Что такое добро? (Федоров)

Что такое добро?
автор Николай Федорович Федоров

Опубл.: 1933. Источник: az.lib.ru

Н. Ф. ФЕДОРОВ

Что такое добро? (1933)

I

Подобно тому как у Соловьева под «оправданием добра»¹ оказывается осуждение и отрицание лишь порока, так и у Толстого. Хотя под видом эстетики («Что такое искусство?»²) Толстой и написал этику, тем не менее он знает лишь отрицательное добро, знает, что оно не есть, и не знает, что оно есть. Под искусством же Толстой разумеет только передачу чувств от одних к другим, а не осуществление того, что каждый носит в себе в передуманном и в перечувствованном виде, если только он истинный сын человеческий, носящий в себе образы своих родителей и предков, как бы это должно быть, а не блудный сын, как это обыкновенно бывает, сердце которого обращено к вещам, имуществу. Причем искренно или неискренно это свое пристрастие прикрывают обыкновенно заботою о детях, о будущем, т. е. о продолжении эфемерного и бесцельного существования. Не в осуществлении того, что носит в себе сын человеческий, видит Толстой цель искусства, а в объединении в одном чувстве, содержания которого не знает, а когда называет это чувство, по рутине, братским, то забывает, что люди — братья лишь по отцам, предкам, а забывши отцов, делаются чужими, и, следовательно, то, что Толстой называет братским, вовсе не братское.

Что счастье Толстого скорее этика, чем эстетика, видно из того, что красоты он не признает, а добро признавать, по-видимому, желал бы — но какое добро?.. Добро, говорит Толстой, «никем определено быть не может». Но добро потому и не может быть определено Толстым, что он допускает лишь добро отрицательное³. Если будут исполнены заповеди «не убий» или «не воюй» (если это больше нравится), не прелюбодействуй, не укради, не лжесвидетельствуй, не судись, т. е. не ссориться и т. д., то не будет только зла, и притом зла, лишь наносимого самими людьми друг другу, и можно будет сказать, что не есть добро, в чем нет добра, но нельзя будет сказать, что оно есть, в чем состоит добро. Отрицательно определить добро мы можем, а дать ему положительное определение, по Толстому, нельзя. Если, однако, не будет убийства, т. е. не будут отнимать жизнь, если не будет прелюбодейства (берем это в самом обширном смысле), т. е. если не будут давать жизнь другим, отнимая ее у себя, или же если не будут отнимать жизнь у себя, не давая ее даже и другим (проституция); если не будут красть, т. е. отнимать средства к жизни; лжесвидетельство также может вести к лишению жизни и, во всяком случае, ведет, как и всякая ссора, к ослаблению жизни и к приближению смерти. Что же останется, если будут исполнены эти заповеди, устраняющие лишь зло, предписывающие даже не сохранение, а лишь неотнятие жизни, — останется все-таки жизнь. Итак, даже путем отрицательным мы приходим к определению, что такое добро⁴, — добро есть жизнь. Добро отрицательно будет неотнятие лишь жизни, а положительно — сохранение и возвращение жизни. Добро есть сохранение жизни живущим и возвращение ее теряющим и потерявшим жизнь.

Таким образом, даже из того, что проповедует Толстой, по строгой логике выходит, что добро состоит в воскрешении умерших и в бессмертии живущих. Такой вывод должны признать все — или же пусть докажут нелогичность этого вывода. Признав же логичность вывода, признавать сохранение и возвращение жизни лишь настолько, насколько это якобы возможно, — значит позволить себе произвол и по своему произволу полагать пределы добру, что и есть величайшее зло, преступление против всех умерших и живущих; это значит допустить произвол подобно Толстому, который сказал, что добро «никем» будто бы «определено быть не может»; а между тем, если бы он не приписывал себе безусловного авторитета, ему следовало бы сознаться в собственном лишь бессилии (а может быть, и в недостатке лишь смелости) определить, что такое добро, а не говорить, что оно никем определено быть не может. Нельзя, впрочем, не заметить, что, утверждая, будто добро никем определено быть не может, Толстой сам, по крайней мере дважды, определяет, что такое добро. Между прочим, Толстой видит добро, как выше сказано, в осуществлении братского единения людей, и это без всякого отношения к умершим отцам, по которым только мы и братья. А между тем только для осуществления добра, требуемого строгою логикою, а вместе и детским чувством, т. е. сыновнею и дочернею любовью, во исполнение завета Христа «будьте как дети», т. е. как сыны, как дочери, и может осуществиться «братское единение людей», т. е. сынов и дочерей; только во исполнение долга воскрешения может осуществиться братское единение людей, потому что для осуществления этого долга нужно объединение людей как разумных существ в труде познания слепой силы, носящей в себе голод, язвы и смерть, для обращения ее из слепой в управляемую разумом, из смертоносной в живоносную; и в этом именно и заключается то, без чего все искусства оказываются бессильными для устроения братского единения, ибо, пока «полчеловечества голодает», до тех пор братских отношений быть между людьми не может. Если бы искусство и убедило часть человечества уморить себя добровольно голодом, для того чтобы спасти другую часть от голода, то уморившие себя поступят, конечно, по-братски, а принявшие такую жертву и оставшиеся жить — как назвать их поступок?

