Четыре Георга (Теккерей)/РВ 1860 (ДО)

Четыре Георга : Очерки обычаевъ, нравственности, придворной и городской жизни
авторъ Уильям Теккерей, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: англ. The Four Georges, опубл.: 1860. — Источникъ: az.lib.ru

Четыре Георга

Очерки обычаевъ, нравственности, придворной и городской жизни Статья Теккерея.

Георгъ Первый

Еще не очень давно, я зналъ коротко одну даму, за которую сватался Орасъ Вальполь, которую гладилъ по головѣ Георгъ I. Эта дама была вхожа въ домъ Джонсона, была дружна съ Фоксомъ, съ прелестною Джорджиной Девонширской, принадлежала къ блестящему обществу виговъ въ царствованіе Георга III; знала герцогиню Куинсберрійскую, покровительницу Гея и Прайора, знаменитую красавицу при дворѣ королевы Анны. Я часто думалъ, когда бралъ за руку мою добрую старую пріятельницу, какъ посредствомъ этой руки я соединялся съ старымъ обществомъ умныхъ людей и свѣтскихъ людей. Я переселялся за полтораста лѣтъ; передо мной мелькали Брёммель, Сельвинъ, Честерфильдъ и люди, преданные удовольствіямъ Вальполь и Конуэй; Джонсонъ, Рейнольдсъ. Гольдсмитъ; Нортъ, Чатамъ, Ньюкассль; прелестныя фрейлины при дворѣ Георга II; нѣмецкая свита Георга I; я переселялся въ тѣ времена, когда Аддисонъ былъ государственнымъ секретаремъ, когда Дикъ Стиль имѣлъ должность; когда Попъ, Свифтъ и Боллингброкъ еще жили и писали; — переселился въ тотъ кругъ, куда явился великой Мелборо съ своею свирѣпою супругой. О такомъ обширномъ, хлопотливомъ, блистательномъ обществѣ, невозможно дать полное понятіе въ четырехъ краткихъ главахъ; но мы можемъ заглянуть тамъ и сямъ въ этотъ прошлый міръ Георговъ, посмотрѣть каковы были они и дворы ихъ; бросить взглядъ на людей, окружавшихъ ихъ, на прошлые обычаи, моды, удовольствія, и сравнить ихъ съ нашими. Я говорю все это въ видѣ предисловія, потому что предметъ моихъ лекцій былъ не такъ понятъ, и меня бранили за то, что я не далъ серіозныхъ историческихъ трактатовъ, которые я никогда не имѣлъ намѣренія предпринимать. Не о битвахъ, не о политикѣ, не о государственныхъ людяхъ и государственныхъ мѣрахъ думалъ к читать лекціи; но очертить обычаи и жизнь стараго міра, занять слушателей на нѣсколько часовъ разказомъ о старомъ обществѣ, и результатомъ пріятнаго чтенія многихъ дней и ночей доставить моимъ слушателямъ возможность провести не скучно четыре зимніе вечера.

Между германскими государями, которые слушали проповѣди Лютера въ Виттенбергѣ, былъ герцогъ Эрнестъ Целльскій, младшій сынъ котораго Вильгельмъ Люнебургъ былъ родоначальникомъ знаменитаго Ганноверскаго дома, нынѣ царствующаго въ Великобританіи. Герцогъ Вильгельмъ держалъ свой дворъ въ Целлѣ, маленькомъ городкѣ въ десять тысячъ жителей, явно котораго лежитъ теперь желѣзная дорога между Гамбургомъ и Ганноверомъ, среди большой песчаной долины, на рѣкѣ Алдеръ. Когда этотъ городокъ достался герцогу Вильгельму, это было мѣстечко ничтожное, съ деревянными строеніями, съ большою кирпичною церковью, которую герцогъ прилежно посѣщалъ, и гдѣ похороненъ онъ самъ и его родные. Онъ былъ очень религіозенъ, и его называлъ Вильгельмомъ Благочестивымъ небольшой кружокъ его подданныхъ, которыми онъ управлялъ, пока судьба не лишила его и зрѣнія и разсудка. Когда, въ послѣднее время передъ смертью, у добраго герцога бывали проблески умственнаго свѣта, тогда онъ приказывалъ музыкантамъ играть любимые свои псалмы. Невольно подумаешь о его потомкѣ, который двѣсти лѣтъ спустя, слѣпой; дряхлый, помѣшанный, пѣлъ Генделя въ Виндзорской Башнѣ.

У Вильгельма Благочестиваго было пятнадцать человѣкъ дѣтей, восемь дочерей и семь сыновей, которые, такъ какъ наслѣдство осталось имъ небольшое, кинули жребій, кому изъ нихъ жениться, и продолжать гордый родъ Гвельфовъ. Жребій выпалъ герцогу Георгу, меньшому брату. Остальные остались холостыми, или заключили браки съ лѣвой руки, по обычаю государей того времени. Странная картина: старый герцогъ, умирающій въ своей деревянной столицѣ, и семь сыновей его, кидающихъ жребій, кто долженъ быть наслѣдникомъ и передать въ потомство Брентфордскую корону! Герцогъ Георгъ, — счастливецъ, которому выпалъ жребій, — объѣхалъ Европу, посѣтилъ дворъ королевы Елисаветы, и въ 1617 воротился и поселился въ Целлѣ, съ женою изъ Дармштадта. Его братья всѣ оставались въ Целлѣ изъ экономіи. Потомъ, въ надлежащее время, всѣ эти честные герцоги умерли, Эрнестъ, Христіанъ, Августъ, Магнусъ, Георгъ, Іоаннъ, и всѣ погребены въ кирпичной церкви Брентфорда, на песчаныхъ берегахъ Аллера.

Докторъ Фезе даетъ интересный просвѣтъ на жизнь нашихъ герцоговъ, въ Целлѣ. "Когда затрубитъ трубачъ на башнѣ, то-есть въ девять часовъ утра, и въ четыре вечера, герцогъ приказываетъ, чтобы всѣ садились за обѣдъ и ужинъ, а тѣ, кто не поспѣетъ должны остаться безъ нихъ. Никто изъ слугъ, если только его не послали съ порученіемъ, не долженъ ѣсть или пить въ кухнѣ или погребѣ, а также безъ особеннаго позволенія, кормить своихъ лошадей на счетъ герцога. Когда кушанье будетъ подано, пажъ долженъ обходить кругомъ и просить каждаго сидѣть смирно и благопристойно, не ругаться, не произносить грубыхъ словъ, разбрасывать хлѣба, костей или незабирать съ собою остатки яствъ. Каждое утро, въ семь часовъ, камеръ-юнкеры должны ѣсть свой утренній супъ, вмѣстѣ съ которымъ, и при обѣдѣ тоже, имъ подадутъ порцію ихъ питья, — каждое утро, разумѣется кромѣ пятницы, когда бываетъ проповѣдь, а пить не даютъ. Каждый вечеръ имъ даютъ пива, а на ночь крѣпкаго питья для сна. Буфетчику строго наказано не пускать никого въ погребъ, ни дворянина, ни простолюдина; вино подается только за столомъ государя или совѣтника; а каждый понедѣльникъ, честный старый герцогъ приказываетъ подавать счетъ издержкамъ въ кухнѣ, въ винномъ и пивномъ погребѣ, въ пекарнѣ и конюшнѣ.

Герцогъ Георгъ, которому достался жребій вступить въ бракъ, не оставался дома пить пиво и слушать проповѣди. Онъ отправлялся сражаться, гдѣ только это было выгодно. Онъ служилъ генераломъ въ нижне-саксонской арміи, то-есть въ протестантской арміи; потомъ перешелъ къ императору, и сражался въ его арміяхъ въ Германіи и въ Италіи; а когда Густавъ-Адольфъ появился въ Германіи, Георгъ поступилъ на службу шведскимъ генераломъ, и захватилъ Гильдесгеймское Аббатство, какъ свою долю добычи. Тамъ, въ 1641 г., герцогъ Георгъ умеръ, оставивъ четырехъ сыновей; отъ младшаго изъ нихъ происходить нашъ король Георгъ.

При дѣтяхъ герцога Георга, старинные, богобоязненные, простые целльскіе обычаи вышли изъ моды. Второй братъ безпрестанно ѣздилъ въ Венецію, и велъ тамъ разгульную, нечестивую жизнь. Это было самое веселое мѣсто, въ концѣ семнадцатаго столѣтія; и военные, послѣ всякой кампаніи, стремились туда, какъ въ 1814 году воины союзной арміи устремились въ Парижъ, картежничать, веселиться и наслаждаться всякими безбожными утѣхами. Этотъ принцъ, любя Венецію и ея удовольствія, привезъ съ собою въ тихій, старый Целль итальянскихъ пѣвцовъ и танцоровъ; а хуже всего то, что онъ унизилъ себя женитьбою на француженкѣ, которая была ниже его происхожденіемъ, на Элеонорѣ д’Ольбрёзъ, отъ которой и происходитъ наша королева. У Элеоноры была хорошенькая дочь, которая наслѣдовала огромное богатство, воспламенившее ея двоюроднаго брата, Георга Лудвига Ганноверскаго, желаніемъ жениться на ней; и она съ своею красотой и съ своимъ богатствомъ имѣла печальный конецъ.

Слишкомъ долго будетъ разказывать какъ четыре сына герцога Георга раздѣлили между собою свои земли, и какъ наконецъ онѣ перешли къ сыну самаго младшаго изъ четырехъ братьевъ. Въ этомъ поколѣніи, протестантская вѣра почти угасла, въ фамиліи герцога: еслибъ она совсѣмъ угасла гдѣ бы мы въ Англіи стали искатъ короля? Третьему брату также очень нравилось въ Италіи, гдѣ духовенство обратило его въ католическую вѣру, а съ нимъ и его капеллана. Опять въ Ганноверѣ начали служить католическую обѣдню, и опять итальянскіе сопрано начали распѣвать латинскіе стихи вмѣсто гимновъ, которые пѣлись Вильгельмомъ Благочестивымъ и Лютеромъ. Лудовикъ XIV назначилъ этому новообращенному, вмѣстѣ съ другими, великолѣпную пенсію. Толпы французовъ и блестящія французскія моды явились при его дворѣ. Невозможно пересчитать сколько это стоило Германіи. Каждый государь подражалъ французскому королю и имѣлъ свой Версаль, свой Вильгельмсгеэ или свой Лудвигслустъ; свой дворъ и свое великолѣпіе, свои сады съ статуями, свои фонтаны и своихъ тритоновъ; своихъ актеровъ, своихъ пѣвцовъ, свой гаремъ, и его обитательницъ, свои брилліанты и разные титулы для этихъ обитательницъ гарема, свои празднества, свои картежные столы, турниры, маскарады и банкеты, продолжавшіеся по цѣлымъ недѣлямъ, за которые народъ платилъ своими деньгами, когда онѣ бывали у несчастныхъ бѣдняковъ, — своимъ тѣломъ и своею кровью, когда денегъ у нихъ не бывало, и ихъ тысячами продавали ихъ господа и повелители, которые весело ставили цѣлый полкъ на карту, вымѣнивали батальйонъ на брилліянтовое ожерелье для танцовщицы и, просто сказать, забирали въ карманъ свой народъ.

Если взглянуть на Европу въ первой половинѣ прошлаго столѣтія, сквозь описанія тогдашнихъ путешественниковъ, — ландшафтъ ужасенъ: пустыни, несчастныя и ограбленныя, полусожженныя хижины и дрожащіе крестьяне, собирающіе жалкую жатву; вотъ идутъ толпы этихъ несчастныхъ, а сзади ихъ штыки, и капралы, вооруженные палками и девятихвостками, загоняющіе ихъ въ казармы. Мимо ѣдетъ раззолоченая карета знатнаго барина, она ковыляетъ по рытвинамъ, онъ ругаетъ ямщиковъ, и спѣшитъ въ резиденцію. Поодаль отъ шума и крика горожанъ, стоить Вильгельмслустъ, или Лудовигсруэ, или Монбижу, или Версаль — это все равно, — возлѣ города, но скрытый лѣсомъ отъ обнищалой деревни, огромный, отвратительный, позолоченый, чудовищный мраморный дворецъ, съ государемъ и дворомъ, съ разукрашенными садами и огромными фонтанами, съ лѣсомъ, куда оборванные крестьяне загоняютъ дичь (смерть имъ, если они дотронутся до одного перышка); и веселые охотники проѣзжаютъ въ своихъ мундирахъ красныхъ съ золотомъ; а государь скачетъ впереди, трубя въ рогъ, его вельможи и фаворитки ѣдутъ за нимъ, и олень убитъ, и егермейстеръ подаетъ ножъ посреди цѣлаго хора трубъ, и время двору возвращаться обѣдать; и нашъ благородный путешественникъ, можетъ-быть это баронъ Пёлльницъ, или графъ Кенигсмаркъ, или безподобный кавалеръ фонъ-Зейнгальтъ, видитъ какъ мелькаетъ процессія сквозь щегольскія аллеи лѣса, и торопится въ гостиницу, и посылаетъ свое благородное имя къ гофмаршалу. Потомъ нашъ вельможа наряжается въ зеленый кафтанъ съ золотомъ или въ алый съ серебромъ, по послѣдней парижской модѣ, и камергеръ вводитъ его, и онъ кланяется веселому государю и милостивымъ принцессамъ и представляется знатнымъ вельможамъ и дамамъ, а потомъ подаютъ ужинъ и начинается банкъ, гдѣ онъ проиграетъ или выиграетъ тысячку-другую къ разсвѣту. Если это дворъ германскій, вы можете прибавить порядочное пьянство къ этой картинѣ высшей жизни; но германскій ли онъ, французскій или испанскій, — если вы выглянете изъ вашихъ дворцовыхъ оконъ, за щегольски-подрѣзанными лѣсными аллеями лежитъ нищета, голодъ ходитъ по нагимъ деревнямъ, занимаясь лѣниво ненадежнымъ хозяйствомъ, паша безплодныя поля голоднымъ скотомъ, или боязливо собирая скудную жатву. Августъ толстъ и веселъ на своемъ тронѣ; онъ можетъ свалить съ могъ быка и съѣсть почти цѣлаго; его любовница, Аврора Фонъ-Кенигсмаркъ — прелестнѣйшее и остроумнѣйшее созданіе; его брилліянты самые крупные и блестящіе въ цѣломъ свѣтѣ, а его пиры такъ же великолѣпны, какъ версальскіе. Лудовикъ же Великій больше нежели смертный. Почтительно поднимите ваши взоры, и посмотрите какъ онъ взглядываетъ на мадамъ де-Фонтанжъ, или на мадамъ де-Монтеспанъ, изъ подъ своего возвышеннаго парика, проходя по огромной галлереѣ, гдѣ ждутъ Вилларъ, Вандомъ, Бервикъ, Боссюэтъ и Массильйонъ. Можетъ ли дворъ быть великолѣпнѣе, вельможи и кавалеры храбрѣе и величавѣе, дамы прелестнѣе? Не встрѣтить вамъ болѣе величественнаго монарха, а также и болѣе жалкой, голодной твари, какъ крестьянинъ, его подданный. Запомнимъ оба эти типа, если желаемъ вѣрно оцѣнить старое общество. Помните славу и рыцарство? Да. Помните грацію и красоту, блескъ, и утонченную учтивость, и доблестную вѣжливость при Фонтенуа, гдѣ французскій фронтъ предложилъ англійскимъ гвардейцамъ стрѣлять первымъ; благородное постоянство стараго короля и Виллара, его полководца, который снарядилъ послѣднюю армію изъ послѣднихъ грошей казначейства и идетъ, навстрѣчу непріятелю, побѣдить или умереть за Францію при Дененѣ. Но вокругъ этого великолѣпія лежитъ нація порабощенная и раззоренная; народъ, лишенный своихъ правъ, общины, опустошенныя до тла, вѣра, правосудіе, торговля, попраны и почти уничтожены; даже въ самомъ центрѣ власти, какія ужасныя пятна, низость, преступленіе и позоръ! Самые знатные вельможи, самыя гордыя женщины покланяются арлекину; цѣну несчастной провинціи король повязываетъ въ брилліантахъ на бѣлую шею своей любовницы. Въ первой половинѣ прошлаго столѣтія, говорю я, это происходитъ во всей Европѣ. Саксонія такая же пустыня, какъ и Пикардія или Артуа, а Версаль только больше, а не хуже Герренгаузена.

Девять лѣтъ спустя послѣ того, какъ Карлъ Стуартъ лишился своей головы; его племянница Софія, одна изъ многочисленныхъ дѣтей другаго несчастнаго, лишеннаго престола государя, курфирста-палатина, вышла замужъ за Эрнеста Августа Брауншвейгскаго, который сталъ курфирстомъ ганноверскимъ, и принесла право на корону трехъ королевствъ въ своемъ скудномъ приданомъ. Софія, дочь бѣднаго Фридриха, зимняго короля Богеміи, была одною изъ самыхъ красивыхъ, веселыхъ, умныхъ, проницательныхъ, талантливыхъ женщинъ на свѣтѣ. Другія дочери бѣдной Елисаветы Стуартъ перешли въ католическую церковь; эта одна, къ счастію для ея фамиліи, осталась, не могу сказать вѣрною реформатской религіи, но по крайней мѣрѣ она не принимала другой. Повѣренный французскаго короля, Гурвиль, самъ обращенный, усиливался обратить ее и ея мужа къ истинѣ; онъ говоритъ намъ, что однажды онъ спросилъ герцогиню ганноверскую, какой религіи ея дочь, тогда хорошенькая тринадцатилѣтняя дѣвушка. Герцогиня отвѣчала, что принцесса еще не принадлежитъ ни къ какой религіи. Ждали, какой религіи будетъ ея мужъ: протестантъ или католикъ, чтобъ такъ и обучить ее! Герцогъ ганноверскій, услыхавъ предложеніе Гурвиля, сказалъ, что перемѣна была бы выгодна для его дома, но что онъ самъ слишкомъ старъ для перемѣны.

Умная принцесса Софія имѣла такіе проницательные глаза, что знала какъ закрыть ихъ при случаѣ, и была слѣпа ко многимъ проступкамъ, которые совершалъ мужъ ея, епископъ оснабрюкскій и герцогъ ганноверскій. Онъ любилъ пользоваться удовольствіями, какъ и другіе, — былъ веселый принцъ, пристрастенъ къ обѣдамъ и вину; любилъ ѣздить въ Италію, какъ братья его дѣлали до сего; и мы читаемъ, какъ весело онъ продалъ 6,700 своихъ Ганноверцевъ Венеціи. Они храбро отправились въ Морею, подъ командою сына Эрнеста, принца Макса, и только 4,400 изъ нихъ воротились домой. Вы можете припомнить, какъ правительство Георга III купило Гессенцевъ, и какъ мы ихъ употребили во время войны за независимость.

Дукаты, которые герцогъ Эрнестъ получилъ за своихъ солдатъ, были растрачены имъ на самыя блистательныя увеселенія. Однако, герцогъ былъ экономенъ и не выпускалъ изъ вида своихъ выгодъ. Онъ самъ достигъ званія курфирста, женилъ своего старшаго сына Георга на его прелестной целльской кузинѣ и, посылая своихъ сыновей командовать войскомъ, то за одну сторону, то за другую, онъ поживалъ себѣ въ свое удовольствіе и дѣлъ своихъ на забывая, государь веселый и довольно мудрый, не слишкомъ нравственный, я опасаюсь; впрочемъ, нравственныхъ встрѣтится мало въ этихъ очеркахъ.

Эрнстъ Августъ имѣлъ семерыхъ дѣтей; нѣкоторые изъ нихъ были изверги и возмутились противъ родительской системы первородства и нераздѣленія собственности. «Густхенъ, пишетъ курфирстина о своемъ второмъ сынѣ: — бѣднаго Гуса вытолкали, отецъ не хочетъ болѣе держать его. Я смѣюсь днемъ и плачу всю ночь объ этомъ, потому что я безъ ума отъ моихъ дѣтей.»

Трое изъ шестерыхъ были убиты на войнѣ противъ Турокъ, Татаръ, Французовъ. Одинъ составилъ заговоръ, возмутился, убѣжалъ въ Римъ, оставивъ агента, которому снесли голову. Дочь, о воспитаніи которой мы говорили, вышла за курфирста Бранденбургскаго, и такимъ образомъ ея религія окончательно утвердилась на сторонѣ протестантизма.

Племянница курфирстины Софіи, которая перемѣнила свою религію и вышла за герцога Орлеанскаго, брата французскаго короля, женщина, честное сердце которой было всегда съ ея друзьями и дорогою Германіей, хотя ея полная, маленькая особа была заключена въ Парижѣ, или Марли, или Версали, — оставила намъ, въ своей огромной корреспонденціи (часть которой была напечатана по-нѣмецки и по-французски), воспоминанія о курфирстинѣ и о сынѣ ея Георгѣ. Елисавета-Шарлотта была въ Оснабрюкѣ, когда Георгъ родился (1660). Ее чуть было не высѣкли за то, что она всѣмъ мѣшала въ этотъ торжественный день. Она, кажется, не любила маленькаго и невзрачнаго Георга, и представляетъ его человѣкомъ очень грубымъ, холоднымъ и молчаливымъ. Молчаливъ-то онъ былъ, дѣйствительно, — совсѣмъ не такой веселый принцъ, какъ его отецъ, а благоразумный, спокойный, эгоистическій потентатъ, и понимавшій свои выгоды замѣчательно хорошо.

При жизни отца, во главѣ ганноверскихъ войскъ, состоявшихъ изъ восьми или десяти тысячъ человѣкъ, Георгъ служилъ императору, на Дунаѣ противъ Турокъ, при осадѣ Вѣны, въ Италіи и на Рейни. Сдѣлавшись курфирстомъ, онъ управлялъ всѣми дѣлами съ чрезвычайною осторожностью и проворствомъ. Ганноверскій народъ очень любилъ его. Онъ не слишкомъ выказывалъ свои чувства, но плакалъ искренно, оставляя свой народъ, а народъ плакалъ отъ радости, когда онъ возвращался. Онъ обнаружилъ необыкновенное благоразуміе и хладнокровіе, вступивъ на англійскій престолъ; онъ не выказывалъ радости, онъ не превозносился; основательно сомнѣвался, не будетъ ли онъ выгнанъ когда-нибудь; онъ считалъ себя только постояльцемъ и извлекалъ всевозможную пользу изъ своего краткаго пребыванія въ Сентджемсскомъ или Гамптонскомъ дворцахъ, немножко грабя, это правда, и дѣлясь съ своею германскою свитой: — но чего можно было ожидать отъ государя, который на родинѣ могъ продавать своихъ подданныхъ за столько-то дукатовъ съ человѣка и не совѣстился такъ распоряжаться ими? Да, по моему мнѣнію онъ былъ очень проницателенъ, остороженъ и даже умѣреннъ въ своихъ поступкахъ. Германскій протестантъ былъ и дешевле, и добрѣе, и лучше католическаго Стуарта, на престолѣ котораго сѣлъ онъ, и на столько честенъ, въ отношеніи къ Англіи, что оставлялъ Англію управляться самой собою.

Приготовляясь къ моимъ лекціямъ, я счелъ обязанностію посѣтить эту безобразную колыбель, въ которой былъ воздоенъ нашъ Георгъ. Старый городъ Ганноверъ долженъ быть теперь гораздо красивѣе нежели въ то время, какъ Георгъ Лудвигъ оставилъ его. Садъ и павильйонъ герренгаузенскіе почти не измѣнились съ того дня, когда старая курфирстина Софія упала, прогуливаясь здѣсь въ послѣдній разъ, и сошла въ могилу лишь нѣсколькими недѣлями ранѣе дочери Іакова II, смерть которой проложила дорогу брауншвейгскимъ Стуартамъ въ Англію.

Лудовикъ XIV и Карлъ II едва ли болѣе превозносились въ Версали или Сентъ-Джемсѣ чѣмъ эти германскіе султаны въ своемъ маленькомъ городкѣ, на берегахъ Лейне. Вы можете еще видѣть въ Герренгаузенѣ тотъ самый сельскій театръ, на которомъ Платены танцовали, пѣли передъ курфирстомъ и его сыновьями. Тѣ же самые каменные фавны и дріады все еще выглядываютъ изъ-за вѣтвей, все еще наигрываютъ и насвистываютъ свои беззвучныя мелодіи, какъ и въ то время, какъ нарумяненныя нимфы увѣшивали ихъ гирляндами, являлись подъ лиственными аркадами съ позолоченными посохами, ведя барашковъ съ позолоченными рогами, спускались съ «машинъ» въ видѣ Діаны или Минервы, и говорили аллегорическіе комплименты принцамъ, воротившимся домой съ кампаніи.

Странное тогда было положеніе нравственности и политики въ Европѣ; странное слѣдствіе торжества монархическаго принципа. Феодализмъ былъ подавленъ. Дворянство, въ своихъ ссорахъ съ короной, почти пало, и монархъ былъ всесиленъ. Онъ сдѣлался почти божествомъ: самое гордое и самое древнее дворянство исполняло для него лакейскія службы. Кто понесетъ свѣчу Лудовику XIV, когда онъ пойдетъ спать? какой принцъ крови подастъ королю рубашку, когда его христіанское величество будетъ одѣваться? — Французскіе мемуары семнадцатаго столѣтія полны подобныхъ дрязгъ. Преданіе объ этомъ еще не угасло въ Европѣ. Тѣ изъ васъ, которые присутствовали, вмѣстѣ съ миріадами, на великолѣпномъ зрѣлищѣ открытія кристальнаго дворца въ Лондонѣ, могли видѣть, какъ два благородные лорда, знатные сановники двора, съ древнею родословной, въ вышитыхъ мундирахъ, съ звѣздами на груди и съ жезлами въ рукахъ, шли задомъ почти цѣлую милю, пока подвигалась королевская процессія. Должны ли мы удивляться этимъ церемоніямъ стараго міра, должны ли сердиться на нихъ, должны ли смѣяться надъ ними? Смотрите на нихъ кагь хотите, сообразно расположенію вашего духа, съ презрѣніемъ или съ уваженіемъ, съ гнѣвомъ или горестью, куда поведетъ васъ нравъ.

Поставьте неуклюжія нѣмецкія статуи вмѣсто мраморныхъ версальскихъ статуй, представьте себѣ герренгаузенскіе фонтаны вмѣсто марлійскихъ: поставьте на столъ Schweinskopf, Specksuppe, Leberkuchen, вмѣсто французской cuisine, представьте себѣ фрау-фонъ-Кильмансегге, танцующую съ графомъ камеръ-юнкеромъ Квирини, или поющую французскія пѣсни съ самымъ ужаснымъ нѣмецкимъ акцентомъ, — вообразите грубый Версаль, и передъ вами будетъ Ганноверъ.

"Я попала въ область красоты, " писала Мернуартли изъ Ганновера, Въ 1716 г.; «у всѣхъ женщинъ буквально розовыя щеки, бѣлоснѣжный лобъ и такая же шея, черныя брови, къ чему можно также прибавить черные какъ уголь волоса. Эти совершенства не оставляютъ ихъ до дня ихъ смерти, и производятъ прекрасный эффектъ при свѣчахъ; но я желала бы, чтобы въ ихъ красотѣ было болѣе разнообразія. Онѣ похожи одна на другую, какъ великобританскій дворъ у мистрисъ Сальмонъ^[1], и подвергаются большой опасности растаять, если подойдутъ слишкомъ близко къ огню.»

Лукавая Мери Уартли видѣла этотъ раскрашенный сераль перваго Георга въ Ганноверѣ черезъ годъ послѣ его восшествія на великобританскій престолъ. Тамъ происходили большія торжества. Тутъ леди Мери видѣла также Георга II.

«Я могу сказать вамъ безъ лести и пристрастія, говорятъ она, — что нашъ юный принцъ имѣетъ всѣ дарованія, какія только можно имѣть въ его лѣта, съ такимъ живымъ и понятливымъ видомъ и съ чимъ-то такимъ привлекательнымъ въ обращеніи, что не нуждается въ преимуществахъ его званія, чтобы производить обаятельное дѣйствіе.»

Я нахожу въ другомъ мѣстѣ подобный панегирикъ Фредерику, принцу Валлійскому, сыну Георга II; и разумѣется, также Георгу III и Георгу IV, въ самой высокой степени. Было правиломъ ослѣпляться принцами, и глаза народа совершенно добросовѣстно жмурились отъ этой царственной лучезарности.

Курфиршескій дворъ въ Ганноверѣ былъ многочисленный, на весьма порядочномъ, по тогдашнему времени, жалованьи, которое, сверхъ того, платилось съ аккуратностію, какою не многіе другіе европейскіе дворы могли похвалиться. Можетъ-статься вамъ пріятно будетъ узнать, какъ былъ составленъ дворъ курфирста. Вопервыхъ, были принцы крови; вовторыхъ, единственный фельдмаршалъ (контингентъ состоялъ изъ 18.000 человѣкъ, говоритъ Пелльницъ, да еще сверхъ того курфирстъ имѣлъ 14.000 войска на своемъ жалованьи). Потомъ идутъ, въ надлежащемъ порядкѣ, гражданскія и военныя власти, совѣтники, кавалерійскіе и пѣхотные генералы; втретьихъ, камергеры, маршалы двора, оберъ-шталмейстеръ; вчетвертыхъ, генералъ-майоры кавалеріи и пѣхоты до майоровъ, гофъ-юнкеры или пажи, секретари или ассессоры десятаго класса, въ которомъ всѣ были дворяне.

Мы находимъ, что оберъ-шталмейстеръ получалъ 1090 талеровъ жалованья; главный камергеръ 2000. Еще были два камергера, и одинъ для курфирстинъ; пять камеръ-юнкеровъ и пять благородныхъ придверниковъ; одиннадцать пажей и особъ для воспитанія этихъ юныхъ господъ, какъ напримѣръ, гувернеръ, учитель фехтованья и танцованья тожь; послѣдній подучалъ 400 талеровъ жалованья. Были три доктора съ 800 и 500 талеровъ жалованья, цирюльникъ получалъ 600; былъ придворный органистъ, два музыканта, четыре французскіе скрипача, двѣнадцать трубачей и горнистъ; такъ что было много музыки и свѣтской и духовной въ Ганноверѣ. Было десять камердинеровъ, двадцать четыре ливрейные лакея, метрдотель и кухонные служители, французскій поваръ, лейбъ-поваръ, десять поваровъ, шесть поваренковъ, два братенмейстера (представьте себѣ огромный вертелъ, медленно обращающійся и почтеннаго братенмейстера, подбирающаго сокъ), и наконецъ три судомойки съ скромнымъ жалованьемъ двѣнадцати талеровъ. Въ кондитерской было четыре кондитера (безъ сомнѣнія, для дамъ), семь чиновниковъ при винныхъ и пивныхъ погребахъ, четыре пекаря и два человѣка при серебряной посудѣ. Въ конюшняхъ было 600 лошадей, не менѣе двадцати упряжей, по восьми лошадей на упряжь, шестнадцать кучеровъ, четырнадцать форрейторовъ, девятнадцать конюховъ, тринадцать помощниковъ, кромѣ кузнецовъ, каретниковъ, ветеринаровъ и другихъ конюшенныхъ служителей. Женская прислуга была не такъ многочисленна. Съ прискорбіемъ нахожу только двѣнадцать или четырнадцать во дворцѣ курфирста, и только двѣ прачки для всего двора. Имъ не столько было дѣла, какъ въ нынѣшнее время. Признаюсь, я нахожу удовольствіе въ этихъ маленькихъ пивныхъ хроникахъ. Я люблю населять старый міръ его ежедневными обитателями, не столько героями, сражающимися въ разныхъ битвахъ, или государственными людьми, затворившимися въ сумрачныхъ кабинетахъ и обдумывающими тяжеловѣсные законы или ужасные заговоры, сколько такими людьми, которые заняты ежедневными трудами или удовольствіями; господинъ и госпожа охотятся въ лѣсу, или танцуютъ при дворѣ, или раскланиваются передъ ихъ высочествами, когда они идутъ къ обѣду, поваръ съ своею свитой несетъ кушанья изъ кухни, буфетчики — бутылки изъ погреба, видный кучеръ подаетъ тяжелыя позолоченыя кареты, съ восемью бѣлыми лошадьми, въ красныхъ бархатныхъ или сафьянныхъ попонахъ, форрейторъ сидитъ на одной изъ переднихъ лошадей, а пара или полдюжины скороходовъ идутъ рядомъ съ экипажемъ, въ коническихъ шапкахъ, съ булавами съ серебрянымъ набалдашникомъ и въ великолѣпныхъ курткахъ, шитыхъ серебромъ и золотомъ. Я воображаю, какъ жены и дочери гражданъ выглядываютъ изъ оконъ, а бюргеры за пивомъ встаютъ съ шляпой въ рукѣ, когда кавалькада проѣзжаетъ черезъ городъ съ факельщиками, съ трубачами, надувающими щеки, и съ эскадрономъ лейбъ-гвардейцевъ, въ блестящихъ кирасахъ, на ретивыхъ коняхъ провожающихъ карету его высочества изъ Ганновера въ Герренгаузенъ; или останавливающихся, можетъ-статься, въ Монплезирѣ, загородномъ домѣ мадамъ Платенъ, который лежитъ на полудорогѣ между лѣтнимъ дворцомъ и резиденціей.

Въ добрыя старыя времена, о которыхъ я разсуждаю, когда простыхъ людей погоняли какъ стада и продавали сражаться съ врагами императора на Дунаѣ, или колоть штыками войска короля Лудовика на Рейнѣ, дворяне переѣзжали отъ двора ко двору, ища службы то у одного государя, то у другаго, и натурально получая команду надъ солдатами, которые сражались и умирали почти безъ всякой, надежды на повышеніе. Благородные авантюристы переѣзжали отъ двора ко двору, отыскивая занятіе, — не только дворяне, но и дворянки, и если эти послѣднія были красавицы и обращали на себя милостивое вниманіе государей, онѣ оставались при дворѣ, дѣлались фаворитками его высочества или его величества, и получали огромныя суммы денегъ и брилліанты, дѣлались герцогинями, маркизами и тому подобнымъ, и не очень теряли общественное уваженіе за тотъ способъ, какимъ достигали своего повышенія. Такимъ образомъ, мадмуазель де-Керуайль, французская красавица, пріѣхала въ Лондонъ, по особенному порученію Лудовика XIV, была усвоена нашею признательною страной и государемъ, и сдѣлалась герцогиней Портсмутъ. Такимъ образомъ, прелестная Аврора Кёнигсмаркъ, въ своихъ странствіяхъ, заслужила милостивое расположеніе Августа Саксонскаго и сдѣлалась матерью Морица Саксонскаго, который побилъ насъ при Фонтенуа; такимъ образомъ хорошенькія сестрицы Елисавета и Мелузина Мейссенбахъ (которыя просто были выгнаны изъ Парижа, куда онѣ пріѣхали за тѣмъ же, благоразумною ревностью тогдашней фаворитки), отправились въ Ганноверъ и сдѣлались фаворитками царствовавшаго тамъ дома.

Эта прелестная Аврора фонъ-Кинигсмаркъ и братъ ея удивительны, какъ типы былыхъ обычаевъ, и какъ странные при мѣры нравственности прежнихъ временъ. Кёнигсмарки происходили отъ старинной дворянской бранденбургской фамиліи, вѣтвь которой переселилась въ Швецію, гдѣ обогатилась и произвела нѣсколько сильныхъ и доблестныхъ людей.

Основатель рода былъ Гансъ Кристофъ, знаменитый воинъ и грабитель временъ Тридцатилѣтней войны. Одинъ изъ сыновей Ганса, Отто, былъ посланникомъ при дворѣ Лудовика XIV и долженъ былъ сказать шведскую рѣчь христіаннѣйшему королю. Отто былъ знаменитый франтъ и воинъ, но онъ забылъ рѣчь, и что, вы думаете, сдѣлалъ онъ? Нисколько не смутившись, онъ прочиталъ начало шведскаго катехизиса его христіаннѣйшему величеству и двору его; никто не понималъ ни слова, кромѣ его свиты, которая должна была употребить всѣ усилія, чтобы сохранить серіозный видъ.

Племянникъ Отто, старшій братъ Авроры, Карлъ-Іоганнъ фонъ-Кёнигсмаркъ, любимецъ Карла II, красавецъ, щеголь, воинъ, негодяй крупнаго разбора, спасся отъ висѣлицы, хотя заслужилъ ее въ Англіи, за убійство Тома Тайна Лонглята. Съ нимъ былъ въ то время въ Лондонѣ его маленькій братецъ, такой же красавчикъ, такой же франтъ, такой же негодяй, какъ и старшій братъ. Этотъ мальчикъ, Филиппъ фонъ-Кёнигсмаркъ, также былъ замѣшанъ въ это дѣло; можетъ-статься было бы лучше, еслибъ онъ тутъ сложилъ свою голову. Онъ поѣхалъ въ Ганноверъ и скоро былъ произведенъ въ полковники драгунскаго полка. Въ дѣтствѣ онъ былъ пажемъ при целльскомъ дворѣ; говорили, что онъ и прекрасная принцесса Софія-Доротея, которая въ то время была замужемъ за своимъ кузеномъ, принцемъ Георгомъ, были въ дѣтствѣ влюблены другъ въ друга. Любовь ихъ теперь должна была возобновиться не невиннымъ образомъ, и имѣть страшный конецъ.

Біографія жены Георга I, составленная г. Дораномъ, недавно вышла въ свѣтъ, и, признаюсь, я изумленъ приговоромъ этого писателя и его оправданіемъ этой несчастнѣйшей женщины. Что у ней былъ мужемъ развратный эгоистъ, въ этомъ никто не можетъ сомнѣваться; но что дурной мужъ имѣлъ дурную жену, это также ясно. Она была выдана за своего кузена изъ-за денегъ или изъ приличія, какъ выдаютъ всѣхъ принцессъ. Она была прелестна, жива, остроумна, его грубость оскорбляла ее, его молчаливость и холодность леденили ее, его жестокость обижала ее. Не удивительно, что она не любила его. Какъ можетъ любовь участвовать въ подобномъ союзѣ? Имѣя свободнымъ свое несчастное сердце, бѣдная женщина отдала его Филиппу Фонъ-Кёнигсмарку, негодяю, хуже котораго не найдется человѣка въ исторіи семнадцатаго столѣтія. Сто восемьдесять дѣть спустя послѣ того какъ его бросили въ его неизвѣстную могилу, шведскій профессоръ нашелъ ящикъ писемъ Филиппа и Доротеи въ университетской библіотекѣ, въ которыхъ разказывалась ихъ несчастная исторія.

