Чайльд Гарольд (Байрон)/ДО

Чайльд Гарольд
авторъ Джордж Гордон Байрон, пер. С. Ильина, Павла Козлова, В. С. Лихачева, О. Н. Чюминой. С предисловием проф. Алексея Н. Веселовского

Оригинал: англійскій, опубл.: 1818. — Перевод опубл.: 1904. Источникъ: az.lib.ru

ЧАЙЛЬДЪ ГАРОЛЬДЪ.

«Паломничество Чайльдъ Гарольда» переводъ С. Ильина, Павла Козлова, В. С. Лихачова, О. Н. Чюминой. Съ предисловіемъ проф. Алексѣя Н. Веселовскаго

Источник: Байронъ. Библіотека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 1, 1904.

Паломничество Чайльдъ-Гарольда.

Блестящимъ, неподражаемо оригинальнымъ поэтическимъ самородкомъ является и въ творчествѣ Байрона, и въ міровой литературѣ (въ широкую область которой именно она его ввела впервые) поэма «Паломничество Чайльдъ-Гарольда». Не подчинилась она никакимъ требованіямъ теоріи, никакимъ правиламъ опредѣленнаго эпическаго рода. Едва обусловлена она завязкой, — и обрывается неожиданно, не развязавъ узла фабулы; завлекая по временамъ повѣствованіемъ или описаніемъ странъ и народовъ, она покидаетъ постоянно его тонъ, чтобъ дать просторъ душевнымъ изліяніямъ, размышленіямъ, признаніямъ — и поэма превращается тогда въ сплошную лирическую исповѣдь. То сосредоточивается она какъ будто на изображеніи центральнаго характера, то растворяетъ его въ личности самого поэта, становится все субъективнѣе, интимнѣе, и наконецъ, совсѣмъ отбрасываетъ условно-принятую маску придуманнаго героя. Но личный элементъ сливается съ общимъ, гложущая грусть переходитъ въ міровую скорбь, автобіографическія черты уступаютъ мѣсто всемірно-историческимъ картинамъ; минувшіе вѣка, угасшія цивилизаціи, цѣлыя тысячелѣтія встаютъ изъ своего разрушенія, краснорѣчиво говоря дальнему потомству. На смѣну этому поэтико-историческому волшебству выступаютъ въ удивительно богатомъ сочетаніи вѣчныя красоты природы, то величавой, могущественной, увѣнчанной ледяными альпійскими коронами, то нѣжной или знойной природы горъ, моря; въ ея гармоніи и величіи духъ отдыхаетъ, а вслѣдъ за тѣмъ врывается живымъ потокомъ современность съ ея запросами и тревогами, и разсказъ становится смѣлымъ памфлетомъ…

Но этотъ странный самородокъ, — не поэма, не лирическій циклъ, не натуръ-философская греза, не политическая манифестація, не элегія пессимизма и душевнаго разлада, но все это слитое въ небывалое, нестройное, и властно захватывающее цѣлое, — не былъ во всемъ своемъ разнообразіи созданъ одновременно; послѣдовательное появленіе его частей обнимаетъ обширный и наиболѣе взволнованный періодъ жизни поэта, — восемь лѣтъ съ 1809 по 1817 г.; онъ былъ спутникомъ Байрона, нравственно выросталъ и развивался вмѣстѣ съ нимъ, и это значеніе его, какъ автобіографической лѣтописи, еще болѣе возвышаетъ его достоинства.

Необычно и самое происхожденіе «Паломничества». Его не подведешь подъ стать къ произведеніямъ съ опредѣленнымъ, заранѣе намѣченнымъ планомъ; оно не было сознательно задумано, но сложилось свободно, непосредственно, изъ ряда отдѣльныхъ лирическихъ импровизацій, набросковъ, стихотворныхъ листковъ дневника путешественника; объединенные, они стали жить вмѣстѣ; потомъ вслѣдъ за ними пошли другія группы такихъ же импровизацій, уже сдержанныя отнынѣ нѣкоторымъ подобіемъ сюжета или плана, но до самаго конца сохранившія духъ вольницы, съ скачками, отступленіями, эпизодами, возвратами къ прерванной нити. Объ источникахъ для подобнаго произведенія почти и говорить нельзя. Въ ссылкѣ самого Байрона въ одномъ изъ предисловій къ поэмѣ на скучнѣйшій и назидательный романъ справедливо забытаго теперь беллетриста 18-го вѣка, Джона Мура, и въ обѣщаніи дать въ лицѣ Гарольда что-то въ родѣ «поэтизированнаго Zeluco» (героя этого романа) звучитъ несомнѣнная иронія. Между развратнымъ хищникомъ и циникомъ Зелюко и скорбникомъ Гарольдомъ нѣтъ ничего общаго. Сближеніе «Паломничества» (т. е. собственно лишь второй его главы, въ ея описаніяхъ Греціи) съ книгой стиховъ искренняго эллинофила, бывшаго англійскаго консула на Іоническихъ островахъ, Райта («Horae Jonicae»). возможно въ той мѣрѣ, въ какой могли быть сходны впечатлѣнія двухъ странниковъ по краю, бывшее величіе и современное паденіе котораго они близко принимали къ сердцу, — и затѣмъ оно уничтожается различіемъ геніальности одного изъ нихъ и симпатичной, благонамѣренной посредственности другого. Если говорить объ источникахъ, то лишь по отношенію къ нѣкоторымъ описательнымъ или историческимъ частностямъ четвертой, итальянской пѣсни «Гарольда», введеннымъ въ поэму на основаніи присовѣтованныхъ Байрону его другомъ Гобгоузомъ библіотечныхъ и музейскихъ справокъ, — но это, быть можетъ, слабѣйшія мѣста во всемъ произведеніи, которыя блѣднѣютъ и уничтожаются отъ сопоставленія съ вдохновенными страницами, созданными вполнѣ свободно.

Въ Янинѣ (въ Албаніи), въ октябрѣ 1809 года, когда первый отдѣлъ байроновскаго путешествія по южнымъ окраинамъ Европы, — посѣщеніе Португаліи, Испаніи, Мальты, впечатлѣнія плаванія по Средиземному морю, — былъ только что законченъ, и его смѣнили картины первобытнаго, сурово красиваго горнаго албанскаго края, Байронъ впервые остановился на мысли задержать навсегда пережитое и перечувствованное во время своихъ скитаній въ видѣ стихотворныхъ набросковъ, картинъ съ натуры и отпечатковъ съ собственныхъ настроеній. Сначала приходилось вспоминать и оживлять недавно минувшее, среди албанской жизни вызывать образы и краски романскаго міра; потомъ стихотворный разсказъ сталъ все быстрѣе догонять факты путешествія, наконецъ почти сравнялся съ ними по времени, такъ что послѣдніе листки греческаго дневника написаны были тотчасъ послѣ того, какъ Байронъ покинулъ въ первый разъ Грецію, направляясь въ Константинополь, — и то, что впослѣдствіи названо было второю пѣснью «Чайльдъ-Гарольда», закончено было въ первоначальномъ видѣ во время стоянки на малоазіатскомъ берегу, въ Смирнѣ, 28 марта 1810 года. Для своихъ летучихъ набросковъ Байронъ избралъ прихотливую форму, снова возрождавшуюся въ англійскомъ стихотворствѣ (благодаря удачному опыту Beattie Кэмпбелла) и возвращавшую читателя къ вкусамъ и пріемамъ елизаветинскихъ временъ, къ девятистрочнымъ «стансамъ» Спенсера. Обширная коллекція такихъ стансовъ, накопившаяся за время пути, не занимала особенно важнаго мѣста въ глазахъ Байрона среди привезенныхъ имъ въ Англію рукописей, — поэтическаго результата странствія. Только вслѣдствіе настояній друга поэта, Долласа, согласился онъ дать ему на пересмотръ этотъ нестройный матеріалъ.

Свидѣтельство Долласа цѣнно и очень опредѣленно. По его словамъ, Байронъ признался ему, что, кромѣ продолженія своей юношеской перестрѣлки съ критиками, — стихотворнаго разсужденія «Hints from Horace», — онъ «по разнымъ поводамъ написалъ нѣсколько небольшихъ стихотвореній, а также очень много строфъ въ Спенсеровскомъ вкусѣ, касающихся странъ, которыя онъ посѣтилъ». Ни слова о планѣ, соединяющемъ эти строфы, о сколько нибудь законченномъ произведеніи, составившемся изъ нихъ, о героѣ, чьи дѣянія, мысли и чувства онѣ должны изображать. Необходимая связь, подобіе плана и фиктивная личность героя внесены были, стало быть, лишь послѣ того, какъ Долласъ, пришедшій въ восхищеніе отъ импровизацій, которыя, по мнѣнію Байрона «не стоили особеннаго вниманія», и поддержанный нѣсколькими спеціалистами изъ литературнаго цеха, заставилъ поэта согласиться на обнародованіе. Тогда то началась сложная работа не только редактированія и спайки между собой частей будущей поэмы, но и обработки личнаго, героическаго элемента, въ которомъ не было нужды, пока описанія и изліянія шли прямо отъ имени самого путешественника. Для впечатлѣній туриста могъ быть удержанъ и впредь этотъ пріемъ, — но тамъ, гдѣ выступали въ лирической исповѣди слишкомъ завѣтныя, интимныя черты семьи, среды, общественныхъ отношеній, личнаго прошлаго, заботливый литературный трибуналъ не удовольствовался даже прозрачнымъ псевдонимомъ Childe-Burun (древняя форма фамильнаго имени поэта), предложеннымъ Байрономъ, и потребовалъ совсѣмъ новаго наименованія. Такъ вступила въ поэму тѣнь Гарольда. Это дѣйствительно тѣнь, туманный образъ, а не реальное лицо съ самобытной, отдѣльной своей душевной исторіею, — и чѣмъ болѣе подвигалась впередъ поэма, тѣмъ замѣтнѣе становилась условность фигуры героя, а затѣмъ и ненужность ея. Хотя и принято вводить Гарольда, какъ литературный типъ, въ кругъ Ренэ, Вертеровъ, Ортисовъ, его собратій по меланхоліи и душевной надломленности, но внимательное сравненіе его съ ними не можетъ не показать на ихъ сторонѣ законченную, самостоятельную душевную жизнь, на его же лишь подобіе ея, прерванное небрежно и незамѣтно самимъ авторомъ. Вначалѣ Байронъ, какъ будто привыкая къ навязанному ему раздвоенію, сбирался въ теченіи разсказа дорисовать и мотивировать намѣченное имъ въ первой пѣснѣ; онъ называлъ Гарольда «лицомъ непривлекательнымъ, выставленнымъ со всѣми его недостатками, которые авторъ легко могъ бы сгладить, заставивъ его больше дѣйствовать, чѣмъ разсуждать»; онъ готовъ былъ даже поморализировать на его счетъ, заявляя, что это — «не образцовый герой, но что онъ, наоборотъ, показываетъ, какъ извращеніе ума и нравственности ведетъ къ пресыщенію, портитъ всѣ радости жизни», но постепенно становился равнодушенъ къ тщательной выпискѣ фиктивнаго характера, въ обширныхъ и превосходныхъ отступленіяхъ бесѣдовалъ съ читателемъ уже отъ своего лица, вспоминалъ порою о Гарольдѣ, возвращался къ нему, но все рѣже и на короткое время; наконецъ въ четвертой пѣснѣ онъ вышелъ совсѣмъ на свободу, и только передъ окончательнымъ паденіемъ занавѣса посвятилъ нѣсколько грустныхъ словъ тому двойнику, съ которымъ когда то выступалъ въ путь, и который напоминалъ ему о порѣ «юности и свѣжести».

Пушкинское остроумное выраженіе о «Гарольдовомъ плащѣ», прикрывавшемъ далеко не байроническую натуру Онѣгина, можетъ быть примѣнено, подъ условіемъ подстановки иныхъ, высшихъ понятій, къ Байрону, какъ творцу «Паломничества». На немъ, какъ повѣствователѣ о «чувствительномъ» (какъ говорили въ 18 вѣкѣ), т. е. гуманно отзывчивомъ странствіи среди людей, народовъ, государствъ, природы, и какъ глубокомъ и искреннемъ лирикѣ, дѣйствительно накинутъ былъ «Гарольдовъ плащъ», и, если характеръ героя «Паломничества» не можетъ блистать въ ряду лучшихъ его созданій, если плащъ порою плохо драпируетъ и маска отстаетъ отъ лица, то за ними выступаютъ благородныя, геніальныя черты поэта. Не Гарольдъ, а самъ онъ — истинный герой поэмы. Значеніе всего произведенія перемѣстилось, измѣнилось. Слабое въ фикціи, оно (въ особенности къ концу) становится велико и могущественно въ воплощеніи дѣйствительности, личной и общей.

Но Гарольдъ былъ придуманъ, и необходимо было посвятить извѣстную долю труда на біографическое введеніе, посвященное ему при первомъ появленіи его на сценѣ. Такъ возникли строфы, описывающія его юность, жажду сильныхъ ощущеній и пресыщенность, его семейныя отношенія и товарищество, родовой замокъ и т. д., съ сквозившими вездѣ чертами изъ біографіи поэта, но съ прибавками и оговорками, которыя пытались разстроить сходство. Гарольду вложено было въ уста самостоятельно возникшее, какъ отдѣльное стихотвореніе, «Прощаніе» съ отечествомъ (Ch. Harold’s Good Night), — по признанію Байрона, внушенное ему въ основной мысли старинной балладой лорда Максвелла. Предполагалось сначала снабдить Гарольда еще большей долею біографическихъ подробностей, но соотвѣтствовавшія строфы вышли такими близкими къ подлиннымъ чертамъ отрочества и юности Байрона, что редакторы присовѣтовали уничтожить ихъ (напр. двѣ строфы передъ нынѣшней восьмою). Съ неудовольствіемъ и борьбой исполнялъ относительно сокращеній совѣты Байронъ, пытаясь понять напр., почему къ уцѣлѣвшимъ въ поэмѣ сильнымъ выходкамъ противъ англійской политики въ Испаніи или хищничества англичанъ относительно памятниковъ греческой старины не могли присоединиться другія протестующія заявленія на ту же тему, почему нужно было щадить Веллингтона, лорда Эльджина и др. Въ этой борьбѣ погибло въ обѣихъ первыхъ пѣсняхъ тринадцать строфъ, лишь въ наше время возстановленныхъ по рукописямъ. Взамѣнъ Байронъ предоставилъ себѣ широкую свободу для прибавленій. Впечатлѣнія путешествія были еще такъ свѣжи, что легко было вызвать изъ нихъ новыя поэтическія картины Испаніи или Греціи. Еще поразительнѣе вышли втѣснившіяся въ поэму подъ вліяніемъ сильнаго аффекта, совершенно въ разрѣзъ съ общимъ ея ходомъ, глубоко печальныя строфы, оплакивающія утрату таинственной «Тирзы» (личности, доселѣ неразгаданной, очевидно героини ранней, юношеской любовной связи Байрона, окруженной имъ непроницаемой загадочностью), — утрату, о которой лично онъ (не Гарольдъ) узналъ по возвращеніи изъ странствій (строфы 95—98 второй пѣсни, прибавленныя во время печатанія). Въ общемъ обѣ пѣсни обогатились, противъ рукописи, двадцатью тремя новыми «стансами» (въ седьмомъ изданіи, 1814 года, имъ предстояло еще разростись на одиннадцать строфъ, въ томъ числѣ на посвященіе «Іантѣ», красивому, изящному ребенку, дочкѣ лэди Оксфордъ), — и въ этомъ видѣ, съ именемъ Байрона на заглавномъ листѣ (несмотря на настойчивое его желаніе выпустить поэму безъименно), 10 марта 1812 года «Паломничество» вышло въ свѣтъ и «въ одно утро сдѣлало Байрона знаменитымъ».

Значительное, почти столѣтнее отдаленіе отъ этой блестящей побѣды, возможность сравнить первыя главы поэмы, вышедшія въ свѣтъ (по опредѣленно звучащей оговоркѣ самого автора въ предисловіи) лишь «въ видѣ опыта», съ продолженіемъ разсказа, поднимавшимся рѣзко обозначенными переходами все выше въ художественномъ и идейномъ отношеніи, — наконецъ вліяніе открытой для насъ совокупности всего байроновскаго творчества съ его великими красотами не могутъ не ослабить для новѣйшихъ поколѣній того сильнаго дѣйствія, которое, по единодушнымъ показаніямъ современниковъ, произвели нѣкогда первыя главы, повторенныя втеченіе одного только 1812 года въ пяти изданіяхъ. На иныхъ частностяхъ и пріемахъ есть несомнѣнная печать отжившей поэтической техники. Лишь прихотью повѣствователя кажутся теперь архаическій, старо-англійскій балладный тонъ, присвоенный первымъ, вступительнымъ строфамъ, и неожиданное насыщеніе слога древними оборотами, нуждающимися въ комментаріяхъ (черта, конечно, ослабляемая переводами). Шалость эта не достигла цѣли, не удовлетворила поэта, онъ скоро отбросилъ игру въ археологію, чтобъ отдаться живой, безконечно разнообразной, сверкающей образами, рѣчи. Но другіе пріемы сближаютъ его съ иною, классическою стариной; быть можетъ, отъ того, что и испанскія картины набрасывались среди эллинской обстановки, а тѣ, что изображали величіе и паденіе Греціи, еще тѣснѣе связаны были съ культурными условіями древняго міра, — въ разсказъ вплетаются имена и образы миѳологическіе, которымъ мѣсто было бы въ писаніяхъ профессіональнаго классика. Подъ стать къ этому — изображеніе Гарольда на палубѣ корабля съ арфой въ рукахъ, произносящаго свое прощаніе съ родиной, тихо перебирая струны. Еще много неувѣренности въ своихъ слоговыхъ силахъ, ведущей иногда къ риторикѣ или темнымъ оборотамъ, которые приходится разгадывать, — монотонно звучатъ восклицанія, открывающія иногда одну за другою нѣсколько строфъ («Hark!» или «Lo!» или «By Heaven!» и т. д.), словно помогая неопытному автору выйти изъ затрудненія. Въ типическихъ для Байрона, продержавшихся у него во весь первый періодъ творчества, вставныхъ пѣсняхъ, борется искренность и непосредственность тона такихъ изліяній, какъ «Прощаніе» или «Къ Инесѣ», съ искусственностью албанской боевой пѣсни (Tamburgi), которая, по словамъ Байрона, скомпанована имъ изъ отрывковъ разныхъ албанскихъ пѣсенъ, — но не согрѣта суровымъ, боевымъ жаромъ, не свободна отъ разсудочности, и не въ силахъ возбуждать или горячить отвагу и любовь къ родинѣ. Въ общихъ, основныхъ, столь важныхъ вообще въ «Паломничествѣ», идеяхъ еще замѣтна неустойчивость. Такъ уже заявленный имъ протестъ противъ губительныхъ, ожесточающихъ и корыстныхъ войнъ, сдѣлавшія Байрона впослѣдствіи (въ Донъ-Жуанѣ) однимъ изъ величайшихъ обличителей воинственности, могъ еще уживаться съ отголосками милитаризма въ нападкахъ на англійскихъ военачальниковъ на Пиренейскомъ полуостровѣ и въ укоризнахъ за ихъ ошибки, покрывшія безславіемъ англійское оружіе. Съ другой стороны, свободолюбіе поэта сводится не къ поддержкѣ и прославленію пользованія политической свободой, но къ воспѣванію самаго момента добыванія народной независимости. Еще не установился даже общій тонъ повѣствованія. Исполняя обѣщаніе, данное въ предисловіи, смѣшивать порою съ серьезнымъ смѣшное и забавное, поэтъ неожиданно, пользуясь случайнымъ поводомъ, можетъ отклониться въ сторону совершенно чуждой жизни; напр. отъ картинъ веселящагося во всю ширь Кадикса вдругъ перенестись въ Лондонъ и набросать въ остроумномъ очеркѣ празднованіе воскреснаго дня буржуазною и рабочею толпой, устремляющеюся пѣшкомъ, во всевозможныхъ экипажахъ и на ладьяхъ по Темзѣ за городъ. Мелькнули эти сцены (строфы 69—70), и авторъ, словно разувѣрившись въ пригодности такихъ «отклоненій» (variations), не вернется къ нимъ болѣе. Но онъ не хочетъ ни за что подчиняться стѣсненіямъ правильнаго плана, и, переставъ искать развлекающихъ темъ, даетъ волю скачкамъ своей мысли, фантазіи, воспоминанія. Среди испанскихъ бытовыхъ картинъ появляются вдругъ строфы, обращенныя къ Парнассу, у подножія котораго, любуясь имъ, поэтъ слагалъ свои стихотворные очерки Испаніи и испанцевъ. Подъ конецъ второй пѣсни сверкнула картина Константинополя, съ тѣмъ чтобы быстро исчезнуть и послѣ новыхъ импровизацій на эллинскую освободительную тему, дать волю личному горю поэта о несчастной Тирзѣ. Поддавшись волшебству общаго впечатлѣнія, современники не замѣтили всѣхъ этихъ неровностей, недочетовъ, слѣдовъ недостаточной опытности. До того велики и блестящи были затмившія ихъ достоинства. Вмѣсто красивой романтической небывальщины, приподнятыхъ страстей и эффектнаго героизма, передъ читателемъ выступала подлинная жизнь, душевная исторія неподдѣльно реальной личности, слитой изъ Гарольда и его двойника, слышались рѣчи, заявленія мыслей, находившія отзвукъ въ настроеніи всего, что тосковало, рвалось на волю, ненавидѣло застой и гнетъ, въ современномъ обществѣ; горячо и вдохновенно ставились великія задачи освобожденія народовъ, возвѣщая въ ту раннюю пору охватившій потомъ нѣсколько десятилѣтій періодъ національнаго броженія, борьбы и возстаній, послужившихъ на пользу итальянской, греческой, испанской, польской идеѣ, — и меланхолическій пѣвецъ превращался тогда въ пламеннаго Тиртея, вызывая испанцевъ или грековъ возстать противъ притѣснителей, ликуя при видѣ взрывовъ народнаго героизма, подобнаго подвигу «сарагосскихъ дѣвъ». Въ живомъ альтруизмѣ такихъ порывовъ разрѣшались личная скорбь, душевное одиночество и презрѣніе къ людской низости, переданныя съ поразительной непосредственностью глубоко лирической исповѣди, — но минутами они тонули въ безграничномъ просторѣ міровой скорби, все сильнѣе развивавшейся у Байрона уже въ первомъ путешествіи, когда, попирая развалины давно минувшей исторической жизни, онъ видѣлъ всеобщее торжество разрушенія и бренности. Послышались первыя заявленія неисходной міровой его тоски, которая такъ широко разовьется къ концу «Паломничества», — и когда, вырываясь изъ связи съ цѣлымъ произведеніемъ, слышался внезапный стонъ усталой души, и изнывалъ умъ, томимый «демономъ Мысли» (стих. «Къ Инесѣ»), то былъ еще поводъ, чтобъ привлечь къ поэмѣ и взволновать ея необычайнымъ содержаніемъ.

Но вмѣстѣ съ тѣмъ она являлась завлекательнымъ описаніемъ путешествія по малоизвѣстнымъ, забытымъ, заснувшимъ странамъ. Предпринятое въ духѣ идей Руссо, надолго сохранившаго свое вліяніе на Байрона, изъ странъ, удрученныхъ избыткомъ культуры, въ края непочатые, все дальше въ глубь жизни по природѣ, оно должно было привести странника на востокъ, въ Египетъ, Персію, даже Индію (фантастическій, не исполненный планъ), оно пестрѣло яркими этнографическими красками нравовъ, обычаевъ, типовъ, и на дѣвственной албанской почвѣ ввело читателя въ совершенно невѣдомый міръ. На бытовомъ фонѣ выростали полныя жизни и движенія картины, — въ первой пѣснѣ бой быковъ въ Испаніи, во второй воинственный танецъ албанцевъ или празднества Рамазана, — а роскошная рамка южной природы дополняла впечатлѣніе. Казалось, такого красиваго поэтическаго пэйзажа еще никогда не было создано, — но и за нимъ скрывалась уже глубокая идея цѣлительной мощи природы, прибѣжища для одинокихъ, страдающихъ и возмущенныхъ, идея, которая такъ широко разовьется въ третьей, швейцарской пѣснѣ «Чайльдъ-Гарольда».

Остановивъ свой разсказъ на греко-турецкихъ сценахъ и вызванныхъ ими размышленіяхъ, Байронъ готовъ былъ бы повидимому и въ концѣ второй пѣсни повторить то разставанье словоохотливаго разсказчика съ читателемъ на полусловѣ, которымъ онъ закончилъ первую главу, пообѣщавъ и въ предисловіи дать со временемъ продолженіе, если первыя пѣсни будутъ встрѣчены благосклонно. Тяжелое впечатлѣніе смерти любимаго человѣка, навѣки скрытаго имъ въ своихъ элегіяхъ отъ празднаго любопытства толпы, побудило его придать путевому описанію неожиданный конецъ, совершенно игнорирующій Гарольда, идущій прямо отъ автора. Живыя картины экзотическихъ странъ, при помощи быстраго перехода, смѣняются изліяніемъ горя человѣка, котораго судьба пріучаетъ видѣть вокругъ себя гибель и смерть всѣхъ, кто былъ ему дорогъ и близокъ, котораго ждетъ одиночество или тяжкая необходимость снова войти въ толпу презрѣнныхъ, ничтожныхъ, порочныхъ людей…

На этомъ настроеніи обрывается, какъ будто лишь на время, нить «Паломничества». Поэту казалось возможнымъ, въ случаѣ успѣха, снова овладѣть ею и досказать свой восточный маршрутъ. Невольно раздробивъ содержаніе поэмы на лирику и этнографическое описаніе, онъ въ своихъ обѣщаніяхъ продолженія какъ будто имѣлъ въ виду второй составной элементъ^[1]. Въ письмѣ къ Долласу, осенью 1811 года, онъ говоритъ о проектѣ добавочной, третьей пѣсни, въ которой хотѣлъ бы изобразить Трою и Константинополь; по его словамъ, проектъ этотъ былъ бы навѣрно выполненъ, еслибъ автору удалось снова посѣтить эти края (возобновленіе путешествія было любимою мечтой его въ первые годы по возвращеніи). Но успѣхъ превзошелъ всѣ ожиданія; немногія возраженія и придирки критики, находившей Гарольда недостаточно рыцарственнымъ и благороднымъ, или сомнѣвавшейся въ возможности считать его характеромъ положительнымъ, образцовымъ, — эти возраженія, юмористически оцѣненныя имъ во второмъ предисловіи, заглушены были хоромъ всеобщихъ похвалъ и восторговъ, — и продолженіе «Чайльдъ-Гарольда» въ его первоначальномъ замыслѣ, какъ поэтическаго отраженія перваго байроновскаго странствія, никогда не появилось. Единственный отрывокъ, состоящій всего изъ двадцати семи стиховъ, сохранившійся случайно въ семьѣ Долласа, найденный въ наше время и озаглавленный его издателемъ, Роденъ-Ноэлемъ, — «Аѳонскій монахъ», повидимому, принадлежитъ къ составу ненаписанной третьей, оріентальной пѣсни «Гарольда», напоминая о своей связи съ нею сопоставленіемъ созерцательной тишины безчисленныхъ аѳонскихъ монастырей, обставленной чудною природой, съ умершей навѣки Троей, смотрящей на Аѳонъ съ азіатскаго берега.

Со времени опьяняющаго успѣха первыхъ пѣсенъ «Чайльдъ-Гарольда» прошло четыре года. Миновалъ лихорадочно-пережитый періодъ свѣтскихъ, личныхъ и литературныхъ тріумфовъ Байрона, когда въ возбуждающей атмосферѣ неумѣренныхъ ожиданій и нервныхъ восхищеній необычайно быстро возникали одна за другой «восточныя поэмы»; умножились разочарованія, раздраженія, углубился житейскій опытъ; отовсюду наползла и окрѣпла вражда, зависть, нетерпимость, не прощающая независимости, душевной силѣ, геніальности; настала, мучительно выстрадана была и оборвалась рѣзкимъ, оскорбительнымъ диссонансомъ семейная драма Байрона, жадно подхваченная свѣтскимъ злословіемъ и фарисейскимъ цѣломудріемъ, превращенная въ общественное бѣдствіе, наказанная всеобщимъ остракизмомъ. Гонимая, всѣми порицаемая, отвергнутая родною средой, но властная, ни за что на свѣтѣ не способная подчиниться, выросшая благодаря закалу борьбы до титанизма, личность въ состязаніи своемъ съ цѣлымъ строемъ жизни, дойдя до разрыва, устремилась вдаль, на волю, чтобъ не имѣть болѣе ничего общаго съ враждебнымъ ей народомъ. 25 апрѣля 1816 года Байронъ покинулъ Англію. Началось второе и послѣднее его путешествіе, изъ котораго ему суждено было вернуться только мертвымъ. Первыя же сильныя впечатлѣнія въ новыхъ для него краяхъ побудили его, по прежней привычкѣ, взяться за перо для набросковъ лирическаго дневника; послѣ посѣщенія ватерлооскихъ полей битвы написаны были въ Брюсселѣ первые его листки, дальнѣйшіе возникали по мѣрѣ хода путешествія, на Рейнѣ, въ Швейцаріи, для сдерживающей и объединяющей ихъ связи показалось полезнымъ вызвать снова тѣнь Чайльдъ-Гарольда, — и такимъ образомъ возникла третья пѣснь (новой формаціи) «Паломничества».

Глубокой грустью проникнуты тѣ открывающія разсказъ строфы ея, въ которыхъ томимый судьбою поэтъ оглядывается на годы юности, когда впервые сталъ его спутникомъ Гарольдъ, когда сложилась фабула произведенія, едва начатаго и вскорѣ прерваннаго. Можетъ ли онъ довѣриться своимъ силамъ, можетъ ли онъ «пѣть, какъ прежде пѣлось»? Жизнь и время измѣнили его; съ нимъ вмѣстѣ измѣнился «душой, и видомъ, и возрастомъ» Гарольдъ. Выступая снова въ поэмѣ, они не въ силахъ дать того соединенія свѣтлыхъ картинъ природы и быта, горячности политической мысли, юношескаго лиризма, съ внезапными приступами тяжкаго раздумья и горя о первыхъ утратахъ, — которое составляло прелесть первыхъ пѣсенъ. Не великъ промежутокъ между ними и ихъ продолженіемъ. — всего четыре года, но передъ нами какъ будто другой человѣкъ, много пожившій, съ тяжелымъ бременемъ на душѣ, съ обобщеніями, выводами, цѣлями, которыя прежде ему были почти невѣдомы. Порою ему кажется, что онъ слишкомъ долго «мыслилъ мрачно», до того, что «мозгъ его сталъ водоворотомъ пылкости и фантазіи», ему вспоминается зловѣщій фонъ душевной исторіи всѣхъ героевъ его восточныхъ поэмъ, этихъ выразителей болѣзненно-возбужденной психической его жизни въ недавнемъ прошломъ, — жалили и мучали воспоминанія о только что вынесенномъ потрясеніи, — мысль его неслась навстрѣчу новымъ ощущеніямъ, способнымъ дать успокоеніе, гармонію, отраду, и, болѣе чѣмъ когда либо постигнувъ цѣлительную силу природы, онъ шелъ къ ней, чтобъ слиться съ нею и оздоровѣть душой. Но желанное успокоеніе на ея лонѣ и новый строй мыслей, слагавшійся среди ея величавыхъ красотъ, вели не къ примиренію и уступчивости, но еще явственнѣе обозначали твердыя, законченныя формы обособившейся, сильной личности, просвѣтленной, вдохновляемой отнынѣ еще болѣе высокими цѣлями. Переживавшійся Байрономъ переворотъ былъ такъ субъективенъ и такъ напряженъ, что, несмотря на полюбившуюся ему сначала мысль призвать къ себѣ на помощь Гарольда, онъ такъ безотчетно, невольно пробился съ своими личными мыслями и чувствами сквозь условность и фикцію, что, удѣливъ своему герою десятокъ другой строфъ для отдѣльной обрисовки его характера и настроеній (при чемъ въ лирической, вставной импровизаціи на Драхенфельзѣ, ему приписаны были слишкомъ опредѣленно-автобіографическія байроновскія черты, — въ данномъ случаѣ искренняя преданность поэта къ сводной его сестрѣ, Августѣ), онъ отбрасываетъ до конца пѣсни ненужный болѣе вымыселъ, и съ этихъ поръ, занимая весь первый планъ, открыто и сполна обрисовывается передъ читателемъ въ одинъ изъ важнѣйшихъ моментовъ своей жизни. Съ самого начала «швейцарскаго эпизода» Байрону выпало на долю рѣдкое счастье сближенія и тѣсной дружбы съ Шелли. Широкое философское развитіе, глубина мысли, горячая вѣра въ конечное торжество правды, лиризмъ освобожденія соединялись въ его другѣ съ безграничнымъ просторомъ воображенія, съ пантеистическимъ культомъ природы. Неразлучный съ Байрономъ, спутникъ его во многихъ странствіяхъ по Швейцаріи, увлекательный собесѣдникъ въ неистощимыхъ обсужденіяхъ общихъ вопросовъ, онъ вывелъ его изъ тревогъ, гнѣва и разъѣдающей грусти въ свой свѣтлый міръ; его борьбу съ судьбою и людьми онъ освѣтилъ античнымъ примѣромъ самоотверженнаго титанизма Прометея, который съ отрочества Байрона уже подѣйствовалъ на него, теперь же, въ передачѣ и объясненіяхъ эсхиловой трагедіи устами Шелли, предсталъ передъ нимъ въ новомъ свѣтѣ. Эти благія вліянія возвращали поэта къ альтруизму первыхъ пѣсенъ «Гарольда», по его же словамъ лишь скрытому потомъ, но никогда не изглаживавшемуся; они подняли и развили лучшія стороны его духа и облагородили его творчество. Въ этомъ настроеніи онъ могъ создать «Манфреда», «Шильонскаго узника», своего «Прометея»; въ такое рѣдкое сочетаніе входитъ третья пѣснь «Паломничества», счастливо противополагаясь въ этомъ двумъ своимъ предшественницамъ, явившимся одиночнымъ починомъ случайно напавшаго на путь свой геніальнаго юноши. Теперь это зрѣлый художникъ, овладѣвшій средствами своего искусства, способный по прежнему пренебречь иногда мелочами формальной стороны, строгой правильностью стиха, но достигающій несмотря на эти недочеты, наряду съ плѣнительными и меланхолическими красотами, сильныхъ и величественныхъ эфектовъ. Онъ сталъ терпимѣе и воспріимчивѣе относительно внѣшнихъ вліяній. Несомнѣнно на него подѣйствовалъ Шелли^[2], но онъ же научилъ Байрона цѣнить такого живописца природы, какъ Вордсвортъ, надъ чьимъ реализмомъ когда-то онъ такъ зло подсмѣялся въ «Англійскихъ бардахъ»; почудились Байрону красоты и у другого изъ поэтовъ «озерной школы», Кольриджа, не менѣе враждебно относившагося къ нему, и онъ свободно усвоилъ одинъ мотивъ изъ оригинальной его поэмы «Christabel», столь увлекавшей впослѣдствіи Пушкина. Но вліянія и отголоски ни въ чемъ не ослабили самостоятельной силы поэта, выразившейся такъ ярко въ третьей пѣснѣ «Гарольда», что вплоть до появленія «Донъ-Жуана» самъ Байронъ считалъ ее лучшимъ своимъ произведеніемъ. Снова, какъ прежде, ее составили два элемента, впечатлѣнія и описанія пути, и лирическая исповѣдь въ чувствахъ и помышленіяхъ. Внѣшняя занимательность перваго изъ нихъ убавилась; теперь не было уже той пестроты красокъ невѣдомыхъ, далекихъ краевъ, той разноплеменной толпы, которая служила привлекательнымъ фономъ картины. Маршрутъ гораздо короче, — отъ Брюсселя и Ватерлоо, вверхъ по Рейну, въ Швейцарію, съ быстрымъ переѣздомъ черезъ нѣмецкую ея часть къ Женевскому озеру; нѣсколько картинъ его береговъ, изображеніе бури на его водахъ и въ окрестныхъ горахъ, — путь конченъ, вдали уже манитъ странника къ себѣ Италія, и разсказъ, дописанный къ тому же на перепутьѣ, въ Ouchy подъ Лозанной (27 іюня 1816 г.), снова обрывается. Не внесено описаніе сильно заинтересовавшаго Байрона величавыми впечатлѣніями путешествія въ бернскій Оберландъ, сжато занесеннаго имъ въ свой дорожный дневникъ, — но вѣдь оно существенными своими чертами, картинами альпійской природы, вѣчныхъ снѣговъ, составило обстановку душевной драмы Манфреда. Да, невелика и не разнообразна была путевая часть новой пѣсни «Паломничества», но отдѣльныя ея сцены, содѣйствуя тому круговороту, который долженъ замѣнять субъективное общимъ и лирику пейзажемъ, съ другой стороны даютъ въ свою очередь богатую пищу для размышленій и заявленія взглядовъ. Посѣщеніе ватерлооскихъ полей (всего черезъ годъ послѣ битвы), превратившихся въ тучныя хлѣбныя нивы, — «какъ будто кровавый дождь, оросивъ ихъ, подготовилъ чудесную жатву» (невольно вспоминается древнерусское сравненіе, въ «Словѣ о полку Игоревѣ», битвы съ страшнымъ посѣвомъ, политымъ кровью), — это посѣщеніе, подобно блужданію молодого Байрона по полямъ Мараѳонскимъ, наводитъ его на думы о войнѣ, о ничтожествѣ воинственной славы, о вѣковѣчной терпимости человѣчества къ массовымъ истребленіямъ людей; оно приводитъ не только къ подробной и живой картинѣ боя, которой предпослана даже вступительная сценка разогнаннаго первыми выстрѣлами брюссельскаго бала, но и къ всемірно-историческому суду надъ величіемъ и героизмомъ завоевателей, къ опыту оцѣнки личности Наполеона (одному изъ многихъ у Байрона, произнесшаго окончательный приговоръ надъ французскимъ императоромъ лишь въ четвертой пѣснѣ «Гарольда»), къ рѣзкой характеристикѣ «безумія», увлекающаго на арену исторіи честолюбіе государственныхъ людей, царей, религіозныхъ вождей, творцовъ системъ, войнолюбивыхъ бардовъ, наконецъ къ старой, но все болѣе крѣпнущей въ Байронѣ скорбной думѣ о тщетѣ и бренности всего выдающагося и могучаго. Отъ бельгійскаго ландшафта мы отходимъ безконечно далеко; среди племенъ и эпохъ выступаетъ задумчивый образъ самого поэта; это онъ ввелъ подъ вліяніемъ только что пережитаго въ свое изложеніе поразительную притчу о разбитомъ зеркалѣ, сохраняющемъ въ безчисленныхъ осколкахъ своихъ черты отраженнаго въ немъ несчастнаго лица; это личное оправданіе, хотя и приданное Наполеону, — что «для натуръ стремительныхъ спокойствіе — адъ!»

И такъ всюду, во всѣхъ путевыхъ картинахъ этой главы. Нѣжные рейнскіе пейзажи, съ умысломъ введенные вслѣдъ за воинственными сценами и историческими думами, успокоиваютъ, манятъ къ простому и мирному строю жизни, но среди нихъ именно и слышится вдругъ вызванная лаской и дружелюбіемъ встрѣтившихъ Байрона у Драхенфельза съ цвѣтами дѣвушекъ импровизація, обращенная къ любимой сестрѣ; разрушенная людскою злобой гармонія выступаетъ наглядно и болѣзненно, — и дневникъ туриста превращается въ грустную страницу автобіографіи. Паломничество къ памятнымъ мѣстамъ творческой или общественной дѣятельности прежнихъ временъ, окаймившимъ Женевское озеро, напомнивъ о Вольтерѣ, Жанъ-Жакѣ Руссо, Гиббонѣ, воскрешаетъ образы этихъ «гигантскихъ умовъ» (gigantic minds), coздаетъ живые ихъ образы, устанавливаетъ связь между дѣятельностью, отнынѣ предстоящей Байрону, и великими предшественниками, и тѣмъ вводитъ въ кругъ идей, развитыхъ въ поэмѣ, преемственную солидарность вождей мысли. Но этого мало, — воспоминаніе о Руссо связано съ оцѣнкой сильнаго и долгаго вліянія его на умы, отраженія его идей на задачахъ великой французской революціи; слышится строгій приговоръ надъ ея ошибками и недосмотрами, способными привести къ водворенію реакціи; гнѣвъ на господство мрака потрясаетъ поэта; «этого нельзя вытерпѣть, и этого не потерпятъ!» восклицаетъ онъ, предсказывая затѣмъ близость новаго, глубокаго переворота. Поводъ, поданный эпизодомъ путешествія, привелъ здѣсь къ одному изъ наиболѣе радикальныхъ заявленій поэта.

Если выдающіяся впечатлѣнія странствія способны вызывать въ немъ такую энергическую дѣятельность мысли, то затмившая своими красотами блескъ и яркія краски южныхъ странъ природа сама по себѣ, въ своей внутренней, одухотворенной жизни, возбуждаетъ его къ новому проявленію не только великаго таланта поэтическаго пейзажиста, но и къ небывалому у него подъему философскаго, почти религіознаго преклоненія передъ природой и сліянія съ нею. Въ сферѣ живописи съ натуры, конечно, превосходны картины звѣздной, тихой ночи на озерѣ, или бѣшенства горной бури, или трогательной, идиллической тишины въ Кларанѣ и на берегахъ Рейна. Но онѣ блѣднѣютъ передъ паѳосомъ обоготворенія природы. Теперь поэтъ чувствуетъ міровую жизнь, свое единство съ вселенской душой; онъ не допускаетъ мысли объ одиночномъ своемъ существованіи, — вѣдь, онъ часть всего. «Развѣ горы, моря, небеса, не часть моей души, и я не часть ихъ?» восклицаетъ онъ. «Горы — его друзья», «тамъ, гдѣ рокочетъ океанъ — его родной пріютъ»; какъ древній халдей-звѣздочетъ, готовъ онъ молиться звѣздамъ, «поэтической мечтѣ небесъ»; снѣжные великаны высятся передъ нимъ, какъ «дворцы природы». Въ чудномъ уединеніи среди великаго, сильнаго, вѣчнаго, онъ долженъ возродиться, «лучшія стороны духа, скрытыя, но не подавленныя, здѣсь снова оживутъ». Онъ вернется къ людямъ съ иными чувствами и мыслями; они и понять не могутъ, что «удаляться отъ людей не значитъ презирать, ненавидѣть ихъ». Уже сказался происшедшій въ немъ переломъ. Раскаты грома и бури невольно сравнилъ онъ, какъ бывало, съ своими душевными бурями, но онъ не отдается этимъ терзаніямъ, онъ рвется теперь къ живой дѣятельности, томится сознаніемъ, что не сможетъ все высказать, все выразить, «душу, сердце, умъ, страсти, то, къ чему когда-либо стремился, чего онъ жаждетъ, что знаетъ, чувствуетъ, выноситъ». «Еслибъ онъ все это могъ заключить въ одномъ словѣ, и это слово было бы молнія, онъ произнесъ бы его». Такъ съ поэзіею природы тѣсно связанъ отпечатлѣвшійся въ третьей пѣснѣ «Гарольда» переходъ Байрона къ дѣятельной жизни во имя освобождающихъ человѣчество идеаловъ, превращеніе его изъ мятежнаго титана въ одного изъ «пилигримовъ къ вѣчности» (pilgrims o’er Eternity), которыхъ онъ такъ величественно изобразилъ. Возвраты горя, въ родѣ тѣхъ глубоко грустныхъ обращеній къ разлученной съ нимъ навсегда маленькой дочкѣ Адѣ, которыя начинаютъ и заканчиваютъ собою третью пѣснь (совершенно вразрѣзъ съ общимъ ходомъ повѣствованія), не въ силахъ измѣнить въ чемъ либо его рѣшенія начать новую жизнь.

Вскорѣ послѣ того, какъ написаны были послѣднія строки швейцарской пѣсни «Гарольда», паломничество его автора возобновилось. Италія, чье радужное видѣніе блеснуло въ концѣ разсказа, маня къ себѣ, предстала передъ нимъ. Совершенъ былъ, полный новыхъ красотъ, перевалъ черезъ Альпы, раскинулась ломбардская долина, показались первые большіе итальянскіе города, Миланъ, Верона, съ памятниками изящной культуры, съ блескомъ и возбужденностью національнаго темперамента жителей, прикрывавшими политическую зависимость и чужеземный гнетъ, съ чудесами поэзіи, музыки, женской красоты, — наконецъ, во всей своей сказочной оригинальности, Венеція, скоро завлекшая въ свои сѣти давно мечтавшаго о ней поэта, закруживъ его въ водоворотѣ своей безпечной и порочной жизнерадостности. Впечатлѣній снова было множество; одна уже смѣна величавой альпійской панорамы иною, нѣжащей природой, возвращавшей къ испытаннымъ въ юности сильнымъ ощущеніямъ, не могла пройти не перечувствованною. Контрастъ былого величія съ современнымъ упадкомъ и рабствомъ Италіи также освѣжалъ одинъ изъ привычныхъ байроновскихъ мотивовъ, всегда возбудительно дѣйствовавшихъ на поэта. Но муза его безмолвствовала; этой части путешествія, вводившей въ новый міръ, не суждено было войти въ составъ «Паломничества». Гарольдъ, казалось, снова преданъ былъ забвенію. Судя по внѣшности, то же забвеніе постигло и великое, благородное рѣшеніе, которое въ свѣтлый швейцарскій періодъ открывало передъ поэтомъ будущность подвижника свѣта и свободы. Венеціанская нѣга, заманчивая, легко вспыхивавшая любовь парализовали, казалось, силы и волю. Въ послѣдній разъ передъ замираніемъ разгорѣлись страстные инстинкты молодости. Духовное одиночество было большое. Возлѣ не было ни одного сильнаго духомъ человѣка, который могъ бы сколько нибудь помѣриться съ живительнымъ вліяніемъ Шелли. Между Байрономъ и итальянскими писателями еще не завязалось близкихъ отношеній; о существованіи обширной національной партіи дѣйствія онъ едва подозрѣвалъ. Въ эпикурействѣ первыхъ своихъ венеціанскихъ мѣсяцевъ онъ топилъ тоску, снова овладѣвшую имъ, недовольство на свою неустойчивость, грусть о потерянной будто бы жизни. Старое надвинулось на него, переживаемый искусъ дѣйствовалъ тяжело и современемъ привелъ къ суровому осужденію развратившейся Венеціи, косвенной виновницы застоя въ его развитіи. Тяжелая болѣзнь, вынесенная благодаря плохой гигіенѣ города, гнили его каналовъ и заразѣ, могла только усилить душевную подавленность и тревогу. Выздоровленіе потребовало перемѣны воздуха, путешествія. Типическій у Байрона духъ скитальчества взялъ верхъ, Венеція и любимая женщина были на время покинуты, передъ странникомъ предстали сѣверо-восточная и средняя Италія во всемъ блескѣ многовѣковой культуры, Флоренція, Римъ, — снова зароились благодатныя впечатлѣнія, недавняя тоска и ѣдкое раздумье встрѣтились съ мыслями и влеченіями высшаго порядка, вдохновеніе ожило, — вернувшись, Байронъ сначала самъ не вѣрилъ возможности продолжать «Гарольда», даже наотрѣзъ отрицалъ существованіе какихъ бы то ни было набросковъ изъ римскаго путешествія, потомъ строфы посыпались цѣлымъ потокомъ, и въ двадцать шесть дней закончена была (на байроновской виллѣ La Mira, у рѣки Бренты) четвертая и послѣдняя часть «Паломничества».

Но, несмотря на то, что на рукописи, казалось, законченной 19 іюля 1817 г., послѣ заключительной строфы поставлено было Байрономъ восклицаніе — «Laus Deo!» (Хвала Богу!) въ знакъ отрады, что конецъ насталъ, послѣдней пѣснѣ предстояла своеобразная судьба постепенно разростаться и послѣ этой вожделѣнной минуты. Когда фантазія поэта вызывала, въ рамкѣ недавняго прошлаго, новые образы и обогащала поэму свободно сложившимися красотами, это развитіе и приращеніе было на пользу. Но, когда на байроновской виллѣ показался задержавшійся долѣе поэта въ Римѣ Гобгоузъ, прочелъ рукопись, видимо ища въ ней возможно болѣе полнаго стихотворнаго описанія всего исторически достопримѣчательнаго, чѣмъ они только что увлекались, и съ авторитетомъ преданнѣйшаго друга и бывалаго спутника, еще со временъ перваго байроновскаго путешествія, присовѣтовалъ ввести въ поэму новыя картины и дополнительныя описанія, для которыхъ сталъ усердно собирать справки въ библіотекахъ Венеціи, это, выполненное уже въ программѣ расширеніе четвертой пѣсни, достигшей необъятныхъ размѣровъ, могло служить только ко вреду. Вообще съ 130 строфъ она дошла до 185 и своимъ развитіемъ подавила всѣхъ своихъ предшественницъ, взобравъ въ себя необыкновенно разнообразный матеріалъ, литературный, историко-археологическій, художественно-критическій (въ оцѣнкѣ памятниковъ искусства); временами прямо чувствуешь, что самому поэту стоило большихъ усилій разработывать тэмы, къ которымъ онъ не чувствуетъ особой склонности. Такъ, посѣщая галереи Флоренціи и Рима, онъ съ трудомъ анализировалъ свои впечатлѣнія, и все видѣнное сливалось у него въ общее представленіе красоты. Съ большою искренностью признается онъ (строфа 61) въ томъ, что цѣнить и понимать величіе природы для него сроднѣе и доступнѣе, чѣмъ формулировать оцѣнки памятниковъ искусства — и, несмотря на это, онъ не считаетъ возможнымъ воздержаться. Зато необходимость заставила его обращаться къ книжнымъ источникамъ, особенно къ «Письмамъ» Дюпати объ Италіи (1788). То же испытывалъ онъ по отношенію къ тѣмъ изъ историческихъ достопамятностей, которыя не увлекли, не потрясли его, но все же значились въ программѣ. Но когда стансы вырывались изъ глубины сильнаго душевнаго движенія, когда видъ статуи умирающаго гладіатора вызвалъ и поразительный по рельефности образъ, и рядъ глубокихъ размышленій, приравнявшихъ собственную судьбу поэта къ участи античнаго бойца, слагалось удивительное украшеніе поэмы.

Въ письмахъ къ близкимъ людямъ, характеризующихъ четвертую пѣснь «Паломничества», Байронъ оттѣнялъ ея различіе отъ третьей тѣмъ, что она «гораздо менѣе метафизична», что онъ, отойдя отъ пріемовъ Шелли и Вордсворта, замѣнилъ ихъ новыми. Если значительную долю новизны видѣть въ обширномъ развитіи описательной стороны, въ которой съ поэтическими, привычными въ большей части «Чайльдъ-Гарольда», картинами спорятъ безстрастныя стихотворныя переложенія фактовъ, то значеніе этого новшества сомнительно. Сравнительно уже важнѣе поэтическая лѣтопись итальянскаго творчества, связанная съ посѣщеніемъ пепелищъ, могилъ или національныхъ памятниковъ великихъ стихотворцевъ прошлыхъ вѣковъ, — лѣтопись, въ которой сіяютъ имена Данта, Петрарки, Боккачьо, Тасса, Аріоста, — символическое изображеніе того новаго очарованнаго міра, въ который вступилъ Байронъ со времени поселенія въ Италіи, и съ которымъ (въ особенности — въ культѣ Данта) его связалъ самый искренній энтузіазмъ. Поднимаясь еще выше и переходя къ сильному вдохновенію, вызываемому посѣщеніемъ и созерцаніемъ великой старины, читатель остановится въ изумленіи и сочувствіи передъ чуднымъ видѣніемъ стараго Рима, воскресающаго подъ перомъ поэта не въ отдѣльныхъ памятникахъ своихъ, но въ общемъ духѣ, въ образахъ, передъ которыми блѣднѣютъ и тѣ строфы о Венеціи, ея прошломъ и настоящемъ (предметѣ, слишкомъ хорошо извѣстномъ Байрону), которыя открываютъ собою главу. Въ послѣдній разъ въ поэмѣ, но съ большей, чѣмъ когда либо силой, выступаетъ міровой контрастъ величія и разрушенія; съ деспотизмомъ Рима связывается оцѣнка новѣйшей наполеоновской тираніи. Мы снова на широкой аренѣ всемірной исторіи, міровыхъ вопросовъ, міровой скорби. Но вѣдь это возвратъ къ «метафизикѣ», это прежняя, прекрасная, еще болѣе умудренная жизненнымъ опытомъ, поэтическая манера…

Въ ней, въ развитіи той преемственности идей, стремленій, думъ, которая одна можетъ связывать разрозненныя части «Паломничества», — настоящее значеніе четвертой пѣсни. Искреннее сочувствіе къ Италіи, къ «итальянской идеѣ» не можетъ не привлекать къ ней, хотя въ другихъ произведеніяхъ Байрона оно разработано съ еще большимъ могуществомъ. Но глубокій, потрясающій интересъ составляютъ тѣ новыя, задушевныя ноты, которыя даютъ взглянуть во внутренній міръ многоиспытаннаго странника, блуждающаго по стогнамъ былого въ раздумьѣ, словно «развалина среди развалинъ», — которыя показываютъ намъ его то въ минуту его призыва къ Немезидѣ, когда онъ грозитъ ополчившимся противъ него людямъ самымъ тяжелымъ своимъ проклятіемъ, — прощеніемъ, — то въ его обращеніи къ «матери-землѣ» и къ небу, которыхъ онъ зоветъ въ свидѣтели, — то въ поворотѣ его настроенія къ надеждѣ на поэтическое безсмертіе, къ сознанію, что онъ «жилъ не даромъ», что пока будутъ раздаваться звуки его родного языка, завѣты поэта не перестанутъ разноситься по свѣту, — то въ его горячей вѣрѣ въ торжество свободныхъ идей, вѣрѣ, поддержанной энтузіазмомъ Шелли, и нашедшей лучшее свое выраженіе въ прекрасной метафорѣ «знамени свободы, разорванномъ, пострадавшемъ, но съ бурною силой несущемся противъ вѣтра».

Этими новыми изліяніями лирической исповѣди обрывается, на этотъ разъ навсегда, нить поэмы. Естественно возникающій вопросъ, почему именно здѣсь ей суждено было оборваться, а не продлиться неопредѣленно на другія странствія, разрѣшается тѣмъ, что первоначальный замыселъ, связанный съ мотивомъ путешествія, уже ослабѣлъ и изветшалъ къ данному времени, тогда какъ лирическій элементъ переросъ его. Для этого же важнѣйшаго элемента одинаково открыты были иные пути проявленія. Дѣйствительно, пора было остановиться; послѣ прелестнаго видѣнія съ горнаго гребня въ Альбано, когда вдали показался старинный любимецъ Байрона, океанъ, удобно было прервать разсказъ на сильно приподнятомъ настроеніи.

Праздныя попытки такихъ недальновидныхъ подражателей Байрона, какъ Ламартинъ или князь Вяземскій, сильно агитировавшій въ томъ же смыслѣ, подбивая Пушкина и Жуковскаго къ работѣ — попытки продолжить, окончить «Паломничество Чайльдъ-Гарольда», выдать подъ своимъ именемъ пятую, послѣднюю часть поэмы, совершенно несостоятельны въ самой сущности своей. «Паломничество» дорого и потомству во всей своей неправильности, незаконченности, вѣчныхъ переходахъ и извилинахъ содержанія, дорого поэтической мощью, великой душевной правдой, художественными красотами и неизмѣнной, глубокой человѣчностью.

Алексѣй Веселовскій.

Предисловіе къ 1 и 2 пѣснѣ.

«L’univers est une espèce ae livre, dont on n’а lu que la première page quand on n’а vu que son pays. J' en ai feuilleté un assez grand nombre, que j’ai trouve également mauvaises. Cet examen ne m’а point été infructueux. Je haïssais ma patrie. Toutes les impertinences des peuples divers, parmi lesquels j’ai vécu, m’ont réconcilié avec elle. Quand je n’aurais tiré d’autre bénéfice de mes voyages que celuilа, je n’en regretterais ni les frais ni les fatigues». —Le Cosmopolite.

Нижеслѣдующая поэма была написана большею частью среди той природы, которую она пытается описать. Она начата была въ Албаніи, а все относящееся къ Испаніи и Португаліи составлено по личнымъ впечатлѣніямъ автора, вынесеннымъ изъ пребыванія его въ этихъ странахъ — вотъ что слѣдуетъ установить относительно вѣрности описаній. Пейзажи, которые авторъ пытается обрисовать, находятся въ Испаніи, Португаліи, Эпирѣ, Акарнаніи и Греціи. На этомъ поэма пока останавливается: по пріему, оказанному ей, авторъ рѣшитъ, слѣдуетъ ли ему повести за собой читателей далѣе, въ столицу Востока, черезъ Іонію и Фригію; настоящія двѣ пѣсни написаны только въ видѣ опыта.

Для того, чтобы придать поэмѣ нѣкоторую связность, въ ней изображенъ вымышленный герой — лицо, совершенно не претендующее однако на выдержанность и цѣльность. Мнѣ сказали друзья, мнѣніемъ которыхъ я очень дорожу, что меня могутъ заподозрить въ намѣреніи изобразить въ «Чайльдъ-Гарольдѣ» опредѣленное, существующее въ дѣйствительности лицо; въ виду этого, я считаю своимъ долгомъ разъ навсегда опровергнуть такое предположеніе: Гарольдъ — дитя воображенія, созданное указанной мною цѣлью. Нѣкоторыя мелкія подробности, чисто мѣстнаго характера, могутъ дать поводъ къ такому предположенію, но въ цѣломъ я, надѣюсь, не далъ никакого основанія для подобнаго сближенія.

Считаю почти лишнимъ указать на то, что названіе «Чайльдъ» въ именахъ «Чайльдъ-Ватерсъ», «Чайльдъ-Чильдерсъ» и т. д. я употребляю потому, что оно соотвѣтствуетъ старинной формѣ стихосложенія, избранной мною для поэмы. Пѣсня «Прости» (Good Night) въ началѣ первой пѣсни, навѣяна пѣсней «Lord Maxwell’s Good Night» въ Border Minstrelsy, сборникѣ, изданномъ г. Скоттомъ.

Въ первой пѣснѣ, гдѣ говорится объ Испаніи, могутъ встрѣтиться нѣкоторыя незначительныя совпаденія съ различными стихами, написанными на испанскіе сюжеты, но совпаденія эти только случайныя, такъ какъ, за исключеніемъ нѣсколькихъ заключительныхъ строфъ, вся эта часть поэмы была написана на Востокѣ.

Спенсеровская строфа, какъ это доказываетъ творчество одного изъ нашихъ наиболѣе чтимыхъ поэтовъ, допускаетъ самое разнообразное содержаніе. Д-ръ Беатти говоритъ по этому поводу слѣдующее: — «Недавно я началъ писать поэму въ стилѣ Спенсера и его размѣромъ, и собираюсь дать въ ней полную волю своимъ настроеніямъ, быть или комичнымъ или восторженнымъ, переходить отъ спокойно описательнаго тона къ чувствительному, отъ нѣжнаго къ сатирическому — какъ вздумается, потому что, если я не ошибаюсь, избранный мною размѣръ одинаково допускаетъ всѣ роды поэзіи». Находя подтвержденіе себѣ у такого авторитетнаго судьи и имѣя за себя примѣръ нѣкоторыхъ величайшихъ итальянскихъ поэтовъ, я не считаю нужнымъ оправдываться въ томъ, что ввелъ подобное же разнообразіе въ мою поэму; и если мои попытки не увѣнчались успѣхомъ, то въ этомъ слѣдуетъ винить только неудачное выполненіе замысла, а не строеніе поэмы, освященное примѣрами Аріосто, Томсона и Беатти.

Лондонъ, февраль 1812 года.

Дополненіе къ предисловію.

Я выждалъ, пока большинство нашихъ періодическихъ изданій посвятило мнѣ обычное количество критическихъ статей. Противъ справедливости большинства отзывовъ я не имѣю ничего возразить: мнѣ было-бы не къ лицу спорить противъ легкихъ осужденій, высказанныхъ мнѣ, потому что въ общемъ ко мнѣ отнеслись болѣе доброжелательно, чѣмъ строго. Поэтому, выражая всѣмъ и каждому благодарность за снисходительность ко мнѣ, я рѣшаюсь сдѣлать нѣсколько замѣчаній только по одному пункту. Среди многихъ справедливыхъ нападокъ на неудовлетворительность героя, «странствующаго юнаго рыцаря» (я продолжаю настаивать, наперекоръ всѣмъ противоположнымъ намекамъ, что это вымышленное лицо), указывалось на то, что помимо анахронизма, онъ еще къ тому же совершенно не похожъ на рыцаря, такъ какъ времена рыцарства были временами любви, чести и т. д. Но дѣло въ томъ, что доброе старое время, когда процвѣтала «l’amour du bon vieux temps, l’amour antique», было самымъ разнузданнымъ изъ всѣхъ вѣковъ. Тѣ, кто въ этомъ сомнѣваются, пусть прочитаютъ Сентъ-Палэ (Sainte Palaye), passim, и въ особенности томъ ІІ-й, стр. 69. Обѣты рыцарства не болѣе соблюдались тогда, чѣмъ всякіе обѣты вообще, а пѣсни трубадуровъ были не болѣе пристойны и во всякомъ случаѣ гораздо менѣе изысканы по тону, чѣмъ пѣсни Овидія. Въ такъ называемыхъ «cours d’amour, parlemens d’amour ou de courtésie et de gentillesse» любви было больше, чѣмъ учтивости или деликатности. Это можно провѣрить по Роланду, также какъ и по Сентъ-Палэ. Можно дѣлать какіе угодно упреки очень непривлекательному Чайльдъ-Гарольду, но во всякомъ случаѣ онъ былъ настоящимъ рыцаремъ по своимъ качествамъ — «не трактирный слуга, а рыцарь-тэмпліеръ». Кстати сказать, я боюсь, что сэръ Тристанъ и сэръ Ланселотъ были тоже не лучше, чѣмъ ихъ современники, хотя они и очень поэтичны, и настоящіе рыцари «безъ страха», хотя и не «безъ упрека». Если исторія объ основаніи ордена подвязки не басня, то рыцари этого ордена носили въ теченіе многихъ вѣковъ знакъ памяти о какой-нибудь графинѣ Саллюсбюри, извѣстность которой довольно сомнительна. Вотъ что можно сказать о рыцарствѣ. Бёрку нечего было жалѣть о томъ, что рыцарскія времена прошли, хотя Марія Антуанета была столь же цѣломудрена, какъ большинство тѣхъ, въ чью честь ломались копья и сшибались съ коней рыцари.

Еще до временъ Баярда и до поры сэра Іосифа Банкса (самаго цѣломудреннаго и самаго знаменитаго рыцаря древнихъ и новыхъ временъ) мало найдется исключеній изъ этого общаго правила, и я боюсь, что нѣсколько болѣе тщательное изученіе того времени заставитъ насъ не жалѣть объ этомъ чудовищномъ надувательствѣ среднихъ вѣковъ.

Я предоставляю теперь «Чайльдъ-Гарольда» его судьбѣ такимъ, каковъ онъ есть. Было бы пріятнѣе и навѣрное легче изобразить болѣе привлекательное лицо. Нетрудно было бы затушевать его недостатки, заставить его больше дѣйствовать и меньше выражать свои мысли. Но онъ не былъ задуманъ, какъ образецъ совершенства; авторъ хотѣлъ только показать въ его лицѣ, что раннее извращеніе ума и нравственнаго чувства ведетъ къ пресыщенію минувшими удовольствіями и къ разочарованію въ новыхъ, и что даже красоты природы и возбуждающее дѣйствіе путешествій (за исключеніемъ честолюбія, самаго сильнаго стимула) не оказываютъ благотворнаго дѣйствія на такого рода душу, — или вѣрнѣе на умъ, направленный по ложному пути. Если бы я продолжилъ поэму, то личность героя, приближаясь къ заключенію, была бы углублена, потому что, по моему замыслу, онъ долженъ былъ бы, за нѣкоторыми исключеніями, стать современнымъ Тимономъ или, быть можетъ, опоэтизированнымъ Зелуко.

КЪ ІАНТѢ.

Средь дальнихъ странствій взоръ мой привлекали

Красавицъ чуждыхъ дивныя черты,

И въ легкомъ снѣ ко мнѣ порой слетали

Воздушныя созданія мечты:

Всѣхъ прелестью живой затмила ты.

Не разсказать мнѣ слабыми устами

О нѣжныхъ чарахъ юной красоты.

Ты у однихъ — сама передъ глазами,

Другихъ лишь обману я блѣдными строками.

Когда-бъ всегда осталась ты такой.

Сдержавъ весны цвѣтущей обѣщанье!

Прекрасная и тѣломъ и душой, —

Ты на землѣ самой любви мерцанье,

Невинная, какъ юное мечтанье…

Для той, что нѣжный ростъ твой сторожитъ,

Ты — словно чистой радуги сіянье…

Та радуга ей счастіе сулитъ,

Предъ красками ея далеко скорбь бѣжитъ.

О, пери Запада! Доволенъ я судьбою:

Ты молода, мнѣ-жъ вдвое больше лѣтъ.

Безтрепетно любуюсь я тобою,

Иной любви огня во взорахъ нѣтъ.

Я не увижу, какъ завянетъ цвѣтъ

Твоей красы. Не стану я склоняться

Средь жертвъ твоихъ безчисленныхъ побѣдъ.

Не будетъ сердце кровью обливаться.

Вѣдь безъ страданія часы любви не длятся…

Какъ взглядъ газели — взглядъ твоихъ очей,

То робокъ онъ, то смѣлостью сверкаетъ;

То манитъ онъ къ себѣ сердца людей,

То красотой глаза ихъ ослѣпляетъ.

Пускай-же онъ по строкамъ тѣмъ блуждаетъ,

Пускай улыбка, прелести полна,

Въ немъ промелькнетъ… Пусть сердце не узнаетъ,

Зачѣмъ тебѣ та пѣснь посвящена,

Но лилія въ вѣнокъ мой будетъ вплетена.

Что имя Іанты трудъ мой вдохновляло

Читатели Гарольда моего

Всѣ будутъ знать: оно стоитъ сначала,

Его въ концѣ забыть труднѣй всего…

Разбитой лиры друга своего,

Чья пѣснь теперь восторгомъ пламенѣетъ,

Потомъ коснись, — и больше ничего

Моя надежда ожидать не смѣетъ.

Ужели дружба правъ на это не имѣетъ?..

С. Ильинъ.

ЧАЙЛЬДЪ-ГАРОЛЬДЪ.

ПѢСНЬ ПЕРВАЯ.

I.

Въ Элладѣ ты слыла неборожденной,

О муза, дочь пѣвцовъ! Такъ много лиръ

Съ тѣхъ поръ терзало слухъ твой утомленный,

Что не дерзну я твой нарушить миръ…

Хоть видѣлъ я твой храмъ — обломки зданья

И твой ручей, что прерывалъ одинъ

Забытыхъ мѣстъ глубокое молчанье,

Чтобъ скромное вести повѣствованье,

Покой усталыхъ музъ тревожить нѣтъ причинъ.

II.

Жилъ юноша въ Британіи когда то,

Который добродѣтель мало чтилъ;

Онъ дни свои влачилъ въ сѣтяхъ разврата

И ночи за пирами проводилъ;

Увы, разгулъ былъ для него кумиромъ;

Лишь предъ порокомъ онъ склонялся ницъ

И, презирая то, что чтится міромъ,

Доволенъ былъ лишь оргіей иль пиромъ,

Въ кругу развратниковъ и въ обществѣ блудницъ.

III.

Предъ вами Чайльдъ-Гарольдъ. Я не намѣренъ

Повѣдать вамъ, откуда велъ онъ родъ;

Но этотъ родъ былъ знатенъ, чести вѣренъ

И заслужилъ въ былые дни почетъ;

Но всякое преступное дѣянье

Потомка загрязняетъ предковъ честь

И обѣлить его не въ состояньи

Ни лѣтописца древнее сказанье,

Ни рѣчь оратора, ни пѣснопѣвца лесть.

IV.

Кружился въ свѣтѣ онъ, какъ на просторѣ

Кружится мотылекъ среди лучей;

Не могъ предвидѣть онъ, что злое горе

Его сразитъ нежданно въ цвѣтѣ дней;

Но вотъ година тяжкая настала:

Узналъ онъ пресыщенье, а оно,

Какъ чаша бѣдъ, приноситъ мукъ не мало.

Въ краю родномъ Гарольду тѣсно стало;

Такъ въ кельѣ схимнику и душно, и темно.

V.

Грѣховъ не искупая, онъ стезею

Преступной шелъ. Красивыхъ славя женъ,

Гарольдъ былъ очарованъ лишь одною,

Но съ ней, увы! не могъ сойтися онъ…

Какъ счастливо, что ласкою разврата

Не запятналъ онъ свѣтлый свой кумиръ:

Измѣна за любовь была бы платой.

Жену бъ онъ разорилъ безумствомъ траты

И вынесть бы не могъ семейной жизни миръ.

VI.

Пресыщенъ всѣмъ, утративъ счастья грезы,

Онъ видѣться съ друзьями пересталъ;

Въ его глазахъ порой сверкали слезы,

Но гордый Чайльдъ имъ воли не давалъ.

Объятъ тоской, бродилъ онъ одиноко,

И вотъ рѣшился онъ свой край родной

Покинуть, направляясь въ путь далекій;

Онъ радостно ударъ бы встрѣтилъ рока

И скрылся бъ даже въ адъ, ища среды иной.

VII.

Покинулъ Чайльдъ-Гарольдъ свой замокъ старый;

Подъ гнетомъ лѣтъ, казалось, рухнетъ онъ,

Его жъ щадили времени удары:

Держался онъ массивностью колоннъ.

Тамъ нѣкогда монахи обитали,

Теперь же суевѣрія пріютъ

Театромъ сталъ паѳосскихъ сатурналій;

Могли бъ подумать старцы, что настали

Ихъ времена опять, коль хроники не лгутъ.

VIII.

Порою, словно тайну вспоминая,

Измѣну иль погибшую любовь,

За пиршествомъ, нѣмую скорбь скрывая,

Сидѣлъ Гарольдъ, сурово хмуря бровь;

Но тайной оставалася тревога

Его души; друзьямъ онъ не ввѣрялъ

Завѣтныхъ думъ и шелъ своей дорогой,

Совѣтовъ не прося; страдалъ онъ много,

Но въ утѣшеніяхъ отрады не искалъ.

IX.

Хоть онъ гостей сзывалъ къ себѣ не мало

На пиршества, все жъ не имѣлъ друзей;

Льстецовъ и паразитовъ окружала

Его толпа; но можно ль вѣрить ей?

Его любили женщины, какъ мота:

Сокровища и власть плѣняютъ женъ

(При золотѣ мѣтка стрѣла Эрота);

Такъ рвутся къ свѣту бабочки; оплота

Тамъ ангелъ не найдетъ, гдѣ побѣдитъ Мамонъ.

X.

Гарольдъ не обнялъ мать, пускаясь въ море,

Съ любимою сестрой въ отъѣзда часъ

Не видѣлся; души скрывая горе,

Уѣхалъ онъ, съ друзьями не простясь;

Не потому онъ избѣгалъ свиданья,

Что былъ и твердъ, и холоденъ, какъ сталь,

Нѣтъ! Кто любилъ, тотъ знаетъ, что прощанья

Усугубляютъ муку разставанья…

Лишь горестнѣй нестись съ разбитымъ сердцемъ въ даль.

XI.

Богатыя владѣнья, замокъ старый

Покинулъ онъ безъ вздоховъ и безъ мукъ,

Голубоокихъ дамъ, которыхъ чары,

Краса кудрей и бѣлоснѣжныхъ рукъ

Могли бъ легко отшельника святого

Ввести въ соблазнъ, — все то, что пищу дать

Порывамъ сладострастія готово…

Ему хотѣлось міръ увидѣть новый

И, посѣтивъ Востокъ, экваторъ миновать.

XII.

Надулись паруса; какъ будто вторя

Его желаньямъ, вѣтеръ рѣзче сталъ;

Поплылъ корабль, и скоро въ пѣнѣ моря

Безслѣдно скрылся рядъ прибрежныхъ скалъ.

Тогда въ душѣ Гарольда сожалѣнье

Проснулось, можетъ быть; но ничего

Онъ не сказалъ и скрылъ свое волненье,

Онъ твердымъ оставался въ то мгновенье,

Какъ малодушный плачъ звучалъ вокругъ него.

XIII.

Въ вечерній часъ, любуяся закатомъ,

Онъ арфу взялъ; подъ бременемъ тревогъ

Любилъ онъ волю дать мечтамъ крылатымъ,

Когда никто внимать ему не могъ;

И вотъ до струнъ коснувшися рукою,

Прощальную онъ пѣсню затянулъ,

Въ то время, какъ корабль, въ борьбѣ съ волною,

Катился въ даль, и, одѣваясь тьмою,

Его родимый край въ пучинѣ водъ тонулъ.

1.

Прости! Родимый берегъ мой

Въ лазури тонетъ волнъ;

Бушуетъ вѣтръ, реветъ прибой;

Крикъ чайки грусти полнъ.

Въ пучинѣ солнце гаситъ свѣтъ;

За нимъ намъ вслѣдъ идти;

Обоимъ вамъ я шлю привѣтъ!

Мой край родной, прости!

2.

Насъ ослѣпитъ зари краса,

Лишь міръ простится съ тьмой;

Увижу море, небеса,

Но гдѣ жъ мой край родной?

Мой замокъ пустъ; потухъ очагъ;

Весь дворъ травой заросъ;

Уныло воетъ въ воротахъ

Покинутый мной песъ…

3.

— Малютка пажъ! подъ гнетомъ думъ

Ты плачешь, горя полнъ;

Тебя страшитъ ли вѣтра шумъ,

Иль грозный ропотъ волнъ?

Не плачь! Корабль надеженъ мой…

Онъ быстро мчится въ даль,

За нимъ и соколъ нашъ лихой

Угонится едва ль.

4.

«Пускай бушуетъ шквалъ, ревя, —

Я бури не боюсь!

Но не дивись, сэръ Чайльдъ, что я

И плачу и томлюсь.

Съ отцомъ и съ матерью родной

Разстаться ль безъ тревогъ?

Моей опорою одной

Остались ты да Богъ!

5.

