Чудо (Милль)

Опубл.: 1914. Источник: az.lib.ru

Казимир Милль

Чудо

I.

В дороге несколько раз ко мне оборачивался ямщик и, отряхнув с бороды грязной рукавицей липкий мокрый снег, упрашивал:

— А то заночевали бы в Исленеве… Вишь, как метет, прости Господи, глаза совсем залепило!.. Как есть ни зги. Отдохнули бы… А я вас утром живо домчу до Карачаевки… Может, и впрямь заночевали бы, барин, в Исленеве?..

Я чувствовал себя усталым, торопиться мне было некуда, поэтому я охотно согласился:

— Ну, будь по-твоему. Вали в Исленево…

Ямщик хлопотливо защелкал кнутом, лошади подобрались, и мы понеслись к селу, обдаваемые влажным мартовским ветром, липкими хлопьями снега и тем легким бодрящим запахом ранней весны, от которого слегка кружится голова и зарождается предчувствие чего-то хорошего и радостного.

Вскоре замаячили огоньки, наперебой залаяли неугомонные деревенские собаки, нестройно заболтали сбившиеся с ритма колокольцы.

Остановились у земской избы.

Я вошел, не торопясь стащил с себя тулуп, вытер платком мокрое лицо и закурил папиросу.

В это время я услышал в соседней комнате раскатистый смех, и до меня донеслись слова:

— Уж в этом будьте уверены!.. Быть может, вас это несколько и развлечет…

— Кто там? — спросил я хозяина.

— Следователь с доктором… Грех, вишь, у нас случился — убийство…

Я толкнул дверь и вошел в комнату.

Очкастый хмурый господин в потертой форменной тужурке с потускневшими пуговицами сидел за столом, запустив левую руку в густую седеющую гриву волос, а правой рукой лениво помешивал чай.

Доктор порывисто ходил из угла в угол, размахивал руками и пощипывал изредка свою острую бородку.

Прищурив глаза, он искоса посмотрел на меня, махнул рукой и снова принялся ходить из угла в угол.

А я иронически улыбнулся и грубовато-ласково сказал:

— Нечего, Шурочка, щуриться, махать рукой и болтаться без толку. Налей-ка лучше стаканчик чаю.

Он в недоумении остановился, окинул меня зорким взглядом с ног до головы, взмахнул руками и закричал:

— Ты?.. Неужели ты?.. А я побоялся даже подумать, что это именно ты… Чудо — и баста!.. Вот видите, Семен Петрович, — обратился он нравоучительно к следователю, — а вы говорите, что в жизни чудес не бывает. Не будь я Медынцев — это чудо из чудес!..

Он бросился меня обнимать. Мы крепко расцеловались.

Восторженный Шурочка потащил меня к следователю, который все так же рассеянно помешивал ложечкой чай, и заторопился:

— Да познакомьтесь же, господин Следопыт, рекомендую: мой лучший друг былых времен!..

Следователь медленно поднялся, пожал мне руку и громко сказал: Званцев Семен Петрович.

И снова опустился на табуретку.

— Ну, что, разве подобная встреча здесь, в глуши, с другом, с которым ты не видался чёртову дюжину лет, разве она не опровергает вашей теории? — радостно сказал Медынцев.

Следователь устало улыбнулся.

— Нисколько, дорогой Александр Иванович, нисколько!.. Еще более подтверждает… Сами посудите, — обратился он ко мне, — я, видите ли, утверждаю, что жизнь нищенка, что в однообразную нить дней жизнь вплетает лишь изредка яркий случай, как драгоценную жемчужину. Ну, вот и рассудите, действительно ли богата жизнь, раз такой пустяк, как встреча двух живых людей, является чудом? Это ли не подчёркивает еще ярче всего её убожества!

Я ополоснул пустой стакан Медынцева и стал наливать себе чаю.

Он спохватился:

— Эх, миленький!.. Я и забыл, голубь, что ты человек столиц и прочих разнообразий, и что стакан чаю уместнее болтовни… Ну, а мы, интеллигенты глухих мест, удивительно бываем голодны до разговоров. Пофилософствовать, поспорить, поразмять язык — это для нас, голубчик, десерт!..