Кёнигсмаркъ околдовалъ два женскія сердца въ Ганноверѣ. Кромѣ прелестной молодой супруги принца, Софіи-Доротеи, Филиппъ внушилъ страсть отвратительной старой придворной дамѣ, графинѣ Платенъ. Принцесса, кажется, преслѣдовала его многолѣтнею вѣрностью. Кучи писемъ слѣдовали за нимъ въ его походахъ, и смѣлый искатель приключеній отвѣчалъ на эти письма. Принцесса хотѣла бѣжать съ нимъ, по крайней мѣрѣ оставить своего ненавистнаго мужа. Она просила своихъ родителей, чтобъ они взяли ее къ себѣ, имѣла мысль искать убѣжища во Франціи и перейдти въ католическую вѣру, уложила даже свои брилліянты для побѣга и, весьма вѣроятно, условилась во всемъ съ своимъ любовникомъ, въ то послѣднее, продолжительное ночное свиданіе, послѣ котораго Филиппъ Кёнигсмаркъ исчезъ навсегда.

Кёнигсмаркъ, разгоряченный виномъ — едва ли есть какой-нибудь порокъ, согласно его собственнымъ показаніямъ, котораго не имѣлъ бы этотъ господинъ — хвалился за ужиномъ въ Дрезденѣ своею короткостью съ двумя ганноверскими дамами, не только съ принцессой, но и съ другою могущественною дамой въ Ганноверѣ. Графиня Платенъ, бывшая фаворитка курфирста, ненавидѣла принцессу. Молодая принцесса была остроумна и весела, и постоянно насмѣхалась надъ старухой. Шутки принцессы передавались старой графинѣ, подобно тому какъ вздорныя вещи переносятся и въ наше время, и онѣ обѣ ненавидѣли другъ друга.

Дѣйствующія лица въ трагедіи, занавѣсъ которой теперь падаетъ, такая мрачная группа, какую едва ли когда удавалось видѣть: весельчакъ-курфирстъ, хитрый эгоистъ, любившій выпить (и мнѣ кажется, что отъ его веселости трагедія становится мрачнѣе); его супруга, которая говоритъ мало, а видитъ все; его старая, нарумяненная любовница; сынъ, тоже хитрый, спокойный, себялюбивый, вообще неразговорчивый, за исключеніемъ тѣхъ случаевъ, когда его взбѣситъ нестерпимый языкъ его миленькой жены; бѣдная Софія-Доротея, съ своимъ кокетствомъ, и съ своими обидами, и съ своею страстною привязанностью къ своему негодному любовнику, и съ ея сумасбродными неосторожностями, съ ея безумными хитростями, и съ ея сумашедшею вѣрностью и съ бѣшеною ревностью къ мужу (хотя она его ненавидѣла и обманывала), и съ ея чудовищною ложью; ея наперсница, разумѣется, черезъ руки которой передавались письма; и наконецъ тутъ Лотаріо, красивѣе, развратнѣе и недостойнѣе котораго нельзя вообразить негодяя.

Какъ эта развратная вѣрность страстно преслѣдуетъ негодяя! Какъ безумно вѣрна женщина и какъ изумительно лжетъ она! Она околдовала двухъ или трехъ человѣкъ, которые взяли ея сторону, и они не хотятъ вѣрить въ ея вину. Подобно Маріи Шотландской, она нашла приверженцевъ, которые готовы составлять въ ея пользу заговоры даже въ исторіи; всякій, кто ни займется ею, непремѣнно завороженъ, околдованъ ею. Какъ преданно стояла миссъ Стриклендъ за невинность Маріи! И между моими слушательницами нѣтъ ли также многихъ дамъ, которыя такъ же упорно вѣрятъ ей? Невинна! Я помню, когда я былъ мальчикомъ, большая партія настойчиво увѣряла, что Каролина Брауншвейгская была мученицей-ангеломъ. Стало-быть и, Елена Греческая была невинна. Она не убѣжала съ Парисомъ, съ этимъ опаснымъ молодымъ Троянцемъ. Менелай, мужъ ея, жестоко поступалъ съ нею, и никакой осады Трои не бывало никогда. Жена Синей Бороды тоже была невинна. Она никогда не заглядывала въ чуланъ, гдѣ находились другія жены съ отрѣзанными головами. Она никогда не роняла ключа, не пачкала его кровью; и братья ея поступили совершенно справедливо, убивъ Синюю Бороду, трусливаго злодѣя! Да, Каролина Брауншвейгская была невинна; и мадамъ Лафаржъ никогда не отравляла своего мужа; и Марія Шотландская никогда не убивала своего; и бѣдная Софія-Доротея никогда не была невѣрною; и Ева никогда не брала яблока — это была подлая выдумка змѣя.

Георга-Лудвига ненавидѣли какъ отвратительнаго Синюю Бороду, между тѣмъ какъ принцъ вовсе и не участвовалъ въ дѣлѣ, которое согнало Филиппа Фонъ-Кёнигсмарка со сцены этого міра. Принцъ былъ въ отсутствіи, когда совершилась эта катастрофа. Принцессу предостерегали разъ сто; родственники мужа дѣлали кроткіе намеки; онъ самъ угрюмо увѣщевалъ, — но она, бѣдное, одурѣвшее созданіе, не обращала вниманія на всѣ эти совѣты и предостереженія.

Въ ночь на воскресенье, 4 іюля 4694 г. Кёнигсмаркъ долго пробылъ у принцессы, и оставилъ ее приготовляться къ побѣгу. Мужъ ея былъ въ Берлинѣ, экипажи и лошади ея были готовы. Но шпіоны графини Платенъ извѣстили ее обо всемъ. Она отправилась къ Эрнсту Августу и достала отъ курфирста письменное приказаніе арестовать Шведа. На дорогѣ, по которой онъ долженъ былъ идти, четыремъ гвардейцамъ было поручено взять его. Онъ усиливался проложить себѣ путь сквозь четырехъ солдатъ, и ранилъ не одного изъ нихъ. Они бросились на него, онъ упалъ раненый, а графиня, его непріятельница, которой онъ измѣнилъ, которую оскорбилъ, вышла посмотрѣть на него, поверженнаго на землю. Онъ проклялъ ее своими умирающими устами, и взбѣшенная женщина стала ногой на его ротъ. Его доканали. Солдатамъ, которые убили его, приказано было молчать подъ опасеніемъ строжайшаго наказанія. Распустили слухъ, что принцесса больна и не выходить изъ своихъ комнатъ, откуда ее увезли въ октябрѣ того же года, двадцати восьми лѣтъ отъ роду, въ замокъ Альденъ, гдѣ она оставалась плѣнницей не менѣе тридцати двухъ лѣтъ. Ее еще прежде развели съ мужемъ. Съ тѣхъ поръ ее называли принцессой Альденскою, и ея молчаливый мужъ не произносилъ болѣе ея имени.

Черезъ четыре года послѣ катастрофы съ Кёнигсмаркомъ, Эрнстъ-Августъ, первый ганноверскій курфирстъ, умеръ, а Георгъ Лудвигъ, сынъ его, вступилъ на престолъ. Шестнадцать лѣтъ царствовалъ онъ въ Ганноверѣ, а потомъ сдѣлался, какъ намъ извѣстно, «королемъ Великобританіи, Франціи и Ирландіи, защитникомъ вѣры». Злая старуха, графиня Платенъ, умерла въ 1706. Она лишилась зрѣнія, но, несмотря на это, легенда говоритъ, что она постоянно видѣла призракъ Кёнигсмарка у своего смертнаго одра. И такъ ей пришелъ конецъ.

Въ 1700 году, маленькій герцогъ Глостерскій, послѣдній изъ дѣтей королевы Анны, умеръ, и Ганноверцы вдругъ сдѣлались чрезвычайно важными людьми въ Англіи. Курфирстина Софія была объявлена ближайшею наслѣдницей англійскаго престола. Георгъ Лудвигъ сталъ герцогомъ Кембриджскимъ; большія депутаціи были отправлены отъ насъ въ Германію; но королева Анна, сердце которой склонялось къ своимъ роднымъ въ Сенъ Жерменѣ, никакъ не рѣшалась позволить своему кузену, курфирсту, герцогу Кембриджскому, явиться засвидѣтельствовать свое уваженіе ея величеству и занять мѣсто въ ея палатѣ перовъ. Еслибы королева прожила мѣсяцемъ дольше, еслибъ англійскіе торіи были такъ же смѣлы и рѣшительны, какъ были ловки и лукавы, еслибы принцъ, котораго народъ любилъ и о которомъ сожалѣлъ, имѣлъ качества, приличныя его званію, Георгъ-Лудвигь никогда не говорилъ бы по-нѣмецки въ капеллѣ королевскаго Сентъ-Джемсскаго дворца.

Когда корона досталась Георгу-Лудвигу, онъ не спѣшилъ надѣть ее. Онъ мѣшкалъ нѣсколько времени дома; онъ чувствительно прощался съ своимъ любезнымъ Ганноверомъ и Герренгаузеномъ, и, нисколько не торопясь, приготовлялся взойдти на «престолъ своихъ предковъ», какъ онъ выразился въ своей рѣчи парламенту. Онъ привезъ съ собою кучу Нѣмцевъ, общество которыхъ онъ любилъ, и которыхъ держалъ возлѣ своей королевской особы. У него были нѣмецкіе камергеры, нѣмецкіе секретари; съ нимъ были его негры, плѣненные его мечомъ въ турецкихъ войнахъ; его двѣ безобразныя, старыя нѣмецкія фаворитки, госпожи Кильмансегге и Шуленбергъ, которыхъ онъ произвелъ въ графиню Дарлингтонъ и въ герцогиню Кендаль. Герцогиня была высока и худощава, отъ этого ее прозвали Шестомъ. Графиня была полная женщина и получила прозваніе Слона. Обѣ эти дамы любили Ганноверъ и его увеселенія, цѣплялись за липы герренгаузенскихъ аллей и сначала не хотѣли ѣхать оттуда. Шуленбергъ не могла ѣхать, впрочемъ, по причинѣ своихъ долговъ; но видя, что Шестъ не ѣдетъ, Слонъ уложила свой чемоданъ и уѣхала изъ Ганновера. За этимъ двинулась и Шестъ къ своему возлюбленному Георгу-Лудвигу. Точно будто говоришь о капитанѣ Макгетѣ, о Полли, да о Люси. Король, котораго мы выбрали, придворные, пріѣхавшіе въ его свитѣ, англійскіе вельможи, явившіеся встрѣчать его, изъ которыхъ ко многимъ хитрый старый циникъ повернулся спиной, — какая это была чудная сатирическая картина! Я гражданинъ, ожидающій у гриничской пристани, кричу ура! королю Георгу, а между тѣмъ насилу могу сохранить приличную наружность и удержаться отъ смѣха при страшной нелѣпости этого событія!

Мы всѣ на колѣнахъ. Архіепископъ кантерберійскій распростерся передъ главою своей церкви, Кильмавсегге и Шуленбергь, съ своими нарумяненными щеками, смѣются позади защитника вѣры. Милордъ герцогъ Молборо тоже стоитъ на колѣняхъ, этотъ величайшій воинъ всѣхъ временъ, онъ, обманувшій короля Вильгельма, обманувшій короля Іакова II, обманувшій королеву Анну, обманувшій Англію для Франціи, курфирста для претендента, претендента для курфирста; тутъ также милорды, Оксфордъ и Болингброкъ; послѣдній только что подкопался подъ перваго, и еслибъ онъ имѣлъ еще мѣсяцъ времени, то посадилъ бы короля Іакова въ Вестминстеръ. Виги кланяются съ приличною церемоніей, но хитрый старикъ знаетъ цѣну ихъ вѣрноподданства.

«Вѣрноподданство въ отношеніи ко мнѣ, долженъ онъ думать, — какая нелѣпость!.. Есть пятьдесятъ наслѣдниковъ ближе къ престолу чѣмъ я. Я только случайность, и вы, господа виги, берете меня для себя, а не для меня. Вы, торіи, ненавидите меня; вы, архіепископъ, усмѣхаетесь про себя на колѣняхъ и врете вздоръ о небѣ; вы знаете, что я ни крошки не забочусь о вашихъ тридцати девяти пунктахъ, и не понимаю ни слова въ вашихъ глупыхъ проповѣдяхъ. Вы, милорды Болингброкъ и Оксфордъ, вы знаете, что составляли противъ меня заговоръ мѣсяцъ тому назадъ; а вы, герцогъ Молборо, вы продадите меня всякому другому, если найдете въ этомъ выгоду для себя. Пойдемъ, моя добрая Мелузина, пойдемъ, моя честная Софія, пойдемте въ мою, комнату; поѣдимъ устрицъ, выпьемъ рейнвейну, да выкуримъ потомъ трубочку; помиримся какъ-нибудь съ нашимъ положеніемъ; возьмемъ, что можемъ, и предоставимъ этимъ крикунамъ, драчунамъ и лжецамъ Англичанамъ, горланить, драться и обманывать какъ они знаютъ!»

Еслибы Свифтъ не принадлежалъ къ проигравшей партіи, въ какой прекрасной сатирической картинѣ было бы изображено это всеобщее sauve qui peut между торійскою партіей! Какъ торіи остались въ дуракахъ, какъ верхняя палата и нижняя повернулись кругомъ, и съ какимъ декоромъ большинство тамъ и тутъ привѣтствовало короля Георга!

Болингброкъ, говорившій послѣднюю рѣчь въ палатѣ перовъ, указалъ на постыдное поведеніе перства, въ которомъ различные лорды сложились въ одинъ общій голосъ, чтобъ осудить все, что они одобряли въ прежнихъ парламентскихъ сессіяхъ многими особенными резолюціями. И, дѣйствительно, поведеніе ихъ было постыдно. Аргументы Сентъ-Джона были вполнѣ за него, но большинство было не за него. Дурныя времена пришли для него. Онъ вдавался въ философію, и исповѣдывалъ невинность. Онъ дѣлалъ видъ, будто желаетъ удалиться, и былъ готовъ встрѣтить преслѣдованіе; но услыхавъ, что честный Прайоръ, который былъ вызванъ изъ Парижа, готовился сдѣлать на него доносъ относительно прошлыхъ сдѣлокъ, философъ улепетнулъ и унесъ свою великолѣпную голову отъ топора. Оксфордъ, лѣнивый и веселый, имѣлъ болѣе мужества и ждалъ бури дома. Онъ и Прайоръ, оба имѣли квартиры въ Лондонской Башнѣ и оба благополучно вынесли свои головы изъ этой опасной менажеріи. Когда Эттербери былъ отвезенъ въ это же самое логовище, черезъ нѣсколько лѣтъ, и спрашивали, что съ нимъ надо сдѣлать? — Что съ нимъ дѣлать? Бросить львамъ! сказалъ Кадогенъ, помощникъ Молборо.

Но британскіе львы тогдашняго времени не очень охотно пили кровь мирныхъ поэтовъ и перовъ, или сокрушали кости епископовъ. Только четверо были казнены въ Лондонѣ за возмущеніе 1715 года, и двадцать два въ Ланкаширѣ. Болѣе тысячи взятыхъ съ оружіемъ въ рукахъ предали себя милосердію короля, прося, чтобъ ихъ сослали въ американскія колоніи его величества. Я слышалъ, что ихъ потомки приняли сторону вѣрноподданныхъ въ раздорахъ, возникшихъ шестьдесятъ лѣтъ спустя. Пріятно узнать, что другъ нашъ, достойный Дикъ Стиль, подалъ голосъ за спасеніе жизни мятежниковъ.

Когда подумаешь о томъ, что могло быть, какъ забавно все это представляется! Мы знаемъ, какъ осужденные Шотландцы вышли по зову лорда Мара, надѣли бѣлую кокарду, которая съ тѣхъ поръ сдѣлалась цвѣткомъ грустной поэзіи, и собрались вокругъ несчастнаго стуартовскаго знамени въ Брамарѣ. Маръ, съ 8.000 человѣкъ, тогда какъ непріятеля было только 1.500, прогналъ бы его за Твидъ и овладѣлъ бы всею Шотландіей, еслибы полководецъ претендента рѣшился двинуться, когда день принадлежалъ ему. Эдинбургскій замокъ могъ быть въ рукахъ короля Іакова, еслибы солдаты, которые должны были идти на приступъ, не замѣшкались въ тавернѣ выпить за его здоровье, и не опоздали двумя часами на рандеву подъ стѣнами замка. Въ городѣ было довольно сочувствія; кажется, тамъ знали о замышленной атакѣ; лордъ Магонъ приводить разказъ Синклера объ одномъ джентльменѣ, не замѣшанномъ въ дѣлѣ, который сказалъ Синклеру, что онъ былъ въ этотъ вечеръ въ одной тавернѣ, гдѣ пили восьмнадцать человѣкъ; веселая трактирщица говорила, что они «пудрятъ свои волосы» для атаки замка. Что, еслибъ они не останавливались пудрить себѣ волосы? Эдинбургскій замокъ, и городъ, и вся Шотландія, принадлежали бы королю Іакову. Сѣверная Англія возстаетъ и идетъ черезъ Барнетъ Гетъ на Лондонъ. Уиндгемъ возстаетъ въ Сомерсетширѣ, Пакингтонъ — въ Уорстерширѣ, Вивіанъ — въ Корнвэллѣ. Ганноверскій курфирстъ и его вѣдьмы-любовницы уложили бы серебро, а можетъ-статься, и алмазы изъ короны, и отправились бы на Гарвичъ и Гельвотслейсъ, въ милую старую Deutschland. Король — Боже храни его! — высадился бы въ Дуврѣ, при шумныхъ рукоплесканіяхъ, при крикахъ толпы, при громѣ пушечныхъ выстрѣловъ, герцогъ Молборо плакалъ бы отъ радости, и всѣ епископы преклонили бы колѣна въ грязи. Черезъ нѣсколько лѣтъ, въ церкви Св. Парда служили бы католическую обѣдню, заутрени и вечерни пѣлись бы въ Йоркскомъ соборѣ; Синета выслали бы изъ его деканскаго дома, чтобъ уступить мѣсто отцу Доминику, изъ Саламанки. Всѣ эти перемѣны были возможны тогда, и еще разъ, тридцать лѣтъ спустя, все это у насъ могло быть, еслибы не pulveris exigui jactu, еслибы шотландскіе заговорщики не остановились въ тавернѣ попудриться.

Вы понимаете, какое различіе желалъ бы я провести между исторіей, которую я не домогаюсь излагать, и обычаями, и жизнію, которые должны изображаться въ подобныхъ этимъ очеркахъ. Мятежъ поднимается на сѣверѣ; его исторія находится передъ вами во ста томахъ, и справедливѣе всѣхъ въ превосходномъ разказѣ лорда Магона. Кланы возстали въ Шотландіи; Дервентуртеръ, Ниттисдель и Форстерѣ взялись за оружіе въ Нортемберлендѣ, — это дѣла историческія, о которыхъ вы можете справляться у надлежащихъ лѣтописцевъ. Гвардейцы разставлены по улицамъ и не дозволяютъ народу носить бѣлыя розы. Я читалъ, что двое солдатъ были засѣчены почти до смерти, за то, что у нихъ въ шляпахъ были воткнуты, 29 мая, дубовыя вѣтки — другой знакъ возлюбленныхъ Стюартовъ. Вотъ, съ этимъ-то имѣемъ мы дѣло, а не съ походами и баталіями армій, къ которымъ принадлежали эти бѣдняги; съ государственными людьми имѣемъ мы дѣло, и какой у нихъ былъ видъ, и какъ они жили, а не съ государственными мѣрами, которыя принадлежатъ лишь исторіи. Напримѣръ, въ концѣ царствованія старой королевы, извѣстно, что герцогъ Молборо оставилъ королевство, — а послѣ какихъ угрозъ, послѣ какихъ просьбъ, лжи, подкуповъ, предложенныхъ, взятыхъ, отвергнутыхъ, принятыхъ, послѣ какого темнаго лавированія, пусть все это скажетъ исторія, если она можетъ или смѣетъ сказать. Королева умерла; кто поспѣшитъ воротиться скорѣе милорда герцога? Кто кричалъ: Боже, храни короля! громче великаго завоевателя бленгеймскаго и мальплакетскаго? (Кстати, онъ перешлетъ еще денегъ для претендента потихоньку.) Кто положилъ руку на свою синюю ленту и поднялъ глаза къ небу граціознѣе этого героя? Онъ имѣлъ почти тріумфальный въѣздъ въ Лондонъ, черезъ Темпль-Баръ, въ своей огромной позолоченной каретѣ, а огромная позолоченная карета сломалась гдѣ-то у Чансери Ленъ, и его свѣтлость принужденъ сѣсть въ другую. Вотъ здѣсь-то мы можемъ разсмотрѣть его. Мы съ чернью въ толпѣ, а не съ вельможами въ процессіи. Мы не Историческая Муза, но прислужникъ этой миледи, сказочникъ, valet de chambre, для котораго ни одинъ человѣкъ на свѣтѣ не можетъ быть героемъ. Когда, вонъ, тотъ выходитъ изъ кареты и садится въ первый попавшійся экипажъ, мы замѣтимъ нумеръ кареты, мы заглянемъ на его звѣзды, ленты, вышивки; мы подумаемъ и про себя: О! ты непроницаемый хитрецъ! О! ты непобѣдимый воинъ! О! ты красивый, улыбающійся Іуда! Какого господина ты не поцѣлуешь и не обманешь? Какого измѣнника голова, чернѣющаяся вонъ тамъ на кольяхъ, замышляла хоть десятую долю измѣнъ, зародившихся ?одъ твоимъ парикомъ?

Мы привели нашего Георга въ городъ Лондонъ. Если мы желаемъ посмотрѣть на видъ города, мы можемъ видѣть его въ Гогартовой живой перспективѣ Чипсайда, или прочитать объ немъ въ сотнѣ современныхъ книгъ, которыя изображаютъ обычаи того вѣка. Нашъ милый старый Spectator съ улыбкой смотритъ на эти улицы, съ ихъ безчисленными вывѣсками, и описываетъ ихъ съ своимъ очаровательнымъ юморомъ. «Наши улицы наполнены Синими Кабанами, Черными Лебедями и Красными Львами, не упоминая о Летучихъ Поросятахъ и Свиньяхъ въ Бронѣ, и другими существами гораздо необыкновеннѣе тѣхъ, которыя находятся въ африканскихъ степяхъ.» Нѣкоторыя изъ этихъ странныхъ, старыхъ фигуръ еще остались въ Лондонѣ. Вы можете еще видѣть, надъ старою гостиницей, въ Людгетъ-Гиллѣ, Belle sauvage, на которую Spectator намекаетъ такъ забавно, и которая была вѣроятно никто другая, какъ та нѣжная Американка Покагонта, которая спасла отъ смерти отважнаго капитана Смита. Вотъ тутъ Львиная Голова, черезъ челюсти которой проходили письма въ самую редакцію Spectator; а надъ домомъ богатаго банкира, изображеніе сумки, которую основатель фирмы носилъ, когда прибылъ въ Лондонъ деревенскимъ мальчикомъ. Представьте эти улицы, такъ украшенныя, съ толпами носильщиковъ, слугами, кричащими, чтобъ очистить дорогу, съ мистеромъ Деканомъ въ его полукафтаньѣ, и его лакеями, идущими передъ нимъ; или съ мистриссъ Диной, отправляющеюся въ церковь, и ея лакеемъ, несущимъ большой молитвенникъ миледи; съ странствующими купцами, кричащими на сотнѣ разныхъ голосовъ (я помню сорокъ лѣтъ тому назадъ, въ Лондонѣ, когда я былъ еще мальчикомъ, множество веселыхъ, знакомыхъ криковъ, которые теперь замолкли). Представьте себѣ франтовъ, толпящихся у шоколатныхъ, и стукающихъ по своимъ табатеркамъ, когда выходятъ оттуда, и парики ихъ показываются надъ красными занавѣсками. Представьте себѣ сахариссу, улыбающуюся изъ верхнихъ оконъ, и толпу солдатъ, кричащихъ и суетящихся удверей — лейбъ-гвардейцевъ въ красныхъ мундирахъ съ синими обшлагами и съ золотымъ снуркомъ по швамъ; конныхъ гренадеровъ въ голубыхъ фуражкахъ, съ подвязкой, вышитою на каскѣ золотомъ и серебромъ; аллебардщиковъ въ ихъ длинныхъ красныхъ мундирахъ, какъ дородный Гарри оставилъ ихъ, съ брыжжами и бархатными плоскими шапочками. Можетъ-статься, самъ король проѣдетъ въ Сентджемсскій дворецъ, пока мы пройдемъ мимо. Если онъ ѣдетъ въ парламентъ, то онъ въ каретѣ восьмерней, окруженный своими гвардейцами и высшими сановниками трона. А если нѣтъ, то его величество шествуетъ въ портшезѣ, съ шестью лакеями, идущими впереди, и шестью скороходами по бокамъ портшеза. Дежурные камеръ-юнкеры слѣдуютъ за королемъ въ каретахъ. Медленно же должна подвигаться эта процессія.

Наши Spectator и Tatler полны восхитительныхъ очерковъ тогдашней городской жизни. Съ этимъ очаровательнымъ проводникомъ, мы можемъ отправиться въ оперу, въ комическій театръ, въ кукольную комедію, на аукціонъ, даже на пѣтушій бой: мы можемъ сѣсть въ лодку у пристани Темпля и поѣхать съ сэръ-Роджеромъ-де-Коверлеемъ и мистеромъ Спектеторомъ въ Весенній садъ — онъ будетъ названъ Воксаломъ черезъ нѣсколько лѣтъ, когда Гогартъ будетъ писать картины для него. Не угодно ли вамъ сдѣлать шагъ въ прошлое и быть представленнымъ мистеру Аддисону? не высокородному Джозефу Аддисону, эсквайру, государственному секретарю Георга I, но очаровательному живописцу современныхъ обычаевъ; человѣку, который, когда былъ веселъ, считался самымъ пріятнымъ собесѣдникомъ во всей Англіи. Мнѣ хотѣлось бы пойдти съ нимъ къ Локиту и выпить стаканъ пунша съ сэръ-Р. Стилемъ (котораго только что король Георгъ сдѣлалъ кавалеромъ и у котораго не нашлось бы денегъ заплатить за свою долю счета). Мнѣ не хочется идти за мистеромъ Аддисономъ въ его секретарскій департаментъ въ Уайтгаллѣ. Тамъ мы попадемъ въ политику. Наше дѣло — удовольствія, городъ, кофейныя, театръ и гулянья. Восхитительный Spectator! добрый другъ свободныхъ часовъ! счастливый собесѣдникъ! истинно-христіянскій джентльменъ! На сколько ты выше и лучше короля, передъ которымъ господинъ секретарь преклоняетъ колѣно!

Вы можете имѣть свидѣтельство иностранцевъ о старинѣ лондонской, если хотите; и мой вышеупомянутый другъ, Карлъ Лудвигъ баронъ Фонъ-Пельницъ, проводитъ насъ къ ней.

«Человѣкъ умный, говоритъ онъ, или изящный джентльменъ никогда, въ Лондонѣ, не будетъ нуждаться въ обществѣ, и вотъ какимъ образомъ послѣдній проводитъ время. Онъ встаетъ поздно, надѣваетъ утренній сюртукъ, и оставивъ дома свою шпагу, беретъ палку и отправляется куда хочетъ. Обыкновенно идетъ онъ въ паркъ, потому что это биржа для порядочныхъ людей. Это все равно, что Тюильри въ Парижѣ, только паркъ отличается прелестью и простотой, которой описать невозможно. Большая аллея называется Mall, она полна народомъ во всякое время дня, но особенно утромъ и вечеромъ, когда ихъ величества гуляютъ съ королевскою фамиліей, когда ихъ провожаютъ только человѣкъ шесть гвардейцевъ, и всѣмъ дозволено гулять въ одно время съ ними. Леди и джентльмены всегда являются въ богатой одеждѣ, потому что хотя двадцать лѣтъ тому назадъ въ Англіи только военные носили золотые позументы, но теперь на Англичанахъ столько же вышивокъ, какъ и на Французахъ. Я говорю о знатныхъ людяхъ, потому что граждане довольствуются парой платья изъ тонкаго сукна, хорошею шляпой и парикомъ и тонкимъ бѣльемъ. Всѣ здѣсь хорошо одѣты, даже нищіе не такъ оборваны какъ въ другихъ мѣстахъ.»

Проведя утро въ паркѣ, нашъ пріятель, человѣкъ хорошаго тона, идетъ домой одѣваться, а потомъ отправляется въ какую-нибудь кофейную или шоколатную, гдѣ бываютъ люди, которыхъ онъ хочетъ видѣть.

«Потому что у Англичанъ принято за правило отправляться хоть разъ въ день, по крайней мѣрѣ, въ дома такого рода, гдѣ они говорятъ о дѣлахъ и новостяхъ, читаютъ газеты, и часто взглядываютъ другъ на друга, не раскрывая рта. И еще хорошо, что они такъ нѣмы, потому что еслибъ они были такъ разговорчивы, какъ люди другихъ націй, кофейныя были бы невыносимы, и нельзя было бы разслушать что говоритъ человѣкъ тамъ, гдѣ людей такое множество. Шоколатная въ Сентджемсской улицѣ, куда я хожу каждое утро провести время, всегда такъ полна, что въ ней почти нельзя повернуться.»

Какъ ни восхитителенъ былъ Лондонъ, король Георгъ I пользовался всякимъ случаемъ, чтобъ уѣзжать изъ него; а когда онъ пребывалъ тамъ, то все время проводилъ съ своими Нѣмцами. Они были въ такомъ же настроеніи духа, какъ Блюхеръ, сто лѣтъ спустя, когда смѣлый старый рейтаръ смотрѣлъ съ купола Св. Павла и вздыхалъ, говоря: «сколько бы тутъ можно было пограбить!» Грабили нѣмецкія женщины, грабили нѣмецкіе секретари, грабили нѣмецкіе повара и управители; даже Мустафа и Магометъ, нѣмецкіе негры, имѣли свою долю добычи. Бери, что можешь, было правиломъ стараго монарха. Онъ былъ, конечно, монархъ не возвышенный, онъ не былъ покровителемъ изящныхъ искусствъ, но онъ былъ не лицемѣръ, онъ былъ не мстителенъ, онъ былъ не мотъ. Хотя деспотъ въ Ганноверѣ, онъ былъ умѣреннымъ правителемъ въ Англіи. Стараніемъ его было предоставлять ее самой себѣ какъ можно болѣе, и жить въ ней какъ можно менѣе. Сердце его было въ Ганноверѣ. Когда онъ занемогъ въ послѣднее свое путешествіе, проѣзжая черезъ Голландію, онъ высунулъ свою блѣдную голову изъ окна кареты и проговорилъ: «Оснабрюкъ! Оснабрюкъ!»

Ему было болѣе пятидесяти лѣтъ, когда онъ пріѣхалъ къ вамъ. Мы взяли его, потому что онъ былъ намъ нуженъ, потому что онъ годился для насъ; мы подтрунивали надъ его странными нѣмецкими привычками, и насмѣхались надъ нимъ. Онъ принималъ наше вѣрноподданство за то, чѣмъ оно было на самомъ дѣлѣ; бралъ всякія деньги, какія только могъ захватить; сохранилъ насъ несомнѣнно отъ папизма и деревянныхъ башмаковъ. Я ужь непремѣнно былъ бы на его сторонѣ въ то время. Онъ былъ циникъ и эгоистъ, а все-таки онъ былъ лучше, чѣмъ король изъ Сенъ-Жермена, съ приказами Французскаго короля въ карманѣ и съ роемъ іезуитовъ въ своей свитѣ.

Полагаютъ, что судьбы интересуются царствующими особами; у этого были свои знаменія и предсказанія. Говорятъ, что его очень тревожило предсказаніе, что онъ умретъ вскорѣ послѣ своей жены; и точно, блѣдная смерть, схвативъ несчастную принцессу въ ея замкѣ Альденѣ, тотчасъ схватила и его величество, короля Георга I, въ его дорожномъ экипажѣ, на дорогѣ въ Ганноверъ. Какая почта обгонитъ блѣднаго всадника? Говорятъ, будто Георгъ обѣщалъ одной изъ своихъ вдовъ, съ лѣвой руки, явиться къ ней послѣ своей смерти, если ему будетъ позволено посѣтить подлунный міръ; и вскорѣ послѣ его кончины, большой воронъ влетѣлъ въ окно герцогини Кендалъ въ Твикенгемѣ, и ей вздумалось вообразить, что духъ короля обитаетъ въ этихъ перьяхъ, и она окружила особеннымъ попеченіемъ своего чернаго гостя. Трогательное переселеніе души — погребальная королевская птица! Герцогиня плачетъ надъ нею — какая патетическая идея! Когда эта цѣломудренная прибавка къ нашей англійской аристократіи умерла, всѣ ея брилліянты, все ея серебро, вся награбленная ею добыча досталась ея родственникамъ въ Ганноверѣ. Желалъ бы я знать, взяли ли ея наслѣдники птицу, и порхаетъ ли она еще надъ Герренгаузеномъ.

Прошелъ въ Англіи этотъ культъ королей, когда проповѣдники льстили имъ въ храмѣ Божіемъ, когда раболѣпство считалось благородною обязанностью, когда красота и юность съ жаромъ добивались королевской милости, и женскій срамъ не считался безчестіемъ. Исправленная нравственность и исправленные обычаи при дворѣ и въ народѣ находятся между драгоцѣнными послѣдствіями свободы, которую Георгъ I явился спасти и обезпечить. Онъ сдержалъ договоръ съ своими англійскими подданными, и если онъ не болѣе другихъ людей и монарховъ избѣжалъ пороковъ своего времени, то по крайней мѣрѣ мы можемъ поблагодарить его за то, что онъ сохранилъ и передалъ въ потомство нашу свободу. Въ нашемъ вольномъ воздухѣ, и королевскія, и смиренныя жилища равно очистились; и истина, природное право, и высокихъ, и низкихъ между нами, которая совершенно безбоязненно судитъ нашихъ высокихъ особъ, можетъ говорить о нихъ теперь съ уваженіемъ. Въ портретѣ перваго Георга есть пятна и черты, которыми никто изъ насъ не восхищается; но между благороднѣйшими чертами находятся правосудіе, храбрость, умѣренность, — и ихъ мы можемъ признать прежде чѣмъ обернемъ портретъ къ стѣнѣ.

Георгъ Второй.

Файл:Tekkerej u m text 1860 the four georges-oldorfo text 1860 the four georges-oldorfo-2.jpg

14-го іюня, 1727 года, по полудни, можно было видѣть двухъ всадниковъ, скакавшихъ по дорогѣ изъ Чельси въ Ричмондъ. Ѣхавшій впереди, въ ботфортахъ того времени, былъ широколицый, веселой наружности и очень плотный всадникъ; но по тому, какъ онъ погонялъ свою лошадь, вы могли бы видѣть, что онъ былъ столько же смѣлый, сколько и искусный наѣздникъ. Дѣйствительно, никто такъ не любилъ верховой ѣзды; и на охотничьихъ поляхъ въ Норфокѣ ни одинъ сквайръ не скакалъ смѣлѣе за лисицей, какъ тотъ, кто теперь мчался во весь опоръ по ричмондской дорогѣ.

Онъ быстро доскакалъ до Ричмондъ-Лоджа, и изъявилъ желаніе видѣть владѣльца; хозяйка дома и ея дамы, къ которымъ ввели нашего пріятеля, сказали, что его нельзя допустить къ хозяину, какъ бы ни важно было дѣло. Хозяинъ спалъ послѣ обѣда; онъ всегда спалъ послѣ обѣда: и горе тому, кто разбудилъ бы его! Однако, нашъ дородный пріятель въ ботфортахъ отсторонилъ испуганныхъ дамъ, отворилъ заповѣдную дверь спальни, гдѣ на постели лежалъ маленькій джентльменъ, и тутъ нетерпѣливый вѣстникъ преклонилъ колѣна въ своихъ ботфортахъ.

Лежавшій на постели вскочилъ, и со многими ругательствами и съ сильнымъ нѣмецкимъ выговоромъ, спросилъ, кто тамъ, и кто осмѣлился потревожить его?

— Я сэръ-Робертъ Вальполь, сказалъ вѣстникъ.

Файл:Tekkerej u m text 1860 the four georges-oldorfo text 1860 the four georges-oldorfo-3.jpg

Сэр Роберт Уолпол.

Пробудившійся человѣкъ ненавидѣлъ сэръ-Роберта Вальполя.

— Я имѣю честь донести вашему величеству, что вашъ августѣйшій родитель, король Георгъ I, скончался въ субботу, 10 числа сего мѣсяца.

— Das is one big lie (это грубая ложь) загремѣлъ его величество, король Георгъ II, нѣмецкимъ акцентомъ. Но сэръ-Робертъ Вальполь подтвердилъ извѣстіе, и съ того дня, въ продолженіе тридцати трехъ лѣтъ, Георгъ, второй этого имени, управлялъ Англіей.

