Чудеса факиризма
правитьПосле продолжительного путешествия по тропическому, темному густому лесу, наконец мы вышли на роскошную прогалину, светлую и благоухающую, поросшую чудными яркими цветами и кишащую множеством пестрых птиц.
Мои пятеро спутников, носильщики моего скромного багажа исследователя, останавливаются согнувшись, обливаясь потом и, нечувствительные к окружающим их чудесам природы, вопросительно смотрят на меня.
— Здесь привал, — говорю я в ответ на их взгляды, — Устройте навес, подвесьте гамаки, готовьте обед.
При этом желанном приказании мои два индусские кули — Сэми и Гроводо, и два черные каенца, Морган и Даниэль — обнаруживают необычайную деятельность, один только повар китаец Ли, неисправимый лентяй, остается безучастным, хотя мой запас провизии почти истощился и часто бывает почти нечего есть, у меня все-таки остается еще след исчезнувшей роскоши в лице повара, вынужденного довольствоваться лишь от времени до времени случайно появляющеюся живностью — черепахой, ящерицей — кайманом, змеей и, очень редко, дичью.
Сегодня предвидится голодовка, так как у меня остается только несколько горстей попорченного маниока. Ли невозмутимо смотрит на меня своими узкими, прорезанными вкось глазами и, за неимением лучшего, собирается пообедать трубкой опиума, пока товарищи его срезывают ветви для навеса. Как истый азиат, Ли не терпит совмещения должностей и строго ограничивается своею обязанностью. Ни за какие блага в мире он не срубит ни сучка, если только сучек этот не предназначается для огня его кухни на открытом воздухе. Я с досадой думаю о предстоящем скудном обеде, как вдруг над нашими головами раздаются крики ужаса: это золотистые иволги суетятся в страшном, и вполне понятном, испуге. Большая черная обезьяна, с ловкостью и осторожностью опытного вора лезет по тонким ветвям, на конце которых висят с сотню гнезд, на вышине более шестидесяти метров.
Несмотря на всю рискованность путешествия по таким тоненьким ветвям, побуждаемая жадностью, обезьяна обнаруживает намерение опустошить гнезда и угоститься чудовищной яичницей. Оправившись от первого испуга, иволги неистово кричат и храбро колют клювами неприятеля. Менее из сочувствия к красивым птицам чем в интересах моего продовольствия, я вмешиваюсь в историю. Ли с легкой улыбкой смотрит, как я прицеливаюсь в обезьяну так старательно, словно от этого выстрела зависит моя жизнь. Раздается сухой, короткий выстрел и пораженная в грудь макака со стоном свертывается с ветви и падает на землю в двадцати шагах от нас.
Десять килограмм свежего мяса! Какая это благодать для проголодавшихся путников!
Совершив этот подвиг, обеспечивающий наши желудки на двое суток, я растягиваюсь в гамаке и курю, пока Ли стряпает рагу, так кстати посланное нам случаем, этим провидением туристов. Мы пообедали отлично. Ли превзошел себя, несмотря на то, что за неимением соли, простого перца и шпека, он щедро приправил свою стряпню каенским перцем, от которого у меня рот как в огне.
Уже около девяти часов, но никто не думает о сне. Обыкновенно, в это время наша маленькая компания уже отдыхает, но сегодня, благодаря необычайному зною и огромному выделению электричества, сопровождаемому резкими колебаниями барометра, мы все раскисли, как кошки перед грозой, и не можем сомкнуть глаза.
Лесные звуки долетают до меня с яркостью, еще увеличивающею мое нервное возбуждение, и я окончательно становлюсь жертвою бессонницы. В висках у меня стучит, в ушах раздается звон, и я ворочаюсь на своем ложе, проклиная дикий вой ревуна, качающегося вниз головою на вершине фикуса, привесившись к нему хвостом, мяуканье ищущего добычи ягуара, едва слышный шелест крыльев летающих кругом вампиров, шорох ползущих в траве гадов и шуршанье насекомых, грызущих злаки своими неутомимыми челюстями. Возбуждение мое все растет и почти переходит в лихорадку. По временам я чувствую на себе взгляд черных глаз индуса Сэми, удивленного моим молчанием, так как я каждый вечер охотно беседую с ним. Он знает массу различных вещей, посетил множество стран, основательно знаком со своей родной Индией, с английскими колониями, Антилами, Индокитаем, большими островами Тихого океана; словом, он опытный путешественник, и разговор с ним всегда крайне занимателен, полон неожиданностей и оригинальных мнений, которые я часто вносил в мою памятную книжку.