Следователь смущенно улыбнулся и вскользь заметил:

— И опять ошибаетесь, Александр Иванович. Разве в столице веселее, чем в глуши? Везде, дорогой мой, те же будни, то же ритмическое постукивание жизни. Пожалуй, машина посложнее, походчее работает — только и всего… Я не понимаю, право, — оживился следователь, — как вы не ощущаете, что жизнь надоедливо бедна, как наши березовые перелески, когда едешь верст за пятьдесят…

Следователь безнадежно махнул рукой.

— Нет, бросим лучше наш спор… Не стоит, право!.. Да и вашему другу надо отдохнуть.

Я возразил, что рад проболтать, хотя всю ночь, что мне и уставать-то не отчего — проехал всего двадцать верст.

II.

Мы пытались устроиться на ночлег, но кровать была лишь одна. Все мы предупредительно уступали ее друг другу; но подозрительные следы клопов никого не прельстили. Решили не спать. Мы с Медынцевым разговорились: воспоминания нахлынули, как вода через прорвавшуюся плотину, и мы, перебивая друг друга, расспрашивали об общих знакомых, вспоминали студенческое прошлое, оживились, а потом призадумались и замолчали. Взгрустнулось как-то, что годы промелькнули, и мы уже не столько надеемся на будущее, сколько смущенно посматриваем на постаревшие лица друг друга, вглядываемся в поблекшие глаза.

Следователь не мешал, сидел и писал. А когда мы умолкли, он поднял голову, отбросил ручку и проворчал:

— Ну, вот и все. Кончено.

Мы с Медынцевым смущенно переглянулись, а он как-то съёжился и сказал мне:

— Пожалуй, и у нас тоже кончено. Наговорились.

Медынцев потянулся, как бы сбрасывая с себя усталость, и насмешливо, упрямо сказал следователю:

— Нет, что вы мне, Семен Петрович, ни говорите, а жизнь любопытна. Она кишит случайностями, неожиданностями, в ней много рассыпано трагического и комического… Да и откуда, как не из жизни, почерпают писатели свои рассказы!..

— Так я и знал, — отмахнулся Званцев: — непременно всунете эту разнесчастную беллетристику. Да ведь каждый, самый маленький писатель непременно выдумщик, фантазер… Ведь он сгущает жизнь, привирает, всякое зауряд-явление свяжет, — смотришь, «стройное целое»… А тут-то и помогает исключительность: она, как молния, озаряет жизнь… А без неё — нет и не может быть искусства. Вы, милый доктор, точно с луны свалились! Да вот, например, возьмем-ка вашу жизнь… Сознайтесь искренне, был ли хотя один эпизод, происшествие, которое можно было бы рассказать, написать, пусть как занимательный случай.

Медынцев растерялся, но затем упрямо ответил:

— Если хорошенько подумать — вероятно, был…

— Гмм… Очень интересно… Поройтесь-ка в памяти и поделитесь с нами…

— Может быть, и у вас имеется какой-нибудь эпизодик из своей жизни? — предупредительно обратился ко мне Семен Петрович.

— Право, вы, пожалуй, сумеете меня разубедить.

Я молча пожевал губами, насупил брови, быстро перебрал в памяти свою жизнь и ничего интересного не нашел.

— Нет уж, увольте! — сказал я, разводя руками: — вся моя жизнь прошла без приключений… Без молнии этой самой трудновато… Озарит, черкнет и… непременно добавишь, чего и не было!..

— Вот видите, Александр Иванович, ваш друг, кажется, согласен со мной. Я тоже когда-то подрумянивал жизнь, — грустно покачал головой Званцев. — Я даже, признаюсь, и карьеру следовательскую избрал из-за этого… Но ошибся в расчете. Скука. Все преступления так же трафаретны и скучны, как и все… Нуднее вечного дня с моросящим дождем… Ну, что же, Александр Иванович, вспомнили что-нибудь забавное?..

Медынцев, бегавший из угла в угол, остановился, затем сел и взволнованно сказал:

— Хорошо, я вам расскажу один случай, который мне сейчас вспомнился. Он неярок, но все же… Вы слушаете?..

Мы утвердительно кивнули головами.

III.