Благословилъ отецъ меня,

Но слезы могъ сдержать;

Пока жъ не возвращуся я,

Все будетъ плакать мать».

— Пусть скорбь мрачитъ твои черты.

Дитя! когда бъ я былъ

Душой невинной чистъ, какъ ты,

И я бы слезы лилъ.

6.

Ты блѣденъ, вѣрный мой слуга,

Тебя печаль гнететъ…

Боишься ль встрѣтить ты врага,

Боишься ль непогодъ?

— «О, нѣтъ, я съ страхомъ незнакомъ,

Онъ чуждъ душѣ моей;

Но жаль жены; покинувъ домъ,

Я все скорблю о ней.

7.

Она близъ замка твоего

Живетъ; что ей сказать,

Коль дѣти спросятъ, отчего

Съ отцомъ въ разлукѣ мать?»

— Ты правъ; понятна скорбь твоя,

Мнѣ жъ ничего не жаль…

Не такъ душою нѣженъ я

И мчусь со смѣхомъ въ даль.

8.

Коварнымъ вздохамъ лживыхъ женъ

Возможно ль вѣрить? Нѣтъ!

Измѣна, что для нихъ законъ,

Ихъ слезъ смываетъ слѣдъ.

Я не тужу о днѣ быломъ

И не страшуся грозъ.

Больнѣй всего, что ни о чемъ

Не стоитъ лить мнѣ слезъ.

9.

Я одинокъ; средь волнъ морскихъ

Корабль меня несетъ;

Зачѣмъ мнѣ плакать о другихъ:

Кто жъ обо мнѣ вздохнетъ?

Мой песъ, быть можетъ, два, три дня

Повоетъ, да и тотъ,

Другимъ накормленный, меня

Укуситъ у воротъ.

10.

Корабль! валы кругомъ шумятъ…

Несися съ быстротой!

Странѣ я всякой буду радъ,

Лишь не странѣ родной.

Привѣтъ лазурнымъ шлю волнамъ!

И вамъ, въ концѣ пути,

Пещерамъ мрачнымъ и скаламъ!

Мой край родной, прости!

XIV.

Средь бурныхъ волнъ Бискайскаго залива

Плыветъ корабль; ужъ пятый день земли

Не видно; наконецъ, вотъ мигъ счастливый:

Желанный берегъ свѣтится вдали.

Здѣсь Цинтрскихъ горъ блеститъ хребетъ зубчатый;

Тамъ океану Таго дань несетъ;

Явился мѣстный лоцманъ провожатый

И Чайльдъ-Гарольдъ поплылъ къ странѣ богатой,

Гдѣ нивы тучныя даютъ обильный плодъ.

XV.

О Боже! благодатными дарами

Ты этотъ край волшебный надѣлилъ!

Въ садахъ деревья гнутся подъ плодами,

Въ его горахъ Ты міръ сокровищъ скрылъ;

Но разрушать то супостаты рады,

Что создалъ Ты: страну надменный врагъ

Поработилъ, не вѣдая пощады…

Брось на врага карающіе взгляды,

И побѣжденный галлъ повергнутъ будетъ въ прахъ.

XVI.

Своей неописуемой красою

Васъ Лиссабонъ всегда плѣнить готовъ,

Волшебно отражаемый рѣкою,

Что чаръ полна и безъ прикрасъ пѣвцовъ.

Могучій флотъ по ней несется нынѣ:

Пришелъ спасти отъ галловъ Альбіонъ

Тѣхъ мѣстъ незащищенныя твердыни;

Но лузитанецъ дикъ и полнъ гордыни, —

Ту длань, что держитъ мечъ, съ проклятьемъ лижетъ онъ.

XVII.

Прелестный городъ, кажущійся раемъ

Издалека, вблизи совсѣмъ иной;

Войти въ него — и онъ неузнаваемъ;

Средь стѣнъ его туристъ объятъ тоской.

И хаты, и дворцы, всѣ безъ изъятья,

Купаются въ грязи; ихъ видъ убогъ.

Въ лохмотьяхъ и вельможъ, и нищихъ платье;

О чистотѣ такъ смутны ихъ понятья,

Что съ ней и страхъ чумы сроднить бы ихъ не могъ.

XVIII.

Кто не жалѣлъ, любуясь этимъ краемъ,

Что онъ принадлежитъ толпѣ рабовъ!

На Цинтру бросьте взоры; всякій съ раемъ

Тотъ свѣтлый уголокъ сравнить готовъ;

Вездѣ въ немъ дышетъ прелесть неземная

Но ни перу, ни кисти средства нѣтъ

Понятья дать о немъ; страна такая

Собою затмеваетъ кущи рая,

Что въ пламенныхъ стихахъ намъ описалъ поэтъ.

XIX.

Крутой утесъ съ красивымъ рядомъ келій;

Сожженный солнцемъ мохъ на скатахъ кручъ;

Лѣсъ, выросшій надъ бездной; мракъ ущелій,

Куда не проникаетъ солнца лучъ;

Лимоновъ золотистые отливы;

Лазурь морской волны, что сладко спитъ;

Несущійся съ горы потокъ бурливый;

Здѣсь виноградъ, тамъ возлѣ рѣчки ивы, —

Все это тѣшитъ взоръ, сливаясь въ чудный видъ.

XX.

Тропинкою взберитесь до вершины

Крутой горы, гдѣ иноки живутъ;

Что шагъ впередъ — то новыя картины…

А вотъ и монастырь; васъ поведутъ

Осматривать его; монахи съ вѣрой

При томъ легендъ вамъ много сообщатъ:

Здѣсь смерть нашли за ересь лицемѣры,

А тамъ Гонорій жилъ на днѣ пещеры.

Онъ, чтобъ увидѣть рай, изъ жизни сдѣлалъ адъ.

XXI.

Средь этихъ мѣстъ встрѣчается не мало

Таинственныхъ крестовъ, — ихъ цѣлый рядъ;

Но тѣ кресты не вѣра воздвигала:

Они лишь объ убійствахъ говорятъ.

Обычай здѣсь на мѣстѣ преступленья,

Тамъ, гдѣ звучалъ послѣдній жертвы стонъ,

Досчатый ставитъ крестъ; не исключенья

Убійства тамъ, гдѣ, потерявъ значенье,

Не въ силахъ гражданъ жизнь оберегать законъ.

XXII.

По горамъ и доламъ здѣсь красовались

Чертоги королей, но дни чредой

Прошли, и что жъ? — руины лишь остались,

Заросшія кустами и травой.

Вотъ пышный замокъ принца. Здѣсь когда-то

И ты, Ватекъ, любившій роскошь бриттъ,

Дворецъ построивъ, зажилъ въ немъ богато…

Но ты забылъ, что отъ утѣхъ разврата

И сладострастья чаръ душевный миръ бѣжитъ.

XXIII.

Ты выбралъ, чтобъ предаться свѣтлымъ чарамъ

Земныхъ утѣхъ, тотъ чудный уголокъ,

Но, пораженный времени ударомъ,

Теперь, какъ тѣ, твой замокъ одинокъ.

Его порталы настежъ; пусты залы;

Отъ зарослей къ дворцу проѣзда нѣтъ.

О, Боже, какъ ничтожны мы и малы!

Придетъ пора: дворца какъ не бывало,

Проносятся года, его сметая слѣдъ…

XXIV.

А вотъ дворецъ, который съ гнѣвнымъ взглядомъ

Встрѣчаетъ бриттъ. Когда-то въ замкѣ томъ

Сбиралися вожди; рожденный адомъ,

Сидѣлъ тамъ карликъ-чортъ; одѣтъ шутомъ,

Пергаментною мантіей покрытый,

Въ рукѣ держалъ онъ свитокъ. Имена

Тамъ значились, что въ свѣтѣ знамениты;

Гордяся свиткомъ тѣмъ, съ враждой открытой

Надъ побѣдителемъ смѣялся сатана.

XXV.

Конвенціей онъ звался. Передъ свѣтомъ

Тамъ собранныхъ вождей онъ осрамилъ,

Смутилъ ихъ умъ (но грѣшенъ ли онъ въ этомъ?)

И радость бритта въ горе превратилъ.

Побѣдный лавръ попрали дипломаты;

Тотъ чудный лавръ, увы! носить не намъ

Съ тѣхъ поръ, какъ въ Лузитаніи богатой

Узнали мы, враговъ коварствомъ смяты,

Что побѣдителямъ, не побѣжденнымъ, срамъ.

XXVI.

При имени твоемъ блѣднѣютъ бритты,

О, замокъ Цинтры! Краскою стыда

Зардѣлись бы правителей ланиты,

Умѣй они краснѣть. Пройдутъ года

И все жъ потомство, полное презрѣнья,

Позора не забудетъ тѣхъ вождей,

Что, побѣдивъ, узнали пораженье…

Ихъ ожидаютъ въ будущемъ глумленья

И гнѣвный приговоръ суда грядущихъ дней.

XXVII.

Такъ думалъ Чайльдъ, одинъ бродя по горамъ;

Хоть мѣстностью былъ очарованъ онъ,

Но все же объ отъѣздѣ думалъ скоромъ:

Такъ вѣкъ порхать для ласточки законъ.

Тяжелыхъ думъ онъ здѣсь извѣдалъ много

И пожалѣлъ нѣмой тоской объятъ,

Что долго шелъ грѣховною дорогой;

Къ проступкамъ онъ своимъ отнесся строго:

Отъ свѣта истины померкъ Гарольда взглядъ.

XXVIII.

Верхомъ! верхомъ! — онъ крикнулъ и поспѣшно

Прелестной той страны покинулъ кровъ;

Но онъ ужъ не влекомъ мечтою грѣшной:

Не ищетъ ни любовницъ, ни пировъ…

Несется онъ таинственной дорогой,

Не вѣдая, гдѣ пристань обрѣтетъ;

Онъ по свѣту скитаться будетъ много;

Не скоро въ немъ уляжется тревога,

Не скоро съ опытомъ знакомство онъ сведетъ.

XXIX.

Вотъ Мафра, гдѣ, судьбы узнавъ измѣну,

Царица Лузитаніи жила;

Тамъ оргіи обѣднямъ шли на смѣну

И дружбу знать съ монахами вела.

Блудницы Вавилона свѣтлый геній

Съумѣлъ такой воздвигнуть здѣсь чертогъ,

Что рядъ ей совершенныхъ преступленій

Забытъ толпою; люди гнутъ колѣни

Предъ блескомъ роскоши, что золотитъ порокъ.

XXX.

Гарольдъ впередъ несется, очарованъ

Красой холмовъ, ущелій и долинъ…

Не горестно ль, что цѣпью рабства скованъ

Тотъ свѣтлый край? Лишь сибаритъ одинъ,

Поклонникъ ярый комфорта и лѣни,

Не знаетъ, какъ отраденъ дальній путь.

Не мало намъ даритъ онъ наслажденій,

Глубокихъ думъ и новыхъ впечатлѣній;

Какъ свѣжій воздухъ горъ живитъ больную грудь.

XXXI.

Ужъ Чайльдъ-Гарольдъ вершинъ не видитъ снѣжныхъ

Высокихъ горъ, что скрылись безъ слѣда,

Въ Испаніи среди степей безбрежныхъ

Овецъ пасутся цѣнныя стада;

Но близокъ врагъ; ему чужда пощада

И потому пастухъ вооруженъ;

Въ обиду своего не дастъ онъ стада;

Всѣмъ гражданамъ съ врагомъ бороться надо,

Чтобъ гордо властвовать не могъ надъ ними онъ.

XXXII.

Что земли лузитанцевъ раздѣляетъ

Съ Испаніей? Китайская ль стѣна?

Сіерра ли тамъ скалы возвышаетъ,

Иль льется Таго свѣтлая волна?

Раздѣлены тѣ страны не стѣною,

Что ихъ враждѣ могла платить бы дань,

Не быстро протекающей рѣкою,

Не цѣпью горъ высокихъ, сходной съ тою,

Что южной Галліи указываетъ грань.

XXXIII.

Нѣтъ, ручейкомъ ничтожнѣйшимъ; со стадомъ

Является пастухъ порою тамъ,

Презрительнымъ окидывая взглядомъ

Мѣста, принадлежащія врагамъ.

Простолюдины горды какъ вельможи

Въ Испаніи: понятна ихъ вражда;

Вѣдь съ ними лузитанцы мало схожи:

Они — рабы, при этомъ трусы тоже;

Рабовъ подлѣе ихъ найти не безъ труда.

XXXIV.

Воспѣтая въ балладахъ, Гвадіана,

Пугая взоры мрачною волной,

Близъ этихъ мѣстъ течетъ. Два вражьихъ стана,

Когда то здѣсь сойдясь, вступили въ бой.

Здѣсь рыцари, чтобъ счетъ окончить старый,

Настигли мавровъ. Долго бой кипѣлъ;

Удары наносились за удары;

Чалма и шлемъ, во время схватки ярой,

Встрѣчалися въ рѣкѣ, гдѣ плыли груды тѣлъ.

XXXV.

О край, стяжавшій подвигами славу!

Гдѣ знамя, что Пелагъ въ бояхъ носилъ,

Когда отецъ-измѣнникъ, мстя за Каву,

Въ союзѣ съ мавромъ, готамъ смерть сулилъ?

Ты за погромъ съумѣлъ отмстить жестоко…

Близъ стѣнъ Гренады врагъ былъ побѣжденъ;

Померкла предъ крестомъ луна пророка;

Умчался врагъ, и въ Африкѣ далекой

Сталъ мавританскихъ дѣвъ звучать унылый стонъ.

XXXVI.

Тѣмъ подвигомъ всѣ пѣсни края полны;

Таковъ удѣлъ дѣяній прежнихъ лѣтъ;

Когда гранитъ и лѣтопись безмолвны,

Простая пѣснь ихъ сохраняетъ слѣдъ.

Герой, склонись предъ силой пѣснопѣнья!

Ни лесть толпы, ни пышный мавзолей

Тебя спасти не могутъ отъ забвенья;

Порой историкъ вводитъ въ заблужденье,

Но пѣснь народная звучитъ въ сердцахъ людей.

XXXVII.

«Испанцы, пробудитесь!» Такъ взываютъ

Къ вамъ рыцари, кумиры дней былыхъ;

Хоть копья въ ихъ рукахъ ужъ не сверкаютъ

И красныхъ перьевъ нѣтъ на шлемахъ ихъ,

Въ дыму, подъ ревъ орудій непрерывный,

Ихъ грозный зовъ звучитъ: «Вооружась,

Воспряньте всѣ!» — исполненъ силы дивной,

Ужель утратилъ власть тотъ кличъ призывный,

Что въ Андалузіи сроднилъ съ побѣдой васъ?

XXXVIII.

Чу! конскій топотъ слышенъ средь проклятій;

Кого окровавленный мечъ настигъ?

Ужель спасать вы не пойдете братій

Отъ деспотовъ и отъ клевретовъ ихъ?

Грохочутъ пушки; залповъ ихъ раскаты

Зловѣще эхомъ горъ повторены,

Они твердятъ о томъ, что смертью взяты

Ряды бойцовъ. Всѣ ужасомъ объяты,

Когда является во гнѣвѣ богъ войны.

XXXIX.

Кровавыми сверкая волосами,

Съ горы на бойню смотритъ исполинъ;

Онъ все сжигаетъ гнѣвными очами

И въ царствѣ смерти властвуетъ одинъ.

Съ нимъ рядомъ разрушенья духъ лукавый,

Что чествовать побѣды будетъ зла.

Сегодня три могучія державы

Сойдутся здѣсь и вступятъ въ бой кровавый;

Какъ счастливъ исполинъ, — ему лишь кровь мила!

XL.

Когда средь войскъ ни друга нѣтъ, ни брата,

Васъ можетъ восхитить сраженья видъ;

Какъ рати разукрашены богато!

Какъ весело оружіе блеститъ!

Подобно стаѣ псовъ, что травлѣ рада,

Несется войско бѣшено впередъ;

Но будетъ ли для многихъ лавръ наградой?

Храбрѣйшіе погибнутъ въ пеклѣ ада:

Богъ брани, съ радости, всѣхъ павшихъ не сочтетъ.

XLI.

Три арміи стеклись сюда для битвы;

Внушителенъ знаменъ трехъ націй видъ!

Звучатъ на трехъ нарѣчіяхъ молитвы.

Сюда сошлись: испанецъ, галлъ и бриттъ,

Союзникъ-другъ, услужливый безъ мѣры

(Не лучше ли въ своей отчизнѣ пасть?).

Войска, являя храбрости примѣры,

Удобрятъ только нивы Талаверы

И хищныхъ вороновъ накормятъ кровью всласть.

XLII.

Здѣсь павшіе сгніютъ; гнались за славой

Безумцы, что искали громкихъ дѣлъ;

Они жъ служили деспоту забавой.

Онъ пролагалъ свой путь чрезъ груды тѣлъ.

Какой же былъ тотъ путь? — лишь путь обмана.

Найдется ли на свѣтѣ уголокъ,

Что былъ бы принадлежностью тирана?

Его лишь склепъ, гдѣ, поздно или рано,

Предастся тлѣнью онъ, забытъ и одинокъ.

XLIII.

О, Албуэра! славу и кручину

Ты сочетала. Могъ ли мой герой

Предвидѣть, чрезъ твою несясь равнину,

Что скоро въ ней кровавый грянетъ бой?

Пусть павшіе вкушаютъ миръ забвенья!

Побѣдный лавръ пусть радуетъ живыхъ!

Великій день! До новаго сраженья

Толпы ты будешь слышать прославленья

И воспоетъ тебя поэтъ въ стихахъ своихъ…

XLIV.

Довольно воспѣвать любимцевъ брани;

Побѣдный лавръ ихъ не продолжитъ дней;

Чтобъ міръ узналъ о славѣ ихъ дѣяній,

Должны погибнуть тысячи людей.

Пускай наемщикъ гонится за славой

И, вѣря ей, кончаетъ жизнь въ бою:

Онъ дома могъ бы въ свалкѣ пасть кровавой

Иль, очерненъ разбойничьей расправой,

Тѣмъ опозорить бы отчизну могъ свою!

XLV.

Гарольдъ затѣмъ направилъ путь къ Севильѣ;

Она еще свободна отъ цѣпей,

Но ей грозятъ погибель и насилье,

И не спастись отъ разрушенья ей:

Враги ужъ въ разстояньи недалекомъ…

Не пали бы ни Иліонъ, ни Тиръ,

Когда бъ бороться можно было съ рокомъ

И, злобно издѣваясь надъ порокомъ,

Предъ Добродѣтелью склонялся бъ грѣшный міръ.

XLVI.

Но граждане Севильи, бѣдъ не чуя,

Попрежнему разгулу преданы

И дни проводятъ, радостно ликуя;

Имъ дѣла нѣтъ до язвъ родной страны!

Звучитъ не бранный рогъ, а звонъ гитары;

Веселію воздвигнутъ здѣсь алтарь;

Грѣхи любви, что не боятся кары,

Ночной развратъ и сладострастья чары

Въ Севильѣ гибнущей все царствуютъ, какъ встарь.

XLVII.

Не такъ живетъ крестьянинъ; онъ съ женою

Скрывается, боясь взглянуть на долъ,

Что можетъ быть опустошенъ войною…

Прошла пора, когда онъ бодро шелъ

Въ вечерній часъ домой, покинувъ нивы,

И танцовалъ фанданго при лунѣ.

Властители! когда бъ тотъ миръ счастливый,

Что вы губить не прочь, вкусить могли вы,

Народъ бы ликовалъ, не слыша о войнѣ.

XLVIII.

Лихой погонщикъ, мчась дорогой ровной,

Поетъ ли пѣснь возлюбленной своей,

Кантату ль въ честь любви, иль гимнъ духовный?

Нѣтъ, онъ теперь поетъ Viva el Rey!

Воинственны слова его напѣва,

Годоя онъ клянетъ за лживый нравъ;

При этомъ вспоминаетъ, полный гнѣва,

Что ввѣрилась Годою королева,

Преступную любовь измѣной увѣнчавъ…

XLIX.

Равнина, окаймленная скалами,

Гдѣ башни мавританскія видны,

Была недавно попрана врагами:

Сроднились съ ней всѣ ужасы войны…

Здѣсь ядеръ слѣдъ; тамъ лугъ, конями смятый;

А вотъ гнѣздо дракона; у врага

Толпой крестьянъ тѣ скалы были взяты,

Съ тѣхъ поръ онѣ для всѣхъ испанцевъ святы:

Надъ непріятелемъ побѣда дорога.

L.

Кого не встрѣтишь здѣсь съ кокардой красной?

Она уборъ отчизны вѣрныхъ слугъ;

Взглянувши на нее, испанцу ясно,

Что передъ нимъ не злобный врагъ, а другъ;

Бѣда пренебрегать ея защитой, —

Кинжалъ остеръ, ударъ неотразимъ!

Давно бъ враги ужъ были перебиты,

Когда бы могъ кинжалъ, подъ платьемъ скрытый,

Зазубрить вражій мечъ иль скрыть орудій дымъ.

LI.

На выступахъ высокихъ скалъ Морены

Орудья смертоносныя блестятъ;

Здѣсь новыхъ укрѣпленій видны стѣны,

А тамъ ряды зловѣщихъ палисадъ;

Все войско подъ ружьемъ; спустивъ запруду,

Глубокій ровъ наполнили водой;

Ждутъ приступа; глядя на ядеръ груду,

На часовыхъ, разставленныхъ повсюду,

Не трудно отгадать, что скоро грянетъ бой.

LII.

Властитель, расшатавшій въ мірѣ троны,

Еще не подалъ знака; медлитъ онъ,

Но скоро въ ходъ онъ пуститъ легіоны,

Что ни преградъ не знаютъ, ни препонъ;

Вести борьбу напрасны всѣ усилья

Съ бичомъ судьбы. Испанцы! близокъ часъ,

Когда надъ вами гальскій коршунъ крылья

Побѣдно развернетъ, суля насилья

И цѣлымъ сонмищемъ сродняя съ смертью васъ!

LIII.

Ужель должны отвага, юность, сила

Погибнуть, чтобы славой громкихъ дѣлъ

Гордиться могъ тиранъ? Ужель могила

Иль рабства гнетъ Испаніи удѣлъ?

Ужель напрасны вопли и моленья?

Ужель спасти Испанію отъ бѣдъ

Не могутъ ни героя увлеченья,

Ни юности отважныя стремленья,

Ни патріота пылъ, ни мудрости совѣтъ?

LIV.

Испанки позабыли звонъ гитары;

Вступивъ въ ряды солдатъ, лишь гимнъ войнѣ

Онѣ поютъ. Какъ мѣтки ихъ удары!

Разя враговъ, летятъ впередъ онѣ…

Видъ легкой раны, крикъ совы, бывало,

Ихъ приводили въ дрожь; теперь ни мечъ,

Ни острый штыкъ ихъ не страшатъ нимало;

Тамъ, гдѣ бы даже Марсу страшно стало,

Онѣ Минервами идутъ средь грома сѣчъ…

LV.

Когда бъ вы Сарагоссы дѣву знали

Въ то время, какъ свѣтило счастье ей,

Когда бъ ея глаза чернѣй вуали

Вы видѣли и шелкъ ея кудрей,

Когда бъ вашъ слухъ ея ласкали рѣчи, —

Вы не могли бъ повѣрить, что съ враждой

Она искать съ войсками будетъ встрѣчи

И съ ними, не страшась опасной сѣчи,

Близъ сарагосскихъ стѣнъ въ кровавый вступитъ бой.

LVI.

Ея любовникъ палъ, — она не плачетъ;

Палъ вождь, — она становится вождемъ…

Удерживаетъ трусовъ; храбро скачетъ

Предъ войскомъ, чтобы съ дрогнувшимъ врагомъ

Покончить; отомстить она съумѣетъ

За друга и за павшаго вождя;

Она бойцовъ лучомъ надежды грѣетъ;

Предъ нею галлъ трепещетъ и блѣднѣетъ,

Средь стѣнъ разрушенныхъ оплота не найдя.

LVII.

Не потому отважна такъ испанка,

Что амазонки въ ней струится кровь, —

О, нѣтъ, ея услада и приманка —

Исполненная страстности любовь.

Она разитъ враговъ, но такъ злодѣю

За гибель голубка голубка мститъ.

Женъ странъ иныхъ сравнить возможно ль съ нею?

Имъ не затмить ее красой своею,

Она же доблестью и силой ихъ затмитъ.

LVIII.

Амуръ оставилъ слѣдъ перстовъ небрежныхъ

На ямкахъ щекъ испанки молодой,

Ея уста — гнѣздо лобзаній нѣжныхъ,

Что можетъ въ даръ лишь получить герой…

Ея глаза душевнымъ пышатъ жаромъ;

Ей солнца лучъ не врагъ: еще нѣжнѣй

Ея лицо, одѣтое загаромъ;

Кто грань найдетъ ея всесильнымъ чарамъ?

Какъ дѣва сѣвера блѣднѣетъ передъ ней!

LIX.

Въ странѣ, что бардъ уподобляетъ раю,

Гдѣ властвуетъ гаремъ, въ своихъ стихахъ

Я красоту испанокъ прославляю

(Предъ ней и циникъ долженъ пасть во прахъ).

Здѣсь гуріи скрываются отъ свѣта,

Чтобъ ихъ амуръ не могъ увлечь съ собой,

А первообразъ рая Магомета —

Испанія — ужель не вѣрно это?

Тамъ гурій неземныхъ витаетъ свѣтлый рой.

LX.

Парнасъ! я на тебя бросаю взоры;

Передо мной въ величьи дикомъ ты…

На снѣжныя твои гляжу я горы;

Онѣ — не греза сна иль плодъ мечты;

Понятно, что въ объятьяхъ вдохновенья

Я пѣснь пою. Въ присутствіи твоемъ

Скромнѣйшій бардъ строчитъ стихотворенье,

Хоть муза ни одна, подъ звуки пѣнья,

На высотахъ твоихъ не шелохнетъ крыломъ..

LXI.

Не разъ къ тебѣ моя мечта летѣла;

Какъ жалокъ тотъ, кто не любилъ тебя!

И вотъ къ тебѣ я подхожу несмѣло,

О немощи моихъ стиховъ скорбя…

Дрожу я и невольно гну колѣни,

Поэтовъ вспоминая прежнихъ дней;

Не посвящу тебѣ я пѣснопѣній, —

Доволенъ я и тѣмъ, что въ упоеньи

Короною изъ тучъ любуюся твоей.

LXII.

Счастливѣй многихъ бардовъ, что въ Элладу

Могли переселяться лишь мечтой,

Я, не скрывая тайную отраду,

Волненья полнъ, стою передъ тобой.

Пріюта Фебъ здѣсь больше не находитъ.

Жилище музъ могилой стало ихъ,

А все съ священныхъ мѣстъ очей не сводитъ

Какой-то духъ и средь развалинъ бродитъ,

Съ волной и вѣтеркомъ шепчась о дняхъ былыхъ.

LXIII.

Пока прости! Я прервалъ нить поэмы

И позабылъ, чтобъ чествовать тебя,

Сыновъ и женъ Испаніи. Ихъ всѣ мы

Глубоко чтимъ, свободы свѣтъ любя.

Я плакалъ здѣсь. Свое повѣствованье

Я буду продолжать, но разрѣши

Листокъ отъ древа Дафны на прощанье

Сорвать пѣвцу!… Повѣрь, что то желанье

Доказываетъ пылъ, не суетность души.

LXIV.

Въ дни юности Эллады, холмъ священный,

Когда звучалъ пиѳическій напѣвъ

Дельфійской жрицы, свыше вдохновенной,

Ты не видалъ такихъ красивыхъ дѣвъ,

Какъ тѣ, что въ Андалузіи тревогой

Желаній жгучихъ нѣжно взрощены.

Какъ жаль, что не проходитъ ихъ дорога

Средь мирныхъ кущъ, которыхъ здѣсь такъ много,

Хоть съ Греціей давно простились славы сны.

LXV.

Своимъ богатствомъ, древностью и силой

Горда Севилья, полная утѣхъ,

Но Кадиксъ привлекательнѣе милый,

Хоть воспѣвать порочный городъ грѣхъ.

Порокъ! въ тебѣ живая дышетъ сладость;

Какъ весело идти съ тобой вдвоемъ;

Соблазнами ты привлекаешь младость,

Даря и упоеніе, и радость…

Ты гидра мрачная, но съ ангельскимъ лицомъ…

LXVI.

Когда Сатурнъ, которому подвластна

Сама Венера, стеръ съ лица земли

Безъ сожалѣнья Паѳосъ сладострастный, —

Въ страну тепла утѣхи перешли

И вѣтреной, измѣнчивой богини

Перенесенъ былъ въ Кадиксъ свѣтлый храмъ

(Венера лишь вѣрна морской пучинѣ,

Ее создавшей). Въ Кадиксѣ до нынѣ

Предъ ней и день, и ночь курится ѳиміамъ.

LXVII.

Съ утра до ночи, съ ночи до разсвѣта

Здѣсь льется пѣснь; цвѣтами убрана

Толпа, любовью къ пиршествамъ согрѣта,

Веселью и забавамъ предана.

Зовъ мудрости считаютъ тамъ напастью,

Гдѣ нѣтъ конца разгулу и пирамъ,

Гдѣ истинная вѣра въ спорѣ съ властью;

Молитва здѣсь всегда въ союзѣ съ страстью

И къ небу лишь летитъ монаховъ ѳиміамъ.

LXVIII.

Вотъ день воскресный. День отдохновенья

Какъ христіанскій чествуетъ народъ?

На праздникъ онъ стремится, полнъ волненья…

Вы слышите ль, какъ царь лѣсовъ реветъ?

Израненый, враговъ смущая карой,

Онъ смерть конямъ и всадникамъ сулитъ;

Нещадные наноситъ онъ удары;

Ликуютъ всѣ, любуясь схваткой ярой,

И взоры нѣжныхъ дамъ кровавый тѣшитъ видъ.

LXIX.

День отдыха, послѣдній день седмицы,

Что посвященъ мольбѣ, какъ Лондонъ чтитъ?

Принарядясь, покинуть шумъ столицы

И духоту ея народъ спѣшитъ.

Несутся свѣта сливки и подонки

Въ Гамстэдъ, Брентфордъ иль Геро. Устаетъ

Иная кляча такъ отъ этой гонки,

Что, силъ лишася, стать должна къ сторонкѣ;

Ее догнавъ, надъ ней глумится пѣшеходъ.

LXX.

Снуютъ по Темзѣ, пышно разодѣты,

Красавицы; инымъ шоссе милѣй,

А тѣхъ влечетъ къ себѣ гора Гай-Гэта,

Ричмондъ и Веръ. О Ѳивы прежнихъ дней!

Зачѣмъ здѣсь женъ и юношей такъ много?

На тотъ вопросъ отвѣтить мнѣ пора:

Всѣмъ изстари извѣстною дорогой

Идетъ народъ, спѣша на праздникъ Рога,

Гдѣ послѣ выпивки танцуютъ до утра.

LXXI.

Всѣ предаются странностямъ невольно,

Но Кадикса не перечесть причудъ;

Лишь утромъ звонъ раздастся колокольный,

Всѣ въ руки четки набожно берутъ

И къ Дѣвѣ Непорочной шлютъ моленья

(Во всей странѣ и не найти другой),

Прося грѣховъ безсчетныхъ отпущенья…

Затѣмъ всѣ рвутся въ циркъ, гдѣ въ упоеньи

И бѣдный, и богачъ глядятъ на смертный бой.

LXXII.

Пуста еще арена, а какъ много

Здѣсь всякихъ лицъ! Все зданіе полно;

Призывнаго еще не слышно рога,

Межъ тѣмъ ужъ мѣстъ свободныхъ нѣтъ давно…

Всѣ гранды тутъ; наносятъ раны взгляды

Красивыхъ дамъ; но такъ добры онѣ,

Что жертвъ имъ жаль; онѣ помочь имъ рады,

На холодъ доннъ, не знающихъ пощады,

Поэтовъ жалобы безсмысленны вполнѣ.

LXXIII.

Но вотъ умолкло все. Въ плюмажахъ бѣлыхъ

Отрядъ въѣзжаетъ всадниковъ лихихъ;

Они готовы къ ряду схватокъ смѣлыхъ;

Гремятъ ихъ шпоры, блещутъ копья ихъ

И шарфы развѣваются. Собранье

Поклономъ встрѣтивъ, мчатъ они коней…

Ихъ ждутъ, когда удастся состязанье,

Улыбки дамъ, толпы рукоплесканья…

Не такъ ли чествуютъ героевъ и вождей?

LXXIV.

Въ блестящемъ платьѣ, въ мантіи нарядной

Стоитъ средь круга ловкій матадоръ;

Ему вступить въ борьбу съ врагомъ отрадно,

Но онъ предъ тѣмъ вокругъ бросаетъ взоръ:

Спасенья нѣтъ, коль встрѣтится преграда!

Лишь дротикомъ однимъ вооружась,

Онъ издали съ царемъ сразится стада;

Вѣдь пѣшему остерегаться надо…

Въ бою какъ часто конь отъ бѣдъ спасаетъ насъ.

LXXV.

Вотъ поданъ знакъ; ужъ трижды протрубила

Сигнальная труба, разверзлась дверь;

Все смолкло и, кнутомъ ударенъ съ силой,

Ворвался въ циркъ дышащій злобой звѣрь…

Его глаза, что кровію налиты,

На всѣхъ наводятъ страхъ: онъ на врага

Бросается не вдругъ; его копыта

Вздымаютъ гнѣвно пыль; рыча сердито,

Онъ бедра бьетъ хвостомъ, къ землѣ склонивъ рога.

LXXVI.

Но вотъ онъ сталъ, свирѣпый взоръ бросая;

О юноша, бѣги иль приготовь

Свое оружье, ловкость въ ходъ пуская,

А иначе твоя прольется кровь!..

Вокругъ быка снуютъ, ловки и смѣлы,

Тореадоры. Кровь быка течетъ;

Онъ носится, покрытый пѣной бѣлой;

Въ него летятъ и дротики, и стрѣлы;

Объятый бѣшенствомъ, отъ боли онъ реветъ.

LXXVII.

Остановить его не въ состояньи

Кровавые уколы стрѣлъ и пикъ;

На всадниковъ не обративъ вниманья,

Впередъ летитъ разсвирѣпѣвшій быкъ…

Одинъ имъ конь убитъ, другой израненъ;

Потоками теряя кровь свою,

Плетется конь, страданьемъ отуманенъ;

Ужасный видъ! Коль пикадоръ сохраненъ,

Спасеніемъ своимъ обязанъ онъ коню.

LXXVIII.

Измученный, врагами окруженный,

Теряя кровь изъ сотни тяжкихъ ранъ,

Ударами безъ счета пораженный,

Все быкъ опасенъ, гнѣвомъ обуянъ.

Вертясь вокругъ него, плащомъ багрянымъ

И градомъ стрѣлъ его тревожитъ врагъ;

Собравъ остатокъ силъ, въ порывѣ рьяномъ,

Онъ на него несется ураганомъ,

Но, ослѣпленъ плащомъ, склоняется во прахъ.

LXXIX.

Почуявъ сталь межъ шеей и лопаткой,

На мѣстѣ замеръ онъ и задрожалъ,

Не отступая. Мигъ пронесся краткій —

И грозный звѣрь безъ стоновъ муки палъ

Передъ толпой, побѣдой опьяненной.

На этотъ видъ глядѣть отрадно ей.

Увозится затѣмъ колоссъ сраженный

На колесницѣ, пышно запряженной

Лихою четверней гарцующихъ коней.

LXXX.

Глядятъ на это зрѣлище съ любовью

Испанки и испанцы. Съ дѣтскихъ лѣтъ

Сродняютъ ихъ съ дымящеюся кровью, —

Вотъ отчего въ нихъ состраданья нѣтъ

И месть отрадна имъ. Ударъ кинжала

Даетъ испанцамъ средство счеты свесть

Съ врагами. Хоть пора борьбы настала,

Все жъ дома ихъ осталося не мало:

А тамъ союзницей обидъ и распрей месть.

LXXXI.

Но ревность здѣсь, какъ встарь, царить не можетъ.

Замковъ, цѣпей, дуэнь ужъ не найти,

И старый мужъ, хоть страхъ его тревожитъ,

Держать жену не можетъ взаперти.

Сроднилася съ испанкой молодою

Свобода. До тяжелыхъ дней войны

Какъ весело, съ распущенной косою,

Чуть до земли касаяся ногою,

Кружилася она въ сіяніи луны!

LXXXII.

Не разъ Гарольдъ любилъ иль былъ увѣренъ,

Что любитъ всей душой: любовь — лишь сонъ;

Но онъ теперь былъ безучастью вѣренъ:

Не утолялъ, вѣдь, жажды въ Летѣ онъ.

Гарольдъ узналъ, что лучшимъ украшеньемъ

Амуру служатъ крылья; что безъ слезъ

Краса и юность, внявъ его велѣньямъ,

Не могутъ упиваться наслажденьемъ;

Отраву можетъ онъ сливать съ дыханьемъ розъ.

LXXXIII.

Гарольдъ все жъ не былъ слѣпъ и, созерцая

Красу, лишь какъ мудрецъ плѣнялся ей;

Не потому, что, грѣшныхъ думъ не зная,

Цѣнилъ онъ чистоту, но пылъ страстей,

Насъ утомивъ, приноситъ въ даръ забвенье;

Порокъ себя хоронитъ, грезъ и силъ

Лишая насъ. Подъ гнетомъ пресыщенья

Гарольдъ, скорбя, не вѣдалъ упоенья;

Проклятье Каина онъ на челѣ носилъ.

LXXXIV.

Гарольдъ сойтись съ толпою безсердечной

Не могъ, хотя къ ней злобы не питалъ;

Искать утѣхъ онъ сталъ бы, еслибъ вѣчно,

Улыбкамъ чуждъ, глубоко не страдалъ.

На все и всѣхъ глядѣлъ онъ безъ участья;

Однако, разъ борьбу ему пришлось

Вести съ коварнымъ духомъ сладострастья;

Красавицу онъ встрѣтилъ, что дни счастья

Напомнила ему, и пѣснь онъ ей поднесъ.

ИHЕСѢ.

1.

Полны тоски мои мечты;

Мнѣ не дари улыбки страстной;

Дай Богъ, чтобъ слезъ не знала ты,

Чтобъ ты не плакала напрасно.

2.

Нѣмая скорбь, во цвѣтѣ лѣтъ,

На вѣкъ мое сгубила счастье;

Увы! помочь мнѣ средства нѣтъ;

Безсильно и твое участье.

3.

Повѣрь, не ненависть, не страсть,

Не честолюбья злое жало

Меня заставили проклясть

Все то, что встарь меня плѣняло.

4.

Я пресыщенья ядъ вкусилъ;

Всегда я полонъ думъ унылыхъ;

Мнѣ красоты разсвѣтъ не милъ;

Меня плѣнить и ты не въ силахъ.

5.

Страдаю я, какъ вѣчный жидъ,

Что несся въ даль, тоской убитый;

Мнѣ только смерть покой сулитъ,

Ея жъ отъ смертныхъ тайны скрыты…

6.

Изгнанникъ, гдѣ бы ни былъ онъ,

Отъ мукъ своихъ бѣжать не можетъ;

Вездѣ звучитъ мой скорбный стонъ…

И демонъ думъ меня тревожитъ.

7.

Межъ тѣмъ другихъ проходятъ дни

Въ весельи; счастье — сновидѣнье;

Пусть не извѣдаютъ они,

Какъ я, весь ужасъ пробужденья.

8.

Не мало я изъѣздилъ свѣтъ,

Но мнѣ забвенія онъ не далъ;

Я не страшуся новыхъ бѣдъ, —

Ужъ я все худшее извѣдалъ.

9.

Оставь меня! Не узнавай,

Какая скорбь мнѣ душу точитъ;

Нѣтъ, съ сердца маски не срывай, —

Подъ нею цѣлый адъ клокочетъ!

LXXXV.

Прости, прелестный Кадиксъ! Долго стѣны

Ты защищалъ свои, и гордъ и смѣлъ;

Хоть вкругъ тебя дышало все измѣной,

Свои права ты отстоять съумѣлъ.

Геройскій городъ — первымъ ты свободу

Стяжалъ, послѣднимъ павъ! Ты умертвилъ

Вождя, что измѣнить хотѣлъ народу.

Тогда какъ чернь дралась, — врагу въ угоду

Оружье клала знать, лишась отъ страха силъ.

LXXXVI.

Не странно ль, что за чуждую имъ волю

Испанцы умираютъ, что за тронъ

Безъ короля имъ выпало на долю

Сражаться, хоть давно расшатанъ онъ?

Странѣ, что только жизнь имъ даровала.

Они вѣрны. Въ вельможѣ дышетъ страхъ,

Но не смутилъ дурной примѣръ вассала:

Ему путь къ волѣ гордость указала,

И будетъ драться онъ хотя бы на ножахъ.

LXXXVII.

Кто хочетъ изучить испанцевъ нравы,

Пусть тотъ ихъ войнъ исторію прочтетъ;

Чтобъ мстить врагу кровавою расправой,

Они пускали даже пытки въ ходъ…

Вооружась ножомъ иль ятаганомъ,

Чтобъ женъ спасать, сестеръ и дочерей,

Они боролись на смерть съ вражьимъ станомъ;

Струилась кровь враговъ ручьемъ багрянымъ; —

Такъ слѣдуетъ встрѣчать непрошенныхъ гостей.

LXXXVIII.

Ужель печальныхъ жертвъ борьбы тяжелой

Слезой мы не почтимъ? Разорены

Нещадною войной поля и села

И кровью руки женъ обагрены.

Пускай лежатъ, гдѣ пали, жертвы злости,

Кормя голодныхъ псовъ и хищныхъ птицъ;

Имъ лучше тамъ лежать, чѣмъ на погостѣ:

Глядя на ихъ бѣлѣющія кости,

Предъ храбростью отцовъ склонятся дѣти ницъ.

LXXXIX.

Нельзя конца предвидѣть обороны;

Въ Испанію, спустившись съ Пиреней,

Все новые несутся легіоны…

Не сводитъ міръ въ цѣпяхъ съ нея очей:

Коль свергнетъ рабства гнетъ она защитой,

Не мало странъ сроднятся съ волей вновь…

Какъ странно: край, Колумбомъ встарь открытый,

Тѣ муки, что узнали дѣти Квиты,

Врачуетъ счастіемъ, отчизны жъ льется кровь!

XC.

Вся кровь, что пролилася въ Талаверѣ,

Прославившій войска Баросскій бой,

Блестящій рядъ атакъ при Албуэрѣ —

Испаніи свободу и покой

Не даровали. Тяжкія невзгоды

Простятся ль скоро съ нею? Хищный галлъ

Въ своихъ когтяхъ ее продержитъ годы.

Когда жь, средь мира, дерево свободы

Появится въ краю, что воли не знавалъ?

ХСІ.

Погибъ и ты, мой другъ! Объятъ тоскою,

Подъ рокотъ струнъ я слезы лью, скорбя;

Когда бъ въ бою ты палъ, гордясь тобою,

Не смѣла бъ и пріязнь жалѣть тебя;

Но ты почилъ безславно, храбрый воинъ!

Ты палъ, забытый всѣми, лишь не мной:

Лавроваго вѣнка ты былъ достоинъ.

За что же твой конецъ былъ такъ сложенъ.

Судьбой безжалостно развѣнчанный герой?

XCII.

Другъ дѣтства дней, всѣхъ больше мной любимый,

Во снѣ ко мнѣ являйся! Я зову

Тебя, тяжелой горестью томимый;

Довольно слезъ пролью я на яву…

Мечтой къ твоей могилѣ одинокой

Всегда, вездѣ стремиться буду я,

Пока того, кто кончилъ жизнь до срока,

И друга, что скорбѣлъ о немъ глубоко,

Не сблизитъ навсегда покой небытія.

ХСІІІ.

Здѣсь пѣснь кончаю я, но еще много

Вамъ сценъ и описаній дать готовъ,

Коль критикъ, относясь къ поэмѣ строго,

Не разгромитъ написанныхъ мной строфъ.

Героя своего не оставляя,

О Греціи я поведу разсказъ

И дней коснусь, когда, оковъ не зная,

Она цвѣла, искусство прославляя,

Подъ игомъ варваровъ безславно не томясь.

Павелъ Козловъ.

ПѢСНЬ ВТОРАЯ.

I.

Хоть не бывалъ поэтъ тебѣ послушенъ,

На зовъ пѣвца, Минерва, дай отвѣтъ!

Здѣсь храмъ твой возвышался; онъ разрушенъ

Пожарами, войной и гнетомъ лѣтъ,

Тебя повергшихъ въ прахъ; но хуже брани,

Пожаровъ и вѣковъ рука людей,

Которые не чтутъ воспоминаній,

Которымъ дѣла нѣтъ до тѣхъ преданій,

Что обезсмертили дѣла минувшихъ дней.

II.

Аѳины, гдѣ эпохи величавой

Герои и вожди? — ихъ больше нѣтъ.

Они, покрывъ себя безсмертной славой,

Прошли какъ сонъ; погибъ ихъ даже слѣдъ.

Дѣянья ихъ мы изучали въ школѣ,

Твердя о нихъ уроки цѣлый день;

Былыхъ временъ слѣдовъ не видно болѣ;

Надъ башнями, что годы побороли,

Величья прошлаго витаетъ только тѣнь.

III.

Минутный гость земли! на видъ унылый

Руинъ взгляни, щадя слѣды вѣковъ;

Здѣсь націи исчезнувшей могилы,

Обломки храмовъ попранныхъ боговъ.

Религіи смѣняетъ дней теченье;

Юпитеръ палъ; явился Магометъ;

Мѣняться будутъ вѣры и воззрѣнья,

Пока исчадья смерти и сомнѣнья

Не убѣдятся въ томъ, что ихъ надежды — бредъ.

IV.

Они въ цѣпяхъ, а небеса имъ милы.

Свой крестъ нести ужель здѣсь мало вамъ?

Сладка ль такъ жизнь, что даже за могилой

Хотите жить, стремяся къ небесамъ?

Зачѣмъ вамъ знать, могилъ нѣмыя плиты

Блаженство или муки вамъ сулятъ?

Зачѣмъ вамъ въ край стремиться не открытый?

Вы взвѣсьте прахъ подъ плитами зарытый;

Краснорѣчивѣй онъ, чѣмъ проповѣдей рядъ.

V.

На мавзолей героя бросьте взоры.

На берегу пустынномъ онъ почилъ.

Къ гробницѣ той, лишившейся опоры,

Народъ, стекаясь въ горѣ, слезы лилъ.

Въ странѣ полубоговъ гдѣ жъ та дорога,

Что къ мавзолею воина ведетъ?

Вотъ черепъ здѣсь, — какъ смотритъ онъ убого!

Ужели это храмъ, достойный бога?

Теперь и жалкій червь въ немъ больше не живетъ.

VI.

А, между тѣмъ, въ немъ честолюбье жило;

Онъ сталъ пещерой ветхою, но встарь

Онъ храмомъ былъ, гдѣ ярко мысль свѣтила,

Гдѣ для души воздвигнутъ былъ алтарь.

Гдѣ впадины зіяютъ, тамъ когда-то

Въ живыхъ очахъ несдержанная страсть

Читалась; тамъ была ума палата;

Дать снова жизнь тому, что смертью взято,

Софистъ иль праведникъ, имѣете ли власть?

VII.

Ты правъ, Сократъ, сказавъ: «мы только знаемъ,

Что смертнымъ недоступенъ знанья свѣтъ!»

Влача земную цѣпь, мы всѣ страдаемъ;

Какъ скрыться намъ отъ неизбѣжныхъ бѣдъ?

Зачѣмъ страдать отъ грезъ воображенья?

Все лучшее, что рокъ даетъ, возьмемъ,

Намъ берегъ Ахерона дастъ забвенье.

Тамъ сытый гость подъ гнетомъ принужденья

Не явится на пиръ: покой имъ купленъ сномъ.

VIII.

Но если бы, наперекоръ безвѣрью,

Какъ думаютъ святые, край такой

Нашелся бы, гдѣ за могилы дверью

Насъ къ жизни призывали бы иной,

Тамъ Бога мы бъ усердно прославляли,

Сродняясь вновь съ друзьями, что не разъ

Насъ утѣшать старались въ дни печали;

Вкушая сладость встрѣчъ, что мы не ждали,

И чествуя мужей, добру учившихъ насъ.

IX.

Мой другъ! любя разстался ты съ землею…

Въ томъ мірѣ смерть соединила бъ насъ!

Когда моя душа полна тобою,

Мнѣ вѣрить ли, что ты навѣкъ угасъ?

Въ осиротѣломъ сердцѣ образъ милый

Носить я буду; свѣтлыя мечты

И память о быломъ даютъ мнѣ силы

Надѣяться на встрѣчу за могилой…

Возликовалъ бы я, узнавъ, что счастливъ ты.

X.

Здѣсь, у руинъ колонны величавой,

Сижу я одиноко. Зевса храмъ

Когда-то тутъ стоялъ въ сіяньи славы;

Но какъ теперь о немъ понятье дамъ?

Что временемъ разрушено, то снова

Не возсоздастъ мечтою человѣкъ.

Лишь камни тѣ хранятъ слѣды былого…

Для турка въ нихъ нѣтъ смысла никакого,

И съ пѣньемъ возлѣ нихъ проходитъ жалкій грекъ.

XI.

Съ тѣхъ поръ, какъ потерявъ свои богатства,

Съ Палладой Зевсъ лишился алтарей,

Кто совершилъ всѣхъ хуже святотатство

Въ томъ храмѣ? Каледонія, краснѣй!

То былъ твой сынъ. Я радуюсь, что бритты

Такъ поступить позорно не могли.

Свобода отъ свободныхъ ждетъ защиты.

Увы! обломки храма съ грустью скрытой,

Бушуя, волны въ даль съ собою унесли!

XII.

Потомокъ пиктовъ, рядъ свершивъ насилій,

Разрушилъ то, что годы сберегли,

Что вандалы и турки пощадили…

Тотъ холоднѣе горъ родной земли,

Безплоденъ, какъ скалистыя вершины,

Кто беззащитный трогаетъ народъ!

Бороться не могли съ врагомъ Аѳины…

Прошедшихъ бѣдъ имъ вспомнились годины;

Какъ показался имъ ужасенъ рабства гнетъ!

XIII.

Британія, ужели ты довольна,

Что плачетъ грекъ, который слабъ и сиръ?

Въ хищеніяхъ такихъ признаться больно.

Ты за себя краснѣть заставишь міръ!

Владычица морей, страна свободы,

Ножомъ пронзила ты Эллады грудь…

Ты защищаешь слабые народы,

А забрала, что пощадили годы,

На что и деспоты не смѣли посягнуть.

XIV.

Съ Эгидой что жъ ты не пришла, Паллада?

Аларихъ былъ тобою побѣжденъ;

Гдѣ жъ былъ Пелея сынъ? Изъ бездны ада

Въ тѣ дни съ копьемъ на бой явился онъ.

Ужель не захотѣлъ Плутонъ суровый

Его изъ ада выпустить опять,

Чтобъ въ прахъ низвергнуть хищника другого?

Увы! Ахиллъ не появился снова,

Покинувъ Стиксъ, какъ встарь, чтобъ городъ защищать!

XV.

Безъ горя на тебя глядѣть нѣтъ мочи,

О, Греція! Прахъ милый схожъ съ тобой!

Чьи горькихъ слезъ не проливаютъ очи,

Глядя на искаженный образъ твой?

Будь проклятъ часъ, когда для разграбленья

Твоихъ святынь явился Альбіонъ,

Когда онъ разгромилъ твои владѣнья,

И плачущихъ боговъ безъ сожалѣнья

На сѣверъ мертвенный унесъ съ собою онъ.

XVI.

Вернуться къ моему герою время.

Гдѣ жъ Чайльдъ-Гарольдъ, мой мрачный пилигримъ?

Его людскихъ скорбей не давитъ бремя;

Притворныхъ слезъ любовница предъ нимъ

Не льетъ и другъ съ протянутой рукою

Нейдетъ къ нему въ отъѣзда грустный часъ.

Теперь онъ чуждъ любви и твердъ душою;

И вотъ безъ слезъ разстался онъ съ страною

Войны и темныхъ дѣлъ, гдѣ кровь рѣкой лилась.

XVII.

Красивъ фрегатъ, что мчится на просторѣ,

Лѣсъ мачтъ онъ оставляетъ за собой;

Здѣсь шпицы колоколенъ тонутъ въ морѣ,

Тамъ свѣтится песокъ береговой,

А впереди, равниною безбрежной

Сверкая, серебрятся гребни волнъ…

Корабль средь нихъ, что лебедь бѣлоснѣжный;

Когда же киль въ борьбѣ съ волной мятежной,

Плохой корабль, и тотъ какъ будто жизни полнъ.

XVIII.

Любуйтесь обстановкою фрегата:

Здѣсь сѣть видна, тамъ пушекъ рядъ блеститъ;

Звучитъ команда; рвеніемъ объята,

Толпа матросовъ ей внимать спѣшитъ;

Здѣсь боцмана свистокъ порой въ движенье

Корабль приводитъ; мичманъ молодой

Тамъ дѣлаетъ свои распоряженья,

Имъ придавая важное значенье;

Онъ юнъ, а властвовать умѣетъ надъ толпой.

XIX.

На палубѣ нѣтъ пятнышка. Сурово

По ней шагаетъ строгій капитанъ;

Онъ проронить боится даромъ слово;

Кто страхомъ передъ нимъ не обуянъ?

Онъ преданъ дисциплинѣ, что заранѣ

Сулитъ успѣхъ; кто чтитъ ея законъ,

Тотъ верхъ всегда беретъ на полѣ брани;

Ей гордые покорны англичане;

Законъ — святыня ихъ, какъ строгъ бы ни былъ онъ.

XX.

Попутный вѣтеръ, дуй, съ волной играя,

Пока закатъ не сгинетъ въ лонѣ водъ.

Отставшую флотилью поджидая,

Корабль вождя тогда умѣритъ ходъ.

Лѣнивыхъ мы поносимъ безъ пощады;

По ихъ винѣ мы тратимъ время зря,

Невольно мы сгораемъ отъ досады,

Бросая въ даль задумчивые взгляды, —

Не мало надо ждать, пока сверкнетъ заря.

XXI.

Луна блеститъ; какъ эта ночь прекрасна!

Испещрено лучами лоно водъ;

Тамъ юноша въ любви клянется страстной,

И, вѣря, дѣва сердце отдаетъ;

Дай Богъ и намъ дѣла вести успѣшно

На берегу. Вотъ новый Аріонъ

Запѣлъ мотивъ любимый и поспѣшно

Матросъ пустился въ плясъ, смѣясь потѣшно,

Забывъ, что ужъ давно покинулъ берегъ онъ.

XXII.

Проливъ Кальпе такъ узокъ, что узоры

Двухъ береговъ видны. Европа тамъ

На берегъ Африки бросаетъ взоры.

Даритъ Геката лучъ свой тѣмъ мѣстамъ,

Гдѣ властвуютъ испанки, что богаты

Красой лица, и тѣмъ, гдѣ мавръ царитъ.

Но въ часъ, когда подъ факеломъ Гекаты

Блестятъ испанскихъ горъ лѣса и скаты,

Какъ Мавританіи унылъ и мраченъ видъ!

XXIII.

Когда сіяетъ ночь, душа невольно

Мечтаетъ о любви, что скрылась въ даль,

О дружбѣ прежнихъ дней. Безъ дружбы больно

Влачить свой вѣкъ, — съ ней быть въ разлукѣ жаль.

Кто жъ долгой жизни радъ, когда увяла,

Намъ измѣнивъ, въ дни юности любовь?

Для смерти остается дѣла мало,

Когда намъ страсть «прости» навѣкъ сказала…

Дни счастья пережить кто не желалъ бы вновь!

XXIV.

Глядя на волнъ безбрежную пустыню,

Гдѣ отраженъ Діаны блѣдный свѣтъ,

Забывъ и упованья, и гордыню,

Мы преданы мечтамъ минувшихъ лѣтъ;

Какія бъ мы ни вѣдали страданья,

На днѣ души у всякаго изъ насъ

Отрадное блеститъ воспоминанье;

Какъ больно намъ, когда о немъ мечтанье

Слезу невольную изъ нашихъ вырветъ глазъ!

XXV.

Кто на вершинахъ скалъ сидитъ, внимая

Журчанью водъ, несущихся съ стремнинъ;

Кто, общества людского избѣгая,

Въ тѣни лѣсовъ скитается одинъ;

Кто на утесъ взбирается высокій,

Гдѣ стаду пастуха не слышенъ зовъ;

Кто любитъ и ущелья, и потоки, —

Тотъ развѣ въ мірѣ путникъ одинокій?

Нѣтъ, тотъ съ природою въ общеньи жить готовъ.

XXVI.

Кто жъ носится, скучая, въ вихрѣ свѣта

И осужденъ, усталый, дни влачить,

Любви не слыша теплаго привѣта,

Среди толпы, гдѣ некого любить,

Гдѣ павшему въ борьбѣ звучатъ проклятья,

Гдѣ даже не почтятъ вашъ прахъ слезой,

Кто дружеской руки не ждетъ пожатья,

Встрѣчая лишь льстецовъ однихъ объятья, —

Тотъ одинокъ вполнѣ; тотъ въ мірѣ всѣмъ чужой.

XXVII.

Счастливѣе сто разъ монахъ Аѳона.

Сродняется съ нимъ вѣчно чудный видъ:

Надъ нимъ лазурь сіяетъ небосклона,

У ногъ его спокойно море спитъ.

Усталый путникъ, бывшій въ краѣ этомъ,

Завидуетъ владѣльцамъ дивныхъ мѣстъ,

Жалѣя, что не жилъ анахоретомъ;

Не можетъ онъ мириться съ хладнымъ свѣтомъ,

Гдѣ осужденъ, какъ встарь, нести тяжелый крестъ.

XXVIII.

Я длинный путь описывать не стану,

Гдѣ мертвый штиль идетъ за бурей вслѣдъ;

Не мало кораблей по океану

Несется, хоть средь волнъ слѣдовъ ихъ нѣтъ.

Пловцы знакомы съ силой непогоды;

Какъ незавидна участь корабля,

Когда бушуетъ шквалъ и стонутъ воды!

Пловцовъ тогда кончаются невзгоды,

Когда отрадный крикъ звучитъ: земля, земля!

XXIX.

Здѣсь острова Калипсо, тѣша взгляды,

Какъ двѣ сестры, блестятъ средь лона водъ:

Тамъ гавань есть, ей мореходы рады,

Хоть въ ней давно Калипсо слезъ не льетъ

Объ Одиссеѣ, что, съ богиней въ ссорѣ,

Ей измѣнилъ для смертной. Вотъ утесъ,

Откуда Телемакъ скатился въ море,

Гонимъ суровымъ Менторомъ; здѣсь въ горѣ

Она отъ двухъ утратъ лила не мало слезъ.

XXX.

О, юноши, хоть ликъ богиня скрыла,

Васъ искушенье можетъ въ грѣхъ вовлечь.

Ее богиня смертная смѣнила, —

Вы съ новою Калипсо бойтесь встрѣчъ!

О, Флоренсъ! Если бъ только сердце это

Могло поддаться чарамъ красоты,

Тобою грудь моя бъ была согрѣта;

Но лучшаго достойна ты привѣта,

Твой храмъ не осквернятъ грѣховныя мечты.

XXXI.

Такъ думалъ Чайльдъ-Гарольдъ, глядя безъ страсти

На чудное видѣнье. Свѣтлый богъ,

Надъ нимъ ужъ не имѣя прежней власти,

Героя моего плѣнить не могъ.

Волненій чуждъ, онъ къ цѣли шелъ упрямо,

Не признавая болѣе любви;

Предъ нимъ навѣкъ закрылись двери храма,

Гдѣ онъ курилъ не мало ѳиміама:

Амуръ разжечь не могъ огонь въ его крови.

XXXII.

Красавица себѣ не объясняла,

Какъ Чайльдъ-Гарольдъ могъ устоять предъ ней,

Когда толпа поклонниковъ вздыхала

У ногъ ея, клянясь въ любви своей.

Плѣненъ ея волшебною красою,

Какъ могъ Гарольдъ не пасть къ ея ногамъ,

Признавшись, можетъ быть, кривя душою,

Что сталъ ея рабомъ? Тщетны порою

Признанья, но гнѣвить онѣ не въ силахъ дамъ.

XXXIII.

То сердце, что ей мраморнымъ казалось,

Молчанью и гордыни предано,

Съ искусствомъ обольщенія сроднялось;

Легко въ обманъ могло вводить оно.

Но Чайльдъ забылъ, какъ разставляютъ сѣти,

И силой обольщеній пренебрегъ;

Коль нѣтъ любви, напрасны средства эти,

Когда бъ лишь для любви онъ жилъ на свѣтѣ,

Съ толпой вздыхателей смѣшаться бы не могъ.

XXXIV.

Тотъ плохо знаетъ женщинъ, кто увѣренъ,

Что вздохами ихъ можно побѣдить;

Взявъ сердце въ плѣнъ, рабомъ, который вѣренъ

И преданъ имъ, зачѣмъ же дорожить?

Влюбленный поступаетъ неумѣло,

Смиреніе раба пуская въ ходъ;

Скрывая страсть, идите къ цѣли смѣло;

Надежда на успѣхъ не портитъ дѣла;

Дразните ихъ любовь — и васъ побѣда ждетъ.

ХХХV.

Объ этой старой истинѣ скорбѣли

Не разъ и тѣ, что чтутъ ея законъ;

Счастливецъ, что достигъ завѣтной цѣли,

Ничтожествомъ награды пораженъ.

Безчестье, даромъ сгубленныя силы —

Любви счастливой горькіе плоды;

Когда жъ разстались мы съ надеждой милой,

Насъ мучитъ сердца рана до могилы,

Хотя былой любви исчезли и слѣды.

XXXVI.

Но здѣсь покинемъ рядъ мечтаній праздныхъ.

Не мало мы увидимъ горъ и водъ,

Не мало мы картинъ увидимъ разныхъ,

Не призраки — тоска насъ поведетъ.

Намъ быть въ краяхъ, какихъ игрой мышленья

Создать не въ состояньи человѣкъ,

Какихъ намъ не опишутъ тѣ творенья,

Гдѣ людямъ расточаютъ наставленья,

Какъ будто въ нихъ есть прокъ для нравственныхъ калѣкъ.

XXXVII.

Природа-мать, что можетъ быть чудеснѣй

Твоихъ роскошныхъ видовъ и картинъ?

Тобою полнъ, тебя встрѣчаетъ пѣсней

Твой преданный, хоть не любимый сынъ.

Не восхищаться видами нѣтъ мочи,

Гдѣ безъ прикрасъ ты въ дикости своей

Являешься. И днемъ, и въ мракѣ ночи

Улыбками мои ты тѣшишь очи,

Но гнѣва полная ты мнѣ всего милѣй.

XXXVIII.

Албанія! отчизна Искендеровъ,

Что удивляли подвигами свѣтъ,

Явивъ не мало доблестныхъ примѣровъ, —

О дикій край, я шлю тебѣ привѣтъ!

Гдѣ храмы возвышалися когда то,

Пророка минареты тамъ видны.

Не блещетъ крестъ, съ церквей исламомъ снятый;

Средь кипарисныхъ рощъ страны богатой,

Близъ городовъ твоихъ сіяетъ рогъ луны.

XXXIX.

Вотъ бѣдный край, гдѣ Пенелопа въ горѣ,

Глядя на волны, плакала не разъ.

А вотъ скала: здѣсь Сафо вверглась въ море.

О, пѣснопѣнья богъ, какъ ты не спасъ

Отъ гибели поэзіи кумира,

Когда огонь безсмертья въ немъ горѣлъ?

Погибла, Сафо, ты, но не для міра,

Коль можетъ намъ дарить безсмертье лира,

Тотъ рай, что лишь одинъ мы вправѣ ждать въ удѣлъ.

XL.

Левкадскій мысъ увидѣлъ Чайльдъ въ волненьи

Въ осенній вечеръ, полный свѣтлыхъ чаръ;

Затѣмъ онъ посѣтилъ поля сраженій:

Вотъ Акціумъ, Лепантъ и Трафальгаръ.

Не тронули его преданья славы;

Рожденъ подъ невоинственной звѣздой,

Не восхищался онъ борьбой кровавой, —

Считалъ войну преступною забавой

И брани презиралъ, встрѣчая ихъ съ враждой.

XLI.

Когда звѣзда, сіяя въ небѣ ясно,

Блеснула надъ Левкадскою скалой;

Когда предъ нимъ пріютъ любви несчастной

Въ послѣдній разъ мелькнулъ во мглѣ ночной,

Волненье Чайльдъ-Гарольда охватило;

Въ тѣни скалы онъ плылъ, стремяся въ даль,

И на нее, въ тоскѣ, глядѣлъ уныло;

Когда же мгла ее отъ взоровъ скрыла,

Его больной души разсѣялась печаль.

XLII.

Въ сіяніи зари предъ нимъ блеснули

Зубчатые верхи Албанскихъ горъ:

Среди тумана вотъ утесы Сули,

Вдали жъ вершина Пинда тѣшитъ взоръ;

Ея алѣетъ снѣгъ, одѣтъ зарею;

Здѣсь рыщетъ волкъ, остритъ свой клювъ орелъ.

Тамъ хаты горцевъ, преданныхъ разбою…

То царство грозъ, что зимнею порою,

Зловѣщихъ силъ полны, громятъ и лѣсъ, и долъ.

XLIII.

Простившись съ просвѣщеньемъ, въ край далекій,

Что хвалятъ всѣ, хоть жить боятся въ немъ,

Явился Чайльдъ. Какъ путникъ одинокій,

Бродилъ въ краю онъ мрачномъ и глухомъ,

Гдѣ бѣдъ не зналъ, хотя, къ борьбѣ готовый,

И не страшился ихъ; тотъ край былъ дикъ,

За то его картины были новы.

Гарольдъ, мирясь съ погодой то суровой,

То знойной, безъ труда къ усталости привыкъ.

XLIV.

Поруганный исламомъ, крестъ смиреньемъ

Гордыню замѣнилъ минувшихъ дней…

Христіанина здѣсь клеймятъ презрѣньемъ;

Въ загонѣ и служитель алтарей.

Какъ суевѣрья жалки проявленья!

Оно для духовенства лишь доходъ,

Сулящій прочимъ смертнымъ разоренье;

Религію позорятъ лжеученья!

Кто золото ея отъ примѣсей спасетъ?

XLV.

Амбраціи заливъ блеститъ предъ нами.

За женщину здѣсь кровь лилася встарь,

Сражались подъ одними знаменами

И римскій вождь, и азіатскій царь.

Здѣсь Августа трофеи свѣтъ дивили.

Тотъ міръ исчезъ и памятника нѣтъ.

Людская скорбь была плодомъ усилій

Монарховъ, что анархіи служили…

Ужель былъ созданъ міръ для грома ихъ побѣдъ?

XLVI.

Долинами Иллиріи дорога

Гарольда шла отъ грани гордыхъ скалъ

Албаніи. Тамъ мѣстъ онъ видѣлъ много,

Что ни одинъ туристъ не описалъ.

Хоть Аттика роскошно разодѣта,

Хоть живописны Темпе и Парнасъ,

Невольно вдохновляющій поэта, —

Картинами страна богата эта,

Которыя, какъ тѣ, красой плѣняютъ насъ.

XLVII.

Онъ за собою снѣжный Пиндъ оставилъ

И, не успѣвъ въ столицу заглянуть,

Чрезъ воды ахерузскія направилъ

Къ властителю Албаніи свой путь.

Слова Али — законы. Кровь ручьями

Онъ въ вѣчно непокорномъ льетъ краю,

Гдѣ горцы, защищенные скалами,

Порой вступаютъ въ бой съ его войсками,

Лишь передъ золотомъ клоня главу свою.

XLVIII.

О, Зитца! уголокъ земли священной,

Что полонъ чаръ. Добравшись до высотъ.

Гдѣ ты въ тѣни стоишь уединенно,

Тебѣ привѣтъ плѣненный путникъ шлетъ!

Лазурь небесъ, сливаясь воедино

Съ деревьями, скалами и рѣкой,

Ласкаетъ взоръ волшебною картиной;

Вдали каскадъ, несущійся съ стремнины,

Хоть будитъ страхъ въ душѣ, плѣняетъ красотой.

XLIX.

Бѣлѣетъ одинокая обитель

Средь рощи, за которою грядой

Синѣютъ цѣпи горъ. Случайный зритель

Глядитъ на чудный видъ, смутясь душой.

Радушенъ здѣсь монахъ. Благословляя,

Всегда онъ встрѣтить путника готовъ,

И тотъ, плѣненъ красой волшебной края,

Уходитъ, съ сожалѣньемъ покидая

Того монастыря гостепріимный кровъ.

L.

Въ тѣни деревъ здѣсь отдыхать отрада;

Въ полдневный зной играетъ вѣтерокъ,

Больную грудь живитъ его прохлада;

Само здѣсь небо дышитъ: долъ далекъ…

О, странникъ! коротай часы досуга

Средь благовонныхъ рощъ, гдѣ мракъ вѣтвей

Спасаетъ отъ жары и отъ недуга,

И наслаждайся здѣсь природой Юга,

Сіяніемъ зари и прелестью ночей.

LI.

Амфитеатромъ мрачныя громады

Хемаріотскихъ Альпъ вдали блестятъ;

На ихъ подножье путникъ бросивъ взгляды,

Богатую долину видѣть радъ.

Стада пасутся тамъ, ключи, сверкая,

Журчатъ въ тѣни деревъ. То Ахеронъ,

Гдѣ нѣкогда царила смерть нѣмая.

Коль это адъ, то мнѣ не нужно рая, —

Въ Элизіумъ попасть я не хочу, Плутонъ!

LII.

Кругомъ нѣтъ городовъ; Янина скрыта

Завѣсой мрачныхъ горъ. Ни селъ, ни хатъ

Въ окраинѣ не видно позабытой;

Безплоденъ этотъ край и небогатъ.

Въ ущельяхъ горъ мелькаютъ то и дѣло

Красивыя стада безстрашныхъ козъ;

Подпаски ихъ ведутъ въ одеждѣ бѣлой,

То по горамъ за ними идутъ смѣло,

То подъ навѣсомъ скалъ скрываются отъ грозъ.

LIII.

Додона, гдѣ жъ твой лѣсъ? Гдѣ знаменитый

Тотъ долъ, гдѣ эхо вторило словамъ

Юпитера? Оракулъ твой забытый

Умолкъ на вѣкъ; гдѣ жъ Громовержца храмъ?

О, люди! грѣхъ на то роптать сугубо,

Что смерть готовитъ вамъ свои дары.

Вѣдь съ участью боговъ сродниться любо;

Уже ль вамъ дольше мрамора и дуба

На свѣтѣ жить, тогда какъ рушатся міры?

LIV.

Съ Эпиромъ Чайльдъ разстался. Горъ вершины

Томятъ своимъ однообразьемъ взоръ;

Ихъ за собой оставивъ, онъ долины

Увидѣлъ вдругъ чарующій просторъ.

Хорошъ и долъ съ рѣкою величавой,

Что отражаетъ въ зеркалѣ своемъ

Густую зелень дремлющей дубравы,

Сіянье дня, заката лучъ кровавый

И блѣдный свѣтъ луны, когда все спитъ кругомъ.

LV.

Угасъ закатъ за гранью Томерита;

Былъ грозенъ плескъ Лаоссы бурныхъ водъ;

Сгущалась тѣнь; все было мглою скрыто.

Гарольдъ тропой прибрежной шелъ впередъ.

Катилася рѣка, покрыта пѣной.

Вдали, какъ метеоры, въ тьмѣ ночной

Блестѣли минареты Тепалена.

А вотъ и фортъ; его бѣлѣютъ стѣны;

Тамъ крики войскъ звучатъ; имъ вторитъ вѣтра вой.

LVI.

Пройдя гаремъ, гдѣ царствуетъ молчанье,

Чрезъ ворота, Гарольдъ увидѣть могъ

Волшебно разукрашенное зданье —

Всесильнаго властителя чертогъ;

Въ немъ евнухи снуютъ, рабы, солдаты;

Жилище, гдѣ проводитъ жизнь тиранъ —

Снаружи фортъ, внутри жъ дворецъ богатый;

Предъ деспотомъ всѣ трепетомъ объяты;

Тамъ сборище людей всѣхъ климатовъ и странъ.

LVII.

Среди двора стоитъ, сверкая броней,

Всегда готовый къ бою эскадронъ;

Украшены роскошной сбруей кони;

Стекаются сюда со всѣхъ сторонъ

Войска паши, дворецъ оберегая.

Здѣсь группы грековъ, мавровъ, мусульманъ;

Тамъ, пестрою одеждою сверкая,

Стоятъ, держа знамена, горцы края.

О томъ, что ночь пришла, вѣщаетъ барабанъ.

LVIII.

Въ чалмѣ, въ расшитомъ золотомъ кафтанѣ,

Держа въ рукѣ свой длинный карабинъ,

Стоитъ албанецъ; тамъ, при ятаганѣ,

Гарцуетъ Дели, горъ отважный сынъ;

Здѣсь македонецъ, шарфъ надѣвъ кровавый,

Проходитъ съ чернымъ евнухомъ; а вотъ

Проныра грекъ, и шустрый и лукавый;

Тамъ тоже виденъ турокъ величавый,

Что, на слова скупясь, приказы лишь даетъ.

LIX.

Тѣ курятъ, наблюдая; тѣ играютъ;

Здѣсь турокъ совершаетъ свой намазъ;

Тамъ группы горцевъ гордо выступаютъ;

Болтливый грекъ пускаетъ въ ходъ разсказъ.

Различныхъ группъ повсюду видно много…

Чу! съ минарета муэзина гласъ

Вдругъ прозвучалъ торжественно и строго.

Слова звучатъ: «Нѣтъ Бога, кромѣ Бога,

Одинъ лишь Богъ великъ! Насталъ молитвы часъ!»

LX.

Въ то время постъ тянулся Рамазана;

Всѣ днемъ ему вѣрны; когда жъ закатъ,

Блѣднѣя, угасаетъ средь тумана,

Пророка сынъ разгавливаться радъ.

Въ дворцѣ Али, объятомъ суетою,

Роскошный столъ для пира былъ накрытъ.

Рабы сновали съ блюдами, гурьбою.

Лишь галлереи были скрыты тьмою,

Дворецъ же весь сіялъ, являя чудный видъ.

LXI.

Здѣсь женскаго не слышно разговора, —

Въ гаремахъ дамы скрыты. Здѣсь жена,

Какъ жертва неусыпнаго надзора,

Душой и тѣломъ мужу предана.

