Андрей Зарин
«Черная дама»
править
На днях я поздно ночью возвращался домой. В белесоватом сумраке тянулись длинные, пустынные улицы, далеко-далеко, на всем их протяжении, можно было ясно различать и тумбы, и фонарные столбы без горящих на них фонарей, и дворников, уныло спящих, сидя на обрубках, и склонивших свои головы на колени.
Был ночной час, но ночи не было.
О, эти ужасные белые ночи! Кажется, город вдруг посетила чума и все население вымерло. На улице день, но кругом пустынно и мрачно. Окна завешаны занавесками, лавки наглухо заперты, и в бесконечной перспективе проспекта редко-редко мелькнет человеческая фигура и скроется за углом. Точно страшная смерть прошла со своей косою по городу.
Но это только белая ночь: люди спят, лавки заперты, а на улице светло, как ранним утром.
В такие дни я не знал прежде покоя и бродил до утра по улицам. Теперь работа урегулировала мой сон и бдение, но эти ночи все же напрягают мои нервы каким-то неясным раздражением, и часто из-за них я отрываюсь от течения своих мыслей.
Так и теперь. Я шел домой в бледном свете томительной ночи, и мне вдруг вспомнился один эпизод из моей жизни. Я стал восстанавливать его во всех подробностях, и он снова показался мне до такой степени странным и удивительным, что, придя домой, я решился записать его.
Этот случай характеризует отчасти мое легкомыслие, но кто не был легкомыслен в свое время?
Это было и не так давно — всего четыре-пять лет тому назад. Я жил в конце Загородного проспекта и однажды, в такую же белую ночь, возвращался домой. Я проходил уже мимо Обуховской больницы, когда меня перегнала женщина в трауре. Я невольно залюбовался ее стройной фигурой.
Грациозная, высокая, с изящными плечами и маленькой ножкой, в бледном свете белой ночи, в своем черном костюме с длинным полотнищем крепа, она показалась мне чем-то чарующим, прекрасным.
Грешный человек, я прибавил шагу, чтобы перегнать ее и заглянуть ей в лицо. Увы, ее лицо было покрыто чуть ли не тройной черной вуалью, но мне показалось, что я увидел яркие глаза, пунцовые губы и изящный прямой носик. Я невольно улыбнулся и замедлил шаг.
Она снова перегнала меня, и теперь, я видел ясно, она посмотрела мне в лицо и, кажется, улыбнулась. Я прибавил шагу… Не знаю, сколько бы времени продолжалась эта игра вперегонки, если бы в конце улицы не показалась группа из трех молодых людей со шляпами, сдвинутыми на затылок, с энергичными жестами и громким пьяным говором.
Я решительно приблизился к незнакомке и предложил ей руку. Я не помню, в каких выражениях я сделал это отважное предложение, помню только, что крошечная, изящная ручка, затянутая в черную перчатку, легла на мою руку, и я почувствовал неизъяснимое блаженство.
Трое гуляк поравнялись с нами, дали дорогу и прошли дальше, оглашая пустынную улицу своими криками.
Мы остались одни. Я всячески старался разглядеть черты лица моей незнакомки, но они были тщательно скрыты вуалью.
— Приподнимите эту таинственную завесу, — сказал я шутливо.
Она поняла мою просьбу сразу.
— Ах, нет! Этого нельзя, этого никак нельзя! Не просите меня! — произнесла она дрожащим от волнения голосом, и я с изумлением почувствовал, как ее рука задрожала.
— Я буду думать, что вы герцогиня, скрывающая свое инкогнито, — сказал я.
— Думайте что хотите, но не просите меня об этом.
Ее голос был удивительно гибок. Она сказала десять слов, но в звуках этих слов мне послышалась целая мелодия. Она должна была быть красива, это несомненно. И я не ошибся.
— Пойдемте тише, — сказала она.
— С удовольствием!.. Вы шли гораздо быстрее, когда перегнали меня.
— О, да! Я была одна… — пустынная улица… мне было страшно… Я боюсь одна… ночь, никого нет, а мне кажется, что за мною бегут, ищут, ловят…
— Зачем же вы выходите так поздно?
— Ах, это надо, это необходимо даже! Если бы я могла, я бы сидела дома, заперла все двери, завесила окна и никуда, никуда бы не вышла…
Я невольно улыбнулся ее аффектированному тону. Она говорила, вся вздрагивая от волнения и прерывая свой голос, словно задыхаясь.
— «Что же вас гонит: судьбы ли решение, зависть ли тайная, злоба открытая?..»[Неточная цитата из стихотворения М. Ю. Лермонтова 'Тучи']
Я хотел было продекламировать и третью строфу, но вдруг замолчал в смущении.