Я зеваю и закуриваю десятую папиросу.
— Ты хотел бы заснуть, господин? — внезапно спрашивает индус, и в тоне его звучит как бы некоторая нерешительность. — Знаешь… ведь я повелеваю сном… и если тебе угодно…
— Уж не магнетизер ли ты?
— Какой там магнетизер! — презрительно отзывается он.
— Говорят, что факиры в твоей стране обладают изумительными способностями… ты факир?
— Может быть!
Я смутно подозревал, что мой слуга один из тех таинственных агентов, которых тайные общества арабские и китайские, посылают в места новых поселений и даже ссылки. Они посещают своих единоверцев, приносят им вести об их касте или семье, утешают их, подают медицинскую помощь и при возвращении домой, исполняют роль их неподкупных послов.
Но я никак не предполагал, чтобы Сэми мог быть одним из этих ужасных сектантов, посвящаемых браминами, от которых они получают страшную, почти сверхъестественную силу.
Впрочем, Сэми вовсе не походит на легендарного факира, которого мы представляем себе исхудалым от поста аскетом с угловатыми чертами и мрачным взглядом. Мой кули — высокий красивый молодец лет тридцати, ловкий, стройный, с изящными руками и ногами: это безукоризненная статуя индийского Бахуса. Характер у него веселый и при случае он всегда найдет забавное словечко. Очень прихотливый в пище, он без предубеждения ест мои американские консервы, напивается тафией, когда моя бутылка подвертывается ему под руку, и не боится оскверниться при натирании моих сапог свиным салом.
Какой же он факир!
Это мысль кажется мне такой несообразной, что я громко смеюсь.
— Ты не можешь заснуть, — нисколько не смущаясь, продолжает Сэми, — а когда я предлагаю усыпить тебя, ты смеешься надо мною… отчего?
— Оттого, что твое предложение нелепо.
— Почему ты знаешь?
— Так докажи, что я прав!
— Ты саиб… приказывай!
О, противоречивость человеческой природы! Мне представляется случай видеть любопытный эксперимент, из напряженного состояния перейти к освежающему сну или, по крайней мере, пристыдить неумелого шутника — а я колеблюсь!
— Послушай, — говорит Сэми, не догадываясь о причине моего молчания и сразу припирая меня к стене, — ведь усыпить человека — сущий пустяк, а я могу сделать кое-что получше! Вот, например, у тебя рука могучее, чем у всех нас; хочешь, я заставлю ее на минуту «умереть» не дотрагиваясь до нее; одною моей волей? Хочешь, я парализую механизм твоего ружья, так что ты не сможешь зарядить его? Хочешь еще…
— Погоди, — прервал я его, — прежде всего, умертви мою руку.
С этими словами, я соскакиваю с гамака и твердо становлюсь на ноги, зажигая спичку, чтобы закурить.
Сэми остается сидеть на земле, и устремляет на меня свои острые светящиеся фосфорическим блеском глаза. Я перестаю ощущать спичку, она падает из моих пальцев на землю, из нее вырывается длинный язык пламени, вытягивающийся в воздухе выше двух метров и затем внезапно угасающий. Моя согнутая в локте, полу приподнятая к лицу рука бессильно опускается, как бы пораженная мгновенным параличом.
В изумлении, пораженный, я хочу двинуть этой рукою, пошевелить пальцами, согнуть локоть и во что бы то ни стало победить это омертвение. Левой рукою, сохранившей свою деятельность, я до крови щиплю правую. Тщетные усилия! Рука остается неподвижна и тяжела как свинец. Даже кожа вполне нечувствительна.
Не желая признать себя побежденным, и приписывая это состояние мимолетному оцепенению, причиненному неловким поворотом, я изо всех сил начинаю растирать себе руку, царапать ее ногтями и, потеряв терпение, заставляю Моргана тереть ее до того, что едва не сдирается кожа. Все напрасно.
— Ну, господин, что ты думаешь об этом? — спрашивает Сэми, по-прежнему не подвижный и не сводящий с меня глаз.
