Ив. Касаткин
ЧУДО
Село наше, прямо сказать, — глухое село. От чугунки чуть ли не сто
верст. В слякотную пору ты к нам лучше не суйся: ни пройти ни проехать.
Есть у нас лесной волок верст на пятнадцать. Дорожка, скажу, мое почтенье!
Прошлой осенью тронулся я по великой нужде в уезд на базар — ну, волком и
взвыл… Чтоб не соврать, каждую версту бранью выложил, что твоим
булыжником.
Окаянная сторонка!
Так вот и живем. Народ у нас ко всему привычный. Есть старики суровых
лет, а окромя своего поля да леса и свету не видывали. Такого ты и
оглоблей не прошибешь, ежели насчет чего иного прочего толковать с ним.
Которые помоложе, те, конечно, уже на другой колодке плетены. К примеру
сказать, в особливой избе открыли читальню, как раз насупротив церкви.
Раньше-то, бывало, сказки да побасенки, а нынче и в книжку носом
торкаются. Борода у иного — что твой веник, а он по книжке про свеклу
гудит, а то про заморские страны, чего у нас и не слыхивано. Да чего,
нынче уже про сыроварню толкуют. И надоумил-то хоть бы кто путный, а то
Панфишка, пастушонок, безродный парень, неизвестно чей и откуда; наняли
нынче из милости, а он, стервец, под кустами книжки читает.
А что касаемо чуда, то это верно: вышло у нас такое чудо, хитрее не
придумаешь, хоть умри.
И заметь, ежели рассуждать по нашей дурости, вышло оно вроде как бы от
креста да от самовара — больше ни от чего.
А вышло это так.
На самое, значит, рождество приезжает к нам Василий Курочкин, столяра
Дементия сын. Ладно. Глядим, волокет из саней узелки разные, то да се.
Долетал слышок: парень на лесопильном заводе орудует за машиниста. Оно и
видно: одежка на нем честь честью, глядит не пентюхом, со всеми за ручку
поздоровался, спросы да расспросы, жительством нашим интересуется,
папиросками угостил. Покалякали мы — и разошлись.
Дело было утром, как раз обедня шла. А у нас такая манера завелась:
сойдутся люди будто к обедне, а сами больше в читальне околачиваются.
Сидим, значит, в читальне и видим из окошка: Курочкин Василий по улице
идет. Ладно. Идет-то идет, а сам голову все чтой-то на колокольню
задирает. Колокольня у нас, правду сказать, на удивленье высокая, видная
на десятки верст. Мы из окошек тоже выпучились, тоже давай на колокольню
глядеть: чего-де там он высмотрел? Некоторые даже на крыльцо вышли и
кличут:
— Василь Дементич, чего там? Аль галка?
— Нет, — говорит, — я насчет креста любопытство имею.
— А что он, крест-то?.. Аль неправильный?
— Крест, — говорит, — правильный. А не хотите ли, — говорит, я вам чудо
устрою? Дайте-ка мне сажень…
Представили ему сажень. И давай он этой саженью землю мерять от
колокольни до читальни. Он меряет, а мы гурьбой за ним, как бараны.
Промерял, кинул глазом по верхам.
— Выйдет, — говорит.
— Чего выйдет-то? — пытаем его.
— А вот, — говорит, — от этого самого креста и выйдет чудо.
— Какое такое чудо? — опять мы к нему.
— Не скажу, — говорит, — до срока. Сами увидите… Желаете?
— Коли не желать! — мы ему. — Давай, навастривай!
Тогда он встал около читальни, еще раз по верхам глянул,
будто в сенокосную пору тучу высматривал, стукнул концом сажени в землю
и говорит:
— Ройте вот тут яму поглыбже, чтоб до самой воды.
Наши ребята живо явились с ломом, с лопатами. Разгребли снег,
потюкали-потюкали: земля мерзлая, не дается. Притащили на то место дров,
кострище развели, того и гляди село спалят… Отошла земля. Ребята почали
рыть и рыть. А другие тем разом, глядим, ладят на конек избы предлинную
жердину.
Василий же со жгутиком проволоки, глядим, лезет прямо на колокольню.
Ждать-пождать, а он, как скворец, высовывается из слухового оконца в самой
главе и ручкой этак нам почтенье шлет… Каким-то манером подладился он
там под самый что ни на есть крест. Мать евоная внизу чуть не со слезами
руками плещет: сверзится-де парень, костей не соберешь! Тут и обедня как
раз отошла, из церкви повысыпало старичье, народу собралось уйма. Задираем
головы и ахаем.
— Готово! — кричит он с колокольни и шапкой нам машет.