Какъ король уничтожилъ завѣщаніе отца подъ изумленнымъ носомъ архіепископа кентерберійскаго; какой онъ былъ запальчивый государь; какъ онъ грозился кулакомъ въ лицо придворнымъ отца своего; какъ швырялъ кафтаномъ и парикомъ, разбѣсившись, и честилъ всѣхъ, съ кѣмъ ссорился, ворами, лжецами, негодяями, — вы прочтете во всѣхъ историческихъ книгахъ, — и какъ проворно и хитро помирился онъ съ смѣлымъ министромъ, котораго онъ ненавидѣлъ при жизни отца, и который служилъ ему въ продолженіи пятнадцати лѣтъ своей жизни съ изумительнымъ благоразуміемъ, вѣрностью и успѣхомъ. Еслибы не сэръ-Робертъ Вальполь, къ намъ воротился бы претендентъ. Еслибы не его упорная любовь къ миру, у насъ были бы войны, а выносить ихъ народъ не имѣлъ бы ни довольно силъ, ни довольно единодушія. Еслибы не рѣшительные совѣты и добронравное сопротивленіе Вальполя, германскіе деспоты вздумали бы управлять нами по-ганноверски; у насъ были бы возмущенія, потрясенія, тиранское безчинство, вмѣсто четверти столѣтія мира, свободы и вещественнаго благоденствія, какими страна никогда не наслаждалась до тѣхъ поръ пока сэръ-Робертъ Вальполь, этотъ подкупатель парламентовъ, этотъ гуляка и циникъ, этотъ мужественный любитель мира и свободы, этотъ великій гражданинъ, патріотъ и государственный мужъ, не управлялъ ею. Въ религіи онъ былъ нисколько не лучше язычника; отпускалъ непристойныя шуточки надъ большими париками и епископами, насмѣхался я надъ Верхнею церковью, и надъ Нижнею. Въ частной жизни, старый язычникъ любилъ самыя низкія удовольствія: воскресенья онъ проводилъ въ попойкахъ въ Ричмондѣ; а праздники — гоняясь съ собаками, и пируя въ Гоутонѣ съ мужиками за ростбифомъ и пуншемъ. О литературѣ онъ заботился не болѣе своего повелителя; о человѣческой натурѣ онъ имѣлъ такое низкое мнѣніе, что даже стыдно признаться, какъ онъ былъ правъ, и какъ люди даются на подкупъ такими низкими средствами. Но съ своею наемною нижнею палатой, онъ защищалъ для насъ свободу; съ своимъ вольнодумствомъ онъ принизилъ хитрое духовенство. Въ Оксфордѣ были нѣкоторыя духовныя лица, двоедушныя и опасныя нехуже патеровъ изъ Рима, и онъ подозвалъ какъ тѣхъ, такъ и другихъ. Онъ не далъ Англичанамъ побѣдъ, но далъ имъ миръ, благоденствіе, свободу, трехпроцентные фонды почти въ пари, а пшеницу по 25 или 26 шиллинговъ за четверть.

Къ счастію для насъ, что наши первые Георги были не весьма высокоумные люди; особенно счастливо, что они такъ любили Ганноверъ, что предоставляли Англіи идти своимъ путемъ. Наши главныя смуты начались тогда, когда намъ достался король, гордившійся именемъ Британца, король, родившійся въ этой странѣ, и потому вознамѣрившійся управлять ею. Онъ былъ не болѣе способенъ управлять Англіей, какъ и его дѣдъ и прадѣдъ, которые не покушались на это. Она справлялась сама во время ихъ царствованія. Опасный, благородный, старинный духъ рыцарской преданности умиралъ; величественная старая англійская Верхняя церковь пустѣла; прекращались вопросы, которые какъ съ той, такъ и съ другой стороны, то-есть, со стороны прерогативъ государственной церкви и короны, и со стороны гражданской и религіозной свободы, — вооружали поколѣнія храбрыхъ людей. Въ то время, когда Георгъ III вступилъ на тронъ, борьба между прерогативами и свободой приходила къ концу; и Карлъ-Эдуардъ, старикъ, совсѣмъ опустившійся и бездѣтный, умиралъ въ Италіи.

Тѣ, для кого любопытна исторія европейскихъ дворовъ послѣдняго столѣтія, знаютъ мемуары маркграфини Байрейтской, и каковъ былъ берлинскій дворъ, когда кузены Георга II были тамъ государями. Фридрихъ Великій, отецъ, колотилъ своихъ сыновей, дочерей, государственныхъ сановниковъ, онъ захватывалъ высокихъ мущинъ во всей Европѣ, чтобы сдѣлать изъ нихъ гренадеровъ; его пиры, его парады, его попойки, курительные вечера всѣ описаны. Джонатанъ Уайльдъ Великій^[2] въ разговорѣ, удовольствіяхъ, поведеніи едва ли порядочнѣе этого германскаго государя. Лудовикъ XV, его жизнь, царствованіе и дѣла разказаны въ тысячѣ французскихъ мемуарахъ. Нашъ Георгъ II былъ по крайней мѣрѣ король не хуже своихъ сососѣдей. Тупымъ человѣчкомъ, съ низкими вкусами, кажется онъ намъ въ Англіи; однако Гервей говоритъ намъ, что этотъ вспыльчивый король былъ большой сентименталистъ, и что его письма, которыхъ онъ написалъ огромное количество, были даже опасны по могуществу своего обаянія. Онъ сохранялъ свою сентиментальность для своихъ Нѣмцевъ и своей королевы. Съ нами Англичанами ему никогда не заблагоразсуживалось быть фамиліярнымъ. Его обвиняли въ скупости, однако если онъ не дарилъ много денегъ, то и не много оставилъ ихъ послѣ себя. Онъ не любилъ изящныхъ искусствъ, но и не притворялся, что любитъ ихъ. Онъ, такъ же какъ и отецъ его, не былъ лицемѣромъ въ религіи. Онъ имѣлъ о людяхъ низкое мнѣніе; но съ такими людьми, какіе окружали его, ошибался ли онъ въ своемъ сужденіи? Онъ быстро открывалъ ложь и лесть, а лжецы и льстецы окружали его. Еслибъ его легче было одурачить, онъ можетъ-статься былъ бы любезнѣе. Печальная опытность дѣлала его циникомъ. Прозорливость не была для него благодѣяніемъ, когда онъ видѣлъ только эгоизмъ и лесть повсюду вокругъ себя. Что могъ Вальполь сказать ему о его лордахъ и членахъ нижней палаты кромѣ того, что они всѣ были продажные? А его духовенство, его придворные, развѣ не ту же исторію представляли ему? Обращаясь съ мущинами и женщинами по своему грубо и скептически, онъ началъ наконецъ сомнѣваться въ чести мужской и женской, въ патріотизмѣ, въ религіи.

"Онъ дикъ, но дерется славно, " сказалъ Георгъ I, молчаливый, о своемъ сынѣ и преемникѣ. Мужество Георгъ II имѣлъ несомнѣнное. Наслѣдникъ ганноверскаго курфиршества, во главѣ контингента своего отца, онъ показалъ себя хорошимъ и храбрымъ солдатомъ, подъ начальствомъ Евгенія и Малборо.

При Уденардѣ онъ особенно отличился. При Мальплаке другой претендентъ на англійскій тронъ мало стяжалъ себѣ чести. Мужество Іакова всегда было дѣломъ сомнительнымъ. Ни во Фландріи, ни послѣ, въ своемъ собственномъ древнемъ королевствѣ Шотландскомъ, не выказалъ несчастный претендентъ большой рѣшимости. Но бойкій, маленькій Георгъ имѣлъ отличный бодрый духъ, и дрался какъ Троянецъ. Онъ вызывалъ своего прусскаго брата на поединокъ, и я жалѣю, въ интересѣ романистовъ вообще, что эта знаменитая дуэль не состоялась. Оба государя крѣпко ненавидѣли другъ друга; секунданты были назначены, мѣсто поединка выбрано, и дуэль не состоялась только потому, что обоимъ начали представлять, что подобная штука возбудила бы европейскій смѣхъ.

Дѣйствительно, бойкій Георгъ велъ себя на войнѣ какъ прилично маленькому удальцу. При Деттингенѣ, его лошадь закусила удила, и съ трудомъ была остановлена, а то унесла бы его въ непріятельскіе ряды. Король, сойдя съ рьянаго коня, оказалъ храбро: "Теперь я знаю, что не обращусь въ бѣгство, " и, ставъ во главѣ пѣхоты, обнажилъ шпагу, замахалъ ею на всю французскую армію и скомандовалъ «впередъ» своимъ солдатамъ, скомандовалъ на дурномъ англійскомъ языкѣ, но съ отличною отвагой и мужествомъ. Въ 45-мъ году, когда претендентъ былъ, въ Дерби, и многіе начали блѣднѣть, король не потерялъ мужества — ни какъ! "Фи! не говорите мнѣ объ этомъ вздорѣ! "сказалъ онъ, какъ я слѣдовало оказать ему, храбренькому королю, и ни на одну минуту не позволялъ онъ себѣ потерять душевное спокойствіе, или остановить свои дѣла, или свои удовольствія, или свои путешествія. На публичныхъ пиршествахъ онъ всегда являлся въ той шляпѣ и въ томъ кафтанѣ, какіе были на немъ въ знаменитый день при Уденардѣ, и народъ смѣялся надъ страннымъ, старымъ костюмомъ, но смѣялся съ пріятностію, потому что храбрость никогда не выходитъ изъ моды.

Въ частной жизни Георгъ показалъ себя достойнымъ наслѣдникомъ своего отца. Въ этомъ отношеніи, такъ много было сказано объ образѣ жизни перваго Георга, что намъ не нужно входить въ описаніе нѣмецкаго гарема сына. Въ 1705, онъ женился на принцессѣ, замѣчательной по красотѣ, уму, учености, прекрасному характеру; она была одною изъ самыхъ вѣрныхъ и нѣжныхъ женъ, какихъ когда-либо давало Небо въ подруги вѣнценосцамъ; она любила его и была вѣрна ему, равно какъ и онъ, по своему, грубо, любилъ ее до конца. Каролина Аншпахская, въ то время, когда германскіе государи не задумываясь мѣняли религію, не захотѣла отказаться отъ протестантства, хотя ей предлагали въ женихи одного эрцгерцога, который въ послѣдствіи долженъ былъ сдѣлаться императоромъ. Ея протестантскіе родственники въ Берлинѣ разсердились на ея мятежный духъ; они старались обратить ее (смѣшно подумать, что Фридрихъ Великій, который не имѣлъ никакой религіи, долгое время слылъ въ Англіи за протестантскаго героя), и эти добрые протестанты напустили на Каролину нѣкоего отца Урбана, очень хитраго іезуита и знаменитаго обратителя душъ. Но она прогнала іезуита и отказала Карлу VI, а вышла за маленькаго ганноверскаго принца, за которымъ ухаживала съ любовію и съ принесеніемъ всякаго рода жертвъ, съ искусною добротой, съ нѣжною лаской, съ полнымъ самоотверженіемъ, до самаго конца своей жизни.

Когда Георгъ I въ первый разъ отправился посѣтить Ганноверъ, сынъ его былъ назначенъ регентомъ на время отсутствія короля. Но эта честь уже никогда послѣ не доставалась привцу Валлійскому; онъ скоро поссорился съ отцомъ. На крестинахъ его втораго сына, произошла эта королевская ссора. Принцъ, погрозивъ кулакомъ герцогу Ньюкассльскому, назвалъ его мошенникомъ и разсердилъ своего августѣйшаго родителя. Онъ и жена его были изгнаны изъ Сентъ-Джемсскаго дворца, а ихъ дѣти отняты у нихъ по повелѣнію вѣнценоснаго главы фамиліи. Отецъ и мать горько плакали, разставаясь съ своими малютками. Дѣти посылали папѣ и мамѣ вишенъ вмѣстѣ съ своею любовью; родители орошали ягоды слезами. У нихъ не было слезъ тридцать пять лѣтъ спустя, когда умеръ принцъ Фридрихъ, ихъ старшій сынъ, ихъ наслѣдникъ, ихъ врагъ.

Король называлъ свою невѣстку cette diablesse madame la princesse. Посѣтителямъ ея двора было возбранено являться при королевскомъ дворѣ: ихъ королевскія высочества уѣхали въ Ватъ; мы читаемъ, какъ придворные послѣдовали за ними туда, и въ Сомерсетширѣ свидѣтельствовали имъ свое печтеше, возбраненное въ Лондонѣ. Эта фраза: cette diablesse madame lа princesse, объясняетъ одну причину гнѣва ея милаго папеньки. Она была очень умная женщина: она имѣла острый юморъ, у ней былъ ужасный языкъ; она подсмѣивалась надъ сотарѣвшимся султаномъ и его отвратительнымъ гаревомъ. Она писала о немъ очень вольныя письма къ своимъ роднымъ домой. Такимъ образомъ, изгнанные изъ королевскаго мѣстопребыванія, принцъ и принцесса поселились въ Лейстерѣ, «гдѣ, говоритъ Вальполь, даровитѣйшіе молодые джентльмены оппозиціонной партіи и прелестнѣйшія изъ молодыхъ леди составили новый дворъ.» Кромѣ дома въ Лейстерѣ, у нихъ былъ замокъ въ Ричмондѣ, посѣщаемый нѣкоторыми изъ самыхъ пріятныхъ собесѣдниковъ того времени. Тамъ бывали Гервей, Честерфильды, маленькій Попъ изъ Твинкенгема и съ нимъ, иногда, грозный деканъ Сентъ-Патрика, и цѣлый рой молодыхъ дѣвицъ, хорошенькія личики которыхъ улыбаются намъ изъ исторіи. Тамъ бывала Лепелль, знаменитая въ балладахъ, и смѣлая, очаровательная Мери Белленденъ, которая не хотѣла слушать комплиментовъ принца Валлійскаго, которая, сложивъ руки на груди, велѣла его королевскому высочеству убираться, и бросила ему въ лицо его кошелекъ съ гинеями, и сказала ему, что ей надоѣло видѣть какъ онъ считаетъ ихъ. Этотъ Августъ не былъ августѣйшимъ монархомъ. Вальполь разказываетъ, какъ въ одну ночь, за карточнымъ королевскимъ столомъ, веселыя принцессы выдернули стулъ изъ-подъ леди Делоренъ, которая, въ отмщеніе, выдернула стулъ изъ-подъ короля, такъ что его величество упалъ на коверъ. Въ какой позѣ ни видишь этого короля Георга, онъ какъ-то смѣшонъ; даже при Деттингенѣ, гдѣ онъ такъ храбро сражался, фигура его презабавная — кричитъ на ломаномъ англійскомъ языкѣ, и махаетъ рапирой, какъ фехтовальный учитель.

Я не дѣлаю выписокъ изъ Вальполя о Георгѣ, потому что эта очаровательная книга находится въ рукахъ всѣхъ, кто любить сплетни прошлаго столѣтія. Ничего не можетъ быть веселѣе писемъ Ораса Вальполя. Скрипки поютъ въ нихъ; восковыя свѣчи, щегольскіе наряды, щегольскія шуточки, щегольское серебро, щегольскіе экипажи блестятъ и сверкаютъ повсюду. Никогда не бывало Ярмарки Тщеславія блестящѣе и веселѣе той, по которой онъ водитъ насъ. Гервей, первый авторитетъ послѣ него, гораздо мрачнѣе. Въ немъ есть что-то страшное; нѣсколько лѣтъ тому назадъ, его наслѣдники подняли крышку Иквертскаго ящика: точно будто Помпея открылась для насъ — выкопано прошлое столѣтіе, съ его храмами, играми, экипажами, публичными мѣстами. Бродя по этому городу мертвецовъ, этому страшному эгоистическому времени, по этимъ безбожнымъ интригамъ и пирамъ, сквозь эти толпы, въ которыхъ толклись и толкались и боролись люди, нарумяненные, лживые, раболѣпные — я хотѣлъ было подружиться съ кѣмъ-нибудь. Я сказалъ друзьямъ, знакомымъ съ этою исторіей: "Покажите мнѣ какого-нибудь хорошаго человѣка при этомъ дворѣ; найдите мнѣ между этими эгоистами-придворными, этими развратными, разгульными людьми, какое-нибудь существо, которое я могъ бы любить и уважать. Вотъ этотъ напыщенный, маленькій султанъ, Георгъ II; вотъ уродливый, вислобровый лордъ Честсреильдъ; вотъ Джонъ Гервей, съ его мертвенною улыбкой, съ лицомъ привидѣнія, хотя и нарумяненнымъ, — я ненавижу ихъ. Вотъ Годлей ползаетъ отъ одного епископства къ другому; вотъ тамъ идетъ маленькій Попъ, изъ Твинкенгема, съ своимъ другомъ, ирландскимъ деканомъ, въ его новой рясѣ; онъ кланяется, но ярость сверкаетъ изъ-подъ его косматыхъ бровей, а насмѣшка и ненависть дрожатъ въ его улыбкѣ. Можете вы любить этихъ господъ? Еще Попъ туда-сюда; я могъ бы любить его геній, остроуміе, величіе, чувствительность, съ непремѣннымъ убѣжденіемъ, что при какой-нибудь воображаемой обидѣ, при какой-нибудь насмѣшкѣ, которая ему почудится, онъ накинется на меня и заколетъ. Можете вы положиться на королеву? Она не нашего разряда: само положеніе королей и королевъ уединяетъ ихъ. Эта непроницаемая женщина имѣла только одну непроницаемую привязанность. Ей она вѣрна, несмотря на всѣ непріятности, пренебреженіе, огорченія и время. Кромѣ своего мужа, она не заботится ни о какомъ созданіи на землѣ. Она довольно добра къ своимъ дѣтямъ, даже довольно нѣжна къ нимъ: но въ угожденіе ему она готоварастерзать ихъ на кусочки. Въ своихъ сношеніяхъ съ окружающими, она чрезвычайно добра, любезна, естественна: но друзья могутъ умирать, дочь уѣхать, она будетъ также чрезвычайно добра и любезна съ тѣми, кто заступитъ ихъ мѣсто. Если она нужна королю, она будетъ улыбаться ему, какъ бы ни было ей грустно; будетъ ходить съ нимъ, какъ бы ни устала, и хохотать надъ его грубыми шутками, какъ бы ни страдала тѣломъ и душой. Преданность Каролины къ мужу просто чудо. Какимъ очарованіемъ обладалъ этотъ маленькій человѣчекъ? Что заключалось въ этихъ изумительныхъ письмахъ въ тридцать страницъ, которыя онъ писалъ къ ней, когда былъ въ разлукѣ съ нею, и къ своимъ любовницамъ въ Ганноверъ, когда былъ въ Лондонѣ съ женой? Почему Каролина, самая любезная и образованная принцесса во всей Германіи, выбрала въ мужья краснолицаго, пучелазаго князька и отказала императору? Отчего она любила его до самой своей смерти? Она убила себя, оттого что такъ любила его. У ней была подагра, а она поставила ноги въ холодную воду, чтобъ быть въ состояніи гулять съ нимъ. Съ туманомъ смерти на глазахъ, изгибаясь отъ нестерпимой боли, она еще имѣла блѣдную улыбку и кроткое слово для своего повелителя. Вы читали изумительную исторію этого смертнаго одра? — Какъ она разрѣшала ему жениться вторично, и какъ старый король пробормоталъ въ отвѣть сквозь слезы: Non, — non: j’aurai des mattresses?

Никогда не бывало такого страшнаго фарса. Я смотрю на удивительную сцену — я стою близь этого ужаснаго одра, удивляясь тому, какъ Господь устроилъ жизнь, любовь, вознагражденія, утѣхи, страсти, поступки, кончину своихъ созданій, и не могу не смѣяться въ присутствіи смерти и притомъ съ самымъ грустнымъ сердцемъ. Въ этомъ, такъ часто приводимомъ мѣстѣ изъ разказа лорда Гервея, гдѣ описывается кончина королевы, каррикатурный ужасъ подробностей превосходитъ всякую сатиру: ужасный юморъ этой сцены страшнѣе самыхъ мрачныхъ страницъ Свифта, самой свирѣпой ироніи Фильдинга. Въ человѣкѣ, написавшемъ этотъ разказъ, было что-то дьявольское: я боюсь, что стихи, написанные Попомъ о Гервеѣ, въ одномъ изъ припадковъ почти демонской злости, справедливы. Мнѣ страшно, когда я заглядываю въ прошлое и воображаю, что вижу передъ собою это прекрасное блѣдное, какъ у призрака, лицо; когда думаю о королевѣ, изгибавшейся на смертномъ ложѣ и кричавшей: «Молись, молись!» когда думаю о старомъ грѣшникѣ возлѣ нея, который цѣлуетъ ея помертвѣлыя губы съ неистовою горестью, и оставляетъ ее для новыхъ грѣховъ; — о толпѣ придворнаго духовенства и архіепископѣ, которыхъ молитвы она отвергаетъ, и которые принуждены, ради приличія, уклоняться отъ тревожныхъ вопросовъ публики и клясться, что ея величество оставила эту жизнь «въ благочестивомъ настроеніи духа». Какая жизнь! Къ какой цѣли направлена была? Какая суета суетствій!…

Я читаю, что леди Ярмутъ (фаворитка короля) продала одному духовному лицу мѣсто епископа за 5.000 фунтовъ стерлинговъ. (Она побилась съ нимъ объ закладъ о 5.000, что онъ будетъ епископомъ: онъ проигралъ и заплатилъ ей.) Единственный ли это былъ прелатъ того времени, приведенный къ посвященію подобными руками? Заглядывая въ Сентъ-Джемсскій дворецъ Георга II, я вижу толпы торопливо взбѣгающихъ рясъ по задней лѣстницѣ придворныхъ дамъ; лукавое духовенство ловко втираетъ свои кошельки въ ихъ лоно; безбожный старый король зѣваетъ подъ своимъ балдахиномъ въ королевской капеллѣ, въ то время какъ пасторъ проповѣдуетъ передъ нимъ. Проповѣдуетъ о чемъ? — о праведности и правосудіи? Пока капелланъ проповѣдуетъ, король болтаетъ по нѣмецки почти такъ же громко, какъ проповѣдникъ; — да такъ громко, что проповѣдникъ, — можетъ быть это былъ какой-ни будь Йонгъ, написавшій Ночныя размышленія и разсуждавшій о блескѣ звѣздъ, о блаженствѣ небесномъ и суетѣ міра сего, — просто зарыдалъ на своей каѳедрѣ, потому что защитникъ вѣры и раздаватель епископствъ не слушалъ его! Не удивительно, что духовенство было развратно и равнодушно среди этого равнодушія и разврата. Не удивительно, что скептики размножались и нравственность выраждалась, въ сферѣ вліянія такого короля. Не удивительно, что Уитфильдъ вопіялъ въ пустынѣ, что Джонъ Уэслей оставилъ оскверненный храмъ, чтобы молиться на горѣ. Я съ уваженіемъ гляжу на этихъ людей того времени. Что лучше, что величественнѣе — добрый Джонъ Уэслей, окруженный своею паствой рудокоповъ, или капелланы королевы, бормотавшіе обѣдню въ передней, подъ картиной Венеры, съ дверью, отворенною въ смежную комнату, гдѣ одѣвается королева, сплетничая съ лордомъ Гервеемъ, или насмѣхаясь надъ леди Соффокъ, которая стоитъ на колѣняхъ съ тазомъ въ рукахъ, подлѣ своей повелительницы? Признаюсь, мнѣ страшно глядѣть на это общество, на этого короля, на этихъ придворныхъ, на этихъ политиковъ, на этихъ епископовъ, на этотъ наглый порокъ, на это легконысліе. Гдѣ при этомъ дворѣ честный человѣкъ? Гдѣ чистое существо, которое можно бы полюбить? Воздухъ душитъ своимъ нездоровымъ благоуханіемъ. При нашемъ нынѣшнемъ дворѣ есть еще кое-какія старинныя глупости и нелѣпые церемоніалы, надъ которыми я смѣюсь, но, какъ Англичанинъ, сравнивая ихъ съ прошлымъ, могу ли не признать перемѣны? Когда владѣтельница Сентъ-Джемсскагъ дворца проходитъ мимо меня теперь, я кланяюсь государынѣ мудрой, умѣренной, образцовой по жизни, доброй матери, доброй супругѣ, образованной женщинѣ, просвѣщенной любительницѣ искусства, нѣжно сочувствующей своему народу въ его странѣ и въ его заботахъ.

Изъ всего двора Георга и Каролины, я не нахожу никого кромѣ леди Соффокъ, съ кѣмъ было бы пріятно поговорить. Даже ненавистникъ женщинъ, Крокеръ, издавшій ея письма, любитъ ее и питаетъ къ ней уваженіе, которое ея милая граціозность внушала почти всѣмъ мущинамъ и нѣкоторымъ женщинамъ, приближавшимся къ ней. Я замѣтилъ много маленькихъ черточекъ, которыя служатъ доказательствомъ очаровательныхъ свойствъ ея характера (я упоминаю о ней не только потому, что она очаровательна, но и потому, что она характеристична). Она пишетъ восхитительно серіозныя письма. Мистеру Гею въ Тенбриджѣ (онъ былъ, вы знаете, поэтъ, съ пустымъ карманомъ и въ немилости) она говоритъ:

«Мѣсто, гдѣ вы находитесь, наполняетъ вашу голову докторами и лѣченіями; но повѣрьте моему слову, много знатныхъ дамъ поѣхали туда пить воды, не будучи больны; и много мущинъ жаловались на потерю своего сердца, вполнѣ владѣя имъ. Я желаю, чтобы вы сохранили ваше сердце, потому что я не очень буду любить друга безъ сердца, а мнѣ сдается, что вы будете въ числѣ моихъ друзей.»

Когда лорду Питерборо было семьдесятъ лѣтъ, этотъ неукротимый юноша писалъ къ мистриссъ Говардъ письма, исполненныя пылкой любви или, скорѣе, волокитства, любопытные остатки романическаго ухаживанія, иногда употреблявшагося въ то время. Это не страсть, это не любовь; это волокитство: смѣсь серіозности и притворства, напыщенныхъ комплиментовъ, низкихъ поклоновъ, обѣтозъ, вздоховъ и нѣжныхъ взглядовъ, по способу романовъ Клели, и Милламоновъ и Дорикуровъ въ комедіи. Тогда были въ ходу церемоніи и этикетъ, восторги, установленная форма колѣнопреклоненія и ухаживанія, — все это совершенно исчезло изъ нашихъ болѣе простыхъ обычаевъ. Генріетта Говардъ приняла волокитство благороднаго стараго графа; она отвѣчала, какъ слѣдуетъ, на страстныя любовныя письма, и низкимъ книксеномъ на низкій поклонъ Питерборо; и просила Джона Гея помочь ей сочинять отвѣты ея старому рыцарю. Онъ написалъ ей очаровательные стихи, въ которыхъ было столько же правды, сколько и граціи. «О, чудное созданіе!» пишетъ онъ:

«О wonderful creature, а woman of reason!

Never grave out of pride, never gay out of season!

When so easy to guess who this angel should be,

Who would think Mrs Howard ne’er dreamt it was she?»

(О чудное созданіе, женщина благоразумная, серіозная не изъ гордости, веселая всегда кстати! Когда такъ легко угадать, кто этотъ ангелъ, можноли подумать, что мистриссъ Говардъ никогда не воображала, что это она?)

Великій мистеръ Попъ также прославлялъ ее въ стихахъ, не менѣе пріятныхъ, и написалъ портретъ женщины, которая безъ сомнѣнія была восхитительна.

"I know а thing that’s most uncommon --

Envy, be silent and attend! --

I know а reasonable woman,

Handsome, yet witty, and а friend;

«Not warp’d by passion, aw’d by rumour,

Not grave through pride, or gay through folly:

An equal mixture of good-humour

And exquisite soft melancholy.

Has she no faults, then (Envy says), sir?

Yes, she has one, I must aver --

When all the world conspires to praise her,

The woman’s deaf, and does not hear!»

(Я знаю нѣчто весьма необыкновенное — зависть молчи и жди! — я знаю благоразумную женщину, прелестную, но остроумную, дружелюбную; не испорченную страстью, не устрашаемую молвой, серіозную не изъ гордости, веселую не изъ сумасбродства: равную смѣсь веселости и изящной, нѣжной меланхоліи. «Стало-быть у нея нѣтъ недостатковъ?» спрашиваетъ зависть. У ней есть одинъ — я долженъ признаться: когда всѣ сговорятся восхвалять ее, эта женщина становится глуха и не слышитъ!)

Даже женщины хвалили и любили ее. Герцогиня Куинсберійская свидѣтельствуетъ о ея любезныхъ качествахъ и пишетъ ей: «Говорю вамъ то и то, потому что вы любите дѣтей, и любите чтобы дѣти любили васъ.» Прелестная, веселая Мери Белленденъ, представляемая современниками «совершеннѣйшимъ существомъ на свѣтѣ», пишетъ очень пріятно къ своей «милой Говардъ», къ своей «милой Швейцаркѣ», изъ деревни, куда Мери удалилась послѣ своего замужства, оставивъ должность Фрейлины. «Какъ вы поживаете, мистриссъ Говардъ?» начинаетъ Мери: «какъ вы поживаете? вотъ все, что я имѣю сказать. Сегодня мнѣ пришла страшная охота писать; но мнѣ нечего сообщать вамъ, кромѣ извѣстій о моей фермѣ. Посылаю вамъ слѣдующій списокъ запаса живности, которую я откармливаю для собственнаго моего стола. Всему Кентскому графству хорошо извѣстно, что у меня есть четыре жирные теленка, двѣ жирныя свиньи, годныя на убой, двѣнадцать славныхъ черныхъ поросятъ, два молоденькіе цыпленка, три прекрасные гусыни, съ тринадцатью яйцами подъ каждой (нѣкоторыя яйца утиныя, иначе другія не созрѣютъ); все это, съ кроликами и голубями и сазанами въ большомъ количествѣ, и говядиной и бараниной по дешевымъ цѣнамъ. Если вамъ захочется, Говардъ, скушать что-нибудь изъ названнаго мною, скажите!»

Веселое общество, должно-быть, составляли эти фрейлины. Попъ представляетъ намъ цѣлый рой ихъ въ забавномъ письмѣ. «Я поѣхалъ, говоритъ онъ, водой въ Гамптонскій дворецъ и встрѣтился съ королемъ и со всѣми его дамами, верхомъ возвращавшимися съ охоты. Мистрисъ Белленденъ и мистрисъ Лепелль взяли меня подъ свое покровительство, вопреки законамъ противъ тѣхъ, кто укрываетъ папистовъ, и дали мнѣ обѣдъ, да еще то, что понравилось мнѣ лучше обѣда, — случай поговорить съ мистриссъ Говардъ. Мы всѣ согласились, что жизнь фрейлины хуже всего на свѣтѣ, и желали, чтобы всѣ женщины, завидующія этой жизни, испытали ее. Ѣсть вестфальскій окорокъ утромъ, скакать верхомъ черезъ живыя изгороди и канавы на наемныхъ лошадяхъ, возвращаться домой въ самый жаръ въ лихорадкѣ и (что еще хуже во сто разъ) съ красною полосой на лбу отъ неловкой шляпы — все это можетъ сдѣлать ихъ превосходными женами для охотниковъ. Какъ только остынутъ онѣ отъ жара, онѣ должны глупо улыбаться цѣлый часъ и простужаться въ комнатѣ принцессы; потомъ обѣдать съ какимъ могутъ аппетитомъ, а послѣ того за полночь работать, ходить или думать о чемъ угодно. Ни одинъ уединенный домъ въ Валлисѣ, съ горою и вороньими гнѣздами, не удиненнѣе этого дворца. Миссъ Лепелль ходила со мною три или четыре часа, при лунномъ сіяніи, и мы не встрѣтили никого, кромѣ короля, который давалъ аудіенцію вице-камергеру одинъ-одинехонекъ, у садовой стѣны.»

Мнѣ кажется, что Англія нашихъ предковъ была веселѣе того острова, на которомъ мы живемъ. Люди знатные и простые гораздо болѣе забавлялись. Я разчиталъ, какимъ образомъ государственные и знатные люди проводили время, и какъ при питьѣ и обѣдахъ, ужинахъ и картахъ, могли они справляться съ дѣломъ. Они играли въ разныя игры, которыя, за исключеніемъ крикета и тенниса, нынѣ вышли изъ употребленія. Въ старинныхъ гравюрахъ Сентъ-Джемескаго парка, вы еще видите знаки вдоль аллеи, куда падали мячи, когда играли придворные. Представьте Бердкеджскую аллею, теперь устроенную такъ же какъ она была прежде, и лорда Джона и лорда Пальмерстона, перекидывающихся мячами по аллеѣ! Многія изъ этихъ веселыхъ забавъ принадлежатъ къ прошлому, и добрыя старинныя англійскія игры находятся только въ старинныхъ романахъ, въ старинныхъ балладахъ, или въ столбцахъ запачканныхъ старыхъ газетъ, гдѣ разказывается, сколько пѣтуховъ будутъ драться въ Уинчестерѣ, между Уничестерцами и Гамптонцами, или какъ Корнваллійцы и Девонцы будутъ состязаться въ борьбѣ, въ Тотнесѣ, и такъ далѣе.

Сто двадцать лѣтъ тому назадъ, въ Англіи не только были провинціальные города, но я люди, жившіе въ нихъ. Мы были гораздо общежительнѣе, стадообразнѣе; мы забавлялись очень простыми удовольствіями. Каждый городъ имѣлъ свою ярмарку, каждая деревня свой годовой храмовой праздникъ. Старинные поэты воспѣвали въ сотнѣ веселыхъ пѣсенокъ народныя игры и пляски. Дѣвушки бѣгали взапуски въ очень-легкой одеждѣ, а доброе дворянство и добрые пасторы не находили ничего для себя неприличнаго быть зрителями. Медвѣдей водили по селамъ съ дудками и тамбуринами. Всѣмъ хорошо знакомые мотивы пѣлись по всей странѣ съ незапамятныхъ поръ, и знатные и простые находили удовольствіе въ этой незатѣйливой музыкѣ. Джентльмены, желавшіе позабавить своихъ знакомыхъ дамъ, обыкновенно посылали за странствующимъ оркестромъ. Когда денди Фильдингъ, щеголь, джентльменъ, ухаживалъ за одною дамой, на которой онъ послѣ женился, онъ угощалъ ее и ея подругу въ своей квартирѣ ужиномъ изъ трактира, а послѣ ужина послали за скрипачомъ. Представьте себѣ трехъ собесѣдниковъ, въ огромной комнатѣ, обшитой панелями, въ Ковевтъ-Гарденѣ или Сого, освѣщенной двумя или тремя свѣчами въ серебряныхъ канделябрахъ, — на столѣ виноградъ и бутылка флорентинскаго вина, — а честный скрипачъ наигрываетъ старинные мотивы въ старинномъ минорномъ тонѣ, а денди беретъ одну даму за другою и торжественно танцуетъ съ нею!

Самые знатные люди, молодые лорды съ своими гувернерами, отправлялись за границу и объѣзжали всю Европу; отечественные сатирики издѣвались надъ французскими и италіянскими обычаями, которые они привозили съ собою; но большая часть людей никогда не выѣзжала изъ родины. Веселый помѣщикъ часто не отъѣзжалъ отъ дома даже за двадцать миль, развѣ только отправлялся на купанье, въ Гаррогетъ, или въ Скарборо, или въ Батъ, или въ Ипсомъ. Письма тѣхъ временъ наполнены описаніями этихъ веселыхъ мѣстъ. Гей пишетъ намъ о скрипачахъ въ Тенбриджѣ, о дамахъ, которыя устраивали веселыя, маленькія вечеринки между собою, и о джентльменахъ, угощавшихъ ихъ поочереди чаемъ и музыкой. Одна изъ молодыхъ красавицъ, съ которыми онъ встрѣчался, не любила чаю.

«У насъ здѣсь есть молодая дѣвушка, пишетъ онъ, у которой очень странныя желанія. Я зналъ нѣкоторыхъ молодыхъ дѣвушекъ, которыя, если молятся, то просятъ или экипажа или титула, мужа или козырей; но эта дѣвица, которой только семнадцать лѣтъ, и которая имѣетъ 30.000 фунтовъ состоянія, сосредоточиваетъ всѣ свои желанія на кружкѣ хорошаго эля. Когда ея друзья, опасаясь за ея талію и цвѣтъ лица, отговариваютъ ее отъ этого, она отвѣчаетъ, съ правдивою искренностію, что, лишившись хорошей таліи и цвѣта лица, она можетъ только лишиться мужа, между тѣмъ какъ эль ея страсть».

Въ каждомъ городкѣ была своя зала собранія — ветхое старинное помѣщеніе, какое мы можемъ еще видѣть въ старыхъ покинутыхъ гостиницахъ въ упадшихъ провинціальныхъ городкахъ, изъ которыхъ Лондонъ высосалъ всю жизнь. Въ Йоркѣ, въ ассизное время и зимою, собиралось большое общество сѣвернаго джентри. Шрусбери славился своими празднествами. Я читаю, что въ Ньюмаркетѣ было «въ большомъ числѣ хорошер общество, кромѣ мошенниковъ и шулеровъ»; въ Норвичѣ — два собранія, гдѣ огромная толпа наполняла залу, всѣ комнаты и галлерею. Въ Чеширѣ (это пишетъ фрейлина королевы Каролины, очень желающая воротиться въ Гамптонскій дворецъ и къ тамошнимъ веселостямъ), я заглядываю въ сельскій домъ и вижу очень веселое общество: «Мы сходимся въ рабочей комнатѣ до девяти часовъ, ѣдимъ и шутимъ до двѣнадцати, потомъ отправляемся въ свои комнаты приготовляться, потому что это нельзя называть одѣваньемъ. Въ полдень большой колоколъ призываетъ насъ въ гостиную, украшенную прекраснымъ оружіемъ всякаго рода, ядовитыми стрѣлами, нѣсколькими парами старыхъ сапогъ и башмаковъ, которые носились могущественными людьми, стременами короля Карла I, взятыми у него при Эджегиллѣ,» — потомъ они обѣдали, а тамъ танцевали и ужинали.

Въ Батъ же все это отправлялось купаться и пить. Георгъ II и его королева, принцъ Фридрихъ и его дворъ, — едва ли можно назвать хоть одно лицо въ началѣ послѣдняго столѣтія, которое не побывало бы въ этой знаменитой Насосной комнатѣ, гдѣ предсѣдательствовалъ франтъ Нэшъ, и портретъ его висѣлъ между бюстами Ньютона и Попа.

«This picture, placed these busts between,

Gives satire all its strength:

Wisdom and Wit are little seen,

But Folly at full length.»

(Этотъ портретъ, повѣшенный между этими бюстами, даетъ сатирѣ всю ея силу: Мудрость и Остроуміе видны мало, но Глупость во весь ростъ.)