— Я думаю, что это плохая шутка… Неужели я в самом деле безрукий? Что это: во сне или наяву? Неужели это кошмар?
Мне попадается на глаза револьвер, выпавший из моего кармана и лежащий в гамаке.
— Выстрел в воздух рассеет чары, — прибавляю я.
— Попробуй выстрелить, — возражает Сэми, пока я левой рукою пытаюсь зарядить револьвер. Но видно, Сэми заговорил, загипнотизировал и это превосходное оружие, только час тому назад действовавшее безукоризненно: теперь нет никакой возможности зарядить его, точно весь механизм перевернут вверх дном.
Я окончательно теряюсь в недоумении.
Мои испуганные негры с ужасом удаляются от индуса, на которого его земляк Гроводо не дерзает больше смотреть. Я слышу, как Морган, шести футовый колос, жалобно лепечет:
— Убежим, господин, этот человек дьявол, колдун!
Другой негр, Даниэль, щелкает зубами и закрывает голову руками.
— Господин, ты поверил? — тихо спрашивает меня Сэми.
— Я изумлен и раздосадован… больше ничего.
— Хочешь положить револьвер обратно в карман? Хочешь опять владеть твоей правою рукою.
— Разумеется, хочу.
— Да будет по твоему желанию. Теперь зажги спичку; пламя ее уже не взлетит так, как перед этим. Двинь рукою: она действует как прежде. Заряди револьвер, и ты увидишь, что он в исправности.
Все это оказывается правда, и слова кули немедленно подтверждаются. По его велению, кончается мой кошмар наяву, и я опять лежу в гамаке, курю, разговаривая, качаюсь и, как мне кажется, вполне владею всеми моими способностями.
Но действительно ли я проснулся? Не вернее ли, что я жертва галлюцинаций? Как знать, может быть это возврат моей прежней лихорадки с прибавлением бреда? Но этот непостижимый человек точно читал мои мысли.
— Я вижу, ты все еще сомневаешься, — сказал он, — но это меня не удивляет. Европейцы никогда не признают того, что для них непонятно, и умышленно не хотят допустить существования нашей необъятной тайной силы.
— Отчего же вы не употребите их на освобождение вашей родины от ига англичан?
— Терпение!
— Правда! Но к чему это я вмешиваюсь в это дело? Вернемся к вашей тайной силе.
— Ты приметил, что все животные в лесу внезапно смолкли, когда ты старался стряхнуть оцепенение с твоей руки?
— Действительно, кругом царит мертвая тишина; но это только доказывает, что животные испуганы приближением грозы.
— Нет! Они молчат, потому что я так хочу.
— Так ты будешь утверждать, что замагнегизировав меня, ты замагнетизировал и целый уголок девственного леса со всеми его обитателями? В самом деле, это недурной ток!
— Ты смеешься? А что ты скажешь, если я сию секунду разрушу чары?
— Попробуй, а там увидим.
Как будто уверенный в том, что из него действительно исходит таинственная, могучая сила, Сэми медленно встал, поднял голову и простер руки к гигантским деревьям, точно безмолвно заклиная их; так он стоял с полминуты. Вдруг из глубины леса послышалось приближение сильного вихря; верхушки деревьев закачались, ветви зашумели и с них посыпались листья; вместе с тем снова раздается разнообразная симфония, исполняемая лесными обитателями до того громко, что мы совсем оглушены ею.
Сэми, ожидающий слова, жеста или хоть взгляда с выражением восхищения или хоть удивления его искусством, смущается перед моею невозмутительностью. Действительно, последний фокус так груб, что не может ввести в заблуждение даже путника, истомленного бессонницей, жарой и лихорадкой: я не сомневаюсь, что Сэми, еще более нервный чем я и поэтому более чуткий к атмосферическим изменениям, почувствовал еще издалека приближение этого первого вихря.
Не убедив меня ни в чем, он только заставил меня больше прежнего сомневаться в таинственной силе индусских адептов, столь прославляемых наиболее достойными доверия путешественниками. Но Сэми решительно не хочет оставить меня в покое. Оживленно и подробно повествует он об удивительных свойствах адептов факиризма, с увлечением описывает совершаемые ими чудеса и приводит множество фактов, по моему мнению, все относящиеся к области жонглерства.