Она въ плѣну, но ей не снится воля;

Она любовь и власть супруга чтитъ;

Дѣтей взрощать ея святая доля.

Они всегда при ней. Ихъ нѣжно холя,

Въ душѣ порочныхъ думъ турчанка не таитъ.

LXII.

Въ роскошномъ павиліонѣ, гдѣ отъ зноя

Спасалъ владыку брызгами фонтанъ,

Али полулежалъ; себя покоя,

Лѣниво онъ склонялся на диванъ.

Онъ вождь и кровожадный, и жестокій,

Но старика благочестивый ликъ

Не отражалъ его души пороки;

А предъ собой онъ крови лилъ потоки

И совершать дѣла преступныя привыкъ.

LXIII.

Хотя Гафизъ сказалъ, что увлеченья

Дней юности мирятся съ сѣдиной;

Хотя теосскій бардъ того же мнѣнья,

Но тотъ, кто глухъ къ мольбамъ и черствъ душой,

Кого страданье ближняго не тронетъ,

Тотъ съ тигромъ схожъ по лютости своей;

Кто предъ собою кровь струею гонитъ,

Кто лилъ ее въ дни младости, тотъ тонетъ

Среди кровавыхъ волнъ на склонѣ мрачныхъ дней.

LXIV.

Гарольдъ, разбитый дальнею дорогой,

Въ дворцѣ Али-паши пріютъ нашелъ,

Но скоро блескъ восточнаго чертога,

Гдѣ роскоши воздвигнутъ былъ престолъ,

Ему наскучилъ. Пышности отравы

Веселья губятъ скромную среду;

Душевный миръ тревожатъ эти нравы;

Не радуютъ условныя забавы…

Веселье съ пышностью не могутъ жить въ ладу.

LXV.

Албанцы полудикіе суровы,

Но къ доблести имъ славный путь знакомъ:

Они труды войны нести готовы;

Когда жъ они бѣжали предъ врагомъ?

Ихъ жизнь скромна; они не лицемѣрны;

Надежна дружба ихъ, опасна месть;

Ихъ подвиги и удаль безпримѣрны,

Когда съ вождемъ любимымъ, долгу вѣрны,

Торопятся они съ врагами счеты свесть.

LXVI.

Въ дворцѣ Али, гдѣ къ бою все готово,

Гарольдъ увидѣлъ ихъ; судьбой гонимъ,

Впослѣдствіи онъ ихъ увидѣлъ снова,

Когда случайно въ плѣнъ попался къ нимъ.

Отъ злыхъ людей, въ бѣдѣ, не жди защиты.

Ему же горецъ далъ пріютъ и кровъ,

Гостепріимства чтя законъ забытый;

Порой не такъ гостепріимны бритты, —

Какъ рѣдко намъ отвѣтъ даютъ на сердца зовъ!

LXVII.

Случилось разъ, что Чайльдъ-Гарольда судно

Къ скаламъ Сулійскимъ буря принесла;

Бороться съ моремъ было безразсудно,

Но и въ странѣ, гдѣ царствовала мгла,

Быть можетъ, смерть матросамъ угрожала.

Страшилъ ихъ край коварныхъ дикарей;

Все жъ судно, наконецъ, къ брегамъ пристало,

Гдѣ горцы иностранцевъ любятъ мало,

Встрѣчая, какъ враговъ, непрошенныхъ гостей.

LXVIII.

И что жъ? Ихъ горцы встрѣтили, какъ братья;

Чрезъ скалы и ущелья провели;

Зажгли огонь; ихъ высушили платья;

Чтобъ ихъ согрѣть, вина имъ поднесли

И скромный приготовили имъ ужинъ;

Но, не скупяся, всякій далъ, что могъ;

Такъ поступаетъ тотъ, кто съ правдой друженъ.

Такой примѣръ для эгоистовъ нуженъ:

Краснѣть заставитъ ихъ тотъ нравственный урокъ.

LXIX.

Гарольдъ узналъ, бросая эти горы,

Гдѣ встрѣтилъ онъ и ласку, и привѣтъ,

Что по ущельямъ грабятъ мародеры

И путникамъ сулятъ не мало бѣдъ.

Проводниковъ лихихъ, готовыхъ къ бою,

Онъ нанялъ и направился впередъ…

Оставивъ лѣсъ дремучій за собою,

Простился съ ними онъ, плѣненъ красою

Долинъ Эттоліи, гдѣ Ахелой течетъ.

LXX.

Предъ нимъ заливъ, гдѣ дремлющія волны

Любовно отражаютъ блескъ небесъ;

Заливъ молчитъ; таинственности полный,

Глядится въ немъ вблизи растущій лѣсъ.

Едва скользя по волнамъ, вѣтеръ дышитъ

Той нѣгою, которой Югъ богатъ,

И въ полумглѣ деревья чуть колышетъ.

Здѣсь Чайльдъ-Гарольдъ слова привѣта слышитъ:

Любуясь ночью той, волненьемъ онъ объятъ.

LXXI.

На берегу веселою ватагой

Сидѣли паликары. Вкругъ огни

Бросали свѣтъ. Вина пурпурной влагой,

Окончивъ ужинъ, тѣшились они.

До полночи, подъ яркимъ неба сводомъ,

Ихъ пляска началась. Мечи сложивъ,

Они сомкнулись въ кругъ и полнымъ ходомъ

Пошли плясать; сливаясь съ хороводомъ,

Ихъ пѣсни раздался воинственный мотивъ.

LXXII.

Гарольда не смущали эти нравы;

Невдалекѣ отъ горцевъ находясь,

Слѣдилъ онъ за невинною забавой,

Что поражала грубостью подчасъ.

Движенья паликаровъ были дики;

До плечъ спадали волны ихъ кудрей;

Ихъ взгляды были ярки, смуглы лики,

И походили болѣе на крики,

Чѣмъ на мелодіи, напѣвы дикарей.

1.

Гремятъ барабаны, сраженья суля,

Надеждою духъ храбрецовъ веселя.

Услыша призывъ, иллиріецъ идетъ,

Химарецъ и мрачный лицомъ суліотъ.

2.

Онъ въ бѣломъ хитонѣ и буркѣ своей.

Кто въ схваткѣ съ врагомъ суліота храбрѣй?

Онъ волку и коршуну стадо даритъ

И въ долъ, какъ потокъ со стремнины, бѣжитъ.

3.

Тотъ горецъ, что мститъ за обиды друзьямъ,

Даруетъ ли жизнь побѣжденнымъ врагамъ?

Пощады не будетъ; намъ месть дорога;

Нѣтъ цѣли отраднѣй, чѣмъ сердце врага.

4.

Пещеру покинувъ, съ охотой простясь,

Герой македонецъ нагрянетъ какъ разъ.

Онъ въ шарфѣ багряномъ, что станетъ алѣй

Отъ крови, которой прольется ручей.

5.

Паргасскихъ пиратовъ пріютъ океанъ;

Въ рабовъ обратили они христіанъ;

И сходятъ теперь со своихъ кораблей,

Чтобъ плѣнные съ звономъ сроднились цѣпей.

6.

Богатствъ мнѣ не надо. Что деньги дарятъ

Безсильному, то заберетъ мой булатъ.

Не мало красавицъ умчу за собой;

На плечи ихъ косы спадаютъ волной…

7.

Красою я юныхъ любуюся дѣвъ;

Мнѣ милы ихъ ласки и сладокъ напѣвъ.

Я гусли имъ дамъ, чтобы пѣли онѣ

О томъ, какъ ихъ пали отцы на войнѣ!

8.

Превизы припомните штурмъ и рѣзню!

Все предали мы и мечу, и огню;

Добычу дѣлили, побѣдой гордясь;

Лишь юныхъ красавицъ тамъ кровь не лилась.

9.

Со страхомъ и жалостью тотъ не знакомъ,

Кто въ битву несется за храбрымъ вождемъ.

Съ тѣхъ поръ, какъ пророка дни славы прошли,

Вождя мы не знали храбрѣй, чѣмъ Али!

10.

Мухтаръ, предводителя доблестный сынъ,

Идетъ во главѣ придунайскихъ дружинъ.

Гяуровъ сомнетъ онъ въ кровавомъ бою:

Имъ вновь не увидѣть отчизну свою!

11.

Селикторъ! вождю ты подай ятаганъ!

Суля намъ сраженье, гремитъ барабанъ.

Мы въ горы вернемся съ побѣднымъ вѣнкомъ,

Иль больше домой никогда не придемъ!

LXXIII.

Эллада, прежней доблести могила,

Хоть пала ты, тебя безсмертье ждетъ;

Ты велика, хотя давно почила!

Съ твоихъ дѣтей кто свергнетъ рабства гнетъ?

Не встанутъ тѣ, что пали въ Ѳермопилахъ,

Что храбро на смерть шли, свой край любя.

Гдѣ тотъ герой, что подражать имъ въ силахъ?

Эллада! спятъ они въ своихъ могилахъ.

Изъ царства вѣчной тьмы кто жъ вызоветъ тебя?

LXXIV.

Могло ль тебѣ присниться, духъ свободы,

Когда ты шелъ за Ѳразибуломъ вслѣдъ,

Что Аттики отважные народы

Дивить своимъ позоромъ будутъ свѣтъ?

Не грозные тираны ими правятъ,

А каждый турокъ видитъ въ нихъ рабовъ.

Не сбросить имъ тѣ цѣпи, что ихъ давятъ,

Всю жизнь оковы рабства ихъ безславятъ,

И греки не разятъ, а лишь клянутъ враговъ.

LXXV.

Они не тѣ, хоть сохранили годы

Имъ прежній типъ. Глядя на блескъ ихъ глазъ,

Подумаешь, что свѣтлый духъ свободы,

Какъ въ оны дни, въ нихъ, теплясь, не угасъ.

Инымъ все снится отблескъ прежней славы,

Но ждутъ они, что ихъ спасутъ отъ ранъ

И бѣдствій чужеземныя державы,

А сами не стремятся въ бой кровавый,

Чтобъ вычеркнуть свой край изъ списка павшихъ странъ.

LXXVI.

Сыны рабовъ! не знаете вы, что ли,

Что плѣнные оковы сами рвутъ,

Когда ихъ вдохновляетъ голосъ воли?

Ни Франція, ни Русь васъ не спасутъ.

Пусть будетъ смятъ вашъ врагъ, а все лучами

Свобода не порадуетъ вашъ взоръ.

Илотовъ тѣни! бросьтесь въ сѣчу сами!

Ярмо свое мѣняя, съ славы днями

Вы не сроднитесь вновь и вашъ удѣлъ — позоръ!

LXXVII.

Быть можетъ, вновь тѣ области, гдѣ нынѣ

Царитъ Аллахъ, къ гяурамъ перейдутъ;

Быть можетъ, мусульманскія твердыни

Предъ мощью христіанъ, какъ встарь, падутъ;

Быть можетъ, вагабиты съ силой новой

Зальютъ рѣкой кровавою Востокъ,

Но никогда свободы свѣточъ снова

Не озаритъ страну, что рокъ суровый

На долю рабскую, изъ вѣка въ вѣкъ, обрекъ.

LXXVIII.

Ликуютъ греки: близится то время,

Когда они, прощаяся со зломъ,

Готовятся грѣховъ умалить бремя

Молитвой, покаяньемъ и постомъ.

Веселью предаются, безъ опаски,

Предъ тѣмъ они, не зная грустныхъ думъ;

Тогда разрѣшены пиры и пляски;

Вездѣ снуютъ въ костюмахъ странныхъ маски,

И карнавалъ царитъ, сливая съ блескомъ шумъ.

LXXIX.

Хоть сталъ мечетью храмъ святой Софіи

И Магометъ святыни осквернилъ,

Стамбулъ, столица древней Византіи,

Веселья полнъ. Былое грекъ забылъ

(Опять я грусти полнъ). Хоть никогда я

Такого оживленья не видалъ,

Какъ на Босфорѣ, все жъ веселье края

Мнѣ напускнымъ казалось: слухъ лаская,

Былой свободы гимнъ тамъ больше не звучалъ.

LXXX.

Какъ берегъ оживленъ толпой шумливой!

Не умолкая, пѣсни тамъ звучатъ.

Ударамъ веселъ вторятъ ихъ мотивы

И раздаются съ плескомъ моря въ ладъ.

Царицы волнъ сіяетъ отблескъ нѣжный;

Когда жъ, скользя чуть слышно по волнамъ,

Рябитъ морскую гладь зефиръ прибрежный, —

Дробится лунный свѣтъ въ волнѣ мятежной,

Которая его уноситъ къ берегамъ.

LXXXI.

Скользятъ по волнамъ лодки; пляшутъ дѣвы

На берегу; отрадна и легка

Такая ночь. Какъ страстны ихъ напѣвы!

Горятъ ихъ очи; руку жметъ рука…

Въ дни юности, въ вѣнки сплетая розы,

Любовь живитъ и сладко грѣетъ насъ;

Ни циникъ, ни философъ съ силой грезы

Борьбу вести не могутъ; сушитъ слезы

И можетъ насъ съ судьбой мирить блаженства часъ.

LXXXII.

Не всѣ, однако жъ, общимъ оживленьемъ

Довольны. Грусть на лицахъ ихъ видна;

Не ихъ ли безполезнымъ сожалѣньямъ

Уныло вторитъ ропотомъ волна?

Имъ больно, что веселію объятья

Открыли греки; радости печать

На лицахъ гражданъ будитъ ихъ проклятья;

Тоской убиты, праздничное платье

Хотѣли бы они на саванъ промѣнять.

LXXXIII.

Такъ мыслитъ вѣрный сынъ родного края

(А много ль ихъ въ Элладѣ мы начтемъ?)

Не станетъ патріотъ, къ войнѣ взывая,

Мечтать о мирѣ, ползая рабомъ;

И, мечъ смѣнивъ на плугъ, не станетъ шею

Подъ игомъ гнуть. Всѣхъ меньше любитъ тотъ

Отчизну, кто обласканъ больше ею.

Вы жалки, греки! Славою своею

Васъ длинный предковъ рядъ позоритъ и гнететъ.

LXXXIV.

Когда Эпаминондъ родится новый,

Когда спартанцы встанутъ изъ могилъ,

Когда Аѳинъ блеснетъ вѣнокъ лавровый

И гражданъ, полныхъ доблести и силъ,

Гречанки вскормятъ вновь, — тогда Эллада,

Но лишь тогда, воскреснетъ. Надъ страной,

Чтобъ дать ей мощь, вѣкамъ промчаться надо;

Ее жъ мгновенье губитъ. Лишь плеяда

Столѣтій верхъ беретъ надъ гнѣвною судьбой.

LXXXV.

А все прекрасна ты, хоть горемъ смята,

Страна боговъ и равныхъ имъ мужей!

Ты зеленью роскошною богата;

Снѣгъ горъ твоихъ отъ солнечныхъ лучей

Не таетъ; ты — любимица природы;

Но алтари и храмы прежнихъ лѣтъ

Разрушены: ихъ въ прахъ повергли годы.

Такъ гибнетъ то, что создаютъ народы;

Вѣка лишь доблести стереть не могутъ слѣдъ.

LXXXVI.

Кой-гдѣ стоитъ колонна одиноко;

Она судьбу своихъ сестеръ клянетъ;

Минервы храмъ, что палъ по волѣ рока,

Съ Колоннскихъ скалъ глядится въ лонѣ водъ.

На всемъ здѣсь отпечатокъ разрушенья;

Вотъ передъ вами рядъ могильныхъ плитъ,

Что отъ вѣковъ спаслись, — не отъ забвенья.

Порою иностранецъ, полнъ волненья,

Оглядывая ихъ, какъ я, имъ вздохъ даритъ.

LXXXVII.

А все здѣсь небо сине; блещутъ нивы;

Дубравы нѣгой полны; воздухъ чистъ;

Какъ въ дни Минервы, зрѣютъ здѣсь оливы,

И пчелъ Гимета сладкій медъ душистъ;

Унылъ и дикъ, какъ прежде, видъ ущелій,

Но Фебъ поля лучами золотитъ,

И бѣлоснѣженъ мраморъ горъ Мендели;

Искусство, воля, слава отлетѣли,

Природа лишь одна не измѣнила видъ.

LXXXVIII.

Въ Элладѣ все свѣтло и величаво,

И сказки музъ для насъ не сказки тамъ,

Гдѣ каждый камень дышитъ прежней славой

И вѣсть о ней передаетъ вѣкамъ.

Поля сраженій, горы и долины

Смѣются надъ теченьемъ грозныхъ лѣтъ,

Что превращаютъ храмины въ руины;

Прошли вѣка разрушены Аѳины,

А Мараѳонскій долъ дивитъ, какъ прежде, свѣтъ.

LXXXIX.

Все тотъ же онъ, лишь пахарь измѣнился:

Въ ту землю онъ рабомъ вонзаетъ плугъ;

Какъ въ дни былые, съ нею лавръ сроднился;

Ее, какъ встарь, лучами грѣетъ югъ;

Но иностранца стала достоянье

Земля, гдѣ передъ греками -главу

Склонили персы; живы тѣ преданья!

При словѣ: Мараѳонъ — воспоминанья

Намъ представляютъ тѣнь былого на яву.

ХС.

Войска схватились; длится бой кровавый;

Мидянинъ лукъ бросаетъ и колчанъ,

За нимъ несется грекъ, покрытый славой,

И смерть за нимъ летитъ, какъ ураганъ.

Какой трофей оставили намъ годы

Въ странѣ, гдѣ слезы Азія лила,

Гдѣ озарилъ Элладу блескъ свободы?

Нѣмыхъ гробницъ разрушенные своды,

Обломки урнъ, — вотъ все, что лѣтъ скрывала мгла.

XCI.

А все жъ весь міръ святыя чтитъ преданья;

Страну побѣдъ и пѣсенъ какъ забыть?

Все вѣтра іонійскаго дыханье

Къ ней пилигримовъ будетъ приводить.

Разсказы о величіи Эллады

И юноши, и старца тѣшатъ слухъ;

Священнымъ пѣснямъ Музы и Паллады

Мудрецъ внимаетъ съ свѣтлою отрадой,

Онѣ жъ, даря восторгъ, пѣвца возносятъ духъ.

ХСІІ.

Кто счастливъ, кто любимъ въ отчизнѣ дальней,

Пусть рвется къ ней; но тотъ, чья ноетъ грудь,

Кто одинокъ и думой смятъ печальной,

Тотъ въ Грецію направить долженъ путь:

Унынью вторятъ грустныя картины,

Что путникъ каждый мигъ встрѣчаетъ тамъ;

Страдальцу милы мрачныя руины,

Не вспомнитъ онъ о родинѣ съ кручиной,

Глядя на Мараѳонъ иль на Дельфійскій храмъ.

XCIII.

На этотъ край священный бросимъ взгляды,

Но пощадимъ остатки прежнихъ дней;

И такъ онъ былъ ограбленъ безъ пощады, —

Не осквернимъ забытыхъ алтарей!

Мы чтить должны, что было прежде чтимо,

Чтобъ темнаго не наложить пятна

На родину. Пройдемъ со вздохомъ мимо

И пусть въ странѣ, гдѣ съ дѣтства все любимо,

Проходитъ наша жизнь, и чаръ, и грезъ полна.

ХСІV.

И я, въ часы досуга пѣсню эту

Сложившій, буду скоро позабытъ!

Безъ боя уступаю лавръ поэту,

Что голосъ мой побѣдно заглушитъ.

Когда судьба нещадною рукою

Сгубила тѣхъ, чьихъ жаждалъ я похвалъ,

Меня не тронешь лаской иль хулою,

Ухаживать зачѣмъ мнѣ за толпою,

Когда, осиротѣвъ, я одинокимъ сталъ?

ХСV.

Меня любя, и ты навѣкъ почила,

О юная подруга юныхъ дней!

Ты мнѣ одна, одна не измѣнила,

Я жъ недостоинъ былъ любви твоей.

Погибла ты, зачѣмъ же дни влачу я?

Зачѣмъ узналъ я счастье и любовь?

О нихъ лишь вспоминать могу, тоскуя.

Зачѣмъ вернулся я, бѣды не чуя,

Когда, гонимъ судьбой, уѣхать долженъ вновь?

БАЙРОНЪ ВЪ АЛБАНСКОМ КОСТЮМЕ (Lord Byrin In an Albanian dress). С портрета Т. Филипса (Th. Philips, R. А.)

ХСVІ.

Подруга незабвенная! мнѣ больно

О свѣтлыхъ дняхъ блаженства вспоминать,

А къ прошлому несется мысль невольно

И на чело кладетъ тоски печать.

Все у меня взяла, что взять лишь можетъ

Нѣмая смерть. Она сгубила всѣхъ,

Кого любилъ я въ жизни. Не поможетъ

Отчаянье. Она удары множитъ,

И въ жизни для меня нѣтъ болѣе утѣхъ.

ХСVІІ.

Ужель толпы ничтожные восторги

Я буду раздѣлять, сроднившись съ ней,

Иль ночи проводить средь шумныхъ оргій,

Гдѣ уязвляетъ душу смѣхъ гостей?

Но въ силахъ ли веселость безъ причины

Похоронить слѣды душевныхъ грозъ?

Мертвящій смѣхъ не можетъ скрыть кручины;

Онъ только на лицѣ чертитъ морщины,

Гдѣ потекутъ потомъ струи горючихъ слезъ.

ХСVІІІ.

Что старости такъ отягчаетъ бремя,

Морщины углубляя на челѣ?

Сознанье, что друзей сгубило время,

Что одинокъ страдалецъ на землѣ.

Узнавъ всѣ жизни бѣды и невзгоды,

Покорно я склоняюсь предъ судьбой.

Моихъ друзей могилы скрыли своды;

Такъ каньте жъ въ вѣчность, тягостные годы,

Что муки старости сплели съ моей весной!

Павелъ Козловъ.

ПѢСНЬ ТРЕТЬЯ.

«Afin que cette application vous forèat de

penser à autre chose, il n’у а en, vérité de

remède, que Celui là et le temps».

Lettre du Roi de Prusse à d’Alembert. Sept. 7, 1776.

I.

Послѣдній отпрыскъ рода, плодъ единый

Моей любви, о Ада! дочь моя,

На мать похожа ль ты? Чужда кручины,

Съ улыбкою послѣдній разъ меня

Ты проводила, но тогда насъ грѣла

Надежда, что теперь одѣлась тьмой…

Чу, вѣтеръ дуетъ; буря зашумѣла;

Я въ даль несусь; куда жъ стремлюся смѣло?

Не знаю, но безъ слезъ покину край родной.

-

II.

Я снова мчусь средь волнъ; я снова въ морѣ.

Какъ конь, что вѣренъ всаднику, волна

Покорна мнѣ, бушуя на просторѣ.

Куда бъ меня ни принесла она,

Ей шлю привѣтъ! Пусть будетъ смятъ грозою

Мой парусъ, все жъ я понесусь впередъ!

Я въ этомъ сходенъ съ порослью морскою:

Разъединясь съ родимою скалою,

Она несется въ даль по волѣ бурныхъ водъ.

III.

Я жертву добровольнаго изгнанья

Въ дни юности воспѣлъ. Съ моей душой

Сроднилось это мрачное созданье;

Такъ вѣтеръ гонитъ тучу предъ собой.

Я въ жизни испыталъ страданій много;

Остывшихъ слезъ и думъ тяжелыхъ слѣдъ

Въ поэмѣ скрытъ; теперь моя дорога

Идетъ пустыней мрачной и убогой,

Гдѣ властвуютъ пески, но гдѣ растеній нѣтъ.

IV.

Я, можетъ быть, узнавъ волненья страсти,

Узнавъ тяжелый гнетъ душевныхъ мукъ,

Надъ лирой не имѣю прежней власти,

Но все жъ ея не выпущу изъ рукъ.

Я буду пѣть, стремясь найти забвенье,

Мою тоску стараясь заглушить;

Увы, быть можетъ, эти пѣснопѣнья

Лишь мнѣ доставятъ только наслажденье,

Все жъ буду рваться къ нимъ, чтобъ ихъ благословить.

V.

Кто жизненныхъ тревогъ вкушалъ отравы,

Кто одряхлѣлъ отъ горя, не отъ лѣтъ,

Кто чуждъ любви, не гонится за славой,

Кого не удивитъ коварствомъ свѣтъ,

Чье сердце честолюбьемъ не согрѣто, —

Тотъ знаетъ, какъ въ тайникъ своей души

Заглядывать отрадно; въ блескѣ свѣта

Витаютъ тамъ созданія поэта,

Что полны дивныхъ чаръ и вѣчно хороши.

VI.

Мы въ образы и формы облекаемъ

Созданія фантазіи своей,

Сливаяся съ волшебнымъ мысли краемъ,

Чтобъ создавать и чувствовать сильнѣй.

Что я? — ничто; но ты, мой духъ незримый,

Ты проникаешь всюду. Я съ тобой

Витаю въ царствѣ грезъ. Въ мой край любимый

Вхожу, тяжелой горестью томимый:

Я здѣсь утратилъ все, а тамъ живу мечтой.

VII.

Но мыслямъ слишкомъ много я простора

Давалъ. Такая ихъ одѣла мгла,

Что черепъ мой не вынесъ ихъ напора,

И принялъ видъ кипящаго котла.

Я сдерживать не могъ порывовъ страсти

Въ дни юности. Тѣмъ жизнь я отравилъ;

Могу ль теперь не признавать ихъ власти?

Все жъ измѣнился я: судьбы напасти

Безъ ропота сносить я не лишился силъ.

VIII.

Довольно о быломъ; печать молчанья

Наложимъ на него. Гарольдъ опять

Предъ вами. Все гнетутъ его страданья,

Но днямъ его не въ силахъ угрожать.

Увы! Гарольда время измѣнило.

Кого жъ оно щадитъ? Когда оно

Проносится, насъ покидаетъ сила,

Въ насъ гаснетъ мысль, лишась былого пыла…

Въ бокалѣ у краевъ лишь пѣнится вино.

IX.

Свой кубокъ осушить признавъ за благо,

Гарольдъ на днѣ его полынь нашелъ;

Теперь фіалъ наполнивъ чистой влагой,

Онъ думалъ, что уйдетъ отъ прежнихъ золъ;

Но цѣпь его незримая давила,

Хотя оковъ не раздавался звонъ;

Былой тоски не уменьшалась сила;

Куда бъ нога Гарольда ни ступила,

Съ прошедшей мукою все сталкивался онъ.

X.

Рѣшился Чайльдъ, холодный и суровый,

Сойдясь съ толпой, съ ней вновь дѣлить досугъ;

Кто радости узнать не можетъ новой,

Тотъ не сроднится съ болью новыхъ мукъ.

Онъ все мечталъ, сливаяся съ толпою,

Слѣдить за ней, тѣмъ насыщая умъ.

Такъ дѣлалъ онъ, любуяся красою

Далекихъ странъ, обласканныхъ судьбою,

Гдѣ, путешествуя, вкушалъ онъ сладость думъ.

XI.

Кто, созерцая розу, чуждъ желанья

Ее похитить? Съ силой красоты

Вести борьбу — напрасное старанье…

О, сердце! постарѣть не можешь ты.

Кто славы лучъ встрѣчаетъ безъ привѣта?

Хоть труденъ путь, всѣ гонятся за нимъ…

Гарольдъ опять въ водоворотѣ свѣта,

Но грудь его иной мечтой согрѣта

И преданъ онъ теперь стремленіямъ инымъ.

XII.

Увы! созналъ онъ скоро, что напрасно

Сошелся съ безсердечною толпой;

Съ людьми онъ не былъ въ силахъ жить согласно,

Склоняясь передъ волею чужой.

Покорный лишь однимъ своимъ стремленьямъ,

Не могъ мириться онъ съ царящимъ зломъ;

Гордыни полнъ, чужимъ не вѣрилъ мнѣньямъ

И понялъ, на толпу глядя съ презрѣньемъ,

Что можетъ, бросивъ свѣтъ, лишь жить въ себѣ самомъ.

XIII.

Онъ, какъ друзей, встрѣчалъ утесы, горы;

Ему служилъ жилищемъ океанъ;

Лазурь небесъ его плѣняла взоры;

Любилъ онъ блескъ и солнце южныхъ странъ;

Любилъ ущелья, степи, скалы, воды, —

Гарольдъ въ общеньи съ ними жить привыкъ;

Любилъ лѣса, пещеръ нѣмые своды,

Но книгами пренебрегалъ, — природы

Ему понятнѣй былъ таинственный языкъ.

XIV.

Какъ нѣкогда халдеи, звѣздъ теченье

Онъ созерцалъ и въ нихъ мечты своей

Онъ поселялъ волшебныя видѣнья;

Блескъ звѣздъ не могъ ихъ затмевать лучей.

Но такъ парить всегда нельзя мечтою, —

Земною цѣпью скованъ сынъ земли.

Она отводитъ взоръ его съ враждою

Отъ неба, что плѣняетъ красотою

И такъ привѣтливо киваетъ намъ вдали.

XV.

Живя съ людьми, онъ клялъ свое безсилье

И чахъ, тяжелымъ преданный мечтамъ;

Такъ, опустивъ подрѣзанныя крылья,

Изъ клѣтки соколъ рвется къ небесамъ.

Порой Гарольдъ не могъ мириться болѣ

Съ тюрьмой своей и звалъ свободу вновь;

Такъ соколъ, удрученъ тяжелой долей,

Все бьется въ тѣсной клѣткѣ, рвется къ волѣ,

Но только грудь и клювъ онъ разбиваетъ въ кровь.

XVI.

Хоть безъ надеждъ, но менѣе унылый,

Гарольдъ опять скитанія начнетъ;

Та мысль, что онъ сгубилъ напрасно силы,

Что съ смертью вѣчный миръ онъ обрѣтетъ, —

Его душѣ даритъ успокоенье,

Его сближая съ мрачною тоской;

Такъ моряки въ тяжелый мигъ крушенья

Надѣются въ винѣ найти забвенье,

Чтобъ кончить жизни путь, глумяся надъ судьбой.

XVII.

Остановись! здѣсь царства прахъ суровый;

Здѣсь слѣдъ землетрясенья схороненъ;

На мѣстѣ томъ что-жъ нѣтъ трофеевъ славы

И нѣтъ побѣдой созданныхъ колоннъ?

Ихъ нѣтъ; но не угасла правды сила,

И безъ прикрасъ то поле не умретъ.

Побѣда! что жъ ты міру подарила?

Какъ кровь войны поля обогатила!

Ужель великій бой принесъ лишь этотъ плодъ?

XVIII.

Передъ Гарольдомъ Франціи могила,

Кровавая равнина Ватерло;

Здѣсь въ часъ одинъ судьба орла сгубила

И развѣнчала славное чело.

Онъ, съ высоты спустившись, съ силой новой

Кровавыми когтями землю взрылъ,

Но смялъ его напоръ враговъ суровый…

Онъ палъ, влача разбитыя оковы,

Что имъ сраженный міръ съ проклятьями носилъ.

XIX.

Заслуженная кара!… Но свободы

Не знаетъ міръ, — какъ прежде, онъ въ цѣпяхъ;

Ужель лишь для того дрались народы,

Чтобъ одного бойца повергнуть въ прахъ?

Прочь рабства гнетъ! Сольются ль съ свѣтомъ тѣни?

Покончивъ съ львомъ, сдадимся ль въ плѣнъ волкамъ?

Ужель, среди хвалебныхъ пѣснопѣній,

Предъ тронами падемъ мы на колѣни?

Нѣтъ, расточать грѣшно напрасно ѳиміамъ!

XX.

Коль міръ, возставъ, не могъ достигнуть цѣли,

Что толку въ томъ, что палъ одинъ тиранъ?

Вотще лилася кровь, вотще скорбѣли

И матери, и жены, — жгучихъ ранъ

Европа не излѣчитъ, если годы

Она страдала даромъ… Славы лучъ

Тогда лишь можетъ радовать народы,

Когда сплетенъ съ оружьемъ миръ свободы, —

Тѣмъ мечъ Гармодія былъ славенъ и могучъ.

XXI.

Бельгійская столица ликовала;

Гремѣлъ оркестръ, шумящій длился балъ;

Красивыхъ дамъ и воиновъ сновала

Нарядная толпа средь пышныхъ залъ.

Отрадою дышали разговоры;

Веселый смѣхъ звучалъ со всѣхъ сторонъ;

Когда жъ, плѣняя слухъ, гремѣли хоры,

Любовь сулили пламенные взоры…

Вдругъ прозвучалъ вдали какой-то скорбный стонъ.

XXII.

Вы слышите? — то вѣтра вой печальный,

То шумъ колесъ о камни мостовой…

За танцы вновь! Пусть длится говоръ бальный,

Забудемъ сонъ для радости! Съ зарей

Веселія покинемъ міръ кипучій!

Чу! снова раздается мрачный зовъ,

Которому какъ будто вторятъ тучи.

Все ближе, громче этотъ зовъ могучій…

Скорѣй къ оружью всѣ! То пушекъ грозный ревъ.

XXIII.

Брауншвейгскій герцогъ первый этотъ грохотъ

Услышалъ. Злымъ предчувствіемъ томимъ,

Онъ вскрикнулъ: «Грянулъ бой!» но встрѣтилъ хохотъ

Его слова, — никто не вѣрилъ имъ.

Однако жъ, гула понялъ онъ значенье;

Его отца такой же выстрѣлъ смялъ.

Въ его груди проснулась жажда мщенья:

Отваги полнъ, онъ бросился въ сраженье

И, впереди несясь, пронзенный пулей, палъ.

XXIV.

Въ смятеньи всѣ; изъ глазъ струятся слезы;

Ланиты дамъ, что рдѣли отъ похвалъ,

Поблекли въ мигъ одинъ; судьбы угрозы

Въ уныніе повергли шумный балъ.

Средь вздоховъ слышны трепетныя рѣчи;

Послѣдній, можетъ быть, звучитъ привѣтъ;

Влюбленные дождутся ль новой встрѣчи?

Какъ это знать, когда кровавой сѣчей

Вѣнчаетъ ночь утѣхъ таинственный разсвѣтъ?

XXV.

Къ коню стремится всадникъ; батарея

За батареей мчится въ грозный бой;

Несутся эскадроны, пламенѣя

Отъ храбрости; идетъ за строемъ строй.

Орудія грохочутъ въ отдаленьи;

Гремитъ, войска сзывая, барабанъ;

Тревожитъ гражданъ мрачность опасеній:

«Враги идутъ!» — они кричатъ въ смятеньи…

Уныньемъ и тоской весь городъ обуянъ.

XXVI.

Чу! Камероновъ пѣсня прозвучала.

Тѣ звуки — Лохіеля бранный зовъ;

Ему не разъ Шотландія внимала;

Не разъ онъ устрашалъ ея враговъ.

Та пѣснь во мракѣ ночи рѣжетъ ухо,

Но славнымъ прошлымъ горецъ упоенъ;

Она въ немъ пробуждаетъ бодрость духа;

Лишь до его она коснется слуха,

Онъ вспоминаетъ васъ, Лохьель и Камеронъ.

XXVII.

Войска идутъ Арденскими лѣсами,

Деревья ихъ, покрытыя росой,

Какъ будто слезы льютъ надъ храбрецами,

Что, полные надеждъ, стремятся въ бой.

Не видѣть имъ заката лучъ багровый;

Какъ та трава, что топчутъ ноги ихъ,

Они падутъ. Ихъ скоситъ рокъ суровый…

Одѣнутся они травою новой,

Когда ихъ смерть сожметъ въ объятьяхъ роковыхъ.

XXVIII.

Еще вчера всѣ были полны силы;

Всѣхъ увлекалъ красавицъ нѣжный зовъ;

Раздался въ ночь сигналъ войны унылый;

Съ зарею каждый къ бою былъ готовъ.

Блеснулъ лучами день; гроза настала…

Войска бросались бѣшено въ огонь;

Валились трупы грудами. Стонала

Земля и съ прахомъ тѣлъ свой прахъ сливала…

Здѣсь вмѣстѣ другъ и врагъ; гдѣ всадникъ, тамъ же конь.

XXIX.

Хвалу воздамъ лишь одному герою…

(Я не вступлю въ борьбу съ другимъ пѣвцомъ).

Герой погибшій былъ въ родствѣ со мною;

Я жъ ссорился не разъ съ его отцомъ.

Къ тому же, красятъ пѣснь дѣянья славы:

Всѣхъ поражая храбростью своей,

О, юный Говардъ, воинъ величавый,

Подъ градомъ пуль ты въ схваткѣ палъ кровавой!

Изъ тѣхъ, что пали тамъ, кто былъ тебя славнѣй?

XXX.

Кто не оплакалъ юнаго героя?

Къ чему жъ моя слеза? Когда въ тѣни

Я дерева стоялъ, на мѣстѣ боя,

Гдѣ онъ въ пылу борьбы окончилъ дни,

Весна вокругъ бросала волны свѣта;

Порхая, птицы пѣли средь вѣтвей;

Ея дыханьемъ было все согрѣто;

Но я не могъ ей подарить привѣта:

Я думалъ лишь о тѣхъ, что не вернутся съ ней.

XXXI.

Я вспомнилъ въ это тяжкое мгновенье

Его и тѣхъ, что рокъ навѣкъ унесъ;

Людей, любившихъ ихъ, одно забвенье

Могло бъ спасти отъ горя и отъ слезъ.

Архангельской трубы лишь могутъ звуки

Усопшихъ вызвать къ свѣту. Громъ похвалъ

Не въ силахъ заглушить страдальца муки;

Все будетъ другъ, въ тоскѣ ломая руки,

О другѣ слезы лить, хоть онъ со славой палъ.

XXXII.

Надъ скорбью верхъ беретъ улыбки сила:

Смѣясь, мы плачемъ. Долго дубъ гніетъ

Предъ тѣмъ, чтобъ пасть; безъ мачтъ и безъ вѣтрила

Корабль выноситъ натискъ бурныхъ водъ;

Хоть замокъ палъ, крѣпки его основы;

Все длится день, хоть въ небѣ много тучъ;

Руины весть борьбу съ судьбой готовы;

Переживаютъ узника оковы;

Такъ въ сердцѣ, полномъ мукъ, не гаснетъ жизни лучъ.

XXXIII.

Когда въ осколки зеркало разбито,

Въ нихъ тотъ же отражается предметъ;

Такъ сердце, гдѣ нѣмая мука скрыта,

Весь вѣкъ хранитъ ея тяжелый слѣдъ.

Оно осуждено на увяданье

Средь холода, унынія и тьмы;

И что жъ? — скорбя, оно хранитъ молчанье;

Нѣтъ словъ, чтобъ эти высказать страданья, —

Съ сердечной тайною не разстаемся мы.

XXXIV.

Живуче горе; корень, полный яда,

Засохнуть не даетъ его вѣтвямъ;

О, если смерть была бы мукъ награда,

Ихъ выносить не трудно было бъ намъ!

Но жизнь усугубляетъ гнетъ печали;

Такъ возлѣ моря Мертваго плоды,

Что пепелъ начинялъ, съ деревъ срывали;

Не долго бъ жили мы, когда бъ считали

Лишь радостные дни, страданій скрывъ слѣды.

XXXV.

Псалмистъ опредѣлилъ предѣлы жизни,

Но съ нимъ не согласилось Ватерло;

Мы видимъ, поминая павшихъ въ тризнѣ,

Какъ нашихъ дней ничтожнѣе число.

Молва трубитъ о битвѣ знаменитой,

Но что жъ потомство вымолвитъ о ней?

"Тамъ націи, всѣ воедино слиты,

Сражались; палъ предъ ними врагъ разбитый!

Вотъ все, что въ памяти останется людей.

XXXVI.

Тамъ, въ Ватерло, сраженный волей рока,

Славнѣйшій, но не худшій смертный палъ;

То гордой мыслью онъ парилъ высоко,

То въ мелочахъ ничтожныхъ утопалъ.

Его сгубили крайности. Порфиру

Носилъ бы онъ, иль не владѣлъ бы ей,

Когда бы не служилъ угрозой міру;

Стремясь къ недостижимому кумиру,

Онъ, какъ Юпитеръ, вновь хотѣлъ громить людей.

XXXVII.

Онъ плѣнникъ былъ и властелинъ вселенной;

Предъ нимъ, хоть онъ низринутый боецъ,

Все міръ стоитъ колѣнопреклоненный, —

Такъ ярокъ и лучистъ его вѣнецъ.

Ему такъ долго слава въ счастьи льстила,

Рабою у его склоняясь ногъ,

Что въ божество его преобразила;

Онъ думалъ, что его безъ грани сила,

И міръ, дрожа предъ нимъ, повѣрилъ, что онъ — богъ.

XXXVIII.

То властвуя, то смятъ судьбой тяжелой,

То міръ громя, то съ поля битвы мчась,

Онъ создалъ, расшатавъ кругомъ престолы,

Имперію, что въ прахъ повергнулъ разъ,

Затѣмъ себѣ престолъ воздвигнулъ новый;

Но сдерживать не могъ своихъ страстей,

На властолюбье наложа оковы;

Онъ, зная свѣтъ, забылъ про рокъ суровый —

Сегодня лучшій другъ, а завтра бичъ людей.

XXXIX.

Онъ палъ… То были ль мудрость, сила воли,

Иль гордость, но онъ муку скрыть сумѣлъ,

Своихъ враговъ усугубляя боли.

Глумиться надъ тоской его хотѣлъ

Ихъ сонмъ, но онъ, съ улыбкою безстрастья,

Душою бодръ, на встрѣчу бѣдъ пошелъ;

Сраженъ въ борьбѣ, любимецъ гордый счастья,

Чуждаяся притворнаго участья,

Главу не опустилъ подъ гнетомъ тяжкихъ золъ.

XL.

Онъ сдѣлался мудрѣй, когда паденье

Ему глаза открыло. Въ дни побѣдъ

Онъ къ людямъ не хотѣлъ скрывать презрѣнья.

Хоть онъ былъ правъ клеймить презрѣньемъ свѣтъ,

Но долженъ былъ, чтобъ не попрать союза

Съ клевретами, скрывать свой гордый взглядъ.

Онъ тѣмъ порвалъ съ приверженцами узы.

Борьба за власть — тяжелая обуза:

Въ числѣ другихъ вождей узналъ онъ этотъ адъ.

XLI.

Когда бъ одинъ, сражаяся съ врагами,

Онъ подъ напоромъ бури изнемогъ,

Какъ башня, что ведетъ борьбу съ годами,

Весь родъ людской онъ презирать бы могъ;

Но онъ престоломъ былъ обязанъ міру.

Предъ тѣмъ, чтобы глумиться надъ толпой,

Какъ Діогенъ, онъ снять съ себя порфиру

Обязанъ былъ; вѣнчанному кумиру

Позорно циника изображать собой.

XLII.

Онъ былъ за то низринутъ, что съ покоемъ

Мириться былъ не въ силахъ. Тотъ, чья грудь

Опалена желаній бурныхъ зноемъ,

Не можетъ, бредя славой, отдохнуть:

Его влечетъ невѣдомая сила;

Желаніямъ его предѣловъ нѣтъ;

Не можетъ охладить онъ сердца пыла;

Ему покой ужаснѣй, чѣмъ могила;

Тотъ къ гибели идетъ, кто тѣмъ огнемъ согрѣтъ.

XLIII.

Такой душевный пылъ даетъ рожденье

Безумцамъ, заражающимъ людей

Своимъ безумьемъ; сила увлеченья

Плодитъ пѣвцовъ, фанатиковъ, вождей…

Къ нимъ міръ питаетъ зависть, а ихъ участь

Завидна ли? Ихъ горекъ каждый мигъ;

Для нихъ не тайна скрытыхъ мукъ живучесть…

Весь вѣкъ ихъ тяжкихъ думъ терзаетъ жгучесть.

Кто бъ рваться къ славѣ сталъ, узнавъ страданья ихъ?

XLIV.

Дыша борьбой, они волненій просятъ;

Какъ лава, въ жилахъ ихъ струится кровь;

Ихъ цѣлый вѣкъ на крыльяхъ бури носятъ,

Пока не сбросятъ ихъ на землю вновь;

А все же имъ дыханье бури мило;

Когда ихъ жизнь должна спокойно течь,

Они, скорбя, кончаютъ дни уныло…

Такъ пламени безъ пищи меркнетъ сила;

Такъ губитъ ржавчина въ ножны вложенный мечъ.

XLV.

Кто былъ въ горахъ, тотъ знаетъ, что вершины

Высокихъ скалъ скрываетъ вѣчный снѣгъ.

Вражду толпы встрѣчаютъ властелины;

Она вѣнчаетъ злобою успѣхъ.

Окинуть славы лучъ лишь можетъ взглядомъ

Счастливый вождь; земля блеститъ подъ нимъ,

А горы льдинъ, что бурями и хладомъ

Ему грозятъ, онъ только видитъ рядомъ.

Не можетъ громъ побѣдъ къ наградамъ весть инымъ.

XLVI.

Оставимъ міръ страстей! Одни созданья

Природы вѣчно юной и мечты

Душѣ приносятъ въ даръ очарованье…

О Рейнъ! какъ величавъ и мощенъ ты!

Тамъ Чайльдъ-Гарольдъ волшебною картиной

Любуется; здѣсь дремлетъ надъ холмомъ

Зеленый лѣсъ; тамъ свѣтлыя долины

Плѣняютъ взоръ; вдали видны руины,

Что доживаютъ вѣкъ, одѣтыя плющомъ.

XLVII.

Имѣетъ сходство съ ними духъ могучій,

Что, скрывъ страданья, борется съ толпой.

Заброшены онѣ; лишь вѣтръ да тучи

Остались имъ вѣрны; своей красой

И силою развалины когда-то

Гордились; оглашалъ ихъ схватокъ громъ,

Но тщетно будутъ ждать онѣ возврата

Минувшихъ дней: былое смертью смято;

Давно ужъ рыцари заснули вѣчнымъ сномъ.

XLVIII.

Владѣльцы замковъ тѣхъ во время оно

Съ вассалами грабежъ пускали въ ходъ;

Какъ гордо развѣвались ихъ знамена!

Предъ властью ихъ главу склонялъ народъ;

Такъ почему жъ не славны эти лица?

Что жъ, какъ вождямъ, недоставало имъ:

Исторіи блестящая ль страница?

Украшенная ль надписью гробница?

Вѣдь влекъ душевный пылъ и ихъ къ дѣяньямъ злымъ.

XLIX.

Примѣрами безстрашія богаты

Ихъ войны, о которыхъ міръ забылъ.

Хоть рыцари всегда носили латы,

Въ сердца ихъ проникалъ любовный пылъ;

Но не могла любовь смягчить ихъ нравы:

Изъ-за красавицъ часто кровь лилась,

Оканчивался споръ борьбой кровавой,

И Рейнъ, впередъ несяся величаво,

Той кровью обагрялъ свои струи не разъ.

L.

Волшебная рѣка, которой волны

Богатство въ даръ приносятъ берегамъ,

Привѣтъ тебѣ! Когда бы, злобы полный,

Не рвался смертный къ распрямъ и боямъ,

Плѣнительный твой берегъ, орошаемъ

Живительными волнами, вполнѣ

Имѣлъ бы сходство, міръ плѣняя, съ раемъ!

Порабощенъ я былъ бы чуднымъ краемъ,

Когда бъ, какъ Лета, Рейнъ могъ дать забвенье мнѣ.

LI.

Враждующихъ здѣсь стягивались силы:

Лилася кровь, валились груды тѣлъ,

Но тѣхъ бойцовъ исчезли и могилы,

Забвеніе — ихъ подвиговъ удѣлъ.

Рѣка лишь мигъ катилась лентой алой,

Затѣмъ сіянье солнечныхъ лучей

Она опять съ любовью отражала.

Какъ быстро бъ въ даль она струи ни мчала,

Не заглушить во мнѣ ей сновъ минувшихъ дней.

LII.

Такъ думалъ Чайльдъ, дорогу направляя

Вдоль берега, гдѣ пташекъ пѣснь неслась;

Онъ шелъ впередъ, красой любуясь края,

Что примирить могла бъ съ изгнаньемъ васъ.

Хотя слѣды заботъ, что замѣнили

Былыхъ страстей и увлеченій пылъ,

Его чело угрюмое морщили

Порой, скрывать улыбку онъ усилій

Не дѣлалъ: чудный видъ его душѣ былъ милъ.

LIII.

Хотя въ его груди остыли страсти,

Гарольдъ не могъ, сочувствіемъ согрѣтъ,

Не признавать любви волшебной власти, —

Презрѣніемъ нельзя встрѣчать привѣтъ.

Душа порою таетъ, какъ бывало,

Хоть чужды стали мы страстямъ земнымъ;

Его одно созданіе плѣняло,

Когда тоска Гарольда грудь терзала, —

Онъ, полонъ нѣжности, мечталъ сойтися съ нимъ.

LIV.

Онъ презиралъ людей, чуждаясь свѣта,

А созерцалъ съ любовью дѣтскій взглядъ.

Хотя непостижима странность эта,

Пускай ее другіе объяснятъ.

Кто дни влачитъ въ тиши уединенья,

Тотъ разжигать души угасшій пылъ

Не станетъ. Съ нимъ сродняется забвенье;

Гарольдъ же, полонъ прежняго волненья,

Любовь минувшихъ дней, скитаясь, не забылъ.

LV.

Гарольдъ былъ вѣренъ милой; связь сильнѣе

Законныхъ узъ соединяла ихъ;

Она была чиста. Благоговѣя

Предъ чувствомъ, онъ на ласки женъ другихъ

Не обращалъ вниманья; гнетъ разлуки

Его объялъ тоскою; ей томимъ,

Онъ пѣснью заглушить старался муки

И, къ милой простирая скорбно руки,

Къ ней обратился онъ съ посланіемъ такимъ:

1.

Скала Драхенфельза, съ зубчатымъ вѣнцомъ,

Надъ Рейномъ царитъ горделиво,

Красиво лѣса зеленѣютъ кругомъ;

Желтѣетъ роскошная нива;

Рѣка омываетъ подножье холмовъ,

Одѣтыхъ лозой виноградной;

Бѣлѣетъ вдоль берега рядъ городовъ,

Съ картиной сливаясь отрадной…

Я видомъ такимъ наслаждался бъ вдвойнѣ,

Когда бы ты здѣсь улыбалася мнѣ!

2.

Крестьянки, нарвавши цвѣтовъ полевыхъ,

Въ Эдемѣ являются этомъ;

Какъ ласковы взоры ихъ глазъ голубыхъ,

Что сладостнымъ дышатъ привѣтомъ!

Развалины замковъ, покрытыхъ плющомъ,

Вѣнчаютъ утесовъ вершины;

Здѣсь — арка, могильнымъ заснувшая сномъ,

Тамъ — скалы висятъ надъ стремниной…

Легко бъ мнѣ дышалось въ томъ чудномъ краю,

Когда бы ты руку сжимала мою!

3.

Изъ лилій букетъ я досталъ для тебя.

Увы! онъ завянетъ дорогой,

Но встрѣть его съ лаской: онъ посланъ любя;

Съ нимъ помысловъ связано много.

Надѣюсь, когда тѣ увидишь цвѣты,

Ты снова сроднишься со мною

И душу свою, помня счастья мечты,

Съ моей сочетаешь душою!

Близъ свѣтлаго Рейна мой нарванъ букетъ;

Онъ сердцу отъ сердца приноситъ привѣтъ.

4.

Рѣка горделиво, волнуясь, бѣжитъ,

И съ каждымъ ея поворотомъ

Является новый плѣнительный видъ.

Нѣтъ счета природнымъ красотамъ.

Кто не былъ бы счастливъ всю жизнь провести

Средь этой страны благодатной?

О, Боже! красивѣе края найти

Въ вселенной нельзя необъятной;

Та мѣстность еще бъ мнѣ казалась милѣй,

Когда бъ ты со мной любовалася ей.

LVI.

Близъ Кобленца, гдѣ красотою вида

Обласканъ взоръ, — вѣнчая холмъ, стоитъ,

Какъ памятникъ, простая пирамида:

Подъ нею прахъ подвижника лежитъ.

То — недругъ нашъ; но да воздастся нами

Почетъ Марсо, чья смерть въ расцвѣтѣ силъ

Оплакана суровыми бойцами, —

Кто, властвуя надъ вѣрными сердцами,

Примѣромъ вѣрности имъ первый послужилъ.

LVII.

Короткій путь свершилъ судьбы избранникъ;

Двѣ рати здѣсь, по немъ скорбя, слились,

И, кто бы ни былъ ты, случайный странникъ, —

Съ молитвой подойди и преклонись!

Оружіемъ свободу защищая,

Изъ тысячей одинъ, онъ не палачъ,

А честный воинъ былъ и, умирая,

Сберегъ въ своей душѣ сіянье рая:

Вотъ отчего въ тотъ день былъ всюду слышенъ плачъ.

LVIII.

Эренбрейтштейнъ передо мною, съ черной

Отъ пороха, разрушенной стѣной;

Мнѣ ясно по останкамъ, какъ упорно

Держался онъ подъ вражеской грозой.

Съ твоихъ вершинъ, твердыня, видно было,

Какъ посрамленный врагъ бѣжалъ назадъ, —

И вотъ чего Война не истребила,

Прикончилъ Миръ: дождемъ изрѣшетило

Тѣ кровли, что пробить не могъ свинцовый градъ.

LIX.

Прощай, прекрасный Рейнъ! Здѣсь, восхищенный,

Надолго бы остаться путникъ могъ:

Съ возлюбленной забылся бы влюбленный,

Забылся бы и тотъ, кто одинокъ;

И, съ коршуномъ въ душѣ кто вѣчно бродитъ,

Ищи покоя здѣсь, гдѣ небосклонъ

Ни веселитъ, ни грусти не наводитъ,

Ни свѣтелъ, ни угрюмъ, — гдѣ все походитъ

На осень зрѣлую въ чредѣ другихъ временъ.

LX.

Прощай же! Нѣтъ! прощанія съ тобою

Не можетъ быть: душа моя полна

Твоею живописною красою,

И, если намъ разлука суждена, —

Даря прощальный взглядъ, въ нѣмомъ порывѣ,

Я шлю тебѣ признательный привѣтъ.

Найдется край богаче и красивѣй;

Но гдѣ найти въ единомъ стройномъ дивѣ

И этотъ мягкій блескъ и славу прежнихъ лѣтъ.

LXI.

Просторъ полей, зовущихъ къ жатвѣ щедрой,

Бѣлѣющія купы городовъ,

Нагорныхъ безднъ чернѣющія нѣдра,

Уступы стѣнъ въ прогалинахъ лѣсовъ,

Утесы, предъ которыми творенья

Искусныхъ рукъ такъ жалки и смѣшны,

И мирное довольство населенья

Въ избытокъ плодоноснаго цвѣтенья

Огнемъ сосѣднихъ смутъ не тронутой страны!

LXII.

Прошло. Нависли Альпы надо мною,

Природы вѣковѣчные дворцы;

Одѣтые жемчужной пеленою,

Стремятся въ высь алмазные зубцы:

Тамъ, въ царствѣ льда, рождаются лавины,

Какъ въ молніи преображенный снѣгъ, —

И чванятся земные исполины,

Что къ небесамъ такъ близки ихъ вершины

И такъ далекъ отъ нихъ ничтожный человѣкъ.

LXIII.

Но, прежде чѣмъ послѣдовать призыву

Прекрасныхъ горъ, нельзя не посѣтить

Моратъ, патріотическую ниву,

Гдѣ нѣтъ боязни павшихъ оскорбить

И покраснѣть за тѣхъ, что побѣдили:

Здѣсь памятникъ себѣ, въ примѣръ вѣкамъ,

Бургунды изъ костей своихъ сложили--

И души безпріютныя бродили

Вдоль Стикса, жалуясь безмолвнымъ берегамъ.

LXIV.

Какъ съ Каннами своей рѣзней кровавой

Сравнялось Ватерло, такъ и Моратъ

Сіяетъ Мараѳона чистой славой;

Сыны родной земли, за брата братъ,

Здѣсь честную побѣду одержали;

Свободные борцы, своихъ мечей

Властителямъ они не продавали

И сдавшихся враговъ не заставляли

Оплакивать позоръ драконовскихъ бичей.

LXV.

Вотъ у скалы, печально-одинокой,

Колонна одинокая стоитъ, —

Сѣдой обломокъ древности глубокой, —

И, мнится, въ изумленіи глядитъ

На міръ, какъ человѣкъ окаменѣвшій,

Живой свидѣтель ужасовъ былыхъ;

И страненъ видъ колонны уцѣлѣвшей,

Когда исчезъ Авентикумъ, гремѣвшій

Красой своей среди созданій рукъ людскихъ.

LXVI.

Тамъ — это имя будь благословенно, —

Дочь, Юлія, жизнь отдала богамъ:

Въ ней сердце скорбью объ отцѣ священной

Разбито было. Строго неизмѣнно

Судъ правый былъ глухимъ къ ея мольбамъ,

Напрасно предъ судомъ она молила

За жизнь того, кто жизнью былъ ей самъ:

Въ ихъ общей урнѣ скромная могила

Единый духъ, единый прахъ укрыла.

LXVII.

Пусть царства постигаетъ распаденье,

Забудетъ міръ — настанутъ времена —

Рабовъ, тирановъ, смерть ихъ и рожденье,

Но не умрутъ такія имена.

И доблесть, горней высотѣ равна —

Переживетъ въ безсмертіи страданье,

И встрѣтитъ солнце чистою она,

Какъ на вершинахъ Альпъ — снѣговъ блистанье

Не тающихъ во вѣкъ, чистѣйшихъ въ мірозданьѣ.

LXVIII.

Гладь озера манитъ хрустальнымъ ликомъ,

Тѣмъ зеркаломъ, гдѣ образъ звѣздъ и горъ

Весь отраженъ въ безмолвіи великомъ,

Заполонивъ прозрачныхъ водъ просторъ.

Чтобъ этой мощью любоваться взоръ

Какъ должно могъ — уединиться надо,

Расширивъ думъ завѣтныхъ кругозоръ,

Въ которыхъ крылась для меня отрада

Пока не сдѣлался и самъ я частью стада.

LXIX.

Въ томъ нѣтъ вражды, чтобъ отъ людей бѣжать,

Не всѣмъ дѣлить труды ихъ и волненья,

И не презрѣнье въ томъ, чтобъ погружать

Свой духъ въ его родникъ, — не то въ своемъ кипѣньѣ

Онъ хлынетъ черезъ край. Съ толпой общенье

Духъ заражаетъ суетой суетъ,

И онъ томится съ чувствомъ сокрушенья

Среди борьбы, въ которой сильныхъ — нѣтъ,

И злобно муками за муки платитъ свѣтъ.

LXX.

И мы заплачемъ кровью, не слезами,

Раскаяньемъ томимы роковымъ,

Года вдали лежащіе предъ нами —

Въ тоскѣ одѣнемъ сумракомъ ночнымъ.

Бѣгъ жизни бѣгствомъ безнадежнымъ станетъ;

Тѣ устремятся къ гаванямъ своимъ,

Чей духъ смѣлѣй, но по морямъ чужимъ

Корабль другихъ носиться не устанетъ

И онъ нигдѣ въ пути на якорѣ не станетъ.

LXXI.

Не лучше ль безъ людей жить на землѣ,

Любя ее одну? Гдѣ мчится Рона .

Лазурная, подобная стрѣлѣ,

Близъ озера прозрачнаго, чье лоно

Поитъ ее, лелѣя неуклонно, —

(Такъ дѣтскій плачъ заслышавшая мать

Дитя свое ласкаетъ умиленно), —

Тамъ внѣ раздоровъ мирно прозябать —

Не лучше ль, чѣмъ другихъ губить иль погибать?

LXXII.

Не самъ я по себѣ: во мнѣ частица

Природы всей, мнѣ радость — выси горъ,

Мучительна — жужжащая столица.

Ничто вокругъ не оскорбляетъ взоръ.

И лишь въ одномъ я нахожу позоръ:

Звеномъ въ животной цѣпи быть противно,

Межъ тѣмъ, какъ разсѣкая волнъ просторъ,

Нашъ духъ стремится къ небу непрерывно,

Со звѣздами его сливаясь неразрывно.

LXXIII.

Лишь въ этомъ — жизнь. Мнѣ кажется былое

Пустыней людной, гдѣ былъ осужденъ

За грѣхъ, что мной когда то совершонъ —

Я на борьбу и на мученье злое.

На юныхъ, мощныхъ крыльяхъ вознесенъ

Теперь я вновь; какъ грозный вихрь пустыни

Полетъ ихъ смѣлъ, и съ нимъ поспоритъ онъ:

Оковъ холодныхъ и подобныхъ глинѣ

Онъ сброситъ мертвый гнетъ, насъ тяготящій нынѣ.

LXXIV.

Когда освободится духъ навѣкъ

Отъ оболочки — жертвы поруганья,

Когда съ плотскимъ покончитъ человѣкъ —

Счастливящимъ червя существованье,

Когда произойдетъ стихій сліянье,

Прахъ станетъ прахомъ — больше теплоты

Не встрѣчу ль я и менѣе сіянья?

Ту мысль, тотъ духъ безсмертной красоты,

Къ которымъ пріобщить стремятся насъ мечты?

LXXV.

Моря, холмы и небо — стали частью

Души моей, какъ я — частицей ихъ.

Я глубоко люблю ихъ — чистой страстью,

Другое все презрѣлъ я ради нихъ,

Я поборолъ потокъ страстей моихъ

Скорѣй чѣмъ этимъ свѣтскому безстрастью

Пожертвовать — для тѣхъ очей людскихъ,

Что смотрятъ долу, чуждыя участью,

И вдохновенія не вспыхиваютъ властью.

LXXVI.

Но я отвлекся. Кто постичь способенъ

Величье урнъ — пусть посѣтитъ того,

Чей прахъ былъ прежде пламени подобенъ.

Я чистый воздухъ родины его

Лишь временно вдыхаю, для него

Онъ былъ роднымъ. Безумное стремленье!

Его манило славы торжество,

И въ жертву для его осуществленья

Онъ отдалъ миръ души своей безъ сожалѣнья.

LXXVII.

Руссо — апостолъ скорби, обаянье

Вложившій въ страсть, безумецъ, что обрекъ

Терзаніямъ себя, но изъ страданья

Власть краснорѣчья дивнаго извлекъ —

Здѣсь былъ рожденъ для горя. Онъ облекъ

Божественно прекрасными словами

Софизмы лжеученій, ихъ потокъ

По блеску схожій съ яркими лучами —

Слѣпилъ глаза и наполнялъ слезами.

LXXVIII.

Любовь была самою страстью въ немъ;

Какъ стволъ стрѣлою молніи спаленный —

Онъ былъ палимъ высокихъ думъ огнемъ.

И не красой живою увлеченный

Иль мертвою — въ мечтаньяхъ воскрешенной, —

Плѣнился онъ нетлѣнной красотой,

Въ его страницахъ пылкихъ воплощенной;

Въ нихъ, схожая съ болѣзненной мечтой,

Досель живетъ она — всей жизни полнотой.

LXXIX.

Онъ Юліи далъ это. Высота

Безумья, счастья — ей открылась въ этомъ,

И освятила поцѣлуй въ уста

Пылавшія, который былъ съ разсвѣтомъ

Ему всегдашнимъ дружескимъ привѣтомъ

И чистотою разжигалъ въ немъ пылъ;

Но наслаждаясь и томясь запретомъ,

Онъ каждаго въ толпѣ счастливѣй былъ —

Владѣющаго тѣмъ, что страстно полюбилъ.

LXXX.

Всю жизнь свою онъ бился неуклонно

Съ толпой враговъ, которыхъ пріобрѣлъ,

Преслѣдуя всѣхъ близкихъ изступленно

И принося ихъ въ жертву ослѣпленно

Храмъ подозрѣнью онъ въ душѣ возвелъ.

Онъ былъ безуменъ. Почему? Причину

Безумія едва ли міръ нашелъ.

Винить ли въ немъ недугъ или кручину?

Но разума притомъ онъ надѣвалъ личину.

LXXXI.

Онъ одаренъ былъ Пиѳіи глаголомъ,

И въ мірѣ цѣломъ онъ зажегъ пожаръ,

И разрушеньемъ угрожалъ престоламъ.

Не Франціи ль, гнетомой произволомъ

Наслѣдственнымъ — принесъ онъ этотъ жаръ?

Ее во прахѣ бившуюся — смѣло

Съ друзьями онъ призвалъ для грозныхъ каръ,

И всей страной та ярость овладѣла,

Что слѣдуетъ всегда за страхомъ безъ предѣла.

LXXXII.

Воздвигнутъ ими памятникъ ужасный!

Конецъ всего, что съ первыхъ дней росло.

Разорванъ былъ покровъ рукою властной,

Чтобъ все за нимъ лежавшее — могло

Быть видимымъ. Круша добро и зло,

Оставили они одни обломки,

Чтобъ честолюбье снова возвело

Тронъ и тюрьму, и вновь ее потомки

Наполнили собой, какъ было раньше ломки.

LXXXIII.

Но такъ не можетъ длиться, не должно.

Съ сознаньемъ силъ пришло ихъ проявленье,

Но человѣчество соблазнено

Своею мощью было, и оно

Въ дѣлахъ своихъ не знало сожалѣнья.

Кто не орломъ въ сіяньѣ дня рожденъ,

Но жилъ въ пещерахъ мрачныхъ притѣсненья —

Не мудрено ль, что солнцемъ ослѣпленъ,

Погнаться за другой добычей можетъ онъ?

LXXXIV.

Гдѣ рана, что закрылась безъ рубца?

Страданіе сердечныхъ ранъ — упорно,

И сохранится слѣдъ ихъ до конца.

Уста разбитаго судьбой борца

Молчаніе хранятъ, но — не покорно:

Настанетъ часъ расплаты за года,

Онъ близокъ, онъ для всѣхъ придетъ безспорно,

Вольны карать и миловать, тогда

Мы все жъ воздержимся отъ строгаго суда.

LXXXV.

Гладь озера! Просторъ твой тихоструйный,

Столь чуждый шума — словно шепчетъ мнѣ,

Что долженъ я уйти отъ жизни буйной,

Отъ мутныхъ волнъ — къ прозрачной глубинѣ.

Меня крылатый парусъ въ тишинѣ

Мчитъ отъ скорбей. Пусть океанъ безбрежный

Шумѣлъ въ быломъ, въ чуть плещущей волнѣ

Упрекъ сестры я различаю нѣжный

За то, что отдался весь жизни я мятежной.

LXXXVI.

Ночная тишь. Всѣ очертанья слиты,

Но явственны, все — мрачно и свѣтло,

Лишь кручи Юры — сумракомъ повиты,

Какъ будто бы нависли тяжело.

Струю благоуханья донесло

Сюда съ луговъ при нашемъ приближеньѣ;

Когда остановилося весло —

Я слышу капель звонкое паденье,

Въ травѣ кузнечика ночного слышу пѣнье.

LXXXVII.

Онъ любитъ ночь, поетъ онъ постоянно —

Дитя всю жизнь — отъ полноты души.

То птица закричитъ въ кустахъ нежданно,

То въ воздухѣ какой то шопотъ странно

Вдругъ пронесется, и замретъ въ глуши.

Но то — мечта. Рой звѣздъ на небосводѣ

Струитъ росинки слезъ любви въ тиши,

Съ тѣмъ, чтобъ онѣ, излившись на свободѣ,

Духъ свѣтлой красоты вливали въ грудь природѣ.

LXXXVIII.

Поэзія небесъ, о вы, свѣтила,

Когда бъ народовъ и державъ удѣлъ —

Движенье ваше въ небѣ начертило!

Простительно, что дольняго предѣлъ

Стремленье наше къ славѣ преступило

И къ звѣздамъ насъ влечетъ. Вы красотой

Таинственной полны, въ насъ пробудила

Она такой восторгъ любви святой,

Что славу, счастье, жизнь — зовутъ у насъ звѣздой.

LXXXIX.

Молчатъ земля и небо, то — не сонъ,

Избыткомъ чувствъ пресѣклося дыханье,

Задумавшись — мы такъ стоимъ въ молчаньѣ.

Молчитъ земля, но звѣздный небосклонъ

И съ дремлющей волной прибрежный склонъ —

Живутъ особой жизнью напряженной,

Въ ней каждый листъ и лучъ не отдѣленъ

Отъ бытія, и чуетъ умиленнѣй

Того, кто міръ блюдетъ, имъ чудно сотворенный.

ХС.

Сознанье безконечности всего

Рождается тогда въ уединеньѣ,

Гдѣ мы не одиноки, въ существо

Оно вливаетъ съ правдой очищенье:

Духъ, музыки источникъ — предвкушенье

Гармоніи небесъ. Заключено,

Въ немъ пояса Цитеры обольщенье,

И даже смерть смирило бы оно,

Будь ей лишь смертное могущество дано.

ХСІ.

Персъ древній не напрасно алтарямъ

Избралъ мѣста на высотѣ нагорной,

Царящей надъ землей. Единый тамъ

Достойный Духа и нерукотворный,

Стѣной не обнесенный Божій храмъ.

Ступай, сравни кумиренъ пышныхъ своды,

Что готы, греки строили богамъ

Съ землей и небомъ — храмами природы

И съ ними не лишай молитвъ своихъ — свободы.

ХСІІ.

Но небо измѣнилося и — какъ!

Въ своихъ порывахъ властныхъ и жестокихъ

Прекрасны вы, о буря, ночь и мракъ,

Какъ блескъ очей красавицъ темноокихъ.

Вдали, гремя, по кручамъ горъ высокихъ

Несется громъ, и тучѣ грозовой

Гудятъ въ отвѣтъ вершины горъ далекихъ,

И Юра, вся окутанная тьмой,

Шлетъ Альпамъ радостнымъ привѣтъ и откликъ свой.

ХСІІІ.

Ночь дивная, ниспослана судьбой

Ты не для сна. Желалъ бы на просторѣ

Въ восторгахъ слиться съ бурей и съ тобой.

Все озеро — какъ фосфорное море.

Запрыгалъ крупный дождь и свѣтомъ вскорѣ

Облекся вновь холмовъ стемнѣвшихъ рядъ.

И горный смѣхъ слился въ могучемъ хорѣ

И прокатился онъ среди громадъ,

Какъ будто новому землетрясенью радъ.

ХСІV.

Путь проложила быстрая рѣка

Среди холмовъ — подобья двухъ влюбленныхъ,

Навѣкъ съ разбитымъ сердцемъ разлученныхъ —

Такъ между ними бездна глубока.

Но корнемъ распрей ихъ ожесточенныхъ

Была любовь; убивъ ихъ жизни цвѣтъ,

Она увяла. Для опустошенныхъ

Борьбой сердецъ рядъ безконечныхъ лѣтъ —

Сплошныхъ суровыхъ зимъ остался ей во слѣдъ.

ХСV.

Тамъ основался бурь сильнѣйшихъ станъ —

Гдѣ вьются Роны быстрые изломы;

Опустошивъ со стрѣлами колчанъ,

Тамъ не одинъ сверкаетъ ураганъ

И шлетъ другимъ, играя съ ними, громы.

Во внутрь холмовъ распавшихся вошла

Одна изъ молній — въ грозные проломы,

Какъ бы понявъ, что въ нихъ ея стрѣла

Все, что таилося, — испепелитъ до тла.

ХСVІ.

Вихрь, волны, горы, громъ и небеса,

Васъ чувствую и бодрствую я чутко;

Вдали стихаютъ ваши голоса,

Чей гулъ въ душѣ тѣмъ звономъ отдался,

Что и во снѣ въ ней раздается жутко.

Гдѣ ваша грань, о бури? Въ царствѣ мглы

Бушуете ли вы безъ промежутка,

Какъ и въ сердцахъ, иль наверху скалы

Свиваете себѣ вы гнѣзда, какъ орлы?

ХСVІІ.

О, еслибъ все, что мощно иль ничтожно,

Что есть во мнѣ: духъ съ сердцемъ и умомъ,

Страсть, чувство, все, чѣмъ я томлюсь тревожно

И все же существую, — если бъ можно

Ихъ было въ словѣ выразить одномъ

И молніей звалось такое слово —

Я мысль мою всю выразилъ бы въ немъ.

Теперь — умру, не снявъ съ нея покрова,

Какъ мечъ — въ его ножнахъ, скрывая мысль сурово.

ХСVIIІ.

Встаетъ заря, свѣжо ея дыханье

И цвѣтъ ланитъ подобенъ лепесткамъ;

Она грозитъ со смѣхомъ облакамъ,

Какъ будто нѣтъ могилы въ мірозданьѣ;

Но разгорѣлось днемъ ея сіянье,

Возстановленъ обычный жизни ходъ,

Здѣсь пищу и просторъ для созерцанья

Найду я близъ твоихъ лазурныхъ водъ,

Вникая мыслью въ то, что намъ покой даетъ.

ХСІХ.

Кларанъ, отчизна истинной Любви!

Она питаетъ корни, мыслью страстной

Здѣсь воздуха насыщены струи,

Снѣга надъ бездной глетчеровъ опасной

Окрасила любовь въ цвѣта свои:

Ласкаетъ ихъ закатъ сіяньемъ алымъ;

Здѣсь говорятъ утесы о Любви,

Уязвлена надежды тщетной жаломъ,

Она отъ грозныхъ бурь бѣжала къ этимъ скаламъ.

С.

Кларанъ! Любовь божественной стопою

Ступала здѣсь, воздвигнувъ свой престолъ,

Къ нему рядъ горъ, какъ рядъ ступеней, велъ.

Внося повсюду жизнь и свѣтъ съ собою.

Она являлась не въ одинъ лишь долъ,

Въ дремучій лѣсъ иль на вершинѣ снѣжной,

Но каждый цвѣтъ въ лучахъ ея разцвѣлъ,

Вездѣ ея дыханье властью нѣжной

Владычествуетъ здѣсь надъ бурею мятежной.

CI.

Все имъ полно: и роща сосенъ черныхъ,

Что тѣнь свою бросаютъ на утесъ,

Отрадный слуху шумъ потоковъ горныхъ,

И скатъ крутой, обвитый сѣтью лозъ,

Ведущій къ лону водъ, Любви покорныхъ,

Лобзающихъ стопы ея, и рядъ

Стволовъ сѣдыхъ съ главой листовъ узорныхъ,

Какъ радость юныхъ — привлекая взглядъ,

Уединеніе живое здѣсь сулятъ.

СІІ.

Лишь пчелами оно населено

И птицами въ цвѣтистомъ опереньѣ;

Ихъ пѣніе хвалы ему полно

И сладостнѣе словъ звучитъ оно

И крылья ихъ простерты въ упоеньѣ.