А мнѣ хотѣлось бы видѣть глупость. Это была глупость великолѣпная, въ вышивкахъ, въ маншетахъ, съ табатеркой, съ красными каблуками, дерзкая глупость; она знала какъ заставить уважать себя. Мнѣ хотѣлось бы видѣть этого благороднаго стараго сумасброда Питерборо въ его сапогахъ (онъ дѣйствительно имѣлъ смѣлость расхаживать по Бату въ сапогахъ!), въ его голубой лентѣ и звѣздахъ, съ капустой подъ мышками и съ цыпленкомъ въ рукѣ, котораго онъ выторговалъ для своего обѣда. Честерфильдъ пріѣзжалъ туда нѣсколько разъ и игралъ на сотни, и посмѣивался, несмотря на свою подагру. Мери Уэртли была тамъ, молодая и прелестная; и мери Уэртли, старая, отвратительная, запачканная нюхательнымъ табакомъ. Миссъ Чедли пріѣзжала туда, ускользнувъ отъ одного мужа и отыскивая другаго. Вальполь провелъ тамъ много дней, больной, надменный, нелѣпо щеголеватый и жеманный, съ блистательнымъ остроуміемъ, съ восхитительною чувствительностію, и, для своихъ друзей, съ самымъ нѣжнымъ, благороднымъ, вѣрнымъ сердцемъ. И еслибы мы съ вами жили тогда, и ходили по Мильсомской улицѣ, мы сняли бы наши шляпы, когда бы страшная, длинная, худощавая фигура, завернутая въ фланель, проходила мимо въ портшезѣ; вотъ блѣлное лицовыглянуло изъ портшеза — большіе, свирѣпые глаза сверкнули изъ-подъ косматаго, напудреннаго парика, лицо страшно нахмурено, ужасный римскій носъ — и мы шепчемъ другъ другу:

— Вотъ онъ! вотъ великій коммонеръ! Вотъ мистеръ Питтъ!

Когда мы идемъ далѣе, колокола аббатства начинаютъ звонить; мы встрѣчаемъ нашего угрюмаго пріятеля Тобби Смолетта, подъ руку съ Джемсомъ Куиномъ, актеромъ, который говоритъ намъ, что колокола звонятъ для мистера Буллока, знаменитаго коровника изъ Тоттенгема, который только что пріѣхалъ пить воды; а Тобби грозить своею палкой передъ дверьми полковника Рингворма, — креола, квартирующаго возлѣ него, — гдѣ два негра полковника учатся играть на валторнѣ.

Пытаясь припомнить общественную Англію, мы должны вообразить ее играющую въ карты по многу часовъ каждый день. Этотъ обычай теперь почти вышелъ изъ употребленія у насъ, но пятьдесятъ лѣтъ тому назадъ онъ былъ общій, а пятьдесятъ лѣтъ передъ тѣмъ почти всеобщій въ странѣ.

«Игра до того вошла въ моду, пишетъ Сеймуръ, авторъ Court Gamester, что того, кто въ обществѣ не будетъ знать модныхъ игръ, сочтутъ дурно воспитаннымъ.» Карты были повсюду. Считалось неприличнымъ читать въ обществѣ. "Книги не годятся для гостиныхъ, " говорили старыя леди. Вы найдете у Гервея, что Георгъ II всегда приходилъ въ бѣшенство при видѣ книгъ; а его королева, любившая почитать, принуждена была тайно заниматься этимъ дѣломъ въ своемъ кабинетѣ. Но карты были рессурсомъ всѣхъ. Каждый вечеръ, по цѣлымъ часамъ, англійскіе короли и королевы садились и занимались съ ихъ величествами пиковыми и бубновыми. При европейскихъ дворахъ, какъ кажется, это занятіе еще осталось, — не для картежничества, но для препровожденія времени. Наши предки вообще были преданы этому занятію. «Книги! пожалуста не говорите мнѣ о книгахъ, говорила старая Сара Малборо. Другихъ книгъ я не знаю, кромѣ людей и картъ.» «Добрый старикъ сэръ-Роджеръ Коверли послалъ на Рождество, ко всѣмъ своимъ арендаторамъ, по вязанкѣ колбасъ и по колодѣ картъ», говоритъ Spectator, желавшій описать добраго помѣщика. Одна изъ писательницъ того времени, письма которой я переглядывалъ, восклицаетъ: «Нѣтъ сомнѣнія, что карты удерживаютъ насъ, женщинъ, отъ многихъ скандаловъ!» Мудрый старикъ Джонсонъ сожалѣлъ, что онъ не научился играть въ карты. «Это очень полезно въ жизни, говорить онъ: этимъ пораждается доброжелательство и скрѣпляется общество.» Девидъ Юмъ никогда не ложился спать, не сыгравъ въ вистъ. Вальполь, въ одномъ изъ своихъ писемъ, предается чувству восторженной признательности къ картамъ. «Я поставлю жертвенникъ Паму^[3],» говорить онъ, съ свойственнымъ ему тономъ ловкаго денди, «за избавленіе моей очаровательной герцогини Графтонъ»: герцогиня играла въ карты въ Римѣ, когда ей слѣдовало быть на концертѣ у одного кардинала, гдѣ провалился полъ, и всѣ монсиньйоры полетѣли въ погребъ. Даже диссиденты довольно благосклонно смотрѣли на это занятіе. «Я не думаю, говоритъ одинъ изъ нихъ, чтобы честный Мартинъ Лютеръ грѣшилъ, играя въ триктракъ часъ или два послѣ обѣда, съ цѣлію облегчить пищевареніе отдохновеніемъ ума.» А пасторы Верхней церкви всѣ играли, даже епископы. На Крещенье дворъ игралъ парадно. «Сегодня Крещенье; его величество, принцъ Валлійскій и кавалеры ордена Подвязки, Бани и Чертополоха, явилась въ своихъ орденахъ. Ихъ величества, принцъ Валлійскій и три старшія принцессы отправились въ королевскую капеллу, въ предшествіи герольдовъ. Герцогъ Манчестерскій несъ мечъ. Король и принцъ поднесли къ алтарю золото, ладанъ и смирну, по обычаю. Вечеромъ ихъ величества играли въ hazard съ лицами изъ знати; сказываютъ, король выигралъ 600 гиней; королева 360; принцесса Амелія двадцать; принцесса Каролина десять; герцогъ Графтонъ и графъ Портморъ — нѣсколько тысячъ.»

Взглянемъ на туже самую хронику, отъ 1731 года, и посмотримъ чѣмъ занимались другіе наши предки. «Коркъ, 15 января. Сегодня, Тинъ Кронинъ присужденъ, за ограбленіе и убійство мистера Сентледжера и его жены, быть повѣшеннымъ въ теченіи двухъ минутъ, потомъ голова его будетъ отрублена, а тѣло четвертовано и выставлено на четырехъ перекресткахъ. Онъ былъ слугою у мистера Сентледжера и совершилъ убійство съ вѣдома служанки, которая приговорена къ сожженію, такъ же какъ и съ вѣдома садовника, котораго онъ убилъ ударомъ въ голову, чтобы лишить его доли добычи.»

«Января 3. Ямщикъ былъ застрѣленъ однимъ ирландскимъ джентльменомъ на дорогѣ бивь Стона, въ Стаофордширѣ, и умеръ черезъ два дня, а джентльменъ посаженъ въ тюрьму.»

«Одного бѣдняка нашелъ повѣсившимся въ конюшнѣ одного джентльмена въ Бонгеѣ, въ Норфокѣ, человѣкъ, который перерѣзалъ веревку и побѣжалъ за помощью, оставивъ тутъ свой перочинный ножикъ. Бѣднякъ опомнился, перерѣзалъ себѣ горло ножикомъ и бросился въ рѣку, находившуюся по близости; но прибѣжали люди, вытащили его живаго, и, кажется, онъ останется живъ.»

«Досточтимый Томасъ Финчъ, братъ графа Ноттингемскаго, назначенъ посланникомъ въ Гагу, на мѣсто графа Честерфильда, который возвращается въ Англію.»

«Уилльямъ Кауперъ, эсквайръ, и мистеръ Джонъ Кауперъ, капелланъ ея величества и пасторъ беркамстедскій, въ графствѣ Гатфордскомъ, назначены секретарями въ коммиссію о банкротствѣ.»

«Чарльзъ Кригъ, эсквайръ, и Макнамара, эсквайръ, между которыми существовала три года вражда, бывшая причиною, что они пятьдесятъ разъ давали залогъ въ полицію, что не будутъ драться, вышли на поединокъ вмѣстѣ съ мистеромъ Эйромъ изъ Галловея, выстрѣлили изъ пистолетовъ, и всѣ трое были убиты на мѣстѣ, къ великой радости ихъ мирныхъ сосѣдей, говорятъ ирландскія газеты.»

«Пшеница отъ 26 до 28 шилл.; ячмень отъ 20 до 22 шилл. за квартеръ; трехпроцентные фонды 92; лучшій рафинадъ 9¼ пенсовъ; Богеа отъ 12—14; Пеко — 18 и Гайсонъ 35 за фунтъ.»

«Въ Эксетерѣ праздновали съ большимъ великолѣпіемъ день рожденія сына сэръ-Уильяма Кортнея, баронета; присутствовало болѣе тысячи особъ. Былъ изжаренъ цѣлый быкъ; бочка вина и нѣсколько бочекъ пива и сидра выкачены были народу. Въ то же время сэръ-Уилльямъ подарилъ своему сыну, уже совершеннолѣтнему, Паудремскій замокъ и большое помѣстье.»

«Чарлзвэртъ и Коксъ, два нотаріуса, уличенные въ поддѣлкѣ, были выставлены къ позорному столбу на Королевской Биржѣ. Съ первымъ жестоко обошлась чернь, но другаго защищали отъ оскорбленій черни шесть или семь человѣкъ, пробравшихся съ этою цѣлію къ столбу.

„Мальчикъ убился, упавъ на желѣзную рѣшетку съ фонарнаго столба, на который онъ вскарабкался, чтобы видѣть тетку Нидгэмъ, выставленную у позорнаго столба.“

„Мери Линнъ была сожжена до тла на кострѣ за то, что участвовала въ убійствѣ своей госпожи.“

„Александръ Росселль, пѣхотный солдатъ, который, въ январскихъ засѣданіяхъ, былъ приговоренъ къ смерти за уличный грабежъ, назначенъ къ ссылкѣ, но ему досталось помѣстье, и онъ получилъ помилованіе.“

„Лордъ Джонъ Росселль женился на леди Діанѣ Спенсеръ, въ Малборо-Гаузѣ. Онъ имѣетъ 30.000 ф. ст. и долженъ получать 100.000 ф. ст. по смерти вдовствующей герцогини Малборо, его бабушки.“

„Марта 1, въ день рожденія королевы, когда ея величество вступила въ сорокъ-девятый годъ своего возраста, въ Сентъ-Джемсскомъ дворцѣ было блистательное собраніе знати. Ея величество была великолѣпно одѣта и имѣла головной уборъ изъ цвѣтной кисеи, такъ же какъ и ея королевское высочество. Лордъ Портморъ, говорятъ, былъ одѣтъ богаче всѣхъ, хотя одинъ италіянскій графъ имѣлъ двадцать четыре брилліянта вмѣсто пуговицъ.“

Новое платье на день рожденія короля и королевы было въ обычаѣ у всѣхъ вѣрноподданныхъ. Свифтъ упоминаетъ объ этомъ обычаѣ нѣсколько разъ. Вальполь говоритъ о немъ, смѣется надъ нимъ, а все-таки выписываетъ изъ Парижа новыя щегольскія платья. Если король и королева не популярны, въ дворцовой гостиной будетъ мало новыхъ костюмовъ. Въ True Patriot, No 3, гдѣ производятся нападки на претендента, на Шотландцевъ, на Французовъ, на папизмъ, Фильдингъ мечтаетъ, что Шотландцы и претендентъ завладѣли Лондономъ, а самъ онъ присужденъ къ висѣлицѣ за вѣрность, — вдругъ въ ту самую минуту, какъ веревка обвилась вокругъ его шеи, — „моя дѣвочка, говорить онъ, вошла ко мнѣ въ спальню и прекратила мою мечту, раскрывъ мнѣ глаза и сказавъ, что портной принесъ мнѣ платье ко дню рожденія его величества.“ Въ его Temple Beau, одному денди докучаютъ долгомъ „за бархатное платье для дня рожденія королевы, 40 ф. ст.“ Навѣрно мистеру Гарри Фильдингу тоже докучали.

Публичные дни, безъ сомнѣнія, были великолѣпны, но частная придворная была жизнь, должно-быть, ужасно скучна. „Я не буду докучать вамъ, пишетъ Гервей къ леди Сенденъ, разказомъ о нашихъ занятіяхъ въ Гамптонскомъ дворцѣ. Никакая мельничная лошадь никогда не ходила въ болѣе-неизмѣнномъ кругу, такъ что съ помощію календаря и часовъ вы можете вполнѣ знать все, не имѣя никакихъ другихъ источниковъ кромѣ вашей памяти, о каждомъ занятіи при дворѣ. Прогулки пѣшкомъ и въ экипажахъ, levées и аудіенція наполняютъ утро. Вечеромъ король играетъ въ коммерсъ и триктракъ, а королева въ кадриль, причемъ бѣдная леди Шарлотта, по обыкновенію, подвергается пыткѣ: королева тащитъ съ нея чепчикъ, а королевская принцесса бьетъ ее по пальцамъ. Герцогъ Графтонъ принимаетъ свое ночное усыпительное лото, и засыпаетъ, по обыкновенію, между принцессами Амеліей и Каролиной. Лордъ Грантамъ бродитъ изъ одной комнаты въ другую (какъ говоритъ Драйденъ), подобно какому-нибудь недовольному привидѣнію, которое часто появляется, и которому запрещено говорить. Онъ расшевеливаетъ себя, какъ леди расшевеливаютъ огонь, не съ какимъ-нибудь намѣреніемъ, а только въ ожиданіи, что онъ вспыхнетъ поярче. Наконецъ король встаетъ; пулька кончена, и всѣ могутъ разойдтись. Ихъ величества удаляются къ леди Шарлоттѣ и къ милорду Лиффорду, милордъ Грантамъ къ леди Франсесъ и къ мистеру Клерку, — кто ужинать, кто спать, — и такимъ образомъ вечеръ и утро составляютъ день.“

Любовь короля къ Ганноверу возбуждала разныя грубыя шутки между его англійскими придворными, для которыхъ Sauerkraut и колбасы всегда были смѣшными предметами. Когда нашъ нынѣшній принцъ-супругъ пріѣхалъ къ намъ, народъ пѣлъ по улицамъ пѣсни, провозглашавшія нелѣпость Германіи вообще. Въ колбасныхъ лавкахъ выставлялись огромныя колбасы, которыя, повидимому, служили ежедневною пищей и утѣхою германскихъ принцевъ. Я припоминаю каррикатуры на свадьбу принца Леопольда съ принцессой Шарлоттой. Женихъ изображенъ въ лохмотьяхъ. Жену Георга III народъ называлъ нищею Нѣмкой; Британцы воображаютъ будто всѣ принцы нищіе, кромѣ британскихъ принцевъ. Король Георгъ платилъ намъ тою же монетой. Онъ думалъ, что нигдѣ нѣтъ хорошихъ манеръ кромѣ Германіи. Сара Молборо однажды пріѣхала съ визитомъ къ принцессѣ; въ то время какъ ея королевское высочество сѣкла одного изъ своихъ ревѣвшихъ дѣтей.

— А! сказалъ Георгъ, который помогалъ ей: — у васъ нѣтъ хорошихъ манеръ въ Англіи, потому что васъ не хорошо воспитываютъ въ молодости.

Онъ утверждалъ, что англійскіе повара не умѣютъ готовить, англійскіе кучера не умѣютъ править: онъ даже оспаривалъ превосходство нашего дворянства, нашихъ лошадей и нашего ростбифа!

Когда его не было въ его возлюбленномъ Ганноверѣ, все оставалось тамъ точно такъ, какъ при немъ. Въ конюшняхъ стояло 800 лошадей, весь снарядъ камергеровъ, гофмаршаловъ и шталйейстеровъ; придворныя собранія бывали каждую субботу, и вся ганноверская знать присутствовала при томъ, что я не могу не считать прекрасною и трогательною церемоніей. Огромное кресло ставилось въ залѣ собранія, а за немъ портретъ короля. Знать подходила и кланялась креслу и изображенію, поставленному царемъ Навуходоносоромъ, и говорила, понизивъ голосъ передъ августѣйшимъ портретомъ, точь-въ-точь какъ еслибы тутъ дѣйствительно присутствовалъ самъ король курфирстъ.

Онъ безпрестанно ѣздилъ въ Ганноверъ. Въ 1729, онъ отправился туда на цѣлые два года, въ продолженіи которыхъ Каролина царствовала за него въ Англіи, и по немъ нисколько не скучали его британскіе подданные. Онъ опять уѣхалъ въ 1735 и 36 году; а между 1740 и 1755 былъ не менѣе восьми разъ на континентѣ; отъ этого удовольствія онъ долженъ былъ отказаться, когда началась Семилѣтняя война. Въ Ганноверѣ ежедневныя удовольствія были все тѣ же. „Наша жизнь однообразна, какъ въ монастырѣ,“ пишетъ одинъ придворный, на котораго ссылается Фезе. „Каждое утро въ одиннадцать, и каждый вечеръ въ шесть часовъ, мы ѣдемъ по жару въ Герренгаузенъ, по огромной липовой аллеѣ; и два раза въ день покрываемъ наши платьк и экипажи пылью. Въ обществѣ короля нѣтъ никогда ни малѣйшей перемѣны. За столомъ, и за картами, онъ всегда видитъ одни и тѣ же лица, и по окончаніи игры удаляется въ свою комнату. Два раза въ недѣлю бываетъ Французскій театръ; въ другіе дни представленіе въ галлереѣ. Такимъ образомъ, еслибы король всегда оставался въ Ганноверѣ, можно бы составить на десять лѣтъ календарь его образа жизни, и обозначить заранѣе, когда онъ будетъ занижаться дѣлами, когда удовольствіями, когда будетъ кушать.“

Старый язычникъ сдержалъ обѣщаніе, данное умиравшей женѣ. По ея смерти, леди Ярмутъ была въ фаворѣ, и ганноверское общество относилось къ ней съ глубочайшимъ уваженіемъ, а въ Англіи, когда она пріѣхала къ намъ, была она въ пренебреженіи. Въ 1740 году двѣ дочери короля поѣхали повидаться съ нимъ въ Ганноверъ, — Анна, принцесса Оранская (о которой и о ея мужѣ, и о ея свадьбѣ, Вальполь и Гервей оставили намъ уморительные разказы), и Марія Гессенъ-Кассельская, съ своими супругами, — это придало большой блескъ ганноверскому двору. Въ честь своихъ высокихъ гостей, король устроилъ нѣсколько празднествъ;между прочимъ, великолѣпный маскерадъ, въ герренгаузенскомъ садовомъ театрѣ, причемъ липа и букъ служили вмѣсто занавѣси, а трава вмѣсто ковра, гдѣ Платены танцовали передъ Георгомъ и его отцомъ, покойнымъ султаномъ. Сцена и большая частъ сада были освѣщены разноцвѣтными фонарями. Почти весь дворъ явился въ бѣлыхъ домино, „точно будто, говоритъ описывавшій эту сцену, тѣни въ Элисейскихъ поляхъ. Ужинъ былъ поданъ въ галлереѣ на трехъ большихъ столахъ, и король былъ очень веселъ. Послѣ ужина продолжались танцы, и я воротился домой въ пять часовъ, когда уже совсѣмъ разсвѣло. Нѣсколько дней спустя, у насъ было большое собраніе въ оперномъ театрѣ, въ Ганноверѣ. Король явился въ турецкомъ костюмѣ; тюрбанъ его былъ украшенъ великолѣпнымъ брилліянтовымъ аграфомъ; леди Ярмутъ была одѣта султаншей. Никого не было прелестнѣе гессенской принцессы.“ Такимъ образомъ, когда бѣдная Каролина покоилась въ своемъ гробу, бойкій, маленькій Георгъ, съ своимъ краснымъ лицомъ, бѣлыми бровями и выпученными глазами, шестидесяти лѣтъ отъ роду, премило танцовалъ съ мадамъ Вальмоденъ, попрыгивая въ турецкомъ костюмѣ! Еще двадцать лѣтъ, этотъ маленькій, старый Баязетъ жилъ такимъ образомъ по-турецки, пока припадокъ не задушилъ старика. Онъ наказывалъ вынуть доску съ одной стороны его гроба, также какъ и изъ гроба бѣдной Каролины, которая сошла въ могилу прежде его, такъ чтобы его грѣшныя старыя кости могли смѣшаться съ прахомъ этого вѣрнаго созданія. О, герренгаузенскій Магометикъ! въ какомъ турецкомъ раю находишься ты теперь, и гдѣ твои разрумяненныя гуріи?… Итакъ, графиня Ярмутъ явилась султаншей, а его величество былъ въ турецкомъ костюмѣ съ брилліянтовымъ аграфомъ, и былъ очень веселъ. Въ самомъ дѣлѣ былъ онъ веселъ? Друзья! онъ былъ король вашихъ предковъ, также какъ и моихъ, прольемъ же почтительную слезу на его могилѣ.

Онъ говорилъ о своей женѣ, что не знавалъ такой женщины, которая была бы достойна завязать ей башмаки; онъ сидѣлъ одинъ и плакалъ передъ ея портретомъ, а когда осушалъ глаза, отправлялся къ своей Вальмоденъ и бесѣдовалъ о покойной женѣ. Октября 25-го, 1760, — ему былъ тогда семьдесятъ-седьмой годъ отъ рожденія, а его царствованію тридцать-четвертый, — пажъ понесъ къ нему его шоколатъ, и увидалъ короля мертвымъ на полу! Пошли за Вальмоденъ, но Вальмоденъ не могла пробудить его. Его величество былъ безжизненнымъ трупомъ. Король умеръ; Боже, храни короля! Но, разумѣется, поэты и духовенство прилично оплакали покойнаго. Вотъ безыскуственные стихи, въ которыхъ одно духовное лицо оплакало знаменитаго усопшаго героя, и надъ которыми вы можете плакать или смѣяться, соображаясь съ расположеніемъ вашего духа:

„While at his feet expiring faction lay,

No contest left but who should best obey;

Saw in his offspring all himself renewed;

The same fair path of glory still pursued;

Saw to young George Augusta 's care impart

Whate’er could raise, and humanize the heart;

Blend all his grandsire’s virtues with his own,

And form their mingled radiance for the throne --

No farther blessing could on earth be given --

The next degree of happiness was — heaven!“

(Пока у его ногъ лежитъ умирающій мятежъ, и люди состязаются только въ томъ, чтобы повиноваться ему, онъ видитъ въ своей отрасли возрожденіе себя самого; видитъ продолженіе того же прекраснаго пути славы; видитъ заботы Августы о томъ, что можетъ возвысить и смягчить сердце въ молодомъ Георгѣ; слились добродѣтели его дѣда съ его собственными, и лучезарно освѣтили тронъ — большаго блаженства не могло быть дано на землѣ — слѣдующею ступенью были небеса!)

Еслибъ онъ былъ добръ, еслибъ онъ былъ справедливъ, еслибы былъ непороченъ въ жигни и мудръ въ совѣтѣ, могъ ли бы поэтъ сказать больше? Пасторъ плакалъ такъ надъ этою могилой, на которой сидѣла Вальмоденъ, — и просилъ небеснаго блаженства для бѣднаго старика, покоившагося тутъ. Въ немъ не было ни достоинства, ни науки, ни нравственности, ни ума; онъ заразилъ великое общество дурнымъ примѣромъ, онъ въ юности, въ возмужаломъ возрастѣ, въ старости, былъ грубъ и полонъ чувственности; а мистеръ Портюсъ, въ послѣдствіи милордъ-епископъ Портюсъ, говоритъ, что земля для него не довольно хороша и что для него единственное мѣсто — небеса! Браво, мистеръ Портюсъ! Духовная особа, проливавшая слезы надъ могилой Георга Втораго, носила батистовые рукава^[4] при Георгѣ Третьемъ. Не знаю, все ли еще восхищается народъ его стихотвореніями и его проповѣдями.

Георгъ Третiй.

Файл:Tekkerej u m text 1860 the four georges-oldorfo text 1860 the four georges-oldorfo-4.jpg

Мы должны обозрѣть шестьдесятъ лѣтъ въ теченіи шестидесяти минутъ. Одинъ перечень дѣйствующихъ лицъ, игравшихъ роль въ этотъ длинный періодъ, занялъ бы весь этотъ часъ времени, и у насъ вышла бы не проповѣдь, а только текстъ. Англія выдержитъ возстаніе американскихъ колоній, помирится съ ихъ отложеніемъ, заколеблется отъ изверженія волкана французской революціи, будетъ бороться и драться на жизнь и смерть съ своимъ гигантскимъ врагомъ, Наполеономъ, почти выбьется изъ силъ, и опять соберется съ силами послѣ этой страшной борьбы. Старое общество, съ своимъ придворнымъ великолѣпіемъ, должно прейдти; поколѣнія государственныхъ людей должны появиться и исчезнуть. Питтъ послѣдуетъ за Натаномъ въ могилу; память Роднея и Вольфа затмится славой Нельсона и Веллингтона; старые поэты, соединяющіе насъ съ эпохой королевы Анны, сойдутъ въ могилу; Джонсонъ умретъ, Скоттъ и Байронъ явятся на горизонтѣ; Гаррикъ будетъ восхищать свѣтъ своимъ ослѣпительнымъ драматическимъ геніемъ, а Кинъ однимъ прыжкомъ на сцену овладѣетъ изумленнымъ театромъ. Будетъ найдена сила пара; короли будутъ обезглавлены, изгнаны, низложены, возстановлены; Наполеонъ будетъ только эпизодомъ, а Георгъ Третій переживетъ всѣ эти разнообразныя перемѣны, будетъ сопровождать народъ свой черезъ всѣ эти перевороты мысли, правленія, общества, переживетъ старый свѣтъ и перейдетъ въ нашъ.

Когда я въ первый разъ увидѣлъ Англію, она была въ траурѣ по молодой принцессѣ Шарлоттѣ, надеждѣ государства. Я ребенкомъ ѣхалъ изъ Индіи, и корабль нашъ, на пути домой, остановился у одного острова; черный слуга мой повелъ меня прогуляться по скаламъ и горамъ, и мы пришли къ саду, гдѣ прохаживался какой-то человѣкъ. „Вотъ онъ, сказалъ черный слуга: — это Бонапартъ! Онъ ѣстъ по три барана каждый день, а всѣхъ маленькихъ дѣтей, какія попадутся ему въ руки!“ Въ британскихъ владѣніяхъ, кромѣ этого бѣднаго калькуттскаго слуги, были и другіе люди, которые такимъ же образомъ ужасались этого корсиканскаго людоѣда.

Съ тѣмъ же самымъ простодушнымъ слугою, помню, разглядывалъ я, сквозь колоннаду Карльтонъ-Гауза, жилище великаго принца-регента. Я будто и теперь вижу, какъ прохаживаются гвардейцы передъ воротами этого замка. Замка? Какого замка? Дворецъ этотъ уже не существуетъ, какъ не существуетъ дворецъ Навуходоносора. Теперь отъ него осталось только имя. Гдѣ часовые, которые отдавали честь, когда королевскія колесницы выѣзжали и въѣзжали? Колесницы, съ особами, сидѣвшими въ нихъ, уѣхали въ царство Плутона; статные гвардейцы отмаршировали во мракъ, и отголоски ихъ барабановъ раздаются въ царствѣ тѣней. Тамъ, гдѣ нѣкогда стоялъ дворецъ, сотни ребятишекъ топчутся по ступенькамъ, ведущимъ въ Сентъ-Джемскій паркъ. Человѣкъ двадцать серіозныхъ джентльменовъ пьютъ чай въ Аѳинскомъ Клубѣ; столько же страшныхъ воиновъ гарнизонируютъ, насупротивъ, въ Клубѣ Соединенныхъ Службъ^[5]. Улица Пелль-Мелль — теперь великая общественная биржа Лондона, рынокъ новостей, политики, сплетенъ, молвы, англійскій форумъ, гдѣ идутъ толки о послѣдней депешѣ изъ Крыма, о послѣдней рѣчи лорда Дерби, о будущемъ биллѣ лорда Джона. Но иногда, для антикваріевъ, мысли которыхъ принадлежатъ болѣе прошлому нежели настоящему, этомеморіялъ старыхъ временъ и старыхъ людей; для нихъ Пелль-Мелль наша Пальмира. Посмотрите! Около этого мѣста Томъ о Десяти Тысячахъ былъ убитъ шайкой, нанятою Кенигснаркомъ. Въ этомъ большомъ красномъ домѣ жили Генсборо^[6] и Коцберлендъ Куллоденскій, дядя Георга III. Вонъ, тамъ дворецъ Сары Малборо, каковъ онъ былъ въ то время, когда эта фурія занимала его. Въ домѣ подъ No 25 жилъ Вальтеръ Скоттъ; въ домѣ теперь подъ № 79, который занятъ Обществомъ Евангельской Пропаганды, жила мистриссъ Элеонора Гвиннъ, комедіянтка^[7]. Какъ часто портшезъ королевы Каролины выходилъ вонъ изъ-подъ той арки! Всѣ люди временъ Георга проходили по этой улицѣ. Она видѣла экипажъ Вальполя и портшезъ Чатама, Фокса, Гиббона, Шеридана, когда они отправлялись въ Брукскій клубъ^[8], и величественнаго Уильяма Питта, съ гордою поступью, опирающагося на руку Дондаса, и Гангера^[9] съ Томомъ Шериданомъ, выходящихъ навеселѣ изъ Раггета^[10], и Байрона, ковыляющаго въ клубъ Уаттира^[11], Свифта, выходящаго большими шагами изъ Бюрійской улицы, мистера Аддисона и Дика Стиля, обоихъ, можетъ-статься, немножко подъ хмѣлькомъ; принца Валлійскаго и герцога Йоркскаго, гремящихъ шпорами на мостовой, и Джонсона, считающаго тумбы на улицѣ, но прежде поглазѣвшаго на окно Додслея^[12]; Гарри Вальполя, влѣзающаго въ свой экипажъ съ старинною бездѣлушкой, только что купленною у Крейсти; и Джорджа Сельвина, отправляющагося, шатаясь, въ заведеніе Уайта.

Въ изданныхъ письмахъ къ Джорджу Сельвину, мы получили массу корреспонденціи, не такой блистательной и остроумной, какъ Вальполева, и не такой ѣдкой и яркой, какъ Гервеева, но столь же интересной и даже болѣе характеризующей то время, потому что эти письма были дѣломъ многихъ рукъ. Вы какъ будто слышите тутъ натуральные голоса, не то что орантои ское пришепетыванье перваго или злой шепотъ втораго. Читая письма къ Сельвину, какъ будто видишь передъ собою благородныя картины Рейнольдса, на которыхъ изобразились эти великолѣпныя времена и эти преданные удовольствіямъ люди, почти слышишь голосъ умершаго прошлаго, смѣхъ и хоръ, тосты, провозглашаемые надъ пѣнящимися кубками, шумъ скачки или картежной игры, веселыя шуточки, откровенно высыпаемыя передъ смѣющеюся дамой. Какъ изящны были эти дамы, эти дамы, которыя слушали и говорили такія неблагопристойныя шуточки! какъ величественны были эти джентльмены!

Мнѣ кажется, что это оригинальное произведеніе прошедшаго времени, — изящный джентльменъ — почти исчезъ съ лица земли; онъ исчезаетъ подобно бобру или краснокожему Индѣйцу. Мы уже не можемъ имѣть изящныхъ джентльменовъ, потому что не имѣемъ общества, въ которомъ они жили. Народъ не хочетъ слушаться, паразиты не хотятъ быть такъ раболѣпны, какъ прежде; дѣти не становятся на колѣни просить благословенія у своихъ родителей; капеланы не читаютъ громко молитвъ передъ обѣдомъ и не уходятъ передъ пуддингомъ; слуги не говорятъ каждую минуту: „ваша честь“ и „ваше достоинство“; торговцы не стоятъ со шляпами въ рукахъ, когда проѣзжаютъ джентльмены; авторы не ждутъ по цѣлымъ часамъ въ передней у джентльмена, съ приторнымъ посвященіемъ, за которое надѣются получить пять гиней отъ его лордства. Въ тѣ дни, когда были изящные джентльмены, помощники статсъ-секретаря Питта не смѣли садиться при немъ; но Питтъ, въ свою очередь, становился на колѣни, страдавшія подагрой, передъ Георгомъ II; а когда Георгъ III скажетъ, бывало, нѣсколько ласковыхъ словъ лорду Чатаму, тотъ проливалъ слезы благоговѣйной радости и признательности… Представьте себѣ лорда Джона Росселя или лорда Пальмерстона на колѣнахъ, когда королева читаетъ депешу, или представьте, что они расплакались, оттого что принцъ Альбертъ сказалъ имъ чтонибудь вѣжливое!

При вступленіи на престолъ Георга III, патрицій были еще на вершинѣ своей Фортуны. Общество признавало ихъ превосходство, въ которомъ сами они нисколько не сомнѣвались. Они наслѣдовали не только титулы и помѣстья, мѣста въ палатѣ перовъ, но и мѣста въ нижней палатѣ. Не только правительственныя мѣста, но и взятки, состоявшія просто изъ билетовъ въ 500 ф. с., члены палаты не стыдились принимать. Фоксъ вступилъ въ парламентъ двадцати лѣтъ; Питъ, — только что достигнувъ совершеннолѣтія, а отецъ его не много старѣе. Славное тогда было время для патриціевъ! Нельзя ихъ порицать, что они брали и наслаждались, пресыщаясь по горло политическою льготой и удовольствіями общественной жизни.

Въ этихъ письмахъ къ Сельвину, мы знакомимся съ цѣлымъ обществомъ этихъ покойныхъ изящныхъ джентльменовъ, и можемъ наблюдать съ любопытнымъ интересомъ за жизнію, до которой романисты того времени почти не касались, — такъ мнѣ кажется. Въ глазахъ Смоллетта, даже Фильдинга, лордъ былъ великолѣпнѣйшее существо съ голубою лентой, съ гербомъ на портшезѣ, съ огромною звѣздой на груди, которому простолюдины оказывали благоговѣйное почтеніе. Ричардсонъ, человѣкъ низшаго происхожденія нежели оба вышеупомянутые, признавался въ своемъ невѣжествѣ относительно аристократическихъ обычаевъ и просилъ мистриссъ Доннелланъ, даму, жившую въ большомъ свѣтѣ, просмотрѣть томъ Грандисона и указать ошибки, какія она могла найдти въ этомъ отношеніи. Мистриссъ Доннеланъ нашла столько ошибокъ, что Ричардсонъ измѣнился въ лицѣ, закрылъ книгу и пробормоталъ, что лучше бросить ее въ огонь. Здѣсь, у Сельвина, мы видимъ настоящихъ, оригинальныхъ свѣтскихъ мущинъ и женщинъ изъ перваго времени царствованія Георга III. Мы можемъ слѣдовать за ними въ новый клубъ, Альмаковъ; мы можемъ ѣздить съ ними по Европѣ: мы можемъ сопровождать ихъ не только въ публичныя мѣста, но и въ ихъ сельскіе замки и въ частное общество. Вотъ цѣлая ихъ компанія; умники и моты; нѣкоторые упорствуютъ въ своихъ дурныхъ привычкахъ; другіе раскаиваются, но опять принимаются за тоже; красавицы, паразиты, раболѣпные капеланы, блюдолизы и прелестныя существа, которыхъ мы любимъ въ портретахъ Рейнольдса, которыя еще смотрятъ на насъ съ его полотна своими нѣжными спокойными личиками, съ граціозными улыбками — эти изящные джентльмены, которые дѣлали намъ честь управлять нами, которые получили въ наслѣдство свои избирательные бурги, жили себѣ въ волю на своихъ патентованныхъ мѣстахъ, и такъ изящно прятали подкупъ лорда Норта подъ своими маншетами, — мы знакомимся съ сотней этихъ изящныхъ людей, слышимъ ихъ разговоръ и смѣхъ, читаемъ объ ихъ любовныхъ исторіяхъ, ссорахъ, интригахъ, долгахъ, дуэляхъ, разводахъ; можемъ вообразить ихъ живьемъ, если подолѣе почитаемъ эту книгу. Мы можемъ быть на свадьбѣ герцога Гамильтона и видѣть какъ онъ обручается съ своею невѣстой кольцомъ, снятымъ съ занавѣси. Мы можемъ заглянуть на смертное ложе ея бѣдной сестры; мы можемъ видѣть Чарльза Фокса, бранящагося за картами, или Марча, выкрикивающаго пари на скачкахъ въ Ньюмаркетѣ, мы можемъ вообразить Боргойна, выступающаго франтовски изъ Сенъ-Джемской улицы побѣждать Американцевъ, и возвращающагося въ свой клубъ, повѣсивъ голову послѣ своего пораженія; мы можемъ видѣть молодаго короля, одѣвающагося для большаго выхода и дѣлающаго десять тысячъ вопросовъ обо всѣхъ джентльменахъ; мы можемъ видѣть знатную и простую жизнь, драку въ оперѣ за то, чтобы видѣть Віолетту или Цамцерини, можемъ видѣть макарони^[13] и изящныхъ дамъ въ портшезахъ, отправляющихся въ маскарадъ или къ мадамъ Корнелисъ, толпу въ Дрюри-Ленѣ, взглянуть на тѣло миссъ Рей, которую только что застрѣлилъ пасторъ Гакманъ; или можемъ заглянуть въ Ньюгетъ, гдѣ бѣдный мистеръ Райсъ, поддѣльщикъ, ждетъ своей судьбы и своего ужина.

— Нечего заботиться о соусѣ къ его курицѣ, говорилъ одинъ тюремщикъ другому: — вы знаете, его завтра повѣсить.

— Да, отвѣчаетъ второй, — но капеланъ ужинаетъ съ нимъ, а онъ ужасно любитъ, чтобы все такъ и текло масломъ.