— Все это прекрасно, — прерываю я его. — Но мне нужно что-нибудь осязаемое, очевидное, происходящее на моих глазах и поддающееся самому тщательному наблюдению.
— Приказывай! — с своей величавой самоуверенностью говорит он.
— Ты уверяешь, что факиры одним усилием воли способны не только заставить зерно прорости, но и ускорить развитие растения?
— Я подтверждаю это снова.
— И что выросшее таким искусственным способом растение в несколько часов покрывается листьями, цветами, и затем плодами?
— Да.
— И ты можешь это "делать здесь, перед нами?
— Конечно!
— Когда?
— Сию минуту, если желаешь.
— Хорошо.
— Выбери зерно и, место, где ты желаешь, чтобы оно выросло. Зарой зерно в землю сам, так чтобы я не видал, и обещай потом не дотрагиваться ни до растения, ни до меня.
— Даю тебе слово.
По счастливой случайности, вскоре после остановки на этой прогалине, я нашел маленький дикий ананас, с сочною, мягкой, душистою мякотью. Сев его за десертом, я, по трогательному обычаю лесных странников, вырыл в земле ямку и посадил в нее пучочек листьев, растущих на верхушке плода. Через полгода, этот лучок разрастется и превратится в новое растение с новым плодом, который, попавшись изнемогающему путнику, быть может, спасет его от смерти.
— Видишь этот ананасовый росток? — сказал я Сэми. — Сделай так, чтобы из него вырос целый молодой ананасный кустик с плодом.
— Хорошо, господин, — просто ответил он, с такою уверенностью, что признаюсь, я смутился. — Только позволь мне приготовить все, что нужно.
— Делай что знаешь.
Увидав большую бутыль в ивовой плетенке, с остатком тафии на дне, он откупоривает ее, выливает напиток в тыквенную бутылку и угощает своих товарищей, которые пьют не заставляя себя просить. Емкость опустошенной бутылки равна двадцати пяти литрам. Сэми переворачивает ее кверху дном над пучком ананаса, осторожно вводит листья в горлышко, затем крепко нажимает на дно, для того, чтобы втиснуть горлышко в землю и удержать опрокинутую бутыль в стоячем положении. Таким образом, ананасовый пучок оказывается заключенным в пространстве, герметически закрытом сверху и с боков стеклом, а снизу-- почвою.
Затем, Семи располагает четырехугольником гамаки негров, Гроводо и мой, причем бутыль с ананасом приходится в центре квадрата, и говорит мне:
— Сейчас луна закроется тучами, и станет совсем темно. Господин, направь на бутыль свет твоего фонаря. Так! Теперь сядьте все в ваши гамаки и не шевелитесь.
Уже десять часов. Мы усаживаемся, а Сэми садится на землю подвернув ноги, распростирает горизонтально руки над бутылью, устремляет на нее пристальный взор и, как мне кажется, впадает в каталепсию.
Проходят час, два часа, а индус не шевелится. Руки его точно окаменели; остановившиеся глаза блестят стальным блеском из под неподвижных ресниц; дыхание кажется прекратившимся и если бы не крупные капли пота, катящиеся по его лицу и обнаженному торсу, можно было бы принять его за мертвого.
Скоро мною овладевает странная дурнота, которую я с трудом стараюсь побороть. Виски сжимаются, точно при начале морской болезни; деревья, луна, люди в гамаках, все начинает кружиться, и я чувствую, что теряю сознание.
С величайшим усилием отрываю я взор от глаз факира, неподвижно устремленных на ивовую плетенку и, чтобы выйти из тягостного состояния, растягиваюсь в гамаке. Скоро я невольно засыпаю тяжелым сном, полным кошмаров, что не мешает мне видеть по временам молнию, которая не может пробудить меня от оцепенения.
Не знаю, сколько времени проходит таким образом, но наконец меня будит страшнейший удар грома. Наш лагерь, прогалина, деревья — все точно объято пламенем.
Огромный палисандр, сломанный как соломинка, валится с грохотом, увлекая с собою целую стену лиан. При свете молний я вижу Сэми, валяющегося на земле и корчащегося в страшном нервном припадке.