Паденье водъ съ утеса на утесъ

И почки на вѣтвяхъ — красы рожденье,

Все, что самой Любовью создалось —

Все въ обольстительное цѣлое слилось.

СІІІ.

Кто не любилъ — впервые здѣсь полюбитъ,

Кто зналъ любовь — сильнѣй полюбитъ тотъ;

Сюда Любовь бѣжала отъ заботъ,

Отъ суеты, что міръ тщеславный губитъ.

Она иль гибнетъ, иль идетъ впередъ,

Но не стоитъ въ спокойствіи безпечномъ,

Любовь иль увядаетъ, иль ростетъ,

Становится блаженствомъ безконечнымъ,

Которое вполнѣ огнямъ подобно вѣчнымъ.

СІV.

Руссо избралъ не вымысломъ взволнованъ,

Любви пріютомъ этотъ уголокъ,

Природой онъ дарованъ во владѣнье

Созданьямъ свѣтлымъ духа. Онъ глубокъ

И полонъ чаръ. Съ Психеи юный богъ

Снялъ поясъ тутъ, и горъ высокихъ склоны

Онъ красотой чарующей облекъ.

Спокойно, безмятежно ложе Роны,

И Альпы мощные свои воздвигли троны.

СV.

Вы пріютили тѣхъ, Ферне съ Лозанной,

Кто васъ прославилъ именемъ своимъ;

Путемъ опаснымъ — славы несказанной

Навѣки удалось достигнуть имъ.

И какъ титанъ, ихъ духъ неутомимъ,

Мысль громоздилъ на дерзостномъ сомнѣньѣ,

И пали бъ вновь съ небесъ огонь и дымъ,

Когда бъ на всѣ людскія ухищренья

Отвѣтомъ не было съ небесъ одно презрѣнье.

СVІ.

Въ желаньяхъ, какъ дитя, непостояненъ,

Былъ первый, весь — измѣнчивость и пылъ,

Умомъ и сердцемъ столь же многограненъ,

Философа и барда онъ вмѣстилъ.

Протеемъ онъ всѣхъ дарованій былъ,

Безумнымъ, мудрымъ, строгимъ и веселымъ,

Но даръ насмѣшки онъ въ себѣ носилъ,

И несшимся, какъ бурный вихрь, глаголомъ —

Онъ поражалъ глупца иль угрожалъ престоламъ.

СVІІ.

Другого умъ — пытливъ, глубокъ и точенъ,

Съ годами знаній накоплялъ запасъ.

И мечъ его старательно отточенъ —

Насмѣшкой важной подрывалъ подчасъ

Важнѣйшія изъ вѣрованій въ насъ.

Насмѣшки царь, враговъ казня надменно,

Онъ гнѣвъ и страхъ въ нихъ возбуждалъ не разъ;

Его ждала ревнителей геена,

Гдѣ всѣ сомнѣнія намъ разрѣшатъ мгновенно.

СVІІІ.

Миръ праху ихъ! Коль скоро были казни

Они достойны — имъ пришлось страдать.

Не намъ судить, тѣмъ больше — осуждать.

Настанетъ часъ, когда вблизи боязни.

Надеждѣ суждено во прахѣ спать.

Нашъ прахъ должно постигнуть разрушенье,

А если — такъ насъ учитъ благодать —

Воскреснетъ онъ, то встрѣтитъ отпущенье

Иль за грѣхи свои — достойное отмщенье.

СІХ.

Но вновь отъ человѣческихъ дѣяній

Перехожу къ созданію Творца.

Кончается страница — плодъ мечтаній,

Что длилася, казалось, безъ конца.

Гдѣ тучъ и бѣлыхъ Альпъ слилися грани —

Туда я поднимусь, чтобъ взоръ открылъ

Все, что доступно для земныхъ созданій

На высотѣ, гдѣ рой воздушныхъ силъ

Вершины горныя въ объятья заключилъ.

СХ.

Италія, въ тебѣ запечатлѣнъ

Столѣтій свѣтъ, который ты струила

Съ тѣхъ поръ, какъ отражала Карѳагенъ

До славы позднихъ дней, что осѣнила

Вождей и мудрецовъ твоихъ. Могила

И тронъ державъ! Дана струямъ твоимъ

Безсмертія живительная сила,

И всѣхъ, кто жаждой знанія томимъ —

Съ семи холмовъ своихъ поитъ державный Римъ.

СХІ.

Я далеко подвинулся въ поэмѣ,

Въ тяжелый часъ ее возобновивъ.

Знать, что не тѣ мы и не станемъ тѣми,

Какими быть должны; духъ закаливъ

Въ борьбѣ съ собой, гнѣвъ, замыселъ, порывъ,

Любовь, вражду, всевластное стремленье —

Таить въ себѣ, ихъ горделиво скрывъ —

Тяжелая задача, безъ сомнѣнья,

И все таки ее привелъ я въ исполненье.

СХІІ.

Изъ словъ я пѣсню, какъ вѣнокъ, плету,

Но можетъ быть она — одна забава,

Картинъ набросокъ, схваченъ налету,

Чтобъ усладить на краткій мигъ мечту.

Намъ дорога въ дни молодости слава,

Но я не молодъ и не признаю

За похвалой иль за хулою права

Имѣть вліянье на судьбу мою:

Забытъ иль не забытъ — я одинокъ стою.

СХІІІ.

Міръ не любя, любимъ я не былъ міромъ,

Его дыханью грубому не льстилъ,

Не покланялся я его кумирамъ

И устъ моихъ улыбкой не кривилъ.

Я не дѣлилъ восторговъ общихъ пылъ.

Въ толпѣ — окутанъ мыслей пеленою —

Среди другихъ я не съ другими былъ,

Я былъ имъ чуждъ, но безъ борьбы съ собою —

Навѣрно до сихъ поръ стоялъ бы я съ толпою.

СХІV.

Міръ не люблю, міръ не любилъ меня,

Но — честными разстанемся врагами,

Я вѣрю: въ немъ слова — одно съ дѣлами,

И добродѣтель въ немъ — не западня

Для слабаго; я вѣрю, что съ друзьями

Скорбятъ друзья, правдивыя уста

Есть у двоихъ иль одного межъ нами,

Надежда намъ не лжетъ, и доброта —

Не только звукъ пустой, а счастье — не мечта.

СХV.

О, дочь моя, пѣснь начиналъ тобою,

Съ тобою пѣснь довелъ я до конца,

Тебя не видѣть — осужденъ судьбою,

Но всѣхъ другихъ сильнѣй любовь отца.

Пусть ты не знаешь моего лица —

Къ тебѣ несутся дней грядущихъ тѣни,

Въ мечтахъ заслышишь ты призывъ пѣвца,

Дойдутъ до сердца звуки пѣснопѣній,

Когда мое навѣкъ замретъ въ могильной сѣни.

СХVІ.

Содѣйствовать развитію ума

И любоваться радостей разцвѣтомъ,

Слѣдить, какъ ты знакомишься сама

Съ диковиннымъ, невѣдомымъ предметомъ,

И поцѣлуемъ, нѣжностью согрѣтымъ

Отцовскою — касаться нѣжныхъ щекъ,

И видѣть, какъ растешь ты — счастье въ этомъ

Найдти бъ я по своей природѣ могъ,

Но этого всего меня лишаетъ рокъ.

СХVІІ.

Вражду ко мнѣ пусть въ долгъ тебѣ вмѣняютъ —

Любить меня тебѣ предрѣшено;

Пусть, какъ проклятье, имя устраняютъ,

Какъ тѣни правъ, утраченныхъ давно,

Могила разлучитъ насъ, — все равно!

Хотя бъ всю кровь мою извлечь хотѣли

Изъ жилъ твоихъ и удалось оно,

Они и тутъ бы не достигли цѣли:

Отнять бы жизнь твою, но не любовь успѣли.

СХVІІІ.

Дитя любви, ты рождено въ страданьѣ

И вскормлено въ борьбѣ: мои черты,

Ихъ отъ меня наслѣдуешь и ты,

Но только будутъ всѣ твои мечтанья

Возвышеннѣй, и чище — блескъ огня.

Спи мирно въ колыбели, дочь моя,

Изъ горныхъ странъ я шлю тебѣ прощанье,

Тебя благословеньемъ осѣня,

Которымъ ты, увы! была бы для меня!

Павелъ Козловъ, В. Лихачовъ и О. Чюмина. ¹)

¹) Переводъ покойнаго П. А. Козлова остановился на LV строфѣ (съ ея добавочной пѣснью). Строфы LVI—LXV переведены для настоящаго изданія В. С. Лихачовымъ, строфы LXVI—СХVІІІ тоже для настоящаго изданія переведены О. Н. Чюминой.

Предисловіе къ IV пѣснѣ.

Visto ho Toscana. Lorabardia, Romagna, quoi Monte che divide, e quel che serra Italia, e un mare e Taltro die la bagna.

Ariosto. Satira III.

Венеція, 2-го января, 1818.

Джону Гобгаузу, Эсквайру, А. M. (Artium Magister магистру искуствъ), F. R. S. (Fellow of the Royal Society — члену Королевскаго Ученаго Общества) и m. д., и m. д.

Дорогой Гобгаузъ. Послѣ промежутка въ восемь лѣтъ между первой и послѣдней пѣснями «Чайльдъ Гарольда», теперь выходитъ въ свѣтъ конецъ поэмы. Вполнѣ понятно, что, разставаясь съ такимъ старымъ другомъ, я прибѣгаю за утѣшеніемъ къ еще болѣе старому и лучшему другу, который присутствовалъ при рожденіи и при смерти того друга, съ которымъ я теперь разстаюсь, — къ человѣку, которому я болѣе обязанъ за его мудрую дружбу, чѣмъ я могу или могъ бы быть благодаренъ — при всей моей признательности ему — Чайльдъ-Гарольду за симпатіи публики, перешедшія отъ поэмы и къ ея автору. Вполнѣ естественно, что я прибѣгаю къ тому, кого я долго зналъ и кого сопровождалъ въ далекія путешествія, кто ухаживалъ за мной, когда я былъ боленъ, утѣшалъ меня въ моихъ печаляхъ, радовался моимъ удачамъ, былъ вѣренъ, когда мнѣ приходилось круто, былъ надежнымъ совѣтчикомъ, опорой въ опасностяхъ, испытаннымъ другомъ, никогда не отказывавшимъ въ поддержкѣ — т. е. къ вамъ.

Обращаясь къ вамъ, я отъ вымысла иду къ истинѣ. Посвящая вамъ завершенное, или, во всякомъ случаѣ, законченное поэтическое произведеніе — самое длинное, самое продуманное и понятное изъ всего, что я писалъ, я хочу оказать честь самому себѣ напоминаніемъ о многолѣтней близкой дружбѣ съ человѣкомъ ученымъ, талантливымъ, трудолюбивымъ и благороднымъ. Такимъ людямъ, какъ мы съ вами, не подобаетъ ни льстить, ни принимать лесть — но дружбѣ всегда разрѣшалась искренная хвала. И если я пытаюсь отдать должное вашимъ качествамъ, или, вѣрнѣе, вспомнить, чѣмъ я имъ обязанъ, то дѣлаю я это не для васъ и не для другихъ, а для моего собственнаго утѣшенія — вѣдь ни въ комъ и никогда за послѣднее время я не находилъ достаточнаго доброжелательства ко мнѣ, которое бы помогло мнѣ стойко перенести горесть разлуки съ моимъ трудомъ. Даже число, помѣченное на этомъ письмѣ — годовщина самаго несчастнаго дня въ моемъ прошломъ, воспоминаніе о которомъ, однако, не будетъ отравлять моей дальнѣйшей жизни, пока меня будетъ поддерживать ваша дружба и сознаніе моихъ силъ — станетъ отнынѣ болѣе пріятнымъ для насъ обоихъ; оно напомнитъ намъ о моей попыткѣ выразить вамъ признательность за вашу неустанную любовь ко мнѣ; мало кто извѣдалъ въ жизни такую привязанность, а если такое чувство выпадало на чью либо долю, то оно вызывало болѣе возвышенное представленіе о другихъ людяхъ и о себѣ.

Намъ привелось побывать вмѣстѣ, въ разное время, на родинѣ рыцарства, великаго историческаго прошлаго и древнихъ миѳовъ — въ Испаніи, Греціи, Малой Азіи и Италіи; и то, чѣмъ были для насъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ Аѳины и Константинополь, стали въ болѣе недавнее время Венеція и Римъ. И моя поэма также, или ея герой-скиталецъ, или оба вмѣстѣ, сопровождали меня отъ начала до конца путешествія; и да простится мнѣ суетная гордость, которая побуждаетъ меня относиться съ любовью къ произведенію, которое до нѣкоторой степени связываетъ меня съ мѣстомъ, гдѣ оно было написано и съ предметами, которые оно пытается описать; и хотя оно мало достойно этихъ волшебныхъ и достопамятныхъ мѣстъ и очень слабо отвѣчаетъ нашимъ далекимъ представленіямъ и непосредственнымъ впечатлѣніямъ, все же, какъ знакъ преклоненія передъ тѣмъ, что достойно уваженія какъ проявленіе чувствъ, возбуждаемыхъ величіемъ, оно было для меня источникомъ радости во время работы, и я разстаюсь съ нимъ съ нѣкоторымъ сожалѣніемъ; я даже не ожидалъ, что событія жизни оставятъ въ моей душѣ мѣсто для такого отношенія къ вымыслу.

Что касается содержанія послѣдней пѣсни, то въ ней отведено меньше мѣста герою-скитальцу, чѣмъ въ предыдущихъ, и даже когда онъ появляется, то почти совсѣмъ не отдѣленъ отъ автора, говорящаго отъ своего собственнаго имени. Я усталъ проводить границу, которую все равно никто не признаетъ; подобно тому, какъ никто не вѣрилъ, что китаецъ въ «Гражданинѣ міра» Гольдсмита дѣйствительно китаецъ, такъ и я напрасно заявлялъ и воображалъ, что установилъ различіе между скитальцемъ и авторомъ; стремленіе проводить это различіе и досада на то, что всѣ мои старанія въ этомъ отношеніи тщетны, такъ мѣшали моей работѣ, что я рѣшилъ отказаться отъ этого совершенно — и такъ и сдѣлалъ. Всѣ мнѣнія на этотъ счетъ, въ настоящее время и въ будущемъ, утрачиваютъ отнынѣ всякое значеніе; поэма должна отвѣчать сама за себя — и не быть въ зависимости отъ автора; поэтъ же, у котораго нѣтъ ничего въ распоряженіи, кромѣ извѣстности, временной или постоянной, создаваемой его литературными стараніями, заслуживаетъ общей судьбы всѣхъ писателей.

Въ нижеслѣдующей пѣснѣ я имѣлъ намѣреніе, въ текстѣ или въ примѣчаніяхъ, коснуться современнаго состоянія итальянской литературы и даже нравовъ. Но я вскорѣ убѣдился, что текста, въ тѣхъ размѣрахъ, которые я опредѣлилъ себѣ, недостаточно для цѣлаго лабиринта внѣшнихъ предметовъ и для связанныхъ съ ними размышленій, а большинствомъ примѣчаній, за исключеніемъ немногихъ и самыхъ краткихъ, я всецѣло обязанъ вамъ; мои собственныя примѣчанія ограничиваются только разъясненіемъ текста.

Разсуждать же о литературѣ и нравахъ націи, столь различной отъ своей собственной, задача весьма трудная — и едва-ли благодарная. Это требуетъ столько наблюдательности и безпристрастія, что мы не рѣшились бы довѣриться своему сужденію или, по крайней мѣрѣ, не высказали бы его сразу, безъ болѣе тщательной провѣрки своихъ наблюденій — хотя мы и не совсѣмъ лишены наблюдательности, и знаемъ языкъ и нравы народа, среди котораго мы недавно жили. Литературныя такъ же, какъ и политическія отношенія повидимому такъ обострились, что иностранцу почти невозможно оставаться вполнѣ безпристрастнымъ относительно нихъ; но достаточно — по крайней мѣрѣ для моей цѣли — сослаться на то, что сказано на ихъ собственномъ языкѣ: — «Мі pare che in un paese tutto poetico, che vanta la lingua la più nobile ed insieme la più dolce, tutte tutte le vie diverse si possono tentare, e che sinche la patria di Alfieri e di Monti non ha perduto Pantico valore, in tutte essa dovrebbe essere la prima». Въ Италіи есть еще великія имена: Канова, Монти, Уго Фосколо, Пиндемонте, Висконти, Морелли, Чиконьяра, Альбрици, Меццофанти, Маи, Мукстоксиди, Аліетти и Вакка обезпечиваютъ современному поколѣнію почетное мѣсто въ большинствѣ отраслей искусства, науки и Belles-Lettres; и въ нѣкоторыхъ областяхъ искусства вся Европа, весь міръ — имѣетъ лишь одного Канову.

Альфіери гдѣ то сказалъ: «La pianta uomo nasce più robusta in Italia che in qua lunque altra terra — e che gli stessi atroci delittiche vi se commettono ne sono la prova». He подписываясь подъ второю частью фразы, заключающею очень опасную теорію — справедливость ея можно оспаривать тѣмъ, что итальянцы ни въ какомъ отношеніи не болѣе жестоки, чѣмъ ихъ сосѣди, — нужно однако намѣренно закрывать глаза, или быть совершенно ненаблюдательнымъ, чтобы не поражаться удивительной даровитостью этого народа, его воспріимчивостью, способностью все усваивать, быстротой пониманія, кипучестью ихъ генія, чутьемъ красоты и сохранившейся среди невзгодъ повторяющихся революцій, ужасовъ сраженій и вѣковыхъ страданій «жаждой безсмертія» — безсмертія независимости. И когда мы сами ѣздили верхомъ вокругъ стѣнъ Рима и слышали простую грустную пѣснь рабочихъ «Roma! Roma! Roma! Roma non è più come era prima», трудно было не противопоставлять этотъ печальный напѣвъ разнузданному реву торжествующихъ пѣсенъ, все еще раздающемуся въ лондонскихъ тавернахъ по поводу кровопролитій при Mont St. Jean и предательства Генуи, Италіи, Франціи и всего міра людьми, поведеніе которыхъ вы сами обличили въ трудѣ, достойномъ лучшихъ временъ нашей исторіи. Что касается меня —

«Non movero mai corda

Ove la turba di sue ciance assorda».

O томъ, что выиграла Италія недавнимъ перемѣщеніемъ націй, англичанамъ безполезно справляться, пока не подтвердится, что Англія пріобрѣла еще нѣчто кромѣ постоянной арміи и отмѣны Habeas Corpus; лучше бы они слѣдили за тѣмъ, что происходитъ у нихъ дома. Что касается того, что они сдѣлали за границами своей страны и въ особенности на югѣ, то — «они навѣрное получатъ возмездіе», и не въ очень отдаленномъ времени.

Желая вамъ, дорогой Гобгаузъ, благополучнаго и пріятнаго возвращенія въ страну, истинное благополучіе которой никому не можетъ быть дороже чѣмъ вамъ, я посвящаю вамъ эту поэму въ ея законченномъ видѣ и повторяю еще разъ искреннее увѣреніе въ преданности и любви вашего друга, Байрона.

ПѢСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

I.

Взошелъ на Мостъ я Вздоховъ, гдѣ видны

По сторонамъ его дворецъ съ темницей

И, крыльями вѣковъ осѣнены,

Вздымаются громады изъ волны,

Какъ бы волшебной вызваны десницей.

Улыбкой славы мертвой озаренъ

Здѣсь рядъ вѣковъ; тогда съ морской царицей,

На сотнѣ острововъ воздвигшей тронъ —

Крылатый Левъ царилъ въ тѣни своихъ колоннъ.

II.

Цибелѣ, порожденной океаномъ,

Она подобна — госпожа морей

И силъ морскихъ съ короною своей

Изъ башенъ горделивыхъ. Въ ней приданымъ

Добыча войнъ была для дочерей.

Лились съ Востока всѣ богатства въ мірѣ

На лоно къ ней; къ себѣ она царей

Звала на пиръ, являяся въ порфирѣ,

И честью всѣ они считали быть на пирѣ.

III.

Въ Венеціи замолкла пѣснь Торквато,

Безмолвно правитъ гондольеръ весломъ,

Здѣсь въ разрушеньѣ — не одна палата,

Нѣтъ пѣсенъ неумолчныхъ, какъ въ быломъ,

Искусство, троны — гибнутъ безъ возврата.

Живетъ природа, красота — жива,

Имъ памятна Венеція — когда то

Край вѣчныхъ карнаваловъ, празднества,

Какъ шла о томъ по всей Италіи молва.

IV.

Есть обаянье въ ней, что намъ дороже

Побѣдъ и героическихъ тѣней,

Во тьмѣ скорбящихъ объ утратѣ дней,

Когда со славой царствовали дожи.

Падетъ Ріальто, но безсмертны въ ней

Трофеи наши — Мавръ и Шейлокъ. Зданья

Они — вѣнецъ; пускай волной своей

Все смоютъ здѣсь вѣка до основанья —

Пустыню населитъ лишь ихъ существованье.

V.

Созданья духа въ существѣ своемъ

Безсмертныя — струятъ потоки свѣта

И насъ дарятъ отраднымъ бытіемъ.

Мы — тлѣннаго рабы, и безъ просвѣта

Влачили бъ жизнь, но образы поэта,

Вражды людской смягчая остроту,

Даютъ возможность новаго разцвѣта,

И заполняютъ сердца пустоту,

Давно увядшаго еще въ своемъ цвѣту.

VI.

Таковъ пріютъ дней юныхъ и преклонныхъ;

Сперва — Надежда, позже — Пустота

Ведутъ къ нему. Плоды чувствъ утомленныхъ —

Ряды страницъ, а въ ихъ числѣ — и та,

Что предо мной. Прекраснѣй, чѣмъ мечта,

Порою все жъ дѣйствительность бываетъ,

И сказочнаго неба красота,

Созвѣздій тѣхъ, что Муза разсыпаетъ

Въ своихъ владѣніяхъ, — ей въ блескѣ уступаетъ.

VII.

Какъ истина, являлись мнѣ во снѣ

Иль на яву подобныя видѣнья,

И уходили, словно сновидѣнья.

Пусть это — сонъ, еще живутъ во мнѣ

Тѣ образы и — таковы вполнѣ,

Какими ихъ я видѣлъ временами.

Но пусть они уходятъ! Въ глубинѣ

Разсудокъ трезвый управляетъ нами

И называетъ ихъ болѣзненными снами.

VIII.

Я научился языкамъ другимъ,

Среди чужихъ не слылъ я за чужого,

И оставался духъ собой самимъ.

Не трудно обрѣсти отчизну снова,

Чтобъ жить съ людьми, иль жить, какъ нелюдимъ,

Но тамъ рожденъ я, гдѣ въ сердцахъ народныхъ

Таится гордость бытіемъ своимъ;

Покину ль островъ мудрыхъ и свободныхъ,

Чтобъ новый домъ найти за далью водъ холодныхъ?

IX.

Родимый край любимъ, быть можетъ, мной,

Разстанься, — духъ мой на чужбинѣ съ тѣломъ

Вернулся бы мой духъ къ странѣ родной,

Когда бъ онъ могъ за гробовымъ предѣломъ

Самъ избирать пріютъ себѣ земной.

Пусть съ языкомъ роднымъ въ воспоминаньѣ

И я живу, но если жребій мой

Со славою моей — въ согласованьѣ,

Такъ скоръ его разцвѣтъ и быстро увяданье.

X.

Когда забвеньемъ буду удаленъ

Изъ храма, гдѣ чтутъ имена покойныхъ,

Пусть лавръ вѣнчаетъ болѣе достойныхъ,

Мой холмъ пусть будетъ надписью почтенъ:

«У Спарты есть сыны славнѣй, чѣмъ онъ».

Любви я не ищу, и терны гнѣва,

Которыми я въ кровь былъ уязвленъ,

Они — отъ мной посаженнаго древа:

И лишь такихъ плодовъ могъ ждать я отъ посѣва.

XI.

Вдовѣетъ Адріатика въ печали,

Не повторенъ вѣнчанія обрядъ,

На Буцентаврѣ снасти обветшали —

Заброшенный вдовой ея нарядъ;

Какъ жалокъ нынѣ Левъ среди громадъ

На площади, куда съ мольбой смиренной

Шелъ императоръ. Завистью объятъ,

Стоялъ тамъ не одинъ монархъ надменный

Въ дни пышности ея и славы несравненной.

XII.

Гдѣ швабъ молилъ — теперь австрійца тронъ.

Монархъ ногою попираетъ плиты,

Гдѣ былъ монархъ колѣнопреклоненъ.

Тамъ царства всѣ на области разбиты,

И въ городахъ — цѣпей неволи звонъ.

Съ высотъ величья палъ народъ: лавинѣ,

Катящейся съ горы, — подобенъ онъ.

Гдѣ Дандоло — великій старецъ — нынѣ,

Который сокрушилъ Царьградъ въ его гордынѣ?

XIII.

Здѣсь солнца лучъ надъ конницею мѣдной

Святого Марка блещетъ, какъ тогда,

Но Доріи угроза не безслѣдной

Осталася: и на коняхъ — узда.

Чтобъ избѣжать въ паденіи стыда,

Съ тринадцатью столѣтьями свободы

Венеція уходитъ навсегда,

Какъ водоросль, въ свои родныя воды:

Такъ лучше, чѣмъ влачить въ позорѣ рабства годы.

XIV.

Она была въ дни юной славы — Тиромъ,

Присвоила побѣдъ ея молва

Ей имя «Насадительницы Льва»,

Въ моряхъ, на сушѣ, надъ подвластнымъ міромъ,

Сквозь дымъ и кровь, звучали тѣ слова.

Европы всей отъ мусульманъ охрана!

Ты это помнишь, Кандія! Жива

Лепанто память, волны океана!

Не уничтожатъ ихъ вѣка и власть тирана.

XV.

Покоится во прахѣ дожей рядъ,

Какъ статуи осколки. Величавы —

Лишь ихъ дворцы о прошломъ говорятъ.

Разбитый скипетръ, мечъ ихъ, — нынѣ ржавый,

Сдались врагу. Безмолвіе палатъ

И узкихъ улицъ, видъ чужихъ постылый —

Напоминаетъ все враговъ захватъ

И надъ стѣной Венеціи мнѣ милой

Нависло тучею отчаянья унылой.

XVI.

Когда въ цѣпяхъ вступали въ Сиракузы

Плѣненныя аѳинскія войска —

Ихъ выкупомъ явился голосъ Музы

Аттической, звуча издалека.

Смотри, какъ побѣдителя рука

Роняетъ поводъ, онъ — пѣвцу въ угоду

Бросаетъ мечъ, и — милость велика:

Снявъ цѣпь неволи, онъ велитъ народу

Благодарить пѣвца за пѣснь и за свободу.

XVII.

Венеція, не будь иного права,

Иныхъ дѣяній славныхъ за тобой,

И тутъ пѣвца божественнаго слава,

Духъ Тассо — узелъ рабства роковой

Должны бъ разсѣчь. Позоренъ жребій твой

Для всѣхъ земель, и вдвое — Альбіону.

Царь, какъ и ты, надъ бездною морской —

Какъ ты, утратить можетъ онъ корону,

Хотя изъ волнъ морскихъ и создалъ оборону.

XVIII.

Волшебный городъ сердца! Съ дѣтскихъ дней

Ты дорогъ мнѣ; богатство, радость міра —

Какъ рядъ колоннъ, встаешь ты изъ морей.

Ратклиффъ, Отвэя, Шиллера, Шекспира

Созданьями навѣкъ въ душѣ моей

Запечатлѣнъ твой свѣтлый образъ живо.

Въ своемъ упадкѣ ты еще милѣй,

Чѣмъ въ, дни когда являлся горделиво

Въ великолѣпіи и блескѣ — всѣмъ на диво.

XIX.

Тебя прошедшимъ населилъ бы я,

Но и теперь для глазъ и размышленья

Есть многое въ тебѣ. Въ ткань бытія

Вплетенныя счастливыя мгновенья —

Венеція, на нихъ краса твоя

Набросила оттѣнокъ свой. Не властна

Смыть чувства эти времени струя,

Исторгнуть — пытка, какъ ни будь ужасна,

Иль замерли бъ давно они во мнѣ безгласно.

XX.

Высокая альпійская сосна

Вздымается на высотѣ холодной,

Отъ бурь жестокихъ не защищена,

На почвѣ каменистой и безплодной.

И все жъ размѣръ ея и вышина

Становятся громадными; какъ глыбы,

Среди камней раскинула она

Корней своихъ гигантскіе изгибы:

И силы духа въ насъ такъ разростись могли бы.

XXI.

Страданіе пустить свой корень властно

Въ сердцахъ опустошенныхъ. Выносить

Возможно жизнь. Верблюдъ — свой грузъ влачить,

Волкъ — умирать, привыкли всѣ безгласно.

Пусть ихъ примѣръ не пропадетъ напрасно.

Вѣдь если звѣрь, что глупъ или жестокъ,

Въ молчаніи страдаетъ такъ ужасно,

То мы, чей разумъ ясенъ и глубокъ —

Съумѣемъ закалить себя на краткій срокъ.

XXII.

Страдающій — страданьемъ уничтоженъ,

Иль самъ уничтожаетъ скорби власть;

Однимъ — возвратъ на прежній путь возможенъ,

И ткань свою они стремятся прясть,

Другихъ же губитъ ранняя напасть,

Какъ тростники ихъ слабую опору.

Согласно съ тѣмъ: возвыситься иль пасть

Духъ осужденъ — стремятся всѣ къ раздору

Иль къ миру и труду, къ добру или къ позору.

XXIII.

Но скорбью побѣжденною оставленъ

Бываетъ чуть замѣтный слѣдъ всегда;

Какъ жало скорпіона, онъ отравленъ,

И малости довольно иногда,

Чтобъ вызвать гнетъ, что сбросить навсегда

Желали бъ мы. Все ранитъ: звуки пѣнья,

Цвѣтокъ, весна, закатъ и волнъ гряда.

Той цѣпи грозовой, которой звенья

Оковываютъ насъ, болѣзненно давленье.

XXIV.

Какъ? Отчего мысль эта зародилась

Въ насъ молніей — невѣдомо оно,

Но потрясенье рѣзко повторилось

И не стереть ожога намъ пятно.

Ей воскресить рой тѣней суждено

Среди событій жизни обыденныхъ,

И ихъ прогнать заклятьямъ не дано.

Какъ много ихъ и мало: измѣненныхъ,

Давно оплаканныхъ, любимыхъ, погребенныхъ!

XXV.

Но мысль моя блуждаетъ. Средь развалинъ

Развалина сама, пусть въ тишинѣ

Она о томъ мечтаетъ, какъ печаленъ

Удѣлъ величья падшаго въ странѣ,

Что всѣхъ была славнѣй, и въ эти годы —

Прекраснѣй всѣхъ. Она вѣнцомъ природы

Божественной всегда казалась мнѣ.

И въ дни геройства, красоты, свободы

Покорны были ей и земли всѣ, и воды.

XXVI.

Монарховъ достоянье, люди Рима!

Италія! Всего, что создаютъ

Искусство и природа, ты — пріютъ.

Садъ міра, чья краса неистребима,

Ты и въ своемъ упадкѣ несравнима,

Ты въ траурѣ — прекраснѣй, въ нищетѣ —

Другихъ богаче ты невыразимо,

Въ крушеніи — стоишь на высотѣ

И въ незапятнанной сіяешь чистотѣ.

XXVII.

Луна взошла, еще не ночь. Закатъ

Съ ней дѣлитъ небеса, и моремъ свѣта

Залитъ фріульскихъ горъ лазурный скатъ.

Чистъ небосводъ, и радужнаго цвѣта

Оттѣнками на западѣ богатъ —

Иридою онъ блещетъ. Переходитъ

Тамъ въ вѣчность. День; сіяніемъ объятъ,

Насупротивъ Діаны щитъ восходитъ,

Какъ островъ, гдѣ пріютъ духъ праведныхъ находитъ.

XXVIII.

Одна звѣзда съ ней блещетъ на просторѣ,

Чарующемъ небесъ, но до сихъ поръ

Еще струится солнечное море

И заливаетъ высь Ретійскихъ горъ,

Какъ будто День и Ночь вступили въ споръ.

Природа водворяетъ миръ желанный;

Любуясь тихой Брентой, видитъ взоръ,

Какъ роза пурпуръ свой благоуханный

Склоняетъ къ ней, струи окрасивъ въ цвѣтъ багряный.

XXIX.

Тамъ ликъ небесъ далекихъ отраженъ

Въ чарующемъ разнообразьѣ сказки:

Созвѣздій дивный блескъ, заката краски.

Но вотъ все измѣнилось, горный склонъ

Покровомъ блѣдной тѣни омраченъ.

Въ днѣ гаснутъ жизнь и краски, какъ въ дельфинѣ:

Въ предсмертныхъ мукахъ отливаетъ онъ

Цвѣтами всѣми, краше — при кончинѣ,

Лишь мигъ — и тускло все, безжизненно отнынѣ.

XXX.

Есть въ Аркуѣ старинная гробница,

Лауры въ ней возлюбленнаго прахъ;

Паломниковъ приходитъ вереница

Почтить его. Онъ возродилъ въ стихахъ

Языкъ родной, на иго возставая,

Что внесъ въ его отчизну варваръ-врагъ.

И лавръ слезами пѣсенъ обливая,

Достигъ онъ тѣхъ вершинъ, гдѣ — слава вѣковая.

XXXI.

И въ Аркуѣ, гдѣ встрѣтилъ онъ кончину,

Въ селеньѣ горномъ прахъ его хранимъ,

Тамъ на закатѣ онъ сходилъ въ долину

Преклонныхъ лѣтъ. Въ селѣ гордятся имъ,

И предлагаютъ осмотрѣть чужимъ

Гробницу, домъ его. Неприхотливо

И просто все, но будучи такимъ,

Здѣсь болѣе умѣстно и правдиво,

Чѣмъ зданья пирамидъ, воздвигнутыхъ на диво.

XXXII.

Всѣхъ, что земного бренность сознаютъ,

Манитъ къ себѣ спокойное селенье,

Оно — надеждъ обманутыхъ пріютъ

Въ тѣни холмовъ зеленыхъ. Въ отдаленьѣ

Тамъ въ городахъ кипятъ и жизнь, и трудъ,

Но всѣ очарованья ихъ напрасны,

И болѣе они не привлекутъ

Отшельника къ себѣ: лучъ солнца ясный —

Вотъ праздникъ для него поистинѣ прекрасный.

XXXIII.

Лучъ солнца золотитъ своимъ узоромъ

Цвѣты, листву, холмы и зыбь ручья,

Часы уединенья надъ которымъ

Текутъ свѣтло, какъ и его струя,

Не праздные въ созвучьѣ бытія.

Мы въ свѣтѣ — жизнь, въ уединеньѣ строгомъ —

Смерть познаемъ. Защиты отъ нея

Здѣсь нѣтъ въ льстецахъ, въ тщеславіи убогомъ.

Въ единоборство мы вступаемъ съ нашимъ Богомъ

XXXIV.

Иль съ демономъ, что ослабляетъ думъ

Благихъ порывъ, людьми овладѣвая,

Чей съ юныхъ лѣтъ меланхоличенъ умъ.

Страшась, что ждетъ ихъ доля роковая,

Они во тьмѣ и страхѣ пребывая,

Страданій безъ конца предвидятъ рядъ.

Блескъ солнца — кровь, земля — тьма гробовая,

Могила — адъ, и даже самый адъ —

Страшнѣе чѣмъ онъ есть — имъ кажутся на взглядъ.

XXXV.

Когда иду по улицамъ Феррары,

Что широки, но поросли травой,

Мнѣ кажется, что злыхъ проклятій чары

Родъ Эсте наложилъ на городъ свой.

Тамъ — прихотью тирановъ вѣковой —

Являлся онъ то палачемъ суровымъ,

То другомъ всѣхъ избранниковъ — съ главой

Увѣнчанною тѣмъ вѣнкомъ лавровымъ,

Что Данте первому достался въ вѣкѣ новомъ.

XXXVI.

Ихъ слава — Тассо, онъ же — ихъ позоръ.

Легко ль достигъ онъ славы несравненной?

Припомнивъ пѣснь, въ ту келью бросьте взоръ,

Куда поэта ввергъ Альфонсъ надменный.

Но угасить не могъ тиранъ презрѣнный

Великій умъ поэта своего

И этою ужасною гееной

Безумія, и Тассо торжество

Прогнало сумракъ тучъ; вкругъ имени его

XXXVII.

Хвалы и слезы всѣхъ временъ. Въ забвеньѣ

Межъ тѣмъ исчезла бъ память о тебѣ,

Какъ прахъ отцовъ — когда-то самомнѣнья

Исполненныхъ, не будь къ его судьбѣ

Причастенъ ты: теперь твои гоненья

Намъ памятны, и герцогскій твой санъ

Съ тебя спадаетъ. Будь происхожденья

Иного ты, родился бъ ты, тиранъ,

Рабомъ того, кто былъ тебѣ на муки данъ.

XXXVIII.

Ты, что подобно тварямъ безсловеснымъ,

Чтобъ ѣсть и умереть былъ сотворенъ,

Но только хлѣвъ твой менѣе былъ тѣснымъ,

Роскошнѣе — твое корыто. Онъ,

Сіяньемъ вѣчной славы осѣненъ,

Что Бруски съ Буало глаза слѣпило:

Не допускалъ тотъ, завистью смущенъ,

Чтобъ пѣснь иная лиру пристыдила

Французскую, чей звукъ слухъ рѣжетъ, какъ точило.

XXXIX.

Миръ памяти Торквато оскорбленной!

При жизни, въ смерти — вѣчный твой удѣлъ,

Пѣвецъ, никѣмъ еще не побѣжденный —

Мишенью быть для ядовитыхъ стрѣлъ.

Насъ каждый годъ даритъ толпой мильонной,

Но равнаго тебѣ не можетъ дать

И поколѣній рядъ соединенный.

Хотя бы вмѣстѣ всѣ лучи собрать —

То солнца одного мы не могли-бъ создать.

XL.

Великъ ты, но земли твоей поэты

И до тебя носили въ ней вѣнецъ,

И ими адъ и рыцарство воспѣты.

Былъ первымъ онъ — Тосканы всей отецъ,

«Божественной комедіи» творецъ,

И южный Скоттъ, что флорентинцу равный,

Волшебныхъ пѣсенъ создалъ образецъ,

И Аріосто сѣвера стихъ плавный

Воспѣлъ войну, любовь, героевъ подвигъ славный.

XLI.

У Аріосто статуи съ чела

Однажды сорванъ былъ грозой суровой

Поддѣльный лавръ. Пусть такъ. Вѣнокъ лавровый,

Что слава вьетъ, не поразитъ стрѣла,

Поддѣлка же безчестить лишь могла

Чело пѣвца; да будетъ несомнѣнно

Для суевѣрныхъ: молнія — свѣтла.

И очищаетъ все она, что тлѣнно,

Съ тѣхъ поръ его чело вдвойнѣ для насъ священно.

XLII.

Италія! Красой одарена

Ты роковой: наслѣдіемъ кручины

Въ быломъ и нынѣ сдѣлалась она,

И на челѣ твоемъ — скорбей морщины.

На немъ горятъ позора письмена.

Будь въ наготѣ ты меньшею красою

Иль большей силою надѣлена,

Чтобъ устрашить грабителей, толпою

Сосущихъ кровь твою, упившихся слезою!

XLIII.

Внушая страхъ и не будя желанья,

Спокойно жить могла бы ты тогда,

О гибельномъ забывъ очарованьѣ.

Съ Альпъ не текла бъ насильниковъ орда,

И въ По кровавой не была бъ вода.

Оружье чужеземное собою

Тебя не ограждало бъ, и всегда

Въ побѣдѣ, въ пораженіи, чужою —

Врага ли, друга ли — ты не была бъ рабою.

XLIV.

Въ скитаньяхъ раннихъ путь я прослѣдилъ

Того, кто другомъ Туллія и Рима

Безсмертнаго, и римляниномъ былъ.

Межъ тѣмъ, какъ челнъ почти неуловимо

Обвѣянъ опахаломъ вѣтра, плылъ —

Съ Мегары взоръ я перевелъ къ Эгинѣ,

Коринѳъ, Пирей — къ себѣ его манилъ.

Какъ прежде — онъ, такъ созерцалъ я нынѣ,

Какъ ихъ развалины слились въ одной картинѣ.

XLV.

Возстановить ихъ время не могло,

И наряду съ развалинами зданья

Лишь варваровъ жилища возвело,

Но тѣмъ дороже ихъ очарованье —

Послѣдній лучъ ихъ мощи и сіянья.

Онъ видѣлъ ихъ — гробницы, города,

Что возбуждаютъ грусть и созерцанье;

Урокъ, что онъ въ пути извлекъ тогда

Хранятъ для насъ его страницы навсегда.

XLVI.

Страницы эти — здѣсь, а на моихъ

Занесено его страны паденье

Среди погибшихъ государствъ другихъ.

Онъ — ихъ упадокъ, я — ихъ запустѣнье

Оплакивалъ. Свершилось разрушенье:

Державный Римъ, упавъ, чело склонилъ,

И чрезъ гигантскій остовъ въ изумленьѣ

Проходимъ мы. Обломкомъ міра былъ

Другого онъ, чей прахъ доселѣ не остылъ.

XLVII.

Италія, твою обиду знать

Должны вездѣ — отъ края и до края;

Ты — мать искусствъ, въ быломъ оружья мать;

Твоя рука ведетъ насъ, охраняя.

Отчизна вѣры! У тебя ключъ рая

Молилъ народъ, колѣна преклонивъ,

И грѣхъ отцеубійства проклиная,

Европа сдержитъ варваровъ наплывъ:

Освободитъ тебя, прощенье испросивъ.

XLVIII.

Къ Аѳинамъ Этрурійскимъ съ дивнымъ рядомъ

Ихъ сказочныхъ дворцовъ влечетъ Арно.

Холмы ихъ окружаютъ; съ виноградомъ

Рогъ Изобилья сыплетъ тамъ зерно,

И жизни улыбаться суждено.

Тамъ съ роскошью, торговлею рожденной,

На берегахъ смѣющихся Арно

Явилася для жизни возрожденной

Наука, бывшая такъ долго погребенной.

XLIX.

Изъ мрамора богини изваянье

Тамъ дышетъ красотой, полно любви,

Амврозіи нѣжнѣй ея дыханье —

Вливаетъ въ насъ безсмертія струи,

Когда предъ ней стоимъ мы въ созерцаньѣ.

Покровъ небесъ для насъ полуоткрытъ,

Сильнѣй природы генія созданье,

Завидуемъ огню мы, что горитъ

Въ язычникахъ и духъ изъ мрамора творитъ.

L.

Стоимъ, подобно плѣнныхъ вереницѣ,

Ослѣплены красой, опьянены,

Прикованы къ побѣдной колесницѣ

Искусства мы, волненіемъ полны.

Произносить словъ пошлыхъ не должны:

Долой языкъ торговцевъ шарлатанскій!

Имъ сердце, взоръ въ обманъ не введены,

Морочитъ лишь глупцовъ пріемъ педантскій,

И въ выборѣ своемъ ты правъ, пастухъ Дарданскій.

LI.

Такою ли видалъ тебя плѣненный

Тобой Анхизъ счастливый иль Парисъ,

Иль богъ войны, тобою побѣжденный,

Когда простертъ у ногъ твоихъ, онъ въ высь,

Какъ на звѣзду, глядѣлъ въ твой взоръ лазурный?

И въ бархатъ щекъ уста его впились;

А поцѣлуи съ устъ твоихъ лились,

Подобно лавѣ — огненны и бурны

На лобъ его, уста и вѣки, какъ изъ урны.

ПАЛОМНИЧЕСТВО ЧАЙЛЬДЪ-ГАРОЛЬДА. (Италия). Картина Тэрнера (Childe Harold’s Pilgrimage Italy, by J. M. W. Turner, R. А.).

LII.

Пылая, разливаяся въ любви,

Не властны боги выразить блаженство

Иль большаго достичь въ немъ совершенства.

Они тогда равняются съ людьми,

И мы въ минуты лучшія свои

Равны богамъ. Всѣ мы — подъ тяготѣньемъ

Земного, — пусть! Мы рвемся отъ земли,

И образъ создаемъ, вѣрны видѣньямъ,

Что въ мірѣ божества бываетъ воплощеньемъ.

LIII.

Намъ разсказать и указать могли бъ

Художникъ, диллетантъ, мудрецъ, ученый,

Какъ сладострастенъ мрамора изгибъ

И граціи исполненъ утонченной.

Пусть пробуютъ. Но образъ, отраженный

Въ струѣ прозрачной, — ихъ дыханья смрадъ

Не замутитъ: мечтой неомраченной

Пребудетъ онъ, что небеса таятъ

И въ глубину души ея лучи струятъ.

LIV.

Въ обители священной Санта-Кроче

Есть прахъ; безсмертье въ немъ воплощено

И все святое имъ освящено,

Хотя онъ самъ — частица славы бренной,

Что впала въ хаосъ. Тамъ лежатъ давно

Альфьери и Анджело; дивной цѣли

Достигшій Галилей, кому дано

Страданіе въ удѣлъ; Маккіавели

Вернулся въ землю тамъ, гдѣ всталъ изъ колыбели.

LV.

Подобные стихіямъ четыремъ,

Здѣсь новый міръ — Италію создали

Тѣ геніи. Въ теченіи своемъ

Пускай вѣка порфиру истерзали

Твою въ куски, но въ славѣ отказали

Они другимъ — быть родиной умовъ,

Возставшихъ изъ развалинъ. Осіяли

Тебя лучи и при концѣ: таковъ

Канова твой, какимъ былъ сынъ былыхъ вѣковъ.

LVI.

Но гдѣ жъ этруски: Данте и Петрарка?

Гдѣ прахъ его — прозаика-пѣвца,

Чье творчество едва ль не столь же ярко,

«Ста повѣстей» великаго творца?

Не смѣшиваться долженъ до конца

Ихъ прахъ съ другимъ, какъ и они — съ толпою.

Иль не нашлось для статуй ихъ рѣзца

И мрамора, что блещетъ бѣлизною?

Ужель сыновній прахъ не взятъ землей родною?

LVII.

Флоренція, стыдись! Какъ Сципіонъ,

На берегу, который оскорбленье

Нанесъ ему, спитъ Данте въ отдаленьѣ.

Раздорами согражданъ изгнанъ онъ,

Но будетъ онъ дѣтей дѣтьми почтенъ

Изъ рода въ родъ — въ ихъ вѣчной укоризнѣ.

Петрарки лавръ чужбиною взрощенъ,

И въ славѣ онъ своей, въ судьбѣ и въ жизни,

Въ гробу ограбленномъ — остался чуждъ отчизнѣ.

LVIII.

Ей завѣщалъ Бокаччіо свой прахъ?

И реквіемъ тому здѣсь слышатъ стѣны,

Кто создалъ рѣчь тосканскую, въ устахъ

Звучащую какъ пѣніе сирены,

Какъ музыка? О, нѣтъ, ханжи-гіены

Разрушили и самый гробъ его

(Хотя въ гробу спитъ и бѣднякъ смиренный),

Чтобъ вырваться не могъ ни у кого

И мимолетный вздохъ при взглядѣ на него.

LIX.

Безъ ихъ останковъ Санта-Кроче пустъ.

Но въ этомъ — краснорѣчіе нѣмое.

Отсутствовавшій Марка Брута бюстъ

Въ тріумфѣ Цезаря — сильнѣе вдвое

Всѣмъ римлянамъ напомнилъ о героѣ.

Равенна, Рима павшаго оплотъ,

Въ землѣ твоей — изгнанникъ на покоѣ.

И Аркуя прахъ славный бережетъ,

Одна Флоренція о мертвыхъ слезы льетъ.

LX.

Что намъ до пирамидъ ея, богато

Украсившихъ склепъ торгашей-князей,

Порфира, яшмы, мрамора, агата?

Роса при свѣтѣ звѣздъ, во мглѣ ночей

Рождаясь вмигъ, прохладою своей

Кропитъ траву, укрывшую собою

Холмъ, гдѣ поставленъ Музой мавзолей,

И попираемъ дернъ его стопою

Мы тише, чѣмъ плиту надъ княжеской главою.

LXI.

Тамъ во дворцѣ искусствъ, близъ водъ Арно,

Гдѣ живопись, палитрою блистая,

Съ ваяніемъ борьбу ведетъ давно, —

Все манитъ взоръ, восторги вызывая.

Не для меня та прелесть неземная:

Сильнѣй созданій генія плѣнитъ

Меня лѣсовъ, полей краса простая.

Хотя искусство умъ мой поразитъ,

Но скрытаго огня въ душѣ не оживитъ.

LXII.

Люблю бродить, гдѣ плещетъ Тразимена,

Въ ущельяхъ горъ. Здѣсь гордый Римъ позналъ

Военное коварство Карѳагена.

Все войско римлянъ хитрый врагъ зазвалъ

Въ засаду здѣсь, межъ озера и скалъ.

И храбрецы въ отчаяньѣ всѣ пали.

И красенъ былъ ручьевъ набухшихъ валъ,

Когда они долину орошали,

Тамъ, гдѣ тѣла бойцовъ кровавыя лежали.

LXIII.

Какъ груды вихремъ сломанныхъ деревъ.

И такъ была сильна гроза сраженья,

Такъ былъ великъ враговъ старинныхъ гнѣвъ,

Что изъ бойцовъ, въ пылу ожесточенья

Не замѣчалъ никто землетрясенья,

Не замѣчалъ никто, какъ подъ землей

Готовила природа погребенье

Тѣмъ, кто, какъ въ гробъ, на щитъ ложился свой.

Таковъ враждующихъ народовъ гнѣвъ слѣпой.

LXIV.

Долина та была для нихъ ладьею,

Что ихъ къ порогу вѣчности несла.

Но хоть волна вздымалась за волною,

Безпечна мысль сражавшихся была;

У нихъ способность страха замерла,

Хоть былъ онъ всюду: тамъ скала трясется,

Гнѣзда родного птица не нашла

И вверхъ летитъ; тамъ стадо вскачь несется;

У человѣка-жъ словъ отъ страха не найдется.

LXV.

Ужъ Тразимена въ наши дни не та:

Какъ серебро гладь озера сверкаетъ,

Кровавыхъ дней печальныя мѣста

Теперь лишь плугъ спокойный разрываетъ,

Да лѣсъ широкой сѣнью покрываетъ.

Но Сангвиннетто — имя такъ ручья,

Что здѣсь течетъ — досель напоминаетъ,

Что кровью здѣсь пропитана земля,

Что красной нѣкогда была его струя.

LXVI.

А ты, Клитумнъ, съ кристальною волною!

Къ тебѣ приходитъ нимфа, чтобъ въ твою

Лазурь взглянуть, любуяся собою,

И погрузить потомъ красу свою

Въ нескромную, прозрачную струю.

Бѣжишь ты, зелень пастбищъ орошая,

И осквернить кровавому ручью

Не удалось тебя, волна живая,

Гдѣ дѣти красоты купаются, играя.

LXVII.

Вотъ на счастливомъ берегу твоемъ

На холмикѣ изящный храмъ ютится;

Все о тебѣ напоминаетъ въ немъ.

Внизу же твой потокъ, журча, стремится,

И рыбка въ немъ сребристая рѣзвится,

Живя въ твоей хрустальной глубинѣ.

И по теченью внизъ порою мчится

Вдругъ лилія, качаясь на волнѣ,

Туда, гдѣ говоръ струй слышнѣе въ тишинѣ.

LXVIII.

Но удѣлите краткое мгновенье,

Чтобъ генію сихъ мѣстъ отдать поклонъ:

Коль нѣжное зефира дуновенье

Васъ освѣжитъ, то знайте — это онъ;

Когда вдоль береговъ, со всѣхъ сторонъ

Откроется коверъ вамъ изумрудный

И свѣжесть брызгъ разгонитъ сердца сонъ

И смоетъ пыль сухую жизни трудной, —

Обязаны ему вы той минутой чудной.

LXIX.

А вотъ Велино. Бурныхъ водъ каскадъ

Свергается здѣсь со скалы высокой

Вглубь страшной бездны… Дивный водопадъ!

Какъ молнія, полетъ струи широкой

Края колеблетъ пропасти глубокой.

Кипящій адъ и свистъ и ревъ кругомъ,

И стонутъ воды въ пыткѣ здѣсь жестокой.

Ихъ испаренья падаютъ потомъ

На скалы, сжавшія пучину водъ кольцомъ,

LXX.

И къ небесамъ стремятся безконечнымъ,

Чтобы дождемъ вернуться вновь сюда.

И мурава подъ этимъ ливнемъ вѣчнымъ,

Какъ изумрудъ, сверкаетъ здѣсь всегда:

Ея весна не меркнетъ никогда.

Все внизъ несется въ скачкѣ безпощадной,

Съ утесовъ дикихъ прыгаетъ вода,

Ломаетъ скалы бѣгъ потока жадный,

Въ агатовыхъ стѣнахъ пробивъ проходъ громадный —

LXXI.

Чудовищной колоннѣ водяной;

И кажется, для цѣлей мірозданья

Она изъ моря вырвана судьбой…

Нѣтъ, рѣки здѣсь берутъ источникъ свой;

Ихъ береговъ такъ мирно очертанье,

Причудливъ ихъ серебряный узоръ…

Но оглянись! Вкуси очарованье:

Потокъ несется въ пѣнѣ съ дикихъ горъ,

Какъ вѣчность, все съ пути сметая, словно соръ.

LXXII.

Все въ немъ полно ужасной красотою…

А въ вышинѣ, надъ вихремъ бурныхъ водъ,

Блистая красокъ гаммою живою,

Въ лучахъ восхода радуга встаетъ, —

Такъ въ смертный часъ привѣтъ надежда шлетъ.

Пучина водъ утесы сотрясаетъ,

А радуга лучи спокойно льетъ

И кротостью любовь напоминаетъ,

Когда безмолвно та безумье созерцаетъ.

LXXIII.

Вновь на лѣсистыхъ Апеннинахъ я…

О, дѣти Альпъ! Могучими отцами

Заслонены малютки сыновья,

И послѣ Альпъ не восхищенъ я вами:

Утесы тамъ, поросшіе лѣсами,

Тамъ громъ лавинъ, Юнгфрау тамъ царитъ

И вверхъ стремится чистыми снѣгами;

Весь въ глетчерахъ Монбланъ сѣдой стоитъ;

Въ утесахъ Кимари тамъ тяжко громъ гремитъ, —

LXXIV.

Акрокеранскими ихъ прежде называли…

Я наблюдалъ, взирая на Парнасъ,

Какъ къ небесамъ за славой воспаряли

Надъ нимъ орлы, скрываяся изъ глазъ;

Я какъ троянецъ Иду зрѣлъ… Атласъ,

Олимпъ, Аѳонъ — затмили Апеннины;

Изъ нихъ Сорактъ, безснѣжный въ этотъ разъ,

Не хочетъ лишь одинъ склонить вершины.

Латинскаго пѣвца ему нужны картины,

LXXV.

Чтобы теперь мы вспомнили о немъ.

Онъ средь полей стоитъ, уединенный,

Какъ будто вдругъ въ паденіи своемъ

Застывшій валъ… Любитель умиленный

Классическимъ созвучьемъ восхищенный,

Пусть холмъ латинской рифмой огласитъ.

Въ дни юности безъ смысла затверженный

Латинскій стихъ меня не восхититъ, —

Уже ничто теперь во мнѣ не воскреситъ.

LXXVI.

Плодовъ моихъ мучительныхъ стараній.

Хоть научили зрѣлые года

Меня цѣнить всю пользу раннихъ знаній,

Но горькій слѣдъ несноснаго труда

Во мнѣ съ тѣхъ поръ остался навсегда;

Я на свободѣ могъ бы научиться

Любить латынь, теперь же никогда

Не суждено мнѣ ею насладиться,

Отъ нелюбви своей старинной отрѣшиться.

LXXVII.

Итакъ, прощай, Горацій. Коль тебя

Я не цѣнилъ, я самъ тому виною.

Да, горе мнѣ: поэзію любя

И предъ твоей склоняясь глубиною,

Я не плѣненъ стиховъ твоихъ игрою.

Художества кто дастъ намъ образецъ,

Кто совѣсть нашу такъ пронзитъ стрѣлою

И такъ легко нарушитъ сонъ сердецъ?

Мы на Сорактѣ все жъ разстанемся, пѣвецъ!

LXXVIII.

Родимый Римъ, души моей отчизна!

Печаль сердецъ ты миромъ осѣни,

Ты ихъ слезамъ живая укоризна,

Лишь здѣсь терпѣть научатся они.

О, человѣкъ! На кипарисъ взгляни,

Въ руины алтарей войди, смущенный,

И скорбь свою земную оцѣни:

Вѣдь цѣлый міръ лежитъ здѣсь погребенный,

Такой же, какъ и ты, изъ праха сотворенный.

LXXIX.

О, Ніобея павшихъ городовъ!

Дѣтей ужъ нѣтъ. Корона золотая

Ужъ сорвана. Печаль ея безъ словъ.

И урна лишь виднѣется пустая

Въ ея рукахъ, золы не сохраняя.

Гдѣ Сципіона благородный прахъ?

Гдѣ прахъ твоихъ сыновъ, земля родная?

Иль въ мертвыхъ, Тибръ, течешь ты берегахъ?

Такъ затопи жъ скорѣй ихъ скорбь въ своихъ волнахъ!

LXXX.

Ее христіане, готы изнуряли,

Пожары, войны, бремя долгихъ лѣтъ.

И звѣзды прежней славы угасали.

Конь варвара топталъ священный слѣдъ,

Гдѣ въ Капитолій мчался сынъ побѣдъ;

Валились башни, въ прахѣ исчезая.

Кто при лунѣ прочтетъ, чего здѣсь нѣтъ

И что осталось, камни созерцая…

Вокругъ развалинъ ночь господствуетъ двойная.

LXXXI.

Двойная тьма — незнанья и вѣковъ

До нашихъ дней окутываетъ зрѣнье.

Тамъ ощупью для медленныхъ шаговъ

Мы ищемъ путь. Морского дна строенье,

Далекихъ звѣздъ извѣстно намъ движенье, —

На все лучи наука щедро льетъ,

А въ Римѣ — тьма! Тамъ всюду затрудненье.

Порой кричимъ мы: «Эврика! Впередъ!»,

Когда миражъ руинъ предъ нами вдругъ блеснетъ.

LXXXII.

О, гордый Римъ! Увы! Куда сокрылись

Твои тріумфы? Острый гдѣ кинжалъ,

Которымъ лавры Цезаря затмились

И Брутъ себѣ безсмертіе стяжалъ?

Виргилій спитъ. Твой Туллій замолчалъ.

А вы, страницы Ливія живыя!

Лишь изъ-за васъ о Римѣ міръ узналъ…

Свободы римской годы золотые,

Изъ міра унесли вы взоры огневые…

LXXXIII.

Великій Сулла! Баловень боговъ,

Ты захотѣлъ отъ гнѣва удержаться,

Пока не смялъ отечества враговъ.

Отъ мстителей умѣлъ ты уклоняться,

Пока не увидалъ своихъ орловъ

Надъ Азіей. Движеніемъ бровей

Ты заставлялъ сенаторовъ смиряться

Ты былъ чистѣйшій римлянинъ тѣхъ дней;

Съ улыбкой мира ты сложилъ вѣнецъ своей

LXXXIV.

Диктаторской могущественной власти.

Ты думалъ ли, что горькій мигъ придетъ,

И славы тронъ разсыплется на части

И гордый Римъ отъ варвара падетъ?

Твой вѣчный Римъ, твой доблестный народъ,

Чьи воины побѣды только знаютъ,

Кто тѣнь свою на землю всю кладетъ,

Чьи крылья міръ широко обнимаютъ,

Кого властителемъ вселенной называютъ!

LXXXV.

Коль Сулла былъ славнѣйшимъ средь вождей,

То Кромвель нашъ былъ геній похищенья.

Сенатовъ власть, престолы королей

На плаху онъ бросалъ безъ сожалѣнья.

Бандитъ безсмертный! Моремъ преступленья

Ты заплатилъ за власти дивный мигъ!

Въ его судьбѣ сокрыто поученье:

Двойной побѣдой онъ вѣнца достигъ,

И въ тотъ же славный день его конецъ постигъ.

LXXXVI.

Имъ третьяго достигнута корона

И третьяго же долженъ былъ сойти

Въ могильный мракъ онъ съ царственнаго трона.

Намъ въ этомъ рокъ открылъ свои пути;

Въ его глазахъ намъ не къ чему итти

За славою, въ борьбѣ изнемогая:

Достойнѣй смерти блага не найти.

Когда-бы жили съ мыслью мы такою,

То и судьба людей была-бъ совсѣмъ иною.

LXXXVII.

О, статуя! Виднѣешься одна

Ты въ наготѣ божественной предъ нами.

Смерть Цезаря была тебѣ видна.

Пронзенный здѣсь коварными мечами,

Онъ оросилъ кровавыми ручьями

Твои ступени, въ тогѣ скрывъ черты,

Взятъ Немезидой, правящей богами.

Ужель онъ мертвъ? Помпей, иль мертвъ и ты?

Любимцы ль вы боговъ иль дѣти суеты?

LXXXVIII.

О, славная волчица! Матерь Рима!

Опалена стрѣлою громовой,

Ты средь дворца стоишь, несокрушима,

И чудится, — доселѣ городъ твой

Питается сосцовъ твоихъ струей.

Вѣдь черезъ нихъ ты Ромулу съумѣла

Духъ передать неукротимый свой.

Ты отъ перуновъ грозныхъ почернѣла,

Но къ милымъ дѣтямъ долгъ забыть не захотѣла.

LXXXIX.

Да, это такъ, но ихъ ужъ нѣтъ въ живыхъ,

Ужъ дни людей желѣзныхъ закатились,

И города стоятъ на прахѣ ихъ…

Успѣхомъ ихъ потомки соблазнились,

Перенимать пріемы ихъ пустились, —

Но подражать въ величіи отцамъ

Безславные сыны не научились…

Всѣ, кромѣ одного. Виной онъ самъ

Тому, что нынѣ сталъ слугой своимъ рабамъ.

ХС.

Манилъ безумца славы призракъ ложный.

Но съ Цезаремъ сравниться не успѣлъ

Его побочный сынъ, тиранъ ничтожный.

Нѣтъ, въ Цезарѣ иной огонь горѣлъ;

Умомъ онъ страсть обуздывать умѣлъ,

Съ божественнымъ инстинктомъ уклоняясь

Отъ нѣжныхъ вздоховъ для великихъ дѣлъ.

То, какъ Алкидъ онъ, прялкой забавляясь,

У Клеопатры ногъ сидѣлъ, то вдругъ мѣняясь,

XCI.

Онъ приходилъ, смотрѣлъ и побѣждалъ.

Въ другомъ же боги странный нравъ создали…

Онъ приручить своихъ орловъ желалъ,

Чтобы они какъ соколы взлетали.

Но хоть войска побѣдный лавръ познали,

Хоть не былъ рабъ онъ сердца своего, —

Тщеславье, гордость, все въ немъ отравляли.

Въ чемъ цѣль была конечная его?

Онъ вѣрно самъ о томъ не знаетъ ничего.

ХСІІ.

Хотѣлъ онъ быть ничѣмъ или всѣмъ. Съ толпою

Онъ не желалъ могилы скромной ждать.

Онъ съ Цезаремъ на мигъ слился судьбою.

Ужель затѣмъ, чтобы этотъ мигъ узнать,

Рѣшилъ онъ рѣки крови проливать?

Насталъ потопъ всемірный! Гдѣ спасенье?

Надежнаго ковчега гдѣ искать?

Не утихаетъ волнъ ожесточенье…

Дай, Боже, радугу! Пошли намъ примиренье.

ХСІII.

Гдѣ видимъ мы ничтожной жизни плодъ?

Кругъ чувствъ такъ малъ, слабъ разумъ сиротливый,

А правды перлъ — на днѣ глубокихъ водъ.

Дни коротки, и свой безменъ фальшивый

Суетъ во все обычай прихотливый.

Лишь мнѣнье свѣта — богъ. И въ этой мглѣ

Мѣшаемъ ложь мы съ истиной стыдливой,

И мысль свою, съ смущеньемъ на челѣ

Мы душимъ, мракъ боясь разсѣять на землѣ.

ХСІV.

А люди все, въ убожествѣ безпечномъ

Изъ рода въ родъ, сквозь длинный рядъ вѣковъ

Бредутъ, гордясь ничтожествомъ сердечнымъ.

Въ сынахъ живетъ безуміе отцовъ, —

Наслѣдіе, достойное рабовъ.

Они порой въ борьбѣ изнемогаютъ,

Но лишь не для свободы, — для оковъ;

Другъ друга кровь на сценѣ проливаютъ

Гдѣ листья ихъ родныхъ побѣговъ увядаютъ.

ХСV.

Религіи я не коснусь совсѣмъ.

Съ Творцомъ своимъ душа въ ней можетъ слиться.

Я говорю о томъ, что видно всѣмъ,

Что предъ глазами каждаго творится:

О томъ ярмѣ, что на плечи ложится, —

О козняхъ тираніи. Вѣдь она

Теперь того изображать стремится,

На тронѣ кѣмъ была потрясена.

Увы, не этимъ лишь рука его славна…

XCVI.

Иль никогда ужъ гнетъ цѣпей народныхъ

Не будетъ сброшенъ доблестнымъ бойцомъ?

Иль нѣтъ сыновъ свободы благородныхъ,

Какъ тотъ герой, на берегу крутомъ

Колумбіи, когда она съ мечомъ

Явилась намъ, какъ новая Паллада

О, Вашингтонъ! Ужель геройство въ немъ

Родилъ лишь лѣсъ да говоръ водопада?

Ужель подобнаго у насъ не скрыто клада?

XCVII

Но Францію видъ крови опьянилъ.

Она потокъ дѣлъ черныхъ извергала,

И этотъ мигъ свободу погубилъ.

Межъ міромъ и мечтой — стѣна возстала,

Толпа убійцъ ее сооружала.

Послѣдній актъ трагедіи помогъ,

Чтобъ грубая рука весь міръ сковала,

И рабство мнетъ душистый нашъ вѣнокъ;

И — худшее изъ золъ, — вновь цѣпи шлетъ намъ рокъ.

XCVIII.

Мужай, Свобода! Ядрами пробитый,

Твой поднятъ стягъ наперекоръ вѣтрамъ;

Печальный звукъ твоей трубы разбитой

Сквозь ураганъ доселѣ слышенъ намъ.

Цвѣтовъ ужъ нѣтъ. Ужъ по твоимъ вѣтвямъ

Прошелъ топоръ, и стволъ твой обнажился,

Но жизни сокъ еще струится тамъ.

Запасъ сѣмянъ подъ почвой сохранился,

И лишь весна нужна теплѣй, чтобъ плодъ родился.

ХСІХ.

Есть башня грозная. Ужъ съ давнихъ поръ

Она свою твердыню возвышаетъ,

И вражескій не страшенъ ей напоръ.

Стѣнныхъ зубцовъ ужъ многихъ не хватаетъ;

Ихъ листьями нарядно убираетъ

Тысячелѣтній плющъ, дитя временъ.

Что человѣкъ объ этой башнѣ знаетъ?

Какой здѣсь перлъ безцѣнный сохраненъ?

Здѣсь женщина одна вкушаетъ хладный сонъ.

С.

Но кто жъ она, чей склепъ — дворецъ прекрасный?

Была ль она прелестна и скромна,

Иль королю была подругой ясной,

Иль болѣе, — патрицію жена?

Какихъ героевъ вѣтвь ей рождена?

Гдѣ дочери, ей равныя красою?

Какъ умерла, любила какъ она?

Ея судьба едва ль была простою:

Кто изъ толпы могъ лечь подъ кровлею такою?

CI.

Она любила-ль мужа своего

Или чужихъ мужей она любила?

И древній Римъ вѣдь не избѣгъ того…

Суровый видъ Корнеліи хранила,

Иль какъ царица вѣтреная Нила

Была рѣзва? Любила-ль легкій смѣхъ?

Поднять свой голосъ сердцу-ль допустила,

Бѣжала-ли мучительныхъ утѣхъ

Она земной любви — зла худшаго изъ всѣхъ?..

CII.

Иль въ юности ее взяла могила

И, каменной гробницы тяжелѣй,

Ее печаль безвременно сразила;

И красота ужъ измѣняла ей,

И смерть была на днѣ ея очей…

Смерть въ юности! Дары небесъ въ ней скрыты!

Но лилъ закатъ ей золото лучей,

Румянцемъ яркимъ вспыхнули ланиты…

Багрянцемъ осени деревья такъ покрыты.

CIII.

Иль смерть пришла на склонѣ мирныхъ лѣтъ

И умерли вокругъ друзья, родные,

И красоты ея завялъ ужъ цвѣтъ. *

Засеребрились пряди косъ густыя,

Напоминая ей про дни былые,

Когда весь Римъ сводилъ съ ума ихъ видъ.

Къ чему ведутъ мои мечты пустыя?

Здѣсь римлянка Метелла мирно спитъ,

Про скорбь супруга намъ сей памятникъ гласитъ.

СІV.

Мнѣ кажется, и почему — не знаю,

Знавалъ я ту, что спитъ здѣсь вѣчнымъ сномъ;

И прежнее я вновь припоминаю.

Ко мнѣ слетаютъ грезы о быломъ,

Какъ музыка… иль нѣтъ, какъ вешній громъ,

Когда онъ вдаль несется, замирая.

Ахъ, сѣсть на камень, затканный плющемъ

Пока мечта не вспыхнетъ золотая,

Обломки прошлаго чудесно оживляя.

CV.

Пока она не выстроитъ ладью,

Собравъ осколки досокъ межъ скалами, —

Ладью надежды. Море! Мощь твою

Я вновь узналъ бы. Спорилъ бы съ валами,

Съ прибоемъ злымъ, съ сѣдыми бурунами

У берега, гдѣ счастье прежнихъ лѣтъ

Схоронено… Когда-бъ на брегъ волнами

Ладью мнѣ вынесло, — пути мнѣ все-же нѣтъ;

Нѣтъ родины, надеждъ… Лишь здѣсь ихъ слабый слѣдъ.

СVІ.

Пускай же вкругъ меня реветъ стихія,

Будь музыкой мнѣ, дикій вой вѣтровъ!

Его умѣрятъ ночью крики совъ;

Изъ сумерекъ, гдѣ гнѣзда ихъ родныя,

Доносятся ихъ голоса глухіе…

Чу! Съ Палатина крикъ несется ихъ,

Тамъ свѣтятся во тьмѣ глаза ихъ злые,

Какъ паруса тамъ крылья птицъ ночныхъ…

Что наши горести? Молчу я о своихъ…

CVII.

Плющъ, кипарисъ, цвѣты съ травою сорной

Смѣшались тамъ. Дворцовъ печальный прахъ;

Колоннъ обломки; арки слѣдъ узорной;

Разрушенныя фрески на стѣнахъ,

Тамъ, подъ землей, во влажныхъ погребахъ,

Гдѣ совамъ лишь люба ихъ мгла сырая…

Купальня, храмъ, — что жило въ сихъ камняхъ?

Мы знаемъ лишь: здѣсь билась жизнь иная…

Взгляни на Палатинъ. Прочна-ли власть земная!

CVIII.

Въ судьбѣ народовъ мудрый скрытъ урокъ.

Тамъ слѣдуютъ чредою постепенной

Свобода, слава, роскошь и порокъ, —

И варварство, какъ горестный итогъ.

Предъ вами листъ исторіи вселенной,

Читайте-жъ въ немъ. Всѣ радости земли

Здѣсь тираніей собраны надменной,

И чувства всѣ утѣху здѣсь нашли.

Но нужно чтобъ сюда вы ближе подошли.

СІХ.

Умѣстно здѣсь рыдать иль восхищаться,

Умѣстенъ смѣхъ. И человѣкъ, смущенъ,

Не знаетъ самъ, лить слезы иль смѣяться.

Поддерживать тотъ холмъ былъ принужденъ

Всю пирамиду славы, царствъ, временъ, —

И солнце здѣсь сіянье занимало…

Таковъ онъ былъ, мишурной славы тронъ;

Гдѣ-жъ золото, что раньше здѣсь блистало,

И что съ надменными строителями стало?

СХ.

Не будетъ Туллій столь краснорѣчивъ,

Какъ сломанной колонны видъ печальный.

О, Цезарь, гдѣ-же лавръ твой? Плющъ сломивъ,

Растущій вкругъ колонны погребальной,

Сплетите мнѣ скорѣй вѣнокъ прощальный….

Что высится вонъ тамъ, передо мной?

То гимнъ вѣковъ, то столпъ ихъ тріумфальный

Все губитъ время острою косой:

Гдѣ прахъ Траяна былъ, тамъ Петръ царитъ святой.

СХІ.

И, утопая въ голубомъ эѳирѣ,

Вознесся къ небу пышный мавзолей.

Родился-ль духъ Траяна въ звѣздномъ мірѣ,

Послѣдняго героя римскихъ дней,

Держателя подвластныхъ областей,

Что вслѣдъ за нимъ спѣшили отложиться?

Какъ Александръ, не лилъ онъ кровь друзей,

Не допускалъ въ разгулѣ помрачиться

Свой благородный духъ. За то въ вѣкахъ онъ чтится.

CXII.

А ты, скала тріумфа, гдѣ народъ

Привѣтствовалъ своихъ вождей счастливыхъ,

Утесъ Тарпейскій, вѣрности оплотъ!

Могилой былъ надеждъ честолюбивыхъ

Скачекъ съ тебя. Добычу дней бурливыхъ

Герои здѣсь слагали каждый разъ.

Мятежный духъ столѣтій молчаливыхъ

Заснулъ внизу… Вотъ форумъ. Посейчасъ

Тамъ Цицерона живъ еще звенящій гласъ.

СХІІІ.

О, мятежей, свободы, славы поле!

Здѣсь страстью Римъ горѣлъ живѣй всего,

Отъ первыхъ дней, до дней, когда ужъ болѣ

Не оставалось въ мірѣ ничего

Достойнаго желанія его.

Но продала, анархіей объята,

Страна свою свободу до того.

Солдатъ топталъ ногами власть сената

Иль голосъ покупалъ себѣ цѣною злата.

СХІV.

Но отъ тирановъ, погубившихъ Римъ,

Теперь къ тебѣ, трибунъ-освободитель,

Петрарки другъ, — мы взоры обратимъ.

О, за позоръ отчизны грозный мститель,

Ріенци, римской доблести носитель!