Она несомненно красива, но эти странные речи… Бог ее знает.
— Вы смеетесь, — сказала она с упреком.
— Я удивляюсь.
— Удивляться нечему. Вы молоды и не знаете жизни, — заговорила она горячо, — вы не знаете, что помимо закона можно быть осужденной, помимо властей можно быть в тюрьме. Есть тюрьмы, есть пытки, есть казни! В каждом доме совершается невидимое преступление!
Мне послышались в ее голосе слезы. Я ничего не понимал и по тогдашнему легкомыслию своему подумал, что разговор становится скучным. Я снова стал шутить.
— О, я вас понимаю! Я хотя и молод, но знаю жизнь по книгам. Я знаю, что может быть «Клуб висельников», что существовало «Общество душителей, или тугов», что был «Клуб двенадцати шпаг дьявола». Это все открыл и рассказал Понсон дю Террайль или кто-то в этом роде. Я читал, что маркизы и герцогини ходили на тайные свидания, делали подозрительные обороты с драгоценными вещами, что короли наряжались булочниками и выпрыгивали из окошек…
— Ах, у вас все шутки! — воскликнула вдруг она с неподдельным отчаянием. — А я думала…
— Что вы думали? — мне стало на мгновенье совестно, и я близко пригнулся к ее лицу.
Она молчала, я стал оправдываться.
Ничто не обязывает меня серьезно относиться к делу. Эта обстановка: белая ночь и пустынная улица; эта удивительная встреча, этот странный разговор во вкусе таинственной фабулы бульварного романа.
— Согласитесь сами, вы можете меня мистифицировать. Я не хочу быть смешным и смеюсь сам. Бросьте это, откройте свое лицо. Помните, как в еврейских песнях:
Дай услышать голос милый,
Покажи твое лицо![223]
Я уже теперь влюблен в вас, а тогда… о, тогда я стану вашим рыцарем и с готовностью пролью кровь за освобождение своей царицы!
Мой монолог произвел желаемое впечатление. Она тихо засмеялась и уже без ужаса ответила:
— Только не сейчас, не здесь!
Сознаюсь, я воспользовался ее неосторожным словом и с горячностью сказал:
— Я не говорю — здесь. Я доведу вас до дому, вы радушно пригласите меня войти и позволите выкурить у вас одну папироску!
— Что?
— Одну папироску выкурить! Я устал, я шел издалека. Я даже не сниму пальто. Ведь вы позволите? — добавил я над самым ее ухом замирающим шепотом.
Ее рука дрожала.
— Да… нет… что же… да, позволю, позволю, — вдруг сказала она два раза.
Я сжал ее руку.
— И там я увижу ваше лицо?
Она наклонила голову. Несколько шагов мы прошли молча и остановились у одного из домов Сивкова.
В конце Забалканского проспекта, подле Обводного канала, два квартала заняты огромными каменными домами, образующими собою два переулка и принадлежащими одному владельцу.
Я не знаю, кому они принадлежат теперь. Знаю, что они были Тарасова, потом Сивкова, потом еще и еще кого-то, но имя Сивкова так и осталось за ними.
Эти огромные дома заселены по преимуществу бедным людом. В нем масса рабочих, бедных чиновников, студентов и… прекрасных, но погибших созданий.
Моя история разрешилась просто. Мы вошли в подъезд, прошли по узкому коридору во двор, через него в другой подъезд, в другой коридор и, наконец, на лестницу. Нас охватила египетская тьма, так как в домах Сивкова на лестницу не сделано ни одного окна на высоте всех пяти этажей.
Я хотел зажечь спичку, но она порывисто потушила ее и опять лихорадочно заговорила:
— Не надо! Ради бога, не надо!
— Мы же поломаем ноги!
— Бога ради! — она сжала мою руку и повела в темноте по лестнице.
Мне становилось жутко. Вдруг наверху звякнул дверной крючок, хлопнула дверь, послышались мужские голоса и загорелась спичка. Бледным светом она озарила площадку четвертого этажа.
Моя незнакомка прижалась ко мне и замерла, вся дрожа от волнения. Потом она вдруг зашептала совершенно безумным лепетом:
— Если любите… если дорожите жизнью… Бога ради… идите… прочь скорее… скорей…
Шаги все приближались. Ее вуаль касалась моего лица.
— Идите, идите, — прошептала она исступленно и толкнула меня.
Я повернулся и, ничего не понимая, медленно сошел вниз.
Когда я вышел на улицу, я чувствовал себя словно одураченным. Я старался разобраться в происшествии, но не понимал решительно ничего.