У Сельвина былъ капеланъ и прихлебатель, нѣкій докторъ Уарнеръ; ни Плавтъ, ни Бенъ-Джонсонъ, ни Гогартъ, никогда не изображали лучшаго характера. Въ письмѣ за письмомъ онъ прибавляетъ новые штрихи къ своему собственному портрету и дополняетъ портретъ, не мало любопытный теперь, когда такого человѣка уже не имѣется; всѣ гнусныя удовольствія и проказы, въ которыхъ онъ находилъ наслажденіе, кончились; всѣ подрумяненныя лица, которымъ онъ подмигивалъ, теперь червяки и черепа; всѣ изящные джентльмены, у которыхъ цѣловалъ онъ пряжки, лежатъ въ гробу. Этотъ достойный капеланъ самъ озаботился сказать намъ, что онъ не вѣритъ въ свою религію, — еще, слава Богу, что онъ по крайней мѣрѣ въ стряпческомъ дѣлѣ не былъ мошенникомъ. Онъ исполняетъ порученія мистера Сельвина, всѣ порученія, и съ гордостію похваляется тѣмъ, что служитъ ему поставщикомъ. Онъ ухаживаетъ за герцогомъ Квинсберрійскимъ, за этимъ старымъ Q., какъ его звали, размѣнивается премилыми исторіями съ этимъ аристократомъ. Онъ возвращается домой „послѣ труднаго дня крестинъ“, какъ говорятъ онъ, и пишетъ къ своему патрону прежде чѣмъ сядетъ поужинать куропатками. Онъ восхищается при мысли о бургонскомъ и о бычачьей головѣ, — онъ, крикливый и лихой паразитъ, лижетъ башмаки своего господина съ громкимъ хохотомъ и лукавымъ смакомъ, и любитъ вкусъ этой ваксы столько же, какъ и лучшее бордосское изъ погреба стараго Q. Онъ знаетъ Рабеле и Горація, какъ свои пять грязныхъ пальцевъ. Онъ невыразимо низокъ, удивительно гульливъ, а въ тайнѣ, про себя, добръ, — подлецъ съ нѣжнымъ сердцемъ, а не ядовитый блюдолизъ. Джессъ говоритъ, что въ его капеллѣ въ Лонгъ-Экрѣ „онъ пріобрѣлъ значительную популярность пріятнымъ, мужественнымъ и краснорѣчивымъ слогомъ своихъ проповѣдей.“ Неужели невѣріе было эпидемическою болѣзнію, и развратъ ходилъ въ цоздухѣ? Вокругъ молодаго короля, который былъ самой примѣрной жизни и несомнѣннаго благочестія, жило придворное общество такое развратное, какого никогда не бывало въ нашей странѣ. Безнравственность Георга II принесла свои плоды въ ранніе годы Георга III. Я полагаю, что примѣръ этого добраго человѣка, его умѣренность, его воздержная простота и богобоязненная жизнь, необыкновенно способствовали къ улучшенію нравственности въ странѣ и къ очищенію всего народа.

Послѣ Уарнера, самый интересный изъ корреспондентовъ Сельвина, графъ Карлейль, дѣдъ любезнаго вельможи, нынѣ вице-короля Ирландіи. Дѣдъ былъ тоже ирландскимъ вицекоролемъ, бывши прежде казначеемъ королевскаго дома; а въ 1778 г. главнымъ уполномоченнымъ при договорахъ, совѣщаніяхъ и соглашеніяхъ насчетъ способовъ умирить раздоры въ колоніяхъ, плантаціяхъ и владѣніяхъ его величества въ Сѣверной Америкѣ. Вы можете читать манифесты его лордства въ Royal New-York Gazette. Онъ возвратился въ Англію, вовсе не усмиривъ колоній, и вскорѣ послѣ того Royal New-York Gazette какъ-то перестала издаваться.

Этотъ добрый, умный, ласковый, образованный лордъ Карлейль былъ одинъ изъ англійскихъ изящныхъ джентльменовъ, которые почти раззорились отъ страшнаго разврата и мотовства, преобладавшихъ въ тогдашнемъ высшемъ обществѣ. Развратъ этого общества былъ ужасенъ: онъ распространился по Европѣ послѣ мира; онъ плясалъ, скакалъ и картежничалъ при всѣхъ дворахъ. Онъ раскланивался въ Версалѣ, пускалъ на скачку лошадей въ Саблонской долинѣ, близь Парижа, и породилъ тамъ англоманію; jy] вывезъ огромное количество картинъ и статуй изъ Рима и Флоренціи; онъ раззорился на сооруженіе огромныхъ галлерей и дворцовъ для статуй и картинъ; онъ привезъ пѣвицъ и танцовщицъ изъ всѣхъ европейскихъ оперъ, на которыхъ милорды тратили тысячи, оставляя своихъ честныхъ женъ и честныхъ дѣтей томиться въ уединенномъ, пустынномъ великолѣпіи замка и парка въ деревнѣ.

Кромѣ тогдашняго высшаго лондонскаго общества, былъ другой, непризнанный міръ, сумасбродный выше всякой мѣры, гонявшійся за удовольствіями; танцовавшій, игравшій въ карты, пьянствовавшій, пѣвшій, встрѣчавшійся съ настоящимъ обществомъ въ публичныхъ мѣстахъ (у Ранелага, въ Вокзаллѣ, у Ридотто, о которыхъ наши старые романисты говорятъ безпрестанно), и старавшійся перещеголять настоящихъ вождей моды роскошью, великолѣпіемъ и красотой. Напримѣръ, когда знаменитая миссъ Геннингъ посѣтила, будучи уже леди Ковентри, Парижъ, гдѣ она надѣялась возбудить своею красотой всеобщій восторгъ, слѣдовавшій за нею и сестрой ея по всей Англіи, ее, кажется, обратила въ бѣгство одна Англичанка, еще болѣе очаровавшая Парижанъ. Какая-то мистриссъ Питтъ наняла ложу въ оперѣ, напротивъ граѳини, и она оказалась на столько красивѣе этой знаменитой леди, что партеръ громогласно привѣтствовалъ ее, какъ истиннаго англійскаго ангела, вслѣдствіе чего леди Ковентри уѣхала изъ Парижа въ сильномъ гнѣвѣ. Бѣдняжка скоро умерла въ чахоткѣ, ускоренной, говорили, румянами и бѣлилами, которыми она намазывала свои несчастныя прелести. (Мы должны припомнить, что всѣ свѣтскія женщины въ Европѣ, въ то время, были намазаны бѣлилами и румянами.) Она оставила послѣ себя двухъ дочерей, которыхъ любилъ Джорджъ Сельвинъ (онъ любилъ маленькихъ дѣтей), и которыя въ этихъ письмахъ описаны презабавно и препатетически, въ ихъ маленькой дѣтской, гдѣ пылкая маленькая леди Фанни, не довольная своими картами, бросила ихъ въ лицо леди Мери; и гдѣ онѣ тоже сидѣли, сговариваясь, какъ принять новую мачиху, которую папа привезъ къ себѣ. Онѣ сошлись очень хорошо съ своею мачихой, которая была очень добра къ нимъ, и онѣ выросли, и онѣ вышли замужъ, и обѣ развелись съ своими мужьями въ послѣдствіи — бѣдняжечки! Бѣдная разрумяненная мать, бѣдное общество, отвратительное въ своихъ удовольствіяхъ, въ своей любви, въ своихъ пиршествахъ!»

Что до милорда-коммиссара (лорда Карлейля), мы можемъ поговорить о немъ, хотя по временамъ онъ бывалъ сумасброднымъ и слабымъ милордомъ-коммиссаромъ, хотя онъ запуталъ свое имѣніе, хотя онъ проигралъ десять тысячъ фунтовъ стерлинговъ въ одинъ присѣстъ «въ пятеро болѣе, говоритъ этотъ несчастный джентльменъ, нежели я проигрывалъ прежде;» хотя онъ клялся, что никогда болѣе не дотронется до картъ, и однако, странно сказать, возвращался опять къ столу и проигрывалъ еще больше; однакоже онъ раскаялся въ своихъ заблужденіяхъ, остепенился и сдѣлался достойнымъ перомъ и добрымъ помѣщикомъ, и воротился къ доброй женѣ и къ добрымъ дѣтямъ, которыхъ онъ всегда любилъ всѣми лучшими силами своего сердца. Онъ женился двадцати одного года. Онъ очутился среди развратнаго общества обладателемъ огромнаго богатства. Принужденный вести роскошную жизнь и быть великимъ лордомъ и великимъ лѣнтяемъ, онъ поддался нѣкоторымъ искушеніямъ, и поплатился за нихъ горькимъ наказаніемъ — благородными угрызеніями совѣсти; отъ нѣкоторыхъ другихъ искушеній, онъ благоразумно бѣжалъ и наконецъ благородно побѣдилъ ихъ. Но онъ всегда держалъ въ душѣ добрую жену и дѣтей, — и они спасли его. "Я очень радъ, что вы не пришли ко мнѣ въ то утро, когда я уѣзжалъ изъ Лондона, " пишетъ онъ къ Сельвину, отправляясь въ Америку. «Я могу только сказать, что до этой минуты разлуки я не зналъ, что значитъ горе.» Тамъ, гдѣ они теперь находятся, разлуки уже нѣтъ. Вѣрная жена и добрый, великодушный джентльменъ произвели на свѣтъ благородное потомство: наслѣдника его имени и титула, который любимъ всѣми, кто его знаетъ; человѣка добрѣйшаго, образованнѣйшаго, кроткаго, дружелюбнаго и чистаго; потомки женскаго пола занимаютъ высокое положеніе и украшаютъ собою знаменитыя имена; нѣкоторыя славятся своею красотой, а всѣ безукоризненною жизнію и благочестивыми, женскими добродѣтелями.

Другой изъ корреспондентовъ Сельвина, графъ Марчъ, въ послѣдствіи герцогъ Квинсберрійскій, жизнь котораго перешла и въ нынѣшнее столѣтіе, который и графомъ, и герцогомъ, и молодымъ человѣкомъ, и старикомъ, не былъ украшеніемъ ни для какого общества. Легенды о старомъ Квинсберри ужасны. У Сельвина, у Раксалля, и въ современныхъ хроникахъ, наблюдатель человѣческой натуры можетъ видѣть, какъ онъ пьянствуетъ, картежничаетъ, интригуетъ до самаго конца своей карьеры; покрытый морщинами, разбитый параличомъ, беззубый старый Донъ-Жуанъ умеръ такимъ же развратнымъ и нераскаяннымъ, какимъ былъ въ самый пылкій періодъ юности и страстей. На улицѣ Пиккадилли есть домъ, гдѣ показываютъ низкое окно, у котораго старый Q. сидѣлъ до конца своей жизни, заглядываясь сквозь свои старческія очки на проходящихъ женщинъ.

Должно-быть, въ этомъ лѣнивомъ, сонномъ Джорджѣ Сельвинѣ было много хорошаго, что, безъ сомнѣнія, на томъ свѣтѣ поставлено ему въ заслугу. «Ваша дружба, пишетъ ему Карлейль, — такъ не похожа на все, что я встрѣчалъ или видѣлъ въ свѣтѣ, что когда я вспоминаю необыкновенныя доказательства вашей доброты, то мнѣ кажутся они мечтою.» "Я лишился самаго стараго моего друга, Джорджа Сельвина, " пишетъ Вальполь къ миссъ Берри. «Я истинно любилъ его, не только за его неистощимое остроуміе, но и за тысячу прекрасныхъ качествъ.» Я, съ своей стороны, очень радъ, что такой охотникъ до пирожковъ и эля имѣлъ тысячу прекрасныхъ качествъ, что онъ былъ дружелюбенъ, великодушенъ, теплосердеченъ, вѣренъ. «Я встаю въ шесть часовъ, пишетъ къ нему Карлейль изъ Спа (куда съѣзжались свѣтскіе люди во времена нашихъ предковъ), и играю въ крикетъ до обѣда и танцую вечеромъ до того, что едва могу дотащиться до постели въ одиннадцать часовъ. Вотъ жизнь! Вы встаете въ девять; играете съ Ратономъ, вашею собакой, до двѣнадцати, въ халатѣ; потомъ тащитесь въ Уайтовъ клубъ, сидите пять часовъ за столомъ; спите до ужина; а потомъ заставляете двухъ несчастныхъ нести васъ въ портшезѣ, съ тремя бутылками бордосскаго въ вашемъ желудкѣ, три мили за одинъ шиллингъ.» Иногда, вмѣсто того, чтобы спать въ Уайтовомъ клубѣ, Джорджъ отправлялся храпѣть въ нижнюю палату, возлѣ лорда Норта. Онъ былъ представителемъ Глостера много лѣтъ, и имѣлъ свое собственное мѣстечко Лоджершаллъ, за которое онъ иногда былъ представителемъ, когда не хотѣлъ быть представителемъ Глостера. "Я сдѣлалъ распоряженіе, чтобы лордъ Мельборнъ и я были выбраны представителями Лоджершалла, « пишетъ онъ къ первому министру, съ которымъ былъ друженъ, и который самъ былъ такой же сонный, такой же остроумный и такой же добродушный человѣкъ, какъ Джорджъ.

Если, заглядывая въ жизнь, знатныхъ и свѣтскихъ людей того времени, мы должны поневолѣ изображать ихъ лѣнтяями, мотами и преступными, то должно также принять въ соображеніе тѣ искушенія, которымъ подвергаются богатые люди, и вспомнить, что и мы также весьма вѣроятно были бы лѣнивы и сластолюбивы, еслибы не имѣли побужденій къ труду, при природной наклонности смертныхъ къ удовольствіямъ и при ежедневныхъ искушеніяхъ, доставляемыхъ огромнымъ доходомъ. Что могъ дѣлать знатный перъ, съ огромнымъ замкомъ и паркомъ, и огромнымъ богатствомъ, какъ не вести роскошную и лѣнивую жизнь? Въ этихъ письмахъ лорда Карлейля, изъ которыхъ я дѣлалъ выдержки, высказываются справедливыя жалобы молодаго добросердечнаго лорда на роскошь, которую онъ принужденъ поддерживать; на великолѣпіе, въ которомъ онъ долженъ жить; на лѣность, къ которой обязывало его званіе пера Англіи. Лучше было бы для него, еслибъ онъ былъ нотаріусомъ за письменнымъ столомъ или писаремъ въ конторѣ; — въ тысячу разъ болѣе имѣлъ бы онъ возможности для счастья, образованія, труда, обезпеченности отъ искушеній. Военная профессія была единственною, въ какую тогда вступали наши нобльмены. Духовное званіе, юриспруденція, медицина, литература, искусство, торговля, были слишкомъ унизительны для нихъ. Спасеніемъ Англіи мы обязаны людямъ средняго класса: трудящіеся образованные люди, удаленные отъ подкуповъ лорда Норта въ палатѣ; доброе духовенство, неразвращенное до паразитства надеждами къ повышенію; купцы, восходившіе до богатства, честно пріобрѣтеннаго; живописцы, слѣдовавшіе своему непорочному призванію; литераторы въ своихъ мирныхъ кабинетахъ; — вотъ люди, которыхъ мы любимъ и о которыхъ намъ пріятно читать въ послѣднемъ столѣтіи. Какими ничтожными кажутся знатные и свѣтскіе люди возлѣ нихъ! Какъ презрительна исторія придворныхъ ссоръ при дворѣ Георга III, въ сравненіи съ разговоромъ милаго старика Джонсона! Что такое самое пышное празднество въ Виндзорѣ, въ сравненіи съ вечеромъ въ клубѣ надъ скромными кубками, съ Перси, съ Лонгтономъ, съ Гольдсмитомъ и бѣднымъ Бови за столомъ? Увѣряю васъ, мнѣ кажется, что изъ всѣхъ вѣжливыхъ людей того вѣка, Джошуа Рейнольдсъ былъ самый изящный джентльменъ. И эти милые, старые друзья изъ прошлыхъ временъ были столько же добры, сколько остроумны и благоразумны. Души ихъ не были развращены невоздержностью, не были изнѣжены роскошью. Они благородно трудились каждый день; они отдыхали, предаваясь своимъ тихимъ удовольствіямъ, приправляли свои праздничныя пиршества благороднымъ остроуміемъ и сердечнымъ размѣномъ мысли; они не были ханжами, но разговоры ихъ не заставляли краснѣть; они были веселы, но распутство не исходило изъ ихъ кубковъ. Ахъ, какъ бы хотѣлъ я провести вечеръ въ Головѣ Турка, даже еслибы дурныя извѣстія были получены изъ колоній, и докторъ Джонсонъ ворчалъ бы на мятежниковъ; посидѣть съ нимъ и съ Гольди; слышать Борка, самаго лучшаго собесѣдника на свѣтѣ; слышать, какъ Гаррикъ оживляетъ разказъ исторіей изъ своего театра! Да, я люблю помышлять объ этомъ обществѣ, и не только о томъ, какъ оно было пріятно и остроумно, но потомъ какое оно было доброе. Мнѣ кажется, что въ одну ночь, когда Эдмондъ Боркъ возвращался домой изъ клуба, съ благородною душой, исполненною великихъ мыслей, — навѣрное, великихъ, потому что онѣ никогда не оставляли его, — съ сердцемъ, исполненнымъ кротости, — къ нему подошла бѣдная заблудшая женщина, которой онъ сказалъ нѣсколько ласковыхъ словъ; и растроганный слезами этой Магдалины, можетъ-статься вызванными его добрымъ словомъ, онъ отвелъ ее къ себѣ въ домъ, къ своей женѣ и дѣтямъ, и не оставлялъ ея до тѣхъ поръ, пока не нашелъ средства возвратить ее къ честности и труду. О, вы изящные джентльмены, вы Марчи и Сельвины и Честерфильды, какъ ничтожны кажетесь вы подлѣ этихъ великихъ людей! Добродушный Карлейль играетъ въ крикетъ цѣлый день, и танцуетъ вечеромъ „до тѣхъ поръ, пока ноги можетъ волочить“, весело ставя въ контрастъ свою высшую добродѣтель съ Джорджемъ Сельвиномъ, „котораго несутъ въ постель двое несчастныхъ, въ полночь, съ тремя бутылками бордосскаго въ желудку“ Помните стихи — священные стихи, — которые Джонсонъ написалъ на смерть своего бѣднаго друга Леветта?

„Смотрите, Леветтъ сходитъ въ могилу, такъ много перенесшій въ теченіи измѣнчиваго времени, услужливый, невинный, чистосердечный, другъ всѣхъ не имѣющихъ друзей. Въ самой мрачной пещерѣ нищеты былъ онъ извѣстенъ, и цѣнныя попеченія его были всегда близки къ тѣмъ мѣстамъ, гдѣ безнадежная тоска подавала стонъ, куда одинокая нужда удалялась умереть. Ни на какой призывъ не отвѣчалъ онъ презрительною отсрочкой, не пренебрегалъ изъ гордости ничтожною платой, ежедневные труды удовлетворяли его скромнымъ ежедневнымъ нуждамъ. Его добродѣтели шли въ своемъ тѣсномъ кругу, не останавливаясь, не оставляя пустоты; и навѣрно Господь нашелъ, что его единственный талантъ былъ хорошо употребленъ.“

Чье имя окажется теперь блистательнѣе, богатаго ли герцога Квиноберрійскаго, или остряка Сельвина, или бѣднаго врача Леветта?

Я полагаю, что старикъ-Джонсонъ (и не простимъ ли мы Джемсу Босвеллу нѣкоторыя заблужденія за то, что онъ набальзамировалъ его для насъ?) былъ великою подпорой Британской монархіи и церкви въ прошлое столѣтіе, лучше нежели весь рядъ епископовъ, лучше нежели Питты, Норты и даже самъ великій Боркъ. Джонсона слушалъ народъ: его огромный авторитетъ привлекалъ народъ къ чувству вѣрноподданства, и стыдомъ изгонялъ изъ него безвѣріе. Когда Георгъ III разговаривалъ съ нимъ и народъ слышалъ доброе мнѣніе великаго автора о королѣ, цѣлыя поколѣнія присоединялись» королю. Къ Джонсону питали благоговѣніе какъ къ оракулу, и этотъ оракулъ объявилъ себя въ пользу церкви и короля. Какою гуманностью отличался старикъ! Онъ добродушно раздѣлялъ всѣ благородныя удовольствія: былъ свирѣпымъ врагомъ всякаго грѣха, но кроткимъ противникомъ грѣшниковъ. «Что, ребята, или вы затѣяли какую-нибудь потѣху?» восклицаетъ онъ, когда Тофамъ Бьюклеркъ приходитъ и будитъ его въ полночь: «я съ вами». И онъ отправляется, кое-какъ нашивъ свое простое старое платье и шляется по Ковентъ-Гардену съ молодыми проказниками. Онъ хаживалъ въ Гарриковъ театръ и имѣлъ «доступъ за кулисы». «Всѣ актрисы, говорить онъ, знали меня и дѣлали мнѣ книксенъ, проходя на сцену». Изъ этого вышла бы премиленькая картинка; эта миленькая картинка въ моемъ воображеніи, — юность, сумасбродство, веселость, подъ нѣжнымъ наблюденіемъ сострадательныхъ и чистыхъ взоровъ мудрости.

Георгъ III и его королева жили въ домѣ, незатѣйливо выстроенномъ, но изящнаго вида, на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ теперь стоить отвратительная груда, подъ которою обитаетъ его внучка^[14]. Мать короля жила въ Карльтонскомъ дворцѣ, который современныя гравюры представляютъ совершеннымъ раемъ, съ садомъ, съ щегольскими лужайками, съ эелеными аркадами, съ рядами классическихъ статуй. Она всѣмъ этимъ восхищалась вмѣстѣ съ лордомъ Бьютомъ, у котораго былъ прекрасный, классическій вкусъ; иногда толковала она о дѣлахъ, иногда пила просто чай въ этихъ пріятныхъ зеленыхъ бесѣдкахъ, съ этимъ вѣжливымъ вельможей. Бьютъ былъ ненавидимъ съ яростію, которой мало бывало примѣровъ въ англійской исторіи. Онъ былъ мишенью всеобщихъ ругательствъ; на него было направлена дьявольская злоба Уилькза, кровавая сатира Черчилла, брань черни, которая жгла сапогъ, его эмблемму, въ тысячѣ потѣшныхъ огней; чернь ненавидѣла его за то, что онъ былъ фаворитъ и Шотландецъ, называла его Мортимеромъ и Лотаріо, не знаю ужь еще какими именами, и обвиняла его повелительницу, королеву, во всѣхъ возможныхъ преступленіяхъ, — ее, серіозную, степенную, худощавую, пожилую женщину, которая навѣрное была не хуже своихъ ближнихъ. Чатамъ, своею краснорѣчивою злостію, усиливалъ народное чувство противъ нея. Онъ нападалъ въ палатѣ лордовъ на то «тайное вліяніе, которое било могущественнѣе самаго трона и которое сбивало съ пути и затрудняло администрацію.» Самые свирѣпые памфлеты повторяли слова «предать суду мать короля», навараксанныя на каждой стѣнѣ въ сосѣдствѣ дворца, какъ развязываетъ намъ Вальполь. Что она сдѣлала? Что сдѣлалъ Фредрикъ, принцъ Валлійскій, отецъ Георга, что его такъ ненавидѣлъ Георгъ II и что о немъ никогда не упоминалъ Георгъ III? Не будемъ искать камней, чтобы бросать ихъ на эту забытую могилу, но согласимся съ современною эпитафіей надъ ней:

«Здѣсь лежитъ Фредъ, который былъ живъ, а теперь умеръ. Я желалъ бы болѣе, — чтобы умеръ его отецъ. А еще бы лучше еслибъ умеръ его брать. Еслибъ умерла его сестра, никто бы не пожалѣлъ о ней. Еслибы весь родъ, тѣмъ бы лучше для народа. Но такъ какъ умеръ только Фредъ, который былъ живъ, а теперь вотъ умеръ, то нечего больше и говорить.»

Вдова, окруженная восьмерыми дѣтьми, благоразумно примирилась съ королемъ и пріобрѣла довѣріе и доброжелательство старика. Хитрая, жестокая, повелительная, ограниченная женщина, она воспитывала своихъ дѣтей по своему разумѣнію и говорила о старшемъ сынѣ, какъ о тупомъ и добромъ мальчикѣ. Она держала его очень строго, держала его въ тугозатянутой уздѣ: у ней были престранные предразсудки. Его дядя, толстый Комберлендъ, однажды снялъ саблю со стѣны и обнажилъ ее, чтобы позабавить ребенка — мальчикъ отступилъ назадъ и поблѣднѣлъ. Комберлендъ почувствовалъ благородное оскорбленіе: «Чего, должно-быть, они не наговорили ему обо мнѣ!» сказалъ онъ.

Ханжество и ненависть матери наслѣдовалъ онъ вмѣстѣ съ храбрымъ упорствомъ своего рода; но онъ твердо вѣрилъ тамъ, гдѣ отецъ и дѣдъ его были вольнодумцы; онъ быя истинною и любящею опорой церкви, которой былъ защитникомъ по титулу. Какъ всѣ другіе недалекіе люди, король всю жизнь былъ подозрителенъ къ людямъ, которые были умнѣе его. Онъ не любилъ Фокса, Рейнольдса; онъ не любилъ Нельсона, Чатама, Борка; онъ упорно отвергалъ всѣ изобрѣтенія, и подозрѣвалъ всѣхъ изобрѣтателей. Онъ любилъ посредственности; Бенджаминъ Уэстъ былъ его любимый живописей; Битти его поэтъ. Король жалѣлъ не безъ паѳоса, въ послѣдствіи, что его воспитаніе было небрежно. Тупой мальчикъ воспитывался ограниченными людьми. Умнѣйшіе на свѣтѣ вое, питатели, вѣроятно, не много могли бы расширить этотъ малый разумъ, хотя можетъ-быть улучшили бы его вкусы, и внесли бы въ его понятія нѣкоторое благородство.

Но онъ многимъ восхищался сколько могъ. Нельзя сомнѣваться, что письмо, написанное маленькою принцессой Шарлоттой Мекленбургъ-Стрелицкою, письмо, содержавшее въ себѣ самыя слабыя общія мѣста объ ужасахъ войны и самыя тривіяльныя замѣчанія о блаженствѣ мира, сильно поразило молодаго монарха и за ставило его предложить молодой принцессѣ раздѣлить его тронъ Я пропускаю исторію его юношеской любви, не буду говорить объ Аннѣ Лейтфутъ, квакершѣ, на которой, говорятъ, онъ дѣйствительно былъ женатъ (хотя я не знаю, видѣлъ ли кто когда-нибудь брачное свидѣтельство), — прелестной чернобровой Сарѣ Ленноксъ, о красотѣ которой Вальполь писалъ съ восхищеніемъ, и которая часто ожидала молодаго принца на лугу Голландъ-Гауза. Онъ вздыхалъ и томился, но уѣхалъ прочь отъ нея. Ея портретъ еще виситъ въ Голландъ-Гаузѣ, — великолѣпное произведеніе Рейнольдса, живопись, достойная Тиціана. Она глядитъ изъ окна замка, держа птичку въ рукѣ, на черноглазаго молодаго Чарльза Фокса, своего племянника. Королевская птица улетѣла отъ хорошенькой Сары. Она провожала къ вѣнцу свою маленькую мекленбургскую соперницу, и умерла въ наше время скромною старушкой, которой довелось быть матерью геройскихъ Напировъ.

Говорятъ, что маленькая принцесса, которая написала прекрасное письмо объ ужасахъ войны, — чудесное письмо безъ малѣйшей помарки, за которое она получила вознагражднніе какъ героиня въ азбучной сказкѣ, — однажды играла съ своими молодыми подругами въ Стрелицкомъ саду, и что разговоръ молодыхъ дѣвицъ, странно сказать, шелъ о мужьяхъ. «Кто возьметъ такую бѣдную принцессу, какъ я?» сказала Шарлотта своей пріятельницѣ Идѣ фонъ-Бюловъ, и въ эту самую минуту зазвучалъ рогъ почтальйона, и Ида сказала: «Принцесса! вотъ женихъ.» Какъ она сказала, такъ и вышло. Почтальйонъ привезъ письмо отъ молодаго великолѣпнаго короля Англіи, который говорилъ: «Принцесса! такъ какъ вы написали такое прекрасное письмо, которое дѣлаетъ честь вашему уму и сердцу, то пріѣзжайте и будьте королевой Великобританіи, Франціи и Ирландіи, и вѣрною супругой вашего покорнаго слуги Георга!» Она запрыгала отъ радости, побѣжала на верхъ, уложила свои чемоданчики, и прямо отправилась въ свое королевство, въ прекрасной яхтѣ, гдѣ были клавикорды, на которыхъ она могла играть; вокругъ ея красовался великолѣпный флотъ, весь покрытый флагами и вымпелами, а знаменитая мадамъ Ауербахъ привѣтствовала ее едой, переводъ которой можно прочесть въ Gentlemans Magazine:

«Ея великолѣпный флотъ черезъ океанъ теперь прокладываетъ свой влажный путь. Избранная свита нимфъ воздаетъ должную почесть своей королевѣ. Когда Европу привезъ Юпитеръ на благородный берегъ Крита, едва ли было оказано больше вниманія или больше почета.»

Они свидѣлись и обвѣнчались, и много лѣтъ вели они самую счастливую, простую жизнь, какую когда-либо вела супружеская чета. Говорятъ, король сдѣлалъ гримасу, когда увидѣлъ свою некрасивую маленькую невѣсту; но какъ бы то ни было, онъ былъ вѣрнымъ и преданнымъ мужемъ, равно какъ и она была вѣрною и любящею женой. Они любили самыя простыя удовольствія, самые невинные и простые контрадансы, на которые приглашалось паръ двѣнадцать, и честный король танцовалъ по три часа сряду на одинъ мотивъ; послѣ такого восхитительнаго удовольствія, они ложились спать безъ ужина (придворные много ворчали на это отсутствіе ужина), и вставали рано утромъ, и можетъ-статься въ тотъ же вечеръ танцовали опять; или королева играла на шпинетѣ, — она играла изрядно, говоритъ Га Иденъ, — или король читалъ ей Spectator, или можетъ-быть какую-нибудь проповѣдь Огдена. О Аркадія! Вотъ была жизнь-то! Прежде при дворѣ, по воскресеньямъ, былъ большой пріемъ; но молодой король прекратилъ это, какъ прекратилъ все это безбожное картежничество, о которомъ мы упоминали. Не то чтобы Георгъ былъ врагъ невинныхъ удовольствій, или удовольствій, которыя считалъ невинными. Онъ былъ покровителемъ искусствъ, по своему; добръ и любезенъ къ художникамъ, которыхъ удостоивалъ своей милости, и уважалъ ихъ призваніе. Онъ хотѣлъ даже установить орденъ Минервы за литературныя и ученыя заслуги; кавалеры должны были считаться по разряду вслѣдъ за кавалерами ордена Бани, и носить ленту соломеннаго цвѣта, и звѣзду шестнадцати-угольную. Но между literati поднялся такой шумъ о томъ, кого слѣдуетъ наградить, что планъ былъ оставленъ, и Минерва съ своею звѣздой никогда не являлась между нами.

Онъ не допустилъ расписать церковь Св. Павла, ненавидя обычай папистовъ; вслѣдствіе того, самыя неуклюжія языческія изваянія украшаютъ теперь это зданіе. Къ счастію, впрочемъ, что живопись не была допущена, потому что живопись и рисованье ужасно были нездоровы въ концѣ послѣдняго столѣтія; гораздо ужь лучше для нашихъ глазъ смотрѣть на бѣлую известь, когда мы сводимъ ихъ съ пастора,.нежели смотрѣть на масляныя картины Они, или на отвратительныхъ чудовищъ Фюзели. Однако есть одинъ день въ году, день, когда старый Георгъ любилъ всѣмъ сердцемъ бывать тамъ, и когда, по моему убѣжденію, соборъ Св. Павла представляетъ великолѣпнѣйшее зрѣлище въ цѣломъ свѣтѣ, — когда пять тысячъ воспитанниковъ приходскихъ училищъ, съ щечками, похожими на букеты, и съ нѣжными, свѣжими голосами, поютъ гимнъ, отъ котораго каждое сердце трепещетъ хвалой и счастіемъ. Я присутствовалъ при многихъ величественныхъ зрѣлищахъ на свѣтѣ, видѣлъ коронаціи, разныя парижскія великолѣпія, открытіе кристальнаго дворца, капеллу папы съ длинною процессіей кардиналовъ и съ дребезжащимъ хоромъ толстыхъ сопрано, но во всемъ христіянскомъ мірѣ нѣтъ такого зрѣлища, какъ день воспитанниковъ приходскихъ училищъ. Non Angli, sed angeli.. Когда посмотришь на эту прелестную толпу невинныхъ созданій, да когда раздастся первый звукъ, право, подумаешь, что поютъ херувимы.

Церковную музыку король всегда любилъ, изобличая знаніе ея и какъ критикъ, и какъ исполнитель. Много исторій, забавныхъ и трогательныхъ, разказываютъ о томъ, какъ онъ велъ себя въ концертахъ, которые самъ устраивалъ. Разъ, когда ужь онъ былъ слѣпъ и боленъ, онъ выбиралъ старинную музыку для концертовъ; и музыка, и слова выбраны имъ были изъ Samson Agonistes, и относились къ его слѣпотѣ, къ его заточенію, къ его печали. Онъ билъ тактъ ногами, когда пѣли анѳимъ въ королевской капеллѣ. Если пажъ, стоявшій внизу, разговаривалъ или былъ невнимателенъ, сверху падалъ свертокъ нотъ на напудренную голову шалуна. Театръ доставлялъ королю большое наслажденіе. Епископы и духовенство посѣщали театръ, думая, что не стыдно показываться тамъ, гдѣ бываетъ добрый король. Говорятъ, онъ не очень любилъ Шекспира, или вообще трагедію; Фарсы и пантомимы — вотъ была его радость; особенно, когда паяцъ глоталъ морковь или сосиски, онъ хохоталъ такъ ужасно, что прелестная принцесса, сидѣвшая съ нимъ, говорила: «Всемилостивѣйшій государь, успокойтесь.» Но онъ продолжалъ хохотать надъ самыми ничтожными фарсами, пока его скудный умъ еще оставался при немъ.

Въ этой простой жизни въ первые годы царствованія короля, по мнѣ, есть что-то чрезвычайно трогательное. Пока была жива его мать — она жила лѣтъ двѣнадцать послѣ его бракосочетанія съ маленькою артисткой на шпинетѣ, — онъ былъ высокій, застѣнчивый, неуклюжій юноша, подъ опекой своей строгой родительницы. Она была умная, властолюбивая, жесткая женщина. Она держала свою семью въ уединеніи и мракѣ, не довѣряя почти никому, кто приближался къ ея дѣтямъ. Видя, однажды, молодаго герцога Глостерскаго молчаливымъ и печальнымъ, она рѣзко спросила его о причинѣ его молчаливости. "Я думаю, " сказалъ бѣдный ребенокъ. — «Думаете, сэръ? а о чемъ?» — «Я думаю, что если у меня когда-нибудь будетъ сынъ, то я не сдѣлаю его такимъ несчастнымъ, какимъ вы сдѣлали меня.»

Другіе сыновья были всѣ кутилы, кромѣ Георга. Каждый вечеръ покорные Георгъ и Шарлотта дѣлали визитъ матери въ Карльтонскомъ дворцѣ. У нея была болѣзнь въ горлѣ, отъ которой она умерла; но до самаго конца она непремѣнно хотѣла ѣздить по улицамъ, показывать, что она жива. Наканунѣ смерти, мужественная женщина разговаривала съ сыномъ и невѣсткой, по обыкновенію; легла спать, и утромъ найдена мертвою. «Георгъ, будь королемъ!» вотъ слова, которыя она вѣчно каркала въ уши своему сыну: и простой, упрямый, добросердечный, набожный человѣкъ старался быть королемъ.

Онъ дѣлалъ, что могъ; онъ работалъ по силѣ своего разумѣнія; какую добродѣтель доводилось ему узнать, ту онъ и старался практиковать; какое знаніе въ силахъ онъ былъ одолѣть, то и старался онъ пріобрѣсти. Напримѣръ, онъ вѣчно чертилъ ландкарты и изучалъ географію съ немалымъ стараніемъ и прилежаніемъ. Онъ зналъ исторію и генеалогію всѣхъ фамилій своего дворянства, — и славныя, должно-быть, то были исторіи. Онъ зналъ всѣ имена въ своей арміи, и обшлага, и точное число пуговицъ, и всѣ позументы, и фасонъ всѣхъ трехугольныхъ шляпъ, косъ и штиблетъ. Онъ зналъ весь личный составъ университетовъ; какіе доктора были наклонны къ социніанизму, и кто были здравые теологи, державшіеся ученія господствующей церкви; онъ зналъ этикетъ своего двора и двора своего дѣда до мелочей, онъ зналъ наималѣйшія подробности въ рутинѣ министровъ, секретарей, посольствъ, аудіенцій; онъ зналъ самаго ничтожнаго пажа въ передней, самаго послѣдняго прислужника на конюшнѣ или на кухнѣ. Эти части королевскаго дѣла онъ способенъ былъ изучить, и изучилъ. Но когда подумаешь о долгѣ почти божественномъ, какой только можетъ лежать на смертномъ, — когда подумаешь, что вотъ человѣкъ, имѣвшій притязаніе контролировать помыслы, направлять вѣру, требовать полнѣйшаго повиновенія отъ милліоновъ людей, посылать ихъ на войну за свою обиду или ссору и предписывать: такъ-то, де, вы должны торговать, такъ думать; вотъ эти, де, будутъ вашими союзниками, которымъ вы должны помогать, эти вашими врагами, которыхъ вы должны убивать по моей командѣ; такъ-то вы должны поклоняться Богу; — будемъ ли удивляться, что, когда такой человѣкъ, какъ Георгъ, взялъ за себя подобную обязанность, кара и уничиженіе постигли и народъ, и его главу?