Когда свободы ветхій стволъ хранитъ

Одинъ хоть листъ, — пусть какъ вѣнокъ лежитъ

Онъ надъ тобой, отважный предводитель…

О, Нума нашъ! Но смерть героевъ не щадитъ.

СХV.

Эгерія! Ты словно добрый геній

Царю единой радостью была

И отдыхомъ среди мірскихъ волненій

Какъ нимфа-ль ты въ мечтахъ любви жила

Иль средь людей краса твоя цвѣла

И, полнаго любовью неземною,

Поклонника достойнаго нашла?

Кто-бъ ни была ты, съ дивной полнотою

Взлелѣянъ образъ твой волшебною мечтою.

СХVІ.

Вотъ твой бассейнъ. Коверъ зеленый мха

Забрызганъ весь алмазными струями,

Но гладь воды по прежнему тиха.

И призракъ твой съ печальными глазами

Въ пещерѣ той склонился надъ водами…

Но мраморныхъ вокругъ ужъ нѣтъ боговъ,

Изъ трещины веселыми скачками,

Не скованный межъ каменныхъ бреговъ,

Ручей сбѣгаетъ внизъ, среди ліанъ, цвѣтовъ,

СХVІІ.

Причудливо плющемъ переплетенныхъ.

Одѣлись вешнимъ цвѣтомъ склоны горъ,

Мелькаютъ спины ящерицъ зеленыхъ

И пѣвчихъ птицъ привѣтствуетъ васъ хоръ,

Стараются цвѣты привлечь вашъ взоръ;

Чуть вѣтерокъ стеблями заиграетъ,

Мѣняется капризный ихъ узоръ…

Зефиръ фіалокъ глазки лобызаетъ:

Ихъ нѣжная лазурь блескъ неба отражаетъ.

CXVIII.

Цвѣла ты здѣсь, въ прелестномъ уголкѣ,

Эгерія… Твое такъ сердце билось,

Едва шаги заслышишь вдалекѣ.

Надъ вами полночь звѣздная ложилась,

И рядомъ съ милымъ тихо ты садилась

И… что-жъ затѣмъ? Былъ созданъ этотъ гротъ,

Чтобъ страсть богини пышно распустилась

Въ часы свиданій, близъ спокойныхъ водъ.

Оракулъ нашъ, любовь, доселѣ здѣсь живетъ.

СХІХ.

Смѣшала-ль ты, на грудь его склоняясь,

Свой лучезарный духъ съ его душой?

И, смертною любовью наслаждаясь,

Дѣлила-ль съ ней восторгъ безсмертный свой?

Могла-ль ее ты сдѣлать неземной,

Предупредить ея исчезновенье

И надѣлить небесной чистотой?

И вырвать прочь тупое пресыщенье,

Презрѣнный плевелъ сей, восторговъ умерщвленье?

CXX.

Мы не жалѣемъ чувствъ въ младые дни;

Родникъ любви пустыню орошаетъ,

Питая тамъ лишь плевелы одни.

Плѣняя взоръ, скрываютъ ядъ они.

Цвѣтокъ тамъ скорбь въ дыханьѣ растворяетъ,

Несетъ тамъ смерть древесная смола…

Вотъ что въ долинѣ жизни разцвѣтаетъ,

Гдѣ въ поискахъ за счастьемъ страсть прошла.

Увы, плода небесъ она тамъ не нашла.

СХХІ.

Любовь, любовь! Чужда земли суровой,

Ты серафимъ въ далекихъ небесахъ;

Ты — наша вѣра; твой вѣнокъ терновый

Лежитъ на всѣхъ измученныхъ сердцахъ,

Какъ свѣтлый духъ, ты не мелькнешь въ глазахъ…

Когда мечта твердь неба населяла,

То дивный образъ твой она создала,

И никогда разбитую, въ слезахъ,

Въ часы унынія, ты душу не бросала.

СХХІІ.

Какъ насъ томятъ, тревожатъ безъ конца

Обманчивой фантазіи созданья.

Гдѣ взялъ модель ваятель для рѣзца?

Въ своей душѣ. И тщетны всѣ старанья

Найти во внѣ такія очертанья.

Гдѣ юности стыдливыя мечты,

Во цвѣтѣ лѣтъ гдѣ радость обладанья?

Гдѣ этотъ рай, чьей дивной красоты

Не смѣютъ передать безсильные персты?

СХХІІІ.

Любовь — болѣзнь; горьки ея кошмары.

Больнѣй намъ все-жъ, когда лѣкарство пьемъ.

Одна во слѣдъ другой спадаютъ чары,

Ничтожность мы кумира сознаемъ

И видимъ — все мы выдумали въ немъ.

Но обаянье все-жъ владѣетъ нами,

Посѣявъ вѣтеръ — вихрь теперь мы жнемъ,

И, какъ алхимикъ, — сердце лишь мечтами

О золотѣ полно, а бѣдность за дверями.

CXXIV.

Ужъ въ юности намъ тяжело дышать;

Мы такъ больны, насъ бодрость покидаетъ,

И жажда жжетъ, и счастья не догнать.

Насъ прежняя мечта досель плѣняетъ,

Но поздно, поздно… Рокъ насъ проклинаетъ.

Не все-ль равно — богатство, власть, почетъ?

Ихъ разница именъ лишь раздѣляетъ.

Все метеоромъ быстрымъ промелькнетъ,

А смерть, какъ дымъ, огни клубами обовьетъ.

СХХV.

Немногіе здѣсь цѣли достигаютъ.

Хоть жажда счастья, встрѣча, рокъ слѣпой

Порой въ насъ чувство злобы подавляютъ,

Но, возвратясь бурливою волной,

Вновь овладѣетъ ненависть душой.

И глупый случай, счастью угрожая,

Готовитъ бѣды, скрытыя судьбой,

Надежды губитъ, ихъ клюкой толкая

И подъ ногами въ прахъ ихъ пыльный превращая.

СХХVІ.

Коль жизнь не ложь, зачѣмъ-же суждено

Природою страдать намъ такъ глубоко?

За что грѣха позорное пятно?

Вотъ въ небесахъ раскинулся широко

Анчаръ громадный, и, какъ дождь, съ него,

Страданье, смерть, карая насъ жестоко,

Струятся внизъ. Больнѣй-же намъ всего,

Когда не видимъ мы несчастья своего.

СХХVІІ.

Но мысли все-жъ я не хочу бояться:

Въ ней мой пріютъ и радость вся моя;

Отъ права мыслить — низко отказаться,

Разстаться съ нимъ не въ силахъ былъ бы я.

Хотя, съ рожденья, разумъ нашъ тѣсня,

Его терзаютъ, истины страшатся,

Во тьмѣ нашъ духъ заботливо храня, —

Но имъ луча не загасить златого,

Бѣльмо искусный врачъ все-жъ сниметъ у слѣпого.

СХХVІІІ.

Надъ аркой — арка… Иль на Колизей

Весь грузъ побѣдъ обрушилъ Римъ надменный?

Луна струитъ сіяніе лучей…

Лишь этотъ свѣтъ небесъ проникновенный

Высокихъ думъ источникъ сокровенный

Достоинъ освѣщать. И не могла

Мысль исчерпать до дна родникъ безцѣнный,

Хоть много перловъ дивныхъ въ немъ нашла.

Ночей Италіи лазоревая мгла

СХХІХ.

Покрыла легкій сводъ небесъ тѣнями,

Что выдаютъ намъ безпредѣльность ихъ;

Она лежитъ надъ мощными стѣнами

И осѣняетъ славу дней былыхъ.

Въ нетронутыхъ развалинахъ земныхъ,

Гдѣ время косу тщетно лишь ломаетъ,

Живетъ свой духъ. И видъ зубцовъ стѣнныхъ

Дворцы своей красою затмеваетъ,

Пока вліянье лѣтъ ихъ стѣнъ не украшаетъ.

CXXX.

О, время, смерть красой вѣнчаешь ты,

Ты скорбь больныхъ сердецъ намъ исцѣляешь

И, разрушая лживыя мечты,

Ты заблужденья наши исправляешь;

Ты и любовь и правду провѣряешь;

Свѣтлѣй всѣхъ истинъ — истина твоя;

Не торопясь, ты все косой срѣзаешь…

Къ тебѣ свой взоръ и руки поднялъ я,

Къ тебѣ, о мститель нашъ, летитъ мольба моя.

CXXXI.

Здѣсь, гдѣ твой храмъ воздвигло разрушенье,

Гдѣ ты надъ всѣмъ побѣдно вознеслось,

Обломки лѣтъ прими ты въ приношенье.

Ихъ надо мной не много пронеслось,

Но много бѣдъ на долю ихъ пришлось…

Не внемли мнѣ, коль я надменнымъ былъ,

Но если счастья рѣдкія мгновенья,

Какъ гнѣвъ враговъ, спокойно я сносилъ, —

То сдѣлай, чтобъ въ груди не я лишь мечъ хранилъ.

СХХХІІ.

О, Немезида! ты не забывала

Измѣрить вѣсъ порочности людской.

Молитва въ храмахъ здѣсь тебѣ звучала.

Ты, вызвавъ дикихъ фурій мрачный рой,

Ореста отдала ихъ мести злой

За то, что кровь имъ пролита родная.

Зову тебя, гдѣ твой престолъ былой!

Какъ бьется сердце, грудь мнѣ разрывая…

Должна-же разбудить тебя мольба живая.

СХХХІІІ.

Иль, чтобъ меня за грѣхъ отцовъ карать,

Нанесено мнѣ столько ранъ глубокихъ?

Не сталъ бы кровь я вовсе унимать,

Когда-бъ былъ честнымъ мечъ враговъ жестокихъ.

Теперь щажу я пурпуръ струй широкихъ,

Тебѣ я эту кровь передаю,

И ядъ своихъ страданій одинокихъ.

Я могъ бы самъ готовить месть мою,

Когда-бъ… но бодрствуй ты, пока я мирно сплю.

СХХХІV.

Хоть рѣчь моя свободно изливалась,

Но не боюсь я горя своего.

Когда, предъ кѣмъ мое чело склонялось?

Кто видѣлъ слезы сердца моего?

Но мавзолей минувшаго всего

Въ моихъ стихахъ потомкамъ сохранится,

И долго будутъ помнить всѣ его.

И словъ моихъ пророчество свершится

И, какъ проклятіе, надъ міромъ разразится.

СХХХV.

Прощеніе, — вотъ будетъ месть моя.

О, мать земля, къ тебѣ я прибѣгаю,

Къ свидѣтельству небесъ взываю я!

Иль я съ судьбой сражаться не желаю?

Иль я страданій жгучихъ не прощаю?

Разбито сердце. Мозгъ мой изсушенъ.

Былыхъ надеждъ давно я не питаю,

И лишь затѣмъ досель не побѣжденъ,

Что не изъ рыхлой все-жъ я глины сотворенъ.

СХХХVІ.

Испилъ до дна я чашу золъ возможныхъ,

Отъ безпощадной злобности враговъ

До мелочныхъ обидъ, измѣнъ ничтожныхъ;

Отъ громкой клеветы до тихихъ словъ,

Оружія презрѣннѣйшихъ лжецовъ,

Что могутъ лгать однимъ значеньемъ взгляда

И сѣютъ клевету въ толпѣ глупцовъ

Пожатьемъ плечъ иль вздохомъ, полнымъ яда,

Пускай молчатъ они — поймутъ ихъ такъ, какъ надо.

СХХХVІІ.

Но не напрасно все-жъ я въ мірѣ жилъ.

Хоть зоркость мой усталый умъ теряетъ,

Хотя огонь души моей остылъ,

Хотя борьба мнѣ тѣло изнуряетъ, —

Все-жъ нѣчто есть, чего не убиваетъ

Ни время, ни страданье. Будетъ жить

Оно, покуда прахъ мой истлѣваетъ,

Какъ отзвукъ лиры, станетъ тѣхъ будить,

Чьихъ каменныхъ сердецъ теперь мнѣ не пробить.

СХХХVІІІ.

Довольно… Я молчу предъ силой мощной,

Царящей въ сихъ таинственныхъ мѣстахъ.

Проходишь ты безмолвно въ часъ полнощный,

Вселяешь ужасъ ты, не мелкій страхъ.

Бродить ты любишь тамъ, гдѣ на стѣнахъ

Плющъ шелеститъ зелеными листами;

Ты оживляешь все у насъ въ глазахъ;

Сливаемся мы съ прошлыми вѣками

И созерцаемъ жизнь, невидимые сами.

CXXXIX.

Толпа гудитъ, какъ пчелъ жужжащій рой;

Вотъ шумный вздохъ, вотъ ропотъ одобренья,

А тамъ, внизу, кипитъ смертельный бой…

Къ чему вся эта кровь и преступленье?

То цезарей великихъ развлеченье,

Забава римлянъ… Что-жъ, вѣдь умирать

Намъ все равно, что въ циркѣ, что въ сраженьѣ.

Не все-ль равно, гдѣ мы должны играть,

И гдѣ должны потомъ актеры истлѣвать?

CXL.

Вотъ гладіаторъ, вражескимъ мечомъ

Пронзенъ, лежитъ. На локоть онъ склонился;

Онъ съ неизбѣжной смертью примирился,

Слѣдовъ предсмертной муки нѣтъ на немъ.

Вотъ на песокъ онъ тихо опустился,

И, словно капли тучъ передовыхъ,

Изъ ранъ его кровавый дождь струился…

И умеръ онъ, а ревъ еще не стихъ,

Какимъ толпа вѣнчаетъ баловней своихъ.

CXLI.

Хотя онъ слышалъ крикъ толпы жестокой,

Въ немъ ничего тотъ крикъ не разбудилъ.

Всѣмъ существомъ онъ былъ въ странѣ далекой.

Что жизнь его? Онъ ей не дорожилъ.

Предъ нимъ Дуная берегъ, гдѣ онъ жилъ,

Жена его… вотъ дѣти вкругъ рѣзвятся…

А онъ, какъ шутъ, для римлянъ кровь пролилъ!

О, поскорѣй пусть раны отомстятся,

И на порочный Римъ пусть готы устремятся!

CXLII.

Гдѣ встарину лилась ручьями кровь

И гдѣ толпа проходы наводняла,

То отливая, то сгущаясь вновь,

И, какъ потокъ весенній, бушевала

И жизнь иль смерть свободно раздавала, —

Звучалъ одинъ мой слабый голосъ тамъ,

Да робкій свѣтъ звѣзда лишь разливала

По галереямъ, аркамъ и стѣнамъ,

Да эхо гулкое лишь вторило шагамъ.

CXLIII.

Изъ мощныхъ стѣнъ, что пощадило тлѣнье,

Возникли башни, виллы, города;

Не отличить вамъ сразу никогда,

Что было здѣсь, — простое-ль расхищенье

Или развалинъ древнихъ обновленье.

Но подойдите, — тотчасъ передъ вами

Опустошенье явится тогда,

И свѣтъ дневной пытливыми лучами

Откроетъ бреши вамъ, пробитыя вѣками.

CXLIV.

Когда-жъ луна надъ городомъ встаетъ

И въ небесахъ зенита достигаетъ

И свой печальный свѣтъ оттуда льетъ;

Когда звѣзда сквозь трещину мерцаетъ

И въ тишинѣ зефиръ ночной играетъ

Душистою гирляндою цвѣтной,

Что стѣны тѣ, какъ Цезаря, вѣнчаетъ;

И всюду свѣтъ, печальный и простой —

Герои тамъ встаютъ, что дремлютъ подъ землей.

CXLV.

"Римъ съ Колизеемъ связаны судьбою:

"Падетъ одинъ, коль рушится другой,

«Въ паденьѣ-жъ Римъ — міръ увлечетъ съ собою».

Произнесенъ здѣсь приговоръ такой

Пришельцами изъ Англіи родной.

Живутъ еще пока всѣ три творенья:

Живъ древній Римъ съ безсмертной красотой,

Живъ Колизей — искусствъ произведенье,

Живъ старый грѣшный міръ — обитель преступленья.

CXLVI.

А ты, простой, но величавый храмъ,

Святой алтарь, суровый, но прекрасный,

Гдѣ возносились жертвы всѣмъ богамъ.

Одинъ лишь ты стоишь спокойный, ясный,

А родъ людской вокругъ, въ борьбѣ напрасной

Волнуется, на гибель обреченъ…

Разбился здѣсь тирановъ жезлъ ужасный,

Сломалась о тебя коса временъ,

Ты живъ, о храмъ искусствъ, о славный Пантеонъ!

CXLVII.

Прекрасныхъ лѣтъ, прекраснаго искусства

Ты памятникъ, ты чистый образецъ,

Ты будишь въ насъ возвышенныя чувства,

О, зодчества разграбленный дворецъ!

На все, что древній создалъ здѣсь рѣзецъ,

Въ отверстье сверху слава разливаетъ

Свои лучи. Здѣсь набожный пришлецъ

Предъ алтаремъ колѣна преклоняетъ,

Поклонникъ генія своихъ боговъ встрѣчаетъ.

CXLVIII.

Темница предо мной. Что вижу я

Въ ея печальномъ, тускломъ освѣщеньѣ?

Рисуетъ мнѣ въ тиши мечта моя

Два призрака, два легкія видѣнья…

Нѣтъ, то не сонъ, не бредъ воображенья:

Вотъ на одномъ мелькаетъ сѣдина,

Другая-жъ юной силы воплощенье.

Что въ этотъ часъ тамъ дѣлаетъ она?

Грудь нѣжная ея зачѣмъ обнажена?

CXLIX.

Источникъ чистый бьется, грудь вздымая,

Готовый жизнь въ струѣ своей давать,

Когда, ребенка къ сердцу прижимая,

Его цѣлуетъ молодая мать.

Нѣтъ, никогда мужчинѣ не понять,

Какъ ей тепло отъ глазокъ ясныхъ взгляда,

Какъ любо плачъ ей лаской унимать

И возрастъ наблюдать родного чада…

Что-жъ, даже Каинъ былъ для матери отрада.

CL.

Но здѣсь у нѣжной дочери своей

Беретъ назадъ ея отецъ любимый

Тотъ чудный даръ, что раньше далъ онъ ей.

И не умретъ онъ, юностью хранимый,

Пока огонь любви неугасимый

У ней въ крови, пока неистощимъ

Тотъ благодатный Нилъ, тотъ ключъ родимый…

Пей изъ него, старикъ, питайся имъ:

Гордиться могъ бы рай источникомъ такимъ.

CLI.

Плѣняетъ умъ про млечный путь сказанье,

Но красоты подобной все-жъ тамъ нѣтъ.

Здѣсь видимъ мы иныхъ лучей сіянье,

Въ темницѣ этой льетъ природа свѣтъ

Сильнѣй, чѣмъ въ пышномъ сонмищѣ планетъ.

Такъ пусть-же, пусть струя живая бьется,

Отъ сердца къ сердцу пусть не сохнетъ слѣдъ,

И въ старомъ сердцѣ снова жизнь проснется.

Такъ духъ, освободясь, съ источникомъ сольется.

CLII.

Холмъ Адріана дальше виденъ мнѣ.

И мавзолей его пирамидальный

Теряется въ лазурной глубинѣ.

Взявъ образецъ гробницы колоссальной

У пирамиды Нила погребальной,

Всесильный цезарь повелѣлъ создать

Для тѣла своего дворецъ печальный.

Лишь жалкій прахъ тамъ долженъ истлѣвать!

И зритель горькій смѣхъ не въ силахъ удержать.

CLIII.

Вотъ дивный храмъ предъ взоромъ выступаетъ.

Алтарь Діаны — келья передъ нимъ.

Христосъ моленьямъ вѣрныхъ здѣсь внимаетъ

Надъ дорогимъ апостоломъ своимъ.

Эфесскій храмъ знакомъ глазамъ моимъ:

Лежитъ колоннъ тамъ мраморъ раздробленный,

Даетъ ихъ тѣнь пріютъ шакаламъ злымъ.

Софіи зрѣлъ я куполъ позлащенный,

Османами въ мечеть безславно превращенный.

CLIV.

Но средь былыхъ и новыхъ алтарей

Лишь ты достоинъ Бога, храмъ прекрасный,

Отъ глубины вѣковъ до нашихъ дней.

Съ тѣхъ поръ, какъ палъ Сіона градъ несчастный,

Грѣхами вызвавъ Бога гнѣвъ ужасный, —

Что, гордый храмъ, сравняется съ тобой

Величіемъ и прелестію ясной?

Могущество и Слава съ Красотой

Въ ковчегѣ дивномъ томъ придѣлъ имѣютъ свой.

CLV.

Вотъ ты вошелъ. Твой духъ не подавило

Величіе святого алтаря,

Хотя оно все то-же, что и было.

Здѣсь слабый духъ, внезапно воспаря,

Надеждами священными горя,

Себя достойнымъ мнитъ сего чертога.

Коль Божество узритъ душа твоя

Лицомъ къ лицу, какъ зритъ жилище Бога, —

То взоръ Его очей не заблистаетъ строго.

CLVI.

Чѣмъ далѣ ты, тѣмъ выше онъ встаетъ,

Гармонію размѣровъ соблюдая.

Вершина Альпъ предъ взоромъ такъ растетъ,

Громадностью изящной поражая…

Тамъ живопись, тамъ мраморъ, тамъ златая

Горитъ лампада въ пышныхъ алтаряхъ,

И, зданія земныя затмевая,

Чье основанье неподвижный прахъ, —

Тамъ куполъ царственный, парящій въ облакахъ.

CLVII.

Не въ силахъ все обнять въ единомъ взорѣ,

Ты долженъ храмъ на части разбивать:

Коль много бухтъ насъ манитъ въ синемъ морѣ,

Не знаемъ мы, куда сперва пристать.

Здѣсь постепенно нужно созерцать

Детали всѣ, какъ цѣпи чудной звенья,

Пока не сможетъ слабый умъ связать

Всѣ дивныя отъ храма впечатлѣнья,

Чью славу онъ не могъ обнять въ одно мгновенье.

CLVIII.

Виной тому не храмъ, но мы лишь сами;

Виной тому — ничтожность чувствъ людскихъ…

Я не умѣю слабыми устами

Вамъ о восторгахъ разсказать своихъ…

Прекраснѣйшій изъ алтарей земныхъ

Надъ чувствами безсильными смѣется,

Пока не развернемъ мы шире ихъ,

Пока нашъ робкій духъ не встрепенется…

Тогда лишь гордый храмъ обзору поддается.

CLIX.

Блеснетъ здѣсь свѣтъ въ сознаніи твоемъ,

И — больше, чѣмъ простое удивленье

Или восторгъ предъ славнымъ алтаремъ,

Иль предъ великимъ чудомъ умиленье, —

Сильнѣе, чѣмъ талантомъ восхищенье,

Дотоль еще невиданнымъ землей, —

Вкусишь ты здѣсь источникъ вдохновенья,

И, черпая песокъ въ немъ золотой,

Поймешь ты весь просторъ идеи неземной.

CLX.

Вотъ Ватиканъ. Взгляни, какъ близъ дворца

Тамъ Лаоконъ въ мученьяхъ погибаетъ.

И смертный ужасъ, и любовь отца

Съ безсмертнымъ онъ терпѣніемъ сливаетъ.

Борьба кипитъ… Но тщетно напрягаетъ

Свои усилья бѣдный Лаоконъ, —

Живая цѣпь сильнѣй его сжимаетъ,

За мукой страшной муку терпитъ онъ.

И замираетъ въ немъ за стономъ тяжкій стонъ.

CLXI.

Иль посмотри на изваянье это:

Не выпуская лука своего,

Стоитъ онъ, богъ поэзіи и свѣта,

Какъ воплощенье солнца самого.

Побѣдой дышетъ гордый ликъ его,

Уже летитъ пучекъ перуновъ мстящихъ.

Все выдаетъ въ немъ сразу божество:

Презрѣніе и мощь въ ноздряхъ дрожащихъ

И яркихъ молній блескъ въ его очахъ грозящихъ.

CLXII.

И кажется, тѣ дивныя черты

Создали грезы нимфы одинокой,

Влюбленной нимфы сладкія мечты

О юномъ богѣ, тамъ, въ странѣ далекой.

Мечтать объ этой красотѣ высокой

Могли бы мы лишь въ мигъ, когда въ сердцахъ

У насъ горитъ безсмертья лучъ глубокій,

Когда, блестя, какъ звѣзды въ небесахъ,

Сольются мысли всѣ въ божественныхъ чертахъ.

CLXIII.

Коль съ неба пламень сердца сокровенный,

Похитилъ намъ отважный Прометей,

То этотъ долгъ ваятель вдохновенный

Ужъ отдалъ небу статуей своей.

Поэзіи исполнено все въ ней,

И, кажется, задумано богами

Безсмертное созданіе людей.

Нетронутый бѣгущими годами,

Огнемъ рожденный богъ досель стоитъ предъ нами.

CLXIV.

Но гдѣ-жъ теперь мой вѣрный пилигримъ,

Герой моихъ свободныхъ пѣснопѣній?

Что-жъ медлитъ такъ приходомъ онъ своимъ?

Нѣтъ, не придетъ онъ, лиры добрый геній,

Блѣднѣетъ онъ съ толпой своихъ видѣній

И свой прощальный вздохъ въ стихѣ намъ шлетъ.

Но коль онъ живъ среди земныхъ твореній,

Оставь его… Онъ все равно умретъ,

И ночь небытія печаль его возьметъ.

CLXV.

Все въ хаосѣ томъ мрачномъ утопаетъ,

И тѣни, и тѣла. На все кругомъ

Онъ свой покровъ туманный разстилаетъ;

Все кажется намъ призраками въ немъ,

И исчезаетъ въ облакѣ густомъ

Земныхъ лучей непрочное сіянье,

И гаснетъ слава… Но во мракѣ томъ

Виднѣется вдали ея мерцанье.

Печальный этотъ свѣтъ приноситъ намъ страданье

CLXVI.

И заставляетъ жадный взоръ вперять

Въ нѣмую мглу. И всѣ мы знать желаемъ,

Что насъ должно за гробомъ ожидать,

Когда мы прахъ свой жалкій покидаемъ.

И мы о славѣ суетной мечтаемъ,

Хоть знать о ней не будемъ ничего.

Но счастье въ томъ, что навсегда бросаемъ

Тогда мы бремя сердца своего,

Не будетъ литься впредь кровавый потъ его.

CLXVII.

Но чу! Изъ тьмы ночной мы услыхали

Неясный ропотъ, заглушенный стонъ.

Понятенъ этотъ тяжкій вздохъ печали,

Коль весь народъ несчастьемъ пораженъ.

Земля разверзлась. Мракъ со всѣхъ сторонъ…

Но средь толпы видѣній безтѣлесной

Одною тѣнью взоръ нашъ восхищенъ:

То блѣдный образъ матери прелестной,

Къ груди прижавшей сына съ ласкою небесной.

CLXVIII.

О гдѣ-жъ ты, отпрыскъ славныхъ королей?

Надежда націй! Иль тебя не стало?

О, почему-же смерть косой своей

Взамѣнъ тебя сразить не пожелала

Тѣхъ, чью главу любовь не осѣняла?

Ты умерла въ печальный часъ ночной,

Когда надъ сыномъ сердце истекало

Горячей кровью… Унесла съ собой

Ты радость и мечты своей страны родной.

CLXIX.

Вѣдь безъ вреда крестьянка молодая

Рождаетъ сына. Ты же умерла

Во цвѣтѣ лѣтъ, любовь вокругъ вселяя.

И нѣтъ души, чтобъ слезъ здѣсь не лила,

Какой бы хладной раньше ни была.

Тебя оплачетъ скорбная Свобода, —

Ты радугу ей свѣтлую дала.

А бѣдный твой супругъ… Зачѣмъ Природа

Соединила васъ для одного лишь года?

CLXX.

Какъ грубъ онъ, бѣлый холстъ одеждъ твоихъ.

Плодъ брака твоего — лишь прахъ холодный…

Нѣтъ златокудрой дочери въ живыхъ,

Любимицы Британіи свободной.

Надеждами былъ полонъ духъ народный,

Мечтали мы, для счастія дѣтей,

Что милый сынъ принцессы благородной

Взойдетъ на тронъ… Онъ былъ для всѣхъ очей

Какъ свѣтлый лучъ, и вдругъ — исчезъ во тьмѣ ночей.

CLXXI.

Мнѣ больше жаль британцевъ сиротливыхъ,

А не ея: непроченъ фиміамъ

Любви народной; ложь придворныхъ льстивыхъ

Съ младенчества привычна королямъ;

И лести звонъ пріятенъ ихъ сердцамъ,

Пока народъ не потерялъ терпѣнья…

Рокъ измѣняетъ въ счастьѣ сыновьямъ,

Онъ броситъ гирю въ чашу — въ то-жъ мгновенье

Вдругъ постигаетъ власть нежданное крушенье.

CLXXII.

Таковъ быть могъ ея удѣлъ земной.

Нѣтъ, сердце мысль о томъ не допускало:

Она сіяла благостью, красой,

Въ величіи, — она враговъ не знала.

Какъ быстро смерть ее отъ насъ умчала,

Какъ много узъ порвала вдругъ она!

Скорбь молніей сердца намъ пронизала.

Отъ короля до нищаго, страна

Какъ громомъ смертью той была потрясена.

CLXXIII.

Вотъ дремлетъ Неми средь холмовъ лѣсистыхъ

И буйный вихрь, что дубы съ корнемъ рветъ

И гонитъ волны изъ бреговъ скалистыхъ,

И пѣной ихъ до неба достаетъ, —

Тотъ гнѣвный вихрь до Неми не дойдетъ.

На озерѣ спокойна гладь нѣмая,

Его струи ничто не шелохнетъ

И спитъ оно, какъ ненависть глухая,

Иль какъ змѣя, на солнцѣ кольцами блистая.

CLXXIV.

Альбано плещетъ межъ сосѣднихъ скалъ;

Вотъ Тибръ сверкаетъ лентой предо мною,

И омываетъ моря синій валъ

Брегъ Лаціума дальній… Пѣснь про Трою

Тамъ загорѣлась яркою звѣздою.

Направо вилла: Туллій находилъ

Въ ней тишину, наскучивъ суетою.

А тамъ, гдѣ кряжъ полъ-неба обхватилъ,

Измученный поэтъ въ прелестной мызѣ жилъ.

CLXXV.

Но я забылъ: мой странникъ близокъ къ цѣли.

Оконченъ путь. Простимся мы сейчасъ.

Пусть будетъ такъ. Но прежде захотѣли

На море мы взглянуть въ послѣдній разъ.

Вотъ впереди, насколько видитъ глазъ,

Оно блеститъ лазурной пеленою…

Прими-же, море, здѣсь привѣтъ отъ насъ!

Ты отъ Кальпэ плѣняло взоръ красою

До мѣстъ, гдѣ Эвксисъ плещетъ темною волною

CLXXVI.

У Симплегадеса. Рядъ быстрыхъ лѣтъ,

Но полныхъ все-же бурь и утомленья,

Оставили на насъ обоихъ слѣдъ.

Плодъ не великъ отъ нашего стремленья, —

Его сушили слезы и сомнѣнья.

Но не напрасно пройденъ путь земной:

И солнца лучъ даетъ намъ наслажденье,

И море, и земля плѣнитъ порой,

И забываемъ мы про злобный родъ людской.

CLXXVII.

Въ пустыню я-бъ хотѣлъ бѣжать глухую

Съ однимъ лишь другомъ — съ милою моей.

Забылъ-бы тамъ про ненависть людскую

Молился-бы въ тиши я только ей.

Стихія! Въ мощи пламенной твоей

Себя порой я вижу обновленнымъ.

Пошли-же мнѣ подругу поскорѣй!

Иль не живетъ въ краю уединенномъ

Она, боясь предстать предъ взоромъ умиленнымъ?..

CLXXVIII.

Есть наслажденье въ дѣвственныхъ лѣсахъ;

Пустынный берегъ дорогъ мнѣ порою.

Есть красота въ синѣющихъ валахъ

И въ музыкѣ таинственной прибоя.

Природа стала мнѣ теперь родною,

Я больше, чѣмъ людей люблю ее;

Сливаясь съ ней взволнованной душою,

Кто я, чѣмъ былъ, — я забываю все,

И сердце дивныхъ чувствъ исполнено мое.

CLXXIX.

Стремись, о, море, вдаль волной широкой.

Ты кораблей выносишь тяжкій гнетъ.

Все давитъ человѣкъ пятой жестокой,

Лишь до тебя досель не достаетъ.

Порой обломки шумный валъ несетъ,

Но это слѣдъ твоей-же бури грозной.

И словно ключъ на дно тогда идетъ

Природы царь, — пловецъ неосторожный,

И гроба не найдетъ тамъ прахъ его ничтожный.

CLXXX.

Нѣтъ на твоемъ пути его слѣдовъ,

И грабить ты себя не позволяешь.

Ты, презирая власть его оковъ,

Съ своей груди долой его бросаешь.

Ты къ небу въ пѣнѣ волнъ его вздымаешь.

Трепещущій, онъ молится богамъ

О помощи, а ты его кидаешь

Вдругъ съ вышины къ скалистымъ берегамъ.

О, дерзновенный червь! Пускай лежитъ онъ тамъ.

CLXXXI.

Пусть громъ орудій воздухъ сотрясаетъ,

И сокрушаетъ стѣны крѣпостей,

Сердца народовъ въ ужасъ повергаетъ,

Борта колеблетъ тяжкихъ кораблей, —

Свободенъ все-же бѣгъ твой величавый

И служитъ царь земли для волнъ забавой.

Все таетъ въ пѣнѣ облачной твоей:

Армада тонетъ на пути за славой

И гибнетъ Трафальгара доблестный трофей.

CLXXXII.

Нѣтъ древнихъ царствъ на берегахъ твоихъ.

Гдѣ Греціи и Рима дни былые?

Гдѣ Карѳагенъ? Ты омывало ихъ

Во времена свободы золотыя,

Въ тяжелые года тирановъ злыхъ.

Ты видѣло могучихъ царствъ паденье,

Теперь они — наслѣдье странъ чужихъ.

Одно лишь ты не знаешь измѣненья,

Твой такъ-же свѣтелъ ликъ, какъ въ первый день творенья.

CLXXXIII.

Ты въ часъ грозы умѣешь отражать

Ликъ Божества. Въ затишья-ль мигъ спокойный,

Когда зефиръ твою волнуетъ гладь,

Иль ураганъ подниметъ ревъ нестройный, —

Среди-ль холодныхъ льдовъ, въ странѣ-ли знойной

Свои ты волны мрачныя стремишь, —

Всегда, вездѣ — ты Бога тронъ достойный.

Ты чудища на днѣ своемъ родишь

И, покоряя все, ты грозно вдаль летишь.

CLXXXIV.

Я мальчикомъ еще съ тобой сдружился.

Любилъ волнѣ отдаться, чтобъ она

Несла меня… Съ прибоемъ я рѣзвился;

Когда-жъ предъ близкой бурею волна

Вдругъ пѣнилась, бурлива и темна, —

То хоть тревога въ сердце проникала,

Она была все-жъ прелести полна…

И какъ ребенка, ты меня качало

И гриву волнъ твоихъ рука моя ласкала.

CLXXXV.

Оконченъ трудъ. Умолкнулъ лиры звонъ,

Вдали чуть слышнымъ эхомъ замирая.

Разсѣйся-же, о мой волшебный сонъ,

И лампа гаснетъ пусть моя ночная.

Хотѣлось-бы, чтобъ ярче пѣснь живая

Струилася… Но что жалѣть о ней?

Уже не та теперь мечта былая,

Ужъ призраки блѣднѣютъ прежнихъ дней,

Огонь фантазіи уже горитъ слабѣй.

CLXXXVI.

Итакъ — прощайте. Близкую разлуку

Я задержу привѣтствіемъ своимъ,

Но на прощанье крѣпко жму вамъ руку.

Коль вы бродили съ путникомъ моимъ,

Коль мысль, порою брошенную имъ,

Хоть разъ одинъ потомъ вы вспоминали, —

Не даромъ бралъ свой посохъ пилигримъ:

Останутся при немъ его печали,

А вы въ рѣчахъ его благой урокъ познали.

С. Ильинъ и О. Чюмина ¹).

¹) Первыя LX строфъ переведены для настоящаго изданія О. Н. Чюминой, строфы LXI—CLXXXVI (тоже для настоящаго изданія) — С. А. Ильинымъ.

Примѣчанія къ I тому.

Настоящія пояснительныя примѣчанія представляютъ собою сводъ главныхъ комментаріевъ къ отдѣльнымъ мѣстамъ произведеній Байрона. Мы прежде всего даемъ: 1) почти полностью примѣчанія самого Бaйрона, опуская изъ нихъ только весьма немногія замѣчанія поэта относительно особенностей слога и отдѣльныхъ выраженій. По отношенію къ русскому переводу эти замѣчанія, конечно, теряютъ всякій смыслъ. 2) Съ тою-же полнотою, т. е. только съ опущеніемъ замѣчаній о языкѣ, мы приводимъ примѣчанія друзей Байрона, составленныя въ концѣ 1820 годовъ для первыхъ посмертныхъ изданій. Эти примѣчанія (Томаса Мура, Вальтера Скота, Джеффри и др.) очень цѣнны какъ потому что, при всей своей сжатости, очень содержательны, такъ и потому, что часто являются отголоскомъ того впечатлѣнія, которое сочиненія Байрона производили на современниковъ. 3) Примѣчанія изъ новѣйшаго изданія Кольриджа и Протеро (1900—1904). Чрезвычайно обстоятельныя (особенно Протеро), эти примѣчанія слишкомъ подробны для русскаго читателя и изъ нихъ взято только существенное. 4) Примѣчанія и разъясненія изъ нѣкоторыхъ другихъ источниковъ — прекраснаго, но не законченнаго изданія Кельбинга, спеціальныхъ монографій объ отдѣльныхъ произведеніяхъ Байрона и т. д. Указываются также всѣ переводы произведеній Байрона на рус. языкъ.

Главное участіе въ извлеченіи и переводѣ настоящихъ примѣчаній принялъ П. О. Морозовъ. Указанія на русскіе переводы и извлеченія ивъ нихъ принадлежатъ С. А. Венгерову. Ред.

ЧАЙЛЬДЪ-ГАРОЛЬДЪ.

(Child Harold’s Pilgrimag). ПѢСНЬ ПЕРВАЯ.

Начата въ Янинѣ (Албавія) 31 окт. 1809. Напечатана вмѣстѣ со 2 пѣснью, въ мартѣ 1812.

Стр. 13. Эпиграфомъ взяты начальныя строки книги: «Le Cosmopolite, on le Citoyen du Monde» (Londres 1753), соч. Фуэкре де-Монбронъ (yм. 1761). Авторъ много путешествовалъ по Европѣ, былъ два раза въ Англіи и своимъ девизомъ выбралъ изреченіе Цицерона: «Patria est ubicunque est bene». Байронъ говорилъ, что «эта забавная книжечка полна французскаго легкомыслія».

Стр. 13—14. Предисловіе: Считаю почти лишнимъ указать… изданномъ Г. Скотомъ.

Въ XIII и XIV столѣтіяхъ слово child означало юношу благороднаго происхожденія, ожидающаго посвященія въ рыцарство (такъ, напр., въ романахъ объ Ипомидонѣ, сэрѣ Тріамурѣ и др.). Старинные англійскіе писатели часто употребляютъ его какъ титулъ; въ поэмѣ Спенсера «Царица фей» такъ постоянно называется принцъ Артуръ. Байронъ употребляетъ это слово въ спенсеровскомъ смыслѣ, какъ благороднаго юноши.

Лордъ Джонъ Максуэлль убилъ въ Ачменгиллѣ (1608) сэра Джемса Джонстона въ отмщеніе за пораженіе и смерть своего отца при Дриффъ Сэндеѣ (1593), и долженъ былъ бѣжать во Францію. Это и послужило поводомъ для его баллады «Прощаніе».

Стр. 15. Дополненіе къ преаисловію.

«Сентъ-Палэ въ разныхъ мѣстахъ, особенно же въ т. II, стр. 69».

Mémoires sur l’ancienne chevalerie, par M. de la Curne de SaintePal aye, P. 1781, II, 69: «Прочтите въ романѣ о Жерардѣ Руссильонскомъ, на провансальскомъ языкѣ, весьма обстоятельное описаніе пріема, оказаннаго графомъ Жерардомъ посланнику короля Карла; вы найдете тамъ замѣчательныя подробности, дающія странное представленіе объ этой эпохѣ, столь же развращенной, какъ и невѣжественной».

Стр. 16. Къ Іантѣ. Іанта («цвѣтокъ нарцисса») — критская дѣвушка, невѣста Ифиса (Овид., Метаморф., IX, 714). Можетъ быть, подъ вліяніемъ байроновскаго посвященія имя Іанты явилось въ поэмѣ Шелли «Царица Мабъ» (1812, 1813); это же имя Шелли далъ и своей старшей дочери (миссисъ Эсдэйль, род. 1813, ум. 1876).

Посвященіе относится къ 13-лѣтней Шарлоттѣ Мери Гарлей, второй дочери Эдуарда, графа Оксфордскаго и Мортимерскаго. Она род. въ 1801 г., а въ 1823 вышла за капитана, впослѣдствіи генерала, Антони Бэкона (ум. 1864), который вмѣстѣ съ «молодымъ, любезнымъ Говардомъ» (см. Чайльдъ-Гарольдъ, III, XXIX) участвовалъ въ послѣдней, роковой атакѣ Ватерлоо. Лэди Шарлотта Бэконъ ум. 9 мая 1880 г. Байронъ познакомился съ нею, вѣроятно, при посѣщеніи ея родителей въ Гирфордширѣ, въ октябрѣ--ноябрѣ 1812 г. По просьбѣ Байрона, извѣстный художникъ Ричардъ Вэстоль нарисовалъ воспроизведенный въ настоящемъ изданіи прелестный портретъ дѣвушки; гравюра съ портрета приложена была къ изданію первыхъ двухъ пѣсенъ «Ч.-Гарольда» (1813), но безъ имени Шарлотты.

Въ одной изъ черновыхъ рукописей Пушкина оказался прозаическій переводъ первыхъ 3 1/2 строфъ этого посвященія, и притомъ — въ двухъ редакціяхъ: слово въ слово и нѣсколько обработанной. Приводимъ эту послѣднюю.

"Ни въ краяхъ, по коимъ я странствовалъ и гдѣ красота издавна почиталась совершенствомъ, ни въ видѣніяхъ, по коимъ сердце воздыхаетъ, сожалѣя, что они — пустыя грезы, ничего, тебѣ подобнаго, ни во снѣ, ни на яву не являлось мнѣ. Тщетно захотѣлъ бы я описать измѣнчивыя и блестящія твои прелести: для того, кто не видѣлъ тебя, слова мои были бы слабы; тому, кто на тебя смотритъ, какая рѣчь можетъ ихъ выразить?

О, останься вѣкъ тою же, что ты теперь, достойная обѣщаній весны твоей, прекрасна видомъ, сердцемъ горяча и безпорочна, образъ на землѣ любви безъ крылъ и безъ обману передъ воображеніемъ надежды! И вѣрно та, которая теперь столь нѣжно ведетъ твою юность, въ тебѣ этотъ минутный блескъ созерцаетъ, радугу будущихъ лѣтъ твоихъ, предъ коимъ небеснымъ видомъ всякая грусть исчезаетъ.

Юная Пери запада! Счастливъ я, что я почти вдвое старше тебя: безлюбовный взоръ мой можетъ тебя видѣть и безопасно глядѣть на блескъ расцвѣтающей твоей красоты. Счастливъ я, что не увижу ея въ увяданіи; счастливѣе тѣмъ, что пока молодыя сердца истекать будутъ кровью, мое избѣжитъ участь, предопредѣленную твоими глазами даже и тому, чье удивленіе восторжествуетъ, но смѣшанное съ муками, опредѣленными самымъ счастливѣйшимъ часамъ любви.

О, пусть эти очи, тихія, какъ у газели, то ясно смѣлыя, то прекрасно стыдливыя, увлекательныя, когда сверкаютъ, ослѣпляющія, когда недвижимы, блеснутъ на страницу сію!

Стр. 17. Строфа I. Первоначально поэма начиналась со II строфы; только по возвращеніи своемъ въ Англію, осенью 1811 г., Байронъ написалъ эту вступительную строфу, чтобы поэма не начиналась «слишкомъ рѣзко».

Стр/ 17. Хотъ видѣлъ я твой храмъ — обломки зданья.

Въ подлинникѣ опредѣленно названъ Дельфійскій храмъ. Въ подписи подъ рисункомъ на стр. 17 и 19 по недосмотру, вмѣсто «Дельфы» напечатано Дельфи.

"Деревушка Кастри стоитъ частью на мѣстѣ Дельфъ. Вдоль горной тропинки, идущей отъ Криссо, находятся остатки могилъ, высѣченныхъ въ скалѣ или изъ камня. «Одна изъ нихъ», говорилъ проводникъ, — «могила царя, сломавшаго себѣ шею на охотѣ». Конечно, его величество выбралъ самое подходящее мѣсто для такой кончины.

Нѣсколько выше Кастри находится пещера, но преданію — пещера Пиѳіи, огромной глубины; верхняя часть ея вымощена и теперь служитъ коровникомъ. На другой сторонѣ Кастри стоитъ греческій монастырь; нѣсколько выше него находится расщелина въ скалѣ, съ рядомъ пещеръ, доступъ къ которымъ затруднителенъ, ведущая, повидимому, во внутрь горы, — вѣроятно, къ Корикійской пещерѣ, упоминаемой у Павзанія. Отсюда беретъ начало источникъ и «Кастальская роса». (прим. Байрона).

Байронъ и Гобгоузъ ночевали въ Криссѣ 15 декабря 1809 г. и на другой день посѣтили Дельфы. «Мы были орошены», говоритъ Гобгоузъ, «брызгами безсмертнаго ручья, и здѣсь болѣе, чѣмъ гдѣ-либо, должны были бы почувствовать поэтическое вдохновеніе; мы напились также и изъ самаго источника, но — по крайней мѣрѣ, я говорю о себѣ — не почувствовали ничего необыкновеннаго».

Стр. 17. Строфа II. Въ письмѣ къ Муррею изъ Равенны, отъ 19 ноября 1820 г., вспоминая о своихъ юношескихъ проказахъ, Байронъ, между прочимъ, говоритъ, что въ апрѣлѣ 1809 г. онъ пріѣхалъ въ Ньюстедское аббатство вмѣстѣ съ своимъ товарищемъ Мэтьюзомъ^[3]: "тамъ я нашелъ славный погребъ и запасъ маскараднаго монашескаго одѣянія. Насъ собралась компанія человѣкъ въ семь-восемь, не считая случайно наѣзжавшихъ сосѣдей, и мы обыкновенно одѣвались въ монашескія рясы и просиживали до темной ночи, попивая бургонское, кларетъ, шампанское и прочіе напитки изъ черепа и разнаго рода стакановъ, и потѣшались на пропалую, все въ тѣхъ же одѣяніяхъ. Мэтьюзъ всегда звалъ меня «аббатомъ»… и т. д.

Стр. 18. Строфа III. Въ первоначальной редакціи поэмы герой ея носилъ имя Childe Burun (Чайльдъ-Бэронъ), которымъ какъ бы подчеркивалось автобіографическое значеніе этого произведенія. Въ стихѣ:

Но всякое преступное дѣянье

Потомка загрязняетъ предковъ честь

заключается указаніе на одно событіе изъ семейной хроники Байроновъ. Дѣдъ поэта, Вильямъ, пятый лордъ Байронъ, смертельно ранилъ своего родственника Ча(э)ворта на поединкѣ безъ свидѣтелей въ одной изъ лондонскихъ тавернъ (1765). Онъ былъ признанъ виновнымъ въ предумышленномъ убійствѣ, но, во вниманіе къ его званію лорда, оставленъ на свободѣ. Среди мѣстныхъ жителей онъ былъ извѣстенъ подъ прозвищемъ «нечестиваго лорда», и о немъ ходило много разсказовъ, правдивыхъ и выдуманныхъ, изображавшихъ его въ дурномъ свѣтѣ. Онъ умеръ въ Ньюстэдѣ въ 1798 г.

Стр. 18 Строфа V. Гарольдъ былъ очарованъ лишь одною.

Мэри Чавортъ о которой еще не разъ будетъ рѣчь. Ср. «Стансы къ одной дамѣ, при отъѣздѣ изъ Англіи», «Сонъ» и біографію Байрона. Мэри-Анна Чэвортъ, внучка Чаворта, убитаго въ поединкѣ лордомъ Вильямомъ Байрономъ въ 1765 г., вышла замужъ, въ августѣ 1805 г., за Джона Местерса. Она умерла въ февралѣ 1832 г.

Стр. 18. Строфа VII.

Тамъ нѣкогда монахи обитали и т. д.

При прежнемъ владѣльцѣ Ньюстада въ озерѣ найденъ былъ мѣдный орелъ, внутри котораго, въ числѣ разныхъ документовъ, оказалась жалованная грамота Генриха V, дающая «полное прощеніе за всѣ преступленія, совершенныя монахами ранѣе 8-го минувшаго декабря, за исключеніемъ убійствъ, если таковыя совершены были послѣ 19-го ноября». Монахи были постояннымъ источникомъ разнаго рода забавъ для ньюстэдскихъ «кутилъ». Френсисъ Годжсонъ насмѣшливо вспоминаетъ о нихъ въ стихахъ «На развалинахъ аббатства въ романтической мѣстности»: «Утренній колоколъ, глухо раздаваясь въ лѣсной просѣкѣ, уже не станетъ вызывать жирнаго аббата изъ его сонной кельи, предупреждая дѣвицу (если только дѣвица была тамъ), что ей пора бѣжать», и пр.

Стр. 18. Строфа IX. Въ изображеніи одиночества Ч.-Гарольда, покинутаго друзьями, отразилась одна подробность изъ личной жизни Байрона: старый школьный товарищъ отказался провести съ нимъ послѣдній день передъ отъѣздомъ его въ путешествіе, повинившись въ письмѣ, что онъ обѣщалъ своей матери и нѣсколькимъ дамамъ пойти съ ними по магазинамъ. Это былъ, по всей вѣроятности, лордъ Делаваръ. «О, дружба!» говорилъ Байронъ Далласу. «Я не вѣрю, чтобы здѣсь остался кто нибудь, кромѣ васъ и вашей семьи, да еще, можетъ быть, моей матери, кто бы безпокоился обо мнѣ». Впрочемъ, по замѣчанію Чарльза Лэмба, Байрона нельзя понимать слишкомъ буквально. Конечно, онъ былъ огорченъ поступкомъ товарища, и впослѣдствіи, съ цѣлью усилить трагическое положеніе Ч.-Гарольда, придалъ этому частному случаю общее значеніе.

Стр. 18. Строфа X.

Съ любимою сестрой въ отъѣзда часъ

Не видѣлся…

Въ одной изъ зачеркнутыхъ строфъ прощанія Ч.-Гарольда (см. ниже) онъ жалуется, что не видѣлъ сестры своей «ужъ болѣе трехъ лѣтъ». Августа Байронъ (род. въ январѣ 1783, ум. въ ноябрѣ 1851), единокровная сестра поэта, по смерти своей воспитательницы-бабушки, графини Гольдернесъ, жила съ дѣтьми своей матери, лэди Чичестеръ и герцогомъ Лидсомъ, иногда же гостила у своего двоюроднаго брата, графа Карлейля, и въ семьѣ генерала Гаркорта. Въ 1807 г. она вышла за своего родственника, драгунскаго полковника Джорджа Ли (Leign). Съ конца 1805 г. Байронъ находился съ нею въ болѣе или менѣе постоянной перепискѣ, но личныхъ свиданій между ними не было.

Строфа XI. И, посѣтивъ Востокъ, экваторъ миновать.

"На ваше замѣчаніе о выраженіи: «Central line (центральная линія, т. е. экваторъ) я могу отвѣтить только, что до отъѣзда своего изъ Англіи Ч.-Гарольдъ имѣлъ твердое намѣреніе проѣхать въ Персію и вернуться черезъ Индію, чего онъ не могъ бы сдѣлать, не пересѣкая экватора», писалъ Байронъ Далласу 7 сент. 1811. О своемъ намѣреніи поѣхать въ Персію въ мартѣ или не позже мая 1809 г. Байронъ говоритъ въ письмѣ къ матери отъ 7 октября 1808 г.

Стр. 20. Прощаніе Ч.-Гарольда. 3.

Малютка пажъ!

Это былъ Робертъ Руштонъ, сынъ одного изъ ньюстэдскихъ фермеровъ. «Роберта я возьму съ собой», писалъ Байронъ матери, передъ отъѣздомъ, изъ Фальмута, 22 іюня 1809 г. «я его люблю, потому что и у него, какъ и у меня, кажется, вовсе нѣтъ друзей. Скажите г. Руштону, что сынъ здоровъ и ведетъ себя хорошо». Однако, мальчикъ такъ затосковалъ по родинѣ, что Байрону пришлось уже изъ Гибралтара отправить его домой, подъ наблюденіемъ стараго слуги Джозефа Муррея, который провожалъ Байрона до этого пункта. При этомъ Байронъ написалъ отцу Роборта письмо, въ которомъ очень хорошо отозвался о поведеніи мальчика и назначилъ на расходы по его воспитанію 25 ф. въ годъ на три года.

Стр. 20. Прощаніе Чайльдъ-Гарольда 6.

Ты блѣденъ, вѣрный мой слуга.

Слуга Байрона Вильямъ Флетчеръ. Онъ служилъ поэту 20 лѣтъ, ухаживалъ за нимъ во время его предсмертной болѣзни и привезъ его останки въ Англію. Байронъ нерѣдко подшучивалъ надъ своимъ вѣрнымъ «йоменомъ». Такъ, напр., въ одномъ изъ писемъ къ матери онъ говоритъ: «Флетчеръ не изъ храбраго десятка; онъ требуетъ такихъ удобствъ, безъ которыхъ я могу обойтись, и постоянно вздыхаетъ о пивѣ, говядинѣ, чаѣ, о своей женѣ и чортъ знаетъ, о чемъ еще. Однажды ночью мы были захвачены грозой, а въ другой разъ чуть не потерпѣли кораблекрушенія. Въ обоихъ случаяхъ онъ совершенно растерялся: въ первый разъ — отъ страха голода и бандитовъ, а во второй — отъ страха утонуть. Глаза у него немного распухли, — не то отъ молніи, не то отъ слезъ, не знаю, отчего. Я всячески старался его утѣшить, но онъ оказался неисправнымъ. Онъ посылаетъ шесть вздоховъ своей Салли (Сарѣ, женѣ). Я поселю его на фермѣ: онъ былъ мнѣ вѣрнымъ слугой, и Салли — хорошая женщина». Впослѣдствіи, послѣ разныхъ приключеній на сушѣ и на морѣ, Флетчеръ открылъ въ Лондонѣ «итальянскую» лавочку.

Стр. 20. Прощаніе Чайльдъ-Гарольда. 8.

Больнѣй всего, что ни о чемъ

Не стоитъ лить мнѣ слезъ.

«Я покидаю Англію безъ сожалѣнія, и вернусь туда безъ радости», писалъ Байронъ Годжсону изъ Фальмута, 25 іюня 1809. «Я похожъ на Адама, — перваго человѣка, осужденнаго на изгнаніе, но у меня нѣтъ Евы, и я не ѣлъ яблоковъ, кромѣ дикихъ и кислыхъ». Въ другомъ письмѣ къ тому же лицу, изъ Лиссабона, читаемъ: «Все, что угодно, лучше Англіи, — и до сихъ поръ я безконечно радуюсь своему путешествію».

Стр. 20. Прощаніе Чайльдъ-Гарольда. 9.

Другимъ накормленный, меня

Укуситъ у воротъ.

«Я не намѣренъ передѣлывать 9-ю строфу Прощанія», писалъ Байронъ Далласу, 23 сентября 1811: «у меня нѣтъ основанія считать свою собаку лучше прочихъ скотовъ — людей; а разсказы объ Аргусѣ, какъ извѣстно, — миѳъ».

Стр. 20. Строфа XIV.

Здѣсь Цинтрскихъ горъ блеститъ хребетъ зубчатый.

«Иглоподобныя» вершины Цинтры (вѣрнѣе Синтры), на сѣв.-зап. отъ Лиссабона, видны съ устья р. Тахо.

Стр. 20. Строфа XIV.

Тамъ океану Тахо данъ несетъ.

Ср. Овидія, Amores, I, 15, и Плинія, Hist. Natur., IV, 22. Небольшія крупинки золота и до сихъ поръ еще находятся въ пескѣ Тахо; но ихъ количество совершенно незначительно какъ, вѣроятно, было и въ древности.

Стр. 21. Строфа XVI.

Но Лузитанецъ дикъ и полнъ гордыни.

Ср. «Проклятіе Миневры». Въ первоначальномъ текстѣ строфъ XV и XVI были еще болѣе рѣзкія выраженія, смягченныя, вѣроятно по совѣту Далласа.

«Сравнивая ХVІ-ю и слѣдующія 13 строфъ поэмы съ письмами Байрона къ матери о своемъ путешествіи, читатель убѣдится (говоритъ Томасъ Муръ), что эти строфы являются вѣрнымъ отголоскомъ впечатлѣній, произведенныхъ на поэта мѣстностями, въ которыхъ онъ побывалъ».

Стр. 21. Строфа XVIII.

На Цинтру бросьте взоры; всякій съ раемъ и т. д.

«Деревня Синтра, миляхъ въ пятнадцати отъ Лиссабона, — можетъ быть, красивѣйшее во всѣхъ отношеніяхъ мѣсто въ Европѣ», писалъ Байронъ своей матери изъ Гибралтара, 11 августа 1809 «здѣсь можно видѣть красоту всякаго рода — природную и искусственную, дворцы и сады, возвышающіеся посреди утесовъ, водопадовъ и пропастей, монастыри на страшной высотѣ, обширный видъ на море и на Тахо… Дикость западной горной Шотландіи соединяется здѣсь съ зеленью южной Франціи. Неподалеку отсюда, миль за десять вправо, дворецъ Мафра, гордость Португаліи; его величественнымъ видомъ и изяществомъ могла бы гордиться и любая страна»… Соути, рѣдко въ чемъ согласный съ Байрономъ, также писалъ, возвратясь изъ своего путешествія по Испаніи (1801), что «по красотѣ всѣ англійскіе, а можетъ быть и всѣ вообще виды должны уступить первенство Синтрѣ».

Стр. 22. Строфа XX.

А вотъ и монастырь.

«Монастырь „Скорбящей Божіей Матери“, Nossa Señora de Pena, на вершинѣ скалы. Внизу, на нѣкоторомъ разстояніи, находится Пробковый монастырь, гдѣ св. Гонорій вырылъ себѣ пещеру, надъ которою находится его эпитафія. Съ холмовъ видно море, отчего пейзажъ становится еще красивѣе». (Прим. Байрона къ 1-му изданію). «Послѣ напечатанія этой поэмы мнѣ было указано (Вальтеръ Скотомъ) на ошибочный переводъ названія Nossa Senora de Peña; я опустилъ „тильду“, значекъ надъ буквой n, отъ котораго измѣняется значеніе слова: со значкомъ peña значитъ скала, а безъ значка — pena — скорбь. Я не считаю, однако, необходимымъ исправлять это мѣсто, такъ какъ хотя монастырь и называется въ общежитіи обителью „Божіей Матери на скалѣ“, но я могу допустить и другое наименованіе — отъ суровости принятыхъ здѣсь правилъ жизни». (Прим. Байрона ко 2-му изданію).

Стр. 22. Строфа XX.

А тамъ Гонорій жилъ на днѣ пещеры.

На камнѣ надъ пещерою высѣчена надпись въ память Гонорія (ум. въ 159 г., 95 лѣтъ).

Hic Hononus vitam finivit

Et ideo cum Deo in coelis revivit.

Стр. 22. Строфа XXI.

Средь этихъ мѣстъ встрѣчается не мало

Таинственныхъ крестовъ,

Въ рукописи — замѣтка Гобгоуза: «Я не помню тамъ никакихъ крестовъ». Эти кресты не произвели на Гобгоуза никакого впечатлѣнія, такъ какъ онъ понялъ, что это — просто путевые знаки. Мэтью Льютасъ объясняетъ въ Athenaeum, 19 іюля 1873, что направленіе неровной и извилистой тропинки, идущей по горѣ къ монастырю отъ большой дороги, обозначено многочисленными крестами, которые Байронъ по ошибкѣ счелъ памятниками будто бы совершенныхъ тамъ убійствъ.

Стр. 22. Строфа XXI.

. . . не исключенья,

Убійства тамъ, гдѣ потерявъ значенье

Не въ силахъ гражданъ жизнь оберегать законъ.

«Хорошо извѣстно, что въ 1809 году на улицахъ и въ окрестностяхъ Лиссабона совершались португальцами убійства, жертвами которыхъ были не мѣстные жители, а англичане; ихъ рѣзали чуть не каждый день, и мы не только не получали удовлетворенія, но, напротивъ, намъ не позволяли даже вмѣшиваться, когда мы встрѣчали соотечественника, защищавшагося противъ своихъ „союзниковъ“. Однажды меня, вмѣстѣ съ моимъ другомъ, остановили на людной улицѣ, противъ открытаго магазина, въ восемь часовъ вечера, когда мы ѣхали въ коляскѣ въ театръ; по счастью, мы были вооружены; не будь этого, — я нисколько не сомнѣваюсь, что мы послужили бы „украшеніемъ разсказа“ вмѣсто того, чтобы самимъ объ этомъ разсказывать. Эти преступленія не ограничиваются одной только Португаліей; въ Сициліи и на Мальтѣ насъ убиваютъ, среднимъ числомъ, по одному каждую ночь, — и ни одинъ сициліанецъ или мальтіецъ никогда не бываетъ наказанъ!». (Прим. Байрона).

Строфа ХХІI.

И ты, Ватекъ, любившій роскошь бритъ.

«Ватекъ» — восточная сказка Вильяма Бекфорда, напеч. по-французски въ 1784 и по-англійски въ 1787 г. Байронъ очень цѣнилъ это произведеніе. «Я не знаю», говорилъ онъ въ одномъ изъ своихъ дневниковъ, «откуда авторъ почерпнулъ свой разсказъ; но по вѣрному изображенію обычаевъ, по красотѣ описаній и силѣ фантазіи онъ превосходитъ всѣ европейскія подражанія восточному и отличается такою оригинальностью, что кто бывалъ на Востокѣ, можетъ подумать, что это — просто переводъ». Авторъ этой сказки, Вильямъ Бекфордъ (1760—1844), сынъ лондонскаго лорда-мэра, 18-ти лѣтъ отъ роду получилъ въ наслѣдство милліонъ фунтовъ наличными и 100 тыс. ф. годового дохода и былъ, дѣйствительно, въ свое время, богатѣйшимъ человѣкомъ въ Англіи. Онъ много путешествовалъ и, между прочимъ, провелъ два года (1794—96) въ уединеніи, въ Кинта да-Монсеррате, въ трехъ миляхъ отъ Синтры.

Стр. 23. Строфа XXIV.

«Синтрская конвенція была подписана во дворцѣ маркиза Маріальвы. Позднѣйшіе подвиги лорда Веллингтона загладили этотъ неразумный поступокъ. Веллингтонъ дѣйствительно сотворилъ чудеса: можетъ быть, онъ даже измѣнилъ характеръ націи, примирилъ предразсудки соперниковъ и уничтожилъ замыслы непріятеля, никогда не отступавшаго предъ его предшественниками». (Прим. Байрона).

«Перемиріе, переговоры, конвенція, исполненіе ея постановленій, — все это началось, происходило и закончилось на разстояніи тридцати миль отъ Синтры и не имѣло съ этимъ пунктомъ ни малѣйшей связи, — ни политической, ни военной, ни мѣстной. Тѣмъ не менѣе, лордъ Байронъ написалъ, что конвенція была подписана во дворцѣ маркиза Маріальвы въ Синтрѣ» (Napier, History of the Peninsular War I, 161).

Стр. 23. Строфа XXV—XXVI.

21 августа 1808 г. сэръ Гарри Беррардъ (1755—1813) былъ назначенъ главнокомандующимъ на мѣсто сэра Артура Уэллесли (впослѣдствіи Веллингтонъ), который въ тотъ же день разбилъ Жюно при Виміерѣ. Немедленно Беррардъ отмѣнилъ приказъ Уэллесли преслѣдовать непріятеля и не воспользовался побѣдой. На слѣдующій же день (22 авг.) на мѣсто Беррарда былъ назначенъ сэръ Гью Дэльримиль, а 23го генералъ Келлерманъ сообщилъ англичанамъ предложенія Жюно, которыя, недѣлю спустя, были оформлены въ такъ наз. синтрской конвенціи, подписанной Келлерманомъ и Уэллесли. Когда въ Англіи получено было извѣстіе о томъ, что войска Наполеона были отражены съ потерями и что французы, несмотря на это, все-таки получили возможность благополучно выступить изъ Португаліи, генералы подверглись громкому и общему порицанію. Вмѣшательство Беррарда въ планы Уэллесли, конечно, было необдуманно и несвоевременно; но когда уже упущенъ былъ удобный моментъ для преслѣдованія непріятеля, тогда принятіе предложеній Жюно стало уже неизбѣжнымъ. Военный совѣтъ, созванный въ Лондонѣ въ январѣ 1819 г., утвердилъ перемиріе 22 августа и конвенцію; но ни Дэльримпль, ни Беррардъ уже не получили командованія, и только сраженіе при Талаверѣ (28 іюля 1809) изгладило память о Синтрѣ и возстановило репутацію Уэллесли.

Строфы XXIV—XXVI въ первоначальной рукописи поэмы имѣли инуе, болѣе распространенную редакцію. Онѣ были передѣланы Байрономъ по настояніямъ его друзей. Вотъ ихъ первоначальный текстъ:

I.

Вотъ золотомъ, потомству въ поученье,

Начертанъ въ спискѣ господинъ Жюно;

И прочіе не лишены значенья,

Но въ стихъ вмѣстить ихъ было бъ мудрено.

Побѣдой обольщенные, давно

Они за подвигъ лавровъ ожидали

И были одурачены равно.

Сэръ Артуръ, Гарри и Дэльримиль попали

Въ тенета злыхъ враговъ, которымъ довѣяли.

II.

Конвенціей зовется демонъ злобный,

Что въ Маріальвѣ рыцарей смутилъ,

Отнявъ ихъ умъ (коль былъ у нихъ подобный),

И радость нашу въ горе обратилъ.

Когда газетный листъ намъ сообщилъ,

Что бросилъ галлъ равнину Виміеры,

Наперерывъ тутъ каждый заспѣшилъ —

Всѣ «Хроники», и «Почты», и «Курьеры» —

Торжествовать враговъ побѣду свыше мѣръ.

III.

Вдругъ привела конвенція въ движенье

Всѣ перья, руки, ноги, языки;

Мэръ, альдермэнъ забыли угощенье;

Церковные проснулись парики,

И Коббетъ самъ, молчавшій отъ тоски

Семь дней, вскочилъ въ порывѣ чудотворномъ,

Крича, что могутъ только дураки

Себя связать условіемъ позорнымъ.

Мычащій ввѣрь взревѣлъ — и сномъ заснулъ покорнымъ.

IV.

Всѣ вопіяли къ Небу… Слыша гласъ

Короны нашей преданныхъ вассаловъ,

Рѣшило Небо строго въ тотъ же часъ

Разслѣдовать поступки генераловъ.

Но Милость ихъ взяла подъ свой покровъ,

Зане они враговъ своихъ щадили

(Иль милостивы судьи къ Бингу были?)

Законъ для плутовъ, не для дураковъ.

Итакъ, друзья, — живите на здоровье,

Благословляя судей хладнокровье.

(Переведено П. О. Морозовымъ для наст. изд.)

Къ этимъ исключеннымъ строфамъ Байрономъ сдѣлано три примѣчанія:

1. Депеша сэра Хью Дэльримпля о т. н. синтрской конвенціи, отъ 3 сент., появилась въ экстренномъ прибавленіи къ «Лондонской Газетѣ» 16 сент. 1808 г. Коббетъ напечаталъ въ «Weekly Political Registes» рядъ статей, въ которыхъ рѣзко порицалъ эту конвенцію, допустившую свободное отступленіе французскихъ войскъ изъ Португаліи.

2. «Мычащій звѣрь» (blatant beast) — фигуральное обозначеніе черни, впервые употребленное, кажется, Смоллетомъ въ Приключеніяхъ одного атома. Горацій называетъ чернь «bellua multoium capitum», — многоголовымъ звѣремъ. Въ Англіи, по счастью, у нея нѣтъ даже и одной головы.

3. Вопросъ о Бингѣ вовсе не значитъ, что нашихъ глупыхъ генераловъ слѣдовало разстрѣлять: напротивъ, Бинга не слѣдовало казнить (адмиралъ Джонъ Бингъ казненъ 14 марта 1757). А то выходитъ, что одинъ пострадалъ, а другіе остались цѣлы, — вѣроятно но логикѣ Кандида, — pour encourager les autres^[4].

Стр. 23. Строфа XXVII.

Верхомъ! Верхомъ!

Байронъ и Гобгоузъ отплыли изъ Фальмута 2 іюля 1809 г., прибыли въ Лиссабонъ 6-го или 7-го, а 17-го изъ Альдеи Гальбеги («первая станція отъ Лиссабона, куда можно попасть только водой») поѣхали верхомъ въ Севилью. «Лошади здѣсь превосходныя, — мы проѣзжали по 70 миль въ день», писалъ Байронъ Годжсону и своей матери, 6 и 11 агв. 1809.

Стр. 23. Строфа XXIX.

Вотъ Мафра, гдѣ, судьбы узнавъ измѣну,

Царица Лузитаніи жила.

«Размѣры Мафры громадны: въ ней помѣщаются дворецъ, монастырь и великолѣпная церковь. Шесть органовъ по своему изяществу красивѣе всѣхъ, когда-либо иною видѣнныхъ; мы ихъ не слыхали, но намъ говорили, что ихъ звукъ соотвѣтствуетъ ихъ красотѣ. Мафру называютъ португальскимъ Эскуріаломъ» (Прим. Байрона).

Мафра построена (1717—1730) королемъ Жуаномъ V.

«Несчастная королева впослѣдствіи совершенно сошла съ ума, и докторъ Уиллисъ, который вообще очень удачно справлялся съ королевскими головами, ничего не могъ съ нею сдѣлать». (Прим. Байрона).

Марія I (1734—1816), бывшая женою своего дяди, Педро III, царствовала сначала вмѣстѣ съ нимъ (1777—86), а потомъ одна. Смерть супруга, любимаго духовника и затѣмъ — сына такъ на нее подѣйствовала, что королева впала въ меланхолію. Послѣ 1791 г. она была королевой уже только номинально, а въ 1799 г. ея сынъ Марія-Хосэ-Люисъ былъ назначенъ регентомъ.

Стр. 25. Строфа XXIII.

«Я описалъ португальцевъ такими, какими ихъ видѣлъ. Нѣтъ сомнѣнія, что съ тѣхъ поръ они стали лучше, по крайней мѣрѣ — въ отношеніи храбрости». (Прим. Байрона).

Здѣсь же слѣдовала въ рукописи «Замѣтка объ Испаніи и Португаліи», исключенная по настоянію Далласа:

«Недавно мы слышали чудеса о португальцахъ и объ ихъ доблести. Дай Богъ, чтобы это было такъ и впредь; но „если бы это было во время спанья, Галь, — все было бы ладно!“ Имъ надо еще сражаться много часовъ прежде, чѣмъ количество ихъ потерь убитыми сравняется съ числомъ нашихъ соотечественниковъ, зарѣзанныхъ этими милыми тварями, которыя теперь превратились въ „caèodores“ и еще Богъ знаетъ во что. Я указываю лишь на факты, не ограничивающіеся одною только Португаліею: и въ Сициліи, и на Мальтѣ насъ убиваютъ, среднимъ числомъ, по одному каждую ночь, — и ни одинъ сициліанецъ или мальтіецъ не подвергается наказанію. Это отсутствіе защиты — позоръ для нашего правительства и правителей, потому что убійства такъ же ясны, какъ освѣщающая ихъ луна и не замѣчающее ихъ равнодушіе. Надо надѣяться, что португальцевъ будутъ поздравлять съ „Потерянной надеждой“, — если трусы становятся храбрецами (въ углу, какъ и всѣ имъ подобные), то пускай и выказываютъ свою храбрость. Но вотъ открывается подписка въ пользу этихъ ϑρασυδειλοι (имъ нечего стыдиться названія, даннаго нѣкогда спартанцамъ)^[5] и всѣ благотворительныя буквы, отъ показнаго А до недовѣрчиваго Z, включая сюда и 1 ф. 1 шил. 0 пенсовъ отъ „Почитателя доблести“, выставляются на листахъ въ Ллойдѣ, во славу британскаго благоволенія! Очень хорошо! Мы и сражались, и подписывали деньги, и жаловали лордства, и хоронили убитыхъ нашими друзьями и врагами, — и вотъ, все это теперь надо снова продѣлывать. Мы какъ Ліенъ-Чи (у Гольдсмита въ „Гражданинѣ Вселенной“), становимся старше, но не лучше». Интересно было бы знать, кто станетъ подписываться въ нашу пользу въ 1815 г. или около того времени, и какая нація вышлетъ 50 тысячъ человѣкъ для того, чтобы ихъ сначала перерѣзали въ столицѣ, а потомъ опять вырѣзали, по ирландской модѣ, девять изъ десяти, на «ложѣ чести», которые, какъ говоритъ сержантъ Кайтъ (въ пьесѣ Фаркуара «Вербовщикъ»), значительно шире и гораздо удобнѣе, чѣмъ «ложе войны». Затѣмъ намъ надо имѣть поэта, который напишетъ «Видѣніе дона Персиваля» и великодушно пожертвуетъ доходъ отъ продажи прекрасно и въ большомъ числѣ экземпляровъ напечатаннаго тома in-quarto на возстановленіе «Баквинда» и «Канонгэта» или на снабженіе полуизжаренныхъ шотландцевъ новыми юбками^[6]. Какъ бы то ни было, лордъ Веллингтонъ совершилъ чудеса; то же самое сотворилъ и его восточный братъ, котораго я видѣлъ въ то время, какъ онъ переѣзжалъ черезъ французскій флагъ; я слышалъ также, какъ онъ бормоталъ на ломаномъ испанскомъ языкѣ въ отвѣтъ на рѣчь какого то патріота-сапожника въ Кадиксѣ, по случаю собственнаго прибытія въ этотъ городъ и отбытія пяти тысячъ храбрыхъ британцевъ изъ этого „лучшаго изъ всѣхъ возможныхъ міровъ“ (Панглоссъ, въ Кандидѣ). Мы были въ большомъ затрудненіи относительно того, какъ воспользоваться этой самой побѣдой при Талаверѣ; а между тѣмъ, гдѣ-нибудь навѣрное была одержана побѣда, потому что каждый приписывалъ ее себѣ. Испанскія депеши и чернь называли ее побѣдой Куэсты и почти не упоминали о виконтѣ; французы называли ее своею (къ великому моему огорченію, потому что французскій консулъ въ Греціи заткнулъ мнѣ ротъ вонючей Парижской Газетой, — словно я убилъ Себастьяни^[7] „въ клеенчатомъ плащѣ“ и короля Жозефа „въ зеленомъ платьѣ“), — а мы еще не рѣшили, какъ и чьею ее называть, — потому что, разумѣется, она была не ваша. Во всякомъ случаѣ, отступленіе Массены (май 1811) большое удобство: а такъ какъ мы въ послѣдніе годы не привыкли преслѣдовать непріятеля, то и не удивительно, что мы на первое время чувствуемъ себя немножко неловко. Но мы, разумѣется, исправимся; а если нѣтъ, то намъ стоитъ только усвоить свою старую тактику отступленія, — и тогда мы будемъ дома».