Справедливость требует сказать, что все предлагаемое Толстым для объединения было уже испытано церковным христианством, ибо в храме христианская Церковь соединила все искусства для действия ими в совокупности, и, однако, это к братству не привело. Попыток устроить братство, не обращая внимания на причины, которые делают людей не братьями, т. е. поселяют между ними вражду, было так много, что история потеряла счет таким попыткам.

В сущности, ничего нет неверного в определении искусства «передачею сильного чувства, испытанного каким-либо человеком из народа»; определение это чрезвычайно лишь ограниченно и только формально, а между тем в это же определение, не ограничиваясь одною формою, можно бы включить и все содержание и все средства, какими может располагать искусство. Искусство по существу своему есть не передача лишь, а осуществление всеми способами, всеми силами, какими могут только располагать сыны и дочери человеческие в их совокупности, осуществление того чаяния или желания, которое возбуждается под влиянием самого сильного чувства, какое только могут испытать люди, под влиянием чувства, вызываемого смертью самых близких людей, т. е. родителей, т. е. чувства столь же общего всем людям, как обща всем смерть, которая потому и может всех объединить. Передача чувства теми, которые сильнее чувствуют, тем, которые чувствуют слабее, имеет лишь временное значение и большой важности в себе не заключает, потому что для смерти нет нужды в красноречивых толкователях, чтобы оказывать могучее действие к объединению, в особенности если будут приобретаться все новые и новые средства для воздействия на умерщвляющую силу. Только в деле возвращения жизни всем умершим могут объединиться все живущие, без этого же никакое красноречие и никакие художественные средства братского единения произвести не могут. Противодействием этому объединению служат все соблазны, совокупность которых можно видеть на Всемирных выставках. Какое искусство может победить эту выставку, которая втянула в себя все искусства?

II

В наше время, по словам Толстого, назначение искусства ясно и определенно; задача христианского искусства — осуществление братского единения людей. Да, это было бы определенно и ясно, если бы вместо слова людей стояло сынов человеческих, тогда и братское имело бы прямое и точное значение. В обыкновенном смысле, понятном для всех, начиная от детей, братство основывается на отечестве, только по отцам мы братья, братство без отечества не понятно и братское единение сынов может быть полным только в деле отеческом. Но Толстой об отцах не упоминает, если он и не отрицает отцов, то во всяком случае он игнорирует их. На чем же основано его братское единение людей? Истинное, естественное, настоящее братство, братство полное, есть братство по отечеству, но бывает братство и по другим основаниям, бывает, например, братство по оружию. Но и по оружию братство существует для защиты отечества, и если оружие будет обращено на спасение от голода, от неурожаев — как это и предполагается с 1891 года, — в таком случае оружие не будет уже истребительным и сделается орудием всемирного братства, и тогда не только не нужно будет разоружение, которое и невозможно, но потребуется привлечение всех и на всю жизнь к исполнению воинской повинности, так как эта повинность, спасая от голода как одной причины смерти, не может оставить без внимания и болезни, которые также ведут к смерти. Спасая же от смерти живущих, нельзя забыть и тех, которые уже умерли, т. е. это будет братство для дела отеческого.

Братство бывает не по оружию только; братство бывает и по ремеслу, по занятиям или труду, но для всемирного братства нужно, чтобы занятие было всеобщим; для объединения и необходимо даже, чтобы у всех было одно общее дело, и только при этом братство не будет пустым, бездельным; таким занятием может быть земледелие, но земледелие требует возвращения из городов в села к праху отцов, и оно (земледелие) есть в настоящее время обращение праха отцов в пищу потомков. Впрочем, такое употребление праха отцов есть лишь временное, неокончательное, разъединение миров.