Жил я первокурсником в Ново-Чухинском тупике, снимал малюсенькую комнатушку за девять рублей. Жил, голодал, выпивал, радикальничал. Словом, вертелся, жадно бросался повсюду — лишь бы не оставаться одному в комнатушке. Одиночества боялся превыше всего, да и московская жизнь была внове заманчива. Толокся и толокся повсюду. А квартирный хозяин с хозяйкой были люди приятные и легкомысленные: особенно хозяин… Служил он в государственном контроле, и звали его Николай Николаевич Редутов. Возвращался он домой всегда навеселе, а утром просовывал ко мне похмельную голову, смешно пучил глаза, поводил черными тараканьими усами и непременно говорил:

— Было выпито, многоуважаемый!.. Было… А у вас?..

Мы вспоминали о выпитом, и всегда он меня забивал количеством и качеством напитков. Признаюсь, я даже завидовал втайне: и выдумывал же, шельмец, названия, прости его Господь!.. Как начнет перечислять эти вина, ликеры — слюнки, бывало, у меня потекут. Так я его и звал — Шерри Брендевич Кюрассошкин.

А супруга его, Дарья Григорьевна, та была из купеческих дочерей… Дама презанимательная!.. Экономит, экономит, бывало, целый месяц, а потом катанут с муженьком к Яру да и сведут на нет в ночь всю экономию… А заутра снова начинают мелочить… И вот, когда денег не бывало, страсть, любили блуждать по знакомым. И каких только у них не было знакомых!.. И везде выпивка и закуска обильная…,

Так вот — сидел я однажды в своей комнатушке за остеологией: как сейчас помню, косточки запястья складывал от скуки. Идти некуда, денег ни сантима… Поневоле за os naviculare схватишься… И вот просовывает свою голову мой Шерри Брендевич и этак заманчиво говорит:

— Сейчас с Дорой к Щукиным идем. Там сегодня будет сбор всех частей и ужин колоссальный…

Вижу я, и галстучек белый повязывает озабоченно. Обозлился я да и тяпни:

— Что это вы, Николай Николаевичу зря меня тревожите… Раздражаете только… Мне-то что за дело!.. Вы уйдете, вот, а я сиди тут с костями один…

Вижу, спохватился хозяин, и хлоп себя по лбу:

— Ах, я микроцефал!.. Ведь, вам, значит, идти некуда? Так идем с нами и баста… Щукины хлебосолы, студентам почет, барышень хоть отбавляй…

Я попробовал возразить, что неловко, но Дарья Григорьевна согласилась с мужем, что у Щукиных «как дома». Я быстро надел сюртук, и вскоре мы были уже у Щукиных.

Ну, что же, дом как дом: водчонка, коньячишко, бабенки, закусёны — все честь-честью и даже для украшения пира — настоящий жандармский ротмистр. От неловкости-то я и наконьячился: все развязнее быть хотелось. А надо вам сказать, что где студент и жандармский ротмистр в былое время встретятся — там непременно друг перед другом в комплиментах рассыпаться начнут. Ротмистр либеральничает, жантильничает, а студент упрекает, вольнодумствует: оба на жизнь жалуются, а с пьяна и слезу прольют!.. Все бывало. Ну, и я не лучше других был: о гнете российском, о мерзости запустения, о жандармских застенках и прочих прелестях распинаюсь. Ну, а он — о заевшей его среде, о том, что скорбит, но исполняет свой долг, и т. д… Вспомнить противно: даже брудершафт пили.

Только надо вам сказать — исчез скоро мой ротмистр. А я тогда барыньку приглядел — все около меня маячила… Чокаться с ней стали: она о любви к студентам, а я о любви к таким, как она, блондинкам. Она кокетничает не на шутку, а я и совсем вскачь пустился… За ужином мы и вовсе сговорились — я, мол, пойду ее провожать, так как она хочет поговорить о своей разнесчастной жизни. Её жизнь — это, видите ли, целая драма!.. Это уж у нас было так заведено: барыньки так всегда говорили перед полной сдачей… Вздыхает и сюсюкает:

— Ах, если бы вы знали, моя жизнь это целая драма!.. Если все рассказать — роман напишешь!..