Вернувшись домой, я лег спать; на другое утро сел за работу и на время позабыл обо всей этой странной истории.
Несколько дней спустя, идя по Гороховой, я вдруг встретил свою незнакомку.
Она была одета в тот же траурный костюм, и непроницаемая вуаль так же закрывала ее лицо.
Я быстро догнал ее и заговорил с нею.
— Скажите, пожалуйста, — не без раздражения сказал я, — к чему вы меня в тот раз заставили разыграть такую глупую роль?
Она вздрогнула, увидев меня.
— Вы? — воскликнула она с неподдельным горем.
— Да, — ответил я, — признаться сказать, мне было очень досадно, что вы заставили меня изобразить собою какого-то бульварного героя!
Но она не слышала моих слов и снова воскликнула с тоской:
— Вы! Неужели и вы…
Я раздражительно заметил:
— Вы и среди белого дня разыгрываете мелодраму! Неужели вы не можете быть естественны?
Она опять не слыхала моих слов. Она схватила меня за руку, повлекла к воротам ближайшего дома и тут, сжимая мне до боли руку, заговорила тем же исступленным шепотом, каким говорила на лестнице:
— Если вы жалеете себя, если любите себя, уйдите! Оставьте меня одну! Вам не спасти меня! Идите! Не мучайте меня!
Я изумленно посмотрел на нее.
— Вы хотите делать какую-то тайну! Я ничего не понимаю.
— Если бы вы знали мою жизнь! — сказала она с тоскою.
Я был снова заинтригован.
— Расскажите!
— Вы хотите, хотите?
— Хочу.
— Слушайте! — голос ее стал каким-то торжественным. — Если вы правда заинтересовались мною, если вы думаете, что можете полюбить меня, — я вам расскажу все, все, от рождения! Хотите?
— Хочу.
— Вы не трус? — вдруг спросила она.
Какой мужчина скажет, что он трус? Я пожал плечами.
— Дайте мне слово, что исполните мою просьбу.
На этот раз я решился удовлетворить свое любопытство.
— Я дам вам всякое слово — покажите мне свое лицо.
— Вот!
И она вдруг приподняла вуаль. Да, я видел пунцовые губы, правильный носик, черные брови и глаза… Глаз этих я не забуду и узнаю их везде. Они были карие, большие и глядели на меня с такою затаенною грустью, с таким томительным ожиданием, что этого взгляда я не могу забыть, а с ним и глаза, так смотревшие на меня, и весь облик ее грустного прекрасного лица.
— Даю слово, — сказал я горячо, — что исполню всякое ваше желание!
Она опустила вуаль.
— Придите сегодня ночью, в двенадцать, к железному мосту. Я буду ждать вас; я возьму вас с собою и открою все.
Я невольно отшатнулся и смущенно пробормотал:
— К железному мосту?
— Да, на царскосельской дороге, — сказала она, — вы боитесь?
Я вспыхнул от обидного подозрения.
— Я буду. Надеюсь, вы не дурачите меня!
— Я?! — воскликнула она и, схватив меня за руку, прибавила с невыразимой прелестью: — Милый, милый!
У меня закружилась голова. Если бы не день и не народ, я, вероятно бы, ее обнял.
Она скользнула из-под ворот, быстро подошла к праздно стоявшему извозчику и села на пролетку.
Извозчик встрепенулся и задергал вожжами.
— Приходи! — крикнула она мне радостным голосом.
Я закивал головою и долго смотрел ей вслед. Она оборачивалась, и мне казалось, что я видел ее улыбку сквозь непроницаемую завесу вуали.
Я вернулся домой совершенно отуманенный и только к вечеру осознал все безрассудство своего обещания. Кто она, от чего ее спасать и какое мне дело до истории ее жизни от рождения?
Что за странное время и место для свидания!
Двенадцать часов ночи — час очень поздний, особенно для такой пустынной местности, как у железного моста.
По полотну царскосельской железной дороги надо пройти мимо мастерских, сторожки, мимо «ям», туда, к крошечной сосновой роще, что стоит у полотна соединительной ветви между Варшавским и Николаевским вокзалами. Это полотно проходит под железным мостом, по которому проложены рельсы царскосельской железной дороги.
Я стал робеть. Это свидание, в такой странный час и в такой удивительной местности, приводило меня в совершенное недоумение; но наступил вечер; любопытство превозмогло мою робость, и я пошел на свидание.
Я взял с собою, на всякий случай, револьвер, крошечный карманный револьвер, пуля которого, я уверен, не убьет даже кошки, но сознание его присутствия все-таки приносило мне некоторое успокоение.