Однако, въ его мужествѣ есть что-то величавое. Борьбу короля съ его аристократіей предстоитъ еще размазать историку, который будетъ смотрѣть на царствованіе Георга справедливѣе нежели дрянные панегиристы, писавшіе тотчасъ послѣ его кончины. Онъ, опираясь на свой народъ, велъ войну съ Америкой. Онъ, вмѣстѣ съ своимъ народомъ, отказалъ въ правосудіи римскимъ католикамъ; и въ обоихъ вопросахъ on побилъ патриціевъ. Онъ подкупалъ, онъ обижалъ, онъ мрачно лицемѣрилъ при случаѣ; онъ отличался зыбкою настойчивостью и мстительною рѣшимостью, которымъ почти удивляешься, когда думаешь объ его характерѣ. Его мужество никогда не было побѣждено. Оно затоптало Норта: оно согнуло тугую шею младшаго Питта: даже болѣзнь не могла сломить этотъ неукротимый духъ. Какъ только мысли его прояснялись, онъ опять принимался за планъ, который отлагался, когда разсудокъ оставлялъ его: какъ только руки его освобождались отъ фуфайки, онѣ брались за перо и за планъ, занимавшій его до самой минуты болѣзни. Мнѣ кажется, что болѣе половины притѣсненій совершается людьми, воображающими, что они поступаютъ справедливо. Въ такомъ убѣжденіи, алжирскій дей рубитъ по двадцати головъ въ одно утро; патеръ Доминикъ сожигаетъ двадцать жидовъ въ присутствіи архи-католическаго короля, а архіепископъ толедскій и саламанкскій поютъ аминь. Протестантовъ жарили въ Мадридѣ, а іезуитовъ вѣшали и четвертовали въ Смитфильдѣ, колдуньи сожигались въ Салемѣ, и все это дѣлалось достойными людьми, которые были увѣрены, что поступаютъ какъ нельзя справедливѣе. Что касается до стараго Георга, то даже Американцы, которыхъ онъ ненавидѣлъ и которые его побили, могутъ отдать ему справедливость въ томъ, что онъ имѣлъ совершенно честныя побужденія притѣснять ихъ. Къ біографическому очерку лорда Норта, составленному лордомъ Брумомъ, приложены собственноручныя письма короля, которыя, что весьма любопытно, знакомятъ насъ съ настроеніемъ его мыслей. «Настоящее время требуетъ, говоритъ онъ, содѣйствія всѣхъ, кто желаетъ предупредить анархію. Я имѣю одно желаніе — благоденствіе моихъ владѣній; слѣдовательно, я долженъ смотрѣть на всѣхъ, кто не хочетъ искренно помогать мнѣ, какъ на дурныхъ людей и на дурныхъ подданныхъ.» Вотъ какимъ образомъ онъ разсуждалъ. «Я не желаю ничего кромѣ добра, слѣдовательно всякій, кто не согласенъ со мною, — измѣнникъ и негодяй.» Вспомните, что онъ видѣлъ въ себѣ помазаника Божія; вспомните, что онъ былъ человѣкъ тупой и не вполнѣ образованъ; что та же самая воля Неба, которая возложила на него корону, которая создала его нѣжнымъ для семьи, безукоризненнымъ въ жизни, мужественнымъ и честнымъ, что она же отказала ему въ ясныхъ понятіяхъ, дала ему упорство и повременамъ лишала его разсудка. Онъ былъ отцомъ своего народа, а непослушныхъ дѣтей надо розгами приводить къ повиновенію. Онъ былъ защитникомъ протестантской вѣры; онъ считалъ лучше положить на плаху ту или другую гордую голову, нежели допустить католиковъ къ участію въ правленіи Англіей. И не думаете ли вы, что мало найдется во всѣхъ странахъ міра честныхъ изувѣровъ, которые всегда рады помогать властителямъ въ политикѣ такого рода? Безъ всякаго сомнѣнія, американская война была популярна въ Англіи. Въ 1775, адресъ въ пользу понужденія насильственными мѣрами колоній былъ принятъ 304 голосами противъ 105 въ нижней палатѣ, 104 противъ 29 въ палатѣ лордовъ. Ну, что? развѣ не популярна? Такъ же была популярна отмѣна Нантскаго эдикта во Франціи; такъ была популярна рѣзня Варѳоломеевская; инквизиція была чрезвычайно популярна въ Италіи.

Войны и революціи составляютъ, впрочемъ, спеціяльность политическаго писателя. Не хочу дѣлать предметомъ легкаго очерка великія событія этого долгаго царствованія, а также государственныхъ людей и ораторовъ, прославившихъ его. Воротимся къ нашему болѣе скромному предмету, къ придворнымъ сплетнямъ. Вонъ сидитъ наша маленькая королева, окруженная мужественными сыновьями и прелестными дочерьми, которыхъ она родила своему вѣрному Георгу. Исторія дочерей, какъ изобразила ихъ намъ маленькая миссъ Бёрни, восхитительна. Онѣ были хороши собой — она называетъ ихъ красавицами; онѣ были чрезвычайно добры, любящи, съ благородными манерами; онѣ были любезны со всѣми, и съ высокими, и съ низкими, — со всѣми, кто служилъ имъ. Онѣ имѣли много маленькихъ талантовъ. Одна рисовала, другая играла на фортепіано, всѣ работали ужасно много и снабдили цѣлый рядъ комнатъ — милыя, смѣющіяся Пенелопы — работой своихъ трудолюбивыхъ иголочекъ. Когда мы представляемъ себѣ общество за восемьдесятъ лѣтъ тому назадъ, мы должны вообразить сотни тысячъ женскихъ группъ, въ большихъ высокихъ чепчикахъ, съ узенькими таліями, съ широкими подолами, сидящихъ за пяльцами, между тѣмъ какъ одна изъ нихъ, а можетъ-статься какой-нибудь джентльменъ, съ косой, читаетъ обществу романъ. Загляните, напримѣръ, въ Ольнейскій коттеджъ и посмотрите на мистрисъ Анвинъ и леди Гескетъ, на этихъ знатныхъ дамъ, на этихъ кроткихъ, благочестивыхъ женщинъ, и на Уильяма Каупера, на этого тонкаго остряка, на этого трепещущаго піетиста, на этого утонченнаго джентльмена, читающаго дамамъ скандалезныя похожденія. Какая перемѣна въ нашихъ обычаяхъ, въ нашихъ забавахъ съ тѣхъ поръ!

Домашній бытъ короля Георга былъ образцомъ домашняго быта англійскаго джентльмена. Домъ его вставалъ рано по утрамъ, былъ добръ, былъ сострадателенъ, былъ во всемъ умѣренъ, былъ благоустроенъ, — да и скученъ же должно-быть былъ такъ, что Боже упаси! Не удивительно, что всѣ принцы бѣжали изъ нѣдръ этихъ скучныхъ домашнихъ добродѣтелей. Они всегда вставали, ѣздили, обѣдали въ положенные часы. Всѣ дни были одинаковы. Въ одинъ и тотъ же часъ, вечеромъ, король цѣловалъ полненькія щечки своихъ дочерей; принцессы цѣловали руку своей матери, а мадамъ Тильке приносила королевѣ ночной чепчикъ. Въ одинъ и тотъ же часъ шталмейстеры и статсдамы садились за свой обѣдецъ, и болтали за своимъ чаемъ. Король игралъ въ триктракъ или слушалъ концертъ вечеромъ; шталмейстеры зѣвали отъ смертельной скуки въ передней; или король съ своимъ семействомъ гулилъ по виндзорскимъ террасамъ, велъ за руку свою любимую маленькую принцессу Амелію; а народъ толпился около нихъ совершенно добродушно, и итонскіе воспитанники просовывали свои пухленькія щечки подъ локтями толпившихся; по окончаніи концерта, король непремѣнно снималъ свою огромную трехугольную шляпу, и кланялся музыкантамъ и говорилъ: «Благодарю васъ, господа.»

Болѣе спокойнаго домашняго быта, болѣе прозаической жизни, какъ въ Кью или въ Виндзорѣ, нельзя вообразить. И въ дождь, и въ ведро, король каждый день прогуливался верхомъ по цѣлымъ часамъ; совалъ свое красное лицо въ сотни окрестныхъ коттеджей, и показывалъ эту загнутую шляпу и свой виндзорскій мундиръ фермерамъ, свинопасамъ, старухамъ, торговавшимъ яблочными пирожками, людямъ всякаго сорта, дворянамъ и простолюдинамъ, и обо всемъ этомъ разказываютсы безчисленныя исторіи. И что за исторіи! Когда Гарунъ Альрашидъ навѣщаетъ инкогнито подданнаго, какъ бы, кажется, не ожидать тутъ калифскихъ щедротъ? Старый Георгъ не блисталъ королевскимъ великолѣпіемъ. Иногда онъ давалъ гинею, иногда щупалъ въ карманахъ и не находилъ денегъ; часто дѣлалъ человѣку сто вопросовъ, велика ли его семья, какъ уродились овесъ и бобы, сколько онъ платитъ за наемъ своего дома, и ѣхалъ далѣе. Однажды онъ разыгралъ роль короля Альфреда: въ одномъ коттеджѣ онъ вздумалъ жарить кусокъ говядины, держа ее передъ огнемъ на веревочкѣ. Когда старуха пришла домой, она нашла бумажку съ деньгами и записку, написанную королевскимъ карандашомъ: «Пять гиней на покупку вертела.» Это было не великолѣпно, но ласково и достойно фермера Георга. Однажды, когда король и королева гуляли вмѣстѣ, они встрѣтили мальчика, — они любили дѣтей, добрые люди, — и погладили маленькую бѣлокурую головку. «Чей ты мальчикъ?» спросилъ виндзорскій мундиръ. "Я сынъ королевскаго скорохода, " отвѣчалъ ребенокъ. На это король сказалъ: «Такъ стань на колѣни, и поцѣлуй руку королевы.» Но невинная отрасль скорохода отказалась отъ этой чести. «Нѣтъ, сказалъ онъ, я не стану на колѣни, потому что запачкаю свои новые штаны.» Бережливый король обнялъ его, и тутъ же произвелъ въ рыцари. Поклонники Георга исписали много страницъ подобными исторіями о немъ. Въ одно утро, еще никто не вставалъ, какъ король пошелъ по улицамъ Глостера, столкнулъ Молли, служанку, которая мыла лѣстницу; побѣжалъ на верхъ и разбудилъ всѣхъ шталмейстеровъ, въ ихъ спальняхъ, а потомъ пошелъ къ мосту, гдѣ въ это время собралось съ десятокъ рабочихъ. «Это глостерскій новый мостъ?» спросилъ нашъ всемилостивѣйшій монархъ; а народъ отвѣчалъ ему: «Да, ваше величество.» «Ну такъ, ребята, сказалъ онъ: крикнемъ ура!» Даровавъ имъ, такимъ образомъ, интеллектуальную награду, онъ отправился домой завтракать. Наши отцы читали эти простые разказы съ нѣжнымъ удовольствіемъ; смѣялись надъ этими шуточками, любили старика, совавшаго свой носъ во всѣ коттеджи, который кушалъ простую вареную и жареную говядину, презирая французскіе соусы, и былъ настоящій старый англійскій джентльменъ. Вы можетъ-быть видѣли знаменитую гравюру Гильрея: портретъ въ старомъ парикѣ, въ старомъ неуклюжемъ виндзорскомъ мундирѣ, совершенный король Бробдингнагь, который въ одной рукѣ держалъ маленькаго Гулливера, а въ другей зрительную трубку, разсматривая въ нее пигмея! Наши отцы ставили Георга типомъ великаго короля; маленькій Гулливеръ былъ великій Наполеонъ. Мы гордились нашими предразсудками; мы хвалились нашею нелѣпою суетною славой; мы были чудовищно несправедливы къ нашему врагу, относясь къ нему съ презрѣніемъ и насмѣшками; мы бились съ нимъ всякимъ оружіемъ, и геройскимъ, и негеройскимъ. Не было лжи, которой мы не повѣрили бы; не было обвиненія, которое не казалось бы справедливымъ нашему свирѣпому предубѣжденію. Я какъ-то думалъ собрать коллекцію неправдъ, которыя Французами написаны противъ насъ, и которыя мы написали противъ нихъ во время войны: вотъ былъ бы странный памятникъ народной неправды.

Ихъ величества были очень общежительные потентаты. Придворный лѣтописецъ разказываетъ объ ихъ частыхъ выѣздахъ въ гости къ подданнымъ; тамъ они обѣдали; здѣсь, въ большомъ замкѣ, ночевали; тутъ, въ скромномъ домикѣ, пили чай съ буттербродомъ. Нѣкоторые изъ знатныхъ людей тратили огромныя суммы на угощеніе своего государя. Въ знакъ особенной милости, король и королева иногда крестили дѣтей у лордовъ. Мы видимъ, что леди Салисбэри удостоена этой чести въ 1786 г.; а въ 1802, леди Честереильдъ. Въ Court News разказывается, какъ миледи принимала ихъ величества на парадной постели, «одѣтая въ бѣлый атласъ со множествомъ кружевъ; одѣяло было бѣлое атласное, вышитое золотомъ, а постель изъ пунцоваго атласа, подбитаго бѣлымъ.» Ребенка передала нянька сначала маркизѣ Батской, которая заняла мѣсто главной няни. Маркиза подала ребенка королевѣ. Королева подала милаго крошку норвичскому епископу, который совершалъ крещеніе; а когда кончилась церемонія, графъ, ставъ на одно колѣно, подалъ его величеству чашку напитка, употреблявшагося на крестинахъ, на большомъ золотомъ подносѣ, лежавшемъ на широкой пунцовой бархатной подушкѣ. При такихъ интересныхъ колѣнопреклонныхъ церемоніяхъ, случались несчастія. Боббъ Додингтонъ, лордъ Малькомъ, очень толстый, пыхтѣвшій человѣкъ, въ великолѣпномъ придворномъ платьѣ, долженъ былъ стать на колѣни, говоритъ Комберлендъ, и такъ онъ былъ толстъ, и такъ былъ затянутъ, что никакъ не могъ встать потомъ на ноги. «На колѣни, сэръ, на колѣни!» закричалъ каммергеръ провинціальному меру, который долженъ былъ читать адресъ, но продолжалъ его стоя. «На колѣни, сэръ, на колѣни!» кричитъ милордъ въ страшномъ испугѣ. «Я не могу!» говоритъ меръ обернувшись: «или вы не видите, что у меня деревянная нога?»

Въ Дневникѣ и Письмахъ миссъ Берни, домашняя и придворная жизнь добраго стараго короля Георга и доброй старой королевы Шарлотты изложены ужасно длинно. Король вставалъ каждое утро въ шесть часовъ, и проводилъ два часа собственно для себя. Онъ не хотѣлъ, чтобы полъ въ его спальнѣ былъ устланъ ковромъ, и считалъ это изнѣженностью. Около восьми часовъ, королева и королевская фамилія были всегда уже умыты и одѣты, и отправлялись въ капеллу короля. Въ корридорахъ не было огня; капелла была едва освѣщена; принцессы, гувернантки, шталмейстеры ворчали и подвергались простудѣ; но холодно ли имъ было, или жарко, они обязаны были являться, и дождливая или сухая, свѣтлая или мрачная была погода, добрый старый Георгъ всегда былъ на своемъ мѣстѣ.

Характеръ королевы представленъ у миссъ Берни во весь ростъ. Она была умная, самая благоприличная женщина; очень знатная леди въ торжественныхъ случаяхъ, довольно простая въ обыкновенной жизни; хорошо начитанная для того времени, высказывавшая остроумныя мнѣнія о книгахъ; скупая, но не несправедливая; вообще довольно ласковая къ своимъ подчиненнымъ, но непоколебимая въ своихъ понятіяхъ объ этикетѣ, и чрезвычайно сердившаяся, если ея служителямъ случалось занемочь. Она давала миссъ Берни скудное жалованье и заставляла бѣдную молодую дѣвушку вести такую жизнь, которая чуть не убила ея. Она всегда думала, что оказала этой дѣвицѣ величайшую милость, отнявъ у нея свободу, репутацію и достатокъ, и убивая ее тоской при этомъ скучномъ дворѣ. Онъ не былъ скученъ для самой королевы. Еслибъ она была служанкой, а не госпожой, она никогда не потеряла бы бодрости: она никогда не положила бы булавки не на свое мѣсто, ни на минуту не измѣнила бы своей обязанности. Она не была слаба, и не прощала тѣмъ, кто былъ слабъ. Она вела совершенно правильную жизнь, и ненавидѣла бѣдныхъ грѣшниковъ, съ озлобленіемъ, какимъ иногда отличается добродѣтель. Ей суждены была однако свои тяжкія испытанія, не только отъ дѣтей, но и отъ мужа, въ тѣ продолжительные дни, которые навсегда вѣроятно останутся покрытыми неизвѣстностью, тѣ дни, когда онъ былъ уже не совсѣмъ въ своемъ умѣ, когда съ его языка безостановочно лилась нелѣпица и нескладица; она должна была улыбаться и быть почтительною и внимательною, при нестерпимѣйшей скукѣ. Королева несла мужественно всѣ свои обязанности, требовала и отъ другихъ исполненія обязанностей. На придворныхъ крестинахъ, леди, державшая ребенка, устала и казалась нездоровою; принцесса Валлійская просила, чтобъ этой дамѣ позволено было сѣсть. "Пусть постоитъ, " сказала королева, смахивая табакъ съ своего рукава; она сама оставалась бы на ногахъ, эта рѣшительная старуха, еслибы должна была держать ребенка хоть до тѣхъ поръ, пока у него выростетъ борода. "Мнѣ семьдесять лѣтъ, " сказала королева толпѣ негодяевъ, остановившихъ ея портшезъ. «Я была пятнадцать лѣтъ англійскою королевой, и никогда не подвергалась оскорбленіямъ.» Безстрашная, суровая, неумолимая, маленькая королева! Я никакъ не удивляюсь, что ея сыновья взбунтовались.

Изъ всѣхъ лицъ, въ этой большой семейной группѣ, которая окружаетъ Георга и королеву, самая прелестная, какъ мнѣ кажется, любимица отца, принцесса Амелія, влекущая къ себѣ наше сочувствіе своею красотой, кротостью, раннею смертью и страстною нѣжностію, съ какою отецъ любилъ ее. Это была его фаворитка между всѣми дѣтьми, а изъ сыновей онъ любилъ больше герцога Йоркскаго. Берни разказываетъ грустную исторію о бѣдномъ старикѣ въ Уемутѣ: съ какимъ нетерпѣніемъ онъ ждалъ къ себѣ этого любимаго сына! Въ домѣ короля не было достаточнаго помѣщенія для принца, и отецъ выстроилъ передвижной домъ возлѣ своего, чтобы только его любезный Фредрикъ былъ къ нему поближе. Онъ не выпускалъ его руки все время, какъ сидѣлъ у него; онъ не говорилъ ни съ кѣмъ другимъ, не говорилъ ни о комъ другомъ, когда ожидалъ его къ себѣ. Разъ принцъ, такъ долго ожидаемый, остался только на одну ночь у отца. Онъ говорилъ, что на другой день у него было дѣло въ Лондонѣ. Скука двора испугала герцога Йоркскаго и другихъ взрослыхъ сыновей Георга III. Аони привели въ ужасъ шталмейстеровъ и статсдамъ, весь этотъ скромный кружокъ, своею грубою веселостію и громкимъ разговоромъ. Не большимъ утѣшеніемъ служили королю сыновья его.

Но прелестная Амелія была его любимицей; и маленькая дѣвочка, лепечущая и улыбающаяся въ нѣжныхъ объятіяхъ этого стараго отца, является нѣжнымъ образомъ, на который пріятно посмотрѣть. У Берни есть семейная картина, которая не понравится только человѣку безъ сердца. Она описываетъ послѣобѣденную прогулку королевской фамиліи въ Виндзорѣ: «Это была дѣйствительно чрезвычайно-красивая процессія, говоритъ она: — маленькая принцесса, которой только что минуло три года, въ платьицѣ изъ прекрасной кисеи, въ чепчикѣ, въ бѣлыхъ перчаткахъ и съ вѣеромъ шла впереди, въ величайшемъ восторгѣ отъ этой церемоніи, оборачиваясь то въ ту, то въ другую сторону, чтобы видѣть всѣхъ, когда она проходила; ибо всѣ гулявшіе прислонялись къ стѣнѣ, чтобы дать свободный проходъ королевской фамиліи. За нею шли король и королева, радуясь радости своей маленькой любимицы. Старшая дочь короля опиралась на леди Елизавету Вальдегревъ, принцесса Августа шла подъ руку съ герцогиней Энкастеръ, принцессу Елизавету вела за ними леди Шарлотта Берти.» Должность считается выше званія, говоритъ Берни, — чтобъ объяснить, какъ случилось леди Елисаветѣ Вальдегревъ, каммер-юнгферѣ, идти впереди герцогини; — «генералъ Бьюдъ, и герцогъ Монтегю, и майоръ Прайсъ, какъ шталмейстеръ, заключали процессію.» Такъ и видишь оркестръ, играющій свою старую музыку, солнце, сіяющее на счастливую вѣрноподданную толпу, и освѣщающее древнюю зубчатую стѣну, великолѣпные вязы, и пурпуровые ландшафты, и яркій зеленый лугъ; королевскій флагъ опускается съ высокой башни, когда проходитъ старый Георгъ въ сопровожденіи всей своей фамиліи, предшествуемый очаровательною малюткой, которая ласкаетъ толпу своими невинными улыбками.

«Увидѣвъ мистриссъ Делени, король немедленно остановился поговорить съ ней; разумѣется, королева, и маленькая принцесеа, и всѣ прочіе тотчасъ же остановились. Они разговаривали довольно долго съ этою милою старушкой; и въ это время король разъ или два обратился ко мнѣ. Я уловила взоръ королевы и замѣтила въ немъ маленькое удивленіе, но не замѣтила ни малѣйшаго неудовольствія на то, что я нахожусь тутъ же. Маленькая принцесса подошла къ мистриссъ. Делени, которую она очень любитъ; она вела себя съ нею совершеннымъ ангельчикомъ. Потомъ, съ видомъ любопытства и припоминанія, обошла она позади мистриссъ Делени поглядѣть на меня. „Я боюсь, шепнула я, наклонившись, — что ваше королевское высочество не помните меня?“ Отвѣтомъ ея была лукавая улыбка: она приблизилась, протянувъ губки, чтобы поцѣловать меня.»

Принцесса сама писала стихи, и есть премилыя жалобныя строчки, приписываемыя ей, которыя гораздо трогательнѣе иныхъ, болѣе художественныхъ стихотвореній:

"Unthinking, idle, wild, and young,

I laughed, and danced, and talked, and sung:

And, proud of health, of freedom vain,

Dreamed not of sorrow, care, or pain:

Concluding, in those hours of glee,

That all the world was made for me.

«But when the hour of tria! came,

When sickness shook this trembling frame,

When folly’s gay pursuits were o’er,

And I could sing and dance no more,

It then occurred, how sad' twould be

Were this world only made for me.»

(Легкомысленная, праздная, сумазбродная и молодая, смѣялась я и танцовала, и болтала, и пѣла; и гордясь здоровьемъ, тщеславясь свободой, не думала о горѣ, заботахъ или печали: я полагала, въ эти радостные часы, что весь свѣтъ былъ созданъ для меня. Но когда насталъ часъ испытанія, когда болѣзнь потрясла это трепещущее тѣло, когда прекратилась сумасбродная веселость и я не могла уже ни пѣть, ни танцовать, тогда мнѣ пришло въ голову, какъ было бы грустно, еслибъ этотъ свѣтъ былъ созданъ только для меня.)

Бѣдняжка такъ и оставила этотъ свѣтъ — но прежде чѣмъ она умерла, несчастный отецъ ея пришелъ въ такое состояніе, что окружавшіе его сановники принуждены были приставить къ нему караулъ, и съ ноября 1810 года, Георгъ III пересталъ царствовать. Всѣмъ извѣстна исторія его болѣзни: во всей исторіи не найдется фигуры грустнѣе этого старика, слѣпаго и помѣшаннаго, бродящаго по комнатамъ своего дворца, обращающагося къ воображаемому парламенту, дѣлающаго смотры мнимымъ войскамъ, принимающаго призрачный дворъ. Я видѣлъ его портретъ, который былъ снятъ въ это время, портретъ, висѣвшій въ апартаментахъ его дочери, ландграфини Гессенъ-Гомбургской, между книгами и виндзорскою мебелью, и сотней нѣжныхъ воспоминаній объ ея англійскомъ домашнемъ бытѣ. Бѣдный старикъ, ея отецъ, представленъ въ пурпуровой одеждѣ, бѣлоснѣжная борода падаетъ на грудь его, и на ней свѣтится звѣзда его знаменитаго ордена. Онъ не только ослѣпъ, но и совершенно оглохъ. Весь свѣтъ, весь разсудокъ, всѣ звуки человѣческаго голоса, всѣ удовольствія Божіяго міра были отняты у него. У него были иногда кроткія, ясныя минуты, и въ одну изъ нихъ королева, желая его видѣть, вошла въ комнату и застала его поющимъ гимнъ и аккомпанирующимъ себѣ на клавикордахъ. Кончивъ, онъ сталъ на колѣни и началъ громко молиться за нее, за своихъ дѣтей, потомъ за свой народъ, заключивъ молитвой за себя, чтобы Богъ избавилъ его отъ этого тяжкаго бѣдствія; а если нѣтъ, то даровалъ бы ему безропотную покорность. Потомъ онъ залился слезами, и разсудокъ его опять исчезъ.

Какой проповѣдникъ рѣшится пересыпать нравоученіями эту исторію? Какія нужны слова, кромѣ самыхъ простыхъ, чтобы разказать ее? Она слишкомъ ужасна, для того чтобы мсгли проливать слезы. Мысль объ этомъ бѣдствіи повергаетъ меня ницъ передъ Властелиномъ царей и людей, передъ верховнымъ Монархомъ имперій и республикъ, неисповѣдимымъ Дѣятелемъ жизни, смерти, счастія, побѣдъ. "О, братья! говорилъ я людямъ, сбиравшимся слушать меня въ Америкѣ: — о, братья! говорящіе тѣмъ же самымъ роднымъ нашимъ языкомъ, о, товарищи! переставъ быть врагами, подадимъ другъ другу траурную руку, стоя у этого королевскаго трупа, и заключимъ перемиріе! Лежитъ тотъ, передъ кѣмъ преклоняли колѣна самые гордые люди, брошенный ниже бѣднѣйшаго изъ бѣдныхъ; мертвъ тотъ, за кого милліоны молились напрасно. Онъ былъ совлеченъ съ престола, онъ былъ битъ грубыми руками; сыновья его возмутились, любимица его старости безвременно умерла прежде его; нашъ Лиръ прижимаетъ свои губы гь ея безжизненнымъ губамъ, и восклицаетъ: «Корделія, Корделія! постой немножко!»

«Vex not his ghost — oh! let him pass — he hates him

That would upon the rack of this tough world

Stretch him out longer!»

(He мучьте его духъ — о! пусть онъ испуститъ его — тотъ врагъ ему, кто заставилъ бы его долѣе терпѣть пытку этого тяжкаго міра!)

Тише! Вражда и ссора, смолкните надъ торжественной могилой! Играйте, трубы, погребальный маршъ. Опустись, мрачная занавѣсь, на его великолѣпіе, на его гордость, на его горе, на его страшную трагедію!

Георгъ Четвертый.

Файл:Tekkerej u m text 1860 the four georges-oldorfo george iv.jpg

Въ занимательной Біографіи Эльдона^[15], написанной Твиссомъ, мы читаемъ какъ по смерти герцога Йоркскаго, старый канцлеръ получилъ локонъ волосъ покойнаго принца; и такъ заботился онъ о сохраненіи этой драгоцѣнности, что Бесси Эльдонъ, жена его, сама надзирала за ученикомъ отъ Гамлета^[16], призваннымъ за тѣмъ, чтобы раздѣлить эти. волосы въ отдѣльные медальйоны, которые каждый членъ эльдонской фамиліи носилъ въ послѣдствіи. Вы знаете, что, когда Георгъ IV пріѣхалъ въ Эдинбургъ, человѣкъ, который былъ получше его^[17], явился на королевскую яхту привѣтствовать короля въ его шотландскомъ королевствѣ, и схвативъ стаканъ, изъ котораго его величество только что выпилъ, далъ обѣтъ, что этотъ стаканъ пребудетъ навсегда достояніемъ его фамиліи, спряталъ стаканъ въ карманъ, и, пріѣхавъ домой, сѣлъ на него и разбилъ. Положимъ, что призъ добраго шерифа сохранялся бы теперь въ цѣлости въ Абботсфордѣ, не улыбнулись ли бы мы съ чѣмъ-то похожимъ на жалость, еслибы увидѣли его тамъ? Положимъ, что одинъ изъ этихъ медальйоновъ съ волосами принца противника папистовъ^[18], продавался бы у Кристи^[19] — quot libras е duce summo invenies? — сколько фунтовъ стерлинговъ нашлось бы у васъ для знаменитаго герцога? Мадамъ Тюссо^[20] достала одежду, которая была на королѣ Георгѣ во время его коронаціи. Есть ли хоть одинъ человѣкъ изъ живущихъ теперь, кому бы понадобилась эта драгоцѣнность? Онъ заснулъ вѣчнымъ сномъ тридцать лѣтъ, тому назадъ: не удивляются ли теперь тѣ изъ васъ, кто его помнитъ, что когда-то вы чтили его, кричали ему ура и восхищались имъ?

Набросать его портретъ съ перваго раза кажется вовсе не трудно. Вотъ его кафтанъ, его звѣзда, его парикъ, его глупоулыбающаяся физіономія; кускомъ мѣла на аспидной доскѣ я могъ бы начертить очень похожій портретъ. А между тѣмъ, перечитывая объ немъ множество томовъ, слѣдя за нимъ во множествѣ старыхъ журналовъ и газетъ, видя его здѣсь на балѣ, тамъ на публичномъ обѣдѣ, тутъ на скачкѣ, и такъ далѣе, вы найдете, что у васъ нѣтъ ничего, ничего, кромѣ кафтана, парика и маски, улыбающейся подъ нимъ; ничего, кромѣ призрака. Его дѣдъ и прадѣдъ были люди. Всѣ знали, каковы были они; что они сдѣлали бы въ извѣстныхъ обстоятельствахъ; знали, что при случаѣ они дрались и вели себя какъ стойкіе, хорошіе солдаты. Они имѣли друзей, которыхъ любили сообразно своей натурѣ: враговъ, которыхъ ненавидѣли; у нихъ были свои страсти, была своя индивидуальность. Король-морякъ, царствовавшій послѣ Георга, былъ человѣкъ: герцогъ Йоркскій былъ человѣкъ, толстый, грубый, тяжелый, кутила, бранчивый, мужественный. Но что такое былъ этотъ Георгъ? Я всматриваюсь во всю его жизнь и вижу только поклонъ и оскаленные смѣхомъ зубы. Я стараюсь разобрать его по частямъ, и нахожу шелковые чулки, вату, корсетъ, кафтанъ съ бахромой и мѣховой воротникъ, звѣзду, голубую ленту, носовой платокъ, непомѣрно напрысканный духами, превосходный каштановаго цвѣта парикъ Труфитта, намазанный масломъ, вставные зубы и огромный черный галстукъ, фуфайки, опять фуфайки и больше ничего. Я не знаю никакого чувства, которое онъ выразилъ бы ясно. Документы издавались подъ его именемъ, но ихъ писали другіе, — частныя письма, но другіе орѳографировали ихъ. Онъ ставилъ огромное George Р или George R^[21] въ концѣ страницы и воображалъ, что написалъ бумагу: какой-нибудь писарь изъ книжной лавки, какой-нибудь бѣдный авторъ, какой-нибудь человѣкъ исполнялъ трудъ, пересматривалъ правописаніе, сглаживалъ шероховатыя фразы и придавалъ силу вялой пошлости. Онъ долженъ былъ непремѣнно имѣть индивидуальность: танцовальный учитель, которому онъ соревновалъ, котораго даже превзошелъ, парикмахеръ, который завивалъ ему тупей, портной, который шилъ на него платье, имѣли индивидуальность. Но о Георгѣ ничего нельзя добиться настоящаго. Эта внѣшность, я увѣренъ есть дѣло портнаго; подъ нею можетъ-быть есть что-то, но что именно? Мы не можемъ добраться характера, и навѣрно никогда не доберемся. Неужели у нашихъ потомковъ не будетъ дѣла лучше, какъ распеленывать и объяснять эту старую мумію? Признаюсь, я когда-то думалъ, что было бы интересною охотой погнаться за нимъ, и затравить его. Но теперь мнѣ стыдно сѣсть на лошадь, спустить свору хорошихъ собакъ и пригласить толпу товарищей-охотниковъ для такой охоты…

12-го автуста, 1762, въ сорокъ седьмую годовщину воцаренія Брауншвейгскаго дома на англійскомъ престолѣ, всѣ лондонскіе колокола дружно и радостно возвѣщали, что у Георга III родился наслѣдникъ. Пять дней спустя, королю было угодно особымъ патентомъ пожаловать его королевское высочество великобританскимъ принцемъ, курфирстскимъ принцемъ Брауншвейгъ-Люнебургскимъ, герцогомъ Корнвалльскимъ и Ротсейскимъ, графомъ Каррикскимъ, барономъ Ренфру лордомъ Острововъ, великимъ интендантомъ Шотландіи, принцемъ Валлійскимъ и граномъ Честерскимъ.

Весь народъ стекался толпами взглянуть на это милое дитя; и за позолочеными китайскими ширмами въ Сент-Джемскомъ дворцѣ, въ колыбели, надъ которою красовались три княжескія страусовыя пера, царственный. младенецъ восхищалъ взоръ вѣрноподданныхъ. Въ описаніи первыхъ подарковъ, поднесенныхъ ему, я прочелъ, что «рѣдкій индѣйскій лукъ съ стрѣлами былъ присланъ принцу отъ вѣрныхъ подданныхъ его отца изъ Нью-Йорка.» Онъ любилъ играть этими игрушками: старый государственный мужъ, ораторъ и острякъ при его дѣдѣ и прадѣдѣ, никогда не оставлявшій своего дѣла, еще и въ старости горячо желавшій быть въ милости при дворѣ, часто игралъ съ маленькимъ принцемъ и притворялся будто падаетъ мертвъ, когда принцъ стрѣлялъ въ него изъ своего игрушечнаго лука, вставалъ и опять падалъ, къ чрезвычайному восторгу ребенка. Такимъ образомъ ему льстили съ самой колыбели; и прежде чѣмъ его маленькія ножки выучились ходить, государственные люди и придворные наперерывъ цѣловали ихъ.

Есть хорошенькій портретъ этого королевскаго принца. Прелестное, полненькое дитя спитъ на колѣнахъ матери, которая обернулась и приложила палецъ къ губамъ, какъ будто приглашая окружающихъ придворныхъ почтить сонъ ребенка. Съ этого дня до его кончины, шестьдесять восемь лѣтъ спустя, чуть ли съ этого человѣка не было снято болѣе портретовъ нежели съ какого бы то ни было, родившагося и умершаго существа, во всякихъ мундирахъ и во всевозможныхъ придворныхъ платьяхъ, съ длинными, бѣлокурыми напудренными волосами, съ косой и безъ нея, во всевозможныхъ трехъ угольныхъ шляпахъ, въ драгунскомъ мундирѣ, въ виндзорскомъ мундирѣ, въ фельдмаршальской одеждѣ, въ шотландскомъ кильтѣ и тартанѣ, съ кортикомъ и клейморомъ (преглупѣйшая фигура), въ кафтанѣ съ бахромой и съ мѣховымъ воротникомъ, въ узкихъ панталонахъ и шелковыхъ чулкахъ, въ парикахъ всѣхъ цвѣтовъ, бѣлокурыхъ, темнорусыхъ, черныхъ, и наконецъ въ своей знаменитой коронаціонной одеждѣ. Ему такъ нравился этотъ портретъ, что онъ роздалъ копіи съ него всѣмъ дворамъ и британскимъ посольствамъ въ Европѣ, въ клубы, ратуши и частнымъ друзьямъ. Въ молодости моей, помню, почти въ каждой столовой былъ его портретъ.

Мы имѣемъ много біографической болтовни о дѣтствѣ принца. Разсказываютъ, съ какою изумительною быстротой учился онъ всѣмъ языкамъ, древнимъ и новѣйшимъ; какъ превосходно ѣздилъ верхомъ, какъ очаровательно пѣлъ, какъ чудесно игралъ на віолончели. Что онъ былъ красавецъ, это видѣли всѣ. Духъ у него былъ молодецкій, и однажды поссорившись съ отцомъ, онъ вбѣжалъ въ кабинетъ отца и закричалъ: «Уильксъ^[22] и вѣчная свобода!» Онъ былъ такъ даровитъ, что своею ученостію приводилъ въ тупикъ даже своихъ гувернеровъ; одинъ изъ нихъ, лордъ Брюсъ, не вѣрно проскандовалъ стихъ въ одной греческой цитатѣ; удивительный юный принцъ тотчасъ поправилъ его. Лордъ Брюсъ не могъ остаться гувернеромъ послѣ этого униженія, онъ отказался отъ своей должности, и для успокоенія его чувствъ, былъ сдѣланъ графомъ! Вотъ такъ удивительная причина для производства! Лордъ Брюсъ былъ сдѣланъ графомъ за ошибку въ просодіи; а Нельсонъ былъ сдѣланъ барономъ за побѣду при Нилѣ.

Любители длинныхъ итоговъ сочли милліоны, истраченные этикъ Георгомъ, въ продолженіе его блистательнаго существованія. Кромѣ его ежегоднаго дохода въ 50.000, 70.000, 100.000, 120.000 фунт. стерл., мы читаемъ три отношенія въ парламентъ объ уплатѣ долговъ, доходящихъ до 160.000 и 650.000 фун. стер., кромѣ таинственныхъ заграничныхъ займовъ, деньги отъ которыхъ онъ клалъ въ свой карманъ. Что онъ сдѣлалъ со всѣми этими деньгами? Зачѣмъ онъ получалъ ихъ?…

Въ 1784, когда онъ былъ двадцати одного года, ему отдали Карльтонскій дворецъ, и нація убрала его съ такимъ великолѣпіемъ, какое только можно было придумать. Карманы его были наполнены деньгами; онъ говорилъ, что этого недовольно, онъ выбросилъ эти деньги изъ окна: онъ истратилъ 10.000 ф. с. въ годъ на свои кафтаны. Нація дала ему еще денегъ, и еще, и еще, и не пересчитаешь. Онъ былъ принцъ прелестной наружности, и названъ принцемъ Флоризелемъ^[23] при первомъ появленіи своемъ въ свѣтъ. Что онъ былъ красивѣйшимъ принцемъ въ цѣломъ свѣтѣ, въ этомъ соглашались мущины и увы! многія женщины.

