Литвинов Б.
правитьЧерез Бухару на Памиры
правитьВесна и лето 1894 года в Туркестане были ознаменованы тем, что отряды под общим начальством генерал-майора Ионова, расползясь из Ферганы по Памирам, заканчивали свою боевую работу. Эта экспедиция, равно как и прежде бывшие подобные ей, была направлена через восточную часть Памира, Сары-Кол, имеющую холмистый характер. Дорога эта была давно известна, и ею пробирались уже не раз к Гиндукушу. Между тем, с запада, из Бухары к этому хребту было не так легко попасть, вернее, даже считалось, что отсюда на Памиры пути нет по причине непроходимости Дарваза, самого восточного из бухарских бекств, отделяющего Шугнан и Рошан от ханства. При том, кроме Дарваза, река Пяндж представляла из себя вторую не менее серьезную преграду на пути и отбивала всякую охоту у желающих попытаться пробраться на Памиры с запада.
А между тем, афганские отряды, теснимые генералом Ионовым, все более и более придвигались к Дарвазу, постепенно очищая Рошан, Вахан и Шугнан.
В таком положении был этот вопрос в конце июня, когда в Самарканде формировалась рекогносцировочная партия из охотничьей команды второго туркестанского линейного батальона, целью которой было попытать счастья пробраться именно через бухарские владения на Памиры и там соединиться с отрядом генерала Ионова. Но, кроме того, чтобы взять с этой экспедиции все, что можно, со стороны высшего начальства ей были даны еще две [298] самостоятельные задачи — исследовать течение мало известной реки Санг-Гардак и перерезать совершенно неизвестный район ханства — бассейн Тупаланг-Дарьи, в верховьях которой, по предположению, должны находиться обширные ледники.
Так как путь этой экспедиции представляет из себя далеко не обычный маршрут по горным дебрям Туркестана и захватывает собою Запянджский Дарваз, по разграничению 1895 года отданный Афганистану, и, значит, неизвестно, когда еще можно будет попасть кому либо из нас европейцев, туда вторично, я и решил, как участник этого похода, поделиться тем, что видел и слышал, с людьми, интересующимися нашей так называемой Средней Азией.
I.
править4 июля 1894 года в лагере второго батальона была необычная суетливость. Бегали линейцы из барака в барак в то время, когда обыкновенно люди отдыхают после утомительной «стрельбы». На обозном дворе выводили и осматривали лошадей; более крепких отводили в сторону, пригоняли им седла и вьюки; более слабых возвращали в стойла.
Возле барака, где помещался я с моим другом и начальником предстоящей экспедиции H. Д., толпились охотники во главе со старшим, и между ними выглядывали изредка физиономии денщиков, любопытствующих взглянуть на приехавшего из Бухары от эмира чиновника, долженствующего сопровождать нас в дальний, гадательный путь. Чиновник этот, необычайно породистый, красивый и дипломатичный таджик, лет 55, степенно распивал у нас наш незатейливый обер-офицерский чай — обязательное, официальное угощение в Туркестане, и, не торопясь, чинно вел негромкий разговор с Н. Д. через бойкого переводчика Подмосковного. Видно было, что опытному бухарцу не в первый раз приходилось выполнять разного рода ответственные поручения, и теперь он улыбался глазами, глядя на наши молодые лица, которые, должно быть, ясно говорили, что мы рады, очень рады предстоящему походу.
На общем совещании за чаем было решено двинуться завтра, пятого, и, сделав небольшой переход, остановиться недалеко от Самарканда с целью испытания обуви и пригонки вьюков. Весь этот день прошел в хлопотах и сборах; надо было собрать охотников, себя, перековать заново лошадей, получить экспедиционные вещи, оружие, патроны, деньги и нескончаемые мелочи, от которых часто зависит весь успех похода. [299]
На утро, в шесть часов, команда была выстроена. Всего 16 человек и 2 конюха; кроме того, я не удержался и взял с собою своего вестового — крепкого, ловкого и честного пермяка Ежова, со специальной целью ходить за моим вороным, кроме него, никого, не исключая и меня, к себе не подпускавшим. Н. Д. взял своего киргиза «Мальчика», крепкую, отличную, но избалованную лошадь. На этих коней мы взвалили все свое офицерское добро; а вещи команды уложили на 6 вьючных лошадей и, кроме того, взяли одну арбу до Пянджикента, небольшого чрезвычайно красивого городка, от которого к Самарканду ведет старый, теперь уже брошенный почтовый тракт.
Нам надо было спешить, и хотя мы и получили указания о том, что надо стараться не вступать с афганцами в неприязненные действия, но приходилось скорее готовиться к ним, нежели думать, что дело обойдется совершенно спокойно. Не знали мы при этом и тех пунктов, кроме Шаджана, где находились в то время наши памирские отряды. Впоследствии же мы узнали, что и эти последние совершенно не знали о нашем движении, пока мы не вступили в Дарваз. Подумали мы вдвоем, прикинули на карту, прочли две — три статьи и решили, что крепостца Таш-Курган в Северном Рошане, занятая теперь казачьим разъездом, есть тот пункт, чрез который мы явимся к генералу Ионову. В этом духе был составлен и маршрут пути, представленный по начальству.
Подтянули ослабшие подпруги у коней, прочитали молитву, перекрестились… и тронулись.
Шествие открывали Н. Д., я, за нами чиновник, Мир-Ахур, на прекрасном карабаире, покрытом великолепным сплошь зашитым золотом чепраком; затем его слуга, взгромоздившийся на пегую с сорочьим глазом лошадку, на которой был двухаршинной высоты вьюк Мир-Ахура, и за ним уже стройно выступала горсть линейцев в белых рубахах, за которой тянулись наши вьюки и арба.
Мир-Ахур ехал, улыбался глазами и, похлопывая по бархатному чепраку нагайкой, чувствовал себя в своей тарелке: ему ведь все известно — в одном бекстве ему подарят лошадь и 200 тенег, в другом — халат и лошадь, в третьем еще что-нибудь, и так будет он кататься, как сыр в масле. А усталость — какая может быть усталость у человека, с пеленок ездящего на коне, да еще такими покойными аллюрами, как хода да тропота; сиди да похлопывай нагайкой, вот и все. Другое дело, зачем русские идут туда, в такие трущобы, куда далеко не каждый и бухарец проберется, но тут же и ответ: должно быть, дорогу железную проводить. Ну, что ж, пускай проводят, ведь все равно эмир не будет сопротивляться, значит [300] «майли». А майли, значит и ему, Мир-Ахуру, майли, что тож хорошо, или наплевать.
Совершенно незаметно перерезали мы весь Самарканд; захватили в своих казармах еще кое-что из недостающих вещей, разменяли на знаменитом Ригистане русские рубли на сартовские теньги, поругавшись при этом с менялами, и двинулись далее теми же бесконечными садами по Пянджикентской дороге к первому нашему ночлегу в Пейшамбе-Сиаб.
Еще не было и двух часов, как мы расположились уже лагерем в саду возле мечети. Охотники пошли ловить рыбу в многоводном арыке Сиабе, не уступающем по количеству воды хорошей русской реке. Под котлом затрещали сучья, лошадям брошен клевер, нам и команде постланы кошмы — и походная жизнь завязалась, влилась в точные рамки и так осталась в течение всех трех месяцев похода.
Вскоре явился к нам охотник, заведывающий артелью, и доложил, что за собранные в никому не принадлежащем саду мечети дрова сарты требуют баснословные деньги, за простые лепешки еще более и так далее в этом же роде. H. Д., знакомый с подобными явлениями, выразительно ворочал глазами и молчал. Мир-Ахур торжествующе улыбался и тоже молчал. Я удивленно смотрел и соображал, что при таких ценах отпущенных нам весьма небольших сумм не хватит и на одну десятую предстоящего пути. Наконец Н. Д. принял решение и, выдав расписку старшему из сартов в том, что офицерами взято для команды столько-то дров, лепешек и пр., и что по причине непомерно запрашиваемых цен ничего не заплачено; на словах же было объяснено, что с этой распиской надлежит обратиться в Самарканд к хакиму (уездному начальнику), который уплатит за все, что взято. Эффект этой меры был поразителен: моментально явился аксакал (старшина), палками прогнавший галдевшую оборванную и праздную толпу, и пугливо объяснил, что за дрова ничего не следует платить, и что по закону с гостей денег брать нельзя, а мы — гости; притом и дрова-то казенные; тут же была прочтена сура из Корана, гласящая о том, что и за глоток воды, данный путнику, надо искать награду не в этой земной жизни; тем не менее, за лепешки и прочую снедь земная награда была взята, и нельзя сказать, чтобы награда эта была малая: но плата была все же хоть сколько-нибудь подходящая.
Весь остаток дня провели мы в кейфе и разного рода мелких исправлениях вьюков.
Нам приходилось торопиться перевалить мощный Гиссарский кряж и спешить соединиться с Памирским отрядом, после чего можно было уже спокойно обратиться и к [301] выполнению других поручений. Поэтому мы решили дневок пока не делать, а двинуться ускоренным маршем через городок Пянджикент вверх по течению реки Шинк-Дарьи и подняться на предполагаемый перевал Сия-Кух, ведущий в бассейн искомой нами Тупаланг-Дарьи; попутно решено было обследовать серию озер, носящих название Маргузарских и питающих собою Зеравшан.
В пять часов утра все были уже на ногах, а через час отряд уже вытянулся по Пянджикентской дороге под тенью густых тополей и карагачей, длинными темными лентами убегающих вдаль вместе с многоводными шумящими арыками.
На полпути до ночлега, который был назначен в кишлаке Саразмыне, встретилось нам брошенное здание почтовой станции «Гульба». Белый, довольно большой, хорошей постройки станционный домик уныло глянул на нас своими черными без рам окнами; сад заброшен, небольшой виноградник тоже — лозы или повытасканы, или поломаны, забор разрушен, конюшня скоро завалится. При виде этой грустной картины и на душе как-то становится грустно. Невольно задаешь себе вопрос: зачем заброшен этот почтовый тракт, какая тому причина? Неужели в новом, только что оживающем крае есть уже отслужившие свою службу, успевшие состариться учреждения, будто в молодом, сильном теле есть старые гнилые жилы?
В Саразмыне с нас опять содрали за все невероятные цены, что возмутило даже Мир-Ахура. Но таковы тогда были времена, что справедливо всеми считалось за наказание ходить по глухим закоулкам русского Туркестана. Отношение к русским туземных властей было подчас, по крайней мере, странное; часто не только русские офицеры и чиновники, почему либо попадавшие в кишлаки из городов, не получали никакой помощи от старшин, аксакалов и минбашей, несмотря на предписания администрации, но встречали явное недоброжелательство и разного рода препятствия. Жалобы не помогали, ибо дело сводилось, в конце концов, ловкими баями и старшинами к тому, что выходило, что они правы, а русские тюра (тюра — офицер.) виноваты. Приходилось смириться и махнуть на это рукой. А между тем, результаты вскоре обнаружились, вылившись в форму всем известного Андижанского восстания 1898 г. Но до тех пор в грубость и явное недоброжелательство населения с его аксакалами и минбашами по адресу русских верили только те, кто непосредственно приходил в близость с ними и так или иначе страдал.
7-го июля мы были уже в Пянджикенте, а оттуда, повернув круто направо по реке Шинк-Дарье, прибыли на другой день в кишлак того же имени, сделав в этот день 35 верст уже чисто горного похода. [302]
Там нас ждала все та же неприятность: волостной, не желая, должно быть, с нами возиться, вопреки обычаю не только не встретил нас, но даже попросту приказал сказать, что он в отъезде. Жители, конечно, тотчас же поняли, в чем дело, и сразу стали всячески препятствовать нам в приобретении необходимых продуктов. Делать нечего, пришлось после долгих криков и брани занять самим одну из сакель возле базарчика, добыть за невероятную цену клевера, ячменя, лепешек и дров.
Оставалось раздобыть мяса. Подмосковный со старшим выбивались из сил, чтобы достать на ужин команде барана. Но никто из жителей не хотел продать русским и фунта мяса. Наконец, видя все это, пришлось принять решительные меры по розыску власть имущих, и явился, конечно, нехотя и с отговорками, аксакал. Дело кой-как уладилось после получаса крика и ссор, и баран был куплен. Его тут же зарезали, при чем бывший его хозяин не преминул стянуть потихоньку шкуру и голову и был таков. Только после ужина старший, Осинцев, хватился шкуры, но было уже поздно. «Ну, уж и люди, — ворчал он, — просто аспиды»… Охотники молчаливо и с недоброжелательством поглядывали на сидящих на всех заборах и саклях туземцев, бесцеремонно рассматривающих нас. Мир-Ахур был вне себя, но держался в стороне от событий, чувствуя, что принять в них участие и рискованно, и несвоевременно. К тому же видно было, что его сородичи (Мир-Ахур оказался сыном наследственного бывшего Каратюбинского бека) явно не питали к нему никакого почтения; а мы при такой обстановке не могли предоставить ему никаких удобств. Да и дневной зной, доходивший до 55 градусов, и усталость давали себя чувствовать. Бедный царедворец снял с себя свою великолепную белоснежную чалму, свой яркий шелковый халат, богатый серебряный пояс с старинной также богато украшенной шашкой и прилег на свой коврик. Его слуга снял с лошади шитый золотом малиновый бархатный чепрак — и вся обстановка из торжественной превратилась в обыденно-походную.
Вскоре красные лучи заходящего солнца перебежали с нашего становища на скалу и, перебираясь все выше и выше, достигли самых вершин, преследуемые по пятам холодным сырым мраком.
От Шинка до перевала Сия-Кух, куда нам надо было идти, и о котором во всем кишлаке знали лишь несколько человек, насчитывалось около 40 верст, или, как считают во всем Туркестане, 5 ташей. Из расспросов пастухов выяснилось, что вьючной дороги по самой реке и ее озерам нет, а есть опасная пешая тропа. Поэтому вызвавшиеся в качестве проводников два таджика категорически советовали идти верхней дорогой [303] по хребту гор Маслягат-тепе и Ляйляк-гоу. На карте этой тропы показано не было; но прикинув, что высота перевала по этой тропе не превысит 11.000 футов, мы решили ввериться проводникам, в чем впоследствии и не раскаялись.
II.
правитьРано утром 9 числа небольшой отрядец наш вытянулся по реке Шинку, оставив негостеприимных его обитателей в их глиняных саклях, возле которых мы только что переночевали, выглядывающими на нас из-за углов, окон и заборов. Более всех были довольны тем, что нам не встретится более ни наших аксакалов, ни волостных, наш Мир-Ахур и кашевар, рыжий, добродушный, с громадными усами пермяк Храмцов, которому в эту последнюю стоянку досталось от какой-то рассвирепевшей старухи-сартянки, внезапно появившейся на нашем становище и с диким криком бросившейся колотить рыжего усача. Долго еще после этого дразнили в команде Храмцова этим происшествием.
На четвертой версте караван наш, предшествуемый проводником-таджиком, перешел по мосту через Шинк и стал подниматься контрфорсами и отсыпями по направлению к вершине Ляйляк-гоу, оставив где-то внизу и влево бурно шумящий поток с его ущельем и порослями. Дорога сразу стала очень тяжелою. Постоянный крутой подъем, зигзаги, которые выделывала тропа, необычайно утомляли и людей и лошадей. Лошади начали оступаться и падать; но снимать их приходилось с большим трудом, при чем приходилось развьючивать. Камень и острый, как ножи, щебень резали всем ноги, особенно в первую половину пути, пока мы не взобрались на гребень громадной седловины между вершинами Маслягат-тепе и Ляйляк-гоу. Лошади видимо стали уставать и требовали отдыха. Впереди всех коней шел мой красавец вороной с Ежовым, который гордился тем, что его лошадь, как горный карабаир, так бойко прыгала с камня на камень. К 12 часам дня мы были уже на высоте 8 тысяч футов, когда сделали привал, с целью дать собраться растянувшимся вьюкам. Жара одолевала.
Но зато какие виды открывались на каждом шагу! Трудно было предположить, чтобы этот, по-видимому, голый неприглядный с долины Зеравшана горный хребет был так дивно хорош. Уже с первых трех верст подъема стали попадаться сначала прекрасные луга с пасущимися на них стадами овец и баранов, затем начались редкие кустарники жимолости, арчи и розовидного цветущего шиповника, потом все гуще и гуще; желтые [304] лепестки цвета чем выше, тем ярче пестрели перед глазами. Наконец, арча поборола; потянулись крупные ее заросли и перелески, забившиеся в лога и ущелья. Ярко зеленая мурава стелется повсюду, наполняя медом воздух; ярко-красные голые вершины и скалы с лепящимися у их подножия рощами, густо синее небо над головами были дивно хороши. Начисто вымытые росой и дождями ветви арчи, как кости, белели и реяли в дышащем воздухе. А внизу нет, нет да и засинеет глубокая синева озер и ручьев, жилками перерезывающих зеленое поле бесконечных, падающих вниз холмов и увалов. Так и кажется, что это не действительность, а талантливо исполненная красками рельефная карта.
За каждым камнем, за кустом высохшей травки слышен шелест и крик, своеобразный несмолкающий крик красноголовой горной куропатки, называемой туземцами «кеклик». Где-то дальше и выше, со стороны сияющих полей снега слышится выкрик улара (порода горной индейки.), а вверху парят беззвучно белоголовые орлы.
По недостаточной втянутости кое-кто из охотников немного подбился на ноги, благодаря нашим российским тяжелым сапогам. Гораздо тяжелее досталось бедным лошадям; кроме офицерских, шедших порожняком, почти у всех коней ноги были избиты и поранены острыми камнями и щебнем; у многих из них кровь струйками сбегала по ногам на траву. Просто жалко было видеть непривычных к горным тропам бедных животных, нагруженных восьми пудовыми вьюками. А дальше, несомненно, дорога будет неизмеримо хуже, или, вернее, дороги не будет, по большей части, никакой, как справедливо объяснили проводники-таджики, которых набралось уже целых пять человек, откуда-то присоединившихся к нам.
Спуск с дороги от перевала Чарага.
Передохнувши и наскоро закусив, тронулись дальше, неизменно взбираясь все выше и выше и переползая то на левый Шинкский, то на правый Рогичский склоны Маслягат-тепе. Останавливаться, чтобы отдохнуть от одышки, приходилось все чаще и чаще. Снежные пики все резче и ярче высовывались из-за соседних голых вершин; нижние Маргузарские озера, иногда показывающиеся сквозь чащу арчи между отрогов, казались уже маленькими чудно голубыми лужицами. У некоторых из охотников показалась носом кровь. Лошади уставали, вьюки перевьючивались — и снова движение. Солнце уже садилось за оставшуюся у нас уже в тылу вершину Ляйляк-гоу, когда мы по одиночке потянулись по первому попавшемуся нам балкону в отвесной скале, преградившей тропинке дорогу. Жутко было идти, видя под собою пропасть на сотню сажен и чувствуя, как [306] качается под ногами примитивно устроенное полотно дороги. Самая крупная и надежная лошадь «Серый» легла, к счастью, при выходе уже с балкона на карниз. Долго пришлось с ней провозиться, пока подняли ее; другие лошади, видя это, не шли и били; а вечер наступал, и темнота, зародившаяся где-то внизу, в ущельях, поднималась все выше и выше.
Наконец, повернув по отвратительной тропе налево в ущелье ручейка Зиндовуд и перейдя его вброд, мы стали взбираться на вершину давно ожидаемого перевала Чарага, долженствовавшую быть нашим сегодняшним становищем.
Было очень холодно, так как с соседних снежных вершин тянул ветерок и обдавал нас на голом холмистом перевале, покрытом короткой травкой и залегшими в складках снежными полянами. Кругом ни куста, ни ветки, не было даже и обычного во всем горном Туркестане высокого зонтичного растения, за свой отвратительный и сильный запах прозванного попросту вонючкой.
Благодаря догадливости добродушных проводников, захвативших с собой несколько вязанок арчи, нам удалось развести огонь, пока охотники не принесли снизу арчевых же веток, за которыми пришлось идти версты за три вниз в сторону Рогича.
На утро, проснувшись чуть свет, я был поражен представившейся картиной. Мы находились под самой вершиной перевала, ведущего из ущелья р. Рогича к Маргузару. Перед нами в 3—5 верстах самоцветными камнями искрилась своими снегами гора Тюльпе-тау, насчитывающая около 15 т. фут. высоты. За ней и кругом нас высились то целые снежные или скалистые хребты, то отдельно поднимающиеся к небу пики: налево горделиво высилась громадная Акбаи-Вору, впереди за Тюльпе-тау и ее отдельными вершинами выглядывал Новорус, а направо поднимался из-за темнеющего ущелья Рогича массив Хазрет-Султана с ближайшею блистающею снегами и уже обнажающимися льдами Куги-Тарх. Казавшаяся нам недосягаемой по своей высоте вчера Маслягат-тепе представилась сегодня очень скромных размеров эллипсовидной вершиной, увенчанной красноватыми оголенными скалами. Кругом, ниже и наравне с нами, было царство горных лугов, покрытых разнообразными цветущими травами, с значительными площадями зимнего снега; запах меда носился над холмами; чувствовалось какое-то дикое приволье. Мы находились на высоте 11 тысяч футов, в поясе короткой травы и последних альпийских лугов, сменивших на восьмидесяти тысячах фут голые неприступные скалы с арчевыми перелесками, и в свою очередь долженствующих быть смененными еще более дикими и неприступными утесами вперемежку со снегами и фирном, граничащими на высоте 12.000 фут с царством вечного белого покрова и льдов. [307]
Куда мы должны сегодня прийти, — никто не знал; не знали и наши чумазые добродушные проводники, на все расспросы твердившие, что «юль ясман, бисиар санг, бисиар барф» («Дорога плоха, масса камней и снега»), и при этом упоминали какой-то пункт Туша-Пазон. Мир-Ахур с подведенными от вчерашнего перехода глазами, с отчаянием во взоре смотрел на скалистые отроги Тюльпе-тау и уныло покачивал головой; его важность исчезла; блестящие одежды давно уже были уложены во вьюки, с его гнедого карабаира снят драгоценный чепрак, и бедный царедворец, попавший в такую неприятную передрягу, был только в ситцевых халатах, своей все же белоснежной чалме и мягких красивых туземных сапогах, называемых «тогоги».
Теперь нам приходилось огибать слева главный массив Тюльпе-тау, то лепясь по голым контрфорсам, то углубляясь в отдельные боковые вершины, отделяющие тропу от ущелья, на дне которого иногда показывались дивного глубокого сине-зеленого цвета озера Маргузар и Кабутак. Путь весь состоял из ряда частых подъемов и спусков с преобладанием все же подъема. Мы пересекали ручейки в самых их истоках, пробирались между глетчерными камнями и переходили целые поляны грязного талого снега и груды щебня от разрушившихся скал. Иногда тропа пропадала совсем, и наши вожаки, поводя своими головами направо и налево и внимательно рассматривая каждый камень, сворачивали куда-нибудь за известную только им скалу и выходили благополучно к подорожным знакам (во всем горном Туркестане, Бухаре и на Памирах перевалы и все более или менее заметные повороты и подъемы дорог обозначены столбами, сложенными из кусков тут же валяющихся камней иди гальки. Дело сохранения дорог считается у туземцев настолько святым, что почти везде вошло в обычай, чтобы каждый прохожий в таких местах брал хотя один камень и клал на этот столб. Таким образом, благодаря этому обычаю, и подорожные знаки сохраняются в удивительной исправности и, благодаря хотя и такой незначительной расчистке, тропа яснее видна путнику.). Встречались опасные и рискованные места, но мы миновали их приблизительно благополучно, разве побьется лошадь или охотник, не рассчитав, скатится на несколько шагов вниз вместе с подавшимся под его ногами камнем.
Маргузар уже больше не показывался, но зато Кабутак все чаще и чаще ласкал наш глаз своею дивно спокойною поверхностью. Наконец, ноги наши почувствовали, что дорога идет на спуск, и вскоре мы подошли действительно к самому спуску к озеру Кабутак. Мир-Ахур обмер, увидя такой спуск. С самого места, где остановилась вся наша команда, с резко выраженной узкой седловины, начиналось падение по уклону не менее 50 — 55 градусов в долинку, сплошь заполненную зеленью. [308]
Головоломная тропа буквально опрокидывалась вниз между громадными камнями, спускаясь словно по лестнице, ступени которой достигали местами двух аршин высоты, все ниже и ниже, и наконец терялась в тех же камнях.
Мы начали спускаться. Картина была восхитительна. Под нами в широком ущелье бежал ручей Азор-Чашма; все ущелье, его склоны и почти отвесные бока были сплошь покрыты густым арчевым леском, лиственными деревьями и кустарниками разных пород. Ущелье на горизонте замыкалось девственно снежным хребтом по всему горизонту картины. Озеро Кабутак, видимый нами его угол, как чистым изумрудом, красовалось своей поверхностью. В складках скал и горных массивов дрожали голубые полупрозрачные тени. Сейчас же, по ту сторону Азор-Чашмы, начинался от самого Кабутака скалистый покрытый арчевым лесом гребень, поднимающийся по направлению блистающего своим ледником и снегами Сия-Куха; нам сверху было видно, как полотно тропы, по которой нам лежал дальнейший путь, просвечивая сквозь зелень перелесков, взбиралось на этот гребень и, дойдя до его вершины, пропадало в ущелье Туша-Пазона.
Спуск к Кабутаку начался около двенадцати часов, и около трех мы были уже на берегу озера. Тяжело было в эти часы отрядцу. Лошади не шли; их пришлось развьючивать и тяжести нести на себе; бедные животные бились и в ужасе не хотели делать тех гигантских прыжков по этой поистине чёртовой лестнице; ногайки свистели и безжалостно работали по их крупам; охотники надрывались, таща лошадей за веревки. Наконец, кое-как мы спустились к озеру и остановились на роздых.
Посмотреть диковинных путников собралось человек пять любопытных горцев. Из расспросов их оказалось, что они попали сюда из Маргузара той же дорогой, что и мы, со своими стадами; что на Туша-Пазоне есть также несколько партий баранов, пригнанных из того же Маргузара, но другой, правой, стороной озер. Все пастухи единодушно утверждали, что чрез перевал Пяндж-об (название Сия-Кух они произносили реже) дороги теперь в Гиссарский край, пожалуй, нет, а что недели через три, когда ледник совершенно оголится от покрывающего его снега, можно будет перевалить в долину Тупаланга, или, как они называли, Хован-Дарьи.
Кабутак оказался озером без одного живого существа, и все пастухи в один голос показали, что во всех Маргузарских озерах не найти ни одной рыбы. Зато, по их словам, в Кабутаке водятся страшные водяные чудовища, под названием «кучуку-абы», что голова у них, как у собаки, и тело все, как у собаки, только нет лап; эти кучуку-абы подплывают к самому берегу, где поглубже, и хватают и людей, и овец.
Вершина перевала Сия-Кух.
[310]
— Мы поэтому и сакли строим повыше от воды, — закончил, вертя глазами, рассказ один из черномазых таджиков.
— А ты видел их когда-нибудь? — спросил Н. Д.
— Нет, я не видал, и мои товарищи тоже не видели, а старики рассказывали в Маргузаре, что один мулла видел, — нехотя ответил горец.
Около четырех часов поднялись мы снова в путь и начали взбираться на лесистый контрфорс, благополучно, хотя и с трудом, перевалив через него, очутились в ущелье Туша-Пазон. Пройдя около трех верст, немного выше впадения в этот поток еще какого-то многоводного ручья, стремящегося сплошным каскадом в ущелье, мы остановились, застигнутые темнотой, на ночевку. Было очень холодно; от бурного многоводного потока веяло сыростью; редкие арчевые кусты не служили защитой от холодного резкого ветерка, тянущего вниз по ущелью и от виднеющегося снежного контрфорса горы Новорус.
Совершенный путь был настолько труден, что за весь день, за 15 часов почти без прерывной работы было пройдено всего лишь около 14 верст. Я лично чувствовал себя также порядочно разбитым, так как, благодаря съемке, стремлению нанести побольше набросков и собрать материал, я не отдыхал и на привале.
Мы были опять уже на высоте, несколько большей 8 тысяч футов.
На следующий день, 11-го июля, в обычное, уже установившееся само собой время, караван наш был в пути. Ущелье несколько поворачивало вправо и снова принимало строго южное направление. Когда мы прошли верст пять, прекратились последние кусты арчи. Снег стал попадаться громадными залежами, которые местами приходилось переходить. Надо было спешить, чтобы засветло перевалить главный хребет, иначе мы рисковали, по крайней мере, поморозиться.
Подойдя к небольшому болоту, окруженному мокрыми лужайками, мы увидели перед собой ущелье заваленным снегом толщею в несколько сажен, из-под которого вырывался наш ручей. Острые отвесные пики теснили друг друга под ущельем. Тропа, как бы испугавшись, бросилась вправо на самые отсыпи и скалы, лишь бы обойти эту громадную снежную поляну. Это был, вероятно, нижний конец ледниковой морены. Опять лошади начали спотыкаться и падать, снова посыпался лавинами щебень и камни, грозя засыпать идущих внизу. Приходилось переходить зигзаги, строго выжидая, пока впереди и вверху идущие не уйдут настолько, чтобы не быть как раз над отставшими внизу товарищами. [311]
По небу стали прогуливаться белые облака. Было совсем не жарко; только при остановках солнце несколько припекало.
Все встречающиеся ущелья были положительно забиты снегом. Темно-коричневые утесы грозно стояли кругом, оставя обширную котловину, наполовину засыпанную снегом и обрушившимися с соседних скал камнями. Здесь, в этой котловине, приютившись от солнца под защитой восточных отрогов, и находится часть ледника Сия-Кух. Несколько ниже его сажен на полтораста скромно синеет озерцо, принимающее в себя все бегущие в котловину ручейки. Берега озера забросаны больших и малых размеров камнями и целыми скалами левой наружной морены. Нет никакой возможности разобраться в хаосе каменных груд. Далее, снежное поле кругом обступило озерцо. За ним высится громадная огибающая с трех сторон котловину ступень, сажен в 150 высоты, также засыпанная снегом, а за ней опять снега и снега, и только отдельными небольшими, пирамидами чернеют венчающие весь хребет унылые пики.