Спустился оттуда козырем, с глаз веселый, в зубах папироска, с девками
пошутил и давай облаживать ту жердину на коньке избы. Расснастил ее — и ну
тянуть проволоку с колокольни на самую эту жердь. Натянул — струна
струной. А кончик проволоки через окошко в избу владил.
Ладно. Теперь он идет прямо к яме, глянул в нее, землю этак на ладонях
потер и кричит ребятам:
— Довольно рыть! Жижа пошла. Вылазьте!
И требует: нет ли, дескать, у кого бросовой медной посудины либо чего
луженого. Туда-сюда, нашлось и это. Есть у нас житель, Гусак ему
прозванье, при старом режиме постоялый двор держал. Видя такое
происшествие, распалился и он. Глядим, тащит старинный ведерный самовар,
бока мятые, весь в дырах, а трубы давно и званья нет.
— На! — говорит. — На такое дело не жаль. За общественное дело, —
говорит, — я, может, душу выложу, а не токмо! — и даже шапкой об землю
шваркнул.
Ладно. Василий разворачивает разные струменты и з&жигает этакую
лампочку с медным носом. Зашипела эта лампочка, как змея, как гусыня на
яйцах, так бока самовару и лижет.
Опаял Василий самовар проволокой, вынес его на улицу, поднял выше
головы и кричит народу:
— Примечайте: в небесах крест, а здесь самовар, и ничего больше! А
теперь мы его, самовар этот, похороним в землю…
Закапывай, ребята!
— Позови хоть попа, — шутим мы, — да Ярилыча, дьячка, пусть панифидку
пропоют, а то, мол, толку не будет.
Всадили самовар в яму и давай заваливать. Зарыли, землю начисто
сровняли, даже снежком припорошили, будто ничего и не было. А проволоку,
что поверх земли вышла, Васяга опятьтаки через окошко в избу владил.
Народу в читальню набралось — кулаком не пропихнешь!
Ладно. Василий разворачивает из газетины не ахти большой этакий ящичек,
кажет его нам со всех сторон.
— Вот, — говорит, — из этой самой штуки и выйдет вам чудо. Дело даже
совсем не хитрое. Кончик вот этой проволоки, что от креста, зажмем вот
сюда, а от самовара — сюда… Вот и готово!
Глядим, надевает парень себе на голову этакую вроде как уздечку, а на
ней две светлые штучки, как раз к ушам пришлись. И давай он с ящичком
возиться: туда верть, сюда верть, какой-то иголочкой потычет, уздечку на
голове поправит… Выложил перед собою часы. На потолок глянет, на часики
посмотрит… Ах, мать честная! Времечко идет, мы аж вспотели, а чуда —
никакого! Василий даже переносье сморщил, по глазам видим: не лотошит у
парня.
Я так и не дождался, ушел домой, похлебал щей со свининой, залез на
полати. Только было завел, по праздничному способу, глаза в дрему,
прибежали ребята: тятька, иди-де, там человечий голос высказывает про
всячину!
Понесся я туда. Народу у читальни — ступа ступой. Еле в избу продрался.
Василий в толпе — как идол, рожа сияет, только одно просит: не напирать и
не шуметь.
Выждал и я черед, сунулся головой в ту уздечку — да так глаза и
выворотил… Самый что ни есть человеческий голос явственно выкликает,
Кострома, дескать, Кострома… и случилосьде там то-то и то-то. Саратов,
например, Калуга… А то, нет-нет да и хватит вдруг про заграницу. Ах ты,
батюшки мои! Зачнет вдруг имена перекликать: Василий, Ольга, Семен… Даже
мое имя кликнул: Харитон, говорит, Харитон… Фу, чтоб ты издохла!
Дерут у меня с головы эту штуку-то, всякому лестно послушать, а я не
даюсь, вцепился обеими руками, дальше слушаю.
А голос-то и говорит: конец, конец, до свиданья, товарищи!
И — как в воду канул… Молчок! Мужики, которые еще не слышали,
допытываются у меня, а я чисто очумелый. Вышел на улицу. В чем тут сила?
Подошел к тому месту, где самовар зарыли, и даже плюнул в то место…
Василий из избы вывернулся, я к нему: скажи на милость, в чем тут
действие происходит? Можно ли, говорю, понять это, например, мозгами? Ведь
это что такое? Ведь это, брат ты мой, к примеру ежели, почище, чем во сне!
А Василий глянул на часики, чокнул крышкой и убежал домой.