Я полагаю, что онъ былъ очень привлекателенъ. Столько свидѣтельствъ о прелести его обращенія, что мы должны призвать за нимъ великое изящество и могущество обаявія. Онъ и братъ французскаго короля, графъ д’Артуа, очаровательный молодой принцъ, танцевавшій восхитительно на натянутой веревкѣ и потомъ, блѣдный, старый, дряхлый, изгнанный король^[24], просившій въ Англіи гостепріимства и жившій нѣкоторое время во дворцѣ Маріи-Стюартъ, раздѣляли въ своей молодости названіе перваго джентльмена въ Европѣ. Мы въ Англіи, разумѣется, отдали первенство нашему джентльмену.

До смерти Георга справедливость этого приговора вовсе не оспаривалась, и сомнѣвающихся честили мятежниками и измѣнниками. Недавно я читалъ новое изданіе восхитительныхъ Nodes Христооора Норта. Тостъ за здоровье короля вѣрные Шотландцы провозглашали въ прописныхъ буквахъ. Вы вообразили бы себѣ его героемъ, мудрецомъ, государственнымъ мужемъ, образцомъ королей и людей. Вѣдь это съ Вальтеръ-Скоттомъ былъ тотъ случай, что разбился стаканъ, случай, о которомъ я говорилъ выше. Онъ былъ шотландскій витязь короля, онъ привлекъ къ нему всю Шотландію и сильно поражалъ своимъ клейморомъ всѣхъ враговъ его. У Браунгшвейгцевъ не было другихъ такихъ защитниковъ какъ эти два якобинскіе коммонеры, старый Самъ-Джонсонъ, сынъ лихоильдскаго купца, и Вальтеръ-Скоттъ, сынъ эдинбургскаго юриста.

Природа и обстоятельства — все подготовили къ тому чтобъ испортить этого принца: страшная скука при отцовскомъ дворѣ, глупыя удовольствія, скучныя занятія, которыя хоть кого могли свести съ ума, удушающая воздержность рутины, сдѣлали бы негодяемъ и менѣе веселаго принца. Всѣ взрослые принцы убѣжали изъ этого замка скуки, гдѣ сидѣлъ король Георгъ, занимаясь своими счетными книгами и мурлыкая своего Генделя, а старая королева Шарлотта надъ своимъ табакомъ и пяльцами. Почти всѣ удалые сынки, покутивъ порядкомъ, остепенились и сдѣлались добропорядочными подданными отца и брата: народъ смотрѣлъ на нихъ не косо, народъ охотно извиняетъ безпорядочность молодости, ради отваги, непритворности и добродушія.

Мальчикъ — отецъ мущины. Нашъ принцъ ознаменовалъ свое вступленіе въ свѣтъ подвигомъ, достойнымъ, его будущей жизни. Онъ придумалъ новую пряжку къ башмакамъ, въ одинъ дюймъ длины и въ пять дюймовъ ширины. «Она покрывала почти весь подъемъ и доходила до земли съ каждой стороны ноги». Чудесное изобрѣтеніе, милое и полезное, какъ принцъ, на ногѣ котораго оно блистало! При первомъ его появленіи на придворномъ балѣ, мы читаемъ, что «его кафтанъ былъ розовый шелковый, съ бѣлыми отворотами, жилетъ бѣлый шелковый, вышитый фольгой и украшенный великимъ множествомъ Французскихъ стразъ. А шляпа его была убрана двумя рядами стальнаго бисера, до пяти тысячъ числомъ, съ пуговицей и петлей изъ того же металла, приподнятой въ новомъ военномъ вкусѣ.» Какой Флоризель! Не покажутся ли эти подробности тривіальными? Онѣ были важными событіями въ его жизни. Его. біографы, говорятъ, что когда принцъ Валлійскій поселился хозяиномъ въ своемъ новомъ великолѣпномъ дворцѣ, у него были какіе-то пустые планы поощрять литературу, науки и искусства; заводить литературныя собранія, и общества для поощренія географіи, астрономіи и ботаники. Астрономія, географія и ботаника! Пустяки! Французскія танцовщицы, Французскіе повара, жокеи, шуты, портные, боксеры, фехмейстеры, торговцы китайскимъ фарфоромъ, брилліянтами и рѣдкостями — вотъ его компанія. Сначала онъ хотѣлъ, чтобы Боркъ, Питтъ и Шериданъ были его друзьями. Но какъ могли подобные люди сохранять свою серіозность передъ такою пустенькою личностію, каковъ былъ этотъ юноша? Фоксъ могъ говорить съ нимъ объ игрѣ въ кости, Шериданъ о винѣ; но въ чемъ другомъ эти геніяльные люди могли имѣть что-нибудь общаго съ молодымъ хозяиномъ Карльтонскаго дворца? И онъ вдругъ руководитель такихъ людей, какъ Фоксъ и Боркъ!

И мнѣніе этого человѣка о конституціи, объ индійскомъ биллѣ, о справедливости относительно католиковъ — обо всякомъ вопросѣ, сколько-нибудь важнѣе жилетныхъ пуговицъ или соуса къ куропаткамъ — могло чего-нибудь стоить! Дружба между принцемъ и вождями виговъ была невозможна. Они лицемѣрили, показывая видъ будто уважаютъ его, и если онъ разорвалъ пустой договоръ свой съ ними, кто будетъ порицать его? Его естественные компаньйоны были денди и паразиты. Онъ могъ вести бесѣду съ портнымъ или поваромъ; но ровнею великимъ государственнымъ людямъ считать существо лѣнивое, слабое, безпечное, надутое чудовищнымъ тщеславіемъ и неизлѣчимымъ легкомысліемъ — нелѣпо. Они имѣли въ виду попользоваться имъ и попользовались сколько было можно; но имъ было извѣстно, какъ онъ былъ робокъ, какъ бездушенъ и вѣроломенъ; они должны были ожидать, что онъ броситъ ихъ. Друзья, заступившіе ихъ мѣсто, были просто застольные собутыльники, которые также надоѣли ему; потомъ мы видимъ его, окруженнаго просто школьниками и гвардейцами, живость и бойкость которыхъ подстрѣкала воображеніе пресыщеннаго сластолюбца. Впрочемъ, что спрашивать о его друзьяхъ? Онъ никогда не могъ имѣть истинныхъ друзей.

Я полагаю, что женщины фальшивы и корыстны въ своихъ отношеніяхъ къ подобному лицу, какъ и мущины. Не взять ли намъ на себя роль Лепорелло, прочесть каталогъ побѣдъ этого царственнаго Донъ-Жуана и назвать фаворитокъ, которымъ принцъ Георгъ бросалъ платокъ, одной за другою? Къ чему разказывать какъ онъ преслѣдовалъ Пердиту, какъ одержалъ надъ ней побѣду, какъ бросилъ ее и кто былъ его преемникомъ? Какая польза знать, что онъ дѣйствительно женился на мистрисъ Фицъ-Гербертъ по всѣмъ обрядамъ римско-католической церкви; что ея брачный контрактъ видѣли въ Лондонѣ, что извѣстны имена свидѣтелей ея брака. Этотъ родъ распутства, къ которому мы теперь приступили, не представляетъ никакой особой черты нравовъ. Люди развратные, бездушные, вѣроломные, трусы, были отъ начала міра. Этотъ подвергался большимъ искушеніямъ нежели многіе другіе, — вотъ что, по крайней мѣрѣ, можно сказать въ извиненіе ему.

Къ несчастію для этого подсудимаго, онъ — и это именно увлекало его далѣе по дьявольскому пути — кромѣ того что былъ хорошъ собой, такъ что очаровывалъ женщинъ, кромѣ того что былъ наслѣдникомъ престола, такъ что всѣ ему льстили, обладалъ еще прелестнымъ голосомъ, который прямо, повелъ его къ попойкамъ: такимъ образомъ всѣ детали соблазна льстили бѣдному Флоризелю; вожделѣніе, лѣность, тщеславіе, пьянство, все брянчало своими веселыми кимвалами и манило его далѣе.

Мы въ первый разъ слышимъ его сентиментальное чириканье подъ стѣнами дворца Кью, на освѣщенныхъ луною берегахъ Темзы, а лордъ виконтъ Лепорелло караулитъ, чтобы музыкѣ не помѣшали.

Пѣть послѣ обѣда и послѣ ужина было всеобщею модой того времени. Представьте себѣ, что во всей Англіи раздаются хоры, нѣкоторые вольные, нѣкоторые невинные, но всѣ подававшіе поводъ къ гроиадному потребленію спиртуозныя, напитковъ.

«The jolly muse her wings to try’no frolic flights need take,

But round the bowl would dip and fly, like swallows round а lake.»

(Чтобъ испытать свои крылья, нашей рѣзвой музѣ не нужно пускаться въ фантастическій полетъ. Она будетъ порхать вокругъ нашей чаши какъ ласточки вокругъ озера), поетъ Моррисъ въ одной изъ своихъ Анакреонтинъ, къ которымъ принцъ часто присоединялся въ хорѣ, и въ которыхъ припѣвъ,

«And that I think’s a reason fair to drink and fil again.»

(И это, мнѣ кажется, основательный поводъ выпить и опять наполнить кубки!)

Впрочемъ этотъ восхитительный, веселый собутыльникъ принца нашелъ «основательный поводъ» бросить кубокъ; онъ увидѣлъ свое заблужденіе, удалился и умеръ въ уединеніи и молитвѣ.

Столъ принца, безъ сомнѣнія, былъ очень искусителенъ. Остряки употребляли всѣ усилія, чтобы развлечь хозяина. Удивительно, какъ возвышается духъ, какъ блещетъ остроуміе, какъ ароматно вино, когда на главномъ концѣ стола сидитъ великій Человѣкъ. Скоттъ, преданный рыцарь, вѣрный вассалъ королевскій, самый лучшій разкащикъ своего времени, высыпалъ, съ неистощимою щедростію, запасъ своей археологіи, своего добродушія и своего юмора. Граттанъ приносилъ свое изумительное краснорѣчіе, воображеніе, чувство. Томъ Моръ, пѣвчая птица, сиживалъ нѣкоторое время за этимъ же столомъ, и распѣвалъ свои прелестные любовные мотивы, но онъ улетѣлъ въ послѣдствіи съ негодованіемъ, и потомъ терзалъ принца и клювомъ, и когтями. Въ подобномъ обществѣ, не удивительно, что сидѣлось долго, и что буфетчикъ уставалъ откупоривать бутылки. Вспомните, каковы были обычаи тогдашняго времени, вспомните, что Уильямъ Питтъ пріѣзжалъ въ нижнюю палату, выпивши бутылку портвейна у себя дома, и отправлялся къ Беллеми^[25] съ Дондасомъ^[26] выпить еще бутылки двѣ.

Вы перечитываете томы за томами о нашемъ принцѣ, и находите полдюжину всѣмъ извѣстныхъ анекдотовъ — право не болѣе — общихъ всѣмъ этимъ исторіямъ. Онъ былъ добродушенъ; онъ былъ безпечный, сластолюбивый принцъ, но не безъ чувства. Одинъ разказъ, самый благопріятный для него можетъ-статься, есть тотъ, что когда онъ былъ принцемъ-регентомъ, онъ съ участіемъ выслушивалъ все, что могло быть сказано въ пользу приговоренныхъ къ смертной казни, и спѣшилъ, какъ только казалось возможнымъ, отмѣнять смертный приговоръ. Онъ былъ добръ къ своимъ слугамъ. Есть разказъ, который можно встрѣтить во всѣхъ его біографіяхъ, о Молли-служанкѣ, которая, когда онъ распустилъ свою прислугу, ради какихъ-то преобразованій, которыя нелѣпымъ образомъ занимали его, плакала, сметая пыль со стульевъ, потому что должна была оставить господина, находившаго всегда сказать доброе слово всѣмъ своимъ слугамъ. Другой разказъ о конюхѣ, который былъ пойманъ въ кражѣ сѣна и овса, и выгнанъ смотрителемъ надъ конюшнями; принцъ узналъ о несчастіи Джона, очень ласково сдѣлалъ ему выговоръ, великодушно возвратилъ ему мѣсто и взялъ съ него обѣщаніе не грѣшить болѣе — это обѣщаніе Джонъ сдержалъ. Еще весьма нѣжно размазывается о принцѣ, какъ онъ, будучи еще молодымъ человѣкомъ, услыхалъ о семействѣ одного бѣднаго офицера, какъ онъ тотчасъ же занялъ шесть или восемь фунтовъ, запряталъ свои длинные, бѣлокурые волосы подъ шляпу, чтобы не быть узнаннымъ, и отнесъ деньги умиравшему съ голода семейству. Онъ также послалъ деньги Шеридану, когда тотъ лежалъ на смертномъ одрѣ, и послалъ бы еще болѣе, еслибы смерть не положила конецъ поприщу этого геніяльнаго человѣка. Кромѣ этого, сохранилось нѣсколько милыхъ фразъ, добрыхъ и любезныхъ, къ людямъ, съ которыми онъ находился въ сношеніяхъ. Но онъ измѣнилъ двадцати друзьямъ. Одинъ день онъ былъ съ ними ласковъ и коротокъ, а другой день проходилъ мимо, не узнавая ихъ. Онъ пользовался ими, можетъ-статься любилъ ихъ по своему, а потокъ бросалъ. Въ понедѣльникъ онъ цѣловалъ и ласкалъ модную Пердиту, а во вторникъ, встрѣтившись съ нею, не узналъ ея. Въ среду онъ былъ очень дружелюбенъ съ несчастнымъ Бруммелемъ, а въ четвергъ забылъ объ его существованіи; не отдалъ ему даже табатерки, которую онъ былъ долженъ бѣдному денди; увидавъ его, нѣсколько лѣтъ спустя, въ паденіи и бѣдности, когда обанкрутившійся франтъ прислалъ ему другую табатерку съ его любимымъ табакомъ, какъ жалостный знакъ воспоминанія и покорности, — король понюхалъ табаку, приказалъ подавать экипажъ и куда-то поѣхалъ, не удостоивъ заняться своимъ прежнимъ собутыльникомъ, фаворитомъ, соперникомъ, врагомъ, побѣдителемъ. У Ракзалла^[27] есть объ немъ нѣсколько сплетенъ. Когда плѣнительная, прелестная, благородная герцогиня девонширская умерла, — очаровательная дама, которую онъ когда-то называлъ дражайшею герцогиней и восхищался ею, потому что все англійское общество восхищалось ею, онъ сказалъ: «Мы лишились самой благовоспитанной женщины въ Англіи.» "Мы лишились самаго нѣжнаго сердца въ Англіи, " сказалъ благородный Чарльзъ Фоксъ. Въ другой разъ, когда трое вельможъ принимали орденъ Подвязки, говоритъ Ракзаллъ: «одна высокая особа замѣтила, что никогда три человѣка не принимали ордена такимъ характеристическимъ образомъ. Герцогъ А. подошелъ къ королю съ флегматическимъ, холоднымъ, неуклюжимъ видомъ, какъ мужикъ; лордъ Б. приблизился льстиво и съ улыбкой, какъ придворный; лордъ С. явился свободно, непринужденно, какъ джентльменъ.» Вотъ разказы, которые приходятъ на память о принцѣ и королѣ, доброта къ служанкѣ, великодушіе къ конюху, критика на поклонъ. О немъ нѣтъ другихъ разказовъ: они низки и тривіальны, и характеризируютъ его. Великая битва гигантовъ продолжается. Ежедневно выигрываются и проигрываются битвы храбрыми. Изтерзанныя, закопченныя знамена, побитые орлы отнимаются у геройскаго непріятеля, и кладутся къ его стопамъ; а онъ сидитъ себѣ на тронѣ и улыбается, и даетъ побѣдителю награду за храбрость. Эллистонъ актеръ, когда давали Коронацію, въ которой онъ занималъ главную роль, воображалъ себя не въ шутку королемъ, заливался слезами и икая благословлялъ народъ. Я полагаю, что Георгъ IV такъ много слышалъ о войнѣ, такъ много раздавалъ орденовъ, и носилъ такое чрезмѣрное количество маршальскихъ мундировъ, трехъ угольныхъ шляпъ, пѣтушьихъ перьевъ, что дѣйствительно воображалъ, будто онъ участвовалъ въ нѣкоторыхъ компаніяхъ, и подъ именемъ генерала Брока предводительствовалъ нѣмецкимъ легіономъ, въ отчаянной атакѣ на Ватерлоо.

Онъ умеръ только тридцать лѣтъ тому назадъ, и невольно спрашиваешь, какимъ образомъ великое общество могло выносить его? Могли ли бы мы выносить его теперь? Въ эту четверть столѣтія какой переворотъ совершился безмолвно! Какъ отдѣлилъ онъ насъ отъ прежнихъ временъ и обычаевъ! Какъ онъ измѣнилъ самихъ людей! Я теперь встрѣчаю старыхъ джентльменовъ между нами, превосходно воспитанныхъ, тихой жизни, съ почтенными сѣдинами, съ внучками, которыхъ они ласкаютъ; смотрю на нихъ и удивляюсь, вспоминая, чѣмъ были они прежде. Вотъ этотъ джентльменъ изъ великой старой школы, когда онъ служилъ въ гусарскомъ полку и обѣдалъ за столомъ принца каждую ночь валялся подъ этимъ столомъ. Ночь за ночью этотъ джентльменъ просиживалъ у Брука или Рагета за костями. Если въ пылу игры или пьянства, этотъ джентльменъ бывало скажетъ рѣзкое слово своему сосѣду, они непремѣнно старались застрѣлить одинъ другаго на слѣдующее утро. Этотъ джентльменъ повезъ бы своего друга Ричмонда, чернаго боксера въ Мользей^[28] и караулилъ бы его сюртукъ, кричалъ бы и рвался бы и ревѣлъ бы отъ восторга, между тѣмъ какъ черный боксеръ билъ бы голландскаго жида Сэма. Этотъ джентльменъ находилъ благородное удовольствіе сбрасывать свой собственный кафтанъ и подраться съ матросомъ въ какой-нибудь уличной свалкѣ. Этотъ джентльменъ сиживалъ въ караульнѣ. Еслибъ этотъ джентльменъ, такъ изящно вѣжливый съ дамами въ гостиной, такъ высоко учтивый, заговорилъ теперь, какъ бывало говаривалъ онъ посреди молодежи въ годы своей юности, такими сталъ бы сыпать клятвами, что ваши волосы стали бы дыбомъ. Я встрѣтилъ недавно одного очень стараго нѣмецкаго дворянина, который служилъ въ нашей арміи въ началѣ этого столѣтія. Послѣ того онъ жилъ въ своемъ имѣніи, рѣдко встрѣчаясь съ Англичанами, которыхъ языкомъ, то-есть, тѣмъ языкомъ, какимъ говорили пятьдесятъ лѣтъ тому назадъ, онъ владѣлъ въ совершенствѣ. Когда этотъ благовоспитанный старикъ начиналъ говорить со мною поанглійски, то почти каждое слово, которое онъ произносилъ, было проклятіе, — точь въ точь какъ бывало въ разговорѣ (во Фландріи страшно ругались), съ герцогомъ Йоркскимъ передъ Валансіенномъ, или въ Карльтонскомъ дворцѣ за ужиномъ и за картами. Прочтите письма Байрона. Молодой человѣкъ такъ привыкъ клясться, что онъ употребляетъ клятвы даже въ письмахъ къ друзьямъ, и клянется по почтѣ. Прочтите его разказъ о поведеніи молодыхъ людей въ Кембриджѣ, о разгульныхъ профессорахъ, изъ которыхъ одинъ «умѣлъ браниться погречески, какъ пьяный илотъ»^[29], и который невоздержностью превосходилъ даже молодыхъ людей. Прочтите описаніе Метьюса о хозяйствѣ мальчишки-лорда въ Ньюстедѣ^[30], о томъ, какъ черепъ вмѣсто кубка ходилъ кругомъ, какъ молодые шалуны, въ монашеской одеждѣ, взятой напрокатъ изъ маскараднаго магазина, сидѣли до разсвѣи, распѣвая за виномъ приличныя дѣлу пѣсни. «Мы сбирались завтракать въ два или три часа, говоритъ Метьюсъ. Вотъ перчатки и рапиры для тѣхъ, кто хочетъ позабавиться, не то вотъ пистолеты, и мы стрѣляемъ въ цѣль въ залѣ или дразнимъ волка^[31].» Превеселая жизнь! Благородный, юный владѣлецъ замка, самъ пишетъ о такихъ предметахъ въ письмахъ къ своему другу, мистеру Джону Джексону, кулачному бойцу въ Лондонѣ.

Все Георгово время сказываетъ намъ такую странную сказку объ обычаяхъ и удовольствіяхъ. У Ракзалла мы находимъ какъ первенствующій министръ, самъ страшный Уилльямъ Питтъ, проказничалъ съ особами не менѣе важными, какъ напримѣръ, лордъ-Терлоу, лордъ-канцлеръ, и мистеръ Дондасъ, казначей флота. Ракзаллъ разказываетъ, какъ эти три государственные мужа, возвращаясь послѣ ужина отъ Эддискомба, нашли отворенною шоссейную заставу и проскакали, не заплативъ пошлины. Сторожъ у заставы, вообразивъ, что это разбойники, выстрѣлилъ по нихъ, но не попалъ; и поэтъ пропѣлъ:

«Когда Питть блуждалъ въ темнотѣ по полю съ своимъ разумомъ, потопленнымъ въ шампанскомъ Дженнисона, рука мужика, если бы справедливая судьба не подоспѣла на помощь, пролила бы кровь перваго министра, вмѣсто крови вора.»

Вотъ какъ шалилъ казначей флота, лордъ великій канцлеръ, возсѣдающій на шерстяномъ мѣшкѣ, и первенствующій министръ. Въ мемуарахъ Эльдона, около того же времени, я читаю, что адвокатура любила вино не менѣе шерстянаго мѣшка. Не самъ Джонъ Скоттъ^[32], — нѣтъ, онъ всегда былъ порядочный малый; и хотя любилъ портвейнъ, но свою обязанность, свое дѣло и плату за свои труды любилъ гораздо больше.

Онъ разказываетъ исторію, случившуюся въ Сѣверномъ Объѣздѣ^[33], о пирушкѣ въ домѣ одного легиста, по имени Фосетта, который каждый годъ давалъ обѣдъ адвокатамъ.

"Одинъ разъ, разкавывалъ лордъ Эльдонъ: "я слышалъ, какъ Ли сказалъ: — Я не могу отказаться отъ вина Фосетта. Послушайте, Девенпортъ, отправляйтесь домой сейчасъ послѣ обѣда прочесть то тяжебное дѣло, которое мы завтра должны защищать.

" — Не пойду, сказалъ Девенпортъ: — Оставить вино, чтобы читать тяжебное дѣло! Нѣтъ, нѣтъ, Ли; этого не будетъ.

" — Такъ что же дѣлать? сказалъ Ли: — Кому другому поручить?

" — Да вотъ молодому Скотту.

" — Точно, пусть онъ отправится. Мистеръ Скоттъ, вы должны сейчасъ отправиться домой, и ознакомиться съ этимъ дѣлимъ къ нашей консультаціи, которая будетъ происходить сегодня вечеромъ.

"Это было для меня очень тяжело; но я пошелъ. Тамъ былъ стряпчій изъ Комберленда, другой изъ Нортомберленда, и не знаю, сколько еще другихъ людей. Довольно поздно пришелъ Джекъ Ли, упившійся донельзя.

" — Я не могу сегодня толковать о дѣлахъ; я долженъ лечь въ постель, воскликнулъ онъ, и ушелъ. Потомъ пришелъ сэръ-Томасъ Девенпортъ.

" — Мы не можемъ заняться сегодня консультаціей, мистеръ Уэрдствертъ, закричалъ Девенпортъ. — Развѣ вы не видите, какъ пьянъ мистеръ Скоттъ? Консультація невозможна!

"Бѣдный я! Я едва обѣдалъ, лишился всего моего вина, и былъ такъ пьянъ, что не годился для консультаціи! Ну, дѣло было рѣшено не въ пользу нашего кліента, и это все по милости Фосеттова обѣда. Мы требовали новаго процесса; и я долженъ сказать къ чести юристовъ, что эти оба джентльмена, Джекъ Ли и сэръ-Томасъ Девенпортъ, заплатили за всѣ издержки перваго процесса. Это единственный примѣръ мнѣ извѣстный, но они это сдѣлали. Мы требовали пересмотра дѣла (на томъ основаніи я полагаю, что адвокаты были не въ своемъ умѣ), и наша просьба была исполнена. Когда на слѣдующій годъ дѣло дошло до нашего процесса, судья всталъ и сказалъ:

" — Господа, не обѣдалъ ли кто-нибудь изъ васъ вчера у легиста Фосетта? — потому что въ такомъ случаѣ, я не буду слушать этого процесса до слѣдующаго года.

"Поднялся громкій хохотъ. На этотъ разъ мы выиграли процессъ.

Въ другой разъ въ Ланкастерѣ, гдѣ бѣдный Боззи^[34] непремѣнно хотѣлъ участвовать въ Сѣверномъ Объѣздѣ, "мы нашли его, говоритъ мистеръ Скоттъ, на троттуарѣ мертвецки пьянымъ. Мы за ужиномъ собрали по подпискѣ гинею для него и полкроны для его писаря^[35]. (Вѣроятно адвокатовъ было много и эта шутка немного стоила Скотту). Мы послали ему, когда онъ проснулся на слѣдующее утро письмо съ требованіемъ, чтобъ онъ просилъ судъ выпустить ритъ, который мы назвали въ письмѣ: quare adhaesit pavimento (почему прилипъ къ мостовой), и изложили притомъ разныя соображенія, разчитанныя на то, чтобы заставить его думать, что нужна великая ученость для убѣжденія судьи въ необходимости выпуститъ этотъ ритъ. Босвеллъ посылалъ ко всѣмъ стряпчимъ въ городѣ за книгами, которыя могли бы помочь ему отличиться, но напрасно. Однако онъ внесъ дѣло, пользуясь сколько возможно тѣми соображеніями, которыя мы изложили въ нашемъ meurt. Судья былъ чрезвычайно удивленъ. Судья сказал: — Я никогда не слыхал ни о чемъ подобномъ. Кто же это adhaesit pavimento? Можетъ-быть кто-нибудь изъ васъ, господа адвокаты, объяснитъ мнѣ это?

"Адвокаты засмѣялись. Наконецъ одинъ изъ нихъ сказалъ:

« — Милордъ мистеръ Босвелл вчера ночью adhaesit pavimento (прилипъ къ мостовой.) Никакой не было возможности отлѣпить его отъ мостовой. Наконецъ его отнесли въ постель, и онъ видѣлъ во снѣ себя и мостовую.»

Хитрый старый джентльменъ любитъ сочинять подобныя шуточки. Когда епископъ Линкольнскій переѣзжалъ отъ Св. Павла, то онъ, какъ разказываетъ Джонъ Скоттъ, спросил своего ученаго друга, по имени Уилля Гея, какъ бы ему перевезти какое-то отличное вино, которымъ онъ очень дорожилъ.

— Позвольте спросить, милордъ епископъ, сказалъ Гей, — сколько у васъ этого вина?

Епископъ сказалъ шесть дюжинъ

— Если это все, отвѣчалъ Гей, то вамъ стоитъ только пригласить меня шесть разъ къ обѣду, и я унесу все это вино съ собой.

То были дни какихъ-то гигантовъ….

Теперь мы перейдемъ къ болѣе-высокимъ лицамъ; разказы о ихъ дѣяніяхъ найдемъ мы на застѣнчивыхъ страницахъ Мемуаровъ робкой маленькой миссъ Бэрни. Отъ тяжелыхъ, огромныхъ, шумливыхъ принцевъ, въ скрипучихъ сапогахъ и съ звонкими проклятіями, приходили въ испугъ чопорные виндзорскіе придворные, а чашки такъ и брянчали на подносѣ. На балѣ, въ день рожденія короля, когда одна изъ прелестныхъ, добрыхъ принцессъ должна была впервые появиться въ свѣтѣ, было рѣшено, что братъ ея, принцъ Увлльямъ Генри, будетъ танцовать съ нею первый минуэтъ, и вотъ онъ посѣтилъ придворныхъ за обѣдомъ.

"За обѣдомъ предсѣдательствовала мистриссъ Швелленбергъ, великолѣпно разряженная; миссъ Гальдзверти, мистриссъ Станпортъ, господа Дю Люкъ и Стангопъ, обѣдали съ нами; и пока мы еще сидѣли, вошелъ герцогъ Кларенсъ.

"Онъ только что всталъ изъ-за королевскаго стола, и ждалъ своего экипажа, чтобы ѣхать домой, и приготовиться къ балу. Чтобы дать вамъ понятіе объ энергіи разговора его королевскаго высочества, я должна забыть требованія приличія и намекать на-нѣкоторыя черезчуръ сильные выраженія, чтобы, съ вашего позволенія, показать вамъ въ собственномъ свѣтѣ царственнаго моряка.

"Мы, разумѣется, при входѣ его всѣ встали, оба джентльмена суетились позади своихъ стульевъ, а лакеи вышли изъ комнаты. Но онъ просилъ всѣхъ васъ сѣсть, и позвалъ слугъ подать вина. Онъ былъ чрезвычайно веселъ, и сѣлъ на главномъ концѣ стола, возлѣ мистриссъ Швелленбергъ; онъ былъ расположенъ къ шуткамъ и шалостямъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ былъ остроуменъ и забавенъ.

" — Я въ первый разъ обѣдалъ съ королемъ въ Сентъ-Джемскомъ дворцѣ, въ день его рожденія. Позвольте спросить, вы пили за здоровье его величества?

" — Нѣтъ, ваше королевское высочество. Ваше королевское высочество можете сказать имъ это сдѣлать, сказала мистриссъ Швелленбергь ломанымъ англійскимъ языкомъ.

« — О, ч… побери! Такъ я же буду пить! Эй, вы (лакею) принесите шампанскаго; я еще разъ выпью за здоровье короля, хотя бы мнѣ пришлось умереть отъ того. Я уже, впрочемъ, исполнилъ это какъ слѣдуетъ; да и король также, повѣрьте. Его величество никогда еще не прилагалъ къ этому дѣлу такихъ попеченій, повѣрьте. Мы повеселили его, повѣрьте; мы повозможности облегчили ему его тяжкое бремя; я бы еще ревностнѣе дѣйствовалъ, еслибы не балъ, да не Мери. Я обѣщалъ танцовать съ Мери: я долженъ остаться трезвъ для Мери.»

Неутомимая миссъ Бэрни продолжаетъ на двѣнадцати страницахъ развязывать разговоръ его высочества, обозначая съ юморомъ, достойнымъ талантливаго автора Эвелины, какъ разгорячался молодой морякъ принцъ, который все пилъ да пилъ шампанское, какъ онъ прервалъ увѣщанія старой мистриссъ Швелленбергь, поцѣловавъ ее, и сказавъ ей, чтобъ она держала языкъ за зубами, и «не остался трезвъ для Мери.» Мери должна была найдти другаго кавалера на этотъ вечеръ, потому-что принцъ Уилльямъ Генри не могъ держаться на ногахъ.

Хотите имѣть описаніе забавъ другаго принца? Это герцогъ Йоркскій, безтолковый полководецъ, любимый войскомъ главнокомандующій, братъ, съ которымъ Георгъ IV часто предавался полночнымъ попойкамъ и который продолжалъ свои удовольствія до тѣхъ самыхъ поръ, пока смерть не схватила его дюжее тѣло.

Въ Письмахъ Пюклеръ-Мюскау, этотъ нѣмецкій князь описываетъ одну попойку съ его королевскимъ высочествомъ, который въ свое лучшую пору былъ такимъ крѣпкимъ питухомъ, что «шесть бутылокъ бордосскаго послѣ обѣда едва производили примѣтную перемѣну въ его физіономіи.»

"Я помню, говоритъ Пюклеръ, что въ одинъ вечеръ — право, было уже за полночь — онъ повелъ своихъ гостей, между которыми были австрійскій посланникъ, графъ Мервельтъ, графъ Берольдингенъ и я, въ свою чудесную оружейную. Мы пробовали махать турецкими саблями, но онѣ у насъ валились изъ рукъ; отъ этого случилось, что герцогъ и Мервельтъ оба оцарапали себя прямою индѣйскою саблей, такъ что у нихъ показалась кровь. Мервельтъ пожелалъ тогда попробовать, такъ ли хорошо рѣжетъ эта сабля, какъ дамасская, и затѣялъ разрѣзать одну изъ восковыхъ свѣчъ, стоявшихъ на столѣ. Опытъ удался такъ дурно, что и свѣчи, и подсвѣчники, и все попадало на земь. Когда мы ощупью въ темнотѣ отыскивали дверь, адъютантъ герцога пробормоталъ въ сильномъ волненіи: — Ей Богу, сэръ, я припоминаю, что этотъ мечь намазанъ ядомъ!

«Можете вообразить пріятное чувство раненыхъ при этомъ извѣстіи! Къ счастію, при дальнѣйшемъ изслѣдованіи, оказалось, что бордосское, а не ядъ, были причиной восклицанія полковника.»

Теперь у меня есть еще одна исторія въ вакханальномъ родѣ, въ которой играютъ роль герцогъ Кларенсъ, герцогъ Йоркскій, и самое высокое лицо въ королевствѣ, великій принцъ-регентъ. Подвигъ происходилъ въ Брайтонскомъ павильйонѣ и разказанъ мнѣ однимъ джентльменомъ, который присутствовалъ при этой сценѣ. Въ каррикатурахъ Гильрея и между веселыми товарищами Фокса, красуется одинъ знатный вельможа, герцогъ Норфокскій, прозванный жокеемъ норфокскимъ и знаменитый своими застольными подвигами. Онъ поссорился съ принцемъ, какъ и всѣ виги; но произошло нѣчто въ редѣ примиренія; когда герцогъ былъ уже очень старъ, принцъ пригласилъ его обѣдать и ночевать въ павильйонѣ, и старый герцогъ отправился изъ своего Эрондельскаго замка, на своей знаменитой упряжи изъ сѣрыхъ лошадей, о которой еще помнятъ въ Соссексѣ.

Принцъ Валлійскій придумалъ съ своими братьями отличный планъ, чтобы напоить старика. Было положено, чтобы каждый за, столомъ вызывалъ герцога пить съ собою; отъ этого вызова старый питухъ не отказывался. Скоро замѣтилъ онъ, что противъ него былъ составленъ заговоръ; но онъ выпивалъ рюмку за рюмкой и перещеголялъ самыхъ отважныхъ. Наконецъ первый джентльменъ въ Европѣ предложилъ выпитъ по стакану водки. Одинъ изъ его братьевъ налилъ большой стаканъ для герцога. Онъ всталъ и выпилъ. "Теперь, сказалъ онъ, «я хочу ѣхать домой.» Принцъ напомнилъ ему обѣщаніе ночевать въ домѣ, гдѣ такъ радушно угощали его. «Нѣтъ, сказалъ онъ, съ меня довольно вашего гостепріимства; мнѣ поставили ловушку, и я сейчасъ же уѣду изъ этого дома, съ тѣмъ чтобы никогда ужь не входить въ эти двери.»

Экипажъ былъ поданъ; но черезъ полчаса, напитки оказались слишкомъ сильными для старика; великодушная цѣль хозяина была достигнута, и сѣдая голова старика герцога упала на столъ. Однако онъ кое-какъ добрался до своего экипажа и приказалъ кучеру ѣхать въ Эрондель. Его возили съ полчаса вокругъ павильйона; бѣдный старикъ воображалъ, что онъ ѣдетъ домой. Онъ проснулся утромъ на постели въ отвратительномъ домѣ принца въ Брайтонѣ. Теперь вы можете видѣть этотъ домъ за шесть пенсовъ: тамъ каждый день играетъ оркестръ; а иногда паяцы и шарлатаны нанимаютъ его, чтобы представлять тамъ свои штуки. Деревья еще цѣлы, и цѣлы песчаныя дорожки, по которымъ возили бѣднаго стараго грѣшника. Воображаю себѣ раскраснѣвшіяся лица принцевъ, какъ они, прислонясь къ столбамъ портика, смотрятъ на позоръ стараго Норфока; но я не понимаю, какимъ образомъ человѣкъ, совершившій это, все еще назывался джентльменомъ.

Отъ попоекъ довольная муза обращается теперь къ картежной игрѣ, въ которой нашъ принцъ въ молодости своей сильно упражнялся. Онъ былъ знатною добычей для игроковъ, они жили имъ. Говорятъ, что Egalité Orléans строго наказалъ его. Благородный лордъ, котораго мы назовемъ маркизомъ Стейномъ, говорятъ, наказалъ его тоже на огромныя суммы. Онъ бывалъ въ клубахъ, гдѣ игра была тогда почти всеобщая; и такъ какъ было извѣстно, что его картежные долги были священны, то пока онъ игралъ, жиды стояли за дверйми, чтобы покупать его росписки. Пари его на скачкахъ были и неудачны, и безславны.

Главными клубами модныхъ молодыхъ людей были Артуровъ, Альмаковъ, Бутловъ и Уайтовъ. Вездѣ шла игра и промотавшіеся нобльмены и раззорившіеся сенаторы стригли тамъ неосторожныхъ. Въ Письмахъ Сельвана, мы находимъ, что Карлейль, Девонширъ, Ковентри, Квинсберри, всѣ подвергались здѣсь искусу. Чарльзъ Фоксъ, страшный игрокъ, проигралъ 200.000 ф. с. въ карты Гиббонъ разказываетъ, что онъ игралъ двадцать два часа сряду и проигрывалъ по 560 ф. с. въ одинъ часъ. Этотъ неукротимый понтеръ говорилъ, что послѣ выигрыша величайшимъ удовольствіемъ его въ жизни было проигрывать. Сколько часовъ, сколько ночей, сколько здоровья потерялъ онъ за этою бѣсовскою грамотой! — я хотѣлъ было сказать, сколько душевнаго спокойствія; но онъ принималъ свои проигрыши очень философически. Послѣ цѣлой ночи, проведенной въ страшной игрѣ и наслажденіи тѣмъ вторымъ величайшимъ удовольствіемъ его въ жизни, его заставали на диванѣ спокойно читавшимъ какую-нибудь книгу Виргилія.