Итак, если оружие, отнимающее жизнь, обращается в орудие земледелия, орудие, доставляющее средства для поддержания и возвращения жизни, то братство по такому оружию есть истинное братство, союз сынов для возвращения жизни отцам, и вместе с тем это братство есть братство по общему занятию и труду.

Братство может быть и по питанию: известное выражение «однокашники», «однокорытники», «одночашники»; а христианство питание как условие жизни, существования соединило с поминовением умерших. Такое соединение питания с поминовением в строгом, прямом смысле значит, что избыток сил, даваемый питанием сынам, должен быть обращен на пополнение убытка сил стареющих и умирающих отцов и на возвращение жизни умершим. В причащении это напоминание делается тем, у которых избыток сил, даваемый питанием, идет в настоящее время на рождение, на прирост. Гистотерапия и органотерапия есть, можно сказать, слабое начало обращения сыновнего избытка сил на пополнение убытка сил отцов.

Но Толстой может сказать, что он признает братство не по отечеству, а по человечеству. В таком случае, чтобы понять значение братства по человечеству, надо определить, что такое человек. Прежде человек значило смертный; но это определение не точно и даже не верно. В строгом смысле человек не смертный, а сын умерших отцов, т. е. смерть мы знаем не в себе, а лишь по предшествующим случаям, смертный есть индукция, а не дедукция. Если же человек есть сын умерших отцов, в таком случае мы опять возвращаемся к отечеству, и смерть, конечно, в этом случае должна вести к объединению, но к объединению для чего?

Если же человек есть существо словесное, в противоположность бессловесным, к каким относят животных, в таком случае объединение будет литературным или говорящим обществом. Но если такое объединение и назвать братством, то исключает ли оно вражду? Впрочем, для того чтобы и это объединение было всемирным, нужно объединение в языке всех народов, и объединение в языке не искусственном, как воляпюк или эсперанто, а в языке естественном, т. е. праотеческом. Лингвистика, наука, изучающая все языки, другого приложения, кроме выработки общего языка для всех народов, и иметь не может; в настоящее время есть корнеслов языков арийского происхождения, будет, конечно, корнеслов и всех языков. Изучение корней слов путем общеобязательного образования будет распространяться всюду, и изучение своего и иностранных языков будет вести к познанию того, что в них есть общего, родственного, отеческого, праотеческого. В самой азбуке склады и слоги заменятся общими корнями и тем осмыслят их. Создавая таким образом общий язык, будем необходимо приближаться к языку праотеческому, который будет входить в употребление, однако, только по мере усвоения всеми людьми общего труда; трудом же этим может быть лишь дело отеческое. Таким образом, и действительное объединение в языке приводит тоже к отечеству.

Если человек есть существо разумное, в таком случае объединение или братство будет ученым обществом (но если бы и возможно было всех соединить в познании и это объединение было бы всемирным, тем не менее вражды оно не исключило бы и было бы, очевидно, не братским). Только сыновнее чувство, общее всем, дает знанию цель, т. е. объединяет людей в познании силы, умерщвляющей отцов, раскрывает их (людей) души, соединяет их во взаимознании и, делая братьями в самом глубочайшем смысле этого слова, ведет их к возвращению жизни умершим.

Но это невозможно, скажет Толстой. Хотя мы, как и он, не знаем, почему это невозможно, но утверждать, что воскрешение совершится, не будем; но то уже верно, что если все не соединимся в деле воскрешения, в деле несомненно братском, то братьями не будем и если человек есть нравственное существо, то ему, чтобы остаться нравственным, нужно или возвратить жизнь умершим, или же самому умереть, но пережить смерть отца, признав невозможность воскрешения, — значит не быть сыном, не быть и братом, не быть, следовательно, существом нравственным.

Называют также человека существом погребающим, находя, что погребение есть отличительный признак, исключительно свойственный одному лишь человеку. Первоначальным смыслом погребения, отпевания (отчитывание), омовения, как известно, было оживление. Теперь этот смысл утрачен, и даже слово «отпетый» употребляют не в смысле оживления, а в смысле безнадежно погибшего. Но также утратило значение и даже вышло из употребления слово сын человеческий и заменилось ничего не говорящим человек. С этой утратою потеряли значение и все требования, связанные с сыновним чувством, которым было вызвано и погребение в смысле воскрешения. Заменив определенное сын человеческий неопределенным человек, мы лишили себя возможности сказать, кто наш общий враг, в чем наше общее дело.