Вскоре добрались мы до этих пиков, между которыми сложен дорожный столб, и, раскатав наши шинели, все ближе друг к другу и укрываясь от холодного ветра, вырывающегося из ущелья чрез седловину, стали грызть кто сухарь, а кто уцелевшую еще от Шинка сартовскую лепешку. Лошади сбились в кучу и, став крупами к ветру, дрожали от холода. Никак не ожидал я, что среди лета в Туркестане будет так холодно, при том серые облака сменили вечно синее южное небо, вследствие чего весь колорит пейзажа был непохож на вчерашний знойный, но яркий день.
Сапоги и одежда на нас промокли насквозь; мы начинали дрожать; ветер стал усиливаться. Пришлось собираться и двигаться дальше. Н. Д. скомандовал подъем, и отряд потянулся к перевалу. Подковообразная вершина Сия-Куха венчалась всюду торчащими обнаженными почти черными пиками (Сия-Кух — в переводе значит черные горы). Между этими пиками проводники насчитали нам три перевала; левый, восточный, ведущий в бассейн реки Кнгтут-Дарьи, или, вернее, в верховья Искандер-Дарьи (правильнее Кара-Куль), средний — в ущелье Тупаланга и правый тоже в Тупаланг, но не прямо, а к одному из притоков этой реки.
Как на наиболее доступный, проводник указал нам на средний.
Подойдя к подорожному знаку, я увидел крутой и резкий спуск куда-то вниз. Перед глазами расстилался целый ряд хребтов, заметно меняющих свое направление на запад и также заметно понижающихся. Вероятно, мы вышли на [312] верховье не главного ручья Тупаланга, а одного из его правых притоков, так как слева в наше, так сказать, ущелье вливалось другое еще более обширное ущелье, отделенное от нас лишь одним громадным контрфорсом. Вверху по направлению этого второго ущелья проводник показал нам седловину-перевал, с которой в юго-западном направлении, как можно было разобрать, спускалась едва заметная тропа.
Мы были на высоте 15 тысяч футов, на государственной границе, отделяющей Россию от Бухарского ханства. Почти все хребты и отроги были ниже нас; многие из вершин их увенчаны снегами. В общем, горы носили характер холмистых громад с выпятившимися, словно разорвавшимися, скалистыми вершинами, покрытыми снегами. Но все же резко бросилось в глаза, что южный склон Гиссарского хребта значительно круче северного, и что запасы снегов на этом склоне сравнительно невелики.
С какою-то радостью бросились мы вниз, по необычайно крутым зигзагам тропинки, соскучившись за долгий и тяжелый подъем; казалось, что и лошади и собаки почуяли, что страдная пора приходит к концу, и бойчее устремились вниз. Так вот она, Тупаланг-Дарья, о которой ходили только темные слухи! Проводники, указав нам на сливающиеся под нашими ногами ручьи, назвали главный из них Пяндж-об’ом, то есть пятиречьем.
Около двух верст шли мы снегом и, наконец, ступили на столь знакомую нам уже травку. Внизу, как букашки, ползали и копошились стада. С нами вместе бежал вниз и ручей, забирая все более и более вправо. Попадались мочежины и мокрые луга; обилие влаги было поразительное; вот если бы и осенью ледники питали так реки, как теперь, тогда, быть может, добрая половина их не терялась бы по арыкам в садах и селениях или в песках, но доходила до Сурхана или Аму-Дарьи.
Вскоре повстречали мы косяк кобылиц, затем другой, третий, и все ущелье запестрело стадами ишаков и лошадей узбеков, перебравшихся сюда на лето пользоваться сочной травой обильных богатых лугов верховьев Тупаланга. Река имела уже до десяти шагов ширины и несла значительное количество воды, разливаясь по мокрым лугам довольно широкого в этом месте ущелья. Но чем дальше, тем виднее, как ущелье это суживается, приняв наконец южное направление.
Каратаг. Дом Куш-беги.
Приблизительно на пятой версте нам встретились кибитки кочевников. Стая злейших псов бросилась на нас и наших собак, видевших, что бой будет неравный, и потому скромно прижавшихся к нам. Сделали небольшой роздых с целью [314] дать подтянуться разбившейся на кучки команде. Мир-Ахур едва смог слезть с седла и в изнеможении повалился на камень; около него засуетились проводники и его слуга.
Гурьба черных полуголых ребятишек высыпала из юрт; за ними показались такие же чумазые парни; нам вынесли не без некоторого замешательства катыку (кислое козье разбавленное водой молоко), завязался небойкий разговор. Оказалось, мы попали в узбекскую кочевку, одну из многих, разбросавшихся на привольных мочежинах верховьев Тупаланга. При расспросах узбеки называли реку Хован-Дарьей, по имени кишлака, расположенного в двух с половиной ташах отсюда; некоторые произносили даже «Хобак».
Было пять часов вечера, и мы тронулись далее, так как Мир-Ахур, вошедший в роль хозяина, не советовал оставаться в таких диких аулах, находя для себя что-то неудобное.
Река бурлила и в своих низких ярко-зеленых мокрых берегах делала крутые петли и повороты. В нее почти на каждом шагу по уклону едва не в 45° вливались спадавшие с обоих параллельных реке хребтов ручьи и речки. Шум журчащей воды наполнял ущелье. Горы при своем стремлении к югу значительно понижались; снег на них попадался все реже и реже; скалы уступали место холмистым отрогам. Арча, сначала едва видная на вершинах, все настойчивее спускалась вниз, куда сбегала под конец густыми рощицами. Дорога, верная раз избранному ею направлению, вилась по правому берегу, сначала по мокрым лугам, мимо кочевок и довольно основательно построенных мостов, затем среди груд камня, в лесе гигантской вонючки. В густой траве и под камнями не раз переползали нам дорогу темно-зеленые толстые змеи.
Было уже около одиннадцати часов ночи, когда мы, наконец, увидели огни нашего ночлега, оказавшегося группой кибиток, разбитых под несколькими широкими вязами.
Движение наше с перевала было так стремительно, и мы так все устали, что, не расставляя палаток, повалились на разложенную под открытым небом кошму. Все члены мои ныли от переутомления, голова отказывалась работать. Даже самые крепкие из охотников просили Н. Д. разрешить им лечь, не поужинав. Решено было подогреть мясные консервы, взятые в путь, и напиться чая.
В соседней кибитке были слышны стоны несчастного Мир-Ахура, растираемого в полубессознательном состоянии своим верным слугой. [315]
III.
правитьНа следующий день снова движение по отвратительным тропинкам. Миновали пустой кишлак Хован и после двенадцати часов беспрерывного пути по головоломным балконам и карнизам над мощной бурной и полноводной рекой, после ежечасного развьючивания и навьючивания измучившихся коней, падавших вместе с помогающими охотниками, окруженные дикой, но величественной природой, среди рощиц черного клена, боярышника и миндаля, мы добрались, наконец, до кишлака Заммак, довольно значительного и более богатого, нежели Хован, селения.
Кроме Хована и Заммака, на всем протяжении 16-ти верст пути мы видели некоторые признаки оседлой жизни, в виде часто попадавшихся багарных полей на холмистых отрогах гор, а внизу, по реке попадались урюковые (урюк — абрикос.) сады и огороды. Каково достались нам эти шестнадцать верст, показывает то, что для прохождения их мы потратили более 12-ти часов времени почти непрерывного движения.
Расположились мы в прибрежном урюковом саду, позвали через Мир-Ахура кого-нибудь из жителей; к нам тотчас же пришли человек десять здоровых парней, с которыми охотники не преминули сойтись на приятельскую ногу. Купили барана, правда, очень дорого; спросили, увидя поспевающие довольно плохого сорта яблоки, почем стоит десяток их. Парни посоветовались и заявили какую-то непомерную цену. Мы рассмеялись, они тоже, но на цене своей упорно стояли, и сделка не состоялась. За сучки для согревания чая заплатили очень дорого, и вообще все наши торги носили тот же характер, что и в кишлаках Самаркандской области, с той лишь разницей, что в наших, российских владениях мы встречали еще, кроме того, злобные взгляды и затаенную злобу, а здесь здоровый, добродушный наивный смех если не друзей, то, по крайней мере, людей, ничего дурного против нас не имеющих.
Мир-Ахур, хотя и надел два-три щеголеватых ситцевых халата, но скромно молчал и вел себя, как самый застенчивый гость, а отнюдь не как хозяин, как он не раз заявлял нам по ту сторону Сия-Куха. Я не преминул обратить внимание H. Д. на это обстоятельство.
На утро снова поплелись в путь. Но едва прошли мы две версты по дну уширившегося ущелья, как горы снова, еще с большой настойчивостью надвинулись на реку и загородили нам дорогу. В этом месте в Хован-Дарью почти под прямым [316] углом впадает едва ли не более многоводная, нежели она, река Ша-турут, стремительно несущаяся справа по довольно широкой щели. Ша-турут можно признать даже за главную реку, а Хован за ее приток по той причине, что первая не только несет большее количество воды, но при слиянии не меняет своего направления, а увлекает с собою и Хован на протяжении более чем полуверсты, где уже по слиянии, сделав поворот к югу, начинает бурлить в узком, темном и глубоком коридоре.
Так удачно начавшийся марш должен был остановиться. Дойдя до этого поворота, мы очутились перед тропой, шириной не более полутора фута, в отвесной стене, поднимающейся на самую вершину ее. Лошади не шли, так как не помещались на ней; их развьючили, думая провести порожняком, но и это оказалось невозможно. Проводники, взятые в Заммаке, торжественно заявили, что до сих пор ни одна лошадь по этой тропе не проходила, и они отказываются идти дальше. Охотники остановились в нерешимости; всем живо представился весь только что пройденный путь с его лишениями. Один из проводников незаметно скрылся. К остальным пришлось приставить часовых. Мир-Ахур сначала что-то кричал и шумел, а потом стих и апатично глядел на нас, выжидая, что мы предпримем.
Черномазые приятели, увидя, что из-под караула никуда не уйдешь, предложили единственное, по их мнению, средство попытать переправить лошадей вплавь на правый берег, где как видно, шла довольно сносная полоска каменистой отмели. На реке был островок, где можно было передохнуть.
Я видел, как беспокойно засуетился Н. Д. при этом предложении, с какой любовью посмотрел он на своего необычайно любимого им киргиза и наконец вопросительно уставился на меня.
— Что ж, Н. Д., — сказал я, — давайте пробовать что ли, не назад же итти в самом деле…
Тот круто повернулся и крикнул:
— Отводи лошадей вниз, расседлывай…
Послали за ишаками в Заммак; посланные вернулись, доложив, что жители не дают.
— Взять, — скомандовал Н. Д. — Подмосковный, передай Мир-Ахуру, что нужны ишаки, пускай распоряжается, иначе я силой возьму.
Мир-Ахур понял, что как никак, а надо действовать, и под прикрытием четырех охотников со старшим отправился назад в Заммак добывать перевязочные средства.
Через час штук восемь ишаков были, правда, не без брани и нагайки со стороны Мир-Ахура, доставлены к отряду.
Решено было вьюки перетаскивать на руках и, где можно, [317] везти на ишаках, и, делая хотя бы по пяти верст в день, идти вперед к Сары-джую.
Вскоре лошади были рассчитаны по лучшим охотникам и подведены к самому берегу. Началась переправа. Я видел, как мой Ежов, подхваченный струей, сполз с вороного и поплыл возле. За ним желтела спина упрямого киргиза — «Мальчика», а далее среди брызг и пены ревущей реки бились и остальные лошади. Мы не спускали глаз с переправы, но вот одна за другой стали выбиваться лошади к берегу; коноводы вылезали вслед за ними. Теперь можно было двигаться и нам.
Наш путь лежал под отвесной скалой, нависшей так низко над тропой, что приходилось местами сгибаться в пояснице. Мир-Ахура волоком, полумертвого от страха, обвязанного веревками, протащили раньше всех вьюков; затем принялись таким же способом перетаскивать и грузы.
Но это было последнее опасное место на пути к Сары-джую. Дальше дорога пошла несколько лучше. Мы скоро миновали прелестный кишлак Миизот, обследовали дальнейшее течение реки, которая приняла уже наименование Тупаланга, и снова очутились в области ореха и чинар.
Было уже около семи часов вечера, когда мы взобрались на последний гигантский контрфорс, перегородивший нам дорогу и заставивший подняться более чем на 2.000 футов над Тупалангом. Кое-как, опасливо косясь на черную пропасть, где должна была быть река, мы перетащили измученных животных через последний опасный карниз и увидели под ногами темнеющую долину с группой садов. Это были кишлаки Гиссорак и Хард-руи — наше сегодняшнее становище. От них до Сары-джуя было всего лишь 12 верст отличной горной дороги. Все ободрились и неудержимо устремились вниз, усталости как не бывало.
Дойдя до становища, я увидел Мир-Ахура, стоящего с длинной палкой в руках и грозно разносящего толпу собравшихся жителей. Несколько охотников с помощью самих хозяев разворачивали глиняный забор сада, куда надо было провести лошадей. Согнувшийся от усталости Мир-Ахур сам стал тыкать палкою по забору, как бы помогая солдатам.
— Гостей так встречаете, мусульмане… Гости шли, большие гости шли к вам, а вы чашки холодной воды не вынесли им; или, быть может, в Коране не написано этого?.. Гостей самого эмира так встречаете, — с укоризной и не без угрозы в голосе твердил наш дипломат. Возле него стояли молчаливые слушатели и, должно быть, думали про себя: чёрт бы тебя побрал с твоим эмиром и с гостями-то; мы тут трудимся, нас амлякдары обирают, а тут еще гости… Лошадей по одной вводили через пролом в сад; охотничьи собаки развалились [318] на самой клеверной площадке. Храмцов с места побежал к реке мыть котел для пищи… Я с легким сердцем, совершенно счастливый, но изнемогая от усталости, пыльный и грязный, вошел также и повалился на кошму рядом с растянувшимся уже на ней Н. Д.
IV.
правитьОколо двенадцати часов следующего дня, т. е. четырнадцатого июля, мы были уже в Сары-джуе и, расположившись под колоссальным чинаром, предавались кейфу. Все заботы и сомнения на время были оставлены, налицо было лишь одно хорошее, радостное.
Встретили нас, очевидно, благодаря внушению Мир-Ахура, с необычайной торжественностью. Дальновидный дипломат еще прямо из Хард-руи отпросился поехать вперед и, нарядившись снова в свои пышные дипломатические одежды, снова стал прежним тонким и богато одетым Мир-Ахуром, каким он предстал пред нами в Самарканде. Только лицо его значительно похудело и потемнело, да лошадь носила на своем крупе и ногах глубокие следы ран и забоин. Косоглазый Санхо-Пансо также отправился с Мир-Ахуром.
Какое-то особенно радостное чувство охватывало всех нас при виде, как с каждым поворотом дороги горы становились все ниже и, расплываясь как будто куда-то вперед и вниз, уступали свое место яркому ясному голубому горизонту. С каждым шагом, казалось, света в долине прибывало, картина казалась нам такою новою. И, странное дело, делая теперь по шести верст в час по прекрасной дороге, нам, по крайней мере, мне и Н. Д., казалось, что мы идем медленно, и что надо прибавить шагу. Наконец и массивные желтые покатые холмы, загораживавшие нам кругозор, окончательно расступились, и мы увидели Сарыджуй и часть давно желанной Гиссарской долины. Перед нами, рея в утреннем ярком свете, стоял четырехугольник стен зданий и башен бухарского городка, точь в точь, как часто изображают в детских книжках типы палестинских городов времен Иисуса Христа. Ярко-красная глина, из которой были построены и крепость и город, положительно блестела на солнце, придавая какой-то особенный колорит всей картине.
Охотники были в восторге, слышался говор и смех; даже обыкновенно очень сдержанный Н. Д. при виде раскинувшегося города всплеснул руками и воскликнул:
— Вот так доходились, нечего сказать, попали прямо в Палестину! [319]
Не доходя верст двух от въезда в зеленеющие перед городком сады, нас встретила разодетая пестрая, блестящая на ярком солнце серебром своих поясов и шашек, толпа во главе с самим амлякдаром. При виде красивых лиц, чисто и щегольски одетых всадников, на прекрасных выхоленных лошадях, мы почувствовали себя и грязными и неодетыми. Команда построилась справа рядами, чтобы не ударить в грязь. Амлякдар ловко соскочил с седла и, прижимая руки на животе в знак уважения, с ужимками, даже застенчиво подошел к нам. За ним поспрыгивали с коней и остальные. При помощи Подмосковного, почему-то вдруг оробевшего, последовало чинное знакомство. Н. Д. и я совали свои загорелые руки сначала в холеные белые аристократические руки амлякдара и его чиновников, а потом, в порядке постепенности, ладони, хватавшие наши руки, становились все темней и грубей, и самая последняя была уже положительно грязная и мозолистая, а у владетеля ее за поясом виднелась нагайка и «аркан» (веревка). Мир-Ахура в толпе не было, что не ускользнуло от опытного глаза Н. Д., который спросил, где тот.
— Мир-Ахур дома, он занят приготовлениями по приему на месте таких почетных гостей, — залепетал подобострастно амлякдар, хитро сверкнувший глазами и понявший, что нарушение восточного этикета со стороны Мир-Ахура не прошло незамеченным (в Бухаре соблюдение этикета является особой наукой, знание которой является, пожалуй, исключительно необходимым. При этом, благодаря обычной чрезвычайной дерзости бухарских властей, ловко прикрываемой утонченной приниженностью, мы, русские, вначале всегда становимся орудием каких-нибудь низких проделок со стороны бухарских чиновников исключительно потому, что по нашему русскому благодушию упускаем и не считаем существенным совершенно восстановить нарушаемый этикет. Толпа даже самого захолустного горного аула Бухары до того воспитана в этом этикете, что замечает малейшие тонкости в его изменении и уже действует сообразно своему пониманию в таких случаях, часто далеко не в нашу пользу. Мне самому не раз приходилось потом испытывать служебные недоразумения, родившиеся исключительно на почве взгляда сквозь пальцы на невинное, по-видимому, нарушение бухарскими чиновниками их внешнего этикета.).
Мы двинулись далее; за нами, ковыляя так же, как и мы, пешком, пополз амлякдар с видом самого полного отчаяния по поводу того, что ему, никогда не ходившему пешком, придется пройти целых две версты. За ним потянулись пешком и его слуги. Я заметил это Н. Д., и мы, не желая мучить так внимательно принявших нас хозяев, принуждены были сами сесть верхом и так въехали в Сары-джуй.
После долгого скитания по горным трущобам, прием, оказанный нам в Сары-джуе, поразил нас своею пышностью. [320]
Нам отвели часть дома амлякдара с садом, на самом берегу Тупаланга, т. е., вернее, с обширной чистой площадкой, обнесенной деревянной решеткой, в одной стороне которой рос колоссальный вековой чинар. Под этим чинаром были поставлены нам столы, покрытые белой немытой скатертью и уставленные сплошь всякого рода туземными яствами. Тут были и фисташки и всякого рода орехи, миндаль, урюковые косточки, жаренные в соли, халва, пастилы и конфеты, приготовленные на бараньем сале; были разного рода и вкуса лепешки, стояли тарелки с гранатами, разрезанные по туземному этикету великолепные дыни и пр., и главным образом стояло с одной стороны стола несколько голов сахара и лежало в бумаге фунта два зеленого («кок») чая. Это был известный во всем Туркестане «достархан», т. е. подношение гостям, которое по обычаю должно завязываться в скатерть и забираться гостями, как непременный подарок.
Прифранченный Мир-Ахур, торжествующий и довольный, стоял у столов и с поклоном приветствовал нас. Команда тут же, на этой же площадке, но по другую сторону чинара расположилась на отдых, людям варился обед и чай.
Подали чай, и мы с жадностью стали утолять им жажду. Затем, когда мы немного таким образом отдохнули, к нам явился Мир-Ахур с амлякдаром и в длинной тонкой дипломатичной речи осведомились, как нам чувствовалось в пути, и довольны ли мы встречей.
— Об этом в подробностях расскажет Мир-Ахур, — смеясь сказал по-сартовски Н. Д. При этих словах лицо старика сделало страшную гримасу, как то следовало по этикету; при том, и на самом деле Мир-Ахур до того измучился за дорогу, что глаза у него ввалились, и воспоминание о путешествии по горам вряд ли могло вызвать у него веселые воспоминания. Царедворец, забрав в легкие побольше воздуху, заговорил певучим голосом, то повышая, то понижая его, сообразно с изложением событий; при этом, когда глаза Мир-Ахура начинали блестеть испугом, лицо амлякдара приобретало то же выражение и, как зеркало, отражало в себе все то, что было написано на лице рассказчика. Тем не менее, как рассказчик, так и его слушатель не забывали взглядывать и на нас, желая видеть, какое впечатление вынесли мы из всей этой сцены.
— Ах, лицемеры, — полушепотом говорил мне, по своему обычаю крутя глазами, Н. Д., — ведь один фокусник врет и верит в то, что врет, а другой знает, что слушает чистейший вымысел, делает вид, что это так интересно, и придумывает, что бы еще вставить в эту ложь, когда уже он будет ее передавать своим женам и приятелям… [321]
Последовали уговоры нас остаться здесь погостить неделю, две, и на наш отказ и слова, что нам надо торопиться, и что поэтому мы не можем воспользоваться такой любезностью, нам отвечали покачиванием головы в знак сожаления и кротким, почти голубиным наклонением головы.
Наконец, хозяин, заметив, что он не смеет своим присутствием более мешать дорогим гостям, как говорится, благородно ретировался вместе с Мир-Ахуром во второй двор своего поместья, а мы тотчас же попросту спустились к реке, разлившейся здесь на три рукава, и начали совершать свой туалет.
Город Сары-Джуй, если бы в нем не было старой полуразрушенной крепости и не сидел амлякдар, никоим образом не мог бы почесться городом. Выгодно расположенный в низовьях Тупаланга в том месте, где воды этой реки расходятся по целой серии арыков, он насчитывает всего лишь до 100 дворов; есть в нем убогий даже для Гиссарского края базар; прекрасные, как и везде в Гиссаре, сады — и более ничего. Былая роль Сары-Джуя — запирать ущелья Тупаланга, а настоящая — быть делителем вод реки.
Сопоставляя все данные, собранные за трудный семидневный путь, становится ясным, что многоводный Шинк и не менее многоводная Тупаланг-Дарья никогда не служили теми нитями, придерживаясь которых шли дороги, связывающие две богатые долины — Зеравшанскую и Гиссарскую. Существование же совершенно белого места на наших картах там, где должен быть бассейн Тупаланга, и то обстоятельство, что весь этот обширный район до сих пор не был ни разу пересечен исследователями, можно объяснить исключительно недоступностью гор и, в сущности, полным отсутствием дорог. На всем своем протяжении в самом кряже Гиссаровского хребта в 70 верст Тупаланг, принимая в себя четыре значительных притока и целую серию небольших ручейков, течет в таком узком и глубоком ущелье, которое не допускает даже возможности беднякам-туземцам построить свои хижины на его берегах, а заставляете, в большинстве случаев, ютиться небольшими общинами значительно выше. Даже вьючной ишачной тропе иногда нет места в ущелье, и она принуждена местами значительно отходить от него в сторону. Понятно, почему от самого Шинка до Сары-Джуя мы не встретили никаких следов былой культуры; даже не напали на развалины хотя бы одного из многочисленных во всем крае дорожных сооружений доброго гения былой Бухары, Абдуллах-хана. Значите, даже этот настойчивый и терпеливый радетель о путях сообщения не счел возможным бороться с природой с целью соединить здесь, по Тупалангу, дорогой [322] Гиссар с Самаркандом, а повел ее кружным путем через Санг-гардак и Кеш (Шаршауз).
Дорого и нам достался этот путь. Две лошади сгоряча кое-как дошли от Хард-руи до Сары-Джуя, но тут оказалось, что у одной из них переломлен выше крестца хребет, а другая, израненная и изнуренная, лежала теперь, не подавая никакой надежды. Особенно жалко было первую, хорошего когда-то рыжего жеребца. Несчастное животное, с громадными усилиями поднятое на ноги, едва стояло и стремилось всеми силами удержать валившийся то в одну, то в другую сторону зад. Утром 15-го обеих пришлось отдать на попечение любезному амлякдару, который вскоре сообщил нам после нашего выступления, что оба коня сдохли через два дня после нашего ухода, и спрашивал, как поступить с их шкурами.
Остальные лошади хотя и были пригодны для дальнейшей службы, но требовали немедленного отдыха и лечения ран и царапин. Обувь нижних чинов требовала особенного ухода; большая половина сапог была или окончательно негодна к употреблению или при носке приносила немалые страдания охотникам. Ни кавказские поршни, очевидно, рассчитанные на меньшую жару, ни наши форменные солдатские сапоги окончательно не годились для похода в горах Туркестана. Одежда порвалась и требовала серьезной починки.
Осмотрев все подробно, мы стали раздумывать, остаться ли в Сары-Джуе на отдых или сделать еще два перехода около 70 верст до Каратага. Решено было идти в Каратаг и там уже отдохнуть дня три и привести материальную часть в порядок. Основанием такому решению послужило то обстоятельство, что в Каратаге в настоящее время находился сам Куш-беги, переехавший туда из Гиссара на дачу, и при том этот город являлся самым крупным центром всей долины, где можно было достать столь желанные нами «мукки».
На утро выступление. Хлебосольный хозяин вместе с Мир-Ахуром и слышать ничего не хотели о какой либо плате за все, что взято было для команды и лошадей.
— Нам брать не велено, вы — гости эмира; эмир уже распорядился заплатить тем, у кого взят для команды и ячмень, и клевер, и хлеб, и все. Мы брать не смеем, — твердил амлякдар. Вторя ему и вступив, наконец, в давно желанные права главного распорядителя и герольда, Мир-Ахур волновался еще более и, потрясая тоненькой, сложенной в плоскую палочку бумажкой, утверждал, что в Бухаре везде порядки такие, и что заплатить за что либо гость может только, будучи чем либо особенно недоволен, чем, конечно, поставит хозяев в необходимость довести об этом до сведения начальства. [323]
Мы не смели больше настаивать и ограничились тем, что одарили, как могли, прислугу амлякдара, да дали милостыню нищим. Впоследствии мы действительно убедились в справедливости слов Мир-Ахура, равно как и в магическом действии его сложенной в плоскую палочку бумажки, которую он вынимал из-за пазухи тщательно свернутою; он горделиво показывал всякого рода сановникам имеющуюся на ней таинственную печать.
Теперь же Мир-Ахур, все еще с подведенными, несмотря на отдых в Сары-Джуе, глазами, торжественно ехал перед нами в каком-то невиданном еще ни мной, ни Н. Д. красивом шелковом халате.
— Уже получил первую мзду, — усмехнулся H. Д., по обыкновению поведя глазами в сторону нашего дипломата.
Косоглазый слуга его ехал тоже как будто в новом туалете. Значит, триумф наших друзей уже начался.
Мы вступили в плодородную Гиссарскую долину. Еще восемь часов утра, а солнце уже жжет изрядно. Впереди расстилается широкая невиданная нами долина, на востоке сливающаяся с горизонтом в том месте, где небо из густо синего и голубого становится почти молочно-белым. Впереди и вправо виднеются группы пышных кишлачных садов, разбросанные по всей ширине долины и постепенно убегающие вдаль под самую подошву хребта Баба-таг, едва показывающегося из общей синевы неба. Тупаланг со своей дивной чистой водой ушла почти прямо на юг к городку Сары-Ассия. Мы идем холмами, сбежавшими с Гиссарского кряжа, левой стороной долины. Все так невиданно и ново: и низкие домики уже не с плоскими, как во всем Туркестане, глиняными крышами, а со стропильными кровлями, напоминающими нашу далекую Русь, крытыми камышом и кугой (особый род тростника.) и обмазанными глиной же; и дивные сады, наполненные гранатами и смоквой или великолепными орехами и виноградом, который культивируется здесь не так, как в Самаркандской области — низкими кустами, а переплетает своими лозами и кровли домов, и дувалы, и стволы, и ветви деревьев. Бахчи с дынями и арбузами окаймляют сады; гигантские тыквы рдеют на солнце, перемешивая свою зелень с зеленью винограда. Хлеб, уже снятый, стоит сложенный кучами на обширных, исчезающих на горизонте полях, почему общий тон долины уже является желтым; но под самым Баба-тагом во всю долину видимой нами долины протянулась ярко зеленая лента заливных полей и камышей Каратаг-Дарьи, стремящейся слиться с Тупалангом и добежать до Аму. Встречающиеся на дороге жители также [324] значительно отличаются от виденных ранее. Способ повязки чалмы несколько иной; у всех верхние халаты из темной шерстяной самодельной сермяги, на ногах мукки, на которые мы посматриваем с завистью. Открытые красивые лица с густыми черными бородами, смуглый цвет кожи изобличают в них настоящих горных таджиков. Плоскошейные, часто двухцветные лошади славящейся в крае Гиссарской породы, с острыми холками, плоско-широкими, скакового типа, ногами с длинными щетками под бабкой попадаются на каждом шагу. По широкой вьющейся через холмы и саи дороге ползут волы, запряженные в самого примитивного устройства сани с широчайшими полозьями, грубо скрепленными между собой поперечинами, к которым мочальными вицами привязано дышло. Арб нет и помину, а, значит, нет и арбяных дорог. Встречные путники добродушно приветствуют нас и долго смотрят нам вслед, очевидно впервые видя русского солдата в белой рубахе и белых же широких шароварах.
Жара становится все сильнее и сильнее. Все ручьи, бегущие по многочисленным саям среди желтых увалов, сухи; каждый из нас рад остановке на обычные пять минут под тенью деревьев встречающихся по пути кишлаков. Н. Д. и я идем пешком и по очереди ведем съемку, удивляя этим Мир-Ахура и его спутника, данного нам сары-джуйским амлякдаром в проводники, красивого молодого таджика. Ежов по-прежнему ведет моего вороного, на которого я иногда взглядываю с необычайным желанием сесть. Но стойкость сухощавого Н. Д. останавливает меня от этого позорного намерения, при том снова настает очередь съемки. Правда, мельком я поймал и у Н. Д. такой же выразительный взгляд, обращенный к его «Мальчику», но все же мы пошли пешком, подавая пример команде.