Игра жила еще долгое послѣ того, какъ сумасбродный принцъ и Фоксъ бросили кости. Денди продолжали этимъ заниматься. Байронъ, Бруммель, и сколько еще именъ свѣтскихъ людей могъ бы я упомянуть, которые пострадали отъ игры! Въ 1837 случился знаменитый процессъ, который почти положилъ конецъ картежничеству въ Англіи. Перъ королевства былъ пойманъ въ плутовствѣ за вистомъ; нѣсколько разъ видѣли, какъ онъ употреблялъ штуку, называемую sauter la coupe. Друзья его въ клубахъ видѣли какъ онъ плутовалъ, и продолжали играть съ нимъ. Одинъ новичокъ, подмѣтившій его нечистую игру, спросилъ одного ветерана-игрока, что ему дѣлать. Держать за нею пари. Ахъ, вы рохли! сказалъ этотъ маммонъ нечестія. Употреблены были величайшія усилія, чтобы прикрыть его. Писали къ нему безыменныя письма и предостерегали его; но онъ продолжалъ плутовать, и наконецъ его поймали. Съ того дня, какъ стыдъ милорда огласился, картежный столъ потерялъ весь свой блескъ. Оборванные жиды ищутъ, шныряютъ около скачекъ и тавернъ, и время отъ времени надуваютъ простодушныхъ провинціаловъ грязными картами въ вагонахъ на желѣзныхъ дорогахъ; но игра есть уже низложенная богиня, и ея поклонники банкруты.

Такимъ образомъ и другое знаменитое британское учрежденіе пришло въ упадокъ — кулачное состязаніе на призъ, которое въ моей молодости еще процвѣтало.

Принцъ, въ свои юные годы, былъ великимъ покровителемъ этой національной забавы, какъ прежде дѣдъ его. Комберлендъ Куллоденскій; но присутствуя на дракѣ въ Брайтонѣ, гдѣ одинъ изъ бойцовъ лишился жизни, принцъ положилъ пенсію вдовѣ боксера и далъ себѣ обѣтъ никогда не присутствовать на этихъ дракахъ. "Но все-таки, " — читаю я на благородномъ языкѣ Пирса Игана^[36], котораго краткимъ сочиненіемъ о кулачномъ боѣ я имѣю честь обладать, — «онъ считалъ это мужественнымъ и рѣшительно англійскимъ обычаемъ, который должно поддерживать. Въ будуарѣ его величества находятся портреты знаменитостей Times Court^[37], чтобы напоминать ему прежнюю его любовь къ истинной храбрости; а когда какая-нибудь замѣчательная драка случалась послѣ того, какъ онъ сталъ королемъ, ему читали ея описаніе по его желанію.» Это прекрасно рисуетъ намъ развлеченія короля; сидитъ онъ въ своемъ королевскомъ шлафрокѣ; — самъ читать онъ не читаетъ, а приказываетъ первому министру читать ему описанія сраженій: какъ Криббъ подбилъ глазъ Молинюкса, или Джекъ Рандаллъ приколотилъ Пѣтуха^[38].

Если въ чемъ принцъ мой дѣйствительно отличался, такъ это въ искусствѣ править лошадьми. Онъ разъ правилъ шестерней изъ Брайтона въ Карльтонскій дворецъ — пятьдесятъ шесть миль. Всѣ молодые люди того времени любили эту забаву. Но мода быстрой ѣзды покинула Англію и, кажется, переселилась въ Америку, Гдѣ же всѣ забавы нашей юности? Я слышу, что игра теперь осталась только между самыми ничтожными негодяями; боксерство только въ самой низкой черни. Лишь одна четверка еще ѣздила по лондонскимъ паркамъ въ прошломъ году, но и этотъ возница долженъ скоро исчезнуть. Онъ былъ очень старъ и одѣтъ по модѣ 1825 года. Онъ скоро долженъ отправиться на берега Стикса, гдѣ перевощикъ ждетъ, чтобы переправить его къ покойнымъ гулякамъ, которые боксировали, играли, пили и правили лошадьми съ королемъ Георгомъ.

Что есть брауншвейгская храбрость, что ею отличалась вся фамилія, и что ею отличался и Георгъ, въ этомъ пунктѣ согласны всѣ англійскіе писатели; однако я не вижу, какимъ образомъ Георгъ IV могъ быть одаренъ этимъ качествомъ. Всю жизнь нѣжась на пуховикахъ, лѣнивый, толстый, вѣчно ѣвшій и пившій, онъ воспитанъ былъ совсѣмъ не такъ, какъ его крѣпкіе прародители. Дѣды его пускались на войну, скакали и стрѣляли изъ пистолета прямо въ лицо смерти. Отецъ его побѣдилъ роскошь и преодолѣлъ безпечность. А онъ никогда не могъ устоять противъ искушеній; никогда не имѣлъ ни одного желанія, которому не потакалъ бы, котораго бы не пресытилъ; если у него былъ какой-нибудь нервъ, то онъ погубилъ его подъ вліяніемъ поваровъ, портныхъ, цирюльниковъ, мебельщиковъ и оперныхъ танцовщицъ. Какіе мускулы не увяли бы среди подобной жизни — жизни, которая никогда не напрягалась для дѣйствія, среди этой безконечной Капуи безъ всякой кампаніи, — среди вѣчной музыки, цвѣтовъ, пиршествъ, лести, сумасбродствъ? Когда Георгъ III былъ тѣснимъ католическимъ вопросомъ и индѣйскимъ билемъ, онъ сказалъ, что лучше удалится въ Ганноверъ нежели уступить въ томъ, или другомъ; и онъ сдѣлалъ бы то, что сказалъ. Но, прежде чѣмъ уступить, онъ рѣшился сразиться съ своими министрами и парламентомъ; поразить и побилъ ихъ. Настало время, когда къ Георгу IV тоже пристали съ притязаніями католиковъ: осторожный Пиль ускользнулъ на ту сторону, угрюмый старикъ Веллингтонъ перешелъ туда жь, и Пиль говоритъ вамъ въ своихъ Мемуарахъ, какъ держалъ себя король. Онъ сначала никакъ не хотѣлъ покориться: Пиль и герцогъ подали въ отставку, которую и принялъ ихъ милостивый властелинъ. Онъ сдѣлалъ честь обоимъ этимъ джентльменамъ, и, говорятъ Пиль, поцѣловалъ ихъ, когда они уходили. Представьте угрюмую физіономію и орлиный носъ стараго Артура (Веллингтона), когда монархъ лобызалъ его! Когда они ушли, онъ послалъ за ними, уступилъ имъ и написалъ къ нимъ письмо, прося ихъ остаться при своихъ должностяхъ, разрѣшая имъ поступать какъ они хотѣли. Тогда его величество имѣлъ свиданіе съ Эльдономъ, которое разказано съ любопытными подробностями въ Мемуарахъ послѣдняго. Онъ сказалъ Эльдону неправду о своемъ свиданіи съ обоими министрами; совершенно обманулъ эксъ-канцлера; плакалъ, рыдалъ, бросался къ нему на шею, ноблобызалъ его равномѣрно. Мы знаемъ, что у старика Эльдона слезы лились очень легко. Не смѣшались ли вмѣстѣ эти два источника? Я не могу представить себѣ ничего слабѣе и глупѣе. И это защитникъ вѣры! Это глава великой націи въ моментѣ кризиса! Эте наслѣдникъ мужества Георговъ!

Многіе изъ моихъ слушателей ѣздили, безъ сомнѣнія, въ старый городокъ Брауншвейгъ, вмѣстѣ съ этимъ достойнѣйшимъ, благоразумнѣйшимъ и вѣжливѣйшимъ джентльменомъ, граномъ Малькесбери, чтобы взать тамъ принцессу Каролину и доставить ее къ ея нетерпѣливому супругу, принцу Валлійскому. Старая королева Шарлотта хотѣла, чтобъ ея старшій сынъ женился на ея племянницѣ, этой знаменитой Луизѣ Стрѣлецкой, въ послѣдствіи королевѣ прусской, которая раздѣляетъ съ Маріей-Антуанетой, въ прошлое столѣтіе, грустное преимущество красоты и несчастья. Но у Георга III была племянница въ Брауншвейгѣ: она была богаче нежели ея высочество въ Стрѣлицѣ, — словомъ, принцесса Каролина была выбрана въ невѣсты наслѣднику англійскаго престола. Мы слѣдуемъ за милордомъ Мальмесбери, когда онъ поѣхалъ ея ней; мы представлены ея знаменитому отцу и августѣйшей матери; мы присутствуемъ на балахъ и праздникахъ стараго двора; мы представлены самой принцессѣ, съ ея бѣлокурыми волосами, голубыми глазами и дерзкими плечами, — живой, веселой, рѣзвой принцессѣ, которая приняла совѣтъ своего придворнаго англійскаго ментора очень благосклонно и очень мило. Мы можемъ, если хотимъ присутствовать при самомъ ея туалетѣ, въ которомъ, по весьма основательнымъ причинамъ, британскій придверный умоляетъ ее быть очень тщательною. Какой дворъ! Какіе обычаи и нравственность!

Мальмесбори разказываетъ намъ частную жизнь герцога, отца принцессы Каролины, которому суждено было пасть, подобно своему воинственному сыну, сражаясь противъ Французовъ; онъ представляетъ насъ его придворнымъ, его Фавориткѣ; его герцогинѣ, сестрѣ Георга III, угрюмой старой принцессѣ, которая отвела въ сторону британскаго посланника и разказала ему гадкія старыя исторіи о гадкихъ старыхъ людяхъ и временахъ; которая въ послѣдствіи пріѣхала въ Англію, когда ея племянникъ былъ регентомъ и жила въ дрянной меблированной квартирѣ, старая, дряхлая, брошенная, смѣшная, но какъ-то все еще величавая. Мы идемъ съ нимъ къ герцогу просить формально руки принцессы, и слышимъ салюты брауншвейгскихъ пушекъ на прощаньи, когда ея королевское высочество, принцесса валлійская, ѣдетъ по морозу и снѣгу; мы посѣщаемъ владѣнія князя епископа Оснабрюнскаго, бывшаго герцогомъ Йоркскимъ во время нашей молодости; мы сворачиваемъ на другую дорогу, чтобы не попасть въ плѣнъ къ французскимъ революціонерамъ, которыхъ оборванные легіоны наполняютъ Голландію и Германію, и весело разсыпаются по старому міру подъ мотивъ «Ça ira»; мы садимоя на корабль въ Стаде и высаживаемся въ Гриничѣ, гдѣ статсъ-дамы и фрейлины принцессы и принца встрѣчаютъ ея королевское высочество.

Какая слѣдуетъ затѣмъ исторія! Когда принцесса прибыла въ Лондонъ, женихъ съ нетерпѣніемъ спѣшитъ принять свою невѣсту. Когда она въ первый разъ была представлена ему, лордъ Мальмесбери говорятъ, что она очень прилично покушалась преклонить колѣно. Онъ не допустилъ ея довольно любезно, поцѣловалъ, и, обернувшись ко мнѣ, сказалъ:

«Гаррисъ, я не здоровъ; пожалуста, дайте мнѣ стаканъ водки.»

Я сказалъ: «сэръ, не лучше ли вамъ выпить стаканъ воды?»

На это, очень не въ духѣ, онъ сказалъ съ клятвой: «Нѣтъ; я иду къ королевѣ.»

Чего можно было ожидать отъ бракосочетанія, которое имѣло такое начало — отъ такого жениха и такой невѣсты? Я не поведу васъ черезъ скандалъ исторіи, не буду слѣдовать за бѣдною принцессой по всѣмъ ея причудамъ; я оставлю въ сторонѣ ея балы и ея танцы, ея поѣздки въ Іерусалимъ и въ Неаполь, танцовальные вечера, пикники и ея слезы. Когда я читаю ея процессъ въ исторіи, я готовъ подать голосъ, что она не виновата. Не скажу, чтобъ это былъ приговоръ безпристрастный; но когда читаешь ея исторію, сердце обливается кровью за доброе, оскорбленное существо. Если тутъ было зло, то пусть оно падетъ на голову того, кто выгналъ ее изъ своего дома. Несмотря на ея сумасбродство, великій, добросердечный англійскій народъ любилъ ее, защищалъ и сожалѣлъ о ней. «Господь да благословитъ васъ! Мы возвратимъ къ вамъ вашего мужа», сказалъ однажды одинъ мастеровой, какъ она сама разказывала леди Шарлоттѣ Бери со слезами, струившимися по ея щекамъ. Этого мужа воротить не могли; не могли очистить это эгоистическое сердце. Одно ли ея сердце уязвилъ онъ, закаленный въ эгоизмѣ, неспособный къ вѣрной привязанности и благородной продолжительной любви? Пережилъ ли онъ угрызенія совѣсти и не привыкъ ли онъ къ измѣнамъ?

Мальмесбери разказываетъ намъ начало брачной исторіи, какъ принцъ, шатаясь, вступалъ въ капеллу вѣнчаться; какъ пробормоталъ обѣтъ вѣрности. Вы знаете, какъ онъ сдержалъ его; какъ преслѣдовалъ женщину, на которой женился; до какого положенія довелъ ее; какими ударами поражалъ ее; съ какою злостью гналъ ее; какъ обращался съ своею дочерью; и какова была его собственная жизнь. Онъ первый джентльменъ въ Европѣ! Нѣтъ сильнѣе сатиры на гордое англійское общество того времени, какъ сказать, что оно восхищалось Георгомъ.

Нѣтъ, слава Богу, мы можемъ поразказать о другихъ, лучшихъ джентльменахъ; и между тѣмъ какъ глаза наши отвращаются съ негодованіемъ отъ этого чудовищнаго изображенія гордости, тщеславія, слабости, они могутъ видѣть въ этой же самой Англіи, надъ которою послѣдній Георгъ имѣлъ притязаніе царствовать, такихъ людей, которые дѣйствительно заслуживаютъ названіе джентльменовъ, такихъ, при имени которыхъ бьется наше сердце, и память которыхъ мы чтимъ съ любовью, между темъ какъ королевскій призракъ погрузился въ полное забвеніе. Возьму людей моей собственной литературной профессіи. Возьму Вальтеръ-Скотта, который любилъ короля и быль его мечомъ и щитомъ и защищалъ его какъ тотъ храбрый горецъ въ его собственномъ романѣ, который бьется близь своего робкаго вождя. Какой славный джентльменъ! Какая у этого благороднаго сэръ-Вальтера дружелюбная душа, какая великодушная рука, и какъ мила его жизнь! Я возьму другаго писателя, жизнію котораго я восхищаюсь еще болѣе, достойнаго Англичанина, исполнявшаго свою обязанность въ продолженіи пятидесяти благородныхъ трудовыхъ лѣтъ, день за днемъ пріобрѣтавшаго свѣдѣнія, день за днемъ трудившагося на скудномъ жалованьи, чрезвычайно благотворительнаго изъ своихъ ничтожныхъ средствъ, мужественно-вѣрнаго избранному призванію, не сокращавшагося съ своего пути ни изъ-за народной похвалы, ни изъ-за милости государей. Я говорю о Робертѣ Соти (Southey). Мы давно опередили его устарѣлые политическіе принципы, мы протестуемъ противъ его догматизма; мы даже начинаемъ забывать и его догматизмъ, и его политику; но я надѣюсь его жизнь его не будетъ забыта, потому что она высока въ своей простотѣ, въ своей энергіи, своей чести, въ своей любви. Въ битвѣ между временемъ и Талабой, и подозрѣваю, что первый разрушитель побѣдилъ. Проклятіе Кегамы^[39] пугаетъ теперь очень немногихъ читателей. Но частныя письма Соти стоятъ грудъ эпическихъ стихотвореній, и навѣрно останутся въ живыхъ, пока добрыя сердца будутъ сочувствовать добротѣ, чистотѣ, любви и правдивой жизни. «Если твои чувства похожи на мои», пишетъ онъ къ своей женѣ, «я не поѣду въ Лиссабонъ безъ тебя, или останусь дома и не разлучусь съ тобой. Хотя я не буду бѣдствовать въ разлукѣ, но и не могу быть счастливъ безъ тебя. Для тебя, такъ же какъ и для себя и маленькой Эдиѳи, я не соглашусь ни на какую разлуку; развитіе чувства любви, въ теченіи года, между ею и мною, такъ сладостно и такъ важно по своимъ послѣдствіямъ, что нельзя пожертвовать этимъ изъ-за какого-нибудь неудобства твоего или моего… Объ этомъ обо всемъ мы переговоримъ на досугѣ; только моя милая, милая Эдиѳь, мы не должны разставаться!»

Это былъ бѣдный литературный джентльменъ. Первый джентльменъ въ Европѣ также имѣлъ жену и дочь. Любилъ ли онъ ихъ такимъ образомъ? Былъ ли онъ вѣренъ имъ? Пожертвовалъ ли онъ для нихъ удобствами, или подалъ ли имъ священные примѣры религіи и чести? Небо не дало великому англійскому поэту такого счастія. Пиль предложилъ сдѣлать Соти баронетомъ; и король согласился на это повышеніе. Поэтъ благородно отвергъ предложенный титулъ.

«Я имѣю, пишетъ онъ, пенсію въ 200 ф. с. выхлопотанную мнѣ моимъ старымъ другомъ Винномъ, и еще имѣю лавреатство. Жалованьемъ этого послѣдняго званія я немедленно застраховалъ жизнь мою на 3000 фунтовъ; это вмѣстѣ съ прежнимъ застрахованіемъ составляетъ единственное обезпеченіе семейства. Все остальное должно быть добываемо моими собственными трудами. Такъ какъ я добываю себѣ насущный хлѣбъ посредствомъ моего пера, то я и добылъ себѣ только насущный-хлѣбъ; имѣя нѣчто лучшее въ виду и слѣдовательно никогда не добиваясь популярности, никогда не работая изъ одной прибыли, я не имѣлъ возможности отложить что-нибудь. Въ прошломъ году, первый разъ въ моей жизни, я скопилъ себѣ содержаніе на цѣлый годъ впередъ. Это объясненіе показываетъ какъ было бы не прилично и не благоразумно принять званіе, которое, къ моей чести, вы для меня выхлопотали.»

Какъ благородна его бѣдность въ сравненіи съ богатствомъ его повелителя! Даже самое то, что онъ принялъ пенсію, было предметомъ сатиры для его противниковъ; но подумайте о достоинствѣ и скромности этого государственнаго пенсіонера, и объ этомъ страшномъ расточителѣ общественнымъ денегъ, который получаетъ 100.000 ф. ст. въ годъ и проситъ у парламента еще 650.000 ф. ст.!

Другой истинный рыцарь того времени былъ Катбертъ Коллингвудъ; я думаю, что съ самыхъ тѣхъ поръ какъ Небо создало джентльменовъ, никто не запомнить джентльмена лучше этого. Мы можемъ, конечно, читать о подвигахъ болѣе блестящихъ, совершенныхъ другими; но гдѣ найдти болѣе благородную, болѣе добрую, болѣе прекрасную жизнь долга, болѣе нѣжное, болѣе вѣрное сердце? По моему, во сто и во сто кратъ выше блеска успѣховъ и блеска генія сіяетъ высокая чистота кроткой славы Коллингвуда. Его героизмъ шевелитъ британское сердце, когда мы вспоминаемъ о немъ. Его любовь, доброта, благочестіе заставляютъ трепетать насъ сладостнымъ чувствомъ. Когда читаешь о немъ и объ его великомъ сотоварищѣ, какъ они шли на ту побѣду, съ которою безсмертно соединены ихъ имена, такъ и просится на умъ старое англійское слово, это старое англійское чувство, которое хотѣлось бы мнѣ назвать чувствомъ христіанской чести. Какіе были они джентльмены, и какое великое сердце билось въ томъ и другомъ! «Мы можемъ, мой любезный Колль, пишетъ къ нему Нельсонъ, быть совершенно свободными отъ всякаго мелочнаго соперничества; у насъ въ виду одна великая цѣль, — встрѣтиться съ непріятелемъ и добиться славнаго мира для нашей родины». При Трафальгарѣ, когда Royal Sovereign одинъ ворвался въ самую середину соединенныхъ флотовъ, лордъ Нельсонъ сказалъ капитану Блаквуду: «Смотрите, какъ этотъ благородный милый Коллингвудъ ведетъ корабль свой въ дѣло! Какъ я завидую ему!» Тоже самое побужденіе геройскаго великодушія билось въ честной груди Коллингвуда. Идя въ битву, онъ сказалъ: «Чего не далъ бы Нельсонъ, чтобы быть на моемъ мѣстѣ!»

Послѣ дѣла 1-го іюня, онъ пишетъ: — «Мы крейсеровали нѣсколько дней какъ леди, обманутые въ ожиданіи, ищущіе того, чего не могутъ найдти, но на утро дня рожденія маленькой Сары, въ девятомъ часу, французскій флотъ, въ двадцать пять линейныхъ кораблей, былъ примѣченъ подъ вѣтромъ. Мы погнались за ними, но они ушли миль за пять отъ насъ. Ночь была проведена въ приготовленіи къ слѣдующему дню, и много благословеній послалъ я моей Сарѣ, которую можетъ-быть уже не придется мнѣ еще благословить. На разсвѣтѣ мы приблизились къ непріятелю, потомъ выстроились, и было около восьми, когда адмиралъ подалъ сигналъ, чтобы каждый корабль аттаковалъ своего противника и заставилъ его вступить въ бой; тогда мы пошли прямо на нихъ, на всѣхъ парусахъ, пошли такъ, что встрепенулось бы самое холодное сердце, и самый неустрашимый врагъ долженъ былъ почувствовать ужасъ. Корабль, на который мы должны были напасть былъ второй впереди французскаго адмирала, такъ что намъ пришлось выдержать огонь его и двухъ ближайшихъ къ нему кораблей, и принять весь ихъ огонь два или три раза, прежде чѣмъ могли мы выпалить хоть бы изъ одной пушки. Тогда было около десяти часовъ. Я замѣтилъ адмиралу, что въ эту пору наши жены отправляются въ церковь, но что, какъ я думаю, трезвонъ, который мы зададимъ французскимъ ушамъ, заглушитъ ихъ приходскіе-колокола.»

Словами нельзя выразить что чувствуетъ сердце при чтеніи простыхъ выраженій такого героя. Тутъ и побѣда, и мужество, но еще болѣе и еще возвышеннѣе — любовь. Христіянскій воинъ проводить ночь передъ битвой въ приготовленіи къ слѣдующему дню, думая о своей дорогой семьѣ, и посылая благословенія своей Сарѣ, «которую, можетъ-быть, уже не придется ему еще благословить.» Кто не скажетъ: аминь, къ его мольбѣ? Молитва этого неустрашимаго, любящаго сердца была благословеніемъ для его родины.

Мы говорили о добромъ воинѣ и о добрыхъ писателяхъ, представляя ихъ какъ образчики англійскихъ джентльменовъ недавно минувшаго времени. Не должны ли мы также (многіе изъ моихъ старшихъ слушателей, я увѣренъ, читали и съ любовью помнятъ его плѣнительную исторію) поговорить о добромъ духовномъ лицѣ, и упомянуть о Реджинальдѣ Геберѣ, какъ объ одномъ изъ лучшихъ англійскихъ джентльменовъ? Очаровательный поэтъ, счастливый обладатель всякаго рода дарованій и преимуществъ — происхожденія, остроумія, славы, высокаго характера, достаточнаго состоянія, онъ былъ любимымъ пасторомъ въ своемъ родномъ Годерельскомъ приходѣ, «помогая своимъ прихожанамъ въ заботамъ и непріятностяхъ, совѣтуя въ затрудненіяхъ, утѣшая въ несчастіяхъ, преклоняя колѣно у одра больныхъ, съ опасностію собственной жизни; увѣщевая, ободряя тамъ, гдѣ была нужда; примиряя, гдѣ была вражда; щедро подавая, гдѣ былъ недостатокъ.»

Когда ему предложили епископство въ Индіи, онъ сначала отказался; но, посовѣтовавшись съ самимъ собою (и перенеся свое дѣло на рѣшеніе въ то мѣсто, куда подобные благочестивые люди обыкновенно обращаются съ своими сомнѣніями), онъ взялъ назадъ свой отказъ, приготовился отправиться къ своему назначенію и оставить свой возлюбленный приходъ. «Дѣти, любите другъ друга и прощайте другъ другу!» были послѣднія священныя слова, сказанныя имъ своей плакавшей паствѣ. Онъ разстался съ своими прихожанами, можетъ-быть зная, что не увидитъ ихъ болѣе. Подобно тѣмъ другимъ хорошимъ людямъ, о которыхъ мы только что говорили, любовь и долгъ были цѣлію его жизни. Счастливъ онъ, счастливы тѣ, которые такъ достославно вѣрны обоимъ! Онъ пишетъ къ своей женѣ очаровательными стихами съ дороги: «Если бы ты, моя возлюбленная, была со мною, а мои малютки сидѣли на моихъ колѣняхъ, какъ весело нашъ челнокъ скользилъ бы по Гангу, подобному морю! Тебя недостаетъ мнѣ при сѣромъ разсвѣтѣ, когда; лежа на нашей палубѣ, я лелѣю лѣниво и свободно мои члены на прохладномъ вѣтрѣ. Мнѣ не достаетъ тебя, когда у волнъ Ганга я хожу въ пору сумерекъ; но особенно я чувствую твое отсутствіе при блѣдномъ свѣтѣ лампы. Я раскладываю мои книги, мой письменный приборъ, чтобы весело провести остатокъ полудня; но я лишенъ твоихъ добрыхъ, одобрительныхъ взглядовъ, твоего нѣжно-внимательнаго слуха. За то когда утренняя и вечерняя звѣзда застаетъ меня на колѣняхъ, я чувствую, хотя ты отъ меня далеко, что твои молитвы возносятся къ небу за меня. Итакъ въ путь! Впередъ, куда ведетъ меня долгъ! Впередъ, — черезъ знойные луга широкаго Индостана, черезъ горы холоднаго Альмораха. Пути этого не задержатъ ни царственныя врата Дальгы, ни дикій Мальвахъ, ибо такъ сладостно то счастіе, которое ожидаетъ насъ на западномъ берегу. Говорятъ, что твои башни, Бомбей, блещутъ ярко, на берегу темно-синяго моря, но не можетъ быть радости больше той, какая будетъ въ тѣхъ сердцахъ, которыя въ тебѣ соединятся.»

Но то ли же это, что Коллингвудъ и Сара, что Соти и Эдиѳь? Привязанности сердца составляютъ часть его жизни. Что была бы жизнь безъ нихъ? Безъ любви, я не могу вообразить себѣ джентльмена.

Какъ трогательно замѣчаніе, сдѣланное Геберомъ въ его Путешествіяхъ по Индіи! Спрашивая туземцевъ въ одномъ городѣ, который изъ индѣйскихъ губернаторовъ стоитъ выше во мнѣніи народа, онъ узналъ, что хотя лордъ Уэллесли и Марренъ Гестингсъ считаются двумя величайшими людьми, когда-либо управлявшими этою страной, но народъ говоритъ съ особенною любовью о судьѣ Кливелендѣ, который умеръ двадцати девяти лѣтъ, въ 1784. Народъ поставилъ ему памятникъ, и доселѣ отправляетъ религіозный праздникъ въ его память. Точно также и его собственная родина чтитъ до сихъ поръ съ сердечнымъ уваженіемъ память кроткаго Гебера.

И Кливелендъ умеръ въ 1784 году, и еще любимъ язычниками. Такъ ли? Но этотъ 1784 годъ былъ годъ замѣчательный въ жизни нашего пріятеля, перваго джентльмена Европы. Развѣ вы не знаете, что ему минулъ двадцать одинъ годъ въ этомъ году, и что онъ торжествовалъ открытіе Карльтонскаго дворца большимъ баломъ для знати и дворянства, и, безъ сомнѣнія, на немъ былъ тотъ прелестный розовый кафтанъ, который мы описывали выше. Я жаждалъ прочесть гдѣ-нибудь объ этомъ балѣ, и пересматривалъ старые журналы, чтобы найдти въ нихъ какія-нибудь свѣдѣнія. Балъ происходилъ 10 февраля. Въ European Magazine за мартъ 1784, я прямо попалъ на описаніе его:

"Передѣлки въ Карльтонскомъ дворцѣ были окончены, мы представляемъ нашимъ читателямъ описаніе парадныхъ апартаментовъ въ томъ видѣ, какъ они были 10 февраля, когда его королевское высочество давалъ большой балъ знати, и дворянству… Входъ въ парадныя комнаты наполняетъ душу не выразимою идеей величія и блеска.

"Парадное вызолоченое кресло обито пунцовымъ дамаскомъ; на каждомъ углу ножки львиная голова, означающая крѣпость и силу; вокругъ ножекъ извиваются змѣи, означающія мудрость. Противъ трона виднѣется шлемъ Минервы; а надъ окнами Слава представлена въ образѣ Св. Георгія, съ великолѣпнымъ вѣнцомъ.

«Но залу можно назвать chef-d’oeuvre; каждый орнаментъ представляетъ собою великое изобрѣтеніе. Она убрана атласомъ лимоннаго цвѣта. Занавѣсы оконъ, диваны и кресла того же цвѣта. Потолокъ украшенъ эмблематическою живописью, представляющею Грацій и Музъ, вмѣстѣ съ Юпитеромъ, Меркуріемъ, Аполлономъ и Парисомъ. Два ormolu подсвѣчника стоятъ здѣсь. Невозможно словами воздать должную справедливость необыкновенной работѣ, равно какъ и рисунку орнаментовъ. Тотъ и другой подсвѣчникъ представляетъ пальму, раздѣляющуюся на пять вѣтвей для свѣчъ. Прелестная фигура сельской нимфы обвиваетъ древесные стволы цвѣточными вѣнками. Въ центрѣ комнаты стоитъ богатый подсвѣчникъ. Чтобы видѣть этотъ апартаментъ dans son plus beau jour, надо смотрѣть въ зеркало надъ каминомъ. Рядъ комнатъ отъ перваго салона до большой залы, когда отворены двери, составляетъ одно изъ самыхъ величественныхъ зрѣлищъ.»

Въ Gentleman’s Magazine, за тотъ же самый мѣсяцъ и годъ, въ мартѣ 1784, разказывается о другомъ праздникѣ, на которомъ другой великій джентльменъ, англійскаго происхожденія, занималъ главную роль:

"Согласно приказанію, его превосходительство главнокомандующій былъ допущенъ на публичную аудіенцію конгресса, и когда всѣ сѣли, президентъ, послѣ нѣкотораго молчанія, увѣдомилъ его, что собравшіеся Соединенные Штаты были готовы принять его сообщеніе. Затѣмъ онъ всталъ и заговорилъ такимъ образомъ:

"Господинъ президентъ! Великія событія, отъ которыхъ зависитъ мое удаленіе, наконецъ совершились, и я явился передъ конгрессомъ, чтобы сложить съ себя ввѣренное мнѣ порученіе, и просить позволенія оставить службу моей страны.

«Счастливый утвержденіемъ нашей независимости и нашей государственной самостоятельности, я отказываюсь отъ должности, принятой мною съ недовѣрчивостью къ себѣ, которую, однако, превозмогала увѣренность въ правотѣ нашего дѣла, въ поддержкѣ верховной власти народа и въ покровительствѣ Неба. Я заключаю этотъ послѣдній актъ моей офиціальной жизни, поручая пользы нашего любезнаго отечества Всемогущему Господу, а Ихъ, кто надзираетъ за ними, Его святому покровительству. Окончивъ порученное мнѣ дѣло, я удаляюсь съ великой сцены дѣйствія; и сердечно прощаясь съ августѣйшимъ собраніемъ, по приказаніямъ котораго я, такъ долго дѣйствовалъ, возвращаю здѣсь въ ваши руки патентъ главнокомандующаго и слагаю съ себя должность моей публичной жизни.»

На это президентъ отвѣчалъ:

«Сэръ, защищая знамя свободы въ Новомъ Свѣтѣ, давъ полезный урокъ тѣмъ, кто угнетаетъ, и тѣмъ, кто терпитъ угнетеніе, вы удаляетесь, унося съ собою благословенія вашихъ согражданъ; но слава вашихъ доблестей не окончится съ вашимъ воинскимъ начальствомъ, а перейдетъ въ отдаленные вѣка.»

Какое зрѣлище было великолѣпнѣе: балъ принца Георга въ Лондонѣ, или отреченіе Вашингтона? Чьимъ благороднымъ характеромъ будутъ восхищаться послѣдующіе вѣка; — тѣмъ ли легкомысленнымъ танцоромъ въ кружевахъ и блесткахъ, или тѣмъ героемъ, который влагаетъ въ ножны свой мечъ послѣ жизни безпорочно-честной, безукоризненно-чистой, неодолимо-мужественной и, наконецъ, побѣдоносной? Кто изъ нихъ истинный джентльменъ? Что же значитъ быть джентльменомъ? То ли, чтобъ имѣть высокія цѣли, вести чистую жизнь, сохранять честь свою безъ пятна; заслуживать уваженіе своихъ согражданъ и любовь своего семейства; переносить благодушно и счастіе, и несчастіе; и какъ въ счастіи, такъ и въ несчастіи всегда стоять за истину? Покажите мнѣ человѣка, котораго жизнь представляла бы эти качества, и мы будемъ привѣтствовать его какъ джентльмена, каково бы ни было его званіе; покажите намъ государя, который обладаетъ этими качествами, и онъ можетъ быть увѣренъ въ нашей любви и нашей преданности. Сердце Британца до сихъ поръ еще поминаетъ добромъ Георга III, — не потому, чтобъ онъ былъ мудръ и справедливъ, но потому, что онъ былъ чистой жизни, честенъ къ намѣреніяхъ и чтилъ Бога по своему разумѣнію. Наслѣдница его скипетра, — и, какъ я думаю, всѣ это видятъ и всѣ признаютъ, — являетъ правленіе болѣе мудрое, а нравы столь же почтенные и чистые. Я убѣжденъ, что будущій историкъ нашихъ нравовъ заплатитъ добровольную дань этой доброй жизни и сохранитъ чувства вѣрноподданнаго къ памяти безукоризненно-добродѣтельной женщины.^[40]

"Русскій Вѣстникъ", №№ 9—12, 1860

---

1. Содержательница кабинета восковыхъ фигуръ.
2. Сѣвероамериканскій народъ.
3. Названіе валета бубенъ въ одной игрѣ того времени. Прим. перев.
4. Принадлежность одежды епископа. Прим. перевод.
5. Морской и военной. Пр. перевод.
6. Знаменитый пейзажистъ и портретистъ. Пр. переводч.
7. Знаменитая любовница Карла II. Пр. перевод.
8. Клубъ оппозиціонной партіи. Пр. перевод.
9. Пріятель принца регента, страшный негодяй. Пр. перевод.
10. Игорный домъ. Пр. перевод.
11. Клубъ франтовъ и игроковъ. Пр. перевод.
12. Книгопродавецъ-издатель. Пр. перевод.
13. Тогдашнее прозваніе франтовъ. Пр. перев.
14. Бакингемскій дворецъ. Прим. перев.
15. Лордъ-канцлеръ въ царствованія Георга III и IV. Пр. перевод.
16. Знаменитый ювелиръ и золотыхъ дѣлъ мастеръ около начала XIX столѣтія. Пр. перввод.
17. Вальтеръ Скоттъ. Пр. перевод.
18. Герцогъ Йоркскій былъ постояннымъ противникомъ эманципаціи католиковъ. Пр. перевод.
19. Извѣстный аукціонеръ разныхъ рѣдкостей теперь. Пр. перевод.
20. Содержательница восковыхъ фигуръ. Въ ея коллекціи есть фигура Георга IV въ томъ самомъ костюмѣ, который былъ на немъ во время его коронаціи. Пр. перевод.
21. Георгъ Принцъ и Георгъ Король (Rex).
22. Политическая личность того времени, членъ нижней палаты, преслѣдуемый королемъ и придворною партіей. Прим. пер.
23. Лицо въ Шекспировой драмѣ Winter’s Tale. Прим. первод.
24. Карлъ X, который жилъ въ Голирудскомъ дворцѣ въ Эдинбургѣ. Прим. перев.
25. Кофейная въ зданіи нижней палаты только для чиновниковъ. Прим. перев.
26. Государственный человѣкъ и министръ того времени. Прим. перев.
27. Авторъ записокъ о тогдашнемъ обществѣ. Прим. Перев.
28. Знаменитое мѣсто, гдѣ часто дралась боксеры. Прим. Перев.
29. Знаменитый эллинистъ Порсонъ. Прим. Перев.
30. Наслѣдственный замокъ Байрона. Прим. Перев.
31. Байронъ держалъ у себя разныхъ животныхъ. Прим. Перев.
32. Такъ назывался лордъ Эльдонъ до производства своего въ перы.
33. Извѣстно, что судьи и адвокаты два раза въ годъ объѣзжаютъ всю Англію, чтобы производить судъ уголовный и гражданскій. Прим. перев.
34. Босвеллъ, авторъ знаменитой біографіи Джонсона, адвокатъ и страшный питухъ. Прим.первод.
35. Плата адвоката по закону. Прим. первод.
36. Авторъ, многихъ сочиненій о боксерствѣ, скачкахъ и разномъ спортѣ. Прим. перев.
37. Мѣсто въ Лондонѣ, гдѣ собирались боксеры для своихъ упражненій. Прим. перев.
38. Прозвище знаменитаго боксера. Прим. перев.
39. Заглавія поэмъ Соти.
40. При статьѣ: Георгъ II (Р. В. № 20) было сдѣлано къ тексту ошибочное примѣчаніе, въ которомъ отнесено къ сѣверо-американскому народу то, что къ нему не относится. Авторъ говоритъ не о братѣ Джонстонѣ, какъ Англичане называютъ Сѣверо-Американцевъ, а о Джонстонѣ Уайльдѣ, героѣ одного романа Энсверта. Ред.