Если наше общее дело состоит в искоренении, в освобождении от общих всем бедствий, то никакого общего дела наш век совсем не знает и не признает. Точно так же не знает наш век и общего всем людям врага и даже знать не желает, потому что слепой, естественной силе, которая и есть общий всем враг, нельзя дать почувствовать свою ненависть. Любви, так же как и христианства, наш век тоже совсем не понимает, потому что под любовью к одним (как, например, к бедным) скрывается обыкновенно ненависть к другим (к богатым). Совершенное непонимание христианства видно уж из того, что Христа называют не сыном человеческим (как он сам себя называл), а человеком; знают отвлеченного Бога, а не Бога отцов; заповеди «будьте, как дети», т. е. как сыны, как дочери, совсем не признают, хотя в пей-то, собственно, и заключается, из нее вытекает наибольшая заповедь. Все это и привело к тому, что под братством разумеют соединение не сынов, а просто людей, т. е. добрые, невраждебные отношения между людьми. Неизвестность общего дела, неизвестность общего врага и есть самая характерная черта нашего времени, нашего века. У завершителя этого века, каким надо признать Толстого, эта неизвестность, неясность, неопределенность особенно очевидна, она-то и привела его к проповеди «неделания». […]

ПРИМЕЧАНИЯ

Впервые: Путь. Париж, 1933. № 40. С. 3-15. Воспроизводится по изданию: Сочинения. М., 1982.

Федоров Николай Федорович (1829—1903) — философ, основоположник русского космизма; мыслитель-утопист, критик, публицист. После учебы в Тамбовской гимназии продолжает образование в Ришельевском лицее в Одессе на камеральном отделении; внезапно прерывает обучение в 1851 г. Затем учительствует в Липецком уездном училище, в течение 15 лет преподает историю и географию в уездных городах России. С 1869 г. — библиотекарь в Чертковской библиотеке в Москве, с 1874 г. — в Московском Публичном и Румянцевском музеях. В 1898 г. вышел в отставку, в последние годы работал в архиве Министерства иностранных дел. Некоторое время жил у своего ученика Н. П. Петерсона в Воронеже, затем в Асхабаде (1897—1900 гг.). Умер в Москве, в Мариинской больнице для бедных, похоронен на кладбище Скорбященского монастыря. Могила Федорова была снесена в 1929 г., на месте кладбища появилась спортивная площадка; так иронически исполнился прожект Федорова о «превращении кладбищ в гульбища». Федоров — автор проекта «Философии общего дела» (воскрешение почивших поколений; уничтожение смерти; регуляция природы; освоение Космоса; раскрытие теоантропоургических возможностей в истории как богочеловеческом диалоге). Федоров привлек внимание и повлиял на большинство философов и писателей-мыслителей Серебряного века, вызвал к жизни целое движение, которое переживает в наши дни свое второе рождение.

Соч.: Сочинения. М., 1982; Сочинения: В 4-хт. М., 1995—1998. Т. 1, 2; «Фауст» Гете и народная легенда о Фаусте // Контекст-1975. М., 1977; Из «Философии общего дела». Новосибирск, 1983.

См. о нем: Библиографии обширных списков работ о Федорове см.: Советская библиография. 1990. № 6. С. 62-65; Начала. 1993. № 1. С. 153—156. Из последних работ: Гачева А. Г. Народ и интеллигенция в учении Н. Ф. Федорова // Народ и интеллигенция. М., 1990. С. 51-57; Никитин В. А. Владимир Соловьев и Николай Федоров // Символ. 1990. № 23. С. 279—300; Он же. Н. Федоров и православие // Начала. 1991. № 3. С. 14-21; «Общее дело»: Сб. докладов, представленных на I Всесоюзные Федоровские чтения. М., 1990; Русский космизм: по материалам II и III Всесоюзных Федоровских чтений. М., 1990. Ч. 1-2; Семенова С. Г. Николай Федоров: творчество жизни. М., 1990; Hagemeister M. Nikolaj Fedorov: Studien zu Leben, Werk und Wirkung. MЭnchen, 1989; Он же. Russian cosmism in the 1920s and today // The occult in Russian and Soviet culture / Ed. by Bornice Elatzer Rosenthal. Cornell Univ. Press. Itaca and London, 1997. P. 185—207; Космизм и новое мышление на Западе и Востоке: Материалы Междунар. науч. конференции. 29 июня — 2 июля 1999 г. СПб., 1999.

