Александр Федоров
правитьЧерешни
правитьСтановилось душно.
Полуденное июньское солнце, дрожа и распаляясь как бы от неудовлетворенной страсти к какому-то неведомому существу, может быть, к этой земле, изнывающей от его горячего дыхания, томительным зноем наполняло весь воздух, который, трепеща, переливался заметными взгляду струями…
Казалось, вот-вот оно само расплавится и растает в воздухе, и тогда совсем нельзя будет дышать.
Уж и то даже птицы притаились в листве деревьев, ища прохлады и растопырив в полусонной неге отяжелевшие перья. Но деревья и сами стояли, млея от зноя и жажды… Даже их короткие тени казались горячими и сухими.
Поезд летел по раскаленным рельсам, точно стремился убежать скорее от этого зноя, испуская клубы черного дыма, в изнеможении падавшего книзу вместо того, чтобы подниматься вверх, стлавшегося по горячим крышам железных вагонов, даже заползавшего в их насквозь открытые окна, к молчаливому неудовольствию немногочисленных пассажиров, глотавших этот дым с фатальной покорностью судьбе, в «сухом кипятке», по остроумному выражению одного толстяка, не унывавшего даже в этот зной, как большинство здоровых толстых людей.
Всем хотелось пить. Не воды: вода, да еще теплая, как вообще летом на всех небольших станциях, перестала уже утолять жажду, так же как и другие напитки.
Хотелось чего-нибудь сочного и освежающего, немного кислого, но не приготовленного человеческими руками.
— Нет, я положительно растаю как сливочное масло! — вырвалось невольное восклицание из какой-то дамской груди в вагоне третьего класса.
Кое-кто обернулся на этот красноречивый возглас, но улыбнулась только одна молоденькая свеженькая девушка, со смеющимся малорусским лицом, карими глазами под тонкими дугами черных бровей и сочными полуоткрытыми полными губками симпатичного рта, между которыми белели здоровые ровные зубы.
Она была, очевидно, невысока ростом, с тою полнотой фигуры, которая так хорошо определяется названием «пышка».
Ее можно было принять за дочь какого-нибудь управляющего разоренным имением или за мещаночку, окончившую курс в гимназии: ее миловидное, еще покрытое пушком лицо носило отпечаток некоторой интеллигентности и привлекало своим симпатичным, застенчивым выражением.
Она обвела взглядом всех присутствующих, точно удивляясь, что они могут не смеяться, когда на самом деле ничего нельзя придумать смешнее этого восклицания в устах дамы, так же похожей на сливочное масло, как похожа на него обгоревшая лучинка.
Дама была худа и суха до костей, плоская и черная, почему-то напоминавшая своей фигурой закопченный старинный бронзовый подсвечник.
Но зной меньше всего располагал к смеху и даже улыбкам, и потому все отнеслись безучастно к этому контрасту. Девушка готова была сконфузиться, как вдруг взгляд ее упал на неуклюжего длинного парня, в черной истертой паре, каждое, даже самое незначительное движение которого, не говоря уже о лице землистого цвета, с выдавшимися скулами и вопросительными глазами, изобличало семинариста.
С лица девушки еще не успела сойти улыбка, и парень, сидевший в углу у окна, на противоположной скамейке, тоже улыбнулся, глядя на ее ищущее сочувствия добродушное лицо.
С этого мгновения они изредка взглядывали друг на друга, иногда переводя глаза на кого-нибудь из чересчур уж томившихся пассажиров, освобождавших себя от некоторых тяготивших их покровов, вроде пиджака, жилета. В ответ на их извинения перед дамами последние только молча кивали головами в знак согласия и сами украдкой расстегивали особенно беспокоившие их крючки, жалея, что не могут также сбросить некоторых совершенно лишних покровов, хотя уже кое-кто заговаривал о предрассудках, условностях, о том, что если бы люди ходили как в доброе старое время или как теперь дикари, нравственность бы от этого только выиграла. Впрочем, больше всего на этом настаивал веселый толстый остряк, действительно напоминавший кусок сливочного масла или, лучше, круглый голландский сыр с красной поверхностью.
Обоим молодым людям, очевидно, сильно хотелось заговорить, но никто не решался сделать этого естественного первого шага. И они ограничивались только мимолетными взглядами и улыбками, слегка досадуя друг на друга и самих себя за свою нерешительность и робость.
А поезд все летел вперед, громыхая и пыхтя, испуская клубы черного дыма, заставлявшего морщиться этих двух пассажиров. Солнце палило по-прежнему. Бесполезно было высовывать из окна голову. Зной только обжигал лицо, а из трубы летела в глаза вместе с дымом угольная пыль…
Все как бы кружилось перед окнами мчавшегося поезда… Земля, телеграфные столбы, дорожные будки, сторожа с зелеными палками и особенно деревья, точно увлекаемые вдаль вихрем знойного вальса. От этого начинала кружиться голова, и действительность представлялась похожею на бред, в котором даже самые звуки точно усугубляли духоту.
Думалось, что, если поезд остановится, будет не так жарко. Поезд свистел, останавливался на одну-две минуты у маленьких, до невероятия скучных станций, со множеством мух, теми же противными, неосвежавшими напитками и людьми, сонными и вялыми, как мухи, а затем снова стремился вперед, палимый солнечным зноем.
Безмолвные взгляды и красноречивые выражения лиц молодых спутников утомили, наконец, их обоих, и, точно уже не надеясь более осуществить своего невинного обоюдного желания, они отвернулись друг от друга. Он стал тупо смотреть в окно, а она пыталась задремать, свернувшись, как кошечка на солнце, подобрав ноги под юбки и подперши голову маленькой подушкой-думкой.
Между тем пейзаж мало-помалу стал изменяться. Поля, похожие на золотые шахматные доски, где клетки ржи, пившей солнечный свет, чередовались с черными парами, стали сменяться малороссийскими хуторами, утопавшими в садах, как синие незабудки в кудрявой зелени. Там, в этих садах, кое-где белели расшитые свитки и плахты, а зелень была окроплена крупными, сочными ягодами черешен, пронизанными насквозь солнцем, как драгоценные рубины. Но эти ягоды видел в окно только один семинарист, потому что все остальные пассажиры давно перестали смотреть не только в окна, но и друг на друга. В изнеможении, полураскрыв рты, они напоминали выброшенную на берег рыбу, почти не ощущая того, что от этих садов и хуторов начинает веять свежестью, что золотые поля не отражают уже более солнца с такою силою, точно это не зреющий хлеб, а медный щит, на который больно смотреть. Да и самое солнце, как будто утомившись, слегка подвинулось на запад и пекло уже не так сильно.
Вид этих хуторов и черешен раздражал и мучил семинариста почти до физического страдания. При виде их ему представлялось свое родное гнездо, село, утопающее в таких же садах, церковь и неподалеку дом отца его, священника этого села, с фруктовым садом и такими же черешнями перед окнами…
Вот уже почти сутки едет он домой из вольской духовной семинарии… Еще остается часов шесть езды. Под вечер он будет на станции «Купавы», куда вышлют за ним лошадей из дома. А там часа два порядочной езды проселочной дорогой, и он будет дома и прежде всего набросится именно на эти черешни, один спелый приятно-кисловатый сок которых только и может освежить ссохшиеся губы, рот и утолить жажду.
И вкус самых черешен так ярко вспоминается ему в эту минуту, что он невольно высовывает ставший шершавым язык и облизывает запекшиеся губы.
— Черешни! Черешни! Купите черешен! — слышит он вдруг пискливые детские голоса сквозь дрему, в которую его погрузили эти грезы о черешнях. В первое мгновение ему кажется, что он слышит эти голоса во сне. Он широко открывает глаза и оглядывается вокруг. Поезд стоит на станции… Весь вагон слегка оживился, и все тянутся к открытым окнам, в которые просовываются целые ветки, отягощенные черешнями, спелыми и сочными, как те, о которых он грезил.
Эти ветки с черешнями продают босые, загорелые девочки… Семь копеек, шесть копеек, даже пять копеек ветка…
— Девочка! Давай сюда черешни! Давай скорее! — кричит в окно его молоденькая соседка. — Вот тебе пять копеек. Давай скорее!
Она боится, что не успеет купить этих дивных ягод. Она тоже только что очнулась от дремоты, и ей нестерпимо хочется пить.
Большая ветка черешни, густо осыпанная рубиновыми ягодами, просовывается в окно и едва не задевает семинариста по лицу. «Пышка» подхватывает ее и на лету ловит своим, тоже похожим на пару черешен ртом спелую ягоду.
Ее губки сразу окрашиваются ягодным соком, который она глотает с неизъяснимым наслаждением.
За первою ягодой отправилась быстро другая, третья, четвертая… Она ест их с жадностью, высасывая сок, капли которого порой показываются в уголках ее рта.
Поезд стоит пять минут. Все успевают обогатиться ветками черешен. Но еще по платформе снуют детишки, не успевая продать своих ягод.
— Паныч, купите черешни… Пять копеек, — пищит в окно детский голосок, и худенькая ручка протягивает ему ветку черешен.
Поезд дает первый свисток…
— Ну, четыре копейки, — торопливо выкрикивает девочка, боясь, что ее товар останется непроданным.
О, муки Тантала! О, жгучий соблазн! За эту ветку черешен он с наслаждением отдал бы все, что имеет, но в том-то и дело, что у него нет в кармане ни копейки.
Денег было в обрез, последний четвертак он истратил часа полтора назад на одной из больших станций на обед, надеясь, что больше ему деньги не могут ни на что понадобиться…
О, если бы он только знал! Если бы только знал!
Поезд дает второй свисток. Глаза его соседки, успевшей за несколько мгновений порядком ощипать черешни, вопросительно обращаются на него.
«Как?! — красноречиво говорят эти карие милые глаза. — Неужели он не хочет черешен?»
Ему кажется, что она догадывается об его безденежье, и краска стыда и досады заливает его худое и длинное лицо.
— Убирайся ты со своими черешнями! — с деланною грубостью кричит он неестественным басом на девочку и еще более краснеет и за несвойственную ему грубость, и за этот неестественный бас. Ему кажется, что после этого девушка должна презирать его или за бедность, или за жадность и дикий голос.
— Дай сюда! Дай сюда, девочка! — снова кричит, просовываясь в окно, юная соседка и тоже краснеет.
Но что же поделаешь, если на первой ветке остается уже немного черешен, а ей кажется, что она способна съесть еще вдвое больше.
Опять ветка едва не задевает его по лицу, так что он мучительно чувствует аромат ягод. Несколько штук их сорвалось с ветки и упало на грязный пол.
Третий свисток, и поезд, звякнув цепями, трогается.
От толчка вагона девушка с черешнями едва не падает на семинариста. Ветка черешен касается его лица.
— Ах! Простите! — слышит он испуганный симпатичный голосок.
Ему бы надо поддержать славную девушку или, по крайней мере, ответить что-нибудь на этот раз своим настоящим голосом на ее извинение; но подходящие слова приходят ему на ум уже тогда, когда она снова уселась на своей скамейке и снова ощипывает черешни, на этот раз не так проворно и как бы смакуя их.
Поезд сначала медленно движется. Последнее искушение: рядом с его окном бежит другая девочка с черешнями и протягивает их, умоляя купить.
Станция как бы убегает назад. Сейчас конец платформы. Его охватывает лихорадочная мысль: схватить протянутую ветку, а затем сделать вид, как будто лезешь за деньгами, не успеваешь отдать их за черешни и как будто бросаешь их на ходу девочке.
За шумом поезда, ее криков все равно не будет слышно.
И он, наверное, свершил бы это преступление, если бы не соседка. Ему кажется, что она догадывается даже об этой бесчестной мысли его.
Он с хмуро-небрежным видом, но с душой, полной зависти, огорчения и почти отчаяния отворачивается от окна… В последний раз мелькает ветка черешни и слышится детский голос. Затем стук поезда становится все быстрее, и опять перед глазами несутся в вихре вальса деревья, хутора, поле…
Но теперь в вагоне больше оживления. Черешни освежили всех, даже черную, сухую особу, боявшуюся растаять.
Слышно со всех сторон, как едят черешни, глотая их нежный сок и выбрасывая косточки… Запах черешневых листьев и сока мучительно дразнит обоняние и вкус, вызывая у бедного семинариста еще более нестерпимое ощущение жажды, раздражаемой липкою слюною, требующею именно черешен, ничего в мире, кроме черешен!
— Ах, какая прелесть! — слышит он при этом чью-то восторженную похвалу черешням.
— Да, это истинное наслаждение! — подхватывает другой голос.
— Мне кажется, я положительно умерла бы без этих черешен…
— Это настоящая амврозия.
— А вы, сударыня, пили ее? — острит толстяк, и на этот раз хотя и неудачная острота его вызывает у всех улыбки.
Обглоданные ветки летят в окно. «Пышка» покончила с одной и принимается за другую, лениво ощипывая ветку и отправляя ягоды в рот… Но, очевидно, ей уже не хочется есть… Они надоели ей…
Она опускает ветку, все еще богатую ягодами, к себе на колени. Он избегает глядеть в ее сторону, но чувствует, что она еще чаще, чем прежде, взглядывает на него. Не воображает ли она, что он согласился бы принять от нее этот остаток? А отчего ж бы и не принять, в самом деле? Конечно, если бы она предложила с приветливой улыбкой, а не из жалости. Он бы мог ей сказать вместе с благодарностью, что тогда, полчаса назад, совсем не хотел черешен, а теперь — пожалуй, так как, видя, как все уписывают черешни, и он заразился общим аппетитом. Тут между ними завязался бы разговор, и, кто знает… При проверке билетов он слышал наименование той же станции, куда едет и сам… Может быть, тут и судьба его.
Он уже страстно желал, чтобы девушка предложила ему черешни… Но она не решалась. Теперь ей особенно это казалось поздно. Подумает, что предлагают ему объедки… Пожалуй, оскорбится…
Но если она не в силах угостить его черешнями, как бы это так сделать, чтобы он сам воспользовался ими…
Вдруг ее осенила счастливая мысль. Она задела ветку с черешнями за полочку, на которой лежал ее багаж. Теперь черешни висели как раз перед его глазами. Стоило ему протянуть слегка руку, и он мог бы оборвать все ягоды.
Проделав эту штуку, она снова свернулась кошечкой и решила притвориться спящей.
Поезд быстро несся вперед и вперед. Утомленные зноем и освеженные ягодами, пассажиры стали дремать… Длинная ветка с ярко рдевшими черешнями вздрагивала и раскачивалась взад и вперед прямо перед носом, точно приглашая полакомиться собою, дразня и маня его.
Порою срывалась с нее наиболее спелая ягода и падала прямо под ноги ему, точно желая хоть этим падением сказать: «Да съешь же меня! Съешь! Если ты не хочешь протянуть за мной руки, я сама падаю к тебе!»
Но он боялся нагнуться, чтобы поднять ее. А вдруг эта девушка обернется, откроет глаза и заметит, что он поднимает с пола и ест ее черешню? Нет, уж лучше как-нибудь перетерпеть эти несколько часов… Зато уж дома он вознаградит себя за жестокий искус!
Он пытается закрыть глаза, чтобы не видеть этой ветки черешен, но при закрытых глазах она представляется ему еще ярче и манит, и соблазняет, как живая… Несчастному семинаристу даже припоминается при этом искушение святого Антония… Вкус черешен до галлюцинаций ярко и ощутительно представляется ему, так что он начинает чувствовать в горле спазмы… Кажется, все богатства мира, все будущие радости и даже несколько лет жизни он готов отдать за ветку черешен!
Но все это праздные мечты…
Он пытается хоть заснуть, чтобы скоротать злые часы.
Он начинает считать про себя… Раз, два, три… И с каждым разом ему представляется, что он отсчитывает по черешне. Вот он уже считает 100, 111, 112, а сон все не идет… перед глазами черешни… черешни… черешни…
Сто сорок восемь черешен…
Он сам как будто в Сахаре, блуждает уже тридцать дней без воды… Верблюды, проводники, все пали… У него в горле и во рту сухо, как в печке, но он не теряет надежды, Он знает, что где-то там, вдали, есть оазис и в нем черешни растут… Он видит его… спешит к нему… Подходит — и узнает свое родное село, родной дом… Сад, полный черешен… Его встречает собственная попадья. Знакомое лицо… Он ее видел когда-то в вагоне, лет шесть назад, когда ехал домой из духовной семинарии… Славная жена у него, попа!
«Черешен! Дайте мне черешен, или я умру без черешен!» — кричит он попадье.
Та бросается к деревьям, ветки которых, отягощенные ягодами, качаются взад и вперед, хочет оторвать целую ветку, но ветка ускользает. Другая, третья… то же самое… Он бросается сам, но и ему не даются в руки заколдованные ягоды.
— Проклятые черешни! — вскрикивает попадья… Он просыпается от этого крика.
— Проклятые черешни! — повторяет девушка, раздавившая во сне несколько черешен, упавших на нее с ветки и испортивших ей беленький чистенький лиф.
И, раздосадованная, она схватывает ветку с черешнями и перед глазами семинариста швыряет ее в окно.
— Ах! — невольно вырывается у него, и он, не совладав с собою, бросается к окну.
Ветка черешен упала на откос.
Девушка, вспыхнув, глядит на него испуганными глазами.
— Простите… Я, верно, задела вас веткой черешен, — вырывается у нее извинение.
— Нет… — бормочет он, растерянный и смущенный до последней степени, чувствуя, что скажет какую-то невероятную нелепость, но не будучи в силах удержаться. — Я… я думал, что вы… выбросились из окна…
Источник текста: Рассказы : Кн. 1-2 / А. М. Федоров. — Санкт-Петербур : О. Н. Попова, 1903.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.