Я шел по узкой тропинке внизу откоса полотна. Справа от меня тянулась проезжая дорога. Белая ночь освещала пустынную местность своим бледным светом и придавала ей зловещий вид.
Я приблизился, наконец, к железному мосту и остановился. Кругом было пусто. Я подошел к пролету моста и взглянул на другую сторону, и то, что я увидел, заставило меня встрепенуться.
По ту сторону моста стояла наемная карета, запряженная извозчичьими лошадьми.
Я был уверен, что «она» там, как вдруг от кареты отделился рослый мужчина и быстро пошел на меня. Я поспешно отскочил и схватился за револьвер. Шедший на меня был одет в пальто, картуз и высокие сапоги; лицо его было прикрыто козырьком картуза, и я видел только небольшую рыжую бородку и толстые губы.
Он сделал ко мне еще несколько шагов и громко спросил:
— Вас на свиданье звали или нет?
Я молчал и все отступал, сжимая револьвер.
— Вас, что ли? — крикнул он снова и опять сделал несколько шагов ко мне.
Я вынул тогда револьвер и сказал:
— Стой! Не то я выстрелю! Что тебе нужно?
— Барыня вам письмо прислали.
— Покажи!
— Пожалуйте сюда, я передам.
Он был от меня шагах в восьми.
— Мне не надо твоего письма, — сказал я и, приподняв револьвер, стал отступать назад.
Он свистнул, и вдруг из-за кареты вышли еще два человека, одетых так же, как он, и быстро побежали к нему.
— Ну, идите к нам честью, — сказал он мне, — мы свезем вас к барыне!
В голосе его слышалась насмешка.
Я почти обезумел от страха, но, несмотря на это, отчетливо помню все детали происшествия.
С видом хладнокровия я повернулся и пошел к городу. В ту же минуту я услышал за собою топот шести ног. Идти дальше было нельзя. Я бросился вперед, добежал до телеграфного столба, прислонился к нему спиною и поднял револьвер.
— Если кто подойдет ко мне, я выстрелю!
Они остановились шагах в пятнадцати передо мною.
— Брось эту штучку, лучше будет! — иронически сказал первый из них.
Я молчал.
— Брось, — повторил он.
Я молчал, судорожно сжимая револьвер-игрушку.
Он пошептался со своими товарищами, и те вдруг бросились на дорогу. Я с ужасом увидел, что они меня обходят. Со стороны дороги шел на меня один из них, другой зашел со стороны города, а первый, главный, стоял передо мною шагах в пятнадцати и насмешливо выкрикивал:
— Брось! Поиграл, и будя!
Я чувствовал, как волосы шевелятся на моей голове, как горячий пот вдруг выступил на всем теле и тотчас застыл ледяной коркой. Самые нелепые мысли проносились в моей голове. Смертельная тоска сжала мое сердце, и мне страшно было расставаться так рано, так глупо со своей молодой жизнью.
А два человека, пригнувшись к земле, медленно подвигались к телеграфному столбу, к которому я плотно прижимался спиною.
Вдруг по дороге со стороны города послышались ругань, крики, мерный стук копыт и гром тележных колес.
Я выстрелил в воздух и не своим голосом закричал:
— Помогите!
Мои преследователи тотчас же оставили меня и быстро пошли к выехавшей на дорогу карете.
Я повернулся и бросился бежать. Мне навстречу тянулась длинная вереница ломовиков, моих избавителей, со своими тяжелыми телегами.
Сознаюсь в малодушии: я бежал почти вплоть до Обводного канала, и мне все слышался грохот колес преследующей меня кареты.
На другой день я был в домах Сивкова и переспросил всех дворников, описывая им свою незнакомку, но разве они могли среди тысячи жилиц узнать одну по моему описанию? В течение года, если не более, я внимательно разглядывал каждую встречавшуюся мне на улице женщину в трауре, но своей незнакомки я не встречал больше.
Я знаю, что отличу ее в какой угодно толпе, что признаю ее лицо тотчас, как только она взглянет на меня своими тоскующими глазами, но я совершенно не понимаю, что за история произошла со мною.
Кто были эти люди, кто была эта женщина, зачем я им был надобен?
Мой костюм не внушал представления о богатстве, ни к каким партиям я не принадлежал и никому не дал повода к кровавой мести…
Многим покажется, что я вступил в состязание с Ксавье де Мортепеном [французский романист, один из основоположников жанра бульварного романа] и написал главу из бульварного романа, но это все в действительности случилось со мной, и я рассказал здесь только голый факт.
1895