Об отношениях Толстого и Федорова существует целая литература. См., в частности: Петерсон Н. П. Н. Ф. Федоров и его книга «Философия общего дела» в противоположность учению Л. Н. Толстого «о непротивлении» и другим идеям нашего времени. Верный, 1912; Абрамович Н. Христос Толстого // Новое вино. 1913. № 2. С. 10-12; Скатов Н. Н. Лев Толстой и Николай Федоров // Огонек. 1978. № 37; Он же. Николай Федоров о Льве Толстом // Лит. учеба. 1989. № 3. С. 168—172; Никитин В. А. Толстой и Н. Ф. Федоров. Богоискательство и богоборчество Толстого // Прометей. 1980. № 12. С. 113—138; Семенова С. Г. Об одном идейно-философском диалоге: Лев Толстой и Н. Ф. Федоров // Север. 1980. № 2. С. 115—128.

Федоров и Толстой были знакомы с октября 1881 г. В ноябрьском письме 1881 г. Толстой пишет В. И. Алексееву (сначала последователю Н. В. Чайковского, а потом толстовцу и с лета 1877 г. учителю старшего сына Толстого Сергея): «Это библиотекарь Румянцевской библиотеки. Помните, я Вам рассказывал. Он составил план общего дела всего человечества, имеющего целью воскрешение всех людей во плоти. Во-первых, это не так безумно, как кажется. (Не бойтесь, я не разделял никогда его взглядов, но я так понял их, что чувствую себя в силах защитить эти взгляды перед всяким другим верованием, имеющим внешнюю цель. Во-вторых и главное, благодаря этому верованию он по жизни самый чистый христианин.) Когда я ему говорю об исполнении Христова учения, он говорит: да это разумеется, и я знаю, что он исполняет его. — Ему 60 лет, он нищий и все отдает, всегда весел и кроток» (63, 80-81). По гипотезе Н. К. Гудзия, прототипом одного из героев «Воскресения» был или Петерсон, или П. А. Никифоров — оба федоровцы (комментарий см. в кн.: Емельянов Б. В., Хомяков М. Б. Николай Федоров и его «Философия общего дела» // Философская библиотечка учителя. Псков, 1994. Вып. 3. С. 92). Федоров самым пристальным образом следил за творчеством своего, как он полагал, оппонента, так что из статей, написанных им по поводу Толстого, можно составить целый том. Кроме названных выше, известны такие работы: «Толстой и братское единение»; «„Неделание“ ли или же отеческое и братское дело?»; Архивные тексты (по данным названной выше брошюры Б. В. Емельянова и М. Б. Хомякова): «О русской литературе и о Толстом»; «Философские заметки о Толстом»; «Резюме философии Толстого»; «К статьям о Толстом»; «Панегиристу смерти, величайшему лицемеру нашего времени». Кроме того, множество замечаний о Толстом и толстовстве разбросано в текстах большинства основных трудов Федорова.

¹ По мысли Федорова, в «Оправдании добра» (1897) предпринято то, в чем добро не нуждается, а именно в философской реабилитации. Подобное недоумение выразил в свое время и А. Блок.

² Трактат Толстого «Что такое искусство?» опубликован в «Вопросах философии и психологии» (1897. Кн. 5; 1898. Кн. 1), но с идеями его Федоров был знаком по устным беседам с автором.

³ Федоров полагает этику Толстого нормативистской, в духе века Просвещения, т. е. как этику запретов и внушающего научения.

⁴ …даже путем отрицательным мы приходим к определению, что такое добро… — Здесь применен тот тип аргументации, который принято считать апофатическим (определение = утверждению через отрицание), причем апофатика эта связана с той ее разновидностью, что представлена традицией «ученого незнания», а еще конкретнее — Николаем Кузанским (с его образом «простака»). В русской философской классике мы наблюдаем ее действие от Г. Сковороды до С. Франка и М. Бахтина. См. характерное название трактата Федорова — «Записка от неученых к ученым…» на фоне названия статьи Толстого — «Кому у кого учиться писать, крестьянским ребятам у нас или нам у крестьянских ребят» (1862) (8, 301—324). По иронии судьбы наши приверженцы светской философической апофатики (метода, пришедшего из весьма почтенной богословской традиции) — действительно «неученые»: ни Федоров, ни Толстой, ни, кстати, Бахтин не получил систематического образования. Опасность этого метода в его светском изводе в том, что инверсия суждения оппонента способна примирить что угодно с чем угодно. Историю апофатического метода см.: Булгаков С. Н. Свет Невечерний. М., 1917.