Стр. 25. Строфа XXXIII.

Нѣтъ, ручейкомъ ничтожнѣйшимъ.

Если Байронъ (ср. строфу XLIII) на пути изъ Лиссабона въ Севилью проѣзжалъ по равнинѣ Альбуэры, то онъ долженъ былъ переѣхать черезъ испанскую границу между Эльвасомъ и Бадахосомъ. Въ такомъ случаѣ «ручеекъ» есть рѣчка Кайя.

Стр. 26. Строфа XXXIV.

Воспѣтая въ баладахъ Гвадіана.

Байронъ, повидимому, уже успѣлъ настолько ознакомиться съ испанскимъ языкомъ, что былъ въ состояніи понимать и цѣнить произведенія народной поэзіи, не имѣющей себѣ ничего подобнаго въ Европѣ. Онъ перевелъ одну изъ лучшихъ балладъ о гренадской войнѣ, «Romance muy doloroso del sitio у toma de Alhama».

Стр. 26. Строфа XXXV.

Гдѣ знамя, что

Пелагъ въ бою носилъ и т. д.

«Дочь графа Юліана, испанская Елена. Пелайо отстаивалъ свою независимость въ крѣпостцахъ Астуріи, а потомки его наслѣдниковъ, спустя нѣсколько столѣтій, завершали свою борьбу съ маврами завоеваніемъ Гренады» (Прим. Байрона).

"Почти всѣ испанскіе историки, а также и народное преданіе, считаютъ причиною нашествія мавровъ насиліе, совершенное королемъ Родригомъ надъ Флориндой, которую мавры звали Кабой или Кавой. Это была дочь графа Юліана, одного изъ главныхъ готскихъ полководцевъ, которому поручена была оборона Сеуты противъ мавровъ. Оскорбленный неблагодарностью своего государя и позоромъ дочери, графъ Юліанъ забылъ долгъ христіанина и патріота и, вступивъ въ союзъ съ Мусой, намѣстникомъ калифа въ Африкѣ, поддержалъ вторженіе въ Испанію сарацинъ и африканцевъ подъ начальствомъ знаменитаго Тарика. Результатомъ этого вторженія было пораженіе и смерть Родрига и занятіе маврами почти всего полуострова. Испанцы ненавидятъ память Флоринды и, по словамъ Сервантеса, никогда не даютъ этого имени женщинѣ, называя имъ только собаку (Примѣч. Вальтеръ Скотта. Ср. Пушкина, «Родригъ»).

«Крестъ Побѣды», сдѣланный изъ астурійскаго дуба и служившій знаменемъ для Пелайо (Пелага) въ сраженіи съ маврами при Кангасѣ (718 г.), по преданію, упалъ съ неба. Онъ хранится въ Овіедо. Мавры были окончательно изгнаны изъ Гренады въ 1492 г., въ царствованіе Фердинанда и Изабеллы.

Стр. 27. Строфа XXXVI.

Тѣмъ подвигомъ всѣ пѣсни края полны.

Намекъ на романсеро и рыцарскія поэмы (cabellerias) XVI вѣка.

Стр. 28. Строфа XXXVIII.

. . . Всѣ ужасомъ объяты

Когда является во гнѣвѣ богъ войны.

Неточный переводъ образнаго стиха Байрона.

Death ride upon the sulphyry Siroc.

т. е. смерть верхомъ на удушливомъ (сѣрнистомъ) Сирокко.

«Сирокко — сильный горячій вѣтеръ, дующій по цѣлымъ недѣлямъ въ Средиземномъ морѣ отъ Архипелага. Его свойства хорошо извѣстны всѣмъ, кто проѣзжалъ черезъ Гибралтарскій проливъ». (Прим. Байрона).

Стр. 29. Строфа XL—XLI.

Сраженіе при Талаверѣ началось 27-го іюля 1809 и продолжалось два дня. Такъ какъ Байронъ пріѣхалъ въ Севилью, вѣроятно, 21-го или 22-го, то онъ не могъ быть очевидцемъ какой-либо части этого сраженія. Въ письмѣ къ матери отъ 11-го августа онъ говоритъ: «Вы слышали о сраженіи близъ Мадрида. Въ Англіи назовутъ его побѣдой, — хороша побѣда! Двѣсти офицеровъ и пять тысячъ солдатъ убито, — и всѣ англичане, а у французовъ силы не убавилось. Я хотѣлъ было присоединиться къ арміи, по намъ надо торопиться къ Средиземному морю».

Въ письмѣ къ полковнику Малькольму отъ 3-го дек. 1809 Веллингтонъ сознается, что результатъ сраженія былъ скорѣе нравственный, чѣмъ матеріальный. «Сраженіе при Талаверѣ, безъ сомнѣнія, было одно изъ самыхъ тяжелыхъ сраженій въ наше время.. Жаль, что вслѣдствіе несчастной негодности испанцевъ… слава есть единственный результатъ, нами достигнутый. Мнѣ предстоитъ очень трудная задача… При такихъ обстоятельствахъ можно потерпѣть пораженіе, но нечестно было бы отклоняться отъ своего долга».

Стр. 30. Строфа XLIII.

Сраженіе при Альбуэрѣ (16-го мая 1811), гдѣ англичане, подъ начальствомъ лорда Бирсфорда, разбили Сульта, было своего рода Пирровой побѣдой. «Еще одно такое сраженіе и мы пропали», писалъ Веллингтонъ. «Большого труда стоитъ мнѣ все опять поправить». Говорятъ, что французы потеряли въ этомъ сраженіи отъ 8 до 9 тыс. человѣкъ, англичане — 4158, испанцы — 1365. Альбуэра прославлена Вальтеръ Скоттомъ въ его «Видѣніи короля Родерика». Въ октябрѣ 1811 вышла анонимная поэма: «Сраженіе при Альбуэрѣ».

Стр. 31. Строфа XLV.

«Въ Севильѣ», писалъ Байронъ матери въ августѣ 1809 г., — «мы жили въ домѣ двухъ незамужнихъ испанокъ, женщинъ съ характеромъ. Старшая — красавица, младшая недурна. Свобода обращенія, здѣсь общепринятая, меня нисколько не удивила; а изъ дальнѣйшихъ наблюденій я убѣдился, что сдержанность не составляетъ отличительной черты испанскихъ красавицъ. Старшая почтила вашего недостойнаго сына совершенно особымъ вниманіемъ, съ большою нѣжностью обняла его при отъѣздѣ (я пробылъ тамъ всего три дня), отрѣзала прядь его волосъ и подарила собственный локонъ, фута въ три длиною, который я вамъ посылаю и прошу сберечь до моего возвращенія. Ея послѣднія слова были, „Adios, tu hermoso; me gusto mucho“, — прощай: красавецъ; ты мнѣ очень понравился!»

Стр. 31. Строфа XLVI.

Въ концѣ января 1810 г. французскія войска подошли къ Севильѣ; этотъ веселый городъ не послѣдовалъ примѣру Сарагосы и Хероны и послѣ непродолжительныхъ переговоровъ сдался со всѣми своими запасами, пушечными заводами и полнымъ арсеналомъ.

Звучитъ не бранный рогъ, а звонъ гитары.

Гитара — не точный переводъ. Въ подлинникѣ Rebeck — музыкальный двуструнный смычковый инструментъ, занесенный въ Испанію, какъ полагаютъ, маврами.

Стр. 32. Строфа XLVIII.

Нѣтъ, онъ теперь поетъ Viva el Rey.

«Ѵіѵа еі Roy Fernando!» — да здравствуетъ король Фердинандъ! — припѣвъ большей части испанскихъ патріотическихъ пѣсенъ. Въ нихъ, главнымъ образомъ, осуждается старый король Карлъ, королева и «князь мира». Я слышалъ ихъ иного; напѣвъ нѣкоторыхъ изъ нихъ красивъ. «Князь мира» Годой, потомокъ древней, но захудавшей фамиліи, родился въ Бадахосѣ, на границѣ Португаліи, и сначала служилъ въ рядахъ испанской гвардіи; затѣмъ онъ обратилъ на себя вниманіе королевы и сдѣлался герцогомъ Алькудійскимъ и пр. и пр. Этого человѣка всѣ испанцы винятъ въ разореніи своей родины". (Прим. Байрона).

Мануэль де Годой (1767—1851) получилъ титулъ «Князя мира» (Principe de la Paz) въ 1795 г., послѣ Базельскаго договора, по которому болѣе половины острова Санъ-Доминго уступлено было Франціи. Время, когда онъ былъ первымъ министромъ и главнымъ начальникомъ королевской полиціи, было временемъ политическаго упадка Испаніи, и еще до начала войны общественное мнѣніе видѣло уже въ немъ виновника разоренія и униженія страны. Его карьера окончилась прежде, чѣмъ Байронъ началъ свое путешествіе. Во время возстанія въ Аранхуэсѣ, 1719 марта 1808 г., когда Карлъ IV отрекся отъ престола въ пользу своего сына, Фердинанда VII, Годой былъ спасенъ отъ ярости народа только заключеніемъ въ тюрьму. Затѣмъ, въ маѣ, когда самъ Фердинандъ былъ уже увезенъ плѣнникомъ во Францію, Годой, по настоянію Мюрата, былъ освобожденъ, и ему приказано было сопровождать Карла въ Байонну и убѣждать своего бывшаго государя вторично отречься отъ престола въ пользу Наполеона. Остальное время своей долгой жизни онъ провелъ сначала въ Римѣ, а потомъ — въ Парижѣ, въ изгнаніи и нуждѣ. По словамъ историка пиренейской войны, Нэпира, ненависть къ Годою, который въ дѣйствительности былъ мягкимъ и добродушнымъ человѣкомъ, объясняется испанскою злобой и національными предразсудками. Его предательство было, по крайней мѣрѣ, настолько же результатомъ интригъ Фердинанда, насколько слѣдствіемъ его собственнаго честолюбія. Другое и, можетъ быть, болѣе вѣрное объясненіе народной ненависти къ Годою заключается въ его предполагаемомъ безбожіи и хорошо извѣстномъ равнодушіи къ церковнымъ обрядамъ, на которое еще на много лѣтъ передъ тѣмъ обращено было вниманіе инквизиціи. Крестьяне проклинали Годоя, потому что попы радовались его паденію.

Стр. 33. Строфа XLIX.

Съ высотъ Сіерра-Морены путешественникамъ открывается видъ на «длинную равнину» Гвадалкивира и на горы Ронды и Гранады съ ихъ фортами, «прилѣпившимися повсюду точно орлиныя гнѣзда». Французы, подъ начальствомъ Дюпона, вступили въ горы Морены 2-го іюля 1808 г.; 7-го іюня они овладѣли мостомъ у Алколеи и заняли Кордову, но 19-го іюля были разбиты при Байленѣ и принуждены сдаться. Слѣды этихъ сраженій и видѣлъ Байронъ. «Драконово гнѣздо» — древняя цитадель Хаэнъ, охраняющая окраины Сіерры «какъ сторожевой церберъ». Она была взята французами, но снова отбита у нихъ испанцами въ началѣ іюля 1808 г.

Стр. 33. Строфа L.

Кого не встрѣтишь здѣсь съ кокардой красной.

«Красная кокарда съ вензелемъ Фердинанда VII». (Прим. Байрона).

Стр. 33. Строфа LI.

. . . Глядя на ядеръ груду.

Въ подлинникѣ не груда, а «пирамида».

«Кто видалъ батареи, тотъ помнитъ пирамиды, въ которыя складываются ядра и гранаты. Въ Сіеррѣ-Моренѣ были укрѣплены всѣ проходы, черезъ которые я проѣзжалъ по дорогѣ въ Севилью». (Прим. Байрона).

Стр. 35. Строфа LIII.

Погибнутъ, чтобы славой громкихъ дѣлъ

Гордиться могъ тиранъ?

Съ теченіемъ времени взглядъ Байрона на Наполеона измѣнился; онъ колеблется между сочувственнымъ удивленіемъ и неохотнымъ порицаніемъ. Но въ ту пору, когда написана была эта строфа, поэтъ былъ увлеченъ героическимъ сопротивленіемъ Испаніи «новому Алариху, презирающему весь міръ», и Байронъ выражался о Наполеонѣ тономъ Соути. Ср. ниже, пѣснь III, строфы ХХXVI и XXXVII.

Стр. 36. Строфа LVI.

«Таковы были подвиги Сарагосской дѣвы, которая въ своей храбрости достигла высшаго героизма. Въ бытность автора въ Севильѣ она ежедневно прогуливалась на Прадо, украшенная медалями и орденами, пожалованными Хунтой». (Прим. Байрона).

Соути разсказываетъ (вѣроятно, по книгѣ Вогана «Осада Сарагоссы»), что «Августина Сарагосса (sic!), красивая женщина изъ низшаго класса, лѣтъ 22-хъ», маркитанка, зашла однажды съ припасами на батарею у воротъ Портелло. Артиллеристы всѣ были перебиты и такъ какъ граждане не рѣшились войти на батарею, то Августина, пренебрегая опасностью, подскочила къ одному убитому, выхватила у него изъ рукъ фитиль и выстрѣлила изъ 26-фунтового орудія; затѣмъ, вскочивъ на пушку, дала торжественное обѣщаніе не разставаться съ нею во все время осады". Послѣ отступленія французовъ Августинѣ назначена была пенсія и суточныя деньги по артиллерійскому положенію. Ей дано было также право носить на рукавѣ особую нашивку съ словомъ «Сарагосса». Нэпиръ, не вполнѣ довѣряя этимъ подвигамъ, но и не вполнѣ отрицая ихъ", замѣчаетъ, что «долгое время спустя Испанія еще кишѣла Сарагосскими героинями, одѣтыми въ полувоенное платье и театрально украшенными гербами».

Стр. 37. Строфа LVIII

Амуръ оставилъ слѣдъ перстовъ небрежныхъ

На ямкахъ щекъ испанки молодой.

Примѣчаніе Байрона къ этому мѣсту:

Sigilla in mento impresso Amoris digitulo

Vestigio demonstrant mollitudinem. Aul. Gell.

Эти стихи находятся не у Авла Геллія, а у грамматика Нонія Марцелла, который цитируетъ ихъ изъ М. Теренція Варрона. Въ подлинномъ текстѣ вмѣсто sigilla читается: laculla.

Стр. 37. Строфа LVIII.

Какъ дѣва сѣвера блѣднѣетъ передъ ней.

Въ письмѣ къ матери отъ 11 авг. 1809 г. Байронъ сравниваетъ «испанскій стиль» красоты съ англійскимъ, къ невыгодѣ для послѣдняго: «Длинные черные волосы; темные и томные глаза; свѣтло-оливковый цвѣтъ лица; формы, изящество которыхъ въ движеніи выше всего, что можетъ себѣ представить англичанинъ, привыкшій къ соннымъ, небрежнымъ фигурамъ своихъ соотечественницъ, — все это въ соединеніи съ вполнѣ подходящимъ и въ то же время очень скромнымъ костюмомъ, дѣлаетъ красоту испанки неотразимой». Впрочемъ, въ Донъ Жуанѣ (п. XII, ст. LXXIV—LXXVII) сдѣлана оговорка въ пользу британскихъ красавицъ.

Стр. 37—38. Строфа LXLXII.

«Эти строфы написаны въ Кастри (Дельфосъ), у подножія Парнасса, который теперь зовется Ліакура». (Прим. Байрона).

Вершину Парнасса нельзя видѣть изъ Дельфъ или окрестностей этого города. Прежде, чѣмъ эта строфа была написана «у подножія Парнасса» (10-го декабря), Байронъ впервые увидѣлъ «облеченную въ снѣгъ» величественную гору на пути въ Востоку (на южномъ берегу Коринѳскаго залива), куда онъ прибылъ 5-го, а выѣхалъ оттуда 14-го декабря. «Эхо», прославленное въ древности (Юстинъ, Hist., кн. 24, гл. 6) производится Федріадами, или «блестящими вершинами» и крутыми скатами изъ краснаго и сѣраго известняка, при входѣ въ обращенную къ югу долину Плиста.

Стр. 38. Строфа LXI.

«Направляясь въ 1809 г. къ дельфійскому источнику (Кастри), я увидѣлъ двѣнадцать летящихъ орловъ (Гобгоузъ думалъ, что это были коршуны, — по крайней мѣрѣ онъ говоритъ такъ) и принялъ это за доброе предзнаменованіе. За день передъ тѣмъ я сочинилъ стихи къ Парнассу (въ Чайльдъ-Гарольдѣ) и, смотря на этихъ птицъ, надѣялся, что Аполлонъ благосклонно принялъ мою жертву. И дѣйствительно, я пользовался репутаціей и славой поэта въ поэтическій періодъ жизни (отъ 20 до 30 лѣтъ). Останется ли за иной эта слава, — это другое дѣло; но я былъ почитателемъ божества и священнаго мѣста, и благодаренъ ему за то, что имъ для меня сдѣлано. Предавая будущее въ его руки, какъ предалъ прошедшее». (Байронъ, Дневникь 1821).

Стр. 38. Строфа LXV, ст. 1 и 2.

. . . древностью и силой.

Севилья у римлянъ называлась Гисналисомъ. (Прим. Баирона).

Но Кадиксь привлекательнѣе милый.

Въ первомъ своемъ письмѣ изъ Испаніи (къ Ф. Годжсону, 6-го авг. 1809) Байронъ восклицаетъ: «Кадиксъ, милый Кадиксъ! Это — первое мѣсто въ мірѣ. Красота его улицъ и домовъ уступаетъ только любезности его жителей. При всемъ національномъ предубѣжденіи, я долженъ признать, что здѣшнія женщины по красотѣ настолько же выше англичанокъ, насколько испанцы ниже англичанъ во всѣхъ отношеніяхъ… Кадиксъ — настоящая Цитера». Ср. ниже письмо къ матери отъ 11-го авг. 1809.

Стр. 40. Строфа LXIX.

Байронъ, какъ онъ самъ намекаетъ въ предисловіи къ Ч.-Гаролъду, первоначально имѣлъ намѣреніе ввести въ свою поэму нѣсколько «варіантовъ» шутливаго или сатирическаго содержанія. Битти, Томсонъ, Аріосто были достаточными для него авторитетами въ этомъ отношеніи. Строфы о синтрской конвенціи и четыре заключительныя строфы I пѣсни, написанныя въ этомъ стилѣ, были исключены по настоянію Далласа, Меррея или Джиффорда. Изъ одного письма къ Далласу (21-го авг. 1811) видно, что Байронъ почти уже рѣшился исключить «двѣ строфы въ шутовскомъ родѣ о лондонскомъ воскресеньѣ». Но онѣ были оставлены въ текстѣ, вѣроятно, потому, что въ нихъ нѣтъ личныхъ намековъ, — и, по выраженію Мура, «обезобразили» поэму.

Стр. 40. Строфа LXX.

. . . О Ѳивы прежнихъ дней

Зачѣмъ здѣсь женъ и юношей такъ много?

«Это было написано въ Ѳивахъ, слѣдовательно — въ наилучшемъ мѣстѣ для такого вопроса и для отвѣта на него: не потому, что это — родина Пиндара, а потому, что это — столица Беотіи, гдѣ была предложена и разрѣшена первая загадка». (Прим. Байрона).

Байронъ пріѣхалъ въ Ѳивы 22 декабря 1809 г. «Первой загадкой» онъ называетъ, конечно, знаменитую загадку Сфинкса, — прототипъ беотійскаго остроумія.

Идетъ народъ, спѣша на праздникъ Рога.

Hone въ своей «Everyday Book» (1827) даетъ подробное описаніе существовавшаго въ Гай-Гэтѣ обычая «клятвы на рогахъ». «Рога укрѣпляются на палкѣ футовъ въ пять длиною, которая втыкается въ землю. Рядомъ становится человѣкъ, дающій клятву. Онъ долженъ снять шляпу», и др. Самая клятва или, вѣрнѣе, небольшая часть ея, заключается въ слѣдующемъ: «Замѣтьте хорошенько, что я вамъ скажу, ибо это есть первое слово вашей присяги, — помните же это! Вы должны признавать меня (землевладѣльца) вашимъ названнымъ отцомъ, и пр… Вы не должны ѣсть чернаго хлѣба, когда можно достать бѣлаго, кромѣ того случая, когда вы больше любите черный. Вы не должны пить слабаго пива, если можно достать крѣпкаго, — кромѣ того случая, когда вы больше любите слабое. Вы не должны цѣловать служанку, если можете цѣловать барыню; а чтобы не терять удобнаго случая, лучше цѣловать обѣихъ», и пр. Говоритъ, эта шутовская присяга выдумана пастухами, посѣщавшими Gate House и пожелавшими завести тамъ трактиръ.

По поводу строфъ LXIX—LXX Томасъ Муръ говоритъ:

«Въ этомъ смѣшеніи легкаго стиля съ торжественнымъ выразилось намѣреніе поэта подражать Аріосту. Но гораздо легче съ изяществомъ подняться надъ уровнемъ обыденной рѣчи до блеска или паѳоса, нежели прервать усвоенный торжественный тонъ быстрымъ переходомъ къ смѣшному или пошлому. Въ первомъ случаѣ переходъ производитъ впечатлѣніе смягчающее и возвышающее, между тѣмъ какъ во второмъ онъ, большею частью, непріятно поражаетъ, — можетъ быть, по той же самой причинѣ, въ силу которой проявленіе паѳоса или высокаго чувства въ комедіи имѣетъ особую прелесть, между тѣмъ какъ вторженіе комическаго элемента въ трагедію, хотя и освященное у насъ обычаемъ и авторитетомъ, рѣдко не оскорбляетъ нашего чувства. Поэтъ и самъ убѣдился въ неудачѣ своей попытки, и въ дальнѣйшихъ пѣсняхъ Чайльдъ-Гарольда уже не повторялъ ея». (Т. Муръ).

Стр. 40—12. Строфы LXXII—LXXX.

Участники боя быковъ раздѣляются на три или четыре группы: чуло или пѣхотинцы, бандерильеры или метатели дротиковъ, конные пикадоры и, наконецъ, матадоры или эспады, которые убиваютъ быка. Каждый бой быковъ, продолжающійся минутъ 20, распадается на три отдѣленія или дѣйствія. Въ первомъ дѣйствіи пикадоры вызываютъ нападеніе быка, обыкновенно только защищаясь, но не атакуя его своими копьями (garrochas). Во второмъ дѣйствіи пѣшіе чуло размахиваютъ передъ глазами быка цвѣтными плащами или платками, стараясь отвлечь его ярость отъ пикадоровъ, если послѣднимъ приходятся плохо. Въ то же самое время бандерильеры стараются воткнуть въ шею быка съ каждой стороны по нѣскольку зазубренныхъ дротиковъ, украшенныхъ рѣзаными бумажками, а иногда снабженныхъ фейерверкомъ. Считается необходимымъ втыкать эти дротики непремѣнно съ обѣихъ сторонъ. Въ третьемъ и послѣднемъ дѣйствіи единственнымъ дѣйствующимъ лицомъ является матадоръ или эспада. Размахивая мулетой или краснымъ флагомъ, онъ вызываетъ нападеніе быка и, стоя прямо передъ нимъ, наноситъ ему шпагой смертельную рану подъ лѣвую лопатку.

Стр. 43 Строфа LXXX.

«Испанцы крайне мстительны. Въ Санта-Отелла я слышалъ, какъ молодой крестьянинъ грозилъ заколоть женщину (правда, — старуху, что смягчаетъ оскорбленіе), и когда я выразилъ по этому поводу удивленіе, мнѣ сказали, что тутъ нѣтъ ничего необыкновеннаго». (Прим. Байрона).

Строфа LXXXII.

Ср. Пушкина, «Евгеній Онѣгинъ», IV, 9:

Онъ въ первой юности своей

Былъ жертвой бурныхъ заблужденій

И необузданныхъ страстей.

Привычкой жизни избалованъ,

Однимъ на время очарованъ,

Разочарованный другимъ,

Желаньемъ медленно томимъ,

Томимъ и вѣтренымъ успѣхомъ,

Внимая въ шумѣ и въ тиши

Роптанье вѣчное души,

Зѣвоту подавляя смѣхомъ:

Вотъ какъ убилъ онъ восемь лѣтъ,

Утратя жизни лучшій цвѣтъ.

Стр 44. Строфа LXXXII. Увѣренность — или, лучше сказать, страхъ Байрона, что онъ осужденъ на погибель, коренятся въ усвоенномъ имъ съ дѣтства кальвинистскомъ вѣроученіи (ср. Ч.-Гарольда, пѣснь III, стр. LXX и п. IV, стр. XXXIV). Лэди Байронъ считала этотъ безотрадный взглядъ на жизнь основою характера своего мужа и причиною его странностей. Въ письмѣ къ Г. К. Робинсону отъ 5 марта 1855 г. она говоритъ: "Не только по случайнымъ выраженіямъ, но по всему строю чувствъ лорда Байрона я не могла не убѣдиться въ томъ, что онъ вѣрилъ въ библейское вдохновеніе и раздѣлялъ самые мрачные догматы кальвинизма. Этому злополучному взгляду на отношенія созданія къ Создателю я всегда приписывала несчастія Байрона. Вмѣсто того, чтобы при каждой удачѣ чувствовать себя счастливѣе, онъ былъ убѣжденъ, что каждая удача обращается для него въ «проклятіе». Можетъ-ли человѣкъ, одержимый такими мыслями, вести жизнь, полную любви и служенія Богу и людямъ? Эти идеи и должны были до извѣстной степени осуществиться. «Хуже всего — то, что я въ это вѣрю», говорилъ онъ. И я, какъ всѣ, съ нимъ связанные, ничего не могла сдѣлать съ этой вѣрой въ предопредѣленіе.

Стр. 45. Инссѣ.

Эти стансы, которыми замѣнены первоначально написанные стансы «Къ дѣвушкѣ изъ Кадикса». (см. далѣе стр. 182) помѣчены 25 января 1810 г. Въ этотъ день Байронъ и Гобгоузъ посѣтили Мараѳонъ. Стихи относятся, по всей вѣроятности, къ «аѳинской дѣвѣ» Терезѣ Макри, или къ какой-нибудь случайной возлюбленной, но не къ «Флоренсѣ» (г-жа Спенсеръ Смитъ). которой Байронъ незадолго передъ тѣмъ (16 января) "далъ отставку въ стихотвореніяхъ «Волшебство исчезло (см. дальше стр. 185). Недѣлю спустя (10 февр.) Гобгоузъ въ сопровожденіи албанца Василія и аѳинянина Димитрія уѣхалъ на Негропонтъ, а Байронъ былъ неожиданно чѣмъ-то задержанъ въ Аѳинахъ.

Стр. 45. Куплетъ 6.

Изгнанникъ, гдѣ бы ни былъ онъ

Отъ мукъ своихъ бѣжать не можетъ.

Ср. Горація, Оды, II, XVI, 19—20:

… Patriae quis exul

Se quoque fagit?

Стр. 46. Строфа LXXXV.

„Намекъ на поведеніе и смерть Солано, губернатора Кадикса, въ маѣ 1808 г.“. (Прим. Байрона).

Маркизъ Солано, главнокомандующій войсками въ Кадиксѣ, былъ убитъ народомъ. Севильская „Верховная Хунта“ приказала ему аттаковать французскій флотъ, стоявшій на якорѣ у Кадикса, и англійскій адмиралъ Первисъ, по соглашенію съ генераломъ Спенсеромъ, предлагалъ ему свое содѣйствіе; но Солано не желалъ получать приказанія отъ „самовольно водворившейся власти“ и опасался вовлечь своіо родину въ войну съ державой, сила которой ему была извѣстна лучше, чѣмъ характеръ его соотечественниковъ» (Нэпиръ).

Кадиксъ былъ отнятъ у мавровъ Алонсо эль-Савіо, въ 1262 году. Въ январѣ-февралѣ 1810 г. онъ чуть не попалъ въ осаду. Въ 1812 г., 16 мая, Сультъ началъ «cерьезную бомбардировку» города; но черезъ три мѣсяца, 24 августа, осаде была снята.

Стр. 46. Строфа LXXXIII.

. . . Что за тронъ

Безъ короля имъ выпало на долю

Сражаться

Карлъ IV отрекся отъ престола 19 марта 1808 г., въ пользу своего сына, Фердинанда VII; въ слѣдующемъ же маѣ Карлъ снова отрекся отъ престола за себя лично, а Фердинадъ — за себя и своихъ наслѣдниковъ, — въ пользу Наполеона. Съ тѣхъ поръ Карлъ находился въ изгнаніи, а Фердинандъ, — въ плѣну въ Валансэ, и Испанія, съ точки зрѣнія Бурбонской династіи, оставалась «безъ короля» до тѣхъ поръ, пока Фердинандъ по политическимъ соображеніямъ, не былъ освобожденъ. Онъ воцарился снова 22 марта 1814. г.

Стр 40. Строфа LXXXVI.

И будетъ драться онъ хотя-бы на ножахъ.

«Война до ножей!» — отвѣтъ Палафокса французскому генералу при осадѣ Сарагоссы". (Прим. Байрона).

Во время первой осады Сарагоссы, въ августѣ 1S0S г., маршалъ Лефевръ потребовалъ у Палафокса сдачи крѣпости. Отвѣтъ былъ: «Guerra al euchillo!» (Война до ножей!). Позднѣе, въ декабрѣ того же года, когда Мовсэ снова потребовалъ сдачи, Палафоксъ обратился къ жителямъ Мадрида съ прокламаціей, въ которой говорилъ, что осаждающія его собаки не даютъ ему времени вычистить мечъ отъ ихъ крови, но все же найдутъ себѣ въ Сарагоссѣ могилу. Соути замѣчаетъ, что прокламаціи Палафокса сочинялись въ приподнятомъ тонѣ, отчасти подъ вліяніемъ испанскихъ народныхъ романсовъ, и отвѣчали характеру тѣхъ, къ кому онъ обращался. Съ своей стороны, Нэпиръ объясняетъ снятіе осады дурной дисциплиной французовъ и системой террора, усвоенной испанскими вождями. Вдохновителями прокламацій о «войнѣ до ножей» были, по его словамъ, Хорье Ибортъ и Тіо Муринъ, а вовсе не Палафоксъ, который ничего не смыслилъ въ военномъ дѣлѣ и въ большинствѣ случаевъ заботился прежде всего о собственной безопасности.

Въ первоначальной редакціи первая пѣснь «Чайльдъ-Гарольда» послѣ LXXXVI строфы заканчивалась слѣдующими 4 строфами и примѣчаніями къ нимъ Байрона.

I.

«А если вы хотите побольше узнать объ Испаніи и испанцахъ, объ испанскихъ видахъ, святыхъ, древностяхъ, искусствѣ, разныхъ происшествіяхъ и войнѣ, то отправьтесь на Paternoster Row (лондонская ул., гдѣ много книжныхъ магазиновъ): развѣ все это не описано въ книгѣ Kappa, рыцаря Зеленаго Эрина (Ирландіи) и блуждающей Звѣзды Европы? Внимайте, читатели, мужу чернилъ, прислушайтесь къ тому, что онъ въ дальнихъ краяхъ сотворилъ, видѣлъ и написалъ. Все это втиснуто въ одинъ томъ in-quarto. Одолжите эту книгу, украдите ее — только не тратьтесь на покупку — и скажите намъ, что о ней думаете».

---

«Порфирій говоритъ, что пророчества Даніила были написаны уже послѣ ихъ исполненія. Такая же участь предстоитъ здѣсь и мнѣ. Но въ данномъ случаѣ для пророчества не требуется особенной проницательности: все угадывается съ перваго взгляда». (Прим. Байрона).

«Я видѣлъ сэра Джона Kappa въ Севильѣ и Кадиксѣ и, какъ свифтовскій цирюльникъ, на колѣняхъ просилъ, чтобы онъ меня не описывалъ», говоритъ Байронъ въ письмѣ къ Годжсону отъ 6 августа 1809 г. Сэръ Джосъ Карръ (1772—1832) былъ назначенъ около 1807 г. ирландскимъ вице-королемъ. Онъ напечаталъ, въ началѣ XIX в., двѣ поэмы и одну драму, но особенную извѣстность пріобрѣлъ своими путеводителями, которые доставили ему значительныя выгоды и прозвище «странствующаго Kappa». Въ біографіи Свифта разсказывается, что однажды, проѣздомъ черезъ Дёндалькъ, Свифтъ очень забавлялся болтовней одного цирюльника и пригласилъ его къ себѣ обѣдать. Восхищенный столь неожиданною честью, цирюльникъ одѣлся въ лучшеѳ свое платье и явился въ гостиницу; но, узнавъ, что пригласившая его духовная особа — Свифтъ, страшно поблѣднѣлъ, упалъ на колѣни и сталъ умолять «не пропечатывать» его: онъ — бѣдный цирюльникъ, обремененный семействомъ, и если его пропечатаютъ, то онъ лишится всей своей практики. Свифтъ посмѣялся надъ бѣднымъ малымъ, накормилъ его обѣдомъ и далъ слово его не «пропечатывать».

II.

«Съ очками на носу вы тамъ узнаете, сколько народу посадилъ Велеслей на суда для перевозки въ Испанію. Много онъ посадилъ, точно хотѣлъ основать цѣлую колонію. О, какъ много войска переплыло улыбающееся море, чтобы никогда не вернуться Узнаете вы также, сколько зданій въ такомъ-то и такомъ-то мѣстѣ, сколько миль отъ одного мѣста до другого, какія мощи въ какомъ соборѣ, гдѣ стоитъ Хиральда на своемъ гигантскомъ фундаментѣ».

---

«Я предполагаю, что маркизъ и мистеръ и Поль и сэръ А. въ это время уже возвратились, такъ же какъ и сбитый съ толку Фриръ, поведеніе котораго обсуждалось въ палатѣ общинъ». (Прим. Байрона).

Внесенное въ палату общинъ 24 февраля 1809 г., предложеніе «разслѣдовать причины послѣдней кампаніи въ Испаніи» провалилось, но правительство отозвало Фрира, британскаго посланника при Верховной Хунтѣ, и назначило маркиза Уэллесли чрезвычайпымъ посланникомъ въ Севилью. Уэллесли прибылъ въ Испанію въ началѣ августа, но дуэль между Персивалемъ и Каннингомъ, происшедшая 21 сентября, имѣла послѣдствіемъ перемѣну въ составѣ министерства, и Уэллесли, разсчитывая получить новое назначеніе, выѣхалъ изъ Кадикса 10 ноября 1809 г. Его преемникомъ въ должности посланника былъ его братъ, Генри Уэллесли, баронъ Коули. «Мистеръ», вѣроятно, означаетъ Генри Уэллесли, а «Поль» — Вильямъ Уэллесли Поль, впослѣдствіи графъ Морнингтонъ.

Фундаментъ Хиральды, башни севильскаго каѳедральнаго собора, представляетъ квадратъ въ 15 футовъ. На вершинѣ сквозной колокольни, вѣнчающей эту оригинальную мавританскую башню, поставлена «Хиральдильо», бронзовая статуя Вѣры. При высотѣ въ 14 футовъ, она вѣситъ 2.800 фунтовъ, но поворачивается свободно при малѣйшемъ вѣтеркѣ.

III.

«Тамъ можете вы прочитать (о Фебъ, спаси сэра Джона, да не станутъ мои слова пророчествомъ) все, что было сказано, спѣто, потеряно или выиграно хвастливымъ Велеслеемъ или злополучнымъ Фриромъ, тѣмъ самымъ, что написалъ половину „Бѣднаго Точильщика“ — такъ то поэзія пролагаетъ путь къ почестямъ: кто не предпочтетъ обратиться къ такимъ дипломатамъ? Но довольно, муза, тебѣ нуженъ отдыхъ, предоставимъ посланниковъ парламенту, а арміямъ тлѣть въ гробу».

---

«Нуждающійся точильщикъ» (Needy Knife Grinder) въ сборникѣ Anti-Iacobin — совмѣстное произведеніе Фрира и Кантнига.

IV.

«Но все-же слѣдуетъ здѣсь упомянуть о Лисѣ, которая изготовила для Хунты мудрые законы и научила ихъ обходить. Это былъ подходящій учитель, потому что его Сократовская душа не боялась никакой Ксантиппы. Судьба его благословила супругою, вскормленной у груди самой Добродѣтели; предъ нею изумленіе замолкаетъ въ тихомъ благоговѣніи. Она одинаково была вѣрна какъ первому, такъ и второму супругу и предъ такою непоколебимою репутаціею Сатира безсильна».

---

Генри Ричардъ Вассаль Фоксъ (по англійски Fox — лисица) второй лордъ Голлэндъ (1773—1840), сопровождалъ сэра Давида Бэрда въ Корунью, въ сентябрѣ 1808 г., и затѣмъ, совершивъ продолжительную поѣздку по Испаніи, возвратился только осенью 1809 г. Онъ убѣдилъ севильскую Хунту расширить свои функціи комитета народной обороны и предложилъ новую конституцію. Его жена, Елизавета Вассалъ, дочь богатаго ямайскаго плантатора, въ первомъ бракѣ была за сэромъ Годфри Уэбстеромъ, развелась съ нимъ и черезъ три дня вышла за лорда Голлэнда, съ которымъ уже раньше была въ связи. Еще до развода она родила сына, Чарльза Ричарда Фокса, котораго лордъ Голлэндъ призналъ своимъ.

Стр. 40—40. Строфы LXXXVIII—ХСІІІ, въ которыхъ Байронъ вспоминаетъ о сраженіяхъ при Бароссѣ (5 марта 1811 г.) и Альбуэрѣ (16 мая 1811 г.) и о смерти своего школьнаго товарища Уингфильда (14 мая 1811 г.), были написаны въ Ньюстидѣ, въ августѣ 1811 г., взамѣнъ четырехъ выпущенныхъ строфъ (см. выше).

Стр. 46. Строфа LXXXIX.

Тѣ муки, что узнали дѣти Квиты.

Франсиско Пизарро (1480—1511) съ своими братьями Эрнандо, Хуаномъ Гонзало и Мартиномъ де-Алькантара, вернувшись въ Испанію, снова отплылъ въ Панаму въ 1530 г. Идя къ югу отъ Панамы, онъ взялъ островъ Пуну, принадлежавшій къ провинціи Ки(ви)то. Въ 1532 г., близъ города Кахамарки, въ Пенѣ, онъ разбилъ и измѣннически захватилъ въ плѣнъ короля Кито, Атуахальпу, младшаго брата послѣдняго инки Хуаскара. Слабость Испаніи во время наполеоновскихъ войнъ послужила для ея колоній благопріятнымъ поводомъ къ возстанію. Въ августѣ 1810 г. вспыхнула революція въ Квито, столицѣ Экуадора, въ томъ же году Мексика и Ла-Плата начали свою борьбу за независимость.

Стр. 47. Строфа ХС.

Когда-жъ, средъ мира, дерево свободы

Появится въ краю, что воли не знавалъ.

Во время американской войны за независимость (1775—83) и позднѣе, во время французской революціи, возникъ обычай сажать деревья, какъ «символы растущей свободы». Во Франціи эти деревья украшались «шапками свободы» (фригійскими колпаками). Въ Испаніи такихъ деревьевъ иногда не сажали.

Стр. 47. Строфа XCI.

Погибъ и ты, мой другъ.

"Джонъ Уингфильдъ, офицеръ гвардіи, умершій отъ лихорадки въ Коимбрѣ (14 мая 1811 г.). Я зналъ его десять лѣтъ, въ лучшую пору его жизни и въ наиболѣе счастливое для меня время. Въ короткій промежутокъ одного только мѣсяца я лишился той, которая дала мнѣ жизнь, и большинства людей, которые дѣлали эту жизнь сносною. Для меня — не вымыселъ эти стихи Юнга:

О, старецъ ненасытный! Иль мало одной тебѣ жертвы?

Трижды пустилъ ты стрѣлу — и трижды убилъ мою радость

Прежде, чѣмъ трижды луна свой рогъ наполнить успѣла!

(Ночи, жалоба; ночь I).

«Мнѣ слѣдовало бы также посвятить хоть одинъ стихъ памяти покойнаго Чарльза Скиннера Мэтьюза, члена Даунингъ-Колледжа, если бы этотъ человѣкъ не стоялъ гораздо выше всякихъ моихъ похвалъ. Его умственныя силы, обнаружившіяся въ полученіи высшихъ отличій въ ряду наиболѣе способныхъ кандидатовъ Кембриджа, достаточно упрочили его репутацію въ томъ кругу, въ которомъ она была пріобрѣтена; а его пріятныя личныя качества живутъ въ памяти друзей, которые такъ его любили, что не могли завидовать его превосходству». (Прим. Байрона).

Уингфильду Байронъ посвятилъ нѣсколько строкъ въ одномъ изъ своихъ школьныхъ стихотвореній, подъ заглавіемъ: «Дѣтскія воспоминанія». Мэтьюзъ, самый любимый изъ школьныхъ друзей поэта, утонулъ, купаясь въ рѣкѣ, 2 августа 1811 г. Слѣдующія строки изъ письма Байрона изъ Ньюстэда къ своему другу Скрону Дэвису, написанныя непосредственно вслѣдъ за этимъ событіемъ, отражаютъ въ себѣ сильное впечатлѣніе утраты:

«Милѣйшій Дэвисъ, какое-то проклятіе тяготѣетъ надо мной и надъ близкими ко мнѣ людьми. Въ моемъ домѣ лежитъ мертвое тѣло моей матери; одинъ изъ лучшихъ моихъ друзей утонулъ въ канавѣ. Что мнѣ говорить, что думать, что дѣлать? Третьяго дня я получилъ отъ него письмо. Дорогой Скропъ, если можешь урвать минутку, пріѣзжай ко мнѣ: мнѣ нуженъ другъ. Послѣднее письмо Метьюза написано въ пятницу, — а въ субботу его уже не стало. Кто могъ равняться съ Мэтьюзомъ по способностямъ? Какъ всѣ мы ему уступали! Правду ты говорилъ, что мнѣ слѣдовало рисковать моимъ жалкимъ существованіемъ ради сохраненія его жизни. Сегодня вечеромъ я собирался написать ему, пригласить его къ себѣ, какъ приглашаю тебя, любезный другъ. Какъ чувствуетъ себя нашъ бѣдный Гобгоузъ? Его письма наполнены только Мэтьюзомъ. Пріѣзжай же ко мнѣ, Скропъ, — я почти въ отчаяніи, вѣдь я остался почти одинъ на свѣтѣ!» (7 августа).

Примѣчаніе Байрона къ строфѣ ХСІ вызвало возраженіе со стороны Далласа: «Меня поразило», писалъ онъ, «что похвала Мэтьюзу сдѣлана отчасти на счетъ Уингфильда и другихъ, о комъ вы вспоминали. Мнѣ казалось бы совершенно достаточнымъ сказать, что его умственныя силы и способности были выше всякой похвалы, не подчеркивая того, что онѣ были выше способностей Музы, громко восхваляющей остальныхъ». Байронъ отвѣчалъ (27 авг. 1811 г.): «Въ своемъ примѣчаніи о покойномъ Чарльзѣ Мэтьюзѣ я говорилъ такъ искренно и чувствую себя до такой степени неспособнымъ воздать должное его талантамъ, что это примѣчаніе должно быть сохранено въ силу тѣхъ самыхъ доводовъ, которые вы приводите противъ него. Въ сравненіи съ этимъ человѣкомъ всѣ люди, которыхъ я когда-либо зналъ, были пигмеями. Это былъ умственный гигантъ. Правда, Уингфильда я любилъ больше: это былъ самый старый и самый милый мой другъ, одинъ изъ немногихъ, въ любви къ которымъ никогда не раскаешься; но что касается способностей, — ахъ! Вы знали Мэтьюза!» Въ другомъ письмѣ къ тому же лицу (7 сент. 1811 г.) Байронъ снова вспоминаетъ о своихъ умершихъ друзьяхъ: «Въ лицѣ Мэтьюза я лишился вождя, философа и друга; въ лицѣ Уингфильда только друга, но такого, которому я хотѣлъ бы предшествовать въ его послѣднемъ странствованіи. Мэтьюзъ былъ дѣйствительно необыкновенный человѣкъ… На всемъ, что онъ говорилъ и дѣлалъ, лежала печать безсмертія…».

ПѢСНЬ II.

Закончена въ Смирнѣ 28 марта 1810.

Стр. 49. Строфа I.

. . .Онъ разрушенъ

Пожарами, войной

«Часть Акрополя была разрушена взрывомъ порохового склада во время осады Аѳинъ венеціанцами». (Прим. Байрона).

Венеціанцы, въ 1687 г., поставили на самомъ высокомъ мѣстѣ Ликаветта четыре мортиры и шесть пушекъ и начали бомбардировать Акрополь. Одна изъ бомбъ разрушила скульптурныя украшенія западнаго фасада Парѳенона. «Въ 1667 году», говоритъ Гобгоузъ, «всѣ древности, отъ которыхъ теперь въ Акрополѣ не осталось и слѣда, находились еще въ достаточно сохранившемся видѣ. Въ ту пору этотъ огромный храмъ могъ еще быть названъ цѣлымъ. Ранѣе онъ былъ христіанскою церковью, а затѣмъ — прекраснѣйшей въ мірѣ мечетью. Въ настоящее время отъ него осталось только 29 дорическихъ колоннъ, изъ которыхъ иныя уже лишены карнизовъ, и часть лѣвой стѣны. Колонны сѣвернаго фасада, кромѣ угловыхъ, всѣ разрушены. Остающаяся часть развалинъ не можетъ не вызывать даже у равнодушнаго зрителя чувства удивленія и уваженія; подобныя же чувства проявляются при видѣ огромнаго количества мраморныхъ обломковъ, разбросанныхъ на мѣстѣ храма. Эти обломки скоро будутъ единственными остатками храма Минервы».

Еще раньше венеціанской осады, въ 1656 г., часть Пропилеевъ была разрушена взрывомъ порохового склада отъ удара молніи. Въ 1684 г., когда Аѳинамъ грозилъ венеціанскій флотъ, турки снесли храмъ Побѣды и выстроили изъ этого матеріала бастіонъ.

Стр. 49.

. . . но хуже брани

Пожаровъ и вѣковъ руки людей.

«Мы всѣ можемъ чувствовать или представить себѣ сожалѣніе при видѣ развалилъ городовъ, бывшихъ нѣкогда столицами царствъ; вызываемыя подобнымъ зрѣлищемъ размышленія слишкомъ общеизвѣстно и не нуждаются въ повтореніи. Но ничтожество человѣка и суетность наилучшихъ его добродѣтелей, каковы восторженная любовь къ родинѣ и мужество при ея защитѣ, никогда не обнаруживаются съ такою очевидностью, какъ при воспоминаніи о томъ, чѣмъ были Аѳины и что представляютъ онѣ теперь. Эта арена споровъ между могущественными партіями, борьбы ораторовъ, возвышенія и низложенія тирановъ, тріумфа и казни полководцевъ, сдѣлалась теперь мѣстомъ мелкихъ интригъ и постоянныхъ раздоровъ между спорящими агентами извѣстной части британской знати и дворянства. „Шакалы, совы и змѣи въ развалинахъ Вавилона“ навѣрное менѣе позорны, чѣмъ подобные обитатели. Для турокъ-завоевателей находится оправданіе въ ихъ деспотизмѣ, а греки были только жертвою военной неудачи, которая можетъ постигнуть даже самыхъ храбрыхъ; но насколько низко упали сильные люди, если двое живописцевъ оспариваютъ другъ у друга привилегію грабить Парѳенонъ и торжествуютъ поочередно, смотря по содержанію слѣдующихъ другъ за другомъ султанскихъ фирмановъ! Сулла могъ только наказать Аѳины, Филиппъ — завоевать ихъ, Ксерксъ — предать огню; а жалкимъ антикваріямъ и ихъ презрѣннымъ агентамъ суждено было сдѣлать Аѳины заслуживающими такого же презрѣнія, какъ они сами и ихъ исканія. Парѳенонъ до его разрушенія во время венеціанской осады былъ храмомъ, церковью, мечетью^[8]. Въ каждой изъ этихъ стадій онъ былъ предметомъ уваженія; его поклонники мѣнялись, но онъ не переставалъ быть мѣстомъ поклоненія; онъ трижды былъ посвященъ божеству и его оскверненіе есть тройное святотатство. Но —

…. гордый человѣкъ,

Облекшись незначительною властью,

Такъ начинаетъ вольничать предъ Небомъ,

Что ангелы готовы плакать.

Шекспиръ, Мѣра за мѣру, II, 2)». (Прим. Байрона).

Стр. 50. Строфа III.

Въ рукописи находится слѣдующее примѣчаніе Байрона къ этой и пяти дальнѣйшимъ строфамъ, приготовленное для печати, но затѣмъ отброшенное — «изъ опасенія», говоритъ поэтъ, «какъ бы оно не показалось скорѣе нападеніемъ на религію, чѣмъ ея защитою».

"Въ нынѣшній святошескій вѣкъ, когда пуританинъ и священникъ помѣнялись мѣстами, и злополучному католику приходится нести на себѣ «грѣхи отцовъ» даже въ поколѣніяхъ, далеко выходящихъ за указанные Писаніемъ предѣлы, мнѣнія, высказанныя въ этихъ строфахъ, будутъ, конечно, встрѣчены презрительнымъ осужденіемъ. Но слѣдуетъ имѣть въ виду, что эти мысли внушены грустнымъ, а не насмѣшливымъ скептицизмомъ; тотъ, кто видѣлъ, какъ греческія и мусульманскія суевѣрія борятся между собою за господство надъ прежними святилищами многобожія, тотъ, кто наблюдалъ собственныхъ фарисеевъ, благодарящихъ Бога за то, что они не похожи на мытарей и грѣшниковъ, и фарисеевъ испанскихъ, которые ненавидятъ еретиковъ, пришедшихъ къ нимъ на помощь въ нуждѣ, вотъ окажется въ довольно затруднительномъ положеніи и поневолѣ начнетъ думать, что такъ какъ правымъ можетъ быть только одинъ изъ нихъ, то, значитъ, большинство неправо. Что касается нравственности и вліянія религіи на человѣчество, то по всѣмъ историческимъ свидѣтельствамъ оказывается, что вліяніе это выразилось не столько усиленіемъ любви къ ближнему, сколько распространеніемъ сердечной христіанской ненависти къ сектантамъ и схизматикамъ. Турки и квакеры отличаются наибольшею терпимостью: если только «невѣрный» платитъ турку дань, — то онъ можетъ молиться, какъ, когда и гдѣ угодно; мягкія правила и благочестивое поведеніе квакеровъ дѣлаютъ ихъ жизнь лучшимъ комментаріемъ къ Нагорной Проповѣди ".

Стр. 51. Строфа V.

На берегу пустынномъ онъ почилъ.

«Греки не всегда сожигали своихъ покойниковъ; въ частности старшій Аяксъ былъ похороненъ въ неприкосновенномъ видѣ. Почти всѣ вожди послѣ своей смерти становились божествами, и тотъ изъ нихъ находился въ пренебреженіи, у могилы котораго не было ежегодныхъ игръ или празднествъ, устраиваемыхъ въ его честь его соотечественниками. Такія торжества бывали въ честь Ахилла, Бразида и др. и, наконецъ, даже въ честь Антиноя, смерть котораго была столь же славною, насколько его жизнь была недостойна героя». (Прим. Байрона).

Стр. 52. Строфа VIII. Первоначальная редакція ея рѣзче:

Угрюмый пасторъ! Не сердись, коль я

Не вижу жизни тамъ, гдѣ ты желаешь;

Мнѣ не смѣшна фантазія твоя;

Нѣтъ, ты скорѣе зависть мнѣ внушаешь:

Такъ смѣло новый міръ ты открываешь,

Блаженный островъ въ норѣ неземномъ;

Мечтай о томъ, чего ты самъ не знаешь;

О саддукействѣ *) споръ не поведемъ:

Любя свой рай, ты всѣхъ не хочешь видѣть въ немъ.

(Переводъ Я. О. Морозова для наст. изданія).

• ) «Саддукеи не вѣрили въ Воскресенье». (Прим. Байрона).

Строфа IX.

По мнѣнію Далласа, эта строфа написана была подъ впечатлѣніемъ полученнаго Байрономъ извѣстія о смерти его кембриджскаго друга Эддльстона. «Это былъ», говоритъ Байронъ, «въ теченіе четырехъ мѣсяцевъ шестой изъ числа друзей и родныхъ, утраченныхъ мною съ мая по конецъ августа». Однако же, въ письмѣ къ Далласу отъ 14 октября 1811 г., посылая эту строфу, Байронъ замѣтилъ: «Считаю умѣстнымъ сказать, что здѣсь заключается намекъ на одно событіе, случившееся послѣ моего пріѣзда сюда (въ Ньюстэдъ), а не на смерть одного изъ моихъ друзей мужского пола». При другомъ письмѣ къ тому же Далласу, отъ 31 октября 1811, поэтъ приложилъ «нѣсколько куплетовъ» (вѣроятно — стихотвореніе «Къ Тирзѣ»), помѣченныхъ 11-мъ октября, и прибавилъ, что «они касаются смерти одной особы, имя которой вамъ чуждо, а слѣдовательно и не можетъ бытъ интересно… Они относятся къ тому же лицу, о которомъ я упомянулъ во II пѣснѣ и въ заключеніе моей поэмы». Такимъ образомъ, по указанію самого Байрона, строфа IX находится въ связи съ ХСV и ХСVІ, и всѣ эти строфы имѣютъ связь съ группою стихотвореній, посвященныхъ «Тирзѣ». Болѣе опредѣленныхъ свѣдѣній объ этомъ предметѣ въ литературѣ не имѣется.

Стр. 52. Строфа X.

. . . Зевса храмъ

Когда-то тутъ стоялъ въ сіяньи славы

"Храмъ Юпитера Олимпійскаго, отъ котораго осталось еще 10 колоннъ изъ цѣльнаго мрамора. Первоначально этихъ колоннъ было 150. Впрочемъ, нѣкоторые предполагаютъ, что онѣ принадлежали Пантеону . (Прим. Байрона).

Олпмпіэйонъ или храмъ Зевса Олимпійскаго, на юго-восточной сторонѣ Акрополя, на высотѣ около 500 ярдовъ отъ подошвы утеса, на которомъ онъ стоялъ, былъ начатъ Лизистратомъ, а законченъ семьсотъ лѣтъ спустя императоромъ Адріаномъ. Это былъ одинъ изъ трехъ или четырехъ величайшихъ храмовъ древняго міра. Самый храмъ былъ украшенъ съ боковыхъ сторонъ двумя рядами колоннъ, по 20 въ каждомъ, а спереди и сзади — тремя рядами по 8 колоннъ, такъ что общее число колоннъ составляло 104: въ 1810 г. оставалось только 16 «высокихъ коринѳскихъ колоннъ».

Стр. 52. Строфы XI—XIV направлены противъ шотландскаго лорда Эльджина (1701—1841), собирателя древностей увезшаго парѳенонскіе и другіе мраморы въ Англію. Объ Эльджинѣ см. въ III т. «Проклятіе Минервы», гдѣ нападки на Эльджина еще яростнѣе.

Увы, обломки храма съ грустью скрытой,

Бушуя, волны въ даль съ собою унесли.

«Корабль потерпѣлъ крушеніе въ Архипелагѣ». (Прим. Байрона).

Корабль «Менторъ», нанятый Эльджиномъ для доставки въ Англію груза, состоявшаго изъ двѣнадцати ящиковъ съ древностями, разбился у острова Чериго, въ 1803 году. Секретарь Эльджина, Гамильтонъ, съ большими усиліями спасъ 4 ящика; остальные были отысканы только въ 1805 году.

Стр. 53. Строфа XII.

Разрушилъ то, что годы сберегли,

Что вандалы и турки пощадили.

«Въ настоящую минуту (3 января 1810), кромѣ того, что уже доставлено въ Лондонъ, въ Пиреѣ стоитъ идріотскій корабль, на который грузятся всякія древности, поддающіяся перевозкѣ. Такимъ образомъ, какъ говорилъ при мнѣ одинъ молодой грекъ съ нѣсколькими другими своими соотечественниками (какъ ни низко они пали, — все-таки они еще могутъ это чувствовать), лордъ Эльджинъ можетъ хвалиться, что онъ разрушилъ Аѳины. Агентомъ этого опустошенія служить одинъ итальянскій живописецъ съ выдающимся дарованіемъ, по имени Лузіери^[9]; подобно греческимъ ищейкамъ^[10] Верреса въ Сициліи, занимавшимся тою же профессіею, онъ оказался очень способнымъ орудіемъ грабежа. Между этимъ-то художникомъ и французскимъ консуломъ Фовелемъ желающимъ отнять у него древности для своего правительства, идетъ теперь жестокій споръ изъ-за телѣги, которою они пользовались для своихъ перевозокъ. Одно колесо этой телѣги (я желалъ бы, чтобы они оба сломали себѣ на ней шею!) было заперто консуломъ, и Лузіери подалъ жалобу воеводѣ. Лордъ Эльджинъ очень удачно выбралъ себѣ въ помощники синьора Лузіери. Проживъ въ Аѳинахъ цѣлыхъ десять лѣтъ, онъ ни разу не полюбопытствовалъ проѣхать хоть бы до Сунніума (теперь — мысъ Колонна), пока ему не пришлось сопровождать насъ во второй нашей экскурсіи ¹). Впрочемъ, его произведенія всѣ очень красивы, но почти всѣ не закопчены. Пока онъ и его покровители довольствуются пробою медалей, оцѣнкою камней, зарисовываніемъ колоннъ и сбиваніемъ цѣны на геммы, — ихъ мелкія нелѣпости настолько же безобидны, какъ охота на насѣкомыхъ или на лисицъ, первыя рѣчи новыхъ членовъ парламента, катанье въ кабріолетѣ и другое тому подобное препровожденіе времени; но когда они увозятъ три или четыре корабля, нагруженныхъ наиболѣе цѣнными и массивными останками древности, которыхъ время и варварство еще не отняли у самаго обиженнаго и самаго главнаго изъ городовъ; когда они, въ тщетныхъ попыткахъ вырыть, разрушаютъ произведенія искусства, вызывавшія удивленіе вѣковъ, — тогда я не могу найти ни резона, которымъ можно было бы оправдать, ни имени, которымъ слѣдовало бы назвать виновныхъ этого подлаго опустошенія. Одно изъ немаловажныхъ преступленій, въ которыхъ обвинялся Верресъ, состояло въ томъ, что онъ грабилъ Сицилію такимъ же способомъ, которому теперь подражаютъ въ Аѳинахъ. Самое безстыдное нахальство едва ли можетъ идти далѣе начертанія на стѣнахъ Акрополя имени его грабителя; безпутное и ненужное обезображеніе цѣлаго ряда барельефовъ въ одномъ изъ отдѣленій храма заставитъ посѣтителей произносить это имя не иначе, какъ съ омерзѣніемъ.

¹) Во всей Аттикѣ, за исключеніемъ только Аѳинъ и Мараѳона, нѣтъ мѣстности болѣе интересной, чѣмъ мысъ Колонна. Для антикварія и художника здѣсь есть 16 колоннъ, дающихъ неистощимый матеріалъ для изученія и рисованія; для философа не можетъ не представлять интереса предполагаемое мѣсто дѣйствія нѣкоторыхъ діалоговъ Платона; путешественникъ будетъ очарованъ видомъ „острововъ, вѣнчающихъ Эгейскуіо пучину“; а для англичанина Колонна имѣетъ еще особый интересъ, какъ мѣсто крушенія Фоукнера^[11]. Паллада и Платонъ забываются при воспоминаніи о Фоукнерѣ и Кэмблѣ:

Во мракѣ ночи здѣсь, близъ Лонны береговъ,

Вопль моряка звучалъ средь грохота валовъ.

Храмъ Минервы виденъ съ моря на большомъ разстояніи. Во время моихъ двухъ путешествій и одной спеціальной поѣздки на мысъ Колонну, видъ съ суши былъ менѣе поразителенъ, чѣмъ съ моря, отъ острововъ. Во вторую нашу сухопутную экскурсію мы едва спаслись отъ шайки майнотовъ, укрывающихся въ пещерахъ подъ утесомъ. Впослѣдствіи одинъ изъ захваченныхъ ими и выкупленныхъ на свободу людей разсказывалъ, что они побоялись напасть на насъ, увидя моихъ двухъ албанцевъ; они очень предусмотрительно, но совершенно невѣрно предположили, что насъ охраняетъ цѣлая гвардій этихъ арнаутовъ, и остались спокойно въ своей засадѣ. Такимъ образомъ и спасена была наша компанія, которая при своей незначительности, конечно, не могла-бы оказать имъ сколько-нибудь дѣйствительнаго сопротивленія. Колонна привлекаетъ не только пиратовъ, но также и живописцевъ;

Артистъ наемный тамъ палитру выставляетъ

И одичалую природу украшаетъ.

(См. Годжсона, Лэди Дженъ Грей и пр.).

Впрочемъ, тамъ природа, съ помощью искусства, сама себя украсила. Мнѣ посчастливилось найти выдающагося живописца нѣмца, и я надѣюсь возобновить свое знакомство съ этими и многими другими восточными пейзажами, когда мнѣ будутъ доставлены его произведенія. (Примѣчаніе Байрона къ своему-же примѣчанію).

Въ данномъ случаѣ я говорю безпристрастно: вѣдь я не коллекціонеръ и не поклонникъ коллекцій, а слѣдовательно — и не соперникъ; но у меня съ давнихъ поръ есть извѣстное предрасположсніе въ пользу Греціи, и я не думаю, чтобы честь Англіи выигрывала отъ грабежа — въ Индіи ли, или въ Аттикѣ.

Другой благородный лордъ (Эбердинъ) сдѣлалъ лучше, потому что онъ сдѣлалъ меньше; но нѣкоторые, болѣе или менѣе благородные, хотя все „почтенные люди“, поступили наилучшимъ образомъ, потому что послѣ цѣлаго ряда раскопокъ и перебранокъ, жалобъ къ воеводѣ, разныхъ минъ и контръ-минъ, они ровно ничего не сдѣлали. У насъ было такое чернилопролитіе и винопролитіе, что чуть не кончилось кровопролитіемъ^[12]. Одинъ „дерзкій человѣкъ“ лорда Эльджина — для опредѣленія „дерзости“ смотри Джонатана Уайльда^[13] — поссорился съ другимъ по имени Гропіусомъ (очень хорошее имя для человѣка его профессіи!), пошелъ, на скромномъ разстояніи, по слѣдамъ синьора Лузіери. Корабль съ его трофеями былъ задержанъ и, кажется, конфискованъ, въ Константинополѣ, въ 1810 году. Я очень радъ, что теперь имѣю возможность сказать, что „это не входило въ его обязанности“, что его пригласили работать только въ качествѣ живописца и что его благородный патронъ отрицаетъ всякія съ нимъ сношенія, кромѣ артистическихъ. Если допущенная въ первомъ и второмъ изданіяхъ этой поэмы ошибка причинила благородному лорду минутную досаду, то я объ этомъ очень сожалѣю; г. Гропіусъ уже много лѣтъ именовался его агентомъ, и хотя я не могу видѣть за собой большой вины, такъ какъ я впалъ въ ошибку, весьма многими раздѣляемую, но радуюсь, что мнѣ одному изъ первыхъ удалось отъ нея отказаться. Поистинѣ, мнѣ настолько же пріятно опровергнуть это извѣстіе, насколько грустно было подтверждать его. (Прим. Байрона при 3 изданіи „Чайльдъ-Гарольда“).</ref> и, отвѣчая устно на записку бѣднаго пруссака, заикнулся объ удовлетвореніи. Это произошло за столомъ у Гропіуса, который засмѣялся, но не въ состояній былъ докончить свой обѣдъ. Соперники еще не помирились, когда я уѣхалъ изъ Греціи. Я имѣю право вспомнить объ этой ссорѣ, потому что они хотѣли выбрать меня третейскимъ судьею». (примѣч. Байрона).

Строфа XII. ст. 1—3.

Въ подлинникѣ не «вандалы», а готы:

But most the modern Pict’s ignoble boast

To rive what Goth, and Turk, and Time has spared.

Спутникъ Байрона Гобгоузъ сообщаетъ:

"На оштукатуренной стѣнѣ капеллы Пандроса, примыкающей къ Эрехтейону, были глубоко вырѣзаны слѣдующія слова:

Quod non feccrunt Gothi

Hoc fecerunt Scoti.

Шотландцы также находились среди волонтеровъ, которые вмѣстѣ съ ганноверскими наемниками участвовали въ венеціанскомъ нашествіи на Грецію въ 1686 году.

Строфа XII.

"Не могу не воспользоваться позволеніемъ моего друга д-ра Кларка, имя котораго не нуждается въ рекомендаціи и авторитетъ котораго сдѣлаетъ мое свидѣтельство въ десять разъ болѣе вѣскимъ: приведу изъ его весьма любезнаго письма ко мнѣ слѣдующій отрывокъ, могущій служить объясненіемъ этихъ строкъ: «Когда послѣдняя метопа взята была изъ Партепона и когда, снимая ее, рабочіе лорда Эльджина разбили большую часть верхняго строенія съ однимъ изъ триглифовъ, тогда диздаръ, увидѣвъ разрушеніе зданія, вынулъ изо рта трубку, залился слезами, и жалобнымъ голосомъ сказалъ Лузіери: Τέλος! (конецъ!). Я самъ при этомъ былъ». Этотъ диздаръ былъ отцомъ нынѣшняго диздара. (Прим. Байрона).

"Диздаръ — смотритель замка или форта. Это происшествіе подробнѣе разсказано Кларкомъ въ его «Путешествіяхъ по разнымъ странамъ Европы, Азіи и Африки» (1810—14, ч. II, стр. 483).

Стр. 53. Строфа XIV, ст. 1—3:

«По словамъ Зосимы, Минерва и Ахиллъ отогнали Алариха отъ Акрополя; другіе же писатели говорятъ, что готскій король велъ себя здѣсь такъ же злонамѣренно, какъ и шотландскій лордъ. Смотри Чэндлера». (Прим. Байрона).

Зосима — византійскій историкъ. Въ дѣйствительности, вестготскій король Аларихъ въ 895 г. занялъ Аѳины безъ сопротивленія и вывезъ изъ города всѣ движимыя сокровища, но не разрушалъ ни зданій, ни произведеній искусства.

Стр. 54. Строфа XV.

Аѳиняне вѣрили, или притворялись, что вѣрятъ, будто мраморныя статуи кричали отъ стыда и тоски, когда ихъ выносили изъ древнихъ святилищъ.

Строфа XVIII.

Здѣсь сѣть видна

Собственно навѣсъ (Canopy).

«Чтобы камни и осколки не падали во время боя на палубу». (Прим. Байрона).

Строфа XX.

Отставшую флотилью поджидая.

«Еще добавочное „бѣдствіе человѣческой жизни“ — лежать въ дрейфѣ при заходѣ солнца, въ ожиданіи, пока самое заднее судно станетъ самымъ переднимъ. Замѣтьте: хорошій фрегатъ и хорошій вѣтеръ, который, можетъ быть, къ утру перемѣнится, но пока достаточенъ для десяти узловъ!» (Прим. Байрона въ рукописи).

Стр. 57. Строфа XXVII.

Однимъ изъ любимыхъ удовольствій Байрона было, какъ онъ самъ говоритъ въ одномъ изъ своихъ дневниковъ, — выкупавшись гдѣ-нибудь въ укромномъ мѣстѣ, сѣсть на высокомъ утесѣ надъ моремъ и по цѣлымъ часамъ смотрѣть на небо и на волны. «Въ жизни, какъ и въ своихъ пѣсняхъ, онъ былъ истиннымъ поэтомъ», говоритъ сэръ Эджертонъ Бриджесъ. «Онъ могъ спать, и — очень часто спалъ, завернувшись въ свой грубый сѣрый плащъ, на жесткой палубной скамьѣ, когда кругомъ со всѣхъ сторонъ шумѣлъ вѣтеръ и вздымались волны; онъ могъ поддерживать свое существованіе коркой хлѣба и кружкой воды»…

Можно принять за вѣрное, что Байронъ описываетъ только то, что самъ видѣлъ. Однако ни въ его собственныхъ письмахъ съ Востока, ни въ запискахъ Гобгоуза мы не находимъ упоминанія о посѣщеніи имъ Аѳона. Эта гора «гигантской высоты» (6350 футовъ) въ одинокомъ величіи поднимается надъ моремъ въ видѣ бѣлаго известковаго конуса. Если смотрѣть съ извѣстнаго разстоянія, то Аѳонскій полуостровъ (южная часть котораго достигаетъ 2000 футовъ высоты) будетъ ниже горизонта, такъ что Аѳонъ кажется выходящимъ прямо изъ моря. Байронъ, по всей вѣроятности, такъ его и видѣлъ.

Строфа XXIX.

Здѣсь острова Калипсо, тѣша взгляды

«Говорятъ, островомъ Калипсо была Гоза». (Прим. Байрона).

Страбонъ говоритъ, что Аполлодорь упрекалъ поэта Каллимаха за то, что тотъ оспаривалъ мнѣніе, будто островъ Гоудусъ (Гози) былъ Огигіей, островомъ Калипсо, хотя, какъ ученый, и долженъ былъ бы это знать.

Строфа XXIX, ст. послѣдній.

Она отъ двухъ утратъ лила не мало слезъ.

«Мудрый Менторъ, толкнувъ Телемака, сидѣвшаго на краю утеса, сбросилъ его въ море и самъ бросился вмѣстѣ съ нимъ… Неутѣшная Калипсо возвратилась въ свою пещеру и наполнила ее своими стенаніями». (Фенелонъ, «Телемакъ»).

Стр. 58. Строфа XXX.

О, Флоренсъ!.

"Новая Калипсо Байрона, г-жа Спенсеръ Смитъ (род. ок. 1785 г.), дочь барона Герберта, австрійскаго посла въ Константинополѣ и вдова Спенсера Смита, англійскаго резидента въ Штутгартѣ. Въ 1805 г. она жила, для поправленія здоровья, на морскихъ купаньяхъ въ Вальданьо, близъ Виченцы; когда въ сѣверной Италіи появились наполеоновскія войска, она вмѣстѣ съ своей сестрой, графиней Аттомсъ, уѣхала въ Венецію. Въ 1800 г. генералъ Лористонъ овладѣлъ этимъ городомъ, и вскорѣ затѣмъ г-жа Смитъ была арестована и въ сопровожденіи жандармовъ отвезена на итальянскую границу, откуда ее хотѣли сослать въ Валансьенъ. Объ этомъ случайно узналъ одинъ сициліанскій дворянинъ, маркизъ де-Сальво, на котораго красота плѣнницы произвела сильное впечатлѣніе. Онъ рѣшился ее освободить. Съ его помощью и вмѣстѣ съ нимъ она бѣжала изъ Брешіи; послѣ разныхъ приключеній, бѣглецы благополучяо прибыли въ Грацъ, гдѣ жила другая сестра г-жи Смитъ, графиня Страссольдо.

Исторія этого бѣгства подробно разсказана маркизомъ де-Сальво и герцогиней д’Абрантесъ. Байронъ познакомился съ Смитъ на Мальтѣ и черезъ нее послалъ своей матери, 15 сентября 1809 г., письмо, въ которомъ сообщаетъ нѣкоторыя подробности объ этой "весьма необыкновенной женщинѣ: «ея жизнь съ самаго начала такъ богата замѣчательными событіями, что въ любомъ романѣ они показались бы невѣроятными… Она никогда не знала препятствій… возбудила ненависть Бонапарта участіемъ въ какомъ-то заговорѣ; много разъ подвергала свою жизнь опасности, а ей нѣтъ еще и 25 лѣтъ… Со времени моего прибытія сюда я почти всегда находился въ ея обществѣ. Я нашелъ въ ней женщину очень красивую, очень воспитанную и крайне эксцентричную…».

Кромѣ XXX—XXXII строфъ II пѣсни: «Чайльдъ-Гарольда», Байронъ посвятилъ ей стихотворенія: «Къ Флоренсѣ» и «Стансы, сочиненные во время грозы» (близъ Цицы, въ октябрѣ 1809 г.). Муръ высказываетъ мнѣніе, что поэтъ былъ влюбленъ не столько въ нее, сколько въ свое воспоминаніе о ней. «У человѣка, одареннаго такимъ сильнымъ воображеніемъ, какъ Байронъ, который, передавая въ своихъ стихахъ многое изъ собственной жизни, въ то же время примѣшивалъ къ своей жизни много поэтическаго вымысла, — трудно, распутывая сложную ткань его чувствъ, провести границу между воображаемымъ и дѣйствительнымъ. Такъ, напримѣръ, здѣсь его слова о неподвижномъ и лишенномъ любви сердцѣ, которое не поддается очарованію этой привлекательной особы, совершенно противорѣчатъ нѣкоторымъ его письмамъ, а въ особенности — стихотворенію, сочиненному во время грозы». Говоря это, Муръ забываетъ о разницѣ во времени: цитированное стихотвореніе написано всего мѣсяцъ спустя послѣ отъѣзда поэта съ «острова Калипсо», а строфы «Чайльдъ-Гарольда» — весною уже 1810 г. По словамъ біографа Байрона, Гольта, поэтъ «выказывалъ къ ней страсть, но только платонически. Впрочемъ, она выманила у него цѣнный перстень съ желтымъ брилліантомъ».

Стр. 60. Строфа XXXIII.