Чуть что не садись сейчас же за ремингтон…

Не помню как, но на улице мы очутились вместе и на извозчике ехали вместе. Я, конечно, обнимаю, целую, говорю, что роскошней её не случалось и видать женщин. Она льнет, и, когда подъехали к её квартире, она сама открыла парадную и ввела меня к себе. Ну, а там мы еще выпили по рюмке ликеру, а затем она и говорит:

— Я хочу отомстить мужу!..

Я, конечно, из любезности:

— За что?..

— За то, что он мне изменяет… Каждую ночь не бывает дома, все ссылается на обыски.

— На какие обыски? — спрашиваю в недоумении.

— Как на какие?.. Ведь, мой муж жандармский офицер.

Я, было, выпучил глаза, а потом взглянул на портрет на стене: батюшки, да ведь это тот, мой новый знакомый!.. Вот так история: ну, да наплевать, думаю. И даже поддержал офицершу:

— Конечно, изменяет — какие теперь обыски, когда в университете тишь да гладь, на фабриках — тоже…

Ну, а там все пошло, как по маслу. В пять утра будит моя фея:

— Убирайтесь, а то на мужа нарветесь!.. С минуты на минуту может прийти…

Я, конечно, долго не размышлял и вскоре был уже на улице…

Утро зимнее, московское: дворники тротуары скребут, ночной извозчик трюхает, мясные и булочные открыты — лампы сверкают и в церквах к ранней звонят. В голове тяжело и на душе мерзко — все же грязь!.. У меня всегда в таких случаях угрызения совести просыпались, таков уж характерец. Но все же себя успокаиваю: «И великолепно! И восхитительно! Так ему и надо — жандармской образине!..». Ну, а тут и к дому подошел. Поднимаюсь медленно по лестнице — кошка неизменная мяучит — погладил: «кисанька-кисанька»… Позвонил…

Шура помолчал, закурил папиросу, затянулся и нервно затеребил бородку.

— Ну, и что же?.. — в нетерпении спросил следователь: — и это все?..

Медынцев опустил глаза и добавил:

— Нет, не все. Когда я вошел в свою комнатушку, в ней поджидал меня мой новый знакомый — ротмистр — вкупе с охранниками и понятыми. А после обыска меня захватили в Таганку: две прокламации затесались, да еще какая-то дрянь — брошюрка, кажется… Вот теперь все. Да, все.

IV.

Медынцев уже крепко спал, когда мы вышли со следователем на крыльцо.

Тишину деревенской ночи прорезал крик петуха и отдаленный лай собаки. Снег уже не падал, и с высоты на нас глядели вспугнутые чем-то звезды.

— Да, — проговорил Семен Петрович, — рассказец сюжетный, что и говорить!.. Но только скажите мне по совести, верите ли вы тому, что все было именно так, как говорил ваш друг?..

— Очень возможно… Я, право, не могу ничего сказать, так как не знаю этого эпизода из его жизни. Он мне его никогда не рассказывал…

— Тэкс… — усмехнулся Званцев, и мы вернулись в избу подремать до утра.

Званцев еще крепко спал, завернувшись в тулуп, когда мне уже были поданы лошади, и нестройно болтали колокольцы, словно сговаривались о долгой дороге.

Я сказал Медынцеву:

— Шурочка, а ведь молния-то эта самая черкнула все же и озарила тебя!.. Ведь, конец-то ты присочинил, дорогой мой… Да, да, все было так, как ты рассказал, но в разное время… А в то утро, когда ты вернулся от жены ротмистра, ты просто лег спать и проспал до вечера… Я же тебя застал в тот день в постели еще в три часа дня… Да и обыск у тебя производил совсем не тот ротмистр: ведь тогда мы жили вместе в Палашевском…

Медынцев грустно усмехнулся и сказал, вздохнув:

— Очень может быть, но я иначе и не представляю того случая: так въелось в мозг… Да и противно, скверно, если он прав…

Мы распростились с Медынцевым. Лошади тронули. И словно сговорившись, не сбиваясь, зазвенели неутомимые колокольцы.

Я задремал под их однообразный звон, рассказывавший мне о чьей-то скучной жизни.

К. Милль (Полярный).

Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.