Часы (Пузик)/ДО
См. также одноимённые страницы.
Ѳедотъ Барсуковъ чинилъ около своей избы колесо, когда приказчикъ Иванъ Матвѣичъ лихо прокатилъ по деревенской улицѣ, возвращаясь изъ поѣздки въ городъ. Замѣтно подгулявшій, съ козырькомъ на-бокъ, на поклонъ Ѳедота приказчикъ крикнулъ:
— Заходи потомъ! Привезъ!
— Ой-ли? — радостно воскликнулъ Ѳедотъ, но плетюшка неслась уже далеко, окутанная облакомъ пыли.
Ѳедотъ воткнулъ въ бревно топоръ и, улыбаясь, долго смотрѣлъ вослѣдъ проѣзжему, не вѣря своей радости. «Неужто правда? — думалъ онъ. — Вотъ это ловко!» Завѣтное желаніе его — имѣть часы — исполнилось. Давно Ѳедотъ мечталъ объ этомъ, но никакъ не могъ удѣлить такую даже незначительную сумму, какъ рубль семьдесятъ копѣекъ. Деньги обязательно уходили на что-нибудь болѣе необходимое. Семья Барсуковыхъ была большая: три женатыхъ брата съ десяткомъ ребятишекъ, да дряхлые старики — отецъ съ матерью. Жили всѣ вмѣстѣ, безъ раздѣла. Самъ старикъ Барсуковъ, или дѣдушка Платонъ, какъ звали его на деревнѣ, не слѣзалъ съ печи, ежечасно поджидая смерти. Всѣ три брата были мужики хозяйственные, работящіе, но на такую ораву не мало надо было заботъ и трудовъ. Теперь, когда по веснѣ поставили новую избу, просторную, свѣтлую, съ крылечкомъ и пѣтушками надъ окнами, Ѳедотъ порѣшилъ, во что бы то ни стало, исполнить свое горячее желаніе. Часы владѣли всѣмъ его существомъ. Объ нихъ онъ только и думалъ и соображалъ, куда бы ихъ лучше повѣсить. Онъ представлялъ себѣ, какъ будетъ чикать маятникъ и какъ по движенію маленькихъ черненькихъ стрѣлочекъ онъ будетъ знать въ каждое мгновеніе, сколько времени. Развѣ мыслимо жить безъ часовъ, какъ жили они до сихъ поръ?
— Вставать ли, къ примѣру, поутру, ложиться ли, на работу ли ѣхать въ поле, — разсуждалъ Ѳедотъ въ кругу семейныхъ, — все тогда будетъ извѣстно, минута въ минуточку! Али вотъ еще зимой, ночью, во вьюгу, лежишь-лежишь и не придумаешь сколько времени, а тутъ чиркнешь спичкой, поглядишь и знаешь!
Вся деревня знала о затѣѣ Ѳедота и вмѣстѣ съ его семейными относилась къ ней съ сочувствіемъ и любопытствомъ. Одинъ дѣдъ Платонъ ворчалъ на своей печкѣ:
— Вишь, чего выдумали: часы имъ понадобились! Больно умны, да богаты стали… Восемьдесятъ пять лѣтъ на свѣтѣ безъ часовъ я прожилъ — и слава тебѣ, Господи! благодарю тебя, Создатель! Зачѣмъ намъ, хрестьянамъ часы? А пѣтухъ-то у насъ на что? А солнышко?
Но дѣда, конечно, никто не слушалъ. Поворчитъ-поворчитъ, да и перестанетъ. Не разъ совѣтовался Ѳедотъ относительно часовъ съ господскимъ приказчикомъ, какъ съ человѣкомъ свѣдущимъ, у котораго не только во всей деревнѣ, но и въ цѣлой округѣ, у одного были часы, стѣнные «ходики» заплеванные мухами и съ экипажной гайкой на цѣпочкѣ около гири, для большей вѣрности хода. Въ благодушную минуту приказчикъ научилъ Ѳедота узнавать по нимъ время, объяснилъ римскія цифры и обѣщалъ купить такіе же точно часы при первой поѣздкѣ въ городъ, такъ какъ Ѳедотъ бывалъ тамъ очень рѣдко, да едва ли бы рѣшился на самостоятельную покупку такой хитроумной штуки.
Ѳедотъ не могъ оставаться одинъ со своей радостью; онъ оглянулся кругомъ, ища съ кѣмъ-нибудь подѣлиться, но, кромѣ кучки ребятъ напротивъ, никого не было видно. Онъ пошелъ во дворъ. Мать, сгорбленная, толстая старушка, несла корытце съ мѣсивомъ и сзывала куръ; одинъ изъ братниныхъ мальчугановъ скакалъ верхомъ на палочкѣ, сверкая голыми пятками и пугая птицу.
— Иванъ Матвѣичъ часы привезъ, — сказалъ Ѳедотъ.
Но старуха такъ была поглощена своимъ дѣломъ, что не разслышала и разразилась угрозами противъ шалунишки.
Въ избѣ, кромѣ дѣда, никого не было. «Хошь ему скажу. Все же домовладыка»… — подумалъ Ѳедотъ и сказалъ громко, чтобы старикъ слышалъ:
— Привезъ, вѣдь, Иванъ-то Матвѣичъ, батюшка…
Дѣдъ, согнувшись, сидѣлъ на печи, свѣсивъ ноги, и глядѣлъ въ одну точку.
— А-а, ну, и слава Богу! — пробормоталъ онъ, потомъ очнулся и спросилъ. — Да чего привезъ-то?
— Часы, батюшка.
— О, штобы васъ тутъ совсѣмъ! Я думалъ, путевое. Надоѣли вы мнѣ съ этими часами! Ну, привезъ, такъ и любуйся ими!
Остальные домашніе были на огородѣ. Вѣсть о часахъ была встрѣчена тамъ сочувственно. Ребятишки цѣплялись за Ѳедота и просили скорѣе показать. Младшій братъ Арсеній сказалъ, смѣясь:
— Ну, братъ, теперь шабашъ, на работу не проспишь, теперь у насъ все точка въ точку будетъ!
— А когда же ты пойдешь за ними? — полюбопытствовала жена Ѳедота.
Рѣшено было дать вздохнуть приказчику и пойти, пообѣдавши.
Когда Ѳедотъ пришелъ къ нему, тотъ сидѣлъ у окна за чаемъ, потный, въ одномъ жилетѣ, и разсказывалъ что-то очень смѣшное, отчего жена его, смазливая бабенка, тряслась и едва удерживала въ рукахъ блюдечко. Слюнявая дѣвчурка въ чепчикѣ изъ разноцвѣтныхъ лоскуточковъ ползала около родителей съ городскими гостинцами — баранкой и карамелькой, перевитой блестящей фольгой.
— А-а, Барсуковъ! — привѣтствовалъ приказчикъ, пока Ѳедотъ крестился на образа и отвѣшивалъ поклоны. — Раненько пришелъ, ну, да ладно. Вотъ тебѣ, изволь, — добавилъ онъ, передавая ему тщательно увязанный въ бумагу свертокъ. — Своихъ еще пять копѣекъ добавилъ: меньше рубля семидесяти пяти и слышать не хотѣлъ! Ну, да пятакъ не расчетъ. За то хорошіе далъ. На всю жизнь хватитъ.
— Ужъ это такъ… конечно… — подтвердилъ Ѳедотъ, конфузясь и переминаясь съ ноги на ногу. — Насчетъ пятачка не сумлѣвайся, заплатимъ. Премного тебѣ благодарны за услуженіе. А только я еще къ тебѣ съ просбицей, съ послѣдней: пожалуйста, Иванъ Матвѣичъ, сдѣлай милость, повѣсь и пусти ихъ самъ! Боюсь я до страсти съ перваго-то разу, какъ бы чего не сломать, не сдвинуть… Люди мы темные, непонимающіе.
— Ладно, не прикидывайся! — разсмѣялся приказчикъ. — Больно ты ловкій, какъ я погляжу: купи ему, — мало съ ними было хлопотъ-то! — да еще устраивай! Хорошъ гусь!
Однако, какъ ни ломался приказчикъ, а все-таки согласился и отправился съ Ѳедотомъ.
Когда они проходили по улицѣ, вся деревушка знала уже о событіи: изъ калитокъ и оконъ выглядывали любопытныя лица; отъ одной избы побѣжали за ними нѣсколько болѣе шустрыхъ ребятишекъ, которые, робко пересмѣиваясь между собой, просили показать имъ невиданную диковинку.
— Ни шкните у меня, пострѣлята! Вотъ я задамъ вамъ! — прикрикнулъ приказчикъ, когда ребята осмѣлились и стали приставать назойливѣе.
Тѣ немного отстали, но потомъ побѣжали снова и толпа ихъ съ каждой минутой увеличивалась.
Вся семья Барсуковыхъ была въ сборѣ и встрѣтила пришедшихъ чинно, съ серьезными лицами, какія всегда бываютъ у крестьянъ, когда совершается что-нибудь, хотя и незначительное, но выходящее изъ ряда обыденнаго.
— Ну, вотъ, — сказалъ приказчикъ, оглядывая избу, — на этой самой стѣнкѣ, у дѣдушкиной печки, имъ самое удобное и подходящее мѣсто. Пущай онъ сторожитъ за ними и гирьки поднимаетъ, чтобы не останавливались… Ему это удобно, да и дѣло все-таки будетъ…
Дѣдъ улыбнулся и хотѣлъ что-то сказать, но раскашлялся и только махнулъ рукой. Понадобились костыль съ молоткомъ. Послѣдній нашелся, но костыль пришлось долго разыскивать по сосѣдямъ. Наконецъ, часы были повѣшены, пущены въ ходъ, и черезъ минуту они впервые огласили избу звонкими, непривычными ударами. Съ раскрытыми ртами и расширенными, горѣвшими зрачками всѣ дивились, переглядываясь между собою. Торжествовавшій Ѳедотъ даже перекрестился отъ умиленія.
— Теперь готово, а какъ узнавать время — отъ Ѳедота научитесь, онъ знаетъ, я ему показывалъ… — заключилъ приказчикъ и съ этими словами направился изъ избы.
Братья пошли проводить его до воротъ и горячо благодарили за оказанную услугу, обѣщаясь отплатить за нее самымъ лучшимъ коровьимъ масломъ. Они долго стояли и кланялись приказчику.
Безотчетное, безмолвное изумленіе присутствовавшихъ, между тѣмъ, постепенно переходило въ оживленіе. Каждый высказывалъ свои соображенія объ устройствѣ часовъ, допытывался, со всѣхъ сторонъ заглядывалъ, а ребятишки любовались разрисованными на нихъ цвѣтами и бойкимъ, блестящимъ маятникомъ. Обычныя мелкія дѣла всѣ были забыты. Тихій, сдержанный говоръ съ каждой минутой усиливался, словно надвигался приливъ: «Марья, Марья, а ты погляди-ка!» «Ну, это што! А, вотъ, какъ они зашипѣли, да вдарили»… «А цѣпка-то, цѣпка-то глянь какая!»
Когда вернулся въ избу Ѳедотъ, всѣ обступили его: «Тятя, научи!» «Дяденька, научи!» Онъ съ радостью принялся за объясненія и важно присовокупилъ, что штука эта умственная и сразу все понять невозможно. Изба, между тѣмъ, наполнялась любопытными; приходили посмотрѣть сосѣдніе мужики и бабы съ грудными ребятами на рукахъ; они молились на образа, отвѣшивали хозяевамъ поклоны, вставали гдѣ-нибудь въ уголкѣ или присаживались на лавкахъ. Скоро народу набралось столько, что въ избѣ совершенно уже не было мѣста и масса любопытныхъ влѣзала на завалинку, заглядывая въ открытыя окна. Отъ сгущавшихся сумерекъ въ избѣ становилось темно. Все время сердито качавшій головою дѣдъ не выдержалъ и захрипѣлъ, съ трудомъ слѣзая съ печи:
— А ужинать-то мы нонѣ будемъ? Хотѣли покосъ начать завтра… Пораньше-то встать не надо? Ахъ, вы, умныя головы! Ахъ, вы, затѣйщики! Ты, старуха, чего тутъ глядишь? У меня, штобы живо, однимъ духомъ!
Слова эти подѣйствовали. Стали собирать на столъ. Кто побѣжалъ за хлѣбомъ, кто за квасомъ. Многіе изъ постороннихъ посѣтителей начали расходиться, но прибывали новые, тѣ, что были гдѣ-нибудь въ полѣ и только-что вернулись. Пришелъ и деревенскій пастухъ, крошечный, худой мужиченка со сморщеннымъ, безбородымъ лицомъ, какъ у скопца, и своимъ тонкимъ, бабьимъ голоскомъ радостно поздравилъ Барсуковыхъ съ новинкой. Онъ долго смотрѣлъ на часы, внимательно выслушалъ объясненіе Ѳедота, но ровно ничего не понялъ и заявилъ:
— Ну, да когда понадобится, скажите! А штука эта для нашего брата самая подходящая: съ ними скотинку выгнать не просрочишь.
Пришли староста, тетка Дарья и лѣсникъ Михайло. Некогда было ложки поднести ко рту.
Дѣдъ ворчалъ:
— Ну, времячко подоспѣло: въ собственномъ домѣ покоя не имѣешь! Ахъ, штобъ те, тутъ совсѣмъ! Хуже, чѣмъ на ярмонкѣ… Да пропади они пропадомъ и часы-то ваши!
Когда послѣ ужина всѣ разбрелись изъ избы на ночлегъ, кто въ сѣни, кто на сѣновалъ, кто прямо на дворъ, въ телѣги, и когда дѣдъ, вздохнувъ облегченно, всталъ передъ божницей на молитву, передъ самымъ его носомъ въ окнѣ показалась чья-то всклокоченная голова съ жадно-горѣвшими любопытствомъ глазами.
— Гдѣ часы-то? — задыхаясь, спросила она, словно желая взглянуть на какое-то чудо.
Дѣдъ не выдержалъ. Онъ схватилъ со стола забытую солоницу и со всего размаха кинулъ ею въ окошко дрожа и хрипя отъ злобы:
— Ахъ, проклятые! Ахъ, разбойники!
Ударъ, видимо, пришелся мѣтко и отчаянный вопль огласилъ засыпавшую улицу.
Дѣдъ поспѣшилъ насколько могъ, затушить лампу и, спотыкаясь отъ тьмы и волненія, полѣзъ на печку. Долго стоналъ онъ, ворчалъ и ворочался съ боку на бокъ. Злоба душила его, а часы, точно издѣваясь надъ нимъ, равномѣрно и громко тиктакали подъ самымъ его ухомъ. Дѣдъ перекладывалъ на другую сторону печки подушку и ложился къ часамъ ногами, но не помогало и это.
Когда часы били, онъ вскакивалъ съ испуга и шепталъ молитвы. Вдругъ, передъ самымъ разсвѣтомъ, когда старикъ чуть-чуть забылся сномъ и видѣлъ себя въ степи, подъ зноемъ солнца, послышалось шлепанье босыхъ ногъ, потомъ какой-то странный, рѣзко-дребезжавшій звукъ. Это Ѳедотъ, который такъ-же не спалъ подъ впечатлѣніемъ происшедшаго, испугался, что часы остановились и поднималъ за цѣпочку гирьки, хотя нужды въ этомъ и не было, такъ какъ онѣ успѣли опуститься не много. Онъ долго стоялъ передъ часами, зѣвалъ, чесался и соображалъ вслухъ, сколько часы показывали времени. Старикъ исподтишка, какъ воръ, слѣдилъ за сыномъ.
Когда тотъ ушелъ и шаги его смолки на дворѣ, онъ поспѣшно схватилъ цѣпочку и, что было въ немъ остатковъ мужицкой силы, такъ ее дернулъ, что въ часахъ что-то звякнуло, они закачались и маятникъ мгновенно остановился. Кое-какъ, попрежнему, старикъ зацѣпилъ оборвавшуюся цѣпочку, чтобы не было замѣтно слѣдовъ поломки, и легъ на свое мѣсто. Но уснуть такъ и не удалось ему.
Совсѣмъ разсвѣтало. Со злобой на себя, на пѣтуховъ и на весь міръ дряхлый дѣдка снова полѣзъ съ печки…