Перепуганные негры мои убежали в лес. Я достаю из походной аптечки флакон с эфиром и подношу его к носу индуса. Но он не смотрит, не слушает и не дышит. Я вручаю флакон Ли и произвожу искусственное дыхание непременно с энергичными растираниями.
Устыдившиеся своей трусости Морган и Даниэль возвращаются наконец и усердно помогают мне. Только после получасовых беспрерывных усилий, доведших всех нас до десятого нота, удается нам прекратить конвульсии и восстановить дыхание.
Бессмысленные и безжизненные глаза Сэми наконец сознательно устремляются на меня, он улыбается и лепечет благодарность.
Между тем, гроза утихла. Издалека еще глухо гремит гром, но над нами снова чистое небо. Вдруг золотистые лучи освещают верхи деревьев, откуда с криком вылетают ара, туканы и пестрые попугаи. День занимается без рассвета, с внезапностью свойственною тропическим странам.
— Шесть часов! — с умилением восклицаю я. — Как мог я проспать так долго? А с тобою что случилось, мой бедный Сэми?
— Ничего особенного, господин. Я хотел исполнить мое обещание во что бы то ни стало… прости твоему слуге минуту слабости.
— И тебе удалось?
— Удалось! Но я едва не погиб. Вот! Смотри! — и он гордо указал на плетенку, под которой совершилось таинственное явление. Бутыль по-прежнему стоит вверх дном, с горлышком глубоко врытым в землю. Я схватываю ее обеими руками и тщетно стараюсь поднять: какое-то необъяснимое препятствие мешает мне.
— Это листья и плод помехой вверху, а корень внизу, — поясняет Сэми, предчувствуя вопрос.
Его уверенность решительно начинает смущать меня, и я хочу кончить дело на чистоту. Вооружившись топориком, я осторожно отсекаю ивовые прутья и обнажаю стеклянную бутыль, темный цвет которой все-таки препятствует мне видеть, что есть внутри.
Более взволнованный, чем желаю показать, я одним ударом разбиваю бутыль и не могу удержаться от восклицания, в котором сливаются радость, восхищение и безграничное изумление.
Там, где семь часов тому назад торчал жалкий пучок зелени, прикрытый бутылью, теперь зеленел и шелестел сочными листьями чудесный куст, трепетавший под первым поцелуем утра.
Посреди изящной розетки из зубчатых, колючих листьев, выглядывал великолепный бледно-золотистый плод, также увенчанный лиственной коронкой, зачатком будущего растения.
Я недвижимо стою перед этим чудом, окончательно сбивающим меня с толку и заставляю усомниться в здравости моего рассудка.
— Господин, плод очень вкусен и ты можешь безбоязненно есть его, — прозаически замечает Сэми, весьма впрочем скромный в своем торжестве.
— Нет, дай мне хорошенько полюбоваться им.
Глубоко ушедшее в землю крепким, сильным корнем, растение имеет вид по крайней мере шестимесячного и по строению твердой, сухой, плотной почвы видно, что оно не могло быть перенесено сюда каким-нибудь фокусом. Некоторые из длинных листьев при развитии очевидно были стеснены узкой оболочкой бутыли, и их жилки местами приплюснулись или покоробились; другие листья свернуты и загнуты навыворот. Но все они производят впечатление выросших в слишком тесном пространстве и даже самый плод с одного боку слегка придавлен, точно от прижатия к стеклянной стене во время своего быстрого созревания.
Созерцая это необычайное явление, опрокидывающее все мои европейские рассуждения, я стою задумавшись, не смея сомневаться, не смея верить и спрашиваю себя, не жертва ли я кошмара…
Мы позавтракали жареной обезьяной, а потом я предложил моим спутникам по ломтику таинственного плода, разрезанного на шесть равных долей.
С упорством и комическим ужасом, негры отказались притронуться к нему, несмотря на его дивный аромат. Что касается меня, то признаюсь, мне никогда не случалось есть ничего подобного…
Я привез с собою во Францию верхний пучок листьев, и теперь он хранится в моем гербарии.
В три часа, когда жара немного спала, мы опять пустились в лес, каждый с своей обычной ношей, включая и Сэми, который, вполне оправившись от своего припадка, следует за мною по пятам, неся на голове ящик с зарядами, а за плечами мое запасное ружье.
Источник текста: журнал «Вестник моды», 1891, № 33. С. 318—320.