Доглядел я этак в небо, затылок почесал, вошел в читальню и давай с
народом тот ящичек вертеть да разглядывать. Нет ничего примечательного —
так себе, пустяковина, на вес фунта не потянет. Мы со сватом Федором на
конец всего даже на колокольню полезли: не там ли главная закорюка?
Полезли тоже к самому верху, в оконце высунулись, глядим: проволока и
проволока и больше ничего. А на проволоке, шут знает для чего, яичко
беленькое…
К вечеру народу в читальню навалилось — дыхнуть некуда.
Всякому, видишь, удостовериться охота. Василий в той самой сбруе
прижухнул у ящичка, верть-поверть — ничего не выходит.
— Что, паря, не клюет? — интересуемся мы.
— Время, — говорит, — не вышло.
— Гляди, как бы не сорвалось, — советуем ему.
Вдруг видима заворочал глазами и руку поднял — дескать, не дыши…
Подкрутил еще маленько, сымает с себя сбрую и прямо ее на голову деда
Клима, под бородой в удавку затянул.
Тот сбычился, принасупился, да так и окостенел… Насилу потом у
старого черта уздечку-то эту самую отняли! Так кулаками всех и
распихивает, не дается.
— Чего слышал-то? — пытаем его.
— Про песню, — говорит, — сперва обсказывали про деревенскую. А потом
как рявкнула гармонь, инда в ушах засвербело… Дослушать не дали, кобели
паршивые!
А там уже бабку Домну обуздали. У этой и плат на затылок сбился, волосы
седые растрепались. Пригорюнилась на кулачок, лицо сделалось вроде как
горестное, и знай головой этак покачивает… В избе, конечно, тишь, никто
дыхнуть не смеет.
Глядим, а бабка-то плачет, ей-богу! Слезы, например, в морщинах так и
засеклись… Вот ты и поди! Любопытствуем после.
— Чего это ты, бабка, а?
— Про лучину, — говорит, — какая-то все пела. Лучина-лучинушка… До
того хорошо пела, душа мрет. Неясно, слышь, горишь… Поет, а я и думаю:
ведь моя песня-то, в девках, да и бабой певала… Вот и жалостно стало.
Жисть-то наша, бабья, господи-и!..
Еще рвалась послушать, да где уж там! Народищу подвалило — дверь ломят.
Даже с улицы в окошки липнут. Гусак-то, который самовар пожертвовал,
поднял шум: требовал послушать второй раз, а то, дескать, самовар обратно
выкапывай.
Не дали! Пришел поп Игнатий — он у нас кривой на один глаз и маленько с
дуринкой, от старости. Того допустили послушать.
Пусть-де удостоверится, какие кренделя его колокольня выделывает. Смеху
куча!
Было в тот вечер потехи, страсть! В народе такой гул пошел —
необоримая! Время уже за полночь, а мы не расходимся.
И пустые-то эти штучки самые все к ушам прикладываем: молчит и молчит,
окаянная сила! Значит, не время…
Вот тут-то Василий и давай нам сказывать начистоту — что, откуда и как.
Мы рты-то и раскрыли… Ах, раздери тебя леший!
Голоса-то, слышь, из самой Москвы, за этакие сотни верст! Старики
говаривали, что в Москву за песнями ездят, а теперь песни сами к нам
летят. Голова кругом, ежели понять… А мы спроста думали, что голос-то,
например, в кресте либо в самоваре…
1927
КАСАТКИН Иван Михайлович (1880—1938). Чудо. Впервые опубликован в
«Крестьянском журнале», 1927, Љ 9. Печатается по изданию:
Касаткин Ив. Перед рассветом: Избранные рассказы. М.. Советская Россия.
1977.
ИБ Љ 1712
Составитель
Дина Григорьевна Терентъева
ЖИВАЯ ВОДА
Советский рассказ двадцатых годов
Заведующая редакцией Л. Сурова. Редактор Я. Рылъникова. Художник Р.
Данциг. Художественный редактор Э. Розен. Технический редактор Л.
Маракасова. Корректоры 3. Комарова, Ю. Черникова, А. Конькова Сдано в
набор 26.12.80. Подписано к печати 17.03.81. Формат 60x84 1/16. Бумага
типографская Љ 3. Гарнитура «Обыкновенная новая». Печать высокая. Усл. печ
л. 27,09. Уч-изд. л. 26,84. Тираж 150000 экз. Заказ 810. Цена 2 р. 30 к.
Ордена Трудового Красного Знамени издательство «Московский рабочий».
101854, ГСП, Москва, Центр, Чистопрудный бульвар, 8. Ордена Ленина
типография «Красный пролетарий». 103473, Москва, И-473,
Краснопролетарская, 16.