То сердце, что ей мраморнымъ казалось,

Молчанью и гордынѣ предано,

Съ искусствомъ обольщенія сроднялось;

Легко въ обманъ могло вводить оно.

Большинство комментаторовъ приводитъ «въ опроверженіе» этихъ стиховъ слова Байрона въ письмѣ къ Далласу: «Я не Іосифъ и не Сципіонъ, но смѣло могу утверждать, что никогда въ жизни не соблазнилъ ни одной женщины». Муръ замѣчаетъ, что эти стихи одинъ изъ многихъ примѣровъ байроновской манеры выставлять себя въ дурномъ свѣтѣ: «Какъ бы ни была велика распущенность его жизни въ коллегіи, — такія выраженія, какъ „искусство обольщегія“ и обманъ совершенно къ нему не примѣнимы».

Стр. 61. Строфа XXXVIII.

Албанія, отчизна Искандеровъ.

"Албанія заключаетъ въ себѣ частъ Македоніи, Иллирію, Хаонію и Эпиръ. Искандеръ — турецкое имя Александра; въ началѣ строфы содержится намекъ на знаменитаго Скандербега («лордъ Александръ»)^[14]. Я не знаю, правильно ли я сдѣлалъ Скандербега землякомъ Алексагдра, родившагося въ Пеллѣ, въ Македогіи; но такъ называетъ его Гиббонъ, который, говоря объ его подвигахъ, вспоминаетъ также Пирра.

Объ Албаніи Гиббонъ замѣчаетъ, что эта страна „по сравненіи съ Италіей извѣстна меньше, чѣмъ внутренняя Америка“. Обстоятельства, объясненіе которыхъ не имѣетъ значенія, привели г. Гобгоуза и меня въ эту страну прежде посѣщенія какой-либо другой части оттоманскихъ владѣній; и, за исключеніемъ майора Лика^[15], бывшаго въ то время оффиціальнымъ резидентомъ въ Янинѣ, ни одинъ англичанинъ никогда не бывалъ внутри страны дальше ея главнаго города, какъ недавно увѣрялъ меня самъ г. Ликъ. Въ эту пору (въ октябрѣ 1809 г.) Али-паша выступилъ въ походъ противъ Ибрагима-паши, оттѣснилъ его въ Бератъ и осадилъ эту сильную крѣпость. Прибывъ въ Янину, мы были приглашены въ Тепалени, мѣсто рожденія его превосходительства и его любимый серай, на разстояніи только одного дня пути отъ Берата; при современныхъ обстоятельствахъ визирь устроилъ здѣсь свою главную квартиру. Пробывъ нѣсколько времени въ столицѣ, мы двинулись въ путь; но хотя мы ѣхали со всѣми удобствами и въ сопровожденіи одного изъ секретарей визиря, намъ понадобилось на эту поѣздку (по случаю дождей) цѣлыхъ девять дней, а на обратный путь только четыре.

По дорогѣ мы проѣхали черезъ два города, Арчирокастро и Либохабо, по своему положенію, кажется, мало уступающіе Янинѣ; но никакой карандашъ, никакое перо не въ состояніи достойно представить видъ окрестностей Ц(з)ицы и Дельвюнахи, деревни на границѣ между Эпиромъ и собственной Албаніей.

Объ Албаніи и ея жителяхъ я не хочу распространяться, потому что это будетъ гораздо лучше сдѣлано моимъ товарищемъ по путешествію въ сочиненіи, которое, вѣроятно, появится ранѣе выхода въ свѣтъ моей поэмы; а мнѣ не хотѣлось бы ни слѣдовать за нимъ, ни предупреждать его^[16]. Но для объясненія текста необходимо сдѣлать нѣсколько замѣчаній. Арнауты или албанцы поразили меня сходствомъ съ шотландскими горцами въ костюмѣ, осанкѣ, образѣ жизни. Даже и горы у нихъ похожи на шотландскія, только съ болѣе мягкимъ климатомъ. Такая же юбка, хотя здѣсь бѣлая; такая же худощавая, подвижная фигура; въ ихъ рѣчи — кельтскіе звуки; а ихъ суровые обычаи прямехонько привели меня въ Морвену^[17]. Ни одинъ народъ не внушаетъ своимъ сосѣдямъ такой ненависти и страха, какъ албанцы; греки едва-ли считаютъ ихъ христіанами, а турки едва-ли признаютъ ихъ мусульманами; въ дѣйствительности же они представляютъ помѣсь того и другого, а иногда — ни то, ни другое. Нравы у нихъ разбойничьи; они всѣ вооружены; и арнауты съ красными шалями, и черногорцы, и химаріоты, и геги — всѣ ненадежны^[18]; прочіе нѣсколько отличаются по наружному виду, но въ особенности — по характеру. Насколько я ихъ знаю по личному своему опыту, я могу дать о нихъ благопріятный отзывъ. У меня служило двое, одинъ христіанинъ и одинъ мусульманинъ, въ Константинополѣ и въ другихъ мѣстностяхъ Турціи, которыя мнѣ пришлось посѣтить; и рѣдко можно найти людей, болѣе вѣрныхъ въ случаѣ опасности и болѣе неутомимыхъ въ службѣ. Христіанина звали Насиліемъ, мусульманина — Дервишъ Тахири; первый былъ человѣкъ среднихъ лѣтъ, а второй — приблизительно однихъ лѣтъ со мною. Василію Али-паша лично и строго приказалъ служить вамъ, а Дервишъ былъ однимъ изъ пятидесяти албанцевъ, сопровождавшихъ насъ черезъ лѣса Акарнаніи къ берегамъ Ахелоя и далѣе, до Мисолонги въ Этоліи. Тамъ я и взялъ его къ себѣ на службу, и до самаго моего отъѣзда ни разу не имѣлъ повода въ этомъ раскаиваться.

Когда въ 1810 г., послѣ отъѣзда моего друга г. Гобгоуза въ Англію, я заболѣлъ въ Мореѣ жестокой лихорадкой, эти люди спасли мнѣ жизнь, пригрозивъ моему доктору, что если онъ меня въ извѣстный срокъ не вылѣчитъ, то они его зарѣжутъ. Этой утѣшительной увѣренности въ посмертномъ возмездіи и рѣшительному отказу исполнять предписанія доктора Романелли я обязанъ своимъ выздоровленіемъ. Послѣдняго изъ своихъ англійскихъ слугъ я оставилъ въ Аѳинахъ; мой драгоманъ былъ такъ же боленъ, какъ и я самъ, и мои бѣдные арнауты ухаживали за мной съ такимъ вниманіемъ, которое сдѣлало бы честь и цивилизованнымъ людямъ. У нихъ было множество разныхъ приключеній; мусульманинъ Дервишъ былъ замѣчательно красивый парень и въ Аѳинахъ всегда былъ въ ссорѣ съ мужьями, до того, что четверо знатныхъ турокъ однажды явились ко мнѣ съ жалобой, что онъ увелъ изъ бани женщину (которую онъ, впрочемъ, законнымъ образомъ купилъ), — поступокъ, совершенно противный этикету. Василій также былъ, по его собственному убѣжденію, очень привлекателенъ; онъ съ величайшимъ почтеніемъ относился къ церкви, но съ величайшимъ презрѣніемъ смотрѣлъ на церковниковъ, которыхъ, при случаѣ, и тузилъ самымъ еретическимъ манеромъ. Но онъ никогда не проходилъ мимо церкви, не перекрестившись; и я помню, какой опасности подвергся онъ, войдя въ Стамбулѣ въ мечеть Софіи, нѣкогда бывшую христіанскимъ храмомъ. Когда я намѣчалъ ему непослѣдовательность его поведенія, онъ неизмѣнно отвѣчалъ: „Наша церковь святая, а наши попы — воры“; тутъ онъ, по обыкновенію, крестился, а затѣмъ колотилъ перваго встрѣчнаго попа, если тотъ отказывался въ чемъ-нибудь помочь; а содѣйствіе всегда бывало нужно тамъ, гдѣ попъ имѣетъ вліяніе на своего деревенскаго старосту (коджа-баши). Надо сказать правду, — едва ли есть на свѣтѣ болѣе негодное племя, чѣмъ греческое низшее духовенство.

Когда я собрался уѣзжать въ Англію, я позвалъ своихъ албанцевъ, чтобы заплатить имъ жалованье. Василій взялъ свои деньги съ неловкимъ выраженіемъ сожалѣнія о моемъ отъѣздѣ и пошелъ къ себѣ на квартиру, побрякивая кошелькомъ съ піастрами. Я послалъ за Дервишемъ; но его не сразу могли найти; онъ пришелъ какъ разъ въ то время, когда у меня были съ визитомъ г. Логоѳети, отецъ бывшаго англійскаго консула въ Аѳинахъ, и нѣсколько другихъ моихъ знакомыхъ грековъ. Дервишъ взялъ деньги, но вдругъ бросилъ ихъ на полъ, всплеснулъ руками, закрылъ ими лицо и, залившись горючими слезами, выбѣжалъ изъ комнаты. Съ этой минуты и до самаго моего отъѣзда онъ не переставалъ печалиться, и всѣ наши утѣшенія вызвали съ его стороны только одинъ отвѣтъ: „Μ'αιφείνει“ (онъ меня покидаетъ!). Сеньоръ Логоѳсти, который раньше плакалъ только тогда, когда ему случалось потерять грошъ, былъ растроганъ; монастырскій настоятель, моя прислуга, мои гости, — я думаю, что даже стерновская „глуповатая толстая судомойка“ бросила бы свой „рыбный котелъ“ и выразила-бы сочувствіе непритворному и неожиданному горю этого варвара.

Съ своей стороны, вспоминая, что незадолго до моего отъѣзда изъ Англіи одинъ благородный и весьма близкій ко мнѣ товарищъ извинялся, что не можетъ зайти ко мнѣ проститься, потому что обѣщалъ своимъ родственницамъ ѣхать съ ними „по магазинамъ“, я былъ столько же удивленъ, сколько и пристыженъ сравненіемъ настоящаго случая съ прошлымъ. Что Дервишъ разстанется со мною съ нѣкоторымъ сожалѣніемъ, — этого можно было ожидать: когда господинъ и слуга вмѣстѣ карабкались по горамъ цѣлой дюжины провинцій, они неохотно разстаются другъ съ другомъ; но обнаруженное имъ чувство, составляющее такой контрастъ съ его природною свирѣпостью, заставило меня измѣнить къ лучшему мое мнѣніе о человѣческомъ сердцѣ. Я думаю, что такая почти феодальная вѣрность часто встрѣчается у албанцевъ. Однажды, во время нашей поѣздки черезъ Парнассъ одинъ англичанинъ изъ моей прислуги, заспоривъ съ нимъ изъ-за багажа, толкнулъ его; къ несчастію, Дервишъ принялъ этотъ толчокъ за ударъ. Онъ не сказалъ на слова, но сѣлъ и опустилъ голову на руки. Предвидя непріятныя послѣдствія, мы сочли долгомъ разъяснить дѣло — и получили такой отвѣтъ: „Я былъ разбойникомъ; теперь я солдатъ; ни одинъ офицеръ никогда меня не ударилъ; вы — мой господинъ, я ѣлъ вашъ хлѣбъ; но — клянусь этимъ хлѣбомъ! (обычная клятва) — если бы дѣло было иначе, я закололъ бы эту собаку, вашего слугу, и ушелъ бы въ горы“. Съ этого дня онъ уже не могъ простить человѣка, который такъ неосторожно его оскорбилъ. Дервишъ превосходно исполнялъ мѣстный танецъ, о которомъ предполагаютъ, что это остатокъ древней пиррической пляски. Такъ — это или нѣтъ, — танецъ этотъ мужественный и требуетъ удивительной подвижности. Это — совсѣмъ не то, что глупая „ромейка“, греческій тяжелый хороводъ, который мы такъ часто видали въ Аѳинахъ.

Албанцы вообще (я говорю не о провинціальныхъ земледѣльцахъ, которые также носятъ это имя, а о горцахъ) отличаются изящной внѣшностью; самыя красивыя женщины, когда-либо мною видѣнныя, по фигурѣ и чертамъ лица, были тѣ, которыхъ мы встрѣтили поправлявшими дорогу между Дельвинахи и Либохабо, испорченную горными потоками. Ихъ походка — совершенно театральная; во такое впечатлѣніе происходитъ, вѣроятно, отъ капота или плаща, который свѣшивается съ одного плеча. Ихъ длинные волосы напоминаютъ спартанцевъ, а ихъ храбрость на войнѣ не подлежитъ никакому сомнѣнію. Хотя у готовъ и есть кавалерія, но я никогда не видалъ хорошаго арнаутскаго наѣздника; мои люди предпочитали англійскія сѣдла, въ которыхъ, однако, вовсе не умѣли держаться. Но пѣшіе они не знаютъ усталости». (Прим. Байрона).

Стр. 61. Строфа XXXIX, ст. 1 и 2.

«Итака». (Прим. Байрона).

Байронъ и Гобгоузъ отплыли съ Мальты на военномъ бригѣ Spider во вторникъ, 19 Сентября, 1809 г. (въ письмѣ къ матери отъ 12 ноября Байронъ указываетъ на 21 сентября) я прибылъ въ Патрасъ въ ночь на воскресенье, 24 сентября. Во вторникъ, 20, въ полдень, они снова пустились въ путь, и вечеромъ того же дня видѣли закатъ солнца въ Мисолонги. На слѣдующее утро, 27, они были въ проливѣ между материкомъ и Итакой; этотъ островъ, принадлежавшій тогда французамъ, остался отъ нихъ влѣво. «Мы прошли очень близко», говоритъ Гобгоузъ, «и видѣли нѣсколько кустарниковъ на бурой заросшей верескомъ землѣ, да два маленькихъ городка на холмахъ, выглядывавшіе изъ-за деревьевъ». Въ этотъ день путешественники «мало подвинулись впередъ». Обогнувъ мысъ св. Андрея, южную оконечность Итаки, они прошли 28 сентября проливъ между Итакой и Кефалоніей, прошли мимо холма Этоса, на которомъ стоялъ такъ наз. «Замокъ Улисса», откуда Пенелопа смотрѣла на море въ ожиданіи своего супруга. Къ концу того же дня они обогнули мысъ Дукато («Левкадскую скалу» — мѣсто гибели Сафо) и, пройдя мимо «древней горы», гдѣ нѣкогда стоялъ храмъ Аполлона, въ 7 часовъ вечера стали на якорь въ Превезѣ. Поэзія и проза не всегда согласны между собою. Если, какъ говоритъ Байронъ, они «завидѣли въ дали Левкадскую скалу» въ осенній вечеръ, и если надъ нею, когда они приблизились, уже сіяла вечерняя звѣзда, то они должны были плыть очень быстро, чтобы къ семи часамъ вечера дойти до Превезы, — миль за 30 оттуда къ сѣверу. Можетъ быть, впрочемъ, и Гобгоузъ ошибся въ обозначеніи времени.

Стр. 62. Строфа XL.

«Акціумъ и Трафальгаръ не нуждаются въ объясненіяхъ. Сраженіе при Лепанто, также кровопролитное, но менѣе извѣстное, происходило въ Патрасскомъ заливѣ. Здѣсь авторъ „Донъ-Кихота“ лишился своей лѣвой руки.» (Прим. Байрона).

Стр. 62. Строфа XLI, ст. 2.

«Левкадія, теперь — Санта-Мавра. Говорятъ, съ этого мыса Сафо бросилась въ море („прыжокъ любовника“)». Прим. Байрона.

Стр. 62. Строфа XLII.

«Утесы Сули» — горная область на югѣ Эпира. Сулійскій округъ въ концѣ XVIII столѣтія образовалъ особую маленькую республику, оказавшую упорное сопротивленіе Али-пашѣ. «Вершина Пинда», Монте-Мецово, часть хребта, отдѣляющаго Эпиръ отъ Ѳессаліи. Съ моря ея не видно.

Стр. 62. Строфа XLV.

И римскій вождь и азіатскій царь.

«Говорятъ, что наканунѣ сраженія при Акціумѣ на пріемѣ у Антонія было тринадцать царей». (Прим. Байрона).

«Сегодня», писалъ Байронъ матери 12 ноября 1809 г., «я видѣлъ остатки города Акціума, близъ котораго Антоній потерялъ міръ, — въ маленькой бухтѣ, гдѣ едва ли могли бы маневрировать два фрегата. Единственный остатокъ древности — разрушенная стѣна. На другой сторонѣ залива стоятъ развалины Никополя, построеннаго Августомъ въ честь его побѣды».

Стр. 64. Строфа XLV.

Здѣсь Августа трофеи свѣтъ дивили.

Рѣчь о Никополѣ, «городѣ побѣдъ», построенномъ Августомъ въ воспоминаніе битвы при Акціумѣ, въ 5 миляхъ къ сѣверу отъ Превезы. «Никополь», развалины котораго болѣе обширны, находится въ нѣкоторомъ разстояніи отъ Акціума, гдѣ сохранилось лишь нѣсколько обломковъ стѣны ипподрома. Эти развалины представляютъ собою значительныя массы кирпичнаго строенія, въ которомъ кирпичи были соединены между собой известью, въ кускахъ такой же величины, какъ и самые кирпичи, и столь же прочныхъ (Прим. Байрона).

Стр. 65.

Строфа XLVII. ст. 1.

Чрезъ воды ахерузскія направилъ.

«По опредѣленію Пуквилля — Янинское озеро; но Пуквилль всегда ошибается» (Прим. Байрона).

Янинское озеро въ древности называлось Памботисъ. При входѣ въ Сулійское ущелье, гдѣ озеро внезапно замыкается, находилось болото Ахерузія, близъ котораго былъ оракулъ.

Слова Али — законы.

«Знаменитый Али-паша. Объ этомъ необыкновенномъ человѣкѣ есть неточный разсказъ въ Путешествіи Пуквилля». (Прим. Байрона).

Али-паша (1741—1822), «магометанскій Бопанартъ», сдѣлался верховнымъ правителемъ Эпира и Албаніи, пріобрѣлъ господство надъ ѳессалійскими агами и продвинулъ свои войска до предѣловъ древней Аттики. Безпощадный и ничѣмъ не стѣснявшійся тиранъ, онъ былъ въ то же время храбрымъ воиномъ и искуснымъ администраторомъ. Интригуя то съ Портою, то съ Наполеономь, то съ англичанами, натравливая другъ на друга мѣстныхъ деспотовъ, онъ пользовался столкновеніями враждебныхъ интересовъ для собственнаго возвеличенія. Венеціанскія владѣнія на восточномъ побережьѣ Адріатическаго моря, перешедшія въ 1797 г. къ Франціи по Кампоформійскому трактату, были отняты у французовъ. Али-пашой: онъ разбилъ въ 1798 г. генерала Ла-Сальсетта на равнинахъ Никополя и овладѣлъ, за исключеніемъ Порчи, всѣми городами, которые и удержалъ за собою именемъ султана. Байронъ говоритъ объ его «почтенномъ старческомъ лицѣ» въ Чайльдъ-Гарольдѣ (II. 47, 62) и объ изящной рукѣ въ — Донъ-Жуанѣ (IV, 45); его отношеніе къ Джафару-пашѣ («въ Аргирокастрѣ или Скутари не помню навѣрно») дало матеріалъ для 14-й и 15-й строфъ 11 пѣсни Абидосской Невѣсты. Онъ подробно описалъ Али-пашу въ письмѣ къ матери изъ Превезы, отъ 12 ноября 1809: «Али считается человѣкомъ выдающихся способностей; онъ управляетъ всей Албаніей (древній Иллирикъ), Эпиромъ и частью Македоніи; его сынъ, Вели-паша, къ которому онъ далъ мнѣ письмо, управляетъ Мореей и пользуется большимъ вліяніемъ въ Египтѣ; словомъ, это одинъ изъ самыхъ могущественныхъ людей въ Оттоманской имперіи. Прибывъ въ Янину, я узналъ, что Али-паша съ своей арміей находится въ Иллирикѣ… Онъ услышалъ, что въ его владѣнія пріѣхалъ знатный англичанинъ, и приказалъ коменданту Янины отвести мнѣ домъ и снабдить меня всѣмъ необходимымъ безплатно… Черезъ девять дней я пріѣхалъ въ Теналинъ… и былъ представленъ Али-пашѣ. Я былъ въ полной формѣ федеральнаго штаба, съ весьма великолѣпной саблей, и пр. Визирь принялъ меня въ большой комнатѣ съ мраморнымъ поломъ; посерединѣ билъ фонтанъ; вдоль стѣнъ стояли красные диваны. Онъ принялъ меня стоя, — удивительная любезность со стороны мусульманина, — и посадилъ меня по правую руку отъ себя… Его первый вопросъ былъ: почему я, будучи въ такомъ возрастѣ, покинулъ свою родину? Турки не имѣютъ понятія о путешествіи ради удовольствія). Затѣмъ онъ сказалъ, что англійскій резидентъ, капитанъ Ликъ, сообщилъ ему, что я принадлежу къ знатной семьѣ. Онъ прибавилъ, что онъ и не сомнѣвается въ моемъ благородномъ происхожденіи, потому что у меня маленькія уши и маленькія бѣлыя руки; моя фигура и костюмъ ему понравились. Онъ сказалъ, чтобы я, пока буду въ Турціи, смотрѣлъ на него, какъ на отца, и что онъ будетъ считать меня своимъ сыномъ. И въ самомъ дѣлѣ онъ относился ко мнѣ, какъ къ ребенку, присылая мнѣ разъ по двадцати въ день миндалю и шербету, фруктовъ и сладостей. Онъ просилъ меня посѣщать его чащѣ, и по вечерамъ, когда онъ былъ свободенъ… Его превосходительству 60 лѣтъ; онъ очень толстъ, невысокъ ростомъ, но у него красивое лицо, свѣтло-голубые глаза и бѣлая борода; онъ очень любезенъ и въ то же время полонъ достоинства, которымъ турки вообще отличаются. Его внѣшность совершенно не отвѣчаетъ его дѣйствительнымъ свойствамъ, такъ какъ онъ безжалостный тиранъ, совершившій множество ужасныхъ жестокостей; онъ очень храбръ и такой хорошій полководецъ, что его прозвали магометанскимъ Бонапартомъ. Наполеонъ два раза предлагалъ ему сдѣлать его эпирскимъ королемъ, но онъ предпочитаетъ англійскіе интересы и ненавидитъ французовъ; онъ самъ это мнѣ сказалъ»…

Стр. 65. Строфа XLVII.

Гдѣ горцы, защищенные скалами,

Порой вступаютъ въ бой съ его войсками.

«Пять тысячъ суліотовъ, среди скалъ и въ цитадели Сули, въ теченіе восемнадцати лѣтъ оказывали сопротивленіе тридцати тысячамъ албанцевъ; наконецъ, цитадель была взята съ помощью подкупа. Въ этой борьбѣ были отдѣльные эпизоды, достойные, пожалуй, лучшихъ дней Греціи» (Прим. Байрона).

Стр. 65. Строфа XLVIII.

«Монастырь и деревня З(Ц)ица находятся въ четырехъ-часовомъ разстояніи отъ Янины, столицы пашалыка. Въ долинѣ протекаетъ рѣка Каламасъ (древній Ахеронъ), образующая невдалекѣ отъ Цицы красивый водопадъ. Это, можетъ быть, самое красивое мѣсто въ Греціи, хотя окрестности Дельвинахи и нѣкоторыя мѣстности Акарнавіи и Этоліи и могутъ оспаривать пальму первенства. Дельфы, Парнассъ, а въ Аттикѣ даже мысъ Колонна и портъ Рафти гораздо менѣе красивы, какъ и всѣ виды Іоніи или Троады; я могъ-бы, пожалуй, прибавить окрестности Константинополя; но, въ виду ихъ совершенно иного характера, сравненіе едва-ли умѣстно». (Прим. Байрона).

«Цица — деревня, населенная греческими крестьянами», говоритъ спутникъ поэта, Гобгоузъ. «Можетъ быть, во всемъ свѣтѣ нѣтъ вида болѣе романтическаго, чѣмъ тотъ, который открывается здѣсь съ вершины холма. На переднемъ планѣ — легкая покатость, оканчивающаяся съ обѣихъ сторонъ зеленѣющими холмами и долинами, въ которыхъ раскинулись виноградники и бродятъ многочисленныя стада»…

Путешественники выѣхали изъ Превезы 1 октября и пріѣхали въ Янину 5-го. Оттуда они выѣхали 11 октября, къ ночи прибыли въ Цицу, 13го уѣхали оттуда и 19го были въ Тепелени. Подъ вечеръ 11 октября, при приближеніи къ Цицѣ, Гобгоузъ и албанецъ Василій поѣхали впередъ, оставивъ Байрона съ багажемъ позади. Стемнѣло. Какъ разъ въ то время, когда Гобгоузу удалось добраться до деревни, пошелъ проливной дождь. «Громъ гремѣлъ, казалось, безъ перерыва; не успѣвало эхо прокатить въ горахъ одинъ ударъ, какъ надъ нашими головами уже разражался другой». Байронъ съ своимъ драгоманомъ и багажемъ находились всего въ миляхъ трехъ отъ Цицы, когда началась эта гроза. Они заблудились, и только послѣ долгихъ странствованій и разныхъ приключеній были приведены десятью провожатыми съ факелами къ какой-то хижинѣ. Было уже 3 часа утра. Тутъ-то Байронъ и написалъ «Стансы во время грозы».

Стр. 66. Строфа XLIX.

Радушенъ здѣсь монахъ.

Въ подлинникѣ не «монахъ», а caloyer — калугеръ.

«Такъ (калугеръ) называются греческіе монахи». (Прим. Байрона).

Слово «Калугеръ» происходитъ отъ поздняго греческаго καλόγηρος, — «добрый старецъ».

«Мы вошли въ монастырь, послѣ нѣкоторыхъ переговоровъ съ однимъ изъ монаховъ, черезъ небольшую калитку, обитую желѣзомъ, на которой очень замѣтны были слѣды сильныхъ ударовъ и которую, дѣйствительно, прежде чѣмъ въ этой мѣстности водворено было спокойствіе подъ могучимъ управленіемъ Али, тщетно пытались разбивать шайки разбойниковъ, постоянно появлявшіяся то въ томъ, то въ другомъ округѣ. Настоятель, низенькій, смирный человѣчекъ, угостилъ насъ въ теплой комнатѣ виноградомъ и пріятнымъ бѣлымъ виномъ, которое, до его словамъ, не вытоптано ногами, а выжато изъ гроздьевъ руками; и намъ такъ понравилось все, насъ окружавшее, что мы сговорились поселиться здѣсь по возвращеніи отъ визиря». (Гобгоузъ).

Стр. 67. Строфа LI.

Амфитеатромъ мрачныя громады

Хемаріотскихъ Альпъ вдали блестятъ.

Въ подлинникѣ «вулканическимъ» амфитеатромъ.

«Химаріотскія горы, повидимому, были вулканическими». (Прим. Байрона),

"Байронъ, вѣроятно, говоритъ о Керавнскихъ горахъ, которыя «до самой вершины покрыты лѣсомъ, но мѣстами обнаруживаютъ широкія пропасти среди красныхъ утесовъ» (Гобоузъ). Эта горы находятся къ сѣверу отъ Янины, между тѣмъ какъ Акрокеранскія или собственно Химаріотскія горы тянутся съ сѣвера на юго-западъ вдоль берега Мизіи.

То Ахеронъ.

«Теперь называется Каламасъ». (Прим. Байрона).

Стр. 67. Строфа LII.

Подпаски ихъ ведутъ въ одеждѣ бѣлой.

Албанскій плащъ. (Прим. Байрока).

Стр. 67—68. Строфа LIII.

Положеніе древней Додоны у подошвы горы Томароса (гора Олоцика), въ долинѣ Чарковицы, было опредѣлено окончательно только въ 1876 г. раскопками, произведенными Константиномъ Карапаносомъ, уроженцемъ Арты. Сзади Додоны, на вершинѣ цѣпи холмовъ, находятся дубовыя поросли, можетъ быть, происходящія отъ тѣхъ «говорящихъ дубовъ», которые возвѣщали волю Зевса О «пророческомъ источникѣ» комментаторъ Вергилія Сервій говоритъ, что «близъ храма Зевса, по преданію, находился огромный дубъ, изъ подъ корней котораго вытекалъ ручей, передававшій въ своемъ журчаніи волю боговъ». Байронъ и Гобгоузъ, во время одной изъ своихъ экскурсій изъ Янины, разсматривали развалины амфитеатра и восхищались ими, не зная, что именно здѣсь-то и была Додона.

Мысль о томъ, что человѣкъ, прежде чѣмъ жаловаться на свою смертность, долженъ подумать о непрочности всего, что считается вѣчнымъ и нерушимымъ, можетъ быть, заимствована изъ знаменитаго утѣшительнаго письма Сульпиція Севера къ Цицерону, которое Байронъ цитируетъ въ примѣчаніи къ строфѣ 44-й пѣсни IV.

Стр. 65. Строфа LVI.

Угасъ закатъ за гранью Томерита.

«Въ древности — гора Томарусъ». (Прим. Байрона).

Былъ грозенъ плескъ Лаоссы бурныхъ водъ.

«Рѣка Лаосъ была въ полноводьѣ въ то время, когда авторъ переѣзжалъ ее. Выше Тепалина она кажется такою же широкою, какъ Темза у Вестминстера; таково, по крайней мѣрѣ, мнѣніе автора и его товарища по путешествію. Лѣтомъ она должна бытъ гораздо уже. Это, безъ сомнѣнія, самая красивая рѣка европейскаго Востока; ни Ахелой, ни Алфей, ни Ахеронъ, ни Скамандръ, ни Каистеръ не могутъ равняться съ нею по ширинѣ и красотѣ». (Прим. Бтірона).

Стр. 65. Строфа LV.

Вдали какъ метеоры, въ тьмѣ ночной

Блестѣли минареты Тепалена.

«Во время праздниковъ Рамазана галлерея каждаго минарета украшается маленькими лампочками. Издали каждый минаретъ кажется свѣтлой точкой на темномъ фонѣ неба, — „метеоромъ“, а въ большомъ городѣ, гдѣ ихъ много, они представляются роемъ огненныхъ мухъ». (Тозеръ).

Стр. 69. Строфа LIX.

«Ночью мы не могли спать изъ-за постояннаго шума на галлереѣ, барабаннаго боя и громкаго пѣнія муэззина» или пѣвца, призывавшаго турокъ на молитву съ минарета мечети, находившейся рядомъ съ дворцомъ. Этотъ пѣвецъ былъ еще мальчикъ и пѣлъ свой гимнъ или «эраунъ» въ тонѣ глубоко меланхолическаго речитатива. Первое восклицаніе онъ повторялъ четыре раза, всѣ остальныя слова — по два раза, и оканчивалъ свое исповѣданіе вѣры, дважды выкрикивая, протяжно и произительно: «гу!» (Гобгоузъ). Д’Осонъ приводитъ полный текстъ этого призыва: «Богъ великъ! (4 раза). Исповѣдую, что нѣтъ Бога, кромѣ Бога! Исповѣдую, что Магометъ пророкъ Божій! Идите на молитву! Идите въ храмъ спасенія! Богъ великъ! Нѣтъ Бога, кромѣ Бога!»

Стр. 70. Строфа LXIII.

Теосскій бардъ — Анакреонъ.

Кто лилъ ее въ дни младости, тотъ тонетъ

Среди кровавыхъ волнъ на склонѣ мрачныхъ дней.

Эти слова Байрона оказались пророчествомъ. 5 февраля 1822 г. произошло свиданіе между Али и Магометомъ-пашой. Когда послѣдній всталъ, чтобы выйти изъ комнаты, Али пошелъ проводить его до дверей и, прощаясь, низко поклонился; въ эту минуту Магометъ выхватилъ кинжалъ и неожиданно поразилъ Али въ сердцо. Затѣмъ онъ спокойно вышелъ на галлерею и сказалъ своей свитѣ: «Али теналенскій мертвъ». Голова Али была отослана въ Константинополь. (Финлей. Ист. Греціи).

Стр. 72. Строфа LXVI.

Порой не такъ гостепріимны бритты.

«Намекъ на потерпѣвшихъ крушеніе корнваллійцевъ». (Прим. Байрона).

Стр. 72. Строфа LXVII.

Путешественники выѣхали изъ Янины 3 ноября и прибыли 7-го въ Превезу. Въ полдень 9 ноября они отплыли въ Патрасъ на гальотѣ Али. Это было судно около 50 тоннъ вмѣстимостью, съ тремя невысокими мачтами и широкимъ косымъ парусомъ. Вмѣсто того, чтобы обогнуть мысъ Дукато, они были отнесены въ море къ сѣверу и только въ часъ ночи могли бросить якорь въ портѣ Фанара на суліотскомъ берегу. Подъ вечеръ 10 ноября они поѣхали на ночлегъ въ Волондорако, гдѣ были очень хорошо приняты мѣстнымъ албанскимъ старшиной и расположенными тамъ войсками визиря. Затѣмъ они уже не сѣли на гальотъ, а возвратились въ Превезу сухимъ путемъ. Такъ какъ въ области къ сѣверу отъ Артскаго залива было неспокойно, и по дорогамъ встрѣчались многочисленныя шайки разбойниковъ, то путешественники окружили себя конвоемъ изъ 37 албанцевъ, наняли другой гальотъ и 13 ноября переправились черезъ заливъ до крѣпости Воницы, гдѣ и остановились на ночь. На слѣдующій день, въ 4 часа пополудни они пріѣхали въ Лутраки, — «въ глубинѣ окруженной утесами бухты въ юго-восточномъ углу Артскаго залива». Дворъ находившагося на берегу барака и былъ мѣстомъ пляски паликаровъ, описанной въ стр. LXXI. (Гобгоузъ).

Стр. 74. LXXI.

Вина пурпурной влагой.

«Албанскіе мусульмане не воздерживаются отъ вина, — да и прочіе рѣдко». (Прим. Байрона),

Стр. 74. Строфа LXXI, ст.

7. Сидѣли паликары.

«Паликаръ» — въ сокращенномъ обращеніи къ одному лицу, отъ Παλικαρι (παλληκάρι) — общее наименованіе солдатъ у грековъ и албанцевъ, говорящихъ по-ромейски (новогречески); собственно значитъ: «молодецъ». (Прим. Байрона).

Стр. 74. Строфа LXXII, ст. послѣдній.

И походили болѣе на крики,

Чемъ на мелодіи, напѣвы дикарей.

«Какъ образчикъ албанскаго или арнаутскаго нарѣчія въ Иллирикѣ, привожу здѣсь двѣ самыя распространенныя народныя хоровыя пѣсни, которыя поются обыкновенно во время пляски — безразлично, какъ мужчинами, такъ и женщинами. Первыя слова — не имѣютъ значенія: это припѣвъ, подобные которому есть и у насъ, и въ другихъ языкахъ.

1. Bo, Bo, Bo, Во, Во, Во, Naciarura, popusu.	Я иду, иду, молчи.
2. Naciarura na civiu Ha pen derini ti biu.	Я иду, я бѣгу; отвори дверь, чтобы я могъ войтп.
3. Ha pe uderi escrotini. Ti vin ti mar serventini.	Отвори дверь на обѣ подовины, чтобы я могъ взять свой тюрбанъ.
4. Caliriote me surme Ea ha pe pse dua tive.	Калиріоти черноглазая, отвори ворота, чтобы я могъ войти[19].
5. Buo, Bo, Bo, Bo, Bo, Gi egem spirta esimiro.	Я слышу тебя, душа моя.
6. Caliriote vu le funde Edo vete tunde tunde.	Арнаутская дѣвушка въ дорогомъ нарядѣ горделиво выступаетъ.
7. Caliriote me surme Ti mi pute poi mi le.	Калвріотв черноглазая, поцѣлуй меня.
8. Se ti puta citi mora Si mi ri ni veti udo gia.	Коли я тебя поцѣлую, — что изъ того? моя душа горитъ огнемъ.
9. Va le ni il che cadale Celo more, more celo.	Пляши легче, красивѣе и красивѣе.
10. Plu hari ti tirete Plu huron cia pra seti.	Не поднимай такъ много пыли, — запылишь свои вышитые чулки.

Послѣдній куплетъ сбиваетъ комментатора: конечно, албанцы носятъ чулки изъ очень красивой ткани, но у ихъ дамъ къ которымъ, надо думать, относится приведенное обращеніе) выше небольшихъ желтыхъ сапожекъ или туфель нѣтъ ничего, кромѣ красивой и иногда очень бѣлой ноги. Арнаутскія дѣвушки гораздо красивѣе гречанокъ, да и костюмъ ихъ гораздо живописнѣе. Онѣ дольше сохраняютъ свою изящную внѣшность, потому что все время проводятъ на открытомъ воздухѣ. Надо замѣтить, что арнаутскій языкъ не имѣетъ письменности, а потому слова этой пѣсни, какъ и слѣдующей, переданы согласно ихъ произношенію. Онѣ записаны человѣкомъ, который хорошо знаетъ этотъ языкъ и говоритъ на немъ; онъ аѳинскій уроженецъ.

1. Ndi sefda tinde ulavossa Vettimi upri vi lofsa.	Я раненъ любовью къ тебѣ и пылаю отъ любви.
2. Ah vaisisso mi privi lofso. Si mi rini mi la vosse.	Ты извела меня, дѣвушка! Ты поразила мое сердце.
3. Uti tasa roba stua Silti eve tulati dua.	Я сказалъ, что мнѣ не надо приданаго, кромѣ твоихъ глазъ и рѣсницъ.
4. Roba stinori ssidua Qu mi sini vetti dua.	Проклятаго приданаго я не хочу, а хочу только одну тебя.
5. Qurmini dua civilemi Roba ti siarmi tildi eni.	Отдай мнѣ свои прелести, а приданое пусть пожретъ огонь.
6. Utara pisa vaisisso me simi rin ti hapti Eti mi bire а piste si gui dcndroi tiltati.	Я люблю тебя, дѣвушка, всей душой, а ты меня бросила, какъ засохшее дерево.
7. Udi vura udorini udiri cicova cilti mora Udorini talti hollua u ede caimoni mora.	Если я положилъ мою руку тебѣ на грудь, — какая мнѣ отъ этого польза? Руку я отнялъ, а пламя остается.

Послѣдніе два куплета имѣютъ особый размѣръ и, повидимому, относятся къ другой пѣснѣ. послѣднія двѣ строчки по идеѣ отчасти напоминаютъ выраженіе Сократа, который, коснувшись рукою одного изъ своихъ учениковъ, Критобула или Клеобула, потомъ нѣсколько дней жаловался на ломоту въ рукѣ до самаго плеча и вслѣдствіе этого весьма благоразумно рѣшилъ впредь учить своихъ учениковъ, не трогая ихъ». (Прим. Байрона).

Стр. 71. Строфа LXXII.

Гремятъ барабаны…

«Эти куплеты отчасти заимствованы изъ разныхъ албанскихъ пѣсенъ, насколько я могъ ихъ усвоить въ изложеніи албанца, говорившаго по-ромейски и по-итальянски». (Прим. Байрона).

Превизы припомните штурмъ и рѣзню.

«Превиза» — вѣрнѣе «Превеза» (славянское названіе, означающее «перевозъ»)

«Превеза отнята была штурмомъ у французовъ въ октябрѣ 1798 г.» (Байронъ) Гарнизонъ города, состоявшій изъ 300 французовъ и 160 грековъ, былъ окруженъ и уничтоженъ пятью тысячами албанцевъ на Никопольской равнинѣ; побѣдители вошли въ городъ и опустошили его. «Албанцы очень гордились взятіемъ Превезы, воспѣвали его въ пѣсняхъ, и между ними не было, кажется, ни одного, который не произносилъ бы имени Али-паши съ особенно энергическимъ выраженіемъ» (Гобгоузъ).

Стр. 76. LXXIII.

Эллада, прежней доблести могила!

«Нѣсколько мыслей объ этомъ предметѣ находится въ прилагаемыхъ замѣткахъ». (Байронъ). См. дальше (стр. 402) «Дополнит. примѣчанія».

Стр. 70. Строфа LXXIV.

Когда ты шелъ за Ѳразибуломъ вслѣдъ.

«Ѳразибулъ, прежде чѣмъ изгнать изъ Аѳинъ „Совѣтъ тридцати“, взялъ Филэ, отъ которой еще остаются значительныя развалины. Съ высоты этого укрѣпленія открывается прекрасный видѣ на Аѳины». (Байронъ).

Съ этого мѣста Байронъ и Гобгоузъ впервые увидѣли Аѳины, 26 декабря 1809 г. Развалины, по сообщенію Гобгоуза, называются теперь Бичла-Кастро, т. е. Часовая башня.

Стр. 78. LXXVII.

Бытъ можетъ, вагабиты съ силой новой

Зальютъ рѣкой кровавою Востокъ.

«Мекка и Медина были захвачены, нѣсколько лѣтъ тому назадъ, вагабитами, — сектой, съ каждымъ годомъ расширающейся». (Байронъ).

Вагабиты, названіе которыхъ происходитъ отъ имени арабскаго шейха Мохаммедъ-бенъ-Абдэль Вагабъ, появились въ центральной Аравіи, въ провинціи Неджъ, около 1700 года Полу-соціалисты, полу-пуритаііе они требовали буквальнаго исполненія предписаній Корана. Въ 1803—4 гг. они разграбили Мекку и Медину, а въ 1808 г. вторглись въ Сирію и овладѣли Дамаскомъ. Во время пребыванія Байрона на Востокѣ они находились на вершинѣ своего могущества и казались угрожающими самому существованію Турецкой имперіи.

Стр. 78. LXXIX.

Стамбулъ, столица древней Византіи.

Байронъ провелъ въ Константинополѣ два мѣсяца, съ 14 мая по 14 поля 1810 г. Въ одномъ изъ своихъ писемъ онъ говоритъ: «Я видѣлъ развалины Аѳинъ, Эфеса и Дельфъ; проѣхалъ большую часть Турціи и много другихъ странъ Европы, а также нѣкоторыя мѣстности Азіи; но никогда не видѣлъ произведенія природы или искусства, которое вызывало бы такое сильное впечатлѣніе, какъ видъ въ обѣ стороны отъ Семибашеннаго замка до конца Золотого Рога».

Стр. 80. Строфа LXXXV.

Снѣгъ горъ твоихъ отъ солнечныхъ лучей

Не таетъ…

«На многихъ горахъ, и въ частности — на Ліакурѣ, снѣгъ никогда не исчезаетъ, несмотря на чрезвычайные лѣтніе жары; но въ долинахъ я его никогда не видалъ, даже знмой». (Байронъ).

Стр. 81. LXXXVI.

Кой-гдѣ стоитъ колонна одиноко…

«Мраморъ для постройки аѳинскихъ общественныхъ зданій брался изъ горы Пентелика, которая теперь называется Мендели. Огромная пещера, образовавшаяся отъ каменоломни, существуетъ до сихъ поръ и будетъ существовать вѣчно». (Байронъ).

Стр. 82. Строфа LXXXIX.

При словѣ: «Мараѳонъ» воспоминанья…

«Siste viator, — heroa calcas!» (Стой, путникъ, ты попираешь прахъ героя!) такова была эпитафія знаменитаго графа Мерси^[20]). Что же должны мы чувствовать, стоя на курганѣ двухсотъ грековъ, павшихъ при Мараѳонѣ? Главная могила недавно была раскопана Фовелемъ; изслѣдователемъ было найдено лишь немного остатковъ древности (вазъ и т. и). Мнѣ предлагали купить Мараѳонскую равнину за 16 тыс. піастровъ, — около 900 фунтовъ стерлинговъ. Увы! «Expende quot libras in duce summo — invenies!» (Взвѣсь — и узнаешь, сколько фунтовъ въ главномъ вождѣ!)^[21]. Неужели прахъ Мильтіада не стоилъ больше? Я едва ли могъ бы купить иначе, какъ на вѣсъ" (Прим. Байрона). Байронъ посѣтилъ Мараѳонъ 25 янв. 1810 г.

Стр. 85. Строфа XCVIII.

Сознанье, что друзей сгубило время.

Что одинокъ страдалецъ на землѣ.

Эта строфа была написана 11 октября 1811 г. Въ тотъ же день Байронъ писалъ Далласу: «Смерть опять нанесла мнѣ ударъ: я лишился человѣка, который былъ мнѣ очень дорогъ въ лучшіе дни; но „я почти совсѣмъ забылъ вкусъ горя“,^[22] и „ужасомъ напитанъ“^[23] до того, что сталъ совсѣмъ безчувственнымъ; у меня не осталось ни одной слезы для такого событія, которое, пять лѣтъ тому назадъ, пригнуло бы меня головой къ землѣ. Мнѣ какъ будто суждено было въ юности испытать всѣ величайшія несчастія моей жизни. Друзья падаютъ вокругъ меня, и я останусь одинокимъ деревомъ раньше, чѣмъ засохнуть. Другіе люди всегда могутъ найти себѣ убѣжище въ своей семьѣ; у меня нѣтъ убѣжища, кромѣ собственныхъ размышленій, а они не даютъ никакого утѣшенія ни теперь, ни въ будущемъ, кромѣ эгоистическаго удовольствія переживать людей, которые лучше меня. Я въ самомъ дѣлѣ очень несчастенъ, и вы извините меня за то, что я это говорю, такъ какъ вамъ извѣстно, что я неспособенъ притворяться чувствительнымъ».

Дополнительныя примѣчанія Байрона къ ІІ пѣснѣ «Чайльдъ-Гарольда».

I {*}.

• ) «Я пишу примѣчанія къ своему quarto (Меррей хочетъ издать непремѣнно quarto), а Гобгоузъ пишетъ текстъ своего quarto; если вы зайдете къ Меррею или Кауторну, вы услышите и о томъ, и о другомъ», говоритъ Байронъ въ письмѣ къ Ходжсону отъ 25 сент. 1811 г. «Я нападаю на Де-Паува, Торнтона, лорда Эльджина, на Испанію, Португалію, Эдинбургское Обозрѣніе, путешественниковъ, художниковъ, антикваріевъ и прочихъ: видите, какое блюдо кислой капусты полемики я изготовлю для самого себя. Теперь я уже за себя не отвѣчаю; коли меня съ самаго начала заставили разсердиться, такъ я дойду до конца. Vae victis! Если я паду, — я паду со славой, сражаясь съ врагомъ».

Прежде, чѣмъ говорить что-нибудь о городѣ, о которомъ каждый путешественникъ или не путешественникъ считаетъ необходимымъ что-нибудь сказать, я попрошу миссъ Оуэнсонъ^[24], если она пожелаетъ избрать аѳинянку героиней своего слѣдующаго четырехтомнаго романа, выдать ее замужъ за какого-нибудь болѣе приличнаго господина, нежели «Дисдаръ-ага» (который, кстати сказать, вовсе и не ага), самый невѣжливый изъ мелкихъ офицеровъ, величайшій покровитель грабежа, какого когда-либо видѣли Аѳины (за исключеніемъ лорда Эльджина), недостойно занимающій Акрополь съ недурнымъ жалованьемъ 150 піастровъ (8 ф. ст.) въ годъ, изъ котораго долженъ только оплачивать содержаніе своего гарнизона, самаго иррегулярнаго войска въ нерегулярной (дурно управляемой) Оттоманской имперіи. Я говорю это съ нѣжностью, такъ какъ однажды я уже былъ причиною того. что супругъ «Иды Аѳинской» чуть не подвергся наказанію палками, и такъ какъ сказанный «Дисдаръ» — мужъ сердитый и бьетъ свою жену, поэтому я прошу и умоляю миссъ Оуэнсонъ домогаться для «Иды» права жить отдѣльно отъ мужа. Предпославъ это замѣчаніе, касающееся предмета, столь важнаго для читателей романовъ, я могу теперь оставить Иду и обратиться къ мѣсту ея рожденія.

Оставляя въ сторонѣ магическую силу имени и всѣ тѣ ассоціаціи идей, повторять которыя было бы излишнимъ педантствомъ, самое мѣстоположеніе Аѳинъ не можетъ не быть привлекательнымъ для всѣхъ, кто способенъ любоваться произведеніями искусства или природою. Что касается климата, то здѣсь, — такъ, по крайней мѣрѣ, мнѣ показалось, — постоянная весна; въ продолженіе восьми мѣсяцевъ не было дня, чтобы я не ѣздилъ верхомъ; дождь идетъ очень рѣдко, снѣга въ долинахъ никогда не бываетъ, а пасмурный день является пріятнымъ исключеніемъ. Ни въ Испаніи, ни въ Португаліи, и нигдѣ на Востокѣ, гдѣ мнѣ пришлось побывать, кромѣ Іоніи и Аттики, я не видѣлъ такой рѣзкой разницы мѣстнаго климата съ нашимъ англійскимъ; въ Константинополѣ, гдѣ я пробылъ май, іюнь и часть іюля (1810), вы имѣете полное право проклинать климатъ и жаловаться на сплинъ пять дней въ недѣлю.

Воздухъ въ Мореѣ тяжелый и нездоровый, но какъ только вы проѣдете Коринѳскій перешеекъ по направленію къ Мегарѣ, сейчасъ же чувствуется очень замѣтная перемѣна. Впрочемъ, я опасаюсь, что Гезіодъ, все-таки, окажется правымъ въ своемъ описаніи беотійской зимы.

Въ Ливадіи мы нашли ésprit fort въ лицѣ греческаго епископа, который не уступитъ любому свободному мыслителю! Сей почтенный ханжа съ великой неустрашимостью издѣвался надъ своей религіей (только не передъ своей паствой) и называлъ мессу «coglioneria» (чепуха, обманъ). по этой причинѣ намъ нельзя было быть о немъ хорошаго мнѣнія; но для беотійца, несмотря на всѣ свои нелѣпости, онъ все-таки былъ довольно оживленъ. Этотъ феноменъ (за исключеніемъ, разумѣется, Ѳивъ, развалинъ Херонеи, Платейской равнины, Орхомена, Ливадіи и ея такъ называемой пещеры Трофонія) былъ единственной замѣчательною вещью, которую мы видѣли прежде перехода черезъ гору Киѳеронъ.

Диркейскій источникъ ворочаетъ колеса мельницы; мой сотоварищъ (который, рѣшивъ быть одновременно и классикомъ, и чистоплотнымъ, въ немъ выкупался) призналъ этотъ источникъ за Диркейскій, и всякій, кто пожелаетъ, можетъ съ нимъ не согласиться. Въ Кастри мы напились изъ цѣлой полудюжины ручейковъ, изъ которыхъ иные не отличались идеальной чистотою, прежде, чѣмъ рѣшить, къ нашему удовольствію, который изъ нихъ подлинный Кастальскій ключъ; но и у него былъ вкусъ довольно скверный, вѣроятно — отъ снѣга, хотя онъ и не наградилъ насъ эпической лихорадкой, какъ бѣднаго доктора Чендлера.

Съ высоты форта Филэ, отъ котораго еще остались значительныя развалины, передъ нашими глазами сразу открылась равнина Аѳинъ, Лептеликъ, Гиметтъ, Эгейское море и Акрополь; по моему, этотъ видъ прекраснѣе даже вида Синтры или Стамбула. Съ нимъ не можетъ равняться видъ изъ Троады, съ Идой, Геллеспонтомъ и Аѳонской горой вдали, — хотя этотъ видъ и гораздо обширнѣе.

Я много слыхалъ о красотѣ Аркадіи, но за исключеніемъ вида изъ Мегаснелійскаго монастыря (который, по обширности, уступаетъ виду изъ Цицы) и спуска съ горъ на дорогу изъ Триполицы въ Аргосъ, Аркадія представляетъ не много достойнаго ея имени.

Stemitur, et dulces moriens reminiscitur Argos.

(Aeneid. X, 782).

Вергилій могъ вложить эти слова только въ уста аргосца, но (при всемъ почтеніи) Аргосъ не заслуживаетъ такого эпитета. И если Полиникъ Стація «in mediis audit duo littora campis» (Thebaid. I, 335) въ самомъ дѣлѣ слышалъ оба берега, переходя по Коринѳскому перешейку, то значитъ, у него уши были лучше, чѣмъ у кого бы то ни было проѣзжавшаго здѣсь послѣ него.

«Аѳины», говоритъ знаменитый топографъ^[25], «все еще остаются самымъ цивилизованнымъ городомъ въ Греціи». Да, въ Греціи — можетъ быть; но не у грековъ, такъ какъ всѣ они признаютъ Янину, въ Эпирѣ, лучшимъ городомъ по здоровому климату, по условіямъ жизни, образованности и даже по языку ея жителей. Аѳиняне замѣчательны своей ловкостью, а низшіе классы аѳинскаго населенія довольно удачно характеризуются пословицей, которая ставитъ ихъ наряду съ «салоникскими евреями и негропонтскими турками».

Среди различныхъ иностранцевъ, живущихъ въ Аѳинахъ, — французовъ, итальянцевъ, нѣмцевъ, рагузанцевъ и пр., — никогда не было разногласій въ отзывахъ о качествахъ грековъ, хотя по всѣмъ прочимъ вопросамъ они довольно рѣзко между собою расходятся.

Французскій консулъ г. Фовель, проведшій тридцать лѣтъ преимущественно въ Аѳинахъ, человѣкъ, которому никто изъ знавшихъ его не можетъ отказать въ признаніи за нимъ качествъ талантливаго художника и обходительнаго джентльмена, часто говорилъ въ моемъ присутствіи, что греки не заслуживаютъ освобожденія; онъ доказывалъ это ссылкою на ихъ «національную и личную развращенность», забывая, что эта развращенность происходитъ отъ причинъ, устранить которыя возможно только тѣмъ способомъ, какого онъ не одобряетъ.

Г. Рокъ, почтенный французскій коммерсантъ, уже давно поселившійся въ Аѳинахъ, увѣрялъ съ весьма забавною важностью: «Сэръ, это все та же сволочь, какая была въ дни Ѳемистокла!» замѣчаніе, непріятное для «хвалителей временъ протекшихъ». Древніе греки изгнали Ѳемистокла, новые надуваютъ г. Рока; такова всегда была участь великихъ людей!

Однимъ словомъ, всѣ французы, постоянно здѣсь живущіе, и большинство временно пребывающихъ англичанъ, нѣмцевъ, датчанъ и пр. держатся о грекахъ одного и того же мнѣнія, и большею частью по тѣмъ же основаніямъ, въ силу которыхъ турокъ въ Англіи станетъ осуждать огуломъ всю націю за то, что онъ былъ обманутъ лакеемъ или обсчитанъ прачкой.

Конечно, нельзя было не поколебаться. когда гг. Фовель и Лузіери, два величайшихъ современныхъ демагога, раздѣляющіе между собою власть Перикла и популярность Клеона и изумляющіе воеводу своими постоянными раздорами, сошлись другъ съ другомъ въ рѣшительномъ, nulla virtute redemptum (Juvenal. Sat 1, 4, 2) осужденіи грековъ вообще и аѳинянъ въ частности. Что касается моего скромнаго мнѣнія, то я не хочу его высказывать, зная, что въ рукописи уже находится не менѣе пяти путешествій, весьма обширныхъ и весьма внушительнаго вида, приготовленныхъ къ печати людьми почтенными и остроумными, не считая обычныхъ книгъ, составленныхъ изъ общихъ мѣстъ; но, если мнѣ позволено будетъ сказать это, никого не обижая, мнѣ кажется немножко смѣлымъ заявлять такъ рѣшительно и упорно, какъ это почти всѣ дѣлаютъ, что греки не могутъ стать лучше, потому что они очень худы.

Итонъ и Соинини ввели насъ въ заблужденіе своими панегириками и проектами; но, съ другой стороны, Де-Пуавъ и Торнтонъ унизили грековъ гораздо больше, чѣмъ они этого заслуживаютъ^[26].

Греки никогда не будутъ независимыми: они никогда не сдѣлаются господами, какими были нѣкогда, — и не дай Богъ, чтобы сдѣлались; но они могутъ быть подданными, не будучи рабами. Наши колоніи независимы, но свободны и дѣятельны; такою же можетъ сдѣлаться впослѣдствіи и Греція.

Въ настоящее время, подобно католикамъ въ Ирландіи и евреямъ по всемъ свѣтѣ, подобно всѣмъ прочимъ народамъ, находящимся подъ палками, они претерпѣваютъ всяческія нравственныя и физическія напасти, какія только можетъ терпѣть человѣчество. Вся ихъ жизнь есть борьба съ правдой; они порочны ради самозащиты. Они до такой степени не привыкли къ вѣжливому обращенію, что когда случайно его встрѣчаютъ, относятся къ нему съ подозрѣніемъ, подобно тому какъ собака, которую часто бьютъ, хватаетъ васъ за пальцы, если вы вздумаете ее приласкать. «Они неблагодарны, завѣдомо страшно неблагодарны!» таково общее мнѣніе. Но, во имя Немезиды, — за что же имъ быть благодарными? Гдѣ то человѣческое существо, которое когда-либо оказало благодѣяніе греку или грекамъ? Они должны быть благодарны туркамъ за оковы, франкамъ за нарушенныя обѣщанія и коварные совѣты. Они должны быть благодарны художнику, который срисовываетъ ихъ развалины, и антикварію, который эти развалины увозитъ; путешественнику, конвой котораго ихъ бьетъ, писателю, дневникъ котораго ихъ злословитъ. Вотъ и всѣ ихъ обязанности по отношенію къ иностранцамъ.

II.

Францисканскій монастырь.

Аѳины, 23 января 1811 г

Среди остатковъ варварскаго политическаго строя прежнихъ вѣковъ находятся слѣды рабства, все еще существующаго въ различныхъ странахъ, обитатели которыхъ, какъ бы они ни отличались другъ отъ друга по своей вѣрѣ и обычаямъ, почти всѣ подвергаются одинаковому притѣсненію.

Англичане, наконецъ, сжалились надъ своими неграми; при менѣе фарисейскомъ правительствѣ, они, можетъ быть, когда-нибудь освободятъ и своихъ братьевъ-католиковъ; но только иностранное вмѣшательство можетъ освободить грековъ, которые иначе такъ же мало могутъ разсчитывать на избавленіе отъ турокъ, какъ евреи — на избавленіе отъ человѣчества вообще.

О древнихъ грекахъ мы знаемъ болѣе, чѣмъ достаточно; по крайней мѣрѣ, молодые люди въ Европѣ отдаютъ много времени изученію греческихъ писателей и исторіи, хотя это время можно было бы употреблять съ большею пользою на изученіе исторіи собственной страны. Современными греками мы пренебрегаемъ, можетъ быть, больше, чѣмъ они того заслуживаютъ; и въ то время какъ всякій, претендующій на титулъ образованнаго человѣка, мучитъ себя въ молодости, а иногда и въ болѣе позднемъ возрастѣ, изучая греческій языкъ и рѣчи аѳинскихъ демагоговъ въ защиту свободы, — дѣйствительные или предполагаемые потомки этихъ смѣлыхъ республиканцевъ оставляются на жертву деспотизму своихъ владыкъ, хотя лишь очень незначительное усиліе нужно для того, чтобы сбросить съ нихъ эти цѣли.

Говорить, какъ говорятъ сами греки, о возможности для нихъ снова занять прежнее высокое положеніе было бы смѣшно, и весь міръ засвидѣтельствовалъ бы только свое варварство, утвердивъ политическую самостоятельность Греціи; но кажется, не встрѣтилось бы большихъ препятствій, — кромѣ развѣ апатіи франковъ, — къ тому, чтобы обратить Грецію въ полезное вассальное владѣніе, или даже и въ свободное государство съ собственной гарантіей; впрочемъ, надо сказать, что многіе хорошо освѣдомленные люди сомнѣваются въ практической возможности даже такого исхода.

Греки никогда не теряли надежды, хотя въ настоящее время они еще болѣе прежняго не сходятся между собою въ мнѣніяхъ о томъ, кто можетъ явиться ихъ вѣроятнымъ освободителемъ. Религія побуждаетъ ихъ надѣяться на Россію; но они уже дважды были обмануты и покинуты этой державой и никогда не забудутъ страшнаго урока, полученнаго ими послѣ русскаго отступленія изъ Мореи. Французовъ они не любятъ; хотя порабощеніе остальной Европы, по всей вѣроятности, поможетъ освобожденію материковой Греціи. Жители острововъ надѣются на помощь англичанъ, такъ какъ послѣдніе еще очень недавно владѣли островами Іонической республики, за исключеніемъ Корфу^[27]. Но всякій, кто явится къ нимъ съ оружіемъ въ рукахъ, будетъ встрѣченъ съ радостью; и когда этотъ день наступитъ, — тогда пусть небо сжалится надъ турками, потому что отъ гяуровъ имъ жалости ожидать нельзя.

Но вмѣсто того, чтобы разсуждать о томъ, чѣмъ греки были, и пускаться въ предположенія о томъ, чѣмъ они могутъ стать, лучше посмотримъ, каковы они теперь.

И въ этомъ отношеніи нѣтъ возможности примирить противоположныя мнѣнія: одни — въ особенности торговцы, самымъ рѣшительнымъ образомъ высказываются противъ грековъ; другіе — преимущественно путешественники — слагаютъ краснорѣчивые періоды въ ихъ похвалу и печатаютъ весьма курьезныя размышленія объ ихъ прежнемъ положеніи, которое на ихъ настоящую судьбу имѣетъ такъ же мало вліянія, какъ существованіе Инковъ — на будущее благосостояніи Перу.

Одинъ очень умный человѣкъ называетъ грековъ «естественными союзниками англичанъ»; другой, не менѣе умный, не желаетъ позволять имъ быть чьими бы то ни было союзниками и отрицаетъ подлинность ихъ происхожденія отъ древнихъ грековъ; третій, еще болѣе умный, чѣмъ первые два, сочиняетъ греческую имперію на русской основѣ и осуществляетъ (на бумагѣ) всѣ фантазіи Екатерины II. Что касается вопроса объ ихъ происхожденіи, то развѣ не все равно, происходятъ ли майноты прямо отъ спартанцевъ или нѣтъ, и можно ли назвать нынѣшнихъ аѳинянъ такими же туземцами Аттики, какъ гиметскихъ пчелъ или кузнечиковъ, съ которыми они когда-то себя сравнивали?^[28] Что за дѣло Англичанину, течетъ ли въ его жилахъ датская, саксонская, норманская или троянская кровь? И кто, кромѣ валлійца, удрученъ желаніемъ непремѣнно происходить отъ Карактака?

Бѣдные греки вовсе не такъ богаты благами міра сего, чтобы нужно было оспаривать даже ихъ притязанія на древность; а потому г. Торнтонъ поступаетъ очень жестоко, желая отнять у нихъ все, что имъ оставило время. т. е. ихъ родословную, которую они защищаютъ тѣмъ упорнѣе, что вѣдь только ее и могутъ назвать своею собственностью. Слѣдовало бы издать вмѣстѣ и сравнить между собою сочиненія гг. Торитона и Де-Паува, Итона и Соинини: на одной сторонѣ — парадоксъ, на другой предразсудокъ. Г. Торнтонъ полагаетъ, что онъ имѣетъ право на довѣріе публики, потому что прожилъ четырнадцать лѣтъ въ Перѣ; можетъ быть, онъ и можетъ компетентно говорить о туркахъ, но это не даетъ ему правильнаго понятія о дѣйствительномъ положеніи Греціи, точно такъ же какъ многолѣтнее пребываніе въ Уоппингѣ не даетъ возможности судить о западной Шотландіи.

Константинопольскіе греки живутъ въ Фаналѣ^[29], и если г. Торнтонъ переѣзжалъ черезъ Золотой Рогъ не чаще, чѣмъ это обыкновенно дѣлаютъ другіе его товарищи по торговлѣ, то я не могу особенно полагаться на его освѣдомленность. Я недавно слышалъ, какъ одинъ изъ этихъ джентльменовъ хвастался своимъ малымъ знакомствомъ съ городомъ и съ побѣдительнымъ видомъ увѣрялъ, что онъ за столько-то лѣтъ былъ въ Константинополѣ всего четыре раза.

Что касается поѣздокъ г. Торнтона на греческихъ судахъ по Черному морю, то онѣ могли дать ему такое же понятіе о Греціи, какъ переѣздъ на шотландскомъ «смакѣ» въ Бервикъ — о домѣ Джонни Грота. На какихъ же основаніяхъ онъ желаетъ присвоить себѣ право осуждать огуломъ цѣлый народъ, о которомъ онъ очень мало знаетъ? Курьезно, что г. Торнтонъ, который такъ щедръ на упреки Пуквиллю во всѣхъ случаяхъ, когда дѣло касается турокъ, все-таки обращается къ нему какъ къ авторитету по части грековъ и называетъ его безпристрастнымъ наблюдателемъ. Но докторъ Пуквилль имѣетъ такъ же мало правъ на такое названіе, какъ и г. Торнтонъ — на его раздачу.

Въ дѣйствительности, наши свѣдѣнія о грекахъ, и въ частности — объ ихъ литературѣ, находятся въ самомъ плачевномъ состояніи, и нѣтъ вѣроятности, чтобы мы познакомились съ этимъ предметомъ лучше до тѣхъ поръ пока наши отношенія къ нимъ не станутъ болѣе близкими или пока они не получатъ независимости. На сообщенія проѣзжихъ путешественниковъ такъ же мало можно полагаться, какъ и на сплетни раздосадованныхъ торговыхъ агентовъ; но пока, за неимѣніемъ лучшаго, мы должны довольствоваться и тѣмъ малымъ, что пріобрѣтается изъ подобныхъ источниковъ {*}.

{* Одно словечко, мимоходомъ, по адресу г. Торнтона и доктора Пуквилля, которые обвиняютъ другъ друга въ плохомъ пониманіи турецкаго языка.

Д-ръ Пуквилль разсказываетъ длинную исторію объ одномъ мусульманинѣ, глотавшемъ сулему въ такихъ количествахъ, что его прозвали «Сулейманъ ейенъ». т. е., какъ объясняетъ д-ръ, — «Сулейманъ, пожиратель сулемы». — «Ага!» воскликнулъ г. Торлтонъ: «вотъ, я васъ и поймалъ!» И въ примѣчаніи вдвое длиннѣе докторскаго анекдота онъ высказываетъ сомнѣніе въ знаніи Пуквиллемъ турецкаго языка и свою увѣренность въ собственныхъ познаніяхъ. «Ибо», замѣчаетъ г. Торнтонъ (угостивъ насъ грубыми причастіями турецкаго глагола), "это значитъ не болѣе, какъ «Сулойманъ ѣдокъ», а дополненіе — «сулема», совершенно отпадаетъ. Оказывается, однако, что оба правы и оба ошибаются. Если г. Торнтонъ, въ слѣдующій разъ, когда ему придется «прожить около 14 лѣтъ въ факторіи», заглянетъ въ турецкій словарь или спросить кого-нибудь изъ своихъ стамбульскихъ знакомцевъ, то онъ увидитъ, что «Сулейманъ ейенъ», если такъ раздѣлитъ слова, значитъ именно «пожиратель сулемы» и что никакого «Сулеймана» тутъ нѣтъ: «сулейма» значитъ — сулема, а вовсе не собственное имя, хотя то же слово, съ прибавкою буквы и, будетъ правовѣрнымъ именамъ. Судя по размышленіямъ г. Торитона, полными глубокаго ориенітализма, ему слѣдовало бы убѣдиться въ этомъ раньше, чѣмъ пѣть свой побѣдный пэанъ по поводу «ошибки» д-ра Пуквилля.

Послѣ этого, я думаю, нашимъ девизомъ должно быть: «путешественники противъ торговцевъ», хотя вышесказанный г. Торнтонъ и осудилъ «hoc genus onme» за ошибки и искаженіе фактовъ. «He sutor ultra crepidam». --«Topговецъ, суди не выше своихъ тюковъ». NB для г. Торнтона: «Sutor» — не собственное имя. (Примѣчаніе Байрона).}

Какими бы недостатками не отличались эти источники, ихъ все-таки слѣдуетъ предпочесть парадоксамъ людей, которые поверхностно читали древнихъ и ничего не видѣли у новыхъ, какъ Де-Паувъ; увѣряя, что англійская порода лошадей попорчена Нью-маркетомъ и что спартанцы были трусливы въ сраженіяхъ, онъ обнаруживаетъ одинаково основательное знаніе англійскихъ лошадей и спартанскихъ людей. Его «философскія» замѣчанія съ большимъ правомъ могли бы называться «поэтическими». Нельзя, конечно, ожидать, чтобы человѣкъ, такъ легко осуждающій нѣкоторыя изъ наиболѣе знаменитыхъ учрежденій древней Греціи, отнесся снисходительно къ современнымъ грекамъ; по счастью, нелѣпость его предположеній относительно ихъ предковъ опровергаетъ его мнѣнія о потомкахъ.

Итакъ, будемъ думать, что, несмотря на пророчества г. Де-Паула и сомнѣнія г. Торнтона, все-таки есть основаніе надѣяться на искупленіе племени, которое, каковы бы ни были его религіозныя и политическія ошибки, достаточно за нихъ наказано тремя съ половиною столѣтіями рабства.

III.

Аѳины, Францисканскій монастырь, 17 марта, 1811 г.

«Поговорю съ ученымъ симъ ѳиванцемъ»^[30].

Нѣсколько времени спустя по возвращеніи моемъ сюда изъ Константинополя, я получилъ № 31 «Эдинбургскаго Обозрѣнія». Это была большая и, конечно, въ столь отдаленной сторонѣ вполнѣ пріемлемая любезность со стороны капитана одного англійскаго фрегата, стоящаго въ Саламинѣ. Въ этомъ No статья 3 заключаетъ въ себѣ отчетъ о французскомъ переводѣ Страбона, съ нѣкоторыми замѣчаніями о нынѣшнихъ грекахъ и ихъ литературѣ и со свѣдѣніями о Кораи, участвовавшемъ во французскомъ переводѣ^[31]. Эти замѣчанія даютъ мнѣ поводъ сдѣлать съ своей стороны нѣсколько замѣтокъ, а мѣсто, гдѣ я ихъ теперь пишу, послужитъ, надѣюсь, достаточнымъ извиненіемъ въ томъ, что я включилъ ихъ въ сочиненіе, до нѣкоторой степени къ этому предмету относящееся. Кораи, наиболѣе знаменитый изъ нынѣ живущихъ грековъ, — по крайней мѣрѣ во Франціи, родился на островѣ Хіосѣ (въ Обозрѣніи сказано: въ Смирнѣ, но я имѣю основаніе думать, что это невѣрно) и, кромѣ перевода Беккарія и другихъ упомянутыхъ въ статьѣ сочиненій, издалъ также ромейско (новогреческій) французскій словарь, — если вѣрить показаніямъ нѣкоторыхъ недавно прибывшихъ изъ Парижа датскихъ путешественниковъ; послѣдній видѣнный нами здѣсь греко-французскій словарь принадлежитъ Григорію Золикоглу {«У меня имѣется превосходный „трехъ-язычный“ (τρίγλωσσον) словарь, полученный мною отъ г. С. Г. въ промѣнъ на небольшую гемму; мои друзья антикваріи никогда не забывали и не прощали мнѣ этого» (Примѣчаншіе Байрона). Названіе словаря: [Λεξικόν τοὶγλωσσον τῇς Γαλλικῇς, Ἰταλικῆ; και Ῥομαϊκης διαλέκτου], 3 тома, Вѣна 1790. Сост. Георгій Вендоти изъ Янины. Въ 1854 г. эта книга принадлежала Гобгоузу.}. Кораи недавно вступилъ въ нелюбезныя пререканія съ г. Гэлемъ, парижскимъ комментаторомъ и издателемъ нѣсколькихъ переводовъ изъ греческихъ поэтовъ^[32]; пререканія эти начались изъ-за того, что французскій Институтъ присудилъ Кораи премію за ею переводъ сочиненія Иппократа «Περἱ ὐδάτων» и пр., къ обидѣ и неудовольствію сказаннаго г. Гэля. Его литературныя и патріотическія произведенія, безъ сомнѣнія, заслуживаютъ большой похвалы; но извѣстная доля этой похвалы должна принадлежать также и двумъ братьямъ Зосимадо (купцы, живущіе въ Легхорнѣ), которые послали его въ Парижъ и дали ему средства именно на изслѣдованія, касающіяся древнихъ и новѣйшихъ его соотечественниковъ. Надо прибавить, что греки не находятъ, чтобы Кораи сравнялся съ кѣмъ-либо изъ писателей, жившихъ въ теченіе послѣднихъ двухъ столѣтій и въ частности съ Дороѳеемъ Митиленскимъ, сочиненія котораго находятся у грековъ въ такомъ уваженіи, что Мелетій называетъ его «лучшимъ изъ греческихъ писателей послѣ Ѳукидида и Ксенофонта» («Μετἀτὸν Θουκυδὶδην καὶ Ξενοφὠντα ἀριστος Ἑλληνων»).

Панайотъ Кодрика, переводчикъ Фонтенеля, и Камаразисъ, который перевелъ на французскій языкъ сочиненіе Оцелла Лукана о вселенной, Христодулъ, а въ особенности Псалида, съ которымъ я познакомился въ Янинѣ, также пользуются высокою репутаціею въ литературномъ кругу. Послѣдній издалъ, на ромейскомъ и латинскомъ яэыкахъ, сочиненіе «Объ истинномъ счастіи», посвященное Екатеринѣ II {Дороѳей Митиленскій, писатель XVI вѣка, архіепископъ Монемвасіи (по-англійски «Malmsey»), на юго-восточномъ берегу Лаконіи, былъ авторомъ «Всемірной Исторіи» (Βιβλιον Ἱστορικόν), изд. въ Венеціи, 1637. Мелетій Янинскій (1661—1714) былъ архіепископомъ аѳинскимъ. Его главное сочиненіе — «Древняя и новѣйшая географія», изд. въ Венtціи, 1728. Онъ написалъ также «Церковную Исторію» въ 4-хъ томахъ. Панайотъ Кодрики, профессоръ греческаго языка въ Парижѣ, издалъ въ Вѣнѣ, къ 1794 г., греческій переводъ разговора Фонтенеля «О множествѣ міровъ* (переведеннаго также на русскій языкъ кн. А. Д. Кантемпромъ). Іоаннъ Камаразисъ, константинополецъ, перевелъ на французскій языкъ апокрифическій трактатъ De Universi Natura, приписываемый Оцеллу Лукану, философу пиѳагорейской школы, будто бы процвѣтавшему въ Луканіи въ 5-мъ вѣкѣ до Р. X. Христодулъ, изъ Акарнаніи, напечаталъ въ Вѣнѣ, въ 1786 г., сочиненіе „О философахъ, философіи, физикѣ, метафизикѣ“ и пр. Аѳанасій Исалида издалъ тамъ же, въ 1791 г., „Истинное счастіе“. Байронъ и Гобгоузъ познакомились съ нимъ въ Янинѣ, гдѣ онъ былъ учителемъ». «Это былъ», говоритъ Гобгоузъ, «единственный человѣкъ, имѣвшій, хотя и небольшое, собраніе книгъ».}. Что касается Полизоиса, о которомъ авторъ статьи говоритъ, что онъ единственный изъ нынѣшнихъ грековъ, послѣ Кораи, отличившійся знаніемъ древнегреческаго языка, то если это Полизоисъ Лампанитціотъ изъ Янины, напечатавшій нѣсколько изданій на ромейскомъ языкѣ, то онъ былъ ни больше, ни меньше, какъ странствующій книгопродавецъ и къ содержанію продаваемыхъ имъ книгъ не имѣлъ никакого отношенія, кромѣ того, что на ихъ заглавныхъ листахъ выставлено было его имя для огражденія его издательской собственности; кромѣ того, что былъ человѣкъ, совершенно лишенный какихъ-либо научныхъ свѣдѣній. Впрочемъ, такъ какъ это имя попадается нерѣдко, то, можетъ быть, и какой-нибудь другой Полизоисъ издалъ посланія Аристенета.