Около 4 часов дня мы были уже на месте ночлега в кишлаке Чертак (Четтак), отстоящем в двух верстах от городка Регар, бывшего когда-то сильной Гиссарской крепостью, остатки которой красиво выделялись из густых шапок зелени окружающих его садов.
Не обошлось, конечно, без обычной торжественной встречи с достарханом, при чем в помещении, где он был устроен, нас встретили наши сары-джуйские знакомцы — два колченогих венских стула и несколько эмалированных тарелок. Оказалось, эти плоды цивилизации сопровождали нас незаметно, конечно, от самого Сары-Джуя.
По своему радушию и пышности прием в Чертаке превзошел первый. Вследствие этого охотники поголовно обелись; за нашими молодцами пришлось учредить строгий надзор, так как российское обыкновение съедать все, что ни подадут, дочиста более, чем где либо, практиковалось здесь солдатиками. [325]
Тонкость обращения чертакских чиновников дошла до того, что был немедленно послан нарочный в Каратаг к Куш-беги с нашим приветом по его адресу, выраженным во время обмена церемониальными любезностями с управителем Чертака.
А на следующий день около часа мы подъезжали уже к столице края, окруженные пышной кавалькадой бековских чиновников, блиставших на солнце своими причудливыми халатами и серебряным убранством холеных породистых коней. Мы чувствовали себя прескверно в этой богатой толпе, но гордо, по этикету держали свои головы, стараясь забыть, что наши чембары во многих местах носили уже следы солдатской иглы, и кителя были не первой свежести.
По довольно солидному мосту обычной для всего края системы, на котором были поставлены четыре преуморительных бухарских солдата, мы въехали в город, поразивший нас своими кривыми узкими улицами.
День был базарный, и потому густая толпа разношерстной публики с любопытством следовала за нами. Из кузниц и железных лавок несся стук молотов и шум колес и обдавало жаром и мелкою угольною пылью. Здесь, в этих лавках должны выделываться знаменитые во всей Бухаре гиссарские клинки и ножи. В разношерстной толпе видны были несуразные однобортные мундиры бухарских солдат, которых насчитывается во всей столице края всего лишь 50 человек; несколько индейцев высунули свои красивые головы из-за дверей меняльной лавки, шли женщины, бегали ребятишки.
Вскоре мы свернули в какой-то очень узкий переулок и неожиданно попали в чистый и широкий двор. Нас почтительно, «как архиереев», сняли с седла наши расшитые золотом и серебром путники и повели в следующий двор, где наконец ввели в приготовленное для нас помещение. Войдя туда, я увидел четыре расположенные одна за другою комнаты; первые две были пусты, а две последние обиты сплошь красным кумачом: и стены, и пол, и потолок. Чистота была поразительная, особенно в сравнении с нашими сапогами и кителями. В каждой комнате было поставлено по сартовской кровати с массой шелковых одеял и мутак, а в моей, так сказать, комнате, во всю ее двенадцатиаршинную длину, стоял стол, покрытый белой немытой скатертью, сплошь уставленный туземными яствами, орехами и русского производства леденцами.
Мы не успели умыться, как вошли к нам бековские сановники с фразами, уже знакомыми нам. На этот раз депутация эта была не просто актом вежливости, но носила еще в себе и нечто политическое. Дело в том, что кто-то из чиновников Куш-беги заметил, должно быть, что мы в пути звали [326] Куш-беги попросту беком, в наивности своей полагая, что по существу это ведь все равно. Поэтому, когда вся толпа чиновников постепенно удалилась, к нам вошел этот юный сын хозяина и начал рассказывать о Куш-беги, Каратаге, чиновниках, окружающих его высокостепенство.
— Они боятся, чтобы мы завтра во время визита не назвали Куш-беги беком, — заметил мне H. Д., понявший цель этого посещения. Тем не менее, словоохотливый и симпатичный юноша порассказал нам много интересного про край, и мы пригласили его к себе зайти вечером, а сами, отговорившись усталостью и необходимостью различных распоряжений, постарались освободить его от его миссии возможно скорее.
Вечером пришел к нам наш новый молодой знакомец, и мы с удовольствием пробеседовали с ним до девяти часов. Он оказался сыном первого помощника Куш-беги по управлению краем и звали его Шир-али, караул-беги (Караул-беги — чин, в роде нашего штабс-капитана; это — первый чин, который дается эмиром.); имя же его отца и нашего хозяина было: Риджаб-Али, эшин-аго-баши. Охотно отвечая на наши вопросы, он сообщил нам, что Куш-беги вот уже девятый год управляет обширным вверенным ему эмиром краем, что он очень любит русских и все русское (тут голос собеседника сделался тише) и видит спасение всей Бухары в одном лишь тесном общении с русскими; иначе, закончил он, Гиссарский край наверное будут разорять своими набегами афганцы, которые совершили последний набег не далее, как в 1885 году.
Каратаг зимою пустеет, так как, представляя собою лишь летнюю резиденцию Гиссарскаго Куш-беги, он не имеет почти своих, так сказать, жителей. Все ремесленники и купцы, не говоря уже про чиновничий класс, переселяются вслед за Куш-беги в Гиссар, считающийся административным центром страны. В свою очередь этот последний пуст летом так же, как Каратаг зимой. Страшные лихорадки заставляют бежать на лето из Гиссара всех, кто может это сделать, и город, расположенный на самой низине при слиянии рек Кафирнигана и Ханака-су, заброшенный в самую чащу исполинской травяной растительности, представляет собою заброшенное гнездо с необычайно сырым, тепличным климатом.
В Каратаге, как оказалось, вот уже несколько лет живет почтенный энтомолог Вильдберг, собирающий коллекции насекомых и отправляющий их через Бухару за границу. Как может образованный европеец целые годы проводит один среди совершенно непонимающих его и его работы мусульман, [327] положительно удивительно. По словам нашего молодого хозяина, Вильдберг человек — «дивона» (рехнувшийся), собирает каких-то жучков, ходит по окрестностям, кишлакам, ловит рыб и даже змей; научился хорошо говорить по-таджикски, со всеми дружит и живет себе скромно в своей хижине.
На другой день, семнадцатого, около одиннадцати часов дня Н. Д. и я отправились с визитом к Куш-беги. Долго мы ломали голову, как бы почище одеться из того запаса платья, какой взяли мы с собой, и наконец надели чистые кителя, серебряные шарфы, чембары (красные кожаные шаровары) и двинулись. Несмотря на то, что дом Куш-беги был рядом, этикет требовал, чтобы мы ехали верхом; пришлось оседлать наших коней; взяли с собой, в виде провожатых, двух охотников и третьего Подмосковного, как переводчика. Мир-Ахур, разумеется, ехал с нами и видимо волновался; его великолепный халат как-то особенно блестел на солнце.
Едва выехали мы на улицу, как завизжали флейты и забили барабаны бухарской полуроты, выстроенной в одну шеренгу в виде почетного караула у казармы. Впереди всех стоял офицер, держа в правой руке опущенную шашку, а левой отдавая честь под козырек. На правом фланге стоял ясаул (что-то в роде тамбур-мажора былых времен) с палкою в руках. Солдаты были одеты в круглые маленькие барашковые шапки, однобортные мундиры с красными воротниками и красные чембары. На ногах были обычного типа сартовские сапоги с неимоверно высокими каблуками, отчего все воины принуждены стоять с полусогнутыми коленями. Ружья или курковые пистонные или же кремневые старинных русских систем. На погонах было грубо намалевано желтой краской что-то в роде 9 Б., т. е. девятый бухарский батальон.
Мы в свою очередь взяли под козырек; бухарский офицер сунул нам свою руку; мы пожали ее и проехали далее к воротам покоев Куш-беги. Здесь был устроен навес, под которым стояли б медных четырехфунтовых, вероятно, конных, пушек на полусгнивших лафетах и колесах. Возле них стоял часовой с шашкой. Рядом находилось караульное помещение и казарма для солдат. Подхваченные десятком рук, мы слезли с коней и двинулись, предшествуемые двумя ясаул-башами, введшими нас во внутренний удивительно чистый мощеный двор, с трех сторон которого тянулась открытая терраса. Слева под расшитым бухарским тентом стояла пестрая толпа придворных, отвесившая нам обычные кулдуки (поклоны); мы взяли под козырек. Мир-Ахур и ясаул-баши двинулись дальше в двери высокого одноэтажного дома. Мы вошли и очутились [328] лицом к лицу с Куш-беги. Это был благообразный, бодрый старец с умными, немного слезящимися глазами; бледное и худое лицо его обрамлялось негустой седой бородою. На Куш-беги был серый шелковый, словно стальной халат, дивной белизны чалма, и на левой стороне груди сиял великолепный бриллиантовый вензель, которого я никак не мог разобрать. Почтенный старец подошел к нам и, дружелюбно взяв нас за руки, поздоровался и повел за стол, обильно уставленный достарханом. Посадив нас по обе стороны себя, а Мир-Ахура против и немного сбоку, как лицо второстепенное, он, после обычных приветствий и пожеланий, приказав подать чаю, начал просто, без особого этикета, справляться о том, как мы совершили наш путь. Оробевший Подмосковный переводил не совсем спокойно, и Н. Д. должен был ему заметить, чтобы тот слушал внимательно. Куш-беги улыбнулся, оказалось впоследствии, что он порядочно понимает по-русски, и только этикет не позволял ему говорить не по-персидски. К счастью, мы не сделали промаха в смысле свободы изъяснения на своем родном диалекте.
— Слышал я, что вы прошли через Сия-Кух и вдоль Тупаланг-Дарьи; этот путь у нас считается совершенно непроходимым; даже не все пастухи рискуют ходить там. Как же вы прошли с лошадьми?
— С большим трудом; мы потеряли две лошади из восьми, — ответил H. Д., — благодаря заботам Мир-Ахура, мы имели все, что только можно было достать в той стране.
Мир-Ахур подпрыгнул от восторга и, даже и сидя, делая кулдуки, что-то с жаром заговорил по-персидски.
— Ваше благородие, Мир-Ахур говорит, — перевел Подмосковный, — что мы перетаскивали его самого и лошадей на каких-то машинах; говорит, будто у нас есть такие крючья с колесами, с которыми можно перейти через любую скалу.
Мы улыбнулись; я посмотрел на Куш-беги. Его лицо выражало собою олицетворение внимания; один лишь взгляд, брошенный им на немогшего скрыть улыбку Подмосковного, был как будто бы не без признаков недоверия.
— Куда же вы теперь держите путь, если это не составляет вашей тайны? — спросил сановник.
— Мы думаем соединиться с войсками Памирского отряда через Рошан, — ответил H. Д., — от друзей у нас секретов нет, и наоборот нам очень приятно, что его высокостепенство так участливо спрашивает нас об этом.
— Да, это путь далекий, — подумав сказал тот. — Я давно не получал из Дарваза сведений о ходе дел на Памирах, но кажется, что Рошан занят войсками афганцев. [329]
Куш-беги сделал знак кому-то, по которому вошел его помощник и наш хозяин Риджаб-Али. Они поговорили что-то между собою, и вошедший снова удалился в соседнюю комнату.
— Да, — обратился к нам Куш-беги, — вряд ли вам удастся легко сделать это движение; ведь, кроме гор и дурных дорог, там вам будут мешать афганцы. Вы через какие пункты хотите идти?
— Через Калаи-Хумб и Таш-Курган.
— Не знаю, кажется, Таш-Курган занят афганцами; я слышал, будто их войска в большом числе стягиваются в Рошане.
Мы переглянулись с Н. Д. Слова правителя всей восточной половины ханства, очевидно, были сказаны не на ветер.
— Во всяком случае, все, что надо и что можно, я прикажу вам приготовить. Я дам вам в провожатые двух надежных чиновников, которые доставят вас и вашу команду до Калаи-Хумба, а там вам видно будет самим, что делать. Бек дарвазский, конечно, поможет вам и людьми, и средствами, об этом я уже сделал распоряжение.
Мы поблагодарили. Беседа затянулась более, чем на полчаса. Куш-беги так внимательно и сердечно расспрашивал нас обо всем, и я, и Н. Д. в душе вполне согласились с тем, что этот недюжинный бухарский сановник, не раз побывавший и в Петербурге и в Москве, действительно есть наш искренний друг и сторонник.
Едва вернулись мы к себе, как к нам прибыл с ответным визитом от имени Куш-беги Риджаб-Али. Он, как оказалось, является правою рукою Куш-беги, побывал с ним в свите эмира в Петербурге и потому представляет собою также приятное исключение среду крупных чиновников Гиссарского края. С удовольствием пустился наш хозяин в рассказы о Петербурге, балете и опере; с увлечением вспоминал, как свите эмира показывали в Кронштадте стрельбу из береговых орудий, при чем не без курьеза говорил, как все они, при громе орудийных залпов, думали, что оглохнут, и с удовольствием поспешили поскорей уехать обратно в Петербург.
Принесли на нескольких подносах от Куш-беги подарки для нижних чинов, в виде чая, сахара и леденцов. Отказаться было невозможно; мы просили передать Куш-беги свою благодарность. Весь этот день прошел в визитах и официальных разговорах. Любезность хозяина дошла до того, что он приставил к нам своего сына, юного караул-беги, который почел своей обязанностью отгонять туземным веером налетевших на достархан громадных шершней. При этом молодой человек, чтобы показать, должно быть, свои симпатии ко всему русскому, [330] при каждом ударе по насекомому произносил отборнейшие русские ругательства. Мы как ни просили его и его отца не утруждать себя такой работой, но те и слышать не хотели; так юноша до позднего вечера и упражнялся в своем знании российской уличной литературы. По-видимому, он не понимал, что говорил, так как наряду с такими фразами у него тем же тоном прорывались: «очень благодарен», «спасибо», «как здоров», и даже раз послышалось «мерси».
Охотники отлеживались и горланили песни. К ним нашла толпа бухарских солдат, и Н. Д. распорядился угощением их.
На утро 18-го числа, поискав в лавках ножей гиссарской стали, но не найдя ни одного, в виду того, как объяснили купцы, что главный мастер еще не вернулся из Денау, и накупив на всю команду «мукки», я и Н. Д. в сопровождении Мир-Ахура, не пожелавшего пустить нас одних, поехали по городу. Завернули на базар, который оказался, сравнительно с важностью города, небольшим. Десятков пять всевозможных лавок, по преимуществу железных и ситцевых, две-три меняльных лавки, вот и весь базар. На площадке, где стоят под навесом пушки, играла бухарская музыка, по всей вероятности, с целью отпраздновать дни нашего прибытия.
Во всем городе нет ни одного сколько-нибудь замечательного здания, ни одной крупной мечети и значительного медресе. Дома или каркасные или глинобитные, за исключением немногих, построенных из сырца и частью из жженого кирпича. Этот последний, очевидно, добывается из каких-то развалин, так как кирпичеобжигательных печей не было видно ни одной, при том и размер кирпича (квадратный по 5,5 в.) показывает уже прошедшую эпоху.
Вернувшись на место стоянки, мы были неприятно поражены тем, что делалось в команде; число лихорадочных больных возросло сразу до шести; почти все были больны чем-то близким к дизентерии. Особенно плохо чувствовал себя мой Ежов. Немедленно же было приказано отобрать все бухарские сласти и зелень под особый надзор дежурного. Людям выдали по полчарки спирту. По всему было видно, что больные, лежа здесь, не поправятся; здоровые же уже отдохнули и в дальнейшем покое не нуждались. Правда, лошадям надо было еще дать отдых, некоторые из них, особенно сильный и умный «серый», стояли с подвязанными ногами.
— Я думаю завтра же немедленно выступать, — сказал мне H. Д., когда мы вошли в свое помещение.
— Да, по-моему тоже, единственно движение и при том здоровый переход могут сразу поставить на ноги больных; ведь больна почти вся команда, — ответил я. [331]
Решено было с рассветом продолжать путь. Призвали старшего и Мир-Ахура. Осинцев сразу доложил:
— Ваше благородие, выступить бы нам отсюда поскорее, а то я думаю, что солдаты сильно животами болеют от здешней воды. Как ни останавливай, а хоть потихоньку да пьют в этакую жару, а потом без движения валяются на кошме целый день. При том же и дыни…
Мир-Ахур стал было уговаривать остаться, но ему категорически было объявлено, что завтра ночевать будем в Дюшамбе. Разочарованный чиновник покорно сказал: «хоп», и вышел. Мы стали приготовляться в путь, чувствуя, что сделали все, за чем пришли в Каратаг. Одно нас беспокоило — это отсутствие бани, но с этим пришлось мириться.
Утром девятнадцатого июля, чуть свет, рожок проиграл сбор, и началась обычная суматоха сборов в путь.
Текст воспроизведен по изданию: Через Бухару на Памиры // Исторический вестник. № 10, 1904
Литвинов Б.
Через Бухару на Памиры
править
V.
правитьВыбравшись из садов Каратага, мы быстрым маршем двинулись снова по знакомой нам Гиссарской долине, взяв влево по направлению водораздела рек Каратаг-дарьи и Кафирнигана с его притоками. Седловину между этими реками мы прошли, совершенно ее не заметив; да и трудно было отличить ее, так как небольшие холмы нисколько не больше, чем те, которые раньше испещряли долину; те же кущи кишлаков, та же пыльная дорога, тот же нестерпимый шестидесятиградусный зной, те же вправо и влево голубые горы. Только дорога забирает больше в тянущиеся слева пыльные желтые, выжженные солнцем увалы. Путь предстоял немалый — надо было пройти сорок пять верст. Около полудня справа на горизонте показались два увенчанные зубчатыми стенами и башнями холма цитадели Гиссара. Громадный ковер зелени расстилался под ними; кое-где видны были отдельные группы деревьев. Теперь в Гиссаре, по словам джигита Яраша, данного нам любезным Куш-беги, повальные лихорадки и какие-то особенно ядовитые мухи, отравляющие всякое существование оставшимся жителям. Это — тот самый некогда славный город, [699] который великий Али избрал пунктом своей просветительной пропаганды. И доселе возле Гиссара есть еще место, названное Бойдуль-дуль, т. е. место, где остались видными следы ног легендарного коня Али, могущего перепрыгивать через ущелья и пропасти.
К вечеру усталая команда шла последними предгорьями перед долиной Варзоба, на берегу которого стоит Дюшамбе. Я снимал и поэтому, не заботясь об отсталых вьюках, значительно опередил всех. Подойдя к встретившемуся по пути бедному полу жилому селению, я был поражен совершенно иным типом его обитателей; худые, высокие, с исключительно смуглым лицом кожи, горбоносые, с длинными волосами, они были совершенно не похожи ни на узбеков, ни на таджиков Гиссара и являлись как бы вкрапленником в общей карте населения края. Несколько полуголых ребятишек выбежали ко мне и беззастенчиво меня разглядывали. Я спросил одного из них по-сартовски, как умел, что это за кишлак, кто в нем живет и чем занимаются. Мальчик постарше бойко ответил мне, что кишлак называется Джар, и что живут в нем турки. Дальше я не мог понять, что он говорил, и, отнеся это к незнанию мною языка, пошел дальше. В это время мне загородил дорогу худой оборванный мужчина высокого роста, со всклоченной черной бородой. Он что-то крикнул ребятишкам, и те моментально скрылись за заборами. Я с любопытством глядел на него и доверчиво обратился к нему с вопросом, только что заданным мальчику. Но оборванец ничего не ответил мне и, оглядевшись кругом, стал как-то странно обходить меня, видимо стараясь стать сзади меня. Я положительно недоумевал, видя его таинственные пассы, как вдруг он, улучив момент, бросился на меня и замахнулся бывшим у него в руках кетменем. Я успел отскочить в сторону, и кетмень просвистал мимо моего плеча; я инстинктивно выхватил из ножен шашку, впопыхах совершенно забыв, что при мне есть заряженный револьвер. Второй удар кетменя я предупредил ударом шашки по его деревянной палке, да и мой неожиданный противник, очевидно, был опешен оборотом, который приняло дело, и, оскалив зубы с неменьшим удивлением, чем я, смотрел на меня. Я не знал, что делать, рубить ли этого сумасшедшего или ждать его нападения. В это время из-за холма показался вдали Н. Д. и сопровождавший его Яраш. Я поднял руку и крикнул Н. Д., чтобы тот торопился. Но это было уже лишним: сумасшедший оборванец уже перепрыгивал через дувалы кишлака, иногда оборачиваясь в сторону дороги.
Подошедший усталый Н. Д. с несколькими охотниками с удивлением смотрел на мое раскрасневшееся от волнения лицо и на скрывающегося оборванца. [700]
— Что такое у вас случилось? — спросил он.
— Да вот какой-то субъект захотел, должно быть, раскроить мне череп кетменем, — смущенный происшедшим, ответил я и рассказал про этот инцидент.
Подъехавшие бухарские чиновники поняли, что произошло что-то неожиданное, и видимо были смущены. Несколько охотников направились было к кишлаку, но Н. Д. и я решили предать этот случай забвению, благо, кроме трагикомических воспоминаний, от него не было никаких последствий. Тем не менее, я подробно расспросил Яраша об обитателях этого полуразрушенного кишлака. Селение это оказалось действительно Джар и населено, как и рядом стоящий с ним выселок, выходцами из Каратегина, именующими себя турками. По словам Яраша, обитатели Джар-кишлака даже и не турки, а скорее арабы; они во всем амлякдарстве живут совершенно особо от всех, отличаются ленью и пороками, вследствие чего окружные селения таджиков сторонятся и боятся этих странных пришельцев. Про пороки и даже воровство, развитые у них, Яраш говорил с каким-то особенным удовольствием, как о давно известном предмете.
Постояв на месте курьезного моего единоборства, мы собрали растянувшуюся команду и двинулись. Пройдя версты две, мы неожиданно для себя вынырнули из холмов и полей и очутились перед крутым спуском по берегу Варзоба, на противоположной стороне которого вытянулся Дюшамбе. Здесь нас встретил амлякдар со своей свитой, и мы, сопровождаемые пестрой конной толпой, двинулись по руслу Варзоба и впадающей здесь в него Лючь-оби, доходящему здесь до полутора верст ширины и резко ограниченному крутыми обрывистыми берегами. Самый Варзоб бурно катил свои воды под самым городом, разбившись на несколько крупных рукавов. Широкое же ложе его было сплошь покрыто чисто вымытой галькой, сильно затруднявшей ход утомленной команды и лошадей; местами, между отдельными сухими (частными) руслами и саями зеленели посевы среди громадной площади гальки. Под самой крепостью Дюшамбе чернели два солидных моста через главные рукава реки; один из них оказался разрушенным недавним напором могучего силя. Поэтому нам предстояло переправляться через первый рукав в брод на приготовленных амлякдаром лошадях. После недавно прошедших в горах дождей Варзоб сильно вздулся и бежал под городом бешеным потоком, унося гальку и небольшие камни в своей грязно-серой воде.
Пока мы размещали команду по лошадям для переправы, перед нашими глазами произошла небольшая драма. Каравану нагруженных товаром и разным скарбом ишаков надо было [701] переправиться на нашу сторону. Голые проводники и хозяева суетились и с трудом вводили в воду одно животное за другим, изо всех сил борясь с бешеным течением. Едва несколько ишаков вошло в воду выше брюха, как три или четыре из них были подхвачены волнами и вместе с проводниками беспомощно поплыли по течению. Пока конные таджики поскакали по берегу на помощь, они были уже за полверсты ниже. Тем не менее, людей удалось довольно быстро вытащить на берег; что же сталось с бедными животными, — не знаю, так как нам самим пришлось тут же начать переправу.
Вода подходила под седла лошадей; вьюки пришлось подмочить. Но, тем не менее, все обошлось благополучно; лишь собакам пришлось проплыть около версты, пока они добрались до противоположного берега, снесенные значительно ниже переправы.
Второй рукав мы перешли по горбатому мосту и, поднявшись по крутому переулку под крепостной стеной, въехали в крепость, где нам был приготовлен ночлег в доме амлякдара.
Нас поразила обстановка комнаты, в которой, по обыкновенно, приготовлен был для нас достархан. Прекрасная русская лампа-молния, венские стулья, эмалированные тарелки, ножи, вилки как-то уж очень не вязались с остальной обстановкой. Какими судьбами попали сюда эти куски цивилизации, почему их не было видно даже в столице края, а повстречались мы здесь, на берегах Варзоба? Неужели все эти стулья везли из Самарканда через Варзиминар, головокружительные карнизы по Фан-дарье и двенадцатитысячный снежный перевал Шутур-гардан.
В настоящее время Дюшамбе представляет собою бедный гиссарский город, вытянувшийся вдоль Варзоба и насчитывающий немного более 500 дворов населения, в громадном большинстве таджиков. Бедные глинобитные сакли и дувалы перемешиваются с великолепными фруктовыми садами; на краю города дома крыты, как в кишлаках, двускатной камышовой крышей; в центре же, возле полуразрушенной такой же глинобитной крепости — дома более чистые; но во всем городе нет ни одной постройки из жженого кирпича, хотя в глиняных стенах и заборах зачастую виднеются отдельные жженые кирпичи.
Среди скучившихся городских построек по улице, ведущей от крепости вверх по Варзобу на примыкающий к городу обширный пустырь, можно видеть остатки крепостной стены более ранней эпохи. Мне показалось (ехал мимо нее я вечером при луне), что стена эта сложена из сырцовых глиняных кирпичей и несколько напоминает остатки Самаркандской цитадели.
В торговом отношении Дюшамбе начинает все более и более выделяться из среды всех гиссарских городков и даже [702] побил самого серьезного своего соперника по торговле — Регар, который стал вследствие этого падать (Дюшамбинское амлякдарство насчитывает свыше 5.000 дворов, т. е. около 40.000 жителей обоего пола.).
На утро двадцатого мы выступили далее, по направлению города Кафирнигана. При дневном свете я, к удивлению своему, увидел, что наше помещение и дома, занятые амлякдаром, главным и притом отдельным управителем города, совсем не так плохи; внутренность крепости представляла собою прекрасно выравненную площадь с постройками на фундаменте из кирпича, вероятно, взятого с каких-нибудь старых развалин. Перед главным домом, отведенным теперь нам, прекрасный бассейн с чистой водой; за ним постройки, выходящие на самый отвес берега Варзоба, где устроен своими средствами обширный балкон-парапет, откуда открывается прекрасный вид на всю западную часть долины и на ущелье Варзоба с теснящимися за ним вершинами главного хребта.
VI.
правитьМы двинулись в путь в надежде прибыть к вечеру в Кафирниган. Едва оставили мы сады Дюшамбе, как нам повстречался ехавший крупной рысью всадник в европейском костюме, с громадной соломенной шляпой на голове. Поравнявшись с нами, он скороговоркой произнес: «доброго здоровья, господа», и зарысил далее по направлению оставленного нами Дюшамбе.
Это, как оказалось, был грузин Бахтадзе, единственный предприниматель по части разработки минеральных богатств Гиссарского кряжа. Он ехал теперь обратно из долины Яхсу, где он купил несколько участков под разработку золота.
Файзабад мы миновали очень быстро, наскоро напившись чаю с лепешками. Его красные, необычайно яркого цвета, стены, которыми город обнесен в форме почти правильного четырехугольника, постройки типа, значительно разнящегося от прежде виденных в Гиссаре и Бухаре, со стрельчатыми окнами, куполами и башенками — все это горело на солнце. Яркая зелень садов, тучные пастбища, поля с великолепно уродившейся пшеницей манили нас, но надо было торопиться на Памиры; мы знали, что с каждым днем промедления нам придется в Рошане преодолевать все большие и большие преграды: мы попадали туда в конце лета, когда можно было ожидать на высоких перевалах дождей и даже снега.
Удобная, ровная дорога кончилась с выходом нашим из Файзабада, по миновании которого нам предстояло подняться по [703] тропе на перевал Тиян (Файзабад стоит на 4.000 футов, а Тиян — 5.200 футов над уровнем моря) хребта, отделяющего ущелье Иляк-дарьи от Вахша, Мы были на границе Каратегина с Гиссаром. Пришлось вспомнить утомительные подъемы на Сия-кух и Чарага; та же тропа, делающая бесчисленные зигзаги, те же подъемы и спуски, с той лишь разницей, что дорога на Тиян разработана настолько хорошо, что по ней свободно ходят верблюды, да все горы покрыты яркой зеленой травой, кустарником разных пород и перелесками, добраться до которых было совсем не трудно.
Под самым перевалом по эту и противоположную сторону приютились три небольших кишлака. Мы быстро их миновали и, уклонившись вместе с тропой вправо, в горы, стали спускаться в ущелье Вахша. Нам предстояло ночевать в довольно значительном кишлаке Дагана, на самом берегу реки. Мы прибыли туда поздно, утомленные и пыльные. Несколько вьюков в темноте заблудились и сошли значительно правее кишлака. Пришлось собирать рассыпавшуюся команду при помощи конных туземцев, и только около девяти часов вечера, когда темнота горной ночи спустилась окончательно в ущелье, пришли последние усталые охотники. Спуск с перевала был, как оказалось, значительно труднее, и мы должны были спуститься с высшей его точки в 5.200 до 2.000 футов (на этой высоте стоит Дагана).
Это был последний переход собственно по Гиссару, и отсюда начинались горные области, непосредственно примыкающие к Дар-вазу и Памирам. Надо было проститься с удобными дорогами, пышными встречами и мягкими одеялами, в изобилии постилаемыми нам гостеприимными хозяевами. Впереди предстояли тяжелые переходы по узким горным тропам и карнизам, перед которыми карнизы Тупаланг-дарьи должны были казаться игрушечными.
На ночлеге оказалось, что команда подбилась на ноги так сильно, и в ней оказалось такое количество больных, что потребовалось несколько лишних лошадей для подъема слабых и облегчения вьюков.
В виду этого позвали на совещание Мир-ахура и его помощника Мирза-баши, которого тот выпросил, вероятно, себе для большей важности у гиссарского Куш-беги. Мы изложили наше желание, заключающееся в том, что в Дюрт-кауле нам надо на 8 — 10 верховых лошадей больше, чем требовалось раньше.
Мир-ахур пришел в восторг от этой мысли — ведь насколько прибавится вес его в глазах жителей и туземных властей при виде, что команда, которую он сопровождает, не [704] только пешая, но и конная (в Бухаре пешие сарбазы не в почете, гораздо более шику, по мнению туземцев, когда люди верхом.). При том, чем больше требовать от местных властей именем эмира, тем лучше, ибо у хлеба не без крошек, и в большем деле этих крошек будет тоже больше и ему, Мир-ахуру, и этим же местным властям. А там разве эмир будет разбираться в том, действительно ли в Дюрт-кауле на угощение команды русских вышло 10 фунтов чая, 5 баранов и десятки пудов клевера и ячменя (цифры в счетах, представляемых в таких случаях эмиру, бывают еще более несообразными. Не менее несообразными бывают иногда и предписания из «благородной Бухары» в ее провинциальные города. Так, например, в 1898 г., перед приездом эмира в Керки из Бухары, было прислано керкинскому беку предписание приготовить к обеду его высочества шесть пудов шоколадных конфет для него и его гостей. Бедный бек сбился с ног, ища по лавкам этого количества конфет, среди лета и, конечно, найти не мог. Тогда он, точно выполнил предписание свыше, накупил 6 пудов плиточного шоколада, который был наломан на мелкие куски и так фигурировал, как говорят, на торжественном банкете.)? Ведь каждому из чиновников известно, что, все равно, русские за все платят сами, платят хорошо, значит, и население, привыкшее к беспрекословной дисциплине при неимоверных поборах чиновников, будет сравнительно довольно, и чиновники извлекут каплю меда с общего цветка. Поэтому Мир-ахур с удовольствием согласился достать нам лошадей, и нам пришлось в значительной мере укротить его планы. Зная, что плата, выданная за лошадь на руки чиновнику, никоим образом не дойдет полностью до хозяина, мы просили, чтобы при лошадях были хоть двое из хозяев для ухода за ними. Не подозревая коварства в нашей просьбе, Мир-ахур сделал соответственные распоряжения. За свое путешествие по Бухаре в качестве гостей эмира, что особенно предвкушал Мир-ахур, мы пригляделись ко многому и многое поняли. Мы видели, как те же лица, которые ревниво не допускали нас до платежа за выставляемый нам достархан и считали это нарушением священнейшего обычая страны, в то же время составляли счет своему повелителю, где фигурировали баснословные цифры и цены, словно русские солдаты не пили чай, а ели его наравне с клевером, отпускаемым лошадям. Противодействовать этому не было никакой возможности, и только было вчуже досадно видеть, как богатые и алчные обирали трудолюбивых бедняков именем эмира. К счастию, мы, вопреки всех воплей чиновной толпы, раздавали этим труженикам обильные «селау» (подарок, в роде русского «на чай»), что не возбраняется священнейшими обычаями «благородной Бухары», и что в достаточной мере вознаграждало их и, по крайней мере, не давало повода думать, что русские даром [706] пользуются делами их рук. Алчность власть имущих доходила иногда до курьезов. Так, тот же достархан, который «по священнейшему обычаю» принадлежит по праву одному лишь гостю, кому он поставлен, зачастую путешествовал с нами сотню, другую верст. Делалось это так, конечно, в захолустных городках и селениях вдали от беков: к часу выезда тарелки с фисташками, урюком, миндалем и тому подобным заметно пустели, и вскоре можно было видеть скачущего во всю прыть халатника, везущего в курджумах эти драгоценности на новое становище, где они располагались снова на своих тарелках, иногда представляя собою удивительные смеси.
Бальджуан. Новая крепость.
Конечно, мы сами не дошли бы до понимания таких манипуляций, если бы не указала нам на это другая заинтересованная сторона — охотники. Ребята, необычайно ценившие подобные гостинцы, которые они собирали, чтобы отвезти к себе на родину при увольнении в запас, и ради этого потихоньку иногда носившие в походе целые фунты отвратительных туземных конфет на бараньем сале, обыкновенно с разрешения нашего брали часть достархана со стола и торжественно делили его между собою. И вот они стали замечать, что эти своеобразные доходы их, уже вошедшие в обычай, стали заметно уменьшаться и иссякать. Догадливые пермяки сразу поняли, в чем дело, и противодействовали бухарским капитанам и подполковникам иногда самым мальчишеским образом.
Обрадованные известием, что завтра переход небольшой, и что на следующий день будут для них лошади, охотники приободрились. Снедков заиграл на сопилочке, купленной им на ночлеге в Чертаке, а на его гармонике играл уже свирепого вида поляк Викла.
Яркое солнце било нам в лицо, когда мы утром 22 выступили из Даганы, вверх по Вахту. Я и Н. Д. впервые сели па своих коней, но вскоре должны были слезть, так как дорога на четвертой версте приняла характер тяжелой горной тропы, усыпанной острым, как ножи, щебнем, за что и все ущелье получило у туземцев название «Дандан-чикан», т. е. сломанные зубы.
Мы быстро миновали небольшое селение Нурек с сохранившейся крепостью с четырьмя угловыми башнями и приближались к известному в крае месту, где мощный и многоводный Вахш, по обилию воды соперничающий с самим Пянджем, сперт надвинувшимися утесами настолько, что ширина его в некоторых местах не превосходит и десяти сажен. Оглушительный рев громадных волн, с неимоверной быстротой и силой несущихся среди скал, слышен задолго до приближения к известному [707] мосту Пули-Зиндан (про этот мост говорят многие древние мусульманские историки.), перекинутому в самом узком месте реки и дрожащему от напора бешеных волн на скалы, которые послужили ему основанием. Здесь возле моста прилепился домик с террасой, в котором живет наблюдающий, так сказать, смотритель моста; у него же можно достать и чашку зеленого чая и лепешку с горшком катыку.
Но, не доходя еще до этого моста верст двух, на берегу Вахша расположены богатейшие соляные ломки, славящиеся на всю Бухару. Я был поражен сиянием и блеском одной вершины противоположного, левого берега и принял сначала этот блеск за блеск обнаженного пласта слюды. Но, подойдя ближе, я увидел, что эта вершина, насчитывающая не менее сорока сажен высоты, есть пик чистой, как снег, белой и пористой, как губка, поваренной соли. Самая ломка расположена на правом берегу, и, взглянув вниз, на самый берег, мы увидели караван лошадей и верблюдов, нагружаемых чистой белой солью, которую просто, без всяких приспособлений хозяева лошадей выламывали кетменями из отвеса под тем самым местом, на котором стояла в этот момент вся наша команда. Пласт соли выходит и на дорогу, по которой нам лежал путь, в виде невысокого холма, покрытого тонким, местами отпавшим или снятым слоем почвы. Мы с удовольствием взяли для команды несколько кусков прекрасной белой и пушистой, как снег, соли, и, кроме того, я и Н. Д. положили себе в кобуры по куску ее, тщательно завернув хрупкие куски в тряпки, с целью привезти, если удастся, в Самарканд.
Здесь соль добывается только белая, непрозрачная, но я думаю, что если углубиться подальше в недра девственных скал, то можно добраться и до чистой кристаллической.
В Дюрт-кауль (Тут-кауль) прибыли мы благополучно к одиннадцати часам дня, и, таким образом, у нас получилось нечто вроде дневки.
Так подвигались мы к Памирам; миновали кочевья узбеков в Кангуртском амлякдарстве, передневали в Бальджуане, столице бекства, будучи приняты там с особыми военными почестями, благодаря тому, что в нем квартировал целый бухарский батальон, одиннадцатый по номеру. Это дало возможность беку и командиру батальона устроить празднества в честь нас, как служащих в одиннадцатом русском линейном батальоне.
Торжества были настолько необычайны, что нас, офицеров в чине подпоручика" именовали не иначе, как «ваше высокопревосходительство», преклоняли нам знамена, выставили [708] почетный караул в саду, где мы расположились, и, оцепив его десятком часовых, не давали нам ни днем, ни ночью покоя вечными окликами. Предупредительность и почет были так велики, что солдаты наши заливались от смеха, а мы очутились в таком невыносимом положении, что даже в самые сокровенные минуты чувствовали на себе почтительное око бековских чиновников.
Церемонии парадов и учений бухарского батальона, надо сказать правду, прекрасно обученного по артикулу шестидесятых годов, торжественные визиты к беку и прочее сделали то, что нам не удалось побывать на развалинах старого Бальджуана, древнего Мунка, столицы былого ханства, ясно видимых с балкона бековских убогих построек.
Оставив чересчур гостеприимный город, мы потянулись далее холмистыми хребтами и долинами рек; прошли верховье золотоносной Ях-су; перевалили громадные одиннадцатитысячные перевалы Тальбар и Зах-бурси и 26 июля очутились в Сагыр-Даште, первом селении Дарвазского бекства. А 28 июля в полдень уже были в столице Дарваза, Калаи-Хумбе, перевалив последний громадный, но все же не снежный перевал Хобурабат с мягкими холмистыми очертаниями. На нем мы отвели душу, постреляв в волю так называемых сугуров — особый вид суслика, в Дарвазе достигающий более 20 вершков (когда он сидит на задних лапах). Желтая, очень похожая на лисью шкурка этого зверя ценится у туземцев, которые охотно берут ее на разные поделки, а мясо едят. Между прочим у таджиков Дарваза существует убеждение, что эти сугуры иногда болеют какою-то повальной болезнью, и если зверка, уже зараженного ею, убить и сесть, то люди начинают сами болеть и на третий или четвертый день умирают.
После обычной торжественной встречи мы вступили в чистенький сверх ожидания опрятный и наполненный фруктовыми садами Калаи-Хумб, где решили, узнав все, что можно об отряде генерала Ионова, окончательно установить свой дальнейший маршрут.
Крепость Дыроу.
VII.
правитьВ описываемом мною 1894 году Дарвазское бекство Бухарского ханства, будучи вполне подчинено Бухаре, простиралось от перевала Зах-Бурси на западе и на востоке до хребта, служащего водоразделом между реками Язгулем и Тартангом, приблизительно на меридиане пика Ванновского и Обручева (т. е. 42°). Северной границей его была горная цепь, тянущаяся вдоль притока Вахша — Оби-Хингоу, а на юге — извилистая линия, соединяющая едва ли не высочайшие ледниковые пики Памира, а именно: [710] упираясь в Пяндж на 37°40' широты, линия шла в восточном направлении до пика Сефид-и-Хырс, затем поворачивала на север по хребту того же имени до пика Бенди-Вестхос, далее на пик Мадут, Коомолинг, затем снова резко бросалась на юг по хребту Куг-и-Шива до горы Куг-и-Ляль; от него, перейдя реку Танг-Шива, шла к горе Мадатман и по кряжу, отделяющему эту реку от Пянджа, направлялась к местечку Часноуд и далее по хребту в северо-восточном направлении до пика Ванновского. Юго-западная граница Дарваза была: р. Пяндж от условной, указанной уже выше, точки на 37°40' широты приблизительно до впадения в него притока Оби-Возгин, по которому она направлялась уже к перевалу Зах-Бурси. Эта граница была крайне условна; я говорю про ее восточную и южную часть. Вопрос о том, чем кончится ряд экспедиций генерала Ионова, и в каком духе будет улажен этот спорный разграничительный вопрос, который так или иначе должен был разрешиться, был для Дарваза настолько важным, что сам бек не знал, или, вернее, боялся знать, где кончаются селения, с которых он мог брать подати, и где начинается уже территория Афганистана. Крайняя условность южной границы Дарваза, проведенной по вершинам недоступных ледниковых хребтов, усугубляла неопределенность положения еще и тем, что этой границей делились на бухарских и афганских подданных не только родственные рода населяющих эти неприступные трущобы таджиков и кое-где осевших тюрков, но даже иногда и семьи, находящиеся в родстве. Постоянный переход границы родственниками подданных разных эмиров ради своих семейных и просто обще-материальных вопросов делал эту границу положительно несуществующей, и жирная пограничная черта, так смело и просто проведенная на некоторых картах, конечно, не только не была ничем отмечена в действительности, но просто фактически отсутствовала. Да иначе и быть не могло, ибо сами жители бывшего Запянджского Дарваза на вопросы, обращенные к ним, не всегда одинаково указывали вершины и урочища одного наименования среди той массы снежных и голых хребтов и пиков, из которых исключительно и состоит эта страна.
При всем том так называвшийся до 1894 года Запянджский Дарваз, конечно, не был действительно частью того, так сказать, этнографического Дарваза, который занимал правый берег Пянджа, а являлся лишь административным прирезком к этому бекству и жил самобытной жизнью, не видя у себя ни одного бухарского солдата и весьма редко принимая кого либо из чиновников с правого берега. Еще в таких сравнительно доступных пунктах, как Куф, Шикай, Май-Май и [711] Джумарч, сидели бухарские амлякдары, но далее вглубь темных горных щелей страны чиновный лица Дарваза не любили ездить и предоставляли всему делаться так, как оно уже заведено раньше, обычаем ли или течением событий. При этом в громадной излучине Пянджа от самого Богорака до Ишкашема (в Вахане) затерялись в горных хребтах и ущельях границы трех былых ханств Бадахшана, Шугнана и Рошана, и где начинается одно и кончается другое, за все наше пребывание в Запянджском Дарвазе мог объяснить, правда, великолепно один лишь человек — старшина округа Оби-Патк и Усанг-су, при чем и этот знаток края указал нам некоторые признаки долженствовавших быть границ не так, как они обозначены на карте.
Разумеется, не ленивым и алчным бухарским чиновникам можно было разобраться во всем этом смешении языков, и, конечно, тем более, не ледники Коомолинг и Патк делили Запянджский Дарваз от Бадахшана и Шугнана.
Вся эта обстановка создала в Запянджском Дарвазе такое положение, что были целые селения, которые платили подати и бухарцам и афганцам, и были такие, с которых, казалось бы, подати надо брать бухарцам, но те сами отказывались от них. Были и такие кишлаки, которые не платили подати ни тем и ни другим, а были и такие, которые платили тому, кто в данную минуту скорее может сделать неприятность.
Отсюда происходило, что шугнанцы, афганские подданные, жили в бухарских владениях и уходили, когда хотели, или когда им было это выгоднее, и наоборот. Весь строй жизни основывался исключительно на обычае и совершенно не справлялся с требованиями администрации. Нарушения границы со стороны афганских подданных были почти ежедневны; изредка проделывали то же самое и подданные Бухары. Все эти переходы границ сопровождались стрельбой, убийствами, насилиями и грабежами. В некоторых местностях, как, например, по рекам Оби-Патк и Усанг-су, эти миниатюрные сражения до того вошли в плоть и кровь, что породили обычай, установивший два раза в неделю, по средам и пятницам, взаимную мирную мену награбленным добром и пленными; при чем тот, кто был более счастлив и имел избыток в награбленном скоте и людях, получал за них выкуп хлебом и деньгами.
Вообще же вся граница бывшего Запянджского Дарваза, можно сказать, редко нарушалась Бухарою и всегда Афганистаном, почему влияние первой значительно не доходило до пограничной черты в пользу последнего.
Если прибавить ко всему сказанному, что не только родственные запянджским дарвазцам таджики Рошана, Шугнана и [712] Бадахшана мирно или с грабежом посещали левобережный Дар-ваз, но нередко и мелкие партии афганских солдат из Бадахшанского племени катаган совершали насилия над совершенно, таким образом, отданными на собственное свое попечение жителями, то общая обстановка жизни этой части Дарваза будет обрисована. Одним словом, так называвшийся Запянджский Дарваз в описываемый мною год был почти совершенно отдан на произвол судьбы и случая и не жил общей жизнью с бекством.
Представляя собою ряд горных кряжей, дающих от себя целую серию хребтов второго порядка, средняя абсолютная высота которых достигает 13.000 футов, с вершинами и хребтами, чаще покрытыми снегом, нежели обнаженными, Дарваз представляет собою страну большей частью совершенно неприступных кряжей и глубоких щелей, в которые не всегда заглядывает луч солнца, и в которых бушуют многоводные ручьи и потоки. Эти щели являются единственными артериями жизни края; в них, внизу ютятся кишлаки таджиков, упорно борющихся с суровой мачихой-природой; здесь, благодаря защите от холодных ветров и сравнительно жаркому лету, культивируется виноград, гранаты, урюк, яблоки и злаки — по преимуществу пшеница, поля которой миниатюрными зелеными квадратиками испещряют все доступные склоны гор (пшеница только багарная). Здесь, внизу — царство садов. Но если почему либо кишлаку не удается спуститься в желанное ущелье, тогда он взбирается почти под снеговую линию на самую высоту краев этой щели и образует вместе с такими же, как и он, неудачниками второй ярус селений, значительно отличающихся от первых. Вместо садов там ярко зеленеют одни лишь талы да изредка дикорастущие скрюченные ветрами березы. Поля состоять исключительно из пшеницы (очень немного) и особого рода бобов. Это, так сказать, первая гигантская, резко выраженная ступень-плато на пути из ущелий к ледникам. Далее этого холмистого плато идет гряда камней и скал, венчаемая иногда сначала следующей ступенью холмистых плато, а чаще прямо снегами, фирном и льдом.
Вершина перевала Патк.
Все сказанное сейчас прямо относится к правобережному Дарвазу; что же касается Запянджского, то относительно его надо сгустить лишь вдвое краски, и картина будет верная. Группа ледяных колоссов, как Патк, Коомолинг, Мадут и Эш, уступающих по высоте своей и величине ледников разве одним лишь Гималаям, как бриллиантовой короной, венчает Запянджье и в своей неприступной силе заставляет могучий Пяндж совершить громадное обходное движение в 380 верст у их подножия. Совершенное отсутствие мостов, громадная [713] быстрота течения (от 15 до 25 футов в секунду) и опасность переправы на утлых сомнительных гупсарах через могучий многоводный и доходящий до 100 сажен ширины поток, каким является Пяндж, вместе с не обещающими ничего приятного ледниками, стоящими в центре этой дуги, делают то, что [714] охотников побывать там не находится. Только наиболее доступный кусок крайнего восточного участка от кишлака Джумарч до Гумай был пройден до 1894 года, результатом чего явилось нанесение частью расспросного, частью пройденного пути от этого Джумарча до ущелья реки Танг-Шива.
Население Дарваза состоит исключительно из нескольких родов горных таджиков, к которым примешиваются в Запянджском Дарвазе бадахшанцы племени катаган (кажется, узбеки.). Всего населения в обеих половинах бекства насчитывается от 30 до 40 тысяч человек, и подробное распределение его лица, интересующиеся этим, могут найти в статьях «Военного Сборника» г. Арандаренка за 1883 год под названием «Дарваз и Каратегин» и также в небольшом очерке г. Февралева за 1895 год. Кроме того, по этой отрасли имеется еще труд капитана Покотино. Все означенные здесь авторы, судя по содержанию их трудов, сами в Запянджском Дарвазе не были; труд г. Арандаренка, хотя теперь уже и несколько устаревший, ближе всех соответствует той обстановке, какую нам пришлось видеть в экспедицию 1894 года при движении через весь Дарваз от Сагыр-Башта до Часноуба.
Дарвазские таджики исповедуют учение Сунни (мусульмане-сунниты) и являются аборигенами страны, с незапамятных времен осевшими здесь в этих подледниковых трущобах. Все они исключительно земледельцы и отчасти скотовладельцы. Вследствие ли местами абсолютного отсутствия дорог или по какой либо иной причине, лошадей во всем Дарвазе имеется, можно сказать, ничтожная цифра. За весь путь по этому бекству нам удалось видеть лошадей только лишь по ущелью Пяндж, в Сагыр-Даште и по Оби-Хумбоу. В качестве кустарного промысла среди таджиков можно лишь встретить приготовление маты и веревок. Наличность железа по течению Ванча и отчасти реки Курговата создала для правобережного Дарваза род, если можно так назвать, обрабатывающей промышленности. Грубые железные изделия в виде топоров и ножей идут из Пошхарва и Курговата в Калаи-Хумб, где обмениваются на ткани, чай, хлеб и прочее. Отсюда ясно, что Дарваз сам собой существовать не может и получает все необходимое с двух сторон: с запада из Кулябского и Бальджуанского бекств и с юга по так называемой индийской дороге вниз по Пянджу, чем особенно пользуется запянджская половина бекства. В 1894 году нас вначале удивляло большое количество предметов с английскими клеймами: скатерти в Калаи-Хумбе оказались английские, ножи английские, то же можно сказать про зеленый чай, [715] сахар-леденец и далее штиблеты, которые нам показывал в виде хвастовства дарвазский бек. Очевидно, доставка товаров из Индии вниз по Пянджу, по дороге, до которой добирался знаменитый эмир Бухары, Абдуллах-хан (Шейбанид), возможна, чем и пользовались умелые англичане (Индийская дорога идет от кишлака Бароу через Джумарч, Гумай, Ротау, по ущелью Танг-шива, чрез лазуревые копи возле озера Шива, где переходит непосредственно в ущелье Пянджа и далее направляется по Ишкашему и Гиндукушу.). Понятно, какую важную роль в жизни страны играют дороги. Жители и администрация отлично понимают их значение, и забота о путях сообщения в Дарвазе может служить образцом не для одной только матушки-России. Где видано, чтобы на населении лежала особая натуральная дорожная подать!… Когда команда наша спустилась с перевала Хобу-Рабат в Рабатскую щель, то первое, что бросилось нам в глаза, это команда рабочих, высланная за несколько верст из близ лежащих селений для расчистки пути от могущих быть обвалов щебня. Балконы, которыми изобилует участок конной дороги между Даштаком и Джарфом по Пянджу, и многие такие же места по Оби-Ширин поддерживаются в удивительной исправности. Местами можно видеть над существующим балконом другой, старый, в виде остатков укрепленных в отвесную скалу балок и настилки. И всегда, когда видишь это хрупкое сооружение в буквально отвесной стене над бушующей мощной рекой в нескольких десятках саженей над водой, невольно удивляешься изумительному терпению и настойчивости этих полудикарей, так глубоко проникшихся убеждением, что первое условие их существования есть дорога. Сколько опасности и, вероятно, жизней стоит каждая верста такого пути, и каким варваром надо быть, чтобы решиться разрушить какой либо карниз или балкон, что нередко случалось в истории Дарваза во времена его политической самостоятельности!
Так как лето в этой стране продолжается всего четыре месяца, при чем под понятием лета надо разуметь лишь отсутствие нового снега, то и дороги, сообразно с этим, в общем открыты для пользования всего лишь треть года. Запянджский Дарваз поставлен в этом отношении в еще более невыгодные условия.
Если ко всему сказанному прибавить, что с востока к административному Дарвазу примыкают почти такие же по своей географической физиономии, бездорожью и неприступности ханства, как Рошан, а на юге несколько более доступные Шугнан и Бадахшан, то общая картина этого самого западного угла Памира будет достаточно ясна. [716]
VIII.
правитьЕсли обратиться к несложной истории Дарваза, то, к удивлению, мы увидим, что это крошечное по количеству населения ханство весьма лишь недавно потеряло свою самостоятельность.
В 327 году до P. X. Александр Великий, будучи, вероятно, в то время после похода в Самарканд в Бактрах, предпринял поход в гористую часть Сыдианы. Он двинулся из Ширабада, куда, вероятно, заблаговременно переправился из Бактр, в Термед (Термез), Кувадиан (Кабадиан), Куляб, Сары-пуль, Гарм и назад через Кафирниган, Гиссар, Сары-Джуй, Дегинау (Денау) в Термез (Макшеев.). Из этого маршрута видно, что сам Александр в Дарвазе не был; но отдельный отряд его, под командой Кратера, прошел через западные области Памира и через Бадахшан возвратился в Бактры, откуда Кратер двинулся в Индию. Несомненно, что Дарваз в этом случае сыграл роль ворот для колонн великого завоевателя. Сообразуясь со степенью наименьшей трудности пути, можно с никоторой достоверностью полагать, что Кратер в Бадахшан прошел не иначе, как по изложенной выше индийской дороге, т. е. Калаи-Хумб, Джумарч, Гумай, оз. Шива и с него поворот к Файзабаду, а оттуда уже в Припянджскую равнину. Между тем правители Дарваза приписывали себе происхождение от Александра (Муркрофт); таким образом, является неясным, каким путем ханы эти считали себя его потомками. Или здесь вымысел, желание, проглядывающее буквально везде в Средней Азии, освятить все именем легендарного героя, или, быть может, впоследствии остатки рухнувшего греко-бактрийскрго царства попали в трущобы Дарваза и таким образом передали его правителям имя Двурогого.
Как никак, а владетельные князья Дарваза считали себя его потомками. Забившись в неприступные теснины, Дарваз существовал сравнительно спокойно, находясь рядом с такими неуживчивыми соседями, как Бухара, Гиссар, Кокан и Бадахшан, и только экономическая немощь заставляла его зачастую связывать свою судьбу с судьбой этих ханств.
Шахи управляли ханством почти непрерывно весьма долгое время, и народная память насчитывает их, как потомков Александра Великого, около 100 человек, перебывавших последовательно на престоле. Так шло до вступления на престол Бухары знаменитого Шейбанида Абдуллах-хана, который (1538—1597 гг.) в поисках пути в Индию и минеральных богатств, [717] по слухам находящихся в недрах Дарваза, подчинил его своей власти. Но расчеты оказались неверными; рубины и лазурь действительно были и есть, но не в Дарвазе, а в соседнем Бадахшане, а путь в Индию, вероятно, не оправдал надежд Абдуллах-хана, так как в настоящее время из всего, что только хоть косвенно может напомнить об имени этого просвещенного государя, осталось одно название кишлака «Рабат»; надо думать, название это кишлак получил от находившегося невдалеке рабата, о которых так заботился эмир во всю вторую половину своего царствования (Вамбери: «История Бохары».). Но все же есть некоторые данные предполагать, что Абдуллах-хан упорядочил движение по этому пути, понастроил караван-сараи и завел штат их смотрителей. При нем же столица Дарваза стала называться Калаи-Хумбом (хумб — в переводе обозначает горшок) по той якобы причине, что в городе остался мраморный сосуд, существование которого приписывается какому-то потомку Александра Великого (в городе действительно есть какое-то высеченное в мраморной глыбе углубление в виде чашки, но, кажется, происхождение ее очень недавнее.). После смерти Абдуллах-хана престол Дарваза снова перешел в руки его прежних шахов и в это время история ханства была ознаменована рядом войн с соседними ханствами большею частью оборонительного и редко завоевательного характера.
Так продолжалось до начала девятнадцатого столетия, когда на ханство стали упорно наседать Бадахшан, Балх и Гиссар. Так, в 1830 году правитель Балха, Мурад-бек, сделавший свои владения почти независимыми от Бухары, из желания подчинить себе соседние ханства двинулся на Бадахшан и, заняв его, втянулся невольно в войну с Дарвазом. Но предприятие это ему решительно не удалось, вероятно, вследствие того, что Мурад-бек вел операции в то же время с Шугнаном, Бальджуаном и Гиссаром и должен был силою удерживать Кур-ган-тепе и Кабадиан. Как никак, а дарвазцы изгнали воинов Мурад-бека. В то время правил Дарвазом Шах-Турк (1822—1830), а после его смерти — Ибрагим-шах (1830—1837). Повторенная несколько раз попытка со стороны Мурад-бека покорить ханство была также неудачна и послужила лишь поводом к ряду завоевательных войн уже со стороны Дарваза. В период с 1845 года по 1863, в правление Шаха-Измаила Дарваз дошел до апогея величии и при нем же снова сошел до степени третьестепенного ханства. Но в этот период к своим владениям Шах-Измаил присоединил сначала Каратегин, затем Шугнан и наконец Куляб и даже Гиссар. Но на [718] этих операциях он и должен был кончить. В одном из сражений с кулябцами Шах-Измаил был разбит и взят в плен (Арандаренко: «Дарваз и Каратегин».).
После Шаха-Измаила преемники его почувствовали, что Дарваз не может устоять против усилившихся за их счет соседей, и стали искать номинальной зависимости от Бухары. Эта условная зависимость быстро превратилась в фактическую, и Дарваз, как самостоятельное ханство, перестал существовать. Последний родовой шах его, Сарыджадин-шах, был отправлен властью эмира в Бухару, где и поселен с лишением своего сана. Конечно, занятие ханства бухарскими войсками не обошлось без сопротивления недовольных горцев, но в конце кондов в 1877 году Дарваз был окончательно превращен в бекство Бухары.
Таковы сведения по части Дарваза; удаленный от населенных центров, он естественно не мог играть более видной роли в общей жизни страны, кроме той, какая выпала ему в виде последнего убежища всех недовольных. Неприступные горы служили достаточной гарантией для существования свободолюбивых отщепенцев. Вот почему некоторые ученые возлагают большие надежды в своих трудах по части лингвистики и этнографии на Дарваз и прилегающие к нему и жившие одной почти жизнью Каратегин и Шугнан с Бадахшаном. При этом, надо оговориться, последний, как скрывающий в своих недрах такую приманку, как рубины и лазурь, имеет более бурную историю, особенно его юго-западная часть, значительно более доступная в смысле дорог, значит, более населенная. Да, кроме того, и самое географическое положение его под боком у Балха неминуемо должно было отразиться на жизни страны.
Самый город Калаи-Хумб приютился на небольшом, нешироком пологом языке, образовавшемся от впадения в Пяндж ручья Оби-Хумбоу; это — единственная, можно сказать, во всем Дарвазе ровная площадь по всему бассейну Пянджа, допускающая расположиться сколько-нибудь значительному селению так, чтобы хватило места и на базар, и на сады, и даже дворы. Эти последние обыкновенно отсутствуют в кишлаках Дарваза, и вместо них дворами служат по недостатку ровных площадей крыши домов, расположенных ниже.
Многоводная и чистая Оби-Хумбоу, беря начало в ледниках Дарвазского хребта, в Калаи-Хумбе является мощным потоком, обтекающим городок с правой стороны, где он и вливает свои чистые воды в мутную воду Пянджа. Падение ущелья Хумбоу весьма значительное; беря свое начало в ледниках на [719] высоте более 12.000 ф., река, пробежав 46 верст, впадает в Пяндж на уровне 4.500 ф. абсолютной высоты, т. е. более 170 фут падения на версту. Понятно, что кажущаяся на первый раз сравнительно ровною узкая площадь, на которой вытянулся вдоль по реке город, принуждает и сады и дома располагаться ярусами или уступами. Горы обоих берегов Хумбоу так близко надвигаются к реке, что дают не более 50 сажен в каждую сторону сравнительно ровной площади и высотой своею буквально давят селение. Однако, по самому берегу Пянджа они оставляют значительно больше ровного пространства, которое и поспешил занять Калаи-Хумб. Если взглянуть на этот последний с какого либо утеса берега реки, то план городка, вверху сливающегося с садами и постройками выше его лежащих селений, представляет собою подобие молотка, ручка которого расположена по Хумбоу, а самый молоток лежит на берегу Пянджа.
Несмотря на то, что Калаи-Хумб является самым захолустным городом восточной части Бухары, он более всех виденных нами центров походит на город. Главная, базарная, улица широка, чиста и пряма; домики, хотя такие же убогие, как и везде, выглядят чрезвычайно опрятно. Большинство их, равно как и базарные постройки и казармы двух рот седьмого бухарского батальона, оштукатурены белым алебастром и раскрашены серой краской по трафарету, вероятно, единственному в городе, судя по рисунку. Въезд в город с дороги из Сагыр-Дашта, тянущейся вдоль пригорода, около трех верст, совершается через весьма исправный с перилами мост через Оби-Хумбоу, на котором в день нашего приезда был поставлен бухарский караул.
Обилие алебастра сказалось в том, что даже некоторые заборы садов были им обмазаны. Сады городские полны смоквы, гранатника и винограда. Яркий солнечный, хотя и довольно жаркий, день придавал всему селению необычайно веселый, цветущий вид.
На первый взгляд, благодаря трем, четырем улицам, Калаи-Хумб представляется довольно значительным, но вскоре при первом повороте направо или налево, когда сквозь яркую зелень неожиданно начинает просвечивать мутный и бурный Пяндж, иллюзия пропадает. Собственно весь город состоит из садов с постройками, тянущимися выше по Хумбоу, базара, где больше всего можно встретить табак и сушеные яблоки, казарм бухарских солдат, десятков трех обывательских домов, служб бека, мечети и, наконец, крепости, «калы», как их везде называют, выходящей на самый Пяндж, с велико-лепным бековским садом. Вот и весь Калаи-Хумб. На противоположном берегу внизу почти отвесного ущелья под [720] скалами приютился небольшой кишлак, а по этому берегу, как вверх на восток, так и вниз на юг к крепости Шикаю (в Хумбе Пяндж резко меняет свое западное направление на южное) виднеются карнизы и балконы, висящие на высоте почти пятидесяти сажен над водой.
IX.
правитьВ Калаи-Хумбе нам отвели великолепный сад, соседний с «калою», в котором предложили нам дом, весьма хорошей постройки, для помещения всей команды. Мир-Ахуру отвели, по обыкновению, поблизости особое помещение. Здесь нам предстояло, воспользовавшись дневкой, окончательно решить, в каком направлении надлежит двинуться команде на соединение с памирским отрядом.
Как только церемония почетных караулов и представлений кончилась, и мы несколько отдохнули, мы пригласили к себе Мир-Ахура и поручили ему узнать и добыть знающих людей, которые могли бы дать нам хоть некоторые указания. К вечеру сведения эти были собраны и были весьма неутешительны. Таджики, только что пришедшие из ущелья Бартанга, в один голос показали, что Таш-Курган занят афганцами; то же подтвердили и чиновники. Мало того, мы узнали, что и весь Рошан, не исключая и Калаи-Вамара, наполнен афганскими отрядами, которые, как будто бы, с каждым днем прибывают. Из Запянджского Дарваза ходят слухи, что там афганцы давно уже хозяйничают, и бек давно уже не посылал туда своих чиновников.
Мир-Ахур, который, видимо, как огня, боялся нашего дальнейшего движения, был очень доволен собранными сведениями и не скрывал этого. Когда же мы излагали ему свои соображения по поводу дальнейшего пути, то он испуганно просил оставить его в Калаи-Хумбе и повторял, что он от эмира имеет приказание не делать того, что могло бы породить недоразумения с афганцами. После этого мы более уже не беспокоили Мир-Ахура.
Тем не менее, в Калаи-Хумбе боязнь нашествия афганцев была так сильна, что иной темы разговора трудно было и услыхать. Везде говорили о грабежах приграничных кишлаков, особенно на левом берегу Пянджа, говорили об угнанном скоте, взятых в плен жителях и т. п.
Оставшись одни, Н. Д. и я начали измышлять способы, как бы пройти чрез сплошную линию афганских пикетов и отрядов. Нам было ясно, что все известные нам дороги заняты: стало быть, приходилось или отказаться от дальнейшего [721] движения и, после целого месяца напряженного похода, двинуться назад или искать людей, которые могли бы провести наш отрядец путями, известными только им одним и оставшимися почему либо без наблюдения со стороны Афганистана.
На следующий день, двадцать девятого мы отправились к беку. Он оказался еще молодым человеком, лет тридцати пяти, и звали его Назыр-бий-дот-ха (т. е. генерал-майор). Встретил и принял он нас радушно и весьма просто. Водил нас по всему дому, показал прекрасный сад, выходящий на Пяндж, пущенных туда павлинов и косулю. Видя, что я очень интересуюсь стариной и рисунками резьбы по дереву, бек показал мне прекрасной работы, но, к моему разочарованию, новые двери его приемной, с резными украшениями, показал две входные сырцовые башни калы и вообще был чрезвычайно внимателен.
За столом, покрытым еще не смытым куском бязи с английским клеймом и с такими же ножами и вилками, мы провели в обществе Назыр-бия едва ли не два часа. В его свите состоял и командир седьмого бухарского батальона, очень плотный мужчина в каком-то фантастическом кафтане с эполетами, выстриженными из золотой бумаги. Видимо, бек не очень ценил внутренние качества этого воина, так как не скрывал своего пренебрежения к нему даже при нас.
Узнав цель нашего движения — соединиться с отрядом Ионова, он что-то насмешливо сказал полковнику, при чем тот потупился. Оказалось потом, как выяснилось при дальнейшем более откровенном разговоре, что бек попрекнул командира батальона тем, что в Запянджском Дарвазе, где особенно необходимо присутствие солдат, нет ни одного человека их, а в Калаи-Хумбе держатся две роты.
Мы, конечно, очень удивились этому обстоятельству, особенно после того, как узнали, что грабежи со стороны афганцев за последнее время превратились в прямой оброк.
— Мы не можем выставить туда солдат потому, — улыбаясь сказал бек, — что афганцы, увидя наших воинов, могут окончательно занять всю страну вплоть до Пянджа и перебить всех солдат.
— Да, но ведь на то и солдаты там должны быть, чтобы не допускать этого, — заметил я: — так, например, Бальджуанский бек говорил нам, что в прошлом году 11-й батальон ходил усмирять Урта-Тугай (спорный остров на Пяндже).
— Ну, то в Бальджуане, там солдаты хорошо обучены, вот, ведь, вы идете же в Рошан и ничего не боитесь, — возразил бек.
— Мы не сами идем, а исполняем, что нам приказано. Назыр-бий только вздохнул; видно было, что это — у него [722] наболевшее место, и что цену своему святочному воинству он знает. Действительно, проходя мимо караульного помещения бухарских солдат, мы увидели там среди курковых даже простые фитильные ружья.
Во время этого визита, благодаря любезности бека, обстановка, в которую мы попали, стала нам ясной. Не имея точных сведений о движении наших отрядов, бек сообщил, что вообще он слышал, будто русские приближаются сюда, но что к границам пока подходят одни лишь афганские войска. Вследствие этого кишлаки по течению Язгулема и весь Запянджский Дарваз в особенности находятся в полном неведении, что с ними будет. Афганские разведчики бродят по всем селениям, высматривая, не идут ли и с запада русские, так как слух о нашем движении дошел уже до них.
При этом бек с хитрой улыбкой спросил нас, сколько еще войск идет сзади нас. Мы ответили, что больше никого нет. Он многозначительно умолк, но потом сказал:
— А в Рошане говорят, что за вами идут еще солдаты. Мы улыбнулись.
— Может быть, бек спросит об этом Мир-Ахура, — добавил Н. Д. Мир-Ахур, сидевший, как на иголках, и с теми же страшными глазами, какие мы видели у него в ущелье Тупаланга, стал что-то горячо говорить.
— Мир-Ахур уговаривает меня отсоветовать вам идти дальше, — вдруг, улыбаясь, сказал бек, — может быть, вы оставите его здесь отдохнуть.
— Нет, нет, эмир приказал мне сопровождать команду до самой границы, и я не смею ее оставить, — заговорил Мир-Ахур, — я должен только предупредить, что дальше границы я не имею права ехать, и там пусть офицеры делают все уже без меня.
— Я не знаю, когда кончится эта война, — в раздумье промолвил бек, — знаю, что афганцы нападают на моих жителей, грабят их и уводят на продажу в Рошан, и что край стал нищий совсем. Простым мирным жителям не дают прохода: как увидят, так и подстрелят.
После долгих разговоров мы наконец условились, что двинемся через Запянджский Дарваз и просим только дать нам хорошего опытного проводника и две или три лошади, так как всех своих, при двух больных охотниках и лишних вьюках, оставляем здесь на попечение бека.
Исходя из того, что ни количество патронов, ни сухарей не дают нам возможности рассчитывать более, как на 8 дней, в крайности 10 дней похода впредь до соединения с нашими, мы выработали следующий проект. [723]
Переправившись через Пяндж у Развая, возможно быстрым маршем двинуться вверх по Оби-Ширин, перевалить ледники Коомолинг или Мадути, спустившись в ущелье реки Танг-Шива, направиться или в Калаи-Вамар, если он занят незначительной партией афганцев, а если в нем окажется более значительный отряд, то попытаться пройти южнее, например, на Калаи-Бар-Пяндж. Во всяком случае не удаляться от Калаи-Хумба дальше в переходов по недостатку сухарей и чая. Таким образом, при удачном движении в шесть суток без дневок мы могли надеяться пройти следующий маршрут: Калаи-Хумб — Хыркат, Хыркат — Мадут, Мадут — перевал Язгулем, Язгулем — Муда-хырс, Мудахырс — Сепун-Дашт, а оттуда, смотря по обстоятельствам, или Калаи-Вамар или Бар-Пяндж. Идти прямо на Калаи-Вамар через Патк мы не рассчитывали потому, что сведения, собранные нами, говорили за то, что он занят скорее значительным отрядом афганцев, нежели простым разъездом.
Если же ни там, ни тут мы не войдем в соприкосновение с нашими разъездами, то будем иметь возможность с сухарями уйти к кишлаку Варф, где можно, по словам бека, достать хлеб.
Случилось же не так.
Утром тридцатого команда в сопровождении Мир-Ахура и двух бухарских офицеров, в руках у которых было по топорику в знак их сана (миршаб — нечто в роде нашего полицеймейстера) (Ханыков в своем описании Бухарского ханства говорит, что топорик обозначает чин паруаначи (парваначи), стр. 183.), потянулась к месту переправы. Пройдя версты три, мы остановились у одной отвесно опускающейся в реку скалы, возле которой было нечто вроде отмели и крошечный затон. Несколько в стороне виднелся кишлак Развай. Здесь, на этой отмели стояло человек восемь голых, с повязанными поясницами и бронзовым мускулистым телом, таджиков, у берега был привязан за камень крошечный плот, составленный из двадцати гупсаров (надутых воздухом бараньих шкур). Сознаюсь, что, при виде ста-саженной ширины бушующей и ворочающей громадные камни реки с ее бешеными волнами и бурунами и такого утлого и несовершенного инструмента, у меня, как говорится, екнуло сердце. Я сам вырос на Волге и бывал в «речных», так сказать, переделках, но тут выходило что-то новое и чреватое чересчур уж сильным ощущением.
Солдатики приумолкли и стали совсем серьезны. Стали развьючивать лошадей и ишаков. Один молодой таджик с необычайным старанием, красный, как рак, надувал ртом гупсар. Затем, кончив эту работу, он взял одну лошадь, снял [724] с нее уздечку и, захватив под мышку свой гупсар, направился к воде. Едва вышел он из затона на струю, как моментально спрыгнул с коня в воду и, держась правой рукой за гриву лошади, а левой подминая под себя выныривающий наружу гупсар, был подхвачен бешеным течением, и вмиг голова его в грязной тюбетейке да безумно раздувающиеся ноздри фыркавшего от ужаса коня пропали среди гребней валунов. Минуты через три он едва заметной фигурой показался на противоположном берегу, версты за полторы от нас. Лошадь, по словам одного из таджиков, вытащили потом. Впоследствии оказалось, что пловец чего-то не рассчитал и, подхваченный сильной струей, не мог выйти на обычный пункт высадки и долго бился в бурунах, среди острых камней, много ниже намеченной им точки, при чем как сам, так и лошадь были в кровь избиты волнами об эти камни.
Очередь была за нами. Команда видимо трусила, нужно было подать пример. Я предложил Н. Д. вполголоса разделиться так, чтобы на каждом рейсе был кто-нибудь из нас, так как плот мог вместить всего лишь шесть человек.
— Нет, по-моему, лучше проделать это так, как будто это самая простая невинная штука, — также тихо шепнул он мне: — мы поедем первые, а охотники, увидя это, прибодрятся.
Я согласился. Подмосковный был бледен и порывисто топтался между вьюков, а за ним стоял охотник Колосович, также бледный со стучащими зубами. Они оба вчера с ужасом слушали наши предположения насчет дальнейшего пути и афганцев. Теперь их отчаянный вид положительно мог повлиять на команду.
Н. Д. стоял и злобно посматривал в их сторону.
На гупсары была брошена сложенная вчетверо кошма; на нее пошло еще что-то так, чтобы можно было сидеть не по пояс в воде и не замочить патронов.
— Подмосковный, садись! — крикнул Н. Д., когда все было готово.
Тот словно подскочил, с исковерканным от ужаса лицом он бросился на плот и грузно сел; глаза его были безумно устремлены на нас, но видно было, что ничего не видели. Сели мы, Мир-Ахур и еще один охотник; нам на колени были положены цинковые коробки с патронами. Двое таджиков по пояс в воде повели плот вверх по заводи к отвесной скале, на которой стояли еще трое, при чем один с веслом. Едва мы поравнялись с ними, как один из таджиков веслом ударил по углу плота, и все трое бросились в воду, уцепившись руками за веревки гупсар. В момент нас подхватила волна на свой гребень, и мы понеслись. Я посмотрел на часы, [725] чтобы заметить минуту отплытия. Таджики работали ногами и цепко держались за веревки. Двое сидели с нами и веслом подгребали то с той, то с другой стороны. Нас буквально заливали волны; перед глазами неслись берега. Мир-Ахур читал молитву; Подмосковный с посинелыми губами был неподвижен. Я заметил, что гупсары от тяжести сидящих стали сильно выпускать воздух; таджики дружно бросились, отплывая от одного к другому, и, не переставая работать по воде ногами, по очереди надували слабеющие шкуры. Остальные криком подбадривали товарищей.
Нас так же, как и предыдущего молодца с лошадью, пронесло течение значительно дальше намеченного места, и мы долго не могли выбраться к берегу, но в конце концов вышли. Перевозчики объяснили, что в этом году вода слишком высока, и потому течение особенно быстро, почему они и не могут сладить; при этом в утешение рассказали, что если бы мы не успели привалить вон к тому выступу, то тогда совсем было бы плохо, и что там в прошлом году погибло трое хороших гребцов.
Оказалось, что мы в пять минут сделали таким образом две версты, — скорость почти железной дороги.
Переправа команды тянулась невыносимо долго. Пока гупсарный плот отведут вверх по берегу версты на две и затем переправят его таким же способом на тот берег, как и мы перебрались сюда, затем на него усядутся люди, предварительно подтянув этот плот на старое место, — времени шло чрезвычайно много. Команда должна была переправиться в два приема, что еще более затянуло переправу.
Наконец, к одиннадцати часам весь отрядец довольно благополучно был переправлен на левый берег Пянджа, и вымоченные с ног до головы солдаты закопошились у ишаков, навьючивая на них мокрые мешки и кошмы. Вскоре тронулись. Тропа версты три шла вдоль берега по песчаной узкой отмели, но вскоре мы повернули круто на юго-восток и стали втягиваться в узкое темное ущелье реки Оби-Ширин. Шум от несущейся каскадами реки заглушал говор людей. Седая пена сверкала в мокрых черных камнях, отвесные скалы теснили ущелье. Синее небо светилось где-то высоко над головами. В узком коридоре стоял полумрак. Всюду видны были одни лишь голые скалы и стены. Начались узкие, не шире четверти аршина карнизы и крутые спуски над бушующим потоком. От массы валяющихся на пути камней и щебня движение было несколько затруднено. При том подъем, общий всему ущелью, с каждой верстой вперед становится все более и более значительным. Возле кишлака Кугас ущелье несколько уширяется, и картина становится более освещенной солнцем. Внизу у реки видны небольшие сады [726] с урюком и яблонями. Зеленеет несколько полос запашек. Вместо заборов и дувалов кишлак огорожен камнями, сложенными в виде стенки при очистке нужных под посев площадок.
Горы и попадающиеся изредка холмистые крутые контрфорсы лишены растительности; только внизу, ближе к реке они покрыты невысокой травкой и низкорослым кустарником. Однако, чем выше по ущелью, тем и трава и кустарник становятся гуще и сильнее и на высоте кишлака Буджум — боле показались внизу в узкой щели Оби-Ширин рощицы арчи и низкорослой скрюченной от ветров горной березы.
Пройдя бедные лачуги Кугаса, мы остановились на отдых в кишлаке Згар, отстоящем от первого верстах в пяти и раскинувшемся на двух полноводных ручьях, вливающихся в Оби-Ширин с левобережных гор. Это селение значительно крупнее всех, расположенных по эту сторону ледников Патка, начиная с Кугаса и до Хыджвана; сакли в нем выглядят и чище и крупнее; есть сады, и видны даже запашки.
Лежа на разостланной кошме и попивая жидкий зеленый чай, который приходилось сильно беречь, мы узнали от словоохотливых таджиков, что недавно возле кишлака Мадута показалась партия афганских разведчиков. Это было уже по сю сторону перевалов и всего в 35 верстах от нас; требовалась большая осторожность, особенно когда стало известно, что и в Дыроу, нашем сегодняшнем пункте ночлега, еще вчера был один такой шугнанец, который выспрашивал жителей о движении русского отряда.
— Почему же жители не задержали его, ведь они знали, что этот разведчик им же потом сделает что-нибудь плохое? — спросил я.
— Зачем трогать его? Он — такой же бедный человек, как и мы, при том у него есть здесь родственники. Лучше совсем их не трогать, а то афганцы могут прийти и сделать жителям много зла.
— Откуда же придут афганцы, когда до Калаи-Вамара чуть не 80 верст, да еще через ледники? — возразил я.
— Они появляются возле Мадута через перевал Мадут, а это гораздо ближе.
Из Згара дорога перешла на правый берег Оби-Ширин и, круто поднимаясь по обрывистым контрфорсам над глубокой отвесной щелью, на дне которой протекала река, довольно благополучно привела нас к кишлаку Дыроу. Попавшиеся нам на пути два селения: Буджум-поен (т. е. нижний) и Буджум-боле (верхний), были необычайно бедны; жителей не было видно, словно кишлаки вымерли. [727]
Дыроу оказался еще более бедным поселком. Расположенный на площадке высоко над Оби-Ширин в том месте, где из ледников Май-Майского перевала спадает в эту реку ручеек, он занимает всего не более полутора десятин мокрого луга, по которому во всех направлениях разлились студеные змейки воды. Сады Дыроу раскинулись выше по реке, но относительно кишлака они стоят ниже, прижавшись к отвесной желто-коричневой скале, из которой также во многих местах сочится вода.
Вообще подледниковая зона Запянджского Дарваза настолько обильна водой, что в описываемый период лета (июль) она представляет собою почти сплошной зеленый мокрый луг вплоть до пояса голых скал, начинающегося приблизительно с 10.500 футов.
Несмотря на то, что мы сделали всего лишь 30 верст, мы пришли в Дыроу вечером после заката солнца, усталые и измученные тяжелой дорогой со спусками и подъемами с трясущимися под ногами пешехода карнизами и мостами. Едва мы стали на ночлег, как сырой, пронизывающий холод охватил нас и заставил сразу надеть шинели.
Бедность в кишлаке была такова, что мы впервые не могли достать себе даже старой джугаровой лепешки, несмотря ни на какие старания Мир-Ахура, надо правду сказать, более старавшегося для себя. Пришлось развести огонь и попросту напиться чая с сухарями. Потом, часам к десяти, был готов обед, состоявший из чего-то похожего на суп из баранины, которую везли из самого Калаи-Хумба. Видно было, что на пополнение продовольствия в этой стране рассчитывать было совершенно невозможно. Мир-Ахур был очень недоволен, особенно тем, что, не желая есть нашего солдатского на этот раз неважного супа, должен был довольствоваться куском курицы, взятой им в Хумбе.
Что особенно поразило нас в Дыроу, — это необычайно большое количество слепых. Вернее, я не видел ни одного из его обитателей, конечно, тех, кто был возле нас, без какой либо глазной болезни. Слепых на один глаз было не менее половины из присутствующих; были и совсем слепые. Особенно был жалок мальчик лет двенадцати, приведенный аксакалом с какой-то пузатой бандурой для развлечения нас и Мир-Ахура. На обоих его глазах были отвратительные бельма; он лишен был зрения уже более 5 лет. Грустно и застенчиво сел он по-мусульмански под дерево и, перебирая пальцами струны своего инструмента, тихо начал подпевать. Видно было, что он играет и поет больше для себя, нежели для нас. Так и казалось, что в его песне есть одна мечта, одна просьба — увидеть еще хоть раз солнце. [728]
Да и все жители Дыроу были как-то степенно тихи и грустны. Видно, что нужда и неприветливая угрюмая природа тяжелым гнетом легла на все их миросозерцание. Конечно, целая толпа голодных и оборванных таджиков просила нас поделиться хиной. Злокачественные лихорадки и здесь, среди мира скал и снегов, измучили бедняков, и те, как особого дара, просили этого горького целебного порошка, только по наслышке зная, что у русских есть какое-то средство от ужасного бича всего Туркестана и даже Памиров. Мы делились, как могли, но должны были думать и о себе; тем не менее, роздали едва ли не сорок приемов хины.
Но вскоре нам пришлось быть участниками еще несравненно более грустной сцены.
Среди общего говора осаждавшей нас с просьбами о хине толпы совершенно неожиданно послышались какие-то дикие выкрики и голоса протеста. Я приподнялся и увидел, что какая-то женщина рвется к нам, но ее не пускают мужчины. Мы приказали пустить и спросили, что ей надо. Это оказалась худая простоволосая седая старуха с изможденным лицом и костлявыми, как у скелета, руками, едва прикрытая своею когда-то бывшею, должно быть, белою рубахою. Нервно жестикулируя, она что-то крикливо говорила и чего-то требовала. Через Подмосковного и Мир-Ахура добились наконец, что она просит какого-нибудь лекарства для умирающей ее дочери, лежащей в бреду неподалеку отсюда. Мы беспомощно посмотрели друг на друга.
— Что ей дать? Ведь у нас, кроме хины, соляной кислоты да разных капель, ничего нет; а дать это — ведь равносильно насмешке, — растерянно сказал Н. Д., обращаясь ко мне. Я беспомощно развел руками.
Но в это время вдруг старуха оживилась и бросилась к одному из охотников, подошедшему с куском сухаря в руках. Она жадно схватила его за руку и стала показывать на сухарь, стараясь что-то объяснить. Мы поняли, да наконец и Мир-Ахур сумел передать, что дочь этой старухи лежит в жару от голода, и что сама старуха тоже уже несколько дней ничего не ела. Истина оказалась более ужасной, чем мы предполагали. Несчастной тотчас же дали все те куски, которые лежали у нас после немудреного чая, и она взвизгнув скрылась за саклей. Охотники тотчас же приступили к сбору сухарей и остатков лепешек, мы тоже дали, что могли, чая, сахара и, конечно, хины. Все это было отправлено с Осинцевым и Подмосковным в присутствии джигита.
— Совсем слабая, ваше благородие, — доложил возвратившийся старший: — они, должно быть, давно уже голодают…
Увидеть такую нужду мы совершенно не ожидали и стали расспрашивать, почему односельчане не помогут этим беднякам. [729]
— Да у нас у самих ничего нет; все, что на нас сейчас
надето, то и есть; если дашь другому хлеба на два дня, то, значит, потом сам эти два дня будешь голодать… объяснили нам.
— Почему же в других кишлаках богаче живут, чем у вас?
— Не знаем; там тоже бедно везде; полей и садов везде мало, разве не много более, чем у нас; в Киваче сеют бобы, потому что земля есть, а у нас земли нет, — апатично ответили из толпы.
Узнав, что мы направляемся на Коомолинг, наши новые знакомцы делали большие глаза и охотно рассказывали предстоящий путь. Не желая вообще заранее обнаруживать свое намерение, мы воздерживались от разговоров такого характера и говорили, что идем посмотреть реку Танг-Шива. Но умные собеседники понимали цель нашего прихода и сами начинали рассказывать про случаи грабежей и жестокостей афганцев. При рассказах о пути сведения всех сходились на том, что, пожалуй, через Коомолинг теперь пройти будет легче. Поэтому мы окончательно и решили двинуться по реке Оби-Мадут и там, смотря по обстоятельствам, направиться или на перевал Мадут, или на Коомолинг.
Перед самым сном один из черных бородачей не удержался, чтобы не спросить, сколько солдат идет сзади нас.
Мы спросили в свою очередь, откуда в Дыроу имеют такие сведения.
— Все говорят так. В Сары-Коле и Аличуре русские тоже так ходили: сначала немного впереди, а потом сзади еще идут.
Мы не стали разуверять туземцев в их ошибке. На ночь усилили ночных и дали им винтовки, создав таким образом нечто в роде поста. Все легли не раздеваясь, положив больных в середину; их было уже четыре человека. Холод был весьма ощутительный, почему пришлось всю ночь поддерживать костер.
Текст воспроизведен по изданию: Через Бухару на Памиры // Исторический вестник. № 11, 1904
X.
правитьНа утро тридцать первого выступили из Дыроу вверх по реке. Ущелье при подъеме стало заметно уширяться и становиться светлее. Вместе с этим и арча несколько гуще забилась в складки гор. Та же тяжелая дорога по карнизам и по руслу Оби-Ширин; те же мосты, для перехода через которые даже опытные, равнодушные к диким картинам окружающей природы туземцы слезали со своих небольших тоненьких лошадок с изумительно твердыми, словно стальными, маленькими копытцами.
Лето 1894 года было ознаменовано еще тем, что Абдурахманхан предпринял экспедицию в Кафиристан. Поэтому, идя по Запянджью, мы пытливо всматривались во встречных путников в надежде увидеть в них типы загадочных болоров (известно, что есть гипотеза, будто кафиристанцы представляют собою осевшие некогда остатки славян. Выводили это предположение из того, что этот народ называет себя «болор», т. е. по-кафиристански «слово». Отсюда намек на «славяне». Кажется, гипотеза эта теперь окончательно рушилась.). Мне было чрезвычайно интересно встретить здесь, на Памирах, человека иной расы, нежели все обитатели его, русого, с голубыми глазами — настоящего славянина, как описывались кафиристанцы некоторыми путешественниками. [1046]
И действительно, как бы отвечая на мои мысли, нам повстречался возле кишлака Хырката один необычайно неподходящий к общей обстановке, к какой мы уже привыкли за месяц похода, тип. Это был небольшого роста, широкоплечий мужчина, лет тридцати пяти, с котомкой за плечами, в обыкновенной таджикской одежде, направляющийся к Калаи-Хумбу. Он был полный блондин с русою бородкой клином, голубыми глазами и прекрасным, слишком мало загоревшим на горном солнце цветом лица. Он приветливо улыбнулся, встретившись с нами, и быстро исчез, с любопытством оборачиваясь в нашу сторону.
Я сейчас же через совершенно поправившегося уже Подмосковного стал наводить справки у проводников, откуда этот человек. Но те равнодушно отвечали, что это — выходец из Бадахшана; когда же я спросил, почему он имеет такие светлые волосы и лицо, то получил обычный ответ: «Так Аллах, должно быть, создал». Но потом я узнал, что в Бадахшане есть много людей со светлыми волосами и белым цветом лица. Но на все мои запросы, не кафиристанцы ли эти люди, все одинаково отвечали, что Кафиристан значительно дальше и южнее Бадахшана. Слова же «болор» никто из окружавших нас таджиков не понимал.
Около полудня мы были возле Хырката на высоте 9.000 футов; но, благодаря ровному подъему по берегу Оби-Ширин, хотя и по отвратительной тропе, во многих местах прерываемой карнизами и балконами с нависшими над ними скалами в виде ниш, мы не ощущали этой высоты и бодро шагали вперед со своими осликами и добытыми под больных двумя лошадьми. Возле Хырката ущелье реки разветвляется на два: одно продолжает итти на юго-восток под перевал Патк, а другое, из которого вливается в Оби-Ширин ее приток Оби-Мадут, направляется на юг к перевалам Мадут и Коомолинг, как объяснили нам проводники (на карте Памира, бывшей у нас (изд. 1892—1893 годов), бассейн реки Оби-Ширин, в особенности верхняя его половина, показан не вполне верно; очевидно составители руководствовались расспросными сведениями.). Наш путь лежал по этому последнему ущелью. В месте слияния этих двух рек, как раз против самого Хырката, расположившегося на самом низу, ущелье Оби-Ширин значительно уширяется, и дно его, покрытое сплошь галькою и щебнем и заросшее низкорослым кустарником, представляет собою ровную, словно нивелированную площадку. Здесь мы круто свернули вправо и потянулись по направлению светящихся ледников Мадута по достаточно широкому и темному ущелью. Но не успели мы пройти и полусанга (четыре версты), [1048] как шедшие впереди патрульные доложили, что идут какие-то «сарты», как обыкновенно величали охотники всех туземцев, и что-то кричат. Встречные таджики поравнялись с нами и подошли к Мир-Ахуру, что-то ему объясняя. Пришлось остановиться и узнать, в чем дело. Через двойного переводчика, т. е. нашего дипломата и Подмосковного, узнали, что встретившиеся нам люди возвращаются из Шугнана и советуют не ходить на Коомолинг и Мадут, так как там начались уже снежные обвалы, и третьего дня засыпан караван ишаков с проводниками, шедший так же, как и они, в Калаи-Хумб: таким образом, теперь нет никакой возможности пробраться в ущелье Танг-Шива, а обвалы продолжаются и по сие время.
Кишлак Верхний Гумай.
Отрядец остановился. Приходилось поневоле повернуть назад и испробовать последнее направление на Патк, прямо, что называется, в лоб к Калаи-Вамару.
Встреченные также сообщили, что по слухам в окрестностях Калаи-Вамара сгруппировалось много афганских войск, при чем кавалерия («рисоля») расположилась в селениях Вознауд и Ротау, а пехота в самом городе.
Сведения эти хотя и были из вторых рук, но вполне сходились со всеми ранее полученными нами. Кроме того, мы еще раз получили подтверждение того, что за нами не перестают следить подосланные афганцами разведчики.
Скрепя сердцем, повернули мы назад и снова пришли в Хыркат. Немного отдохнув, двинулись мы дальше и к вечеру подошли к подъему на нагорную площадку, на которой расположен кишлак Хивач.
Наступал мрак, и было очень свежо, когда мы добрались до вершины этой природной ступени. Нашим глазам представилась холмистая достаточно ровная зеленая поляна, около версты ширины и верст семи длины, вдоль главного ущелья. Величественная снежная стена Май-Майского хребта и отдельные несравненно более высокие вершины высящегося вправо Патка как-то неожиданно поднялись перед нами. От этой неожиданности впечатление было еще более сильное. Вся команда сразу остановилась; перед нами расстилалось обширное зеленое поле, сейчас же под ногами — посевы бобов; вправо, должно быть, на ручейке темнели кучки невысоких тазов; влево видны жалкие постройки Хивача; они в беспорядке разбросались в складках холмов; их было не более десятка. Мы направились к группе лачуг, возле которых светлым пятном вырисовывалась куча соломы.
С последним лучом зашедшего солнца наступил холод. Тотчас же развели костер и разостлали общую для всей команды кошму, и закипела бивачная жизнь. Мы были на высоте не менее 10,5 тысяч футов и сразу увидели разницу между зоной [1050] этой высоты здесь и Гиссарского хребта. Когда в последнем месяц тому назад на десяти тысячах футов виднелся снег в логах и ущельях, здесь на этой же высоте его не было и помину; видно было, что первые серьезные его залежи начинаются значительно выше, тысячи на две футов, по крайней мере.
Мы провели прекрасную холодную ночь. Несмотря на крайнее утомление после 24-верстнаго перехода по скверной каменистой тропе с ежеминутными остановками, охотники долго не ложились, а, собравшись вокруг костра, пробавлялись жиденьким «экономическим», как они говорили, чайком.
На завтрашний день предстоял тяжелый переход, в исполнении которого можно было сомневаться. Предстояло перевалить этот колоссальный Патк, перед которым ледники Сия-Куха должны казаться легким кряжем, и, кроме того, надо было спуститься до первого попавшегося жилья, так как, по словам проводников, на всем пути не достанешь ни пучка прутьев, а брать с собой топливо из Хивача не представлялось никакой возможности. Таким селением являлся кишлак Гумай, до которого туземцы считали четыре санга (32 версты).
Как никак, а надо было решиться, иначе предстояло повернуть назад. Решили облегчить людей, как только можно; для этого взяли лишних двух ишаков и нагрузили шинелями и мешками; таким образом, на охотниках оставались лишь патронные сумки и, конечно, винтовки.
Еще не было пяти часов, как мы утром, первого августа, уже напились чзю, закусили и двинулись к тому самому спуску, которым мы попали вчера сюда из ущелья Оби-Ширин. Лучи солнца застали нас уже двигающимися в обход первого снежного завала.
Селение Нижний Гумай.
Путь на Патк идет по ущелью средней из трех речек, составляющих верховье реки Оби-Ширин, при чем самая левая речка, на которой, по словам проводников, стоит ничтожное селение Хыджван, является прямым продолжением общего направления главной реки, и потому люди, идущие из Калаи-Хумба, очень часто попадают туда вместо перевала. Тропы на перевал не существует; приходится руководствоваться лишь изгибами ущелья, по дну которого шумит ручей.
Вскоре, верстах в десяти, почти под самой этой грядой мы достигли прелестной зеленой лужайки с густым высоким древовидным кустарником, где по совету проводников сделали роздых и наскоро закусили. Быстро вскипятили в кумганах воду, заварили чай и с, сухарями устроили себе пиршество. Охотники ели торопясь, сознавая, что каждая четверть часа, проведенная излишне на отдыхе, может заставить команду заночевать на снегу. [1051]
Жалко было смотреть на больных лихорадкой, едва могших от слабости слезть с лошадей и старавшихся согреться под яркими, но не жгучими лучами утреннего солнца.
На этой лужайке, под частыми кустами были видны следы затушенных костров; очевидно, здесь общий пункт привала для всех путников. Струйки чистой воды пробираются между кустами во всех направлениях и вливаются в поток, бушующей вправо и внизу под отвесом правого берега.
Наконец мы кончили закуску, предусмотрительный Мир-Ахур бережно завязал в ситцевый платок остатки лепешек и курицы, которые он вез с самого Калаи-Хумба, и привязал к себе за пояс, и мы тронулись.
Еще около версты шла едва заметная в некоторых местах тропа, имея вправо невидную нам бушующую речку, а влево каменную невысокую гряду, и затем окончательно пропала. Мы стали взбираться между камней первой мареновой гряды, преградившей нам путь и быстро понижавшейся к ручью в юго-западном направлении. Здесь было мертвое царство бурых и почти черных скал и камней. Очевидно, это была крайняя правая марена. Подниматься пришлось долго и с необычайным трудом. Опять начались страдания одышкой, поминутные через определенное число шагов остановки, у многих показалась носом кровь; ишаки останавливались и ложились. Наконец, взобрались мы на вершину гряды и увидели перед собой обширное снежное поле, расстилающееся вправо к вершинам и прямо вверх к рельефному отверстию между двумя высокими пиками, предвестниками перевала.
Мы повернули налево и продолжали медленное, утомительное движение по внутреннему склону гряды камней, повышающейся по направлению севера. Так прошли мы около четырех верст, измученные, постоянно останавливающиеся. Охотники положительно выбивались из сил и, рассчитавшись на смены, кому держаться за хвосты лошадей при подъеме, только тогда и могли продвигаться вперед более успешно. Миниатюрные ишаки выбивались из сил. Всякий порядок был нарушен; люди разбились отдельными группами по вьюкам, и только впереди и сзади шли патрули. Несмотря на то, что было положительно не жарко, пот катил со всех градом. Чувашин Харитонов был в патруле и с каким-то остервенением полз на кручи марены; иногда он всхлипывал и положительно плакал.
Широкая снежная поляна повышалась вместе с нами и становилась все круче и мощнее. Чистый белый снег блистал на солнце и ослеплял глаза. Это был гигантский язык Паткского ледника, словно застывшая река, ниспадающий с перевала широкой извилистой дорогой. Общее его направление от перевала шло [1052] сначала почти строго на запад, затем начинался могучий поворот к югу и даже к юго-востоку и, наконец, снова на юг и юго-запад.
В этой снежной поляне виднелись две значительно меньших каменных гряды, имеющих то же направление, что и ледник, но не доходящих до конца ледяной, здесь покрытой еще снегом площади, а теряющихся в нем возле поворота на юго-запад. При этом гряда, ближайшая к марене, боком которой мы следовали, значительно ниже своей правой соседки. Очевидно, что эти две внутренние каменные гряды представляют собою не что иное, как внутренние ледниковые марены, указывающие, что ледник является сложным.
Предшествуемые проводниками и Мир-Ахуром, которому не приходилось слезать с лошади, мы направились на первую низкую внутреннюю марену и вскоре добрались до нее. Снег, покрывавший лед, был крепок и весьма не глубок. Первым дошел до камней плачущий Харитонов и, перекрестившись, сбросил с себя скатанную шинель, повалился на камни и тотчас же заснул. Это было так смешно, что, несмотря на крайнее утомление, мы разразились громким смехом, однако не разбудившим Харитонова даже и на минуту.
Постепенно стали прибывать остальные люди и вьюки, растянувшиеся почти на версту; ради последних отставших пришлось продолжить привал, и мы таким образом пробыли на второй гряде до двух с половиною часов. Проводники утешили нас, сказав, что самая трудная часть пути пройдена, и указали на широкие ворота между вершинами, из которых вырывался прохладный ветерок.
Сидя на камне, я зарисовывал вид на перевал и с удовольствием осматривался кругом. Яркое солнце играло на снеге; местами снег уже стаял почти весь, и из-под него сквозили зеленоватые площади льда. Безмолвная тишина нарушалась лишь гулом падающих где-то внизу подо льдом камней, и шум этот, похожий на частые удары металла об металл, показывал на значительные пустоты. Особенно много слышалось обвалов с левой стороны, если смотреть с перевала назад на Калаи-Хумб.
Наконец мы тронулись дальше; лошади и ишаки направились левее по тальвегу, если можно так выразиться, снежного покрова между второй и третьей грядами, под темнеющие отвесы левых вершин. Я же и Н. Д. пошли прямо вверх к снежной вершине, бугром стоящей между пиками перевала. Мы без особого труда перебрались через вторую внутреннюю гряду и стали шаг за шагом взбираться на этот снежный бугор. Здесь стал попадаться уже чистый обнаженный лед с глубокими и [1053] широкими трещинами, почему проводники и не повели этой дорогой лошадей и вьюки, На самой вершине перевала, резко отмеченной зубчатой стеной камней, высящейся над поверхностью ледяного поля сажени на 3 — 4, в чистом обнаженном льде синеет глубокий ледниковый колодец, наполненный по самые края водою. Здесь, возле этого колодца мы и остановились с целью стянуть разбившуюся на отдельные группы команду.
Хижины в селении Нижний Гумай.
По ту сторону перевала темнел громадный, почти отвесный обрыв в полторы или две тысячи футов высотой; по нем между [1054] камней и снега кое-где вилась тропа. Далее шли контрфорсы, усеянные обломками скал и камнями, и наконец светлело ущелье, забиравшее вправо и круто затем повернувшее снова на восток. Хребты и вершины, снежные и бесснежные, пестрели перед глазами; слышался шум водопада.
Трудно было определить высоту перевала, но, судя по всему, высота его была не менее 17.000 — 18.000 футов. Все видимые с перевала хребты и вершины были ниже его, и только пики Коомолинга и Мадута, высящиеся правее его, казались на одной высоте. Вершины окружающих нас высот были покрыты чистым нетронутым солнцем снегом. Мы сели на камни и стали дожидаться команды. Мимо нас прошел путник, поднявшийся как-то неожиданно на перевал, и один с палкой и котомкой за плечами, с любопытством оглядываясь на нас, спешными шагами пошел по направлению Калаи-Хумба. Солнце уже садилось, и становилось очень холодно, когда подошла наконец вся команда. Сумерки быстро надвигались; в ущелье Оби-Патк, куда нам лежал дальнейший путь, становилось темно.
Мы торопливо тронулись; пришлось прекратить всякую съемку даже заметками ради быстроты хода. Предстояло еще сделать, по крайней мере, 20 верст. Мы стали спускаться сначала по грязному снегу, но вскоре вышли на тропу, вьющуюся вниз крутыми бесчисленными зигзагами. Шум от водопада доносился все явственнее и, наконец, превратился в рев. Это был громадный поток, отвесно падающий из-под снежного слоя справа от дороги; первая сплошная его струя ниспадала с высоты сажен пятидесяти, пока не встретила уступа скалы, о который с грохотом и разбивалась, превращаясь в бушующий кипень и обдавая скалы легкой водяной пылью и пеной. Влагу этой пыли чувствовали и мы на тропе. Рядом, выше и ниже, гремели меньшие струи холодной ледниковой воды, вырываясь из-под снегов перевала и слоя мелкого щебня и пыли, залегших тотчас же под белым его покровом. Это были истоки Оби-Патка.
Мы летели вниз, словно опрокинувшись; по головоломной круче мы едва успевали переставлять ноги и, чтобы задержаться на поворотах, наваливались на какой-нибудь камень и, уцепившись за него руками, на момент останавливались, чтобы снова помчаться по новому направлению. Здесь отставали уже конные, несмотря на бойкий ход лошаденок. Мрак наступал быстро, быстрее, чем мы спускались; надо было торопиться, а ноги отказывались служить; под коленями ощущалась невыносимая боль от постоянного их сгибания. Наконец мы добрались до более пологих контрфорсов и к радости своей увидели брошенный небольшой кутан (загон для овец), а к восьми часам спустились к речке. Здесь мы остановились, раздумывая, что делать. Линия [1056] снегов уже миновала, хотя сбегающие к Пянджу параллельно нашему пути хребты были почти сплошь завалены снегом. Между тем до кишлака Гумая оставалось, по словам проводников, 2 санга, т е. шестнадцать верст. Как быть — решиться ли заночевать на холоду без огня или идти всю ночь с истомленными людьми и животными? Мы решили пройти еще сколько можно и заночевать, когда силы окончательно покинут охотников. Тронулись дальше. Но тут мы впервые глубоко были тронуты изобретательностью Мир-Ахура, больше, чем когда либо, помогшего нам. Оказалось, он еще из Хырката послал распоряжение в Гумай встретить прибывающую команду по эту сторону перевала с возможно большим количеством лошадей. Поэтому совершенно неожиданно мы, пройдя еще не более трех верст, столкнулись с целым караваном коней, шедшим нам навстречу. Разговаривать было нечего; измученные охотники повскакали в седла и двинулись далее.
Далеко за полночь прибыли мы в Гумай. Нас встретили с факелами и вброд перевели через реку, почему-то не дав нам проехать по имеющемуся возле моста. Через пять минут мы въехали в освещенный двор, посреди которого горели костры. Мы были до того измучены, что едва могли сами слезать с дивных горных, ни разу не споткнувшихся лошадок. Больных пришлось снять с сёдел. Несмотря на совершенное утомление, приказано было согреть чай с главной целью, чтобы не дать ночным, назначенным на пост, спать. Вся команда лежала в лежку; ишаки были развьючены только после чая. Такого утомления мы не испытывали ни разу за весь наш путь. Но зато главное препятствие было пройдено, и на утро уже можно было более спокойно обдумать свое положение.
Крепость Кабадиан.
XI.
правитьМы едва смогли подняться в семь часов утра. Утро было холодное и туманное; но вскоре туман рассеялся, и глазам представилась веселая картинка маленького кишлака, приютившегося на реке под самыми отвесами красно-бурых гор левого берега. Прямо вниз уходило ущелье Оби-Патк по направлению Пянджа; ущелье почти тут же запиралось голубыми хребтами того правого берега Пянджа; до него было не более восьми верст. Значит, мы снова подошли к этой реке, спрямив переходами по Запянджскому Дарвазу ту дугу, которую река делает между Калаи-Хумбом и Калаи-Вамаром. Поля, деревья, по преимуществу талы и яблони, даже кровли каменных хижин и мазанок — все было зелено и ярко пестрело на солнце желтыми и голубыми цветами. [1057]
Приступили к сбору сведений. Они оказались совсем неутешительными. Весь кишлак в один голос показывал, что Таш-Курган давно занят афганцами, что в Калаи-Вамаре стоит целый пальтан пехоты (батальон около 600—700 человек), в Вознауде, еще ближе сюда, т. е. всего в 25 верстах, стоит 400 человек рисоля (кавалерии), что афганцы знают про наше движение и выставили свои посты по Пянджу против впадения в него реки Усанг-су и по хребту левого берега. Тут же старшина добавил, что разведчики афганцев каждый день спускают сюда, выведывая обо всем, что делается, но разбои попритихли. Также узнали мы и то, что вниз по Оби-Патк от кишлака Нижнего Гумая к Пянджу дороги нет, но что есть удобная тропа по Усанг-су от Питау.
Собрав все эти сведения, мы решили сегодня же передвинуться в Питау или какой-нибудь другой пункт с целью войти в непосредственную близость с афганскими постами, и благо, что все равно уже нам не удалось пройти к верхнему течению Пянджа незамеченными, самим узнать расположение войск и тогда уже решиться на что либо. Мы полагали, что сведения о таком большом количестве афганских войск, собранных зачем-то в окрестностях Калаи-Вамара, неверны; жители вообще не внушали к себе большого доверия в показаниях; при том нам казалось, что раз отряд генерала Ионова идет по Гунту (сведения, добытые от тех же туземцев), то афганцам выгоднее сосредоточиться у Бар-Пянджа. Наши сведения об отряде генерала Ионова в эти дни, т. е. с 1 по б августа, были ничтожны, и мы не имели возможности отличить истину от лжи; самим же нам казалось, что русские должны были действовать в направлении на юго-запад, к Гиндукушу, а никак не на запад к тому же Калаи-Вамару, к которому так стремились и мы.
Таким образом, совершенно почти неожиданно наткнувшись на значительный гарнизон афганцев, мы могли лишь только ждать подхода сюда генерала Ионова, который, если верить слухам среди жителей, направляется сюда; в виду этого мы и ждали новых сведений, сколько могли, то есть пока у нас не свалилась больною половина команды, и пока была хоть щепотка чая. Воспользоваться тропою от Нижнего Гумая к Питау, то есть участком так называемой индийской дороги, мы не рискнули из боязни слишком рано обнаружить себя и свою численную слабость, и поэтому приказали вести себя какой-нибудь другой тропою, уходящею глубже к Патку от Пянджа. Правда, все жители, а, стало быть, и афганские разведчики были уверены по-прежнему, что сзади нас идут еще солдаты, и мы, конечно, не разуверяли их, но осторожность не мешала. [1058]
Нас повели прямо на крутой контрфорс, перевалив который мы попали в ущелье речки, впадающей в Патк против самого Верхнего Гумая (этого ущелья речки и, тем паче, тропы совершенно не показано даже примерно на карте Памиров, равно как и перевала Акбаи-Бгоу, как и всего этого пути до самого кишлака Бгоу. Неверно также поставлен и самый кишлак.). Повернув с юга на запад, мы потянулись утомительными крутыми и подчас опасными контрфорсами вверх на снежный перевал Бгоу, о существовании которого никто из нас, да и вряд ли кто и раньше вообще предполагал. Так тянулись мы, держась за хвосты лошадей, на которых ехали больные, около трех часов и наконец добрались до покрытой снегом холмистой седловины перевала, лежащего на высоте около 14.000 футов; кругом ни кустика; только грязный снег и камень; внизу между камнями видна чахлая травка. За перевалом открылась глубокая щель с крутыми холмистыми сначала откосами; это было ущелье ручья Бгоу, сбегающего между дикими скалами и снегами с севера на юг на соединение с Усанг-су.
Спуск был значительно легче подъема, и мы с удовольствием сбегали уширенным шагом то по крутым отрогам, покрытым травкой, то под темно-коричневыми отвесами скал.
Внизу у самого Усанг су грунт неожиданно переменился; вместо угрюмых массивов повсюду зажелтела мягкая глина. Вверху по речке показался крошечный кишлачок с глиняными же постройками. Это был кишлак Сияшан. Но в него мы не пошли, а, дойдя до Усанг-су, круто повернули вниз по течению по сносной узкой тропе, часто прерываемой карнизами и даже балконами. Вскоре миновали мы кишлак Бгоу, такой же бедный, как все ранее попадавшиеся нам селения Запянджья. В общем, путь этот показался нам после всего испытанного нетрудным, и мы к вечеру, правда, утомленные голодом и жаждой, добрались наконец до густой рощи с великолепными экземплярами строевой арчи и лиственного разнолесья, покрывающей все дно уширенного ущелья Усанг-су возле кишлаков Питау и Варф. Это была первая виденная нами во всем Запянджском Дарвазе значительная группа дико растущего леса; особенно приятно было то, что лесок этот раскинулся по ровному усеянному большими серыми камнями дну ложа реки, которая, разбившись на три рукава, журча обегала каждый камень, скалу и значительную группу деревьев. Картина была близка к нашим северо-скалистым пейзажам острова Валаама или Олонецкой губернии.
По мосту перешли мы через Усанг-су на правый берег и, поднявшись по холмистому уступу, на котором раскинулся кишлак Варф, расположились в одном из отдельных его садов с целью большого обзора лежащей вокруг местности. [1059]
Этого ущелья речки и, тем паче, тропы совершенно не показано даже примерно на карте Памиров, равно как и перевала Акбаи-Бгоу, как и всего этого пути до самого кишлака Бгоу. Неверно также поставлен и самый кишлак.
Кишлак Варф раскинулся отдельными группами домов и садов в широком логу мощного отрога пиков Газ-Дара, нисколько не уступающего по высоте Патку. Этот отрог, отделившись от ледников, тянется в восточном направлении к Пянджу и, несмотря на то, что понижение его весьма интенсивно, не успевает за двадцать верст своего протяжения сойти на нет к Пянджу, а круто обрывается в него почти отвесной стеной. Северный его участок в округе Варфа, хотя и является крутым, но холмист и покрыт особенно внизу короткой сочной травкой. По дну широкого ущелья бежит ручей, орошающий поля и сады кишлака. Здесь отведены по обоим склонам лога тщательно сохраняемые арыки, которые, благодаря тому, что берут свое начало на значительной высоте, представляют собою тонкую зеленую ленту, вьющуюся более чем на сто сажен над кишлаком. Здесь от Варфа по левому холмистому крутому откосу вьется тропа на последний перевал, отделяющий нас от Калаи-Вамара, по имени Акбаи-Гульдзари.
Против Варфа на том, левом, берегу Усанг-су, в тылу нас зеленеют сады кишлака Питау, расположившегося на высокой ровной террасе под перевалом Рога. Селения и жители имели более зажиточный и довольный вид, нежели убогие кишлаки, как, например, Дыроу. Мы расположились в одном из садов и стали собирать сведения. Мир-Ахур неистово волновался и о чем-то все время горячо говорил с туземцами, среди которых был амлякдар всей этой округи, умный молодой таджик. После каких-то прений амлякдар и несколько стариков выделились из толпы, а остальные ушли. Седой старик начал говорить что-то с большим жаром и энергически жестикулируя. Начались переговоры.
Первое, что было предложено нам, это покорнейшая просьба уйти отсюда как можно скорее.
Мы удивились; тогда старик начал.
— Здесь край беспокойный; афганские посты стоят сейчас на перевале, в четырех верстах отсюда. Мы и так каждый день терпим от них грабежи и разбои; у нас нет ни солдат, ни сколько-нибудь хороших ружей, чем могли бы мы защищаться; чиновники бухарские, которых тут почти никогда не бывает, защитить нас не могут; поэтому афганцы делают с нами, что хотят: мы вполне в их власти. Теперь, когда вы, русские, направились сюда, афганцам это стало известно прежде, нежели вы дошли до Дыроу; они разослали всюду своих людей, которые следят за вами и обо всем доносят. Сколько вас, ни мы, ни афганцы не знаем, но, конечно, много, иначе бы, если бы вас было столько, сколько сейчас здесь, эти разбойники, конечно, напали бы на вас еще на пути. Они храбры, хорошо вооружены [1060] и быстро ходят по горам. Когда вы вышли из Дыроу, афганцы сказали нам, что если мы будем вам помогать, то они после вашего ухода всех нас перережут. Поэтому просим вас — уйдите отсюда; делайте, что хотите, но от нас помощи не ждите. Мы не можем дать вам ни проводников, ни продовольствия. Здесь сейчас даже наверное есть несколько афганцев, которые следят и за вами, и за нами и слушают, что мы говорим.
Мы стали успокаивать, говоря, что нам ничего от населения не надо, и что наоборот мы готовы защитить их, если то будет необходимо, но уйти назад мы не можем.
Взволнованные таджики не успокаивались и убедительно просили нас оставить эти края. Они говорили, что здесь и без того каждый день идут перестрелки, особенно на перевале Акбаи-Гульдзари, уводится скот и жители. Шугнанцы и бадахшанцы, поощряемые афганскими солдатами, ежедневно совершают набеги, и номинальным бухарским подданным приходится самим отбиваться от этих нападений.
— Почему же сюда не пришлют от эмира солдат? — спросил я.
— Что толку в этих трусах? — с презрением ответил старик: — афганцы храбры и любят драться; бухарские солдаты только заставят их чаще сюда приходить и всех резать.
— Однако, зачем же вы пускаете афганских разведчиков, ведь вы знаете их? — спросили мы.
— Как же их не пускать? У нас в любом кишлаке есть родственники живущих в Шугнане и Бадахшане. Почем мы знаем, зачем идет человек?
— А сами вы ходите за границу?
— Нет, нас не пускают солдаты; иногда собираемся партией, чтобы отбить скот, взятый противником, потом возвращаемся.
В общем, все эти расспросы пяти неглупых таджиков выяснили то, что вся округа по течению реки Танг-Шива и здесь вплоть до Гумая находится под фактическим контролем афганцев, которые постоянно поощряют шугнанцев и бадахшанцев к разбоям и грабежам и иногда сами принимают в них участие. Жители отбиваются сами, как могут; так в Варфе есть компания, человек в двенадцать молодцов, имеющих шашки и фитильные ружья, которые и являются вооруженной защитой своих односельчан и предпринимают рискованные набеги в свою очередь в Шугнан. Перевал Акбаи-Гульдзари является пунктом постоянных столкновений в здешней округе. Но теперь он занят афганским постом, следящим за нами. Другой афганский пост находится в Ротау, селении, принадлежащем Бухаре и лежащем по ту сторону перевала на реке [1061]
Танг-Шива; третий на перевале Бадамбуч; остальные по ту сторону Пянджа. Но в Часноуде стоит около полутораста афганских кавалеристов, а в Вознауде около 250 человек. В самом же Калаи-Вамаре расположено 700 пехотинцев. Войска эти в таком количестве перешли сюда из Бадахшана в виду того, что афганцы слышали, будто идут русские из Дарваза, то есть мы, затем по Бартангу и Гунту. Раньше же, месяц тому назад, в Калаи-Вамаре стояло всего около полутораста пехотинцев и кавалерии.
Грабежи и угон скота подданными Бухары и Афганистана друг у друга настолько часты, что породили обычай, как я уже говорил, размениваться награбленным два раза в неделю, по средам и субботам. Для этого те и другие безоружные с награбленным добром выходят на перевал Гульдзари и мирно совершают размен, при чем те, у кого после обмена получился остаток, берут за него выкуп деньгами, хлебом или баранами и возвращают добро.
Узнали также мы, что из Варфа в Вознауд ведет хорошая дорога ущельем Усанг-су и далее вверх по Пянджу, и что этой дорогой афганцы иногда пользуются для осмотра местности. Таким образом, в тылу нас был удобный путь для того, чтобы отрезать нас от Калаи-Хумба, т. е. от пути назад.
О движении наших отрядов сколько-нибудь определенных сведений не было: объяснялось это тем, что афганцы строго контролировали всех переходящих границу.
Таким образом, обстановка, в которую мы попали, была крайне печальна для нас. Мы наткнулись на целый значительный гарнизон афганцев там, где предполагали, что его не будет; силы его, как бы ни были преувеличены в показаниях туземцев, были во всяком случае весьма значительны, и о том, чтобы заставить их дать нам дорогу, нечего было и думать, особенно при запрещении вызывать какие бы то ни было столкновения. Перед нами широко стояли посты, и сзади шла дорога, по которой свободно могли отрезать нам единственный путь назад. Неизвестность о том, где наши памирские более многочисленные партии, и когда они придут к Калаи-Вамару, заставляла нас ждать выяснения событий, быть может, долго, неделю, целый месяц. А между тем запасов у нас было не более, как на шесть дней. Пополнить их у местных жителей не представлялось возможным, так как таких вещей, как необходимейшие чай и сахар, не имелось совершенно; лепешки и баранину было бы можно доставать недолгое время, но жители, боясь мести афганцев, сторонились нас и прятали запасы, а нас самих просили уйти. При всем том, кто знает, насколько можно положиться на искренность туземцев, имущественные и родственные [1062] интересы которых были всецело на стороне подданных Афганистана (как они говорили) шугнанцев и бадахшанцев. Наконец, от непомерно больших утомительных переходов, лихорадок и горной болезни здоровье людей команды было неблестящее и сегодня, т. е. второго числа, из шестнадцати человек было шесть больных.
Обсудив все это, мы решили продержаться здесь, возле Вознауда возможно дольше с целью разузнать что-либо о наших отрядах и уйти только тогда, когда наши больные и иссякающие запасы не вынудят начать обратное движение. Для того же, чтобы самим удостовериться в том, что показывали нам жители, мы решили на другой день произвести разведку в сторону Калаи-Вамара и лично удостовериться в расположении афганских постов.
Туземцы, видя, должно быть, что мы не собираемся уходить назад, предложили свои услуги в смысле охраны на сегодняшнюю ночь; мы приняли это предложение и указали вызвавшимся семи здоровым малым, пришедшим к нам с мултуками и шашками, место, где они должны засесть, — именно наблюдать дорогу по Усанг-су. Сами же выставили небольшой секрет к стороне Акбаи-Гульдзари. Легли мы все не раздеваясь, в виду возможности нападения; больных положили в середину. Но вскоре нам пришлось отказаться от помощи охотников-туземцев по следующему случаю.
Ночью, поднявшись посмотреть, что и как, я заметил каше-то огоньки в соседних кустах, которые мне показались подозрительными. Послали обход узнать, в чем дело; оказалось, что наши самозванные союзники, руководствуясь своею тактикой, сами повернулись лицом в нашу сторону и, заранее наведя свои ружья на лагерь на тот случай, если на него де бросятся афганцы, сидели с раздутыми фитилями, засыпав порох на полку; эти-то фитили и выдали их.
Понятно, что прежде всего от наших союзников должны были пострадать мы сами, и потому мы урезонили их повернуться лицом в сторону Усанг-су, а ради собственного спокойствия отвели их подальше. Тем не менее, ретивые друзья наши провели ночь, не сомкнув глаз, чем были очень довольны. Мы же в свою очередь были им благодарны за то, что не были случайно ими ночью подстрелены.
Так провели мы спокойно холодную летнюю ночь со второго на третье августа.
Утро третьего августа было ясно и холодновато. Мы поднялись и за утренним чаем, который пили по недостатку сахару с сушеными прескверными местными яблоками, приступили к сбору на разведку. Наш Мир-Ахур, до смерти перепугавшийся, быть [1063] может, предстоящего столкновения, тормозил нам всячески наши сборы. Видя это, мы предложили ему остаться вместе с больными и остающимися в лагере на случай нападения афганцев по Усанг-су нижними чинами. Но старец испугался еще более перспективы остаться в тылу для охранения дороги и полуживой от страха заявил, что он не оставит нас до самого перевала где считает владения эмира кончающимися.
Перед выступлением нам пришлось еще раз выдержать просьбы жителей не появляться на перевале, показавшиеся нам подозрительными. Мы успокоили, как показалось мне, неестественно волновавшихся туземцев и предложили тем из них, которые были вооружены, следовать с нами и воспользоваться случаем, если хотят, прогнать так беспокоивший и отрезавший им путь в ущелье Танг-шива афганский пост. Те с радостью согласились, и тотчас же образовалась из них группа молодцов, человек в десять.
Мы оставили в лагере, кроме шести человек больных, не могших идти, еще четырех здоровых охотников при старшем, устроили и приспособили к обороне на случай нападения ограду занятого нами садика, дали соответственные инструкции на случай, если будет плохо нам, и двинулись в путь, предшествуемые тем же седобородым стариком, который так усиленно просил нас вчера уйти отсюда.
Тропа шла крутым увалом по левому холмистому контрфорсу. Мы вскоре втянулись в верхние дворы селения и, миновав их, вышли на открытый гребень отрога. Кругом не было видно ни души. Впереди виднелись две сложенные из камня на арыке мельницы; далее расстилалась резко повышающаяся поляна, за которой круто поднимался следующий контрфорс.
Таджики, сопровождавшие нас, шли молча отдельной группой и к чему-то прислушивались; мы подвигались медленно с необходимыми передышками.
Вдруг таджики остановились; один из них что-то крикнул и побежал к нам. Между мельницами мелькнула чья-то фигура в белой рубахе и штанах.
— Афганский разведчик здесь в арыке, — задыхаясь от бега, полушепотом сообщил таджик и указал на группу мельниц. Мы на минуту остановились.
— Он часто здесь бывает, все высматривает, только взять его не удается, так как малый сильный и ловко скрывается у своего родственника-мельника или здесь или в Зичарве, — пояснил нам другой.
— Взять его, — приказал Н. Д., — но без моего приказания не стрелять, надо поймать. [1064]
Мы приготовили револьверы, охотники зарядили винтовки и разомкнулись шагов на десять друг от друга. Наши союзники благоразумно сбились сзади в кучу и ждали исхода. Бледный Мир-Ахур безмолвно сидел на лошади.
Осторожно подходили мы к мельницам, но, не доходя до них шагов пятидесяти, увидели фигуру, быстро бросившуюся вниз в камни. Как кошка, прыгал этот молодец с камня на камень, стремясь уйти вниз к ручью и зеленеющим еще далее внизу садам.
— Не давать ему! — крикнул Н. Д., и охотники бросились за ним вниз и вправо. Я побежал также, забирая сколько можно ниже. Но где нам, усталым и утомленным, соперничать с ловким горцем, выросшим среди этих же камней? Расстояние между нами и беглецом увеличивалось с каждым шагом; он делал изумительные прыжки и все приближался и приближался к каменному завалу у ручья. Было ясно, если афганец доберется до этих камней, то его уже не сыщешь.
— Эх, упустят, — махнул рукой Н. Д.: — Подмосковный, стреляй! — крикнул он бежавшему возле охотника.
Тот сел на колено и приложился, ведя мушку за убегающей фигурой; было не более 300 шагов, и на промах было трудно рассчитывать. Соседний охотник сделал то же.
На момент мы замерли; это была первая пуля по живому человеку во всю нашу протекшую жизнь. То же, вероятно, чувствовал Н. Д., нервно стиснувший зубы в ожидании выстрела по человеку, как по зверю. Стрелки внимательно подводили мушку под цель. Прошло несколько секунд.
— Остановился, — крикнул кто-то снизу. Мы вздрогнули. Белая фигура стояла неподвижно среди камней лицом к нам в ожидании пули.
— Не стрелять, оставь! — крикнули мы; несколько человек охотников и таджиков подбежали к молодцу и взяли его; тот не сопротивлялся. Его подвели к нам. Это был красивый, здоровый, широкогрудый, почти юноша, лет двадцати. Он бледный, как полотно, смотрел на нас черными красивыми испуганными глазами и едва переводил дыхание. При нем был один длинный нож и ненадутый гупсар, с помощью которого он переправлялся через Танг-Шива во время своих разведок; он был шугнанец родом и состоял на жалованье у начальника Калаи-Вамара. На этот раз его обязанность была дать знать о нашем движении на перевал стоящему там посту. Но это не удалось. Опросив, мы передали его старшине и приказали отправить в Варф до нашего возвращения.
— Он спрашивает, что с ним будет, и оставят ли его живым, — доложил Подмосковный. [1065]
— Успокой его; будет жив, пусть только не думает бежать, — ответил H. Д., и мы двинулись далее.
Не доходя до крутого поворота тропы, которая скрывалась за почти отвесным контфорсом правого уступа, мы увидели вершину перевала. Она была в версте от нас. Один из туземцев указал рукой по тому направлению и сказал, что там находится первый афганский пост. Мы стали вглядываться и не успели еще окончательно высмотреть его расположение, как оттуда гулко раздался выстрел. Мы невольно остановились из естественного чувства первого на нас выстрела. Где-то далеко послышался второй.
За поворотом тропы послышался гул и какой-то неясный шум, весьма похожий на топот скачущих коней. За контрфорсом показалась пыль.
У меня невольно екнуло сердце; мысль, что на нас несется толпа кавалеристов, которых можно встретить огнем не далее полутораста шагов, так как до того расстояния их скрывал бы контрфорс, молнией мелькнула у меня в голове. Я остановился и потянулся за револьвером. Рассыпанные веером охотники стали. Шум усиливался, потом начал слабеть.
— Вперед! — с налившимися кровью глазами крикнул Н. Д.
— Вперед! — повторил и я, и все тронулись, но тотчас же остановились: возле нас не было ни Мир-Ахура, ни проводников, ни наших храбрых союзников.
— Где они, эти подлецы? — сверкнул глазами Н. Д.
— А вон, ваше благородие, Мир-Ахур сидит, — ответил кто-то. И действительно, внизу за камнем, свалившись с лошади, сидел полуживой дипломат в шелковом халате и белоснежной чалме; возле него присел за кустом в самой комической позе седобородый старшина, тут же стоял бледный слуга Мир-Ахура и не сидел только потому, что должен был держать лошадей. Выше и ниже из-за камней выглядывали головы храбрых союзников.
— Оставим эту сволочь, пойдем, — усмехнулся H. Д.
— Конечно, чего с ними возиться, — согласился я, и мы двинулись далее, пытливо всматриваясь в вершину перевала и ожидая дальнейших выстрелов. Но кругом было тихо.
Дойдя до поворота дороги, мы увидели причину грохота, принятого всеми за топот коней. Это был обвал скалы, рухнувшей, благодаря рыхлому грунту отсыпи. Тропу завалило на несколько сажен; стояла уже сильно поредевшая пыль; внизу катились не остановившиеся камни, и полз щебень.
Мы перебрались через отсыпь и пошли далее, круто повернув по тропе влево; и через полчаса благополучно добрались [1066] до перевала. К нам по пути по одному и группами присоединились Мир-Ахур, старшина и добровольцы-таджики.
Картина, открывшаяся нам с перевала, была поражающе великолепна и величественна, и мы, и охотники, и даже Мир-Ахур стали, как вкопанные, пораженные величественным зрелищем. Благодаря удивительно выгодному положению перевала, на котором мы были (около 12.000 ф.), нашим глазам предстали не один, не три, не десять девственно снежных сияющих льдами хребтов, а расстилались целые ряды их, один выше другого, то смешиваясь между собою, то резко выделяясь своим блистающим горбом, то снова пропадая. Это было бесконечное царство белых, ярких, девственных кряжей, над которыми выше было одно только черно-синее глубокое небо. Глядишь, и глаза не могут отделить одного хребта от другого. Только впереди, на юге вся эта громада снегов резко, отчетливо прерывается, словно смирившись, и на самом горизонте, в ста шестидесяти верстах от нас величественно, спокойно высится над этим морем будто застывших волн, как бы гордясь своей несравнимой с соседями высотой, мощный Гиндукуш. Так вот он, Гиндукуш, невольно западает в голову мысль, вот они, те горы, перешагнуть чрез которые тянет русского богатыря какая-то непреодолимая, могучая сила. За ними Индия, сказочная страна миллионов людей, каст, золота и мучений. Словно сказочный змей лег вокруг заколдованного царства и блестит на солнце ледяной чешуей своей костистой спины. Когда же решится Иван-царевич перешагнуть через этого змея-горыныча и перешагнет ли, да и надо ли делать этот богатырский прыжок?
Много мыслей роится в голове, и не хочется опрокинуться в эту бездну белых хребтов и черных ущелий; жутко становится при виде этой картины, перед ней чувствуешь свое полное ничтожество. Глаз как-то невольно косится на кажущиеся мизерными фигуры людей в белых штопанных рубахах, белых фуражках и буро-желтых вытертых чембарах, стоящих в оцепенении на перевале.
Налево, к востоку, тянется белая сплошь от снежных хребтов поляна. Совсем левее резко выделяется колоссальный пик, яркой звездой горящий своими льдами на солнце; до него, должно быть, верст шестьдесят или восемьдесят; он, словно царь, стоит среди покорных ему вассалов. Всматриваешься дальше; ниже, под пеленой вечного снега зияют темные щели, покрытые голубой нежной дымкой. Темнота их усиливается с приближением к нам; видны бока ущелий, внизу местами зелень, отдельные контрфорсы; но вот совсем уже близко протянулся буро-темный хребет, скрывающий Калаи-Вамар, и наконец резко падает к ногам кряж, отделяющий Пяндж от ущелья Танг-Шива. [1067]
Прямо впереди едва светится сквозь голубую реющую дымку блестящая полоска Пянджа в таком же глубоком голубоватом ущелье. Судя по карте, это Калаи-Бар-Пяндж; жители говорят то же. Калаи-Вамара не видно; он внизу и скрыт черной громадой хребта Танг-Шива. Зато в самом нижнем левом углу, где этот хребет окончательно опрокидывается в Пяндж, ярко светится дорога, зелень садов и домики Вознауда. Он от нас всего в четырех верстах. Ущелье Танг-Шива из-под самых ног тянется в пол-оборота направо, вдали задернутое дымкой. Тут все, как на карте: по дну светится голубая лента бурной пенящейся реки, видны ярко освещенные камни, тропы, кусты, деревья. А прямо, так сказать, под носками сапог, где низвергается вниз головоломная тропа, сияют на солнце крыши хижин кишлака Ротау. Сюда по этой тропе отошел афганский пост с занятого нами перевала. Людей не было видно. Но, внимательно присмотревшись, можно было рассмотреть группы засуетившихся людей в Ротау; там должен быть второй афганский пост. Третий пост был виден на перевале Бадамбуч, как раз напротив нас на противоположном хребте.
Пока люди отдыхали после утомительного подъема, я сел зарисовывать простыми линиями все лежащие впереди хребты и ущелья, а Н. Д. наносил схему их. Сделать съемку всего этого было прямо невозможно. Да и разобраться во всей массе сливающихся хребтов и отрогов мне тоже, конечно, не удалось в какие-нибудь полчаса стояния на одном месте, и я удовольствовался только направлением главнейших из них.
Отдохнувши, мы принялись за исследование тропы в Ротау и ближайшей части ущелья Танг-Шива. Надо было отодвинуть афганцев из этого селения, оставленного почти всеми жителями, по словам старшины; иначе при дальнейшем нашем движении налево по хребту афганские солдаты свободно могли снова занять перевал и отрезать нас от оставленного лагеря. С этой целью, чтобы обеспечить себе отход к лагерю в Варфе, мы приступили к обычному способу, распространенному в Дарвазе в таких случаях — стали сбрасывать с перевала камни, дабы сделать движение по тропе на это время невозможным. Благодаря необычайно мягкому грунту, состоящему преимущественно из щебня и распавшихся в пыль разных горных пород, нам это вполне удалось. Наши охотники с удовольствием принялись за эту работу; к ним присоединились таджики, которым это видимо было на руку. Пять или шесть человек, севши на землю, без особого труда сдвигали с места полутораста-пудовые глыбы, давно ожидавшие лишь толчка, чтобы скатиться с кручи вниз, и вскоре целый каскад каменных глыб, камней, щебня и пыли посыпался вниз в кишлак, гремя о скалы и увлекая с собою [1068] целые лавины камней и щебня. Многие камни, налетев с размаха на встречную скалу, словно разрывались — раскалывались на более мелкие куски и, прыгая и обгоняя друг друга, стремились на кишлак.
Спустив, таким образом, не один десяток каменных глыб на тропу и крыши Ротау, мы решили двинуться дальше к берегу Пянджа по хребту перевала. В этом направлении мы прошли около трех верст, не встретив никого и не видя скрывшегося за склонами хребта Калаи-Вамара. Вознауд был виден на половину, и в бинокль можно было разобрать, что в нем происходит по временам какое-то движение. Тогда нам стало ясно, что двигаться в Калаи-Вамар нет возможности; никаких дополнительных сведений о наших отрядах мы не смогли добыть. Приходилось ждать и положиться только на время, но оставаться в Варфе с половиной больных людей и без продовольствия было совершенно уже невозможно.
К тому же пришедший из Часноуда таджик под секретом сообщил, что сегодня ночью предполагается со стороны афганцев поиск. Правильно или нет было это сведение, но рисковать людьми без особенной надобности не приходилось, и мы, разочарованные, двинулись в обратный путь к Варфу. Мы спустились в ущелье Оби-Зичарв и благополучно прибыли к Варфу, не останавливаясь в котором, собрали остававшуюся в нем команду и передвинулись в Питау, т. е. отошли на одну версту назад с целью иметь внизу перед собою дорогу по Усанг-су.
Грустные и недовольные сегодняшним днем сидели мы в хорошеньком кишлачке Питау, окруженном зеленью и почти отвесными скалами, и пили за неимением чая остатки какао, сваренного на воде, заедая его вместо сахара сушеными яблоками. С трудом достали себе барана и с пересохшими, частью даже с червями, галетами принялись за ужин. Оставаться здесь более было невозможно, вся цель этого тяжелого утомительного похода рухнула. Оставалась слабая надежда, что за четыре дня, потребных на возвращение в Калаи-Хумб, где мы могли бы достать хотя бы чая и сахару, могут прийти какие либо сведения о наших войсках.
Мы решили как можно медленнее отходить назад и назавтра назначили ночлегом кишлак Нижний Гумай, где надеялись найти лепешек, или, по крайней мере, муки. Дальнейшее направление пути лежало на амлякдарский кишлак Джумарч, возле которого имелась более безопасная гупсарная переправа на правый берег Пянджа. Это направление было выгодно еще и тем, что, будучи наиболее бойким путем, давало больше сведений о Калаи-Вамаре и Таш-Кургане. [1069]
Впоследствии оказалось, что Калаи-Вамар, недели две спустя, был очищен афганцами и занят нашими отрядами, двигавшимися по Гунту и Шах-Даре (30 июля передовой отрядец наших войск был уже у Рош-Кала, на Шах-Даре, т. е. в 90 верстах от нас, где он простоял задержанный афганцами до 6 августа. Мы, конечно, этого не знали.). Таким образом, мы поторопились прибытием и по недостатку припасов и огромному количеству больных не могли дождаться своих, несмотря на то, что были всего в двадцати верстах от цели как нашей, так и цели движения шаджанцев (пост Памирский).
Но все это мы узнали совершенно случайно лишь после прибытия партии обратно в Самарканд и только тогда поняли, как близки были мы к отрядам генерала Ионова, и почему нас не беспокоили афганские войска. Только тогда стало нам ясно, что положение афганцев на линии Калаи-Вамар и Бар-Пяндж было в высшей степени затруднительно, так как они находились в пункте, к которому подвигались с северо- и юго-востока отряды памирских войск и с северо-запада наша, показавшаяся им лишь авангардом более значительных сил, команда. Им оставалось держаться в Калаи-Вамаре столько, сколько можно было, чтобы не быть отрезанными от дороги обратно в Бадахшан, и потом уйти что они, приблизительно две недели спустя после нашего ухода, и сделали.
Обидно было то, что, находясь третьего августа всего в каких-нибудь 90 верстах от передовых частей наших восточных отрядов, мы не имели сколько-нибудь вероятных сведений об этом. Не знали про наше присутствие над самым Калаи-Вамаром и Шахдаринский и Гунтский отряды, слыша лишь от разведчиков, что из Дарваза с северо-запада подвигаются русские. В результате всего этого было то, что мы, приложив столько сил и преодолев массу природных препятствий, своим движением принесли значительно меньшую пользу, чем та, которую можно было бы ожидать. Но как никак, а появление хотя бы и ничтожного отряда совершенно почти неожиданно в тылу афганских войск, конечно, не могло пройти для них бесследно; кто знает, что побудило их так быстро очистить Калаи-Вамар, из которого, при условии отсутствия нашей команды в Варфе, дорога через перевал Бадамбуч и вверх по реке Танг-Шива в Калаи-Гарон была совершенно свободна.
Весь остаток теплого ясного дня мы провели в отдыхе и разговорах с оказавшимся весьма интересным старшиной всей округи, молодым, весьма развитым человеком. Он нас поразил тем, что, увидя карту и спрося три-четыре названия, быстро ориентировался в ней и начал рассказывать к ней подробности. [1070]
Он так хорошо знал западный Памир, что, расчистив на площадке песок, палочкой нарисовал направления всех ущелий и рек и, великолепно ориентировав, понаставил камешки, называя кишлаки и летовки. Получилась целая карта местности, совершенно сошедшаяся с нашей десятиверстной.
Эта способность амлякдара удивила нас, и мы невольно спросили, где он учился и почему так хорошо знает местность.
— Разве трудно сделать это, видя местность и зная восход солнца? — ответил бухарец.
XII.
правитьЕще полдня четвертого августа прождали мы в Питау в надежде узнать что либо и наконец, скрепя сердцем, как говорится, не солоно хлебавши, двинулись на перевал Акбаи-Рога (12.200 футов) и, благополучно переваливши его, к вечеру пришли в Нижний Гумай, то есть были в четырех верстах от первой нашей ночевки после перевала Патк.
Мы старались всеми силами задерживаться, где только возможно, и собирали все доходящие до нас сведения о движении наших отрядов. Но, должно быть, не было суждено нам соединиться с шаджанцами, и мы все уходили и уходили от Калаи-Вамара, тогда как те с каждым днем к нему приближались.
5-го августа выступили мы из Гумая через перевалы Гумай и Бораси (каждый около 11.000 футов) и в полдень прибыли в амлякдарский кишлак Джумарч, расположенный как раз против впадения в Пяндж его крупного притока — Ванча. Здесь после целой недели положительного голодания мы полакомились чаем и великолепными краснотелыми джумарчскими дынями.
В тот же день переправились мы на гупсарах через Пяндж на Калаи-Хумбский берег, а восьмого, измученные и в конец оборванные и больные, прибыли в этот город. Положение наше ухудшилось еще тем, что в команде появились больные, страдающие какими-то сердечными припадками. Истомившиеся и изнервничавшиеся люди необычайно чутко относились ко всяким новым неприятностям, а эти непонятные припадки еще более угнетали бедных охотников. Старший Осинцев ежедневно чувствовал головокружения, балагур Снедков был очень плох и в одну ночь едва не отдал Богу душу, а бедняга Ежов был более похож на тень, чем на бравого пермяка-охотника; лихорадка изнуряла почти всех. Ждать новых известий и терять время было рискованно, и мы решили уйти назад, тем более, что в Калап-Хумбе никаких новых известий мы не ждали.
Грустно было отказаться от мечты соединиться с памирцами, но делать нечего. Мы решили двинуться десятого, но не прямо в [1071] Гиссар, а попытать пройти всей границей Афганистана по Пянджу и Аму, как с целью дать возможность истомившейся команде после 900 верст непрерывного похода по горным трущобам отдохнуть на каюках и набраться новых сил для новых горных хребтов, так и с целью возможно более использовать наше движение — обследовать всю приграничную Бухаро-Афганскую полосу.
Ночью Снедкову сделалось очень плохо, с ним случился какой-то непонятный припадок, во время которого больной похолодел, пульс едва прощупывался, сердца не было слышно. На все вопросы Снедков просто, глядя широко открытыми глазами, отвечал: «сердце болит и остановилось; видно, смерть пришла, ваше благородие». Ни стона, ни жалобы не вырвалось у него за всю ночь, которую все мы провели возле него, растирая его то скипидаром, то суконками.
К утру больной заснул, и после сна хотя и был необычайно слаб, но мог при помощи товарища сесть в седло и двинуться вместе с командой обратно в Бухару.
Мы решили направиться обратно в Сагыр-Дашт, Тальбар и далее вниз по Ях-су к Саяту, где надеялись достать каюк, на котором могли бы продолжать свое путешествие по Пянджу и Аму до Сурхана или даже Келифа. Но при этом мы выбрали направление из Сагыр-Дашта не на Сары-Дашт, а на перевал Рогак с тою целью, чтобы с него перейти, не спускаясь, на перевал Тальбар. Но в виду того, что команда нуждалась более всего в отдыхе, мы были принуждены двигаться небольшими переходами, почему и распределили свой маршрут так: кишлак Рабат, Сагыр-Дашт, Калаи-Хаджа на Ях-су, Сары-пуль и т. д. Таким образом, переходы до Рабата и до Сагыр-Дашта были малы и могли хоть до некоторой степени служить дневкой; так первый переход был всего восемнадцать верст, а второй — тринадцать.
Здоровье и нервы охотников до того развинтились, что даже твердый и рассудительный маленький Харитонов, по приходе нашем в Рабат, разрыдался и просил, в случае его смерти, не хоронить его здесь в камнях, а принести в Самарканд.
Пришлось бедного чувашина, несмотря на всю любовь к нему, поднять на смех за его мрачные мысли. А тут еще, как нарочно, на утро, при подъеме на перевал Хобу-Рабат, нам повстречался караван верблюдов, везших покойников.
Придя в полдень в Сагыр-Дашт, мы прежде всего должны были позаботиться о больных; устроили целый лазарет на террасе мечети, предоставленной нам по заявлению Мир-Ахура, который тоже заболел лихорадкой. Свалился и Н. Д.
Не стану описывать наш путь по Ях-су; течение этой реки и ее долина прекрасно обрисованы А. А. Семеновым в [1072] «Историческом Вестнике», и к его описанию вряд ли что можно прибавить. Скажу лишь, что путь от Сагыр-Дашта до Тальбара через перевалы Рогак и Хазрет-и-ша (оба около 11.500 футов) значительно выгоднее направления на Сары-Дашт потому, что приходится преодолевать один лишь подъем от Килюмбая на Рогак, а зато далее тропа вьется по самой холмистой вершине хребта на перевал Хазрет-и-ша, и только под Тальбаром нужно несколько спуститься вниз и снова подняться. Все горы в этом месте имеют (по вершинам) холмистый характер и в лощинах и ущельях наполнены перелесками, рощами и целыми лесами прекрасной арчи, достигающей 7 — 8 сажен, древовидного боярышника, березы и других. Здесь мы распрощались с поздними залежами снега и с дождевыми облаками вплоть до самого Санг-Гардакскаго перевала.
Двенадцатого мы прибыли в Сары-пуль и на другой день выступили на юг, в плодородную долину Мумынабада.
Но тут не могу не припомнить довольно неприятного случая, бывшего со мной в большом амлякдарском кишлаке Дегресе, где мы остановились для большого привала, свидетельствующего о том, что отношения к русским в южной долин Ях-су не так великолепны, как того можно было сначала ожидать.
Мы были встречены с почтительностью и вниманием; выехал встретить сам амлякдар в синем, жалованном русскими за ревностную службу, должно быть, халате; льстивые слова, ласковые взоры, коими встретил нас этот рябой, с неприятной физиономией чиновник, были обычны и ничего особенного не предвещали. Мы отдохнули, весело поговорили и двинулись в путь. Но тут на бедного Макара, как говорится, все шишки валятся, так случилось и со мной, если вспомнить происшествие в Джар-кишлаке, возле Дюшамбе. Здесь в Дегресе я отстал от команды, чтобы осмотреть место привала, с целью удостовериться, все ли взято. И вот, когда я только тронул своего вороного вдогонку скрывшейся команды, под ноги лошади покатился здоровый камень, пущенный из-за дувала с отборными мусульманскими ругательствами. Едва я обернулся, как второй попал по крупу лошади; его пустил тот самый амлякдар, который десять минут тому назад так униженно угощал нас и только минуты две тому назад жал нам руку с благими пожеланиями и благословениями Аллаха.
Я оглянулся; команда уже скрылась за поворотом холма; в толпе был слышен насмешливый смех; приготовлялись еще камни. Видя, что быть скандалу, я круто повернул лошадь на амлякдара и, что называется, не моргнув глазом, спросил, не видел ли он ножа, который я потерял тут. Хитрое лицо чиновника выразило испуг, он побагровел и затем побледнел; [1073] я ясно видел, как он за своей спиной выпустил из руки камень. Запинаясь, он ответил мне, что он ничего не видел, что все осмотрел, что пропасть ничего не может и т. д. Конечно, я не искал никакого ножа, я нарочно еще объехал площадку, где только что стояли охотники, и нарочно вглядывался в не предвещающие ничего хорошего физиономии туземцев. У каждого были припасены камни; я как будто бы не замечал. Наконец, повернул лошадь к выходу и получил опять камень по крупу; после этого я уже не стал медлить, а, обернувшись и заметив снова спрятавшегося вдруг за дувал амлякдара, дал лошади рыси и, догнав через полчаса команду, поделился всем с H. Д.
Я был возмущен поступком амлякдара, но еще более возмутился Н. Д. Мы решили потребовать от кулябского бека объяснений по этому поводу. Придя в Мумынабад, в котором амлякдарствовал сын бека, мы тотчас же потребовали Мир-Ахура и, объяснив ему происшедшее, впервые высказали свое неудовольствие за его непредусмотрительность, поведшую к явному и крупному недоразумению в Дегресе. Юный управитель дивной плодородной Мумынабадской долины и Мир-Ахур перетрусили порядочно; тотчас же поскакали гонцы в Дегрес и Куляб. Оставить виновного без наказания мы не считали возможным, так как в будущем повторение подобных случаев могло повести к серьезным недоразумениям.
Утром четырнадцатого мы выступили из Мумынабада в сопровождении и самого амлякдара. Красивый юноша видимо жил в свое исключительное удовольствие; он, желая очевидно щегольнуть перед нами, весь вечер и все утро выходил на террасу то в лисьем, то в барсуковом халатах, в шелковых рубашках и т. п. Вместо солдат в караульном доме под входными воротами его помещения сидело десятка два бравых халатников, вооруженных шашками и ножами; тут же стояли стойки с прекрасными соколами и кречетами, к углам прислонены фитильные, сошниковые и кремневые ружья в удивительной исправности. Картинка была прямо средневековая Московского царства.
Я спросил, часто ли амлякдар охотится. Он с веселой детской улыбкой стал рассказывать, что он все время проводит в соколиной охоте, что во всей Мумынабадской долине охота великолепная, и живется хорошо.
И действительно, выехав из садов, мы увидели обширную котловину, ограниченную кругом желтыми холмистыми горами, пестреющую сплошной зеленью тщательно обработанных полей с расхаживающими по ним аистами, и теснящиеся друг к другу шапки садов. Это был положительно маленький рай, и старый бек не даром дал Мумынабад в управление своему сыну. [1074]
В Кулябе мы были встречены предупредительно и не без страха; очевидно, история в Дегресе стала уже известна беку. Разместившись в большом доме в два света, расположенном в дивном бековском саду, мы оставили официальную сторону назавтра, так как решили устроить дневку.
Зная со слов чиновников гиссарского куш-беги, что в Кулябе бекствует родственник эмира, мы не преминули об этом упомянуть здесь. Но оказалось, что хитрые чиновники хотели чрез нас только подтрунить над бедным стариком; к счастью, их замысел открылся, благодаря предусмотрительности Подмосковного, вошедшего в дружбу с кулябским курбаши. Оказалось следующее.
В Кулябе правит (я говорю про описываемый мною 1894 год) восьмидесятилетний больной чудак Абдул-Керим-бек-бий-дотха. История его родства с эмиром весьма печальна. Он уже лет пять правил бекством благополучно, когда эмир по установившемуся у него обычаю подарил беку одну из своих ставшую ненужной жен. Официально это считается большою честью в благородной Бухаре, но фактически является тяжелой обязанностью для счастливцев, так как жен молодых и красивых эмир обыкновенно не дарит, это — во-первых; во-вторых, бек попросту обращаться с новой своей подругой жизни не может, ибо его за это не похвалят, кроме того, во дворе является лицо, могущее всегда доносить обо всем в Бухару; главное же то, что счастливый молодожен обязан отдарить эмира так, чтобы этот последний считал себя вполне вознагражденным и не вспоминал бы о столь дорогой утрате. А это ложится чрезвычайным бременем не только на население, но даже и на карман бека. Получив таким образом в подруги жизни столь высокую особу, старый бек был необычайно польщен и зажил даже счастливо, гордясь оказанной ему честью, как вдруг стряслась беда.
Через Куляб проезжал кто-то из наших русских путешественников, который не преминул посетить почтенного бека. Бек встретил его весьма радушно и в разговоре не смог удержать своего удовлетворенного честолюбия и сказал, что он родственник самого эмира. Путешественник записал это в свою тетрадь и при издании трудов по путешествию поместил в одном из наших журналов и это сведение. Эмир, как известно, просматривает некоторые, в особенности военные журналы (он хорошо грамотен по-русски) и или сам наткнулся на эту заметку или ему доложил кто-нибудь из доброжелателей бедного бека, но, одним словом, узнал и пришел в гнев за оскорбленное свое достоинство. Результатом было то, что несчастного бека привезли в Бухару и всенародно дали несколько сот ударов палкой в назидание всем правоверным. «С тех пор у [1075] него ум кончал, а голову он платком стал повязывать», закончил биографию своего господина курбаши.
Другими словами, несчастного старика били за оскорбление своего сюзерена до тех пор, пока тот не потерял рассудка. Справедливость, однако, не позволила лишить его ума и бекства, и потому последнее великодушно было ему оставлено.
Мы поняли, что о родстве бека с эмиром в Кулябе говорить не придется.
На другой день утром мы отправились к нему с визитом. Это оказался совершенно старый, действительно повязанный платком, который виднелся из-под чалмы, человек с добродушным лицом, беззубым ртом и наполовину согнутой спиной. В его приемной комнате во всех стенах были понаделаны ниши, и в них густою толпою стояли бутылки, баночки и скляночки с какими-то таинственными жидкостями. Мы были приняты необычайно радушно и видимо заискивающе просто. О случае в Дегресе старик говорил с видимой боязнью и закончил свои извинения тем, что сообщил, что приказ о смещении виновного амлякдара уже послан, и сей последний сегодня же будет привезен сюда.
— Я прикажу его привести к вам, и вы делайте с ним, что хотите, он ваш раб и слуга; хотите — убейте его, зарежьте, хотите — возьмите себе в самые низкие и грязные слуги, — закончил бек.
Мы, разумеется, стали возражать против этого, говоря, что, конечно, поступок неумного и неразвитого человека, каким де является дегресский амлякдар, нас не обидел, а лишь огорчил; но что из опасения, как бы подобные случаи не повели в дальнейшем к недоразумениям между дружественными государствами, — мы и сообщили беку об этом случае.
Наговорив друг другу кисло-сладких слов, мы просили, в конце концов, самого бека взыскать с виновного амлякдара, избавив нас от этой обязанности.
После официальной части разговора бек повел нас по своим владениям, с большим знанием дела рассказывая и показывая в его великолепном саду различные породы плодовых деревьев. Наконец, в конце нашего подневольного более чем часового визита, он подвел нас, очевидно, к самому любимому им делу — баночкам и скляночкам, стоявшим в нишах. Это оказались всевозможные экстракты различных плодов, каким-то особенным образом приготовляемые самим беком и имеющие, конечно, каждый свою особую чудодейственную силу. То была целая аптека темно-красных, желтых, белых, зеленых настоек, завязанных тряпочками, с наклеенными ярлыками с мусульманскими надписями. [1076]
Старый бек с такою любовью рассказывал нам про чудодейственную силу каждой настойки, так любовно смотрел на каждую банку, что видно было, что все кишлаки его бекства не стоят и половины содержимого каждой банки.
Лукавый курбаши (полицеймейстеры должны непременно обладать этим свойством), сопровождавший согбенного бека, что-то таинственно проделывал за его и нашими спинами, от чего окружавшие чиновники едва удерживались от смеха. Но как только добродушное старческое лицо губернатора поворачивалось в его сторону, физиономия этого блюстителя порядка моментально принимала олицетворение подобострастия и внимания. Лица других чиновников имели покорно снисходительный вид; очевидно, им давно уже была известна чудодейственная сила каждого из показываемых нектаров.
Бедный бек, должно быть, после рокового родства с эмиром решил, что лучший друг человека, особенно в его возрасте и положении, есть уничтожающие недуги зелия.
В общем же этот старец произвел на нас необычайно симпатичное, хорошее впечатление человека, отжившего и махнувшего рукой на все, что не касается его больной спины и головы.
Тотчас же после того, как мы возвратились к себе, пришел с ответным визитом к нам бек со всем своим штатом, и опять началась беседа о наливках и настойках.
Узнав, что у нас есть солдат (Ежов), который болеет вот уже почти месяц, бек внимательно расспросил его через Подмосковного и тотчас же послал одного из своих челядинцев; тот скоро вернулся с двумя вещами: картонкой, в которой оказалось полдюжины хороших приемов касторки в капсюлях, подаренной беку каким-то проезжавшим в прошлом году генералом; другая же была черно-желтая айвовая настойка, по уверению бека долженствующая спасти Ежова от болезни (у него была одышка с головокружением и абсолютный отказ желудка).
Бек так убеждал нас попробовать его аптеки, что мы поддались его советам и, к своему удивлению и радости, вскоре же, через несколько часов убедились, что больному стало заметно лучше. Бек был в восторге, мы — тем более. Но, ценя свое лекарство, бек не дал нам всего, а отлил приема на четыре, т. е. на два дня, а остальное спрятал. Он уверял нас, что болезнь Ежова есть часто случающееся с равнинными жителями, попавшими в горы, заболевание.
— Только одного лекарства не знаю, — с грустью сказал сановник, — это от боли в спине и голове.
При этих словах стоявший сзади курбаши подмигнул своему соседу; тот лукаво ухмыльнулся в бороду. [1077]
Мне стало необычайно жалко этого бедного старика, окруженного со всеми своими снадобьями людьми, ежеминутно потешающимися над ним, благо он был незлобив и безобиден.
Два года спустя, я узнал от того же Мир-Ахура, с которым случайно встретился в Керках, что старик-бек умер в том же кулябе. При этом Мир-Ахур снисходительно улыбнулся, но не преминул добавить: «Хороший, добрый человек был он, жителей не обижал, богатства не скопил — не умел. Вот только голова у него плохая была».
Даже и по смерти его сослуживцы его не могли оставить его в покое и простить ему самого ужасного непоправимого для бухарца греха — гнева своего повелителя.
Умер и многострадальный Ежов; настойка покойного бека помогла бы ему, если бы ее было более, чем на два дня. Пока ее оставалось хоть несколько капель, даваемых больному утром и вечером перед едой, его здоровье заметно поправлялось; но кончилась настойка, и снова болезнь стала брать перевес. Но все же мы успели Ежова привезти в Самарканд, где он вскоре по прибытии и скончался.
Вечером к нам привели под конвоем трясущегося от страха дегресского амлякдара. Он в ужасе не спускал с меня глаз. Чиновники безмолвно стояли и ждали, что будет. Начались уверения в том, что ничего подобного, о чем я заявил, не было.
Н. Д., как старший, возвысил голос и порекомендовал быть скромнее.
Тот смолк, покорно сказав обычное «хоп».
— Русские за зло злом не отвечают; они ударом платят за удар, когда враг дерется явно и мужественно, — сказал Н. Д.; при этом лицо амлякдара как-то сморщилось, и весь он съежился, словно ожидая этого удара.
— Бек отдал тебя в наше полное распоряжение, — продолжал он: — мой товарищ, которого ты так учтиво проводил, благодарить тебя за внимание и вежливость и за истинное исполнение закона Магомета относительно путников и гостей…
Не предвещающий ничего доброго бедному амлякдару ропот пронесся в толпе бухарцев; тот еще более съежился.
— Ты говоришь, что ты проводил учтиво и по-дружески нас мой товарищ и я благодарим тебя за то и в знак того, что мы, русские, не помним зла, не видим его, когда его показывают потихоньку… поди сюда.
Тот подошел.
— Подмосковный, держи ему полу халата… Осинцев, давай сюда… [1078]
Опешившему амлякдару дали в руку полу его же халата, и Осинцев ловко всыпал туда несколько десятков тенег (бухарская серебряная монета; тогда ценилась по 21 копейке).
— Это тебе в благодарность за услуги; надеюсь, не мало? А теперь ступай, ты совершенно свободен, служи, где и как хочешь, мы на тебя не сердимся.
Комедия была сыграна. Но того фурора, какой она произвела, мы совершенно не ожидали.
Заволновались все. Амлякдар сразу оказался публичным неисполнителем закона Магомета и ослушником воли эмира. Больших преступлений в Бухаре нельзя сыскать. Убить сто человек — меньший грех, нежели показаться толпе не соблюдающим важнейшие суры Корана. И амлякдар, и присутствующие чиновники поняли это; Мир-Ахур заволновался больше всех. Побежали к беку просить его заступничества и просьбы взять назад деньги, данные публично за оказанное даже не на счет хозяина, а на счет эмира, гостеприимство.
Амлякдар плакал неподдельными слезами и просил с трясущеюся нижней губой прощения в своем безрассудном поступке.
Мир-Ахур упрашивал взять деньги назад и твердил, что эмир, если узнает это, необычайно разгневается на и без того опального бека, а амлякдара наверное уже прикажет посадить в клоповник.
— Зарежьте лучше меня сейчас! — вырвалось наконец у дегрессца.
Шуму было уже достаточно, впечатления тоже, и мы решили снизойти. Велено было Осинцеву все эти деньги взять обратно у амлякдара и сейчас же раздать мальчикам и бедным, что и было торжественно исполнено в присутствии всей челяди.
Проученный амклядар был отпущен на все четыре стороны. Но, конечно, бек его задержал у себя и, как впоследствии действительно оказалось, отобрал у него амлякдарство.
На утро же при прощании бек очень благодарил нас за то, что мы так кончили всю эту печальную историю, и дал понять, что, в случае, если бы мы настояли на своем, то ему была бы из Бухары крупная неприятность. При этом курбаши не преминул шепнуть Мир-Ахуру, что, благодаря этому, много лишних тысяч тенег осталось в кармане у старого бека, а не перешло в шелковые пояса сановников повелителя Бухары.
Мы дружески, как будто ничего не случилось, распрощались и двинулись в далекий путь — в Саят, где надеялись достать каюк. Этот переход в сорок верст по накаленной солнцем долине Ях-су сделали мы легко и к вечеру были уже в чаще двухсаженных Саятских камышей. Место слияния Ях-су и [1079] Кызыл-су, на которой вверху стоит Бальджуан, мы прошли незамеченным и увидели Кызыл-су уже только по выходе из Саята.
Таким образом, из царства горных высей и снегов мы очутились в царстве воды, камышей и приречных тугаев с бесконечными солончаковыми степями и пустырями, под тропическим шестидесятиградусным зноем. Но втянутой, тренированной на бесконечных многотысячных перевалах команде сорокаверстные переходы, хотя и в душно-знойной атмосфере приречного парного воздуха, по ровной плоскости степей и низин были равны вымаханному церемониальному маршу. Мы в ногу, с веселыми лицами, гулко шагали по чистому такыру или среди камышей и богатейших зарослей. Тучные фазаны выпархивали из-под ног, мелкие туркестанские зайцы во всех направлениях удирали, спугнутые со своих лежек, потешая охотников прыжками и сальтами. По ночам завывали сотни шакалов, слышался рев барсов, тяжелая поступь кабаньих стад.
В Саяте мы только переночевали. Не найдя там желанных каюков, мы оставили лихорадочный, заросший гигантскою травой, камышами и деревьями кишлак, на первый взгляд скорее похожий на какое-нибудь папуасское селение, чем на туркестанский населенный пункт, и семнадцатого двинулись ниже, в Сарай; но так как до него насчитывалось 65 верст, то мы и решили, не надрывая даром сил, сделать этот переход в два дня — до родника Таллы (около 50 верст), и затем в Сарай. По пути мы перешли в брод красивую Кызыл-су, при чем вода доходила пешеходам до мышек; затем втянулись в глинистый холмистый хребет Кара-тау, под перевалом покрытый прекрасными фисташковыми рощами; взяли два его перевала — Дашт-гузар (3.700 ф.) и Санг-туда (около 4.500 ф.), и заночевали на солоноватом колодце Таллы. А к полудню следующего дня спустились в самый Сарай.
В Сарае мы встретились с первыми следами цивилизации — нам торжественно была поднесена амлякдаром бутылка совершенно испортившегося от времени лимонада. Вторым явлением, поразившим нас еще более этой бутылки лимонада, был приход депутации от населения Сарая, просившей принять их и их семейства в подданство Белого Царя.
Больших трудов стоило нам урезонить старшин и стариков и разъяснить им, что мы не можем помочь их горю. Много наслышались мы про притеснения и несправедливости бухарских властей, про их поборы и даже жестокости. На мой вопрос, почему жители, имея арыки, воду и участки отличной могущей быть возделанной земли, запускают свои поля и огороды и довольствуются крошечным клочком засеянной и поднятой [1080] под злаки и дыни земли, я получил короткий, апатичный ответ:
— Зачем нам работать? Чтобы нашими трудами наживались чиновники? Все равно они все заберут себе под видом разных податей и оставят только столько, сколько необходимо семейству, чтобы просуществовать кое-как до следующего года. Так лучше мы не будем ничего делать и жить впроголодь, чем и работать и тоже ничего не получать. Хоть халаты будут цельнее.
Насчет каюков нам положительно не везло; оказалось, что и в Сарае их нет ни одного; амлякдар же убеждал, что достать их можно лишь в Кабадиане, большом бекском городе на Кафирниган-Дарье. Поэтому, желая дать команде возможно скорейший отдых, мы решили не засиживаться долго в Сарае, а лучше скорее передвинуться в Кабадиан. Мы только не удержались, чтобы не побаловать команду охотой на кабанов, благо к нам пришли хозяева бахчей с просьбой отвадить этих животных от их полей. При этом туземцы рассказали, что кабаны, собираясь в стада целыми сотнями, направляются из речных тугаев на бахчи во время заката и возвращаются обратно на острова к рассвету; при этом животные двигаются такой массой, что совершенно не боятся одиночных людей и даже выстрелов.
Мы собрали желающих охотников и к назначенному часу пошли на бахчи, вверх по берегу реки, но опоздали; солнце уже село, когда пришли мы на бахчи, которыя должны были защитить от нашествия четвероногой армии, которая, как оказалось, уже прошла в глубь берега.
Зато глазам нашим представилась яркая картина опустошения, произведенного кабанами: пятидесятисаженной ширины полоса дынных и арбузных бахчей была положительно уничтожена этими животными. Не было целого кустика растения, оставшегося не потоптанным, не вырванным и неизмятым. Спелые и неспелые арбузы и дыни валялись сорванными, расколотыми и обгрызенными. За полчаса перед тем бывшие тучными бахчи теперь были совершенно уничтожены и потоптаны тысячами двукопытных ног. Узбеки — хозяева полей — с грустью стояли посреди и нехотя объясняли нам, что беспощадный неприятель уже прошел, и что теперь кабаны разбрелись далеко по арыкам, и что надо ждать их возвращения, которое, наверное, будет совершено другой дорогой.
Охотники погоревали, и мы вернулись на становище, а к вечеру следующего дня были уже в 17 верстах от Сарая, в урочище Турпы, откуда в ночь с 19-го на 20-е августа конно совершили переезд по нагорной безводной степи в 65 верст до переправы Джиликуль на Вахше. [1081]
Здесь мы снова встретились с могучей рекой, которую пришлось нам переходить по плохонькому мостику у Нурека, и поразились разницей, какая оказалась между Вахшем у этого кишлака и в Джиликуле. Там это был могучий горный поток, неудержимо несущийся между сдавившими его громадами и потрясающий ударами своих волн мощные береговые скалы; здесь же текла широкая островная спокойная, но еще более мощная река в берегах, покрытых непроходимыми камышами и тугаями. Туркменские кочевки привольно вразброд раскидались своими кибитками и высокими четырехугольными башнями с высокими, исполняющими обязанности крепостных, стенами. Горы хотя и подступают к реке справа, но невысоки и холмисты. Видно, что здесь начинается господство степной шири.
И узбеки выглядят более свободными и довольными; в их жилах еще не охладела кровь степных бродяг, и они кажутся с виду более гордыми и уверенными, нежели забившиеся в горных трущобах таджики.
26 вечером мы заночевали в тугаях Патта-Гиссара, у самого впадения Сурхана в Аму, а 27 утром были уже на развалинах древнего Термеза.
Не стану здесь описывать остатка этого векового, некогда едва ли не самого крупного в долине Оксуса, города. Желающие и интересующиеся стариной нашего Туркестана могут обратиться к труду г. Пославского, к его небольшой статье «О развалинах Термеза», и, в смысле географии края в период мусульманская господства, к капитальному труду г. Бартольда — «Туркестан в эпоху мусульманская владычества». Наконец, в смысле ознакомления с остатками и развалинами города и с полной картиной всего его плана, много потрудился военный инженер, подполковник Кастальский, к сожалению, не выпустивший в свет своих трудов о Термезе (краткая историческая справка имеется в «Изборнике Разведчика» за (1898 год, кн. IX, в моем очерке «Долина реки Сурхана», где помещен и рисунок главной мечети с мраморным намогильником.). Прилагаю здесь лишь схематический план части развалин, принадлежащих, надо полагать, к тому Термезу, который был разрушен Чингизом, так как после него Термез был восстановлен уже в нескольких верстах от берега Аму, при чем замечание г. Бартольда о том, что по Ибн-Хадхалю река Сурхан впадала ниже города, можно отнести к следам глубокая и весьма широкая арыка, остатки которого и теперь видны ниже мечети Хакима Термези, и который можно принять за рукав реки.
Более близко познакомился я с развалинами этого когда-то знаменитая города впоследствии, в 1895—1896 гг.; в описываемый [1082] же мною поход мы могли лишь бегло обойти наиболее сохранившиеся группы уцелевших построек и нанести их на планшет, так как стремление захватить не занесенным снегом перевал Лянгари-Мардан, по которому нам предлагалось вернуться в Самарканд, заставляло нас даже на обратном пути из-под Калаи-Вамара дорожить каждым днем. Поэтому мы 27-го, после полудня отплыли в дальнейший путь и уже не в Чушка-Гузар, а ради спрямления пути в Кую-шур-об, куда и прибыли вечером того же 27 августа.
Здесь мы простились с каюком и, навьючив свои пожитки на взятых от населения лошадей, 28-го, рано утром двинулись в путь на Ширабад, где рассчитывали запастись вышедшими у нас продуктами. Сделав 38 верст степью, где не встретили ни одного кустика, под жгучими лучами солнца, мы к вечеру прибыли в Ширабад и оборванные, голодные и усталые разместились в прекрасном большом саду, расположенном на самом берегу солоноватой Ширабад-Дарьи, как раз против бековской «калы».
Мы были до того оборваны и грязны, что я, например, не мог поехать с визитом к беку, отговорившись лихорадкой, по той причине, что мне неловко было надеть свое платье; до того оно было изорвано и перештопано неумелыми руками охотников.
Сделав дневку и запасшись всем необходимым, а главное, отдохнув, мы двинулись далее на Сурхан, в Кокайты, где ожидали наши благополучно прибывшие туда коноводы. Пройдя еще 64 версты в один день, мы тридцатого вечером уже переправлялись в брод через широкие и глубокие рукава Сурхана под глинистыми обрывами берега, на котором расположены Кокайты. Зеленые залитые водой поля Ширабадского оазиса, прекрасные пригородные сады, голая желтая степь, наконец, холмы Кызыл-кум, пески, низина благодатного Сурхана — все это мелькнуло мимо нас, как во сне; помнилось только, как томила всех жажда на перегоне до Кызыл-кума, как все ждали ручейка Гилям-бага, который, как потом оказалось, был ничтожным пересохшим арыком с гнилой соленой водой; наконец, осталось в памяти, как томимые жаждой, не пивши с самого раннего утра, мы, измученные и изнуренные, уже после захода солнца плелись через пески Патта-кумы и, наконец, как из последних сил прибавили шагу, завидя темнеющую в наступающей ночи шапку садов Чардын-баг.
Но за ночь все недоспавшее выспалось, все жаждущее напилось, силы восстановились.
4 сентября мы уже вступали в Денау, бывшую столицу Саганиана (ханство по течению Сурхана), и очутились ровно почти через два месяца в 30 верстах от Сары-Джуя, в который мы [1083] так стремились попасть из долины Зеравшана. Но на этот раз мы не пошли в этот городок, а взяв влево, втянулись в ущелье Санг-Гардак-Дарьи, исследовать которое было нашей последней задачей.
После дневки мы оставили многолюдный Денау с его громадными медресе и мечетями, весьма близко подходящими к самаркандским, и направились в ущелье. В четыре дня мы прошли весь Санг-Гардак, наслаждаясь дивными картинами этого участка разбившегося Гиссарского кряжа, в котором еще остались богатые арчевые леса и тучные пастбища. Утром девятого мы не без напряжения перевалили двенадцатитысячный снежный перевал Лянгари-Мардан и спустились в городок Таш-Курган Шахризябского бекства. Оттуда снова потянулись по направлению к Шаару, куда и прибыли одиннадцатого августа. В древней столице Тимура нас угостили пляской бачей и великолепными туземными пельменями.
Утром следующего дня мы выступили к перевалу Тахта-Карача в Самаркандском хребте, отделяющем от нас долину Самарканда.
Мы шли широкими улицами Шааршауза, его громадным базаром, мимо крепости, где гордо высились обнаженные, когда-то великолепные развалины медресе Тамерлана. Прелестные изразцы ярко блестели на солнце; было чудное полу осеннее теплое утро.
Миновав город, мы вышли на большую дорогу, соединяющую Шаар с Китабом. При виде желтых зубчатых стен последнего, выглядывающих из густой зелени садов, как-то невольно сжимается сердце, и в голове встают кровавые картины недавнего прошлого, в котором пришлось играть роль и нашим все переносящим туркестанским войскам.
Здесь, на этой самой дороге, где мы теперь так беспечно идем, сопровождаемые толпой разодетых туземцев, двадцать четыре года тому назад, как раз почти в это время, кипел бой между двумя ослабленными болезнями линейными батальонами и восьмитысячным отчаянным и храбрым неприятелем. Здесь завершилась кровавая эпопея, произошел последний бой наших войск с Бухарою, правда, помимо собственной ее воли.
Эпизод взятия сильного Китаба в семь раз сильнейшего неприятеля девятью ротами 3 и 9 линейных батальонов всем известен, чтобы его повторять; известно также и то, что первый штурм крепости со стороны трех рот девятого батальона был отбит так же быстро и решительно, как быстро и смело побежали роты на приступ трехсаженной крепостной стены, усеянной храбрыми защитниками, среди бела дня. Конечно, как ни были безумно храбры старые испытанные линейцы, привыкшие [1084] еще со времен Екатерины, с пугачевщины спокойно смотреть на смерть, но то, что невозможно, невозможным и останется. Одна картина того, что делалось во рву под стеною, когда в несколько минут словно срезало 90 сильных солдат и ранило и перебило почти всех офицеров, от начальника отряда до самого молодого прапорщика (во время первого неудачного штурма в момент свалки ранены: генерал Абрамов, из отряда 4 штаб-офицера, три обер-офицера и один обер-офицер убит.), уже говорит сама за себя, особенно если вспомнить, что вся штурмующая колонна со всеми ее резервами едва достигла 360 человек.
Понятно, почему раненый в живот генерал Абрамов, человек, прошедший самую суровую боевую школу, был так ошеломлен этой неудачей, что впервые усомнился в успехе предприятия, но в следующую же ночь крепость была уже в наших руках.
Могилы, где погребены были павшие герои после жаркого штурма, мы найти не могли, не могли указать нам ее и сопровождение нас чиновники и туземцы.
Нет сомнения, что «замиренная» теперь Бухара без всякого стеснения предоставит возможность потомкам славного 9 линейного батальона, особенно пострадавшего в этот штурм, отыскать останки беззаветно погибших своих товарищей, дабы, помянув их вечною памятью, воздвигнуть хотя бы скромный памятник на месте их последнего упокоения. Теперь времена уже мирные, и нет основания полагать, что приведенная в надлежащий вид братская могила под Китабом может подвергнуться поруганию со стороны мусульман.
Мы миновали высокие глиняные, до сих пор грозные стены Китаба, тщетно ища глазами пункт штурма. Только широкая, но не глубокая Кашка-Дарья, протекающая внизу под стенами, да виднеющийся Урус-Кишлак, где стояла колонна девятого батальона, дают возможность ориентироваться и хоть приблизительно, по догадкам распознать окрестности, где была построена батарея Соковнина (командира 9 батальона, умер от ран, полученных под Китабом в первый день штурма).
Медленно втянулись мы в Кайнарский лог, которым идет прекрасная, разработанная по распоряжению покойного графа Ростовцева, арбяная дорога на перевал Тахта-Карача и далее в Самарканд, и расположились на предпоследний перед городом ночлег.
А 16 сентября, в три часа дня мы уже сидели в чай-ханэ, в самаркандских садах, в ожидании наступления темноты, которая скрыла бы наши лохмотья от взоров любопытных. Не [1085] встретили нас ни войска, ни музыка, ни знакомые; мы так же скромно, как выступали, входили в вечный город, задними улицами, тщательно закрывая шинелями падающие с наших плеч, превратившиеся в сплошную заплату рубахи. Меня била лихорадка, Ежов едва сидел на лошади, Темные фигуры охотников с вьюками подошли к дому командира батальона и выстроились в ожидании выхода начальника. Но его не было дома, и отряд пополз в крепость, чтобы скорее сжечь остатки своего белья и броситься в баню.
Так кончился наш нелегкий поход на Памиры. Все вернулись из него, по крайней мере, живыми, кроме двух потерянных лошадей и нескольких псов. Ежов на другой же день был отправлен в лазарет, где вскоре и скончался; несколько охотников попали также в госпиталь, но вышли оттуда здоровыми. За ними и я был отправлен в госпиталь с серьезной формой какой-то замысловатой болезни, по словам докторов, явившейся следствием перенесенных в походе трудов и лишений; пролежав в госпитале более месяца, я вышел оттуда больной и слабый и долго еще подлечивался дома. Н. Д. перебаливал и крепился на квартире, пока, наконец, не вынужден был уехать в Россию для поправления сильно пошатнувшегося здоровья.
Если ко всему этому прибавить стопы съемок, чертежей, описаний и рисунков, то это будет все, что вынесли мы, как плоды тяжелого, изнурительного похода по горным высям Туркестана и Памира и по безводным солончаковым степям древнего Оксуса. Затем корпенье в кабинете над вычерчиванием сотен верст съемок, составление отчета движения и… сдача всего этого по начальству.
Оглянувшись назад, невольно задаешь себе вопрос: что же сделал, в сущности, этот крошечный отрядец, какие результаты его экспедиции? Коротко говоря, результаты следующие.
Открытие перевала Сия-Кух и ледников возле него; открытие, обследование и нанесение на карту широкой съемкой главной артерии, дотоле необследованной речки Тупаланг; отыскание на ней дороги.
Затем — движение, частью наугад, по Дарвазу и Запянджскому Дарвазу с целью открытия пути на Памиры с запада и с целью соединения с отрядами, там расположенными. Семка всей этой местности и исследование ее. Несомненно, что появление такой, хотя и ничтожной части в тылу афганских отрядов, произвело известное впечатление на них, равно как и на всех туземцев восточной Бухары и западного Памира. [1086]
Далее — обследование всего берега Аму, принадлежащего Афганистану, от Айваджа до Шур-Оба. Семка течения Аму на этом же участке. Исследование всей восточной Бухары по двум направлениям с нанесением подробной съемки. И наконец исследование течения реки Санг-Гардак-Дарьи, весьма условно положенной до того на карте; исследование дорог и перевала из ущелья этой реки в Шахризябское бекство.
Таким образом, этот ничтожный отряд в течение двух с половиной месяцев похода (74 дня) сделал 2.000 верст по самым неприступным горным кряжам, ледникам, ущельям, по голым степям и тугаям при тропической, иногда превосходящей 60 градусов по Реомюру жаре. Из всего этого времени десять дней было употреблено на дневки и отдых; в остальные же 64 дня был совершен двухтысячный переход, что равносильно пробегу по 31 версте в день. А если к этому прибавить, что, кроме всего этого, в это же время были совершаемы рискованные переправы через Пяндж на гупсаровых плотах, переходы в брод через быстрые и подчас глубокие реки и ручьи, были совершаемы подъемы и спуски на такие точки, как перевалы Чарага в 11.000 футов, Сия-Кух — около 15.000 ф., Тиян — 5.300 ф., Гули-Зиндан — около 5.000 ф., Кок — 4.500 ф., Загара — 6.300 ф. (он же Тион), Тальбар — 11.000 ф., Зах-Бурси — 11.000 ф., Хобу-Рабат — 11.500 ф., Патк — 17.000 — 18.000 ф., Бгоу — 13.000 ф., Гульдзари — около 12.000 ф, Рога — 12.000 ф., Гумай — 11.000 ф., Бораси — 10.500 ф., Пишхарв — 8.500 ф., Кур-говат — 7.000 ф., Кайвак — 8.000 ф., снова Хобу-Рабат — 11.500 ф., Рогак — около 11.500 ф., Хазрет-и-ша — около 11.500 ф., вновь Тальбар — 11.000 ф., затем ряд мелких, но тоже тяжелых перевалов, как Дашт-Гузар — 3.700 ф., Санг-Туда — 4.000 ф., Таллы — 3.500 ф. (относительно долины Аму, лежащей на 1.000 футах, — превышение значительное), Джилисы-Ках — около 3.000 ф. и, наконец, снова такие подъемы, как Санг-Гардак — 12.000 ф., Чакман-Куйды — 10.500 ф. и Тахта-Карапа — 5.500 ф., — то даже совершенно неопытному в походах человеку станет ясным, что это движение команды было не только выходящим по быстроте и трудности пути из ряда вон походом, но и делом, на которое решиться второй раз одному и тому же человеку трудно, и которое совершается лишь, так сказать, с разбега.
Здесь, в этом походе еще раз блестяще подтвердилась репутация русского солдата. Горные выси, глубокие ущелья, снега и льды, пески и солончаки, накаленные полуденным солнцем, громадные переходы без воды, голод и жажда, лихорадка и горная болезнь, все это, как в калейдоскопе, проносилось перед изнуренными, заброшенными в дикую страну гор двадцатью русскими солдатами, твердо и сознательно отмерившими каждый [1087] шаг этих громадных пространств своими ногами с одной лишь думкой в голове: «послали — значит идти надо, наши старики и не так ходили; умирать надо — умрем; все там будем; а к голоду и холоду мы и с детства привыкли».
К одному лишь не могли привыкнуть солдатики — это к мысли, что лежать в родной России на дедовском погосте одинаково, что быть похороненным в камнях дикого Запянджского Дарваза. Ну, да к этому вряд ли можно привыкнуть истинно русскому человеку.
Текст воспроизведен по изданию: Через Бухару на Памиры // Исторический вестник. № 12, 1904.
Список иллюстраций
правитьСпуск с дороги от перевала Чарага.
Вершина перевала Сия-Кух.
Каратаг. Дом Куш-беги.
Кишлак Верхний Гумай.
Селение Нижний Гумай.
Хижины в селении Нижний Гумай.
Крепость Кабадиан.
Бальджуан. Новая крепость.
Крепость Дыроу.
Вершина перевала Патк.