Слѣдуетъ пожалѣть о томъ, что система континентальной блокады закрыла тѣ немногіе пути, черезъ которые греки получали свои изданія, въ особенности — Венецію и Тріестъ. Даже самые простые буквари для дѣтей слишкомъ вздорожали для низшихъ сословій. Изъ числа оригинальныхъ греческихъ сочиненій слѣдуетъ упомянуть о географіи аѳпнскаго епископа Мелетія; существуетъ также много толстыхъ книгъ богословскаго содержанія и небольшихъ книжечекъ стихотвореній; ихъ грамматики и словари для двухъ, трехъ и четырехъ языковъ довольно многочисленны и превосходны. Стихотворенія у нихъ риѳмованныя. Одна изъ самыхъ замѣчательныхъ вещей, недавно видѣнныхъ мною, это — сатира въ видѣ разговора между русскимъ, англійскимъ и французскимъ путешественниками и валахскимъ воеводой (Влахъ-бей, какъ они его называютъ), затѣмъ — архіепископомъ, купцомъ и деревенскимъ старостою (Коджабаши). Всѣхъ этихъ лицъ, послѣ турокъ, авторъ считаетъ виновниками нынѣшняго печальнаго состоянія Греціи. У нихъ есть также красивыя и патетическія пѣсни, но ихъ мотивы большею частью непріятны для европейскаго уха; лучшая изъ нихъ, — знаменитая пѣснь: «Возстаньте, сыны Эллады»! принадлежитъ злополучному Ригѣ^[33]. Но въ лежащемъ теперь передо мною каталогѣ болѣе 60-ти писателей я могъ найти только 15 такихъ, которые писали о другихъ предметахъ, кромѣ богословскихъ.

Одинъ аѳинскій грекъ, по имени Мармароутри, далъ мнѣ порученіе устроить, если будетъ возможно, печатаніе въ Лондонѣ перевода на ромейскій языкъ «Анахарсиса» Бартелеми; если бы это не удалось, ему придется послать рукопись въ Вѣну черезъ Черное море и Дунай.

Авторъ статьи упоминаетъ объ одной школѣ, основанной въ Экатонеси и закрытой по настоянію Себастіани. Дѣло идетъ о Сидоніи или, по-турецки, Гайвали; это городъ на материкѣ; тамъ и до сихъ поръ еще существуетъ упомянутое учрежденіе съ сотнею учащихся в тремя профессорами. Порта, дѣйствительно, хотѣла закрыть это заведеніе, подъ смѣшнымъ предлогомъ, что греки вмѣсто школы строютъ крѣпость; но по разслѣдованіи дѣла и по уплатѣ Дивану нѣсколькихъ кошельковъ его оставили въ покоѣ. Главный профессоръ, по имени Веніаминъ, говорятъ, человѣкъ талантливый, но свободомыслящій. Онъ родился на Лесбосѣ, учился въ Италіи, хорошій знатокъ древнегреческаго, латинскаго и отчасти французскаго языка; понятія его о наукахъ поверхностны {Экатоннеси («сто острововъ») группа острововъ въ Адрамиттскомъ заливѣ, противъ гавани и города Айвали или Айвалика. «Сидонія» — вмѣсто греческаго Κνδονἰς. «Въ Гайвали или Кидонисѣ, насупротивъ Митилены, находится нѣчто вродѣ университета, съ сотней студентовъ и тремя профессорами, подъ управленіемъ одного митиленскаго грека, который преподаетъ не только древнегреческій языкъ, но также и латинскій, французскій и итальянскій». (Гобгоузъ). Графъ Себастьяни былъ французскимъ посломъ въ Константинополѣ въ 1806—7 гг.}.

Хотя въ мои намѣренія не входитъ говорить объ этомъ предметѣ подробнѣе, чѣмъ это требуется содержаніемъ разбираемой статьи, однако я не могу не замѣтить, что жалобы автора на паденіе грековъ представляются странными, когда онъ заключаетъ ихъ такими словами: «Эта перемѣна должна быть объясняема скорѣе ихъ злополучіями, нежели какимъ-либо физическимъ вырожденіемъ». Можетъ быть, и справедливо, что греки физически не выродились, и что въ Константинополѣ, въ тотъ день, когда онъ перемѣнилъ своихъ обладателей, было столько же людей шести футовъ и выше ростомъ, какъ и въ дни его благоденствія; во древняя исторія и современная политика поучаютъ насъ, что для сохраненія силы и независимости государства необходимо не одно только физическое совершенство; въ частности же греки являются грустнымъ примѣромъ тѣсной связи между нравственнымъ вырожденіемъ и національнымъ паденіемъ.

Авторъ статьи упоминаетъ о планѣ «кажется» Потемкина касательно очищенія ромейскаго языка; я тщетно пытался добыть какія-нибудь указанія на этотъ планъ или отыскать слѣды его существованія. Въ Петербургѣ существовала для грековъ академія; но она была закрыта Павломъ и не открылась вновь при его преемникѣ.

---

Въ № 31. «Эдинбургскаго Обозрѣнія» находится ошибка, которая, конечно, можетъ быть только опиской: тамъ сказано: «Говорятъ, что когда столица Востока сдалась Солиману…» Надо полагать. что это послѣднее слово будетъ въ слѣдующемъ изданіи замѣнено именемъ Магомета II {*}. «Константинопольскія дамы», повидимому, въ ту эпоху говорили на діалектѣ, «котораго не постыдились бы уста аѳинянки»! Не знаю, какъ было въ дѣйствительности, но, къ сожалѣнію, долженъ сказать, что дамы вообще, а аѳинянки въ частности, очень измѣнились; онѣ далеко не разборчивы въ своемъ діалектѣ или въ своихъ выраженіяхъ; да и все аттическое племя сдѣлалось варварскимъ, оправдывая пословицу:

{* «Въ одномъ изъ прежнихъ нумеровъ „Эдинбургскаго Обозрѣнія“ за 1808 годъ замѣчено: Лордъ Байронъ въ ранней молодости провелъ нѣсколько лѣтъ въ Шотландіи, гдѣ могъ узнать, что pibroch не значитъ „волынка“ и что duet значитъ „скрипка“. Вопросъ: не въ Шотландіи ли молодой джентльменъ изъ „Эдинбургскаго Обозрѣнія“ узналъ, что „Солиманъ“ значитъ „Магометъ II“ и что „критика“ значитъ „непогрѣшимость“. То-то вотъ и есть:

Caedimus, inque vicem raebemus crura sagittis.

(Persius, Sat. IV, 42).

Ошибка до такой степени очевидно представляется опиской (вслѣдствіе большого сходства обоихъ словъ и полнаго отсутствія ошибокъ на предыдущихъ страницахъ этого литературнаго левіаѳана), что я прошелъ бы ее молчаніемъ, если бы не замѣчалъ въ „Эдинбургскомъ Обозрѣніи“ весьма смѣшливаго восторга по поводу всѣхъ подобныхъ открытій, въ особенности одного недавняго, при которомъ слова и слоги были подвергнуты разбору и перестановкѣ; а вышеприведенный параллельный отрывокъ на мой счетъ неудержимо побуждалъ меня къ размышленію о томъ, что гораздо легче критиковать, нежели быть корректныхъ. Джентльмены, нѣсколько разъ наслаждавшіеся тріумфомъ по поводу такихъ побѣдъ, едва ли могутъ претендовать на меня за легонькую овацію по поводу настоящаго случая». (Примѣч. Байрона).

Въ концѣ рецензіи на Чайльдъ-Гарольда, помѣщенной въ февральской книжкѣ «Эдинбургскаго Обозрѣнія» 1812 г., издатель включилъ тяжеловѣсное возраженіе на эту безобидную и добродушную шутку Байрона: «Мы не чувствуемъ надобности смущать нашихъ читателей отвѣтомъ на подобныя замѣчанія благороднаго автора. Замѣтимъ только, что если мы съ удивленіемъ смотрѣли на ту безмѣрную ярость, съ какого несовершеннолѣтній поэтъ отнесся къ невинной шуткѣ и умѣренному порицанію въ нашей рецензіи о первомъ его сочиненіи, то теперь можемъ чувствовать только сожалѣніе при видѣ странной раздражительности его темперамента. которая побуждаетъ его все еще чувствовать личную досаду изъ-за такой причины, или хранить память о личностяхъ, которыя если и были оскорбительны, то въ такой же мѣрѣ были предосудительны для ихъ авторовъ»).

Ὄ ᾽Αϑήναι, πρὼτη χὼρα,

Τί γα δάγονς τρέφεἲς τὼρα {*};

{* «О Аѳины, первая страна въ мірѣ, — отчего ты теперь питаешь только ословъ?»}

У Гиббона, т. X, стр. 161, читаемъ: «Народный діалектъ города былъ грубый и варварскій, хотя сочиненія церковныя и придворныя иногда и пытались подражать чистотѣ аттическихъ образцовъ». Что бы ни говорили объ этомъ предметѣ, трудно себѣ представить, чтобы «Константинопольскія дамы» въ царствованіе послѣдняго императора говорили на діалектѣ болѣе чистомъ, нежели тотъ, на которомъ писала Анна Комена^[34] за триста лѣтъ передъ тѣмъ; а ея сочиненія вовсе не считаются образцовыми по слогу, хотя принцесса и отличалась стремленіемъ къ аттицизму (γλὼτταν εἰνεν ἀκριβὼς αττικιζουσαν какъ говоритъ Зонара). Въ Фаналѣ и въ Янинѣ говорятъ по-гречески лучше всего; въ Янинѣ процвѣтаетъ школа подъ управленіемъ Псалиды.

Въ настоящее время въ Аѳинахъ находится одинъ изъ учениковъ Псалиды, путешествующій по Греціи; онъ уменъ и воспитанъ лучше любого ученика большинства изъ нашихъ колледжей. Я упоминаю объ этомъ въ подтвержденіе того, что духъ изслѣдованія еще не угасъ среди грековъ.

Авторъ статьи указываетъ на г. Райта, автора прекрасной поэмы Horae Ionicae, какъ на лицо, которое можетъ сообщить подробныя свѣдѣнія о такъ называемыхъ римлянахъ и выродившихся грекахъ, а также и объ ихъ языкѣ: но г. Райть, хотя и хорошій поэтъ и способный человѣкъ, однако ошибается, утверждая, что албанскій діалектъ ромейскаго языка ближе всего подходитъ къ древне-греческому: албанцы говорятъ на ромейскомъ языкѣ столь же испорченномъ, какъ шотландскій въ Эбердинширѣ или итальянскій въ Неаполѣ. Янина (гдѣ, такъ же, какъ и въ Фаналѣ, греческая рѣчь всего чище), хотя и столица младшій Али-паши находится не въ Албаніи, а въ Эпирѣ; а по ту сторону Дельвинаки въ собственной Албаніи, къ Аргирокастро и Тепалину (далѣе которыхъ я не ѣздилъ), по-гречески говорятъ даже хуже, чѣмъ въ Аѳинахъ. У меня полтора года служили двое горцевъ, которыхъ родной языкъ — иллирійскій, и я никогда не слыхалъ, чтобы ихъ или ихъ земляковъ (которыхъ я видѣлъ не только у себя дома, но двадцать тысячъ въ арміи Вели-паши), кто-нибудь похвалилъ за ихъ греческую рѣчь; напротивъ, надъ ними часто смѣялись за ихъ провинціальные варваризмы.

У меня имѣется около двадцати пяти писемъ, въ томъ числѣ — нѣсколько отъ Коринѳскаго бея, писанныхъ ко мнѣ нотарами, коджа-башами и другими черезъ драгомана морейскаго каймакама (который управляетъ въ отсутствіи Вели-паши). Эти письма считаются хорошими образцами эпистолярнаго стиля. Я получилъ также въ Константинополѣ, отъ частныхъ лицъ, нѣсколько писемъ, написанныхъ въ очень гиперболическомъ стилѣ, но въ совершенно древней манерѣ.

Послѣ нѣсколькихъ замѣчаній о прежнемъ и нынѣшнемъ состояніи греческаго языка, авторъ статьи высказываетъ парадоксъ о большомъ неудобствѣ, какое испытываетъ Кораи вслѣдствіе знанія своего родного языка: ему, будто бы, труднѣе понимать древній греческій языкъ оттого, что онъ въ совершенствѣ владѣетъ новымъ. За этимъ замѣчаніемъ слѣдуетъ параграфъ, въ которомъ усердно рекомендуется изученіе ромейскаго языка, какъ «могучаго пособія» не только для путешественника и купца, но и для изучающаго классическую древность, словомъ для каждаго, за исключеніемъ только одного лица, которое въ совершенствѣ этимъ языкомъ владѣетъ; съ помощью такого же разсужденія авторъ приходитъ къ выводу, что и нашъ собственный языкъ, вѣроятно, легче изучить иностранцу, нежели намъ самимъ. Я склоненъ однако думать, что голландецъ, изучающій нашъ языкъ (хотя и самъ саксонскаго происхожденія), станемъ въ тупикъ передъ «Сэромъ Тристрамомъ»^[35] или какою-нибудь «Аучинлекскою рукописью», хотя бы и съ грамматикой и словаремъ; мнѣ представляется очевиднымъ, что только туземецъ можетъ пріобрѣсти полное знаніе нашихъ устарѣвшихъ идіомовъ. Мы можемъ похвалить критика за остроуміе, но повѣримъ ему не больше, чѣмъ смоллетовскому капитану Лисмахаго, который увѣряетъ, что чистѣйшимъ англійскимъ языкомъ говорятъ — въ Эдинбургѣ. Что Кораи можетъ ошибаться, — это очень вѣроятно; но если онъ и ошибается, то вина ошибки падаетъ на него самого, а не на его родной языкъ, который несомнѣнно представляетъ, и долженъ представлять очень сильное пособіе для ученаго грека. Далѣе авторъ переходитъ къ переводу Страбона, и я прекращаю свои замѣчанія.

Сэръ В. Друммондъ, г. Гамильтонъ, лордъ Эбердинъ, докторъ Кларкъ, капитанъ Ликъ, г. Джеллъ, г. Вальполь и многія другія лица, находящіяся теперь въ Англіи, имѣютъ полную возможность сообщить разныя подробности объ этомъ павшемъ народѣ. Сдѣланныя мною немногія замѣчанія я оставилъ бы тамъ, гдѣ я ихъ написалъ, если бы упомянутая статья, а въ особенности — то мѣсто гдѣ я ее прочиталъ, не побудили меня обратиться къ этому предмету и воспользоваться выгодами моего положенія, для разъясненій, или, по крайней мѣрѣ, для попытки таковыхъ.

Я считалъ долгомъ подавлять личныя чувства, которыя помимо моей воли вызываются во мнѣ прикосновеніемъ къ Эдинбургскому Обозрѣнію, не изъ желанія пріобрѣсти благосклонность сотрудниковъ этого журнала или загладить воспоминаніе хотя бы объ одномъ слогѣ изъ того, что мною напечатано было ранѣе, а просто изъ сознанія неумѣстности примѣшивать личное раздраженіе къ обсужденію настоящаго предмета, въ особенности же при такомъ отдаленіи по времени и мѣсту.

Добавочная замѣтка о туркахъ.

Трудности путешествія по Турціи были сильно преувеличены, или лучше сказать, въ послѣдніе годы значительно уменьшились. Мусульманамъ вколотили своего рода угрюмую вѣжливость, очень удобную для путешественниковъ.

О туркахъ и Турціи рискованно было бы говорить много, такъ какъ можно между ними прожить двадцать лѣтъ и не пріобрѣсти никакихъ свѣдѣній, — по крайней мѣрѣ отъ нихъ самихъ. Насколько простирались мои поверхностныя наблюденія, я но имѣю повода жаловаться; но я обязанъ многими любезностями (я могъ бы даже сказать — дружбой) и радушнымъ гостепріимствомъ Али-пашѣ, его сыну Вели-пашѣ Морейскому и разнымъ другимъ лицамъ, занимающимъ высокое положеніе въ провинціяхъ. Сулейманъ-ага, бывшій недавно губернаторомъ въ Аѳинахъ, а теперь — въ Ѳивахъ, быль «бонвиванъ» и такъ любилъ общество. что всегда сидѣлъ, поджавши ноги, за подносомъ или за столомъ. Во время карнавала, когда наша Англійская компанія вздумала маскироваться, онъ и его преемникъ принимали «масокъ» радушнѣе, чѣмъ любая вдовствующая особа на Гросвеноръ-скверѣ.

Однажды, когда онъ ужиналъ въ монастырѣ, его пріятель и гость ѳиванскій кади, былъ вынесенъ изъ-за стола въ состояніи, вполнѣ достойномъ члена любого клуба на Рождествѣ, и самъ достойный воевода торжествовалъ его паденіе.

Во всѣхъ денежныхъ дѣлахъ съ мусульманами я всегда встрѣчалъ самую строгую честность и величайшее безкорыстіе. Въ сдѣлкахъ съ ними нѣтъ и помина о тѣхъ грязныхъ вымогательствахъ подъ наименованіемъ процентовъ, курсовой разницы, коммиссіонныхъ и пр. и пр., которыя всегда являются на сцену, когда приходится обращаться съ чекомъ къ греческому консулу, даже въ первыхъ банкирскихъ домахъ Перы.

Что касается установившагося на Востокѣ обычая подарковъ, то въ этомъ отношеніи вы рѣдко окажетесь въ убыткѣ, такъ какъ подарокъ, достойный вниманія, обыкновенно возвращается къ вамъ въ видѣ равноцѣннаго подарка — лошади, шали и т. и.

Въ столицѣ и при дворѣ граждане и придворные прошли ту же самую школу, что и христіане; но трудно найти человѣка болѣе почтеннаго, ласковаго и благороднаго, чѣмъ настоящій турецкій провинціальный ага или мусульманскій деревенскій джентльменъ. Я говорю не о губернаторахъ городовъ, а o тѣхъ агахъ, которые, такъ сказать, на вассальныхъ правахъ владѣютъ болѣе или менѣе обширными землями и домами въ Греціи и Малой Азіи.

Низшіе классы населенія дисциплинированы настолько же сносно, какъ и чернь въ странахъ съ большими претензіями на цивилизацію. Мусульманинъ, идя по улицахъ въ нашихъ провинціальныхъ городахъ, чувствовалъ бы себя менѣе спокойно, чѣмъ европеецъ въ подобныхъ же условіяхъ въ Турціи. Самый лучшій костюмъ для путешественника — военная форма.

Наилучшія свѣдѣнія о религіи и о различныхъ сектахъ въ исламѣ можно найти во французской книгѣ Д’Оссона; о нравахъ и пр. въ англійской книгѣ Торнтона. Турки при всѣхъ своихъ недостаткахъ, вовсе не заслуживаютъ пренебреженія. Они по крайней мѣрѣ равны испанцамъ и, конечно, выше португальцевъ. Трудно рѣшительно сказать, что они представляютъ собою, но за то можно сказать, чего они не представляютъ: они не обманчивы, не трусы, не жгутъ еретиковъ, не убійцы, и непріятель не подступалъ къ ихъ столицѣ. Они вѣрны своему султану до тѣхъ поръ, пока онъ не станетъ неспособенъ къ правленію, и служатъ своему Богу безъ инквизиціи. Если завтра ихъ выгонятъ изъ св. Софіи и на ихъ мѣстѣ сядутъ французы или русскіе, то еще вопросъ, выиграетъ ли Европа отъ такой перемѣны. Англія, во всякомъ случаѣ, проиграетъ.

Что касается невѣжества, въ которомъ ихъ вообще и иногда справедливо обвиняютъ, то позволительно спросить, — въ какихъ собственно полезныхъ областяхъ знанія они стоятъ ниже прочихъ націй, конечно, за исключеніемъ Франціи и Англіи. Въ обычныхъ ремеслахъ? Въ мануфактурѣ? Развѣ турецкая сабля хуже толедской? Развѣ турокъ живетъ, одѣвается, кормится, учится хуже испанца? Развѣ ихъ паши воспитаны хуже грандовъ, или эффенди — хуже кавалеровъ ордена Сантъ-Яго? Не думаю.

Я помню, какъ Махмудъ, внукъ Али-паши, спрашивалъ, состою ли я и мои товарищъ по путешествію членами верхней или нижней палаты парламента. Этотъ вопросъ, заданный десятилѣтнимъ мальчикомъ, показываетъ, что его воспитаніемъ не пренебрегали. Позволительно усомниться, извѣстно ли англійскому мальчику въ этомъ возрастѣ различіе между диваномъ и коллегіей дервишей; и я вполнѣ увѣренъ, что испанецъ этого не знаетъ. Какимъ образомъ маленькій Махмудъ, окруженный исключительно турецкими воспитателями, узналъ о существованіи такой вещи, какъ парламентъ, — объ этомъ безполезно было бы и догадываться, если не допустить, что его учителя не ограничивали своего преподаванія однимъ Кораномъ.

При всѣхъ мечетяхъ устроены школы, которыя посѣщаются очень аккуратно, бѣдныхъ также обучаютъ, и турецкая церковь отъ этого не подвергается никакой опасности. Система обученія, кажется, еще не напечатана (хотя турецкая печать существуетъ и печатаются книги о недавнихъ военныхъ реформахъ низамъ-джедида); я не слыхалъ также, чтобы муфти и муллы жаловались, или чтобы каймакамъ и тефтердаръ тревожились изъ опасенія, что туземная чалмоносная молодежь научится «молиться Богу не по-нашему». Греки — здѣсь нѣчто вродѣ ирландскихъ папистовъ — также имѣютъ собственное учебное заведеніе въ Майнутѣ, — нѣтъ въ Гайвали, гдѣ невѣрные пользуются со стороны оттомановъ гораздо большимъ покровительствомъ, нежели католическая коллегія со стороны англійскаго законодательства. Кто рѣшится утверждать, что турки — невѣжественные ханжи, если они такимъ образомъ выказываютъ христіанское милосердіе точно въ тѣхъ же размѣрахъ, какіе допускаются въ самомъ благоденствующемъ и правовѣрномъ изъ всѣхъ возможныхъ королевствъ? Но, хотя они все это и дозволяютъ, они не допускаютъ грековъ къ участію въ своихъ привилегіяхъ: нѣтъ, греки должны сражаться, платить свой «харачъ» (дань), получать палочные удары на семъ свѣтѣ и вѣчное осужденіе въ будущемъ. А мы освободимъ ли мы своихъ ирландскихъ илотовъ? Избави, Магометъ! Такъ, стало быть, мы — плохіе мусульмане и еще болѣе плохіе христіане: въ настоящее время мы соединяемъ въ себѣ наилучшія свойства тѣхъ и другихъ — іезуитскую вѣру и терпимость только чуть-чуть поменьше турецкой.

Приложеніе.

Среди народа порабощеннаго, вынужденнаго прибѣгать къ иностраннымъ типографіямъ даже для печатанія своихъ религіозныхъ книгъ, слѣдуетъ удивляться не столько тому, что мы находимъ такъ мало изданій, посвященныхъ общимъ вопросамъ, сколько тому, что подобныя изданія вообще существуютъ. Общее количество грековъ, разсѣянныхъ по Турецкой имперіи и въ другихъ мѣстахъ, составляетъ, вѣроятно, не больше трехъ милліоновъ; и при столь незначительной численности нельзя найти другого народа съ такимъ большимъ, относительно, количествомъ книгъ и писателей, какъ у грековъ вашего столѣтія. «Да», скажутъ великодушные адвокаты притѣсненія, которые, увѣряя въ невѣжествѣ грековъ, хотятъ предупредить возраженія: — «да, конечно; но это все, или почти все, — сочиненія церковныя, а стало быть — ни къ чему не годныя». Хорошо; о чемъ же другомъ они могутъ писать? Довольно забавно слышать разсужденія европейца, а въ особенности — англичанина, который можетъ злоупотреблять правительствомъ собственной страны, или француза, который можетъ злоупотреблять властью всякаго правительства, кромѣ своего собственнаго, и разсуждать сколько угодно о любомъ предметѣ философскомъ, религіозномъ, научномъ или моральномъ, подсмѣиваясь надъ греческими легендами. Но грекъ о политикѣ писать не смѣетъ, а науки касаться не можетъ — по недостатку образованія; если онъ сомнѣвается въ религіи — его отлучаютъ и осуждаютъ; такимъ образомъ, его соотечественники не отравлены современной философіей; а что касается морали, то, благодаря туркамъ, подобныхъ вещей у грековъ не имѣется. Что же остается греку, если онъ чувствуетъ литературное призваніе? Только религія, да житія святыхъ; и вполнѣ естественно, что люди, которымъ такъ мало оставлено въ этой жизни, размышляютъ о жизни будущаго вѣка. Оттого и нѣтъ ничего удивительнаго, если въ лежащемъ теперь передо мною каталогѣ пятидесяти пяти греческихъ писателей, изъ которыхъ многіе еще недавно были въ живыхъ, не болѣе пятнадцати касаются иныхъ предметовъ, кромѣ религіозныхъ. Упомянутый каталогъ находится въ 26-й главѣ 4-го тома «Церковной Исторіи» Мелетія {Въ подлинникѣ «Приложенія» обширнѣе. Предыдущія строки служатъ только предисловіемъ къ особому приложенію, подъ заглавіемъ: «Замѣчанія о ромейскомъ или новогреческомъ языкѣ, съ образцами и переводами», которое было напечатано въ концѣ книги въ первомъ и слѣдующихъ изданіяхъ «Чайльдъ-Гарольда». Оно заключаетъ въ себѣ: 1) списокъ новогреческихъ писателей; 2) греческую боевую пѣснь: Δεῦτε, παὶδες τῶν Ἑλλὴνῶν; 3) «ромейскіе отрывки», изъ которыхъ первый, --«сатира въ видѣ разговора» переведенъ; 4) сцена изъ комедіи Ὀ Καφενες (Кафе), переведенной съ итальянскаго изъ Гольдони, Спиридономъ Вланди, съ переводомъ"; 5) «обыкновенные разговоры» на ромейскомъ и англійскомъ языкахъ; 6) параллельныя мѣста изъ Евангелія Іоанна; 7) «Орхомейскія надписи» изъ Мелетія; 8) «Извѣстіе о переводѣ Анахарсиса на ромейскій языкъ, сдѣланномъ моимъ ромейскимъ учителемъ Мармаротури, который желалъ напечатать этотъ переводъ въ Англіи»; 9) «Молитву Господню на древне- и новогреческомъ языкахъ».}.

ПѢСНЬ ТРЕТЬЯ.

Начата въ Маѣ и окончена 27 Іюня 1816 г. на берегу Женевскаго озера въ Уши, гавани Лозанны.

Стр. 86. Строфа 1.

О Ада, дочь моя.

«Перелистывая первыя страницы исторіи Гунтингдонскаго перства, вы увидите, какъ часто встрѣчалось имя Ады въ ранніе дни Плантагенетовъ. Я нашелъ его въ своей собственной родословной временъ Джона и Генриха… Оно кратко, древне, звучно и встрѣчалось въ моемъ родѣ; по этимъ причинамъ я и далъ его моей дочери». Такъ писалъ Байронъ Мерею, 8 окт. 1820. Въ другомъ, болѣе раннемъ (1816) письмѣ онъ говоритъ, что это было имя сестры Карла Великаго, --«какъ я прочелъ въ одной книгѣ, трактующей о Рейнѣ.»

Августа-Ада Байронъ родилась 10 декабря 1815 г.; въ 1835 г. вышла замужъ за Вильяма Кинга Ноэля, барона Кинга, получившаго потомъ титулъ графа Ловлэса; скончалась 27 ноября 1852 г. У нея было отъ этого брака трое дѣтей: виконтъ Окхэнъ, нынѣшній графъ Ловлэсъ и лэди Анна-Изабелла Ноель, въ супружествѣ за Вильфридомъ Скауэномъ Блентомъ. «Графиня Ловлэсъ», сказано было въ одномъ изъ ея некрологовъ, «была личностью совершенно оригинальною, и поэтическій темпераментъ былъ единственной общей чертою ея характера съ характеромъ ея отца. Но ея геній (а она дѣйствительно обладала геніемъ) былъ не поэтическій, а метафизическій и математическій; ея умъ былъ постоянно занятъ строгими и точными изслѣдованіями. Объ ея преданности наукѣ и оригинальныхъ математическихъ дарованіяхъ свидѣтельствуетъ ея переводъ, съ объяснительными примѣчаніями, сочиненія Менабреа объ аналитической машинѣ Ваббэджа (1842)». Она была не похожа на отца ни чертами лица, ни складомъ ума, но унаслѣдовала его умственную силу и настойчивость. Подобно ему, она скончалась на 37-мъ году, и гробъ ея, по ея желанію, былъ поставленъ рядомъ съ его гробомъ, въ фамильномъ склепѣ Гэкналлъ Торкарда.

Стр. 86. Строфа I.

Я въ даль несусь…

Байронъ покинулъ Англію во второй и послѣдній разъ 25 апрѣля 1816 г. Его сопровождали Вильямъ Флетчеръ и Робертъ Руштонъ, — «слуга» и «пажъ» первой пѣсни, докторъ Полидори и лакей-швейцарецъ.

Стр. 87. Строфа II.

Какъ конь, что вѣренъ всаднику, волна

Покорна мнѣ.

Ср. припис. Шекспиру пьесу «Два знатныхъ родича», II, 2 (Шекспиръ, изд. Подъ ред. С. А. Венгерова, V, 244):

Не будутъ кони гордые подъ нами

Какъ море волноваться и кипѣть.

«Изъ этого нѣсколько натянутаго сравненія, съ помощью удачной перестановки уподобленій и замѣны общаго понятія „море“ болѣе опредѣленнымъ — „волна“ развилась ясная и благородная идея Байрона». (Муръ).

Стр. 88. Строфа VIII.

Увы! Гарольда время измѣнило.

«Первая и вторая пѣсни „Паломничества Чайльдъ-Гарольда“, при своемъ появленіи въ 1812 году, произвели на публику впечатлѣніе, превосходящее впечатлѣніе, когда-либо произведенное какимъ бы то ни было сочиненіемъ прошлаго или настоящаго столѣтія, и сразу украсили чело лорда Байрона тѣмъ вѣнкомъ, ради котораго другимъ геніальнымъ людямъ приходилось долго трудиться и который доставался имъ лишь черезъ долгое время. Общимъ одобреніемъ онъ былъ поставленъ на первое мѣсто среди писателей своей родины. Среди этого общаго восторга онъ и началъ появляться въ обществѣ. Его личныя свойства, его манеры и обращеніе поддерживали очарованіе, разлитое вокругъ него геніальностью; люди, имѣвшіе возможность съ нимъ бесѣдовать, вовсе не замѣчая, что вдохновенный поэтъ часто являлся самымъ зауряднымъ смертнымъ, чувствовали влеченіе къ нему не только въ силу его благородныхъ качествъ, но вслѣдствіе какого-то таинственнаго, неопредѣленнаго и почти болѣзненнаго любопытства. Его наружность, какъ нельзя болѣе подходившая для выраженія чувствъ и страстей и представлявшая замѣчательный контрастъ очень темныхъ волосъ и бровей съ свѣтлыми и выразительными глазами, являлась для физіономиста чрезвычайно интереснымъ предметомъ наблюденія. Преобладающимъ выраженіемъ его лица было выраженіе привычной глубокой задумчивости, уступавшей мѣсто быстрой игрѣ физіономіи, когда онъ увлекался интереснымъ разговоромъ, такъ что одинъ поэтъ сравнилъ его лицо съ скульптурнымъ изображеніемъ на прекрасной алебастровой вазѣ, которое можно вполнѣ разглядѣть только тогда, когда она освѣщена изнутри. Вспышки веселья, радости, негодованія или сатирической досады, которыми такъ часто оживлялось лицо лорда Байрона, человѣкъ посторонній, проведя съ нимъ только одинъ вечеръ, могъ бы, по ошибкѣ, принять за его привычное выраженіе, — такъ легко и такъ удачно всѣ эти настроенія отражались въ его чертахъ; но тѣ, кто имѣлъ случай изучать эти черты въ продолженіе болѣе долгаго времени, и при различныхъ обстоятельствахъ, какъ въ состояніи покоя, такъ и въ минуты возбужденія, должны признать, что обычнымъ ихъ выраженіемъ была грусть. Иногда тѣни этой грусти скользили по его лицу даже въ самыя веселыя и счастливыя минуты» (Вальтеръ Скоттъ).

Стр. 91. Строфа XVI.

Гарольдъ опять скитанія начнетъ.

«Въ третьей пѣснѣ Чайльдъ-Гарольда много неровностей. Мысли и образы иногда представляются искусственными, но все-таки въ нихъ виденъ значительный шагъ впередъ по сравненію съ первыми двумя пѣснями. Лордъ Байронъ здѣсь говоритъ отъ себя, а не отъ чужого лица, и изображаетъ свой собственный характеръ; онъ описываетъ, а не изобрѣтаетъ, а потому не имѣетъ и не можетъ имѣть той свободы, которою пользуется авторъ совершенно вымышленнаго произведенія. Иногда онъ достигаетъ сжатости очень сильной, но въ большинствѣ случаевъ — отрывочной. Полагаясь только на самого себя и разработывая собственныя, глубоко запавшія въ душу, мысля, онъ, можетъ быть, именно вслѣдствіе этого пріобрѣлъ привычку усиленно работать даже тамъ, гдѣ не было повода для подобнаго труда. Въ первыхъ шестнадцати строфахъ мы видимъ сильный, но печальный взрывъ темной и страшной силы. Это, безъ сомнѣнія, не преувеличенный отпечатокъ бурной и мрачной, но возвышенной души»! (Бриджесъ).

"Эти строфы, въ которыхъ авторъ, болѣе ясно принимая не себя характеръ Чайльдъ-Гарольда, чѣмъ это было въ первоначальномъ замыслѣ поэмы, указываетъ причину, побудившую его снова взять въ руки свой странническій посохъ въ то время, когда всѣ надѣялись, что онъ уже на всю жизнь останется гражданиномъ своей родины, — представляютъ глубокій моральный интересъ и полны поэтической красоты. Комментарій, разъясняющій смыслъ этой грустной повѣсти, еще живо сохраняется въ нашей памяти, такъ какъ заблужденія людей, выдающихся своими дарованіями и совершенствами, не скоро забываются. Событія, весьма тягостныя для души, сдѣлались еще болѣе тягостными вслѣдствіе публичнаго ихъ обсужденія; возможно также, что среди людей, всего громче восклицавшихъ по поводу этого несчастнаго случая, были и такіе, въ глазахъ которыхъ обида, нанесенная лордомъ Байрономъ, преувеличивалась его литературнымъ превосходствомъ. Самое происшествіе можетъ быть описано въ немногихъ словахъ: умные люди осуждали, добрые сожалѣли; толпа, любопытная отъ нечего дѣлать или отъ злорадства, волновалась, собирая сплетни и повтореніемъ раздувала ихъ; а безстыдство, всегда жаждущее протискаться къ извѣстности, «цѣплялось», какъ училъ Фальстафъ Бардольфа, шумѣло, хвасталось и заявляло о томъ, что оно «защищаетъ дѣло» или «беретъ сторону». (Вальтеръ Скоттъ).

Стр. 91. Строфа XVII.

На мѣстѣ томъ что-жъ нѣтъ трофеевъ славы

И нѣтъ побѣдой созданныхъ колоннъ?

Насыпь съ изображеніемъ бельгійскаго льва была воздвигнута голландскимъ королемъ Вильгельмомъ I позднѣе въ 1823 году.

Стр. 92. Строфа XVIII.

Онъ, съ высоты спустившись, съ силой новой

Кровавыми когтями землю взрылъ.

Въ рукописи этой строфы, написанной, какъ и предыдущая, послѣ посѣщенія Байрономъ поля битвы при Ватерлоо, соотвѣтствующіе стихи читались:

Въ послѣдній разъ взлетѣвъ, орелъ надменный

Кровавымъ клювомъ эту землю взрылъ.

Прочитавъ эти стихи, художникъ Рейнэгль нарисовалъ гнѣвнаго орла, опутаннаго цѣпью и взрывающаго землю когтями. Объ этомъ разсказывали Байрону, и онъ написалъ одному изъ своихъ друзей въ Брюссель: «Рейнэгль лучше понимаетъ поэзію и лучше знаетъ птицъ, нежели я: орлы, какъ и всѣ хищныя птицы, пользуются для нападенія когтями, а не клювомъ; поэтому я и передѣлалъ это мѣсто такъ:

Кровавыми когтями землю взрылъ.

Такъ, я думаю, будетъ лучше, — оставляя въ сторонѣ поэтическое достоинство стиха».

Стр. 92. Строфа XIX.

Для сравненія см. выше (стр. 417) «Оду съ французскаго», 1815 г. и "Съ французскаго " (стр. 41ъ) «Бронзовый Вѣкъ» и «Донъ-Жуанъ», и VIII, строфы 48—50. Шелли, въ своемъ сонетѣ «Чувства республиканца при паденіи Бонапарта», говоритъ: «Слишкомъ поздно, когда и ты, и Франція уже лежали во прахѣ, узналъ я, что у доблести есть враги еще болѣе вѣчные, чѣмъ сила или коварство, — старый обычай, легальное преступленіе и кровожадная вѣра, это гнуснѣйшее порожденіе времени». Даже Уордсвортъ, въ сонетѣ «Императоры и короли», послѣ должнаго восхваленія «возвышенной побѣды», торжественно увѣщеваетъ «державы» быть «справедливыми и милосердными».

Стр. 92. Строфа XX.

Тѣмъ мечъ Гармодія былъ славенъ и могучъ.

«Смотри знаменитую пѣснь о Гармодіи и Аристогитонѣ: „Я миртомъ мечъ свой обовью“. и проч. Лучшій переводъ ея въ „Антологіи“ Блэнда — принадлежитъ Динмэну». (Прим. Байрона).

Эта древнегреческая пѣснь приписывается Калистрату.

Стр. 92. Строфа XXI.

Бельгійская столица ликовала.

«Трудно найти болѣе разительное свидѣтельство величія генія Байрона» чѣмъ эта пылкость и интересъ, которые онъ сумѣлъ придать изображенію часто описываемой и трудной сцены выступленія изъ Брюсселя наканунѣ великаго боя. Извѣстно, что поэтамъ вообще плохо удается изображеніе великихъ событій, когда интересъ къ нимъ еще слишкомъ свѣжъ и подробности всѣмъ хорошо знакомы и ясны. Нужно было извѣстное мужество для того, чтобы взяться за столь опасный сюжетъ, на которомъ многіе раньше уже потерпѣли пораженіе. Но посмотрите, какъ легко и съ какой силой онъ приступилъ къ своему дѣлу и съ какимъ изяществомъ онъ затѣмъ снова возвратился къ своимъ обычнымъ чувствамъ и ихъ выраженію"! (Джеффри).

Стр. 92. Строфа XXI.

Гремѣлъ оркестръ, шумящій длился балъ.

«Говорятъ, что въ ночь наканунѣ сраженія въ Брюсселѣ былъ балъ». (Прим. Байрона).

Распространенное мнѣніе, будто герцогъ Веллингтонъ былъ захваченъ врасплохъ, наканунѣ сраженія при Ватерлоо, на балу, данномъ герцогиней Ричмондъ въ Брюсселѣ невѣрно. Получивъ извѣстіе о рѣшительныхъ операціяхъ Наполеона, герцогъ сначала хотѣлъ отложить этотъ балъ; но, по размышленіи, онъ призналъ весьма важнымъ, чтобы населеніе Брюсселя оставалось въ невѣдѣніи относительно хода событій, и не только высказалъ желаніе, чтобы балъ былъ данъ, во и приказалъ офицерамъ своего штаба явиться къ герцогинѣ Ричмондъ, съ тѣмъ, чтобы въ десять часовъ, стараясь, по возможности, не быть замѣченными, покинуть ея апартаменты и присоединиться къ своимъ частямъ, бывшимъ уже въ походѣ. Наиболѣе достовѣрное описаніе этого знаменитаго бала, происходившаго 15 іюня, наканунѣ сраженія при Катребра, находится въ Воспоминаніяхъ дочери Герцогини Ричмондъ лэди Де-Росъ (А Sketch of the life of Georgiana, Lady do Ros. 1893). «Герцогъ прибылъ на балъ поздно», — разсказываетъ она. — «Я въ это время танцовала, но сейчасъ же подошла къ нему, чтобы освѣдомиться по поводу городскихъ слуховъ. „Да, эти слухи вѣрны: мы завтра выступаемъ“. Это ужасное извѣстіе тотчасъ же облетѣло всѣхъ; нѣсколько офицеровъ поспѣшили уѣхать, другіе же остались и даже не имѣли времени переодѣться, такъ что имъ пришлось идти въ сраженіе въ бальныхъ костюмахъ».

Портретъ дававшей знаменитый балъ герцогини Ричмондъ, см. выше, стр. 493.

Стр. 93. Строфа XXIII.

Брауншвейгскій герцогъ первый этотъ грохотъ услышалъ.

Фридрихъ-Вильгельмъ, герцогъ Брауншвейгскій (1771—1815), братъ Каролины, принцессы Уэльской, и племянникъ англійскаго короля Георга III, сражался при Катребра въ первыхъ рядахъ и былъ убитъ почти въ самомъ началѣ сраженія. Его отецъ, Карлъ Вильгельмъ-Фердинандъ, былъ убитъ при Ауэрбахѣ, 14 октября 1800 г.

"Эта строфа истинно великое произведеніе, особенно потому, что она лишена всякихъ украшеній. Здѣсь мы видимъ только обычный стихотворный разсказъ; но не даромъ замѣтилъ Джонсонъ, что «тамъ, гдѣ одной истины достаточно для того, чтобы наполнить собою умъ, украшенія болѣе чѣмъ безполезны». (Бриджесъ).

Стр. 94 Строфа XXVI.

Чу! Камероновъ пѣсня прозвучала!

Тѣ звуки Лохіеля бранный зовъ.

"Сэръ Ивэнъ Камеронъ и его потомокъ, Дональдъ, «благородный Лохіель» изъ числа «сорока пяти». (Прим. Байрона).

Сэръ Ивэнъ Камеронъ (1629—1719) сражался противъ Кромвелля и потомъ сдался на почетныхъ условіяхъ Монку. Его внукъ, Бональдъ Камеронъ изъ Лохіеля, прославленный въ поэмѣ Кемпбелля «Предупрежденіе Лохіеля», былъ раненъ при Коллоденѣ, въ 1716 г.; его праправнукъ, Джонъ Камеронъ изъ Фассиферна (род. 1771), въ сраженіи при Катребра командовалъ 92-мъ шотландскимъ полкомъ и былъ смертельно раненъ. Ср. стансы Вальтеръ Скотта «Пляска Смерти».

Гдѣ, въ пылу кровавомъ боя,

Палъ подъ градомъ пуль, средь строя,

Внукъ Лохьельскаго героя,

Храбрый Фассифернъ и т. д.

Стр. 94. Строфа XXVII.

Войска идутъ Арденскими лѣсами.

«Лѣсъ Соаньи, какъ полагаютъ, есть остатокъ Арденскаго лѣса, прославленнаго въ „Орландѣ“ Боярдо и получившаго безсмертіе благодаря пьесѣ Шекспира „Какъ вамъ угодно“. Его прославляетъ также и Тацитъ, какъ мѣсто успѣшной обороны германцевъ противъ римскаго нашествія. Я позволилъ себѣ усвоить это названіе, съ которымъ связаны воспоминанія болѣе благородныя, нежели только память о побоищѣ». (Прим. Байрона).

Отъ Соаньи (въ южномъ Брабантѣ) до Арденнъ (въ Люксембургѣ) довольно большое разстояніе. Байронъ, вѣроятно, смѣшалъ «saltus quibus nomen Arduenna» (Tacit. Ann. III, 42), мѣсто возстанія тревировъ, съ «saltus Teutoburgiensis», Тентобургскимъ или Липпскимъ лѣсомъ, отдѣляющимъ Липпе-Детмольдъ отъ Вестфаліи, гдѣ Арминій нанесъ пораженіе римлянамъ (Ann. I, 60). «Арденна» упоминается въ поэмѣ Боярдо «Влюбленный Орландъ». Шекспировскій «безсмертный лѣсъ» Арденъ собственно навѣявъ «Арденомъ» изъ окрестностей родного Стратфорда; но названіе это Шекспиръ нашелъ въ «Розалиндѣ» Лоджа.

Сто. 94. Строфа XXVIII.

Здѣсь вмѣстѣ другъ и врагъ; гдѣ всадникъ, тамъ же конъ.

«Хотя Чайльдъ-Гарольдъ и избѣгаетъ прославленія побѣды при Ватерлоо, однако онъ даетъ прекраснѣйшее описаніе вечера наканунѣ сраженія при Катребра, тревоги, овладѣвшей войсками, поспѣшности и смятенія, предшествовавшихъ ихъ походу. Я не знаю на нашемъ языкѣ стиховъ, которые, по силѣ и по чувству, были бы выше этого превосходнаго описанія» (Вальтеръ Скоттъ).

Стр. 95. Строфа XXIX. О, юный Говардъ, воинъ величавый!

«Въ послѣднихъ сраженіяхъ я, какъ и всѣ лишился родственника, бѣднаго Фредерика Говарда, лучшаго изъ его семьи. Въ послѣдніе годы я имѣлъ мало сношеній съ его семействомъ, но я никогда не видалъ въ немъ и не слыхалъ о немъ ничего, кромѣ хорошаго», писалъ Байронъ Муру. Фредерикъ Говардъ (1785—1815), третій сынъ графа Карлейля, былъ убитъ поздно вечеромъ 18 іюня, во время послѣдней аттаки на лѣвое крыло французской гвардіи.

Стр. 95. Строфа XXX.

Я думалъ лишь о тѣхъ, что не вернутся къ ней.

«Мой проводникъ съ горы Сенъ-Жанъ черезъ поле сраженія оказался человѣкомъ умнымъ и аккуратнымъ. Мѣсто, гдѣ былъ убитъ майоръ Говардъ, было недалеко отъ двухъ высокихъ уединенныхъ деревьевъ, тамъ было еще и третье дерево, но оно или срублено, или разбито во время сраженія, которыя стояли въ нѣсколькихъ ярдахъ другъ отъ друга, по сторонамъ тропинки. Подъ этими деревьями онъ умеръ и былъ похороненъ. Впослѣдствіи его тѣло было перевезено въ Англію. Въ настоящее время мѣсто его могилы отмѣчено небольшимъ углубленіемъ, но этотъ слѣдъ, вѣроятно, скоро изгладится, такъ какъ здѣсь уже прошелъ плугъ и выросла жатва. Указавъ мнѣ разныя мѣста, гдѣ пали Пиктонъ и другіе храбрецы, проводникъ сказалъ: „А здѣсь лежитъ майоръ Говардъ; я былъ возлѣ него, когда его ранили“. Я сказалъ ему, что майоръ — мой родственникъ, и тогда онъ постарался еще обстоятельнѣе опредѣлить мѣсто и разсказать подробности. Это мѣсто — одно изъ самыхъ замѣтныхъ на всемъ полѣ, благодаря упомянутымъ двумъ деревьямъ. Я два раза проѣхалъ по полю верхомъ, припоминая другія подобныя же событія. Равнина Ватерлоо кажется предназначенною служить ареной какого-нибудь великаго дѣянія, — хотя, можетъ быть, это такъ кажется; я внимательно разсматривалъ равнины Платеи, Трои, Мантинеи, Левктры, Херонеи и Мараѳона; поле, окружающее гору Сенъ-Жанъ и Гугемонъ, представляется созданнымъ для лучшаго дѣла и для того неопредѣленнаго, но весьма замѣтнаго ореола, который создается вѣками вокругъ прославленнаго мѣста; по своему значенію оно смѣло можетъ соперничать со всѣми, выше названными, за исключеніемъ, можетъ быть, только Мараѳона». (Прим. Байрона).

Стр. 96. Строфа XXXII.

«Контрастъ между непрерывною творческою дѣятельностью природы и невозвратною смертью побуждаетъ Байрона подвести итоги побѣды. Сѣтующему тщеславію онъ бросаетъ въ лицо горькую дѣйствительность несомнѣнныхъ утратъ. Эта пророческая нота — „гласъ вопіющаго въ пустынѣ“, — звучитъ въ риторическихъ фразахъ Байрона, обращенныхъ къ его собственному поколѣнію». (Кольриджъ).

Стр. 96. Строфа XXXIII.

Когда въ осколки зеркало разбито,

Въ нихъ тотъ же отражается предметъ.

Сравненіе заимствовано изъ «Анатоміи меланхоліи» Бертона, о которой Байронъ говорилъ: «Вотъ книга, которая, по моему мнѣнію, чрезвычайно полезна для человѣка, желающаго безъ всякаго труда пріобрѣсти репутацію начитанности». Бертонъ разсуждаетъ объ обидахъ и о долготерпѣніи: «Это — бой съ многоглавой гидрой; чѣмъ больше срубаютъ головъ, тѣмъ больше ихъ выростаетъ; Пракситель, увидѣвъ въ зеркалѣ некрасивое лицо, разбилъ зеркало въ куски, но вмѣсто одного лица увидѣлъ нѣсколько, и столь же некрасивыхъ; такъ и одна нанесенная обида вызываетъ другую, и вмѣсто одного врага является двадцать».

«Эта строфа отличается богатствомъ и силой мысли, которыми Байронъ выдается среди всѣхъ современныхъ поэтовъ, множествомъ яркихъ образовъ, вылившихся сразу, съ такою легкостью и въ такомъ изобиліи, которое писателю болѣе экономному должно показаться расточительностью, и съ такою небрежностью и неровностью, какія можно видѣть только у писателя, угнетаемаго богатствомъ и быстротою своихъ идей». (Джеффри).

Стр. 96. Строфа XXXIV.

Такъ возлѣ моря Мертваго плоды,

Что пепелъ начинялъ, съ деревъ срывали.

«На берегу Асфальтоваго озера, говорятъ, росли миѳическія яблоки, красивыя снаружи, а внутри содержавшія золу». Ср. Тацита, Ист., V, 7. (Прим. Байрона).

Стр. 96. Строфа XXXV.

Псалмистъ опредѣлилъ границу жизни.

Счетъ Псалтыри — «трижды двадцать и еще десять» лѣтъ указывается здѣсь, какъ противоположность возрасту павшихъ при Ватерлоо, далеко не достигшему этого «предѣла дней человѣческихъ».

Стр. 97. Строфа XXXVI.

Байронъ, повидимому, не могъ составить себѣ какое либо опредѣленное мнѣніе о Наполеонѣ. «Нельзя не поражаться и не чувствовать себя подавленнымъ его характеромъ и дѣятельностью», писалъ онъ Муру 17 марта 1815, когда «герой его романа» (такъ называлъ онъ Наполеона) сломалъ свою «клѣтку плѣнника» и побѣдоносно шествовалъ къ своей столицѣ. Въ «Одѣ къ Наполеону Бонапарту», написанной въ апрѣлѣ 1814 г., послѣ перваго отреченія въ Фонтэнебло, преобладающею нотою является удивленіе, смѣшанное съ презрѣніемъ. Это — жалоба на павшаго кумира. Въ 30— 45 строфахъ III пѣсни Чайльдъ-Гарольда Байронъ признаетъ все величіе этого человѣка и, явно намекая на собственную личность и дѣятельность, объясняетъ его окончательное паденіе особенностями его генія и темперамента. Годъ спустя, въ IV пѣснѣ (строфы 89—92), онъ произноситъ надъ Наполеономъ строгій приговоръ: тамъ онъ — «побочный сынъ Цезаря», самъ себя побѣдившій, порожденіе и жертва тщеславія. Наконецъ, въ Бронзовомъ Вѣкѣ поэтъ снова возвращается къ прежней темѣ, — къ трагической ироніи надъ возвышеніемъ и паденіемъ «царя царей, и все жъ раба рабовъ».

Еще будучи мальчикомъ, въ Гарроуской коллегіи, Байронъ воевалъ за сохраненіе бюста Наполеона и всегда былъ готовъ, вопреки англійскому національному чувству и національнымъ предразсудкамъ, восхвалять его, какъ «славнаго вождя»; но когда дошло до настоящаго дѣла, тогда онъ уже не хотѣлъ видѣть его побѣдителемъ Англіи и съ проницательностью, усиленною собственнымъ опытомъ, не могъ не убѣдиться, что величіе и геній не обладаютъ чарующей силою въ глазахъ мелочности и пошлости, и что «слава земнородныхъ» сама себѣ служитъ наградой. Мораль эта очевидна и такъ же стара, какъ исторія; но въ томъ то и заключалась тайна могущества Байрона, что онъ умѣлъ перечеканивать и выпускать съ новымъ блескомъ обычныя монеты человѣческой мысли. Кромѣ того, онъ жилъ въ ту великую эпоху, когда всѣ великія истины снова возродились и предстали въ новомъ свѣтѣ". (Кольриджъ).

Стр. 98. Строфа XLI.

. . . вѣнчанному кумиру

Позорно циника изображать собой.

«Великая ошибка Наполеона, „коль вѣрно хроники гласятъ“, состояла въ томъ, что онъ постоянно навязывалъ человѣчеству собственный недостатокъ одинаковыхъ съ нимъ чувствъ и мыслей; это, можетъ быть, для человѣческаго тщеславія было болѣе оскорбительно, чѣмъ дѣйствительная жестокость подозрительнаго и трусливаго деспотизма. Таковы были его публичныя рѣчи и обращенія къ отдѣльнымъ лицамъ; единственная фраза, которую онъ, какъ говорятъ, произнесъ по возвращеніи въ Парижъ послѣ того, какъ русская зима сгубила его армію, — была: „Это лучше Москвы“. Эта фраза, которую онъ сказалъ, потирая руки передъ огнемъ, по всей вѣроятности, повредила ему гораздо сильнѣе, нежели тѣ неудачи и пораженія, которыми она была вызвана». (Прим. Байрона).

Стр. 100. Строфа XLV.

«Это разсужденіе, конечно, написано блестяще; но мы полагаемъ, что оно невѣрно. Отъ Македонскаго безумца до Шведскаго и отъ Немврода до Бонапарта, охотники на людей предаются своему спорту съ такой же веселостью и съ такимъ же отсутствіемъ раскаянія, какъ и охотники на прочихъ животныхъ; въ дни своей дѣятельности всѣ они жили такъ же весело, а въ дни отдыха — съ такими же удобствами, какъ и люди, стремящіеся къ лучшимъ цѣлямъ. Поэтому странно было бы, если бы другіе, не менѣе дѣятельные, но болѣе невинные умы, которыхъ Байронъ подводитъ подъ одинъ уровень съ первыми и которые пользуются наравнѣ съ ними всѣми источниками удовольствій, не будучи виновными въ жестокости, которой они не могли совершить, — являлись бы болѣе достойными сожалѣнія или болѣе нелюбимыми въ сравненіи съ этими блестящими выродками; точно такъ же было бы странно и жалко, если бы драгоцѣннѣйшіе дары Провидѣнія приносили только несчастье, и если бы человѣчество враждебно смотрѣло на величайшихъ своихъ благодѣтелей». (Джеффри).

Стр. 100. Строфа XLV1.I.

Что жъ, какъ вождямъ, недоставало имъ?

«Чего не хватаетъ этому плуту изъ того, что есть у короля»? спросилъ король Іаковъ, встрѣтивъ Джонни Армстронга и его товарищей въ великолѣпныхъ одѣяніяхъ. См. балладу (Прим. Байрона).

Джонни Армстронгъ, лэрдъ Джильнокки, долженъ былъ сдаться королю Іакову V (153 г.) и явился къ нему въ такомъ богатомъ одѣяніи, что король за это нахальство велѣлъ его повѣсить. Объ этомъ повѣствуетъ одна изъ шотландскихъ балладъ, изданныхъ В. Скоттомъ.

Стр. 102. Строфа LIII.

Тѣ же самыя чувства — вѣрность и преданность поэта своей сестрѣ — выражаются въ двухъ лирическихъ стихотвореніяхъ: «Стансы къ Августѣ» и «Посланіе къ Августѣ», напечатанныхъ въ 1816 г.

Стр. 102. Строфа LV. Здѣсь Козловъ, къ сожалѣнію, слишкомъ далеко отступилъ отъ подлиннаго байроновскаго текста, имѣющаго особенное значеніе. Вотъ дословный переводъ этой строфы:

«Какъ уже было сказано, была одна нѣжная грудь, соединенная съ его грудью узами болѣе крѣпкими, нежели тѣ, какія налагаетъ церковь; и, хотя безъ обрученія, эта любовь была чиста; совершенно не измѣняясь, она выдержала испытаніе смертельной вражды и не распалась, но еще болѣе укрѣплена была опасностью, самой страшной въ глазахъ женщины. Она осталась тверда — и вотъ, пусть летитъ съ чужого берега къ этому сердцу привѣтъ отсутствующаго».

Предполагаютъ, что въ этой строфѣ, какъ и въ «Стансахъ къ Августѣ», заключается намекъ да «единственную важную клевету», говоря словами Шелли, «какая когда-либо распространялась насчетъ Байрона». По замѣчанію Эльце, «стихотворенія къ Августѣ показываютъ, что и ей были также извѣстны эти клеветническія обвиненія, такъ какъ никакимъ другимъ предположеніемъ нельзя объяснить заключающихся здѣсь намековъ». Кольриджъ, однако, полагаетъ, что достаточно было одного только факта — что г-жа Ли сохранила близкія дружескія отношенія къ своему брату въ то время, когда все общество отъ него отвернулось, — чтобы подвергнуть ее всякимъ сплетнямъ и обиднымъ комментаріямъ, — «опасности, самой страшной въ глазахъ женщины»; что же касается клеветническихъ извѣтовъ иного рода, если они и были, къ нимъ можно было относиться или только съ презрительнымъ молчаніемъ, или съ пылкимъ негодованіемъ.

Стр. 102. Строфа LV.

Скала Драхенфельза, съ зубчатымъ вѣнцомъ.

«Замокъ Драхенфельзъ стоитъ на самой высокой изъ числа „семи горъ“ на берегахъ Рейна; онъ теперь въ развалинахъ и съ нимъ связано нѣсколько странныхъ преданій. Онъ первый бросается въ глаза на пути изъ Бонна, но на противоположномъ берегу рѣки; а на этомъ берегу, почти напротивъ Драхенфельза, находятся развалины другого замка, называемаго „замкомъ еврея“, и большой креcтъ, поставленный въ память убійства одного вождя его братомъ. Вдоль Рейна, по обоимъ его берегамъ, очень много замковъ и городовъ, и мѣстоположеніе ихъ замѣчательно красиво». (Прим. Байрона).

Стр. 104. Строфа LVII.

Вотъ отчего въ тотъ день былъ всюду слышенъ плачъ.

«Памятникъ молодого и всѣми оплакиваемаго генерала Марсо (убитаго при Альтеркирхенѣ, въ послѣдній день четвертаго года французской республики) до сихъ поръ остается въ томъ видѣ, въ какомъ онъ описанъ. Надписи на памятникѣ слишкомъ длинны и ненужны: довольно было и одного его имени; Франція его обожала, непріятели изумлялись ему; и та, и другіе его оплакивали. Въ его погребеніи участвовали генералы и отряды обѣихъ армій. Въ той же могилѣ похороненъ и генералъ Гошъ, — также доблестный человѣкъ въ полномъ смыслѣ этого слова; но хотя онъ и много разъ отличался въ сраженіяхъ, онъ не имѣлъ счастія пасть на полѣ битвы: подозрѣваютъ, что онъ былъ отравленъ.

Отдѣльный памятникъ ему поставленъ (не надъ его тѣломъ, которое положено рядомъ съ Марсо) близъ Андернаха, противъ котораго онъ совершилъ одинъ изъ наиболѣе достопамятныхъ своихъ подвиговъ — наведеніе моста на одинъ рейнскій островъ (18 апрѣля 1797). Видъ и стиль этого памятника отличаются отъ монумента Марсо, и надпись на немъ проще и удачнѣе:

„Армія Самбры и Мези своему главнокомандующему Гошу“.

Это — и все, и такъ быть должно. Гошъ считался однимъ изъ первыхъ французскихъ генераловъ, пока Бонапартъ не сдѣлалъ всѣхъ тріумфовъ Франціи своею исключительною собственностью. Его предполагали назначить командующимъ арміей, которая должна была вторгнуться въ Ирландію». (Прим. Байрона).

Стр. 101. Строфа LVIII.

Эренбрейтштейнъ передо мною…

"Эренбрейтштейнъ, т. е. «широкій камень чести», одна изъ сильнѣйшихъ крѣпостей въ Европѣ, былъ лишенъ укрѣпленій и разрушенъ французами послѣ заключеннаго въ Леобенѣ перемирія. Онъ былъ — и могъ быть — взятъ только или голодомъ, или измѣною. Онъ уступилъ первому, а также и неожиданности нападенія. Я видѣлъ укрѣпленія Гибралтара и Мальты, а потому Эренбрейтштейнъ не особенно меня поразилъ; но его положеніе, дѣйствительно, командующее. Генералъ Марсо тщетно осаждалъ его въ продолженіе нѣкотораго времени, и я ночевалъ въ комнатѣ, гдѣ мнѣ показывали окно, у котораго, говорятъ, онъ стоялъ, наблюдая за успѣхами осады_« при лунномъ свѣтѣ, когда одна пуля ударила какъ разъ подъ этимъ окномъ». (Прим. Байрона).

Стр. 106. Строфа LXIII.

И души безпріютныя бродили

Вдоль Стикса, жалуясь безмолвнымъ берегамъ.

«Часовня разрушена и пирамида изъ костей уменьшена до очень незначительнаго количества бургундскимъ легіономъ на службѣ у Франціи, который старался изгладить это воспоминаніе о менѣе удачныхъ набѣгахъ своихъ предковъ. Кое-что все-таки остается еще, не взирая на заботы бургундцевъ въ продолженіе ряда вѣковъ (каждый, проходя этой дорогой, уносилъ кость къ себѣ на родину) и на менѣе извинительныя хищенія швейцарскихъ почталіоновъ, уносившихъ эти кости, чтобы дѣлать изъ нихъ ручки дли ножей: дли этой цѣли онѣ оказывались очень цѣнными вслѣдствіе своей бѣлизны, пріобрѣтенной долгими годами. Я рискнулъ изъ этихъ останковъ увести такое количество, изъ котораго можно, пожалуй, сдѣлать четверть героя: единственное мое извиненіе состоитъ въ томъ, что если бы я этого не сдѣлалъ, то ночные прохожіе могли бы употребить ихъ на что-нибудь менѣе достойное, нежели заботливое сохраненіе, для котораго я ихъ предназначаю». (Прим. Байрона).

Карлъ Смѣлый былъ разбитъ швейцарцами при Моратѣ, 22 іюня 1476 г. «Предполагаютъ, что въ этомъ сраженіи было убито болѣе 20,000 бургундцевъ. Чтобы избѣжать появленія моровой язвы, сначала тѣла ихъ были зарыты въ могилы; но девять лѣтъ спустя кости были выкопаны и сложены въ особомъ зданіи на берегу озера, близъ деревни Мейріе. Въ теченіе трехъ слѣдующихъ столѣтій это хранилище нѣсколько разъ перестроивалось. Въ концѣ XVIII вѣка, когда войска французской республики заняли Швейцарію, одинъ полкъ, состоявшій главнымъ образомъ изъ бургундцевъ, желая загладить оскорбленіе, нанесенное ихъ предкамъ, разрушилъ „домъ костей“ въ Моратѣ, кости закопалъ въ землю, а на могилѣ посадилъ „дерево свободы“. Но это дерево не пустило корней, дожди размыли землю, кости опять показались на свѣтъ и лежали, бѣлѣя на солнцѣ, цѣлую четверть вѣка. Путешественники останавливались здѣсь, чтобы поглядѣть, пофилософствовать и что-нибудь стащить; почтальоны и поэты уносили черепа и берцовыя кости. Наконецъ, въ 1822 г. всѣ остатки были собраны и вновь похоронены, и надъ ними поставленъ простой мраморный обелискъ».(«Исторія Карла Смѣлаго», Керка, 1858).

Стр. 106. Строфа LXIV.

Какъ съ Каннами своей рѣзней кровавой

Сразилось Ватерло, такъ и Моратъ

Сіяетъ Мараѳона чистой славой.

Байронъ указываетъ этими стихами, что при Моратѣ швейцарцы бились за славное дѣло — за защиту своей республики противъ нашествія иноземнаго тирана, между тѣмъ какъ жизнь людей, павшихъ при Каннахъ и Ватерлоо, была принесена въ жертву честолюбію соперничавшихъ между собою государствъ, боровшихся за господство, т. е. за порабощеніе людей.

Стр. 106. Строфа LXV.

Когда исчезъ Авентикумъ, гремѣвшій

Красой своей среди созданій рукъ людскихъ.

«Авентикумъ, близъ Мората, былъ римской столицей Гельвеціи — тамъ, гдѣ теперь стоитъ Аваншъ». (Прим. Байрона)

Аваншъ (Вифлисбургъ) находится прямо къ югу отъ Моратскаго озера и миляхъ въ пяти на востокъ отъ Невшательскаго. Будучи римской колоніей, онъ назывался Ріа Flavia Constans Emerita и ок. 70 г. до Р. Хр. имѣлъ 60,000 жителей. Онъ былъ разрушенъ сперва аллеманами, а потомъ Аттилою. «Императоръ Веспасіанъ, сынъ одного банкира изъ этого города», — говоритъ Светоній, — «окружилъ городъ толстыми стѣнами, защитилъ его полукруглыми башнями, украсилъ капитоліемъ, театромъ, форумомъ и даровалъ ему право суда надъ лежавшими внѣ его пригородами». Въ настоящее время на мѣстѣ забытыхъ улицъ Авентикума находятся табачныя плантаціи, и только одинокая коринѳская колонна съ остаткомъ разрушенной арки напоминаетъ о прежнемъ величіи.

Стр. 106. Строфа LXVI.

Въ ихъ общей урнѣ скромная могила

Единый духъ, единый прахъ укрыла.

«Юлія Альпинула, молодая авентская жрица, умерла вскорѣ послѣ тщетной попытки спасти своего отца, осужденнаго Авломъ Цециной на смерть за измѣну. Ея эпитафія была открыта много лѣтъ тому назадъ. Вотъ она: „Julia Alpinula: hic jaceo. Infelicis patris infelix proies. Deae Aventiae sacerdos. Exorare patris necem non potui: male mori infatis illi erat. Vоxi annos XXIII“. Я не знаю человѣческаго сочиненія болѣе трогательнаго, чѣмъ это, а также не знаю и исторіи, полной болѣе глубокаго интереса. Вотъ имена и поступки, которые не должны забываться и къ которымъ мы обращаемся съ искреннимъ и здоровымъ сочувствіемъ послѣ жалкихъ мишурныхъ подробностей цѣлой кучи завоеваній и сраженій, которыя на время возбуждаютъ умъ ложною, лихорадочною симпатіею, а затѣмъ ведутъ его ко всѣмъ тошнотворнымъ послѣдствіямъ такого отравленія». (Прим. Байрона).

Возстаніе гельветовъ, вызванное грабительствомъ одного изъ римскихъ легіоновъ, было быстро подавлено полководцемъ Авломъ Цециной. Авентикумъ сдался (69 г. до Р. Хр.), и Юлій Альпинъ, начальникъ города и предполагаемый глава возстанія, былъ казненъ. (Тацитъ, Ист. I, 67, 68". Что касается Юліи Альпинулы и ея эпитафіи, то онѣ были удачнымъ изобрѣтеніемъ одного ученаго XVI вѣка. Лордъ Стэнгопъ говоритъ, что «по всей вѣроятности, эта эпитафія была доставлена нѣкимъ Паулемъ Вильгельмомъ, завѣдомымъ поддѣлывателемъ (falsarius), Липсіусу, а послѣднимъ передана Грутерусу. Никто ни раньше, ни позже Вильгельма не увѣрялъ, что видѣлъ этотъ надгробный камень; равнымъ образомъ, исторія ничего не знаетъ ни о сынѣ, ни о дочери Юлія Альпина».

Стр. 106. Строфа LXVII.

Какъ на вершинахъ Альпъ снѣговъ блистанье.

«Это писано въ виду Монблана (3 іюня 1816), который даже и на этомъ разстояніи поражаетъ меня (20 іюля). Сегодня я въ продолженіе нѣкотораго времени наблюдалъ отчетливое отраженіе Монблана и Аржантьера въ спокойномъ озерѣ, черезъ которое я переправлялся въ лодкѣ; разстояніе отъ этихъ горъ до зеркала составляетъ шестьдесятъ миль». (Прим. Байрона).

Стр. 107. Строфа LXVIII.

Чтобъ этой мощью любоваться взоръ

Какъ должно могъ, — уединиться надо.

Байронъ, преслѣдуемый англійскими туристами и сплетниками, уединился (10 іюня) въ виллѣ Діодати; но преслѣдователи все-таки старались вознаградить себя, подстерегая его на дорогѣ или направляя телескопы на его балконъ, возвышавшійся надъ озеромъ, и на пригорки, покрытые виноградникомъ, гдѣ онъ сиживалъ. Возможно также, что для него тягостно было и сожительство съ Шелли, — и онъ искалъ случая остаться наединѣ, лицомъ къ лицу съ природой. Но и природа оказывалась не въ состояніи исцѣлить его потрясенные нервы. Послѣ своей второй поѣздки вокругъ Женевскаго озера (29 сент. 1816) онъ писалъ: «Ни музыка пастуха, ни трескъ лавинъ, ни горные потоки, ни горы, ни ледники, ни лѣсъ, ни тучи ни на минуту не облегчили тяжести, которая лежитъ у меня на сердцѣ, и не дали мнѣ возможности позабыть о моей жалкой личности среди величія, могущества и славы окружавшей меня природы». Можетъ быть, Уордсвортъ имѣлъ въ виду это признаніе, сочиняя, въ 1831 г., свое стихотвореніе: «Не въ свѣтлыя мгновенья бытія», въ которомъ слѣдующія строки, какъ онъ самъ говоритъ, «навѣяны характеромъ лорда Байрона, какъ онъ мнѣ представлялся, и характеромъ другихъ его современниковъ, писавшихъ подъ аналогичными вліяніями».

Всегда покорствуя таланту, слово

Легко течетъ съ привычнаго пера;

Но лишь тогда въ отвѣтъ звучать готовы

Въ душѣ всѣ струны правды и добра,

Когда съ восторгомъ жаркимъ умиленья,

Проникнутый душевной красотой,

Не будетъ геній ставить въ ослѣпленье

Закономъ — страсть для страсти лишь одной,

Забывъ, что благодатное смиренье —

Великихъ, чистыхъ душъ удѣлъ земной.

(Переводъ П. О. Морозова).

Стр. 108. Строфа LXX.

«Основная мысль этой строфы заключается въ томъ, что человѣкъ есть созданіе судьбы и ея рабъ. Въ обществѣ, въ свѣтѣ, онъ подвергается всѣмъ случайностямъ страстей, которымъ онъ не въ силахъ противиться и отъ которыхъ не можетъ избавиться безъ мученій. Свѣтъ удручаетъ его, — и онъ обращается къ природѣ и уединенію, какъ къ послѣднему убѣжищу. Онъ поднимаетъ взоры къ вершинамъ горъ не въ ожиданіи божественной помощи, а въ надеждѣ, что, сознавая свое родство съ природою и становясь „частицей окружающаго міра“, онъ получитъ возможность удалиться отъ человѣчества со всѣми его тягостями и избѣжать проклятія». Ср. «Сонъ» (Кольриджъ).

Стр. 108. Строфа LXXI. Гдѣ мчится Рона

Лазурная...

«Цвѣтъ Роны въ Женевѣ — синій, и такой темной окраски я никогда не видалъ ни въ соленой, ни въ прѣсной водѣ, кромѣ Средиземнаго моря и Архипелага». (Прим. Байрона). Ср. Донъ-Жуанъ, XIV, 87.

Стр. 108. Строфа LXXII.

«Гобгоузъ и я только что вернулись изъ путешествія по озерамъ и горамъ. Мы были въ Гриндельвальдѣ и на Юнгфрау, стояли на вершинѣ Венгернъ-Альпа, видѣли паденіе водопадовъ въ 900 футовъ вышины и ледянки всевозможныхъ размѣровъ, слышали рога пастуховъ и трескъ лавинъ, смотрѣли на тучи, поднимавшіяся подъ нами изъ долинъ, словно пѣна адскаго океана. Шамуни и его окрестности мы видѣли уже мѣсяцъ тому назадъ; но Монбланъ, хотя и выше, не можетъ равняться по дикости съ Юнгфрау, Эйгеромъ, Шрекгорномъ и ледниками Монте-Розы». (Изъ письма 1816 г.).

Стр. 109. Строфа LXXVII.

"Страницы романа Руссо, одушевленныя страстью, очевидно, оставили глубокое впечатлѣніе въ душѣ благороднаго поэта. Выражаемый Байрономъ восторгъ является данью тому могуществу, какимъ обладалъ Руссо надъ страстями, и — сказать правду — мы до извѣстной степени нуждались въ этомъ свидѣтельствѣ, потому что (хотя иногда и стыдно бываетъ сознаваться, во все-таки подобно брадобрею Мидаса, чувствуешь неодолимую потребность высказаться) мы никогда не были въ состояніи заинтересоваться этимъ пресловутымъ произведеніемъ или опредѣлить, въ чемъ заключаются его достоинства. Мы готовы признать, что эти письма очень краснорѣчивы, и что въ этомъ заключается сила Руссо; но его любовники, — знаменитый Сенъ-Прё и Юлія, съ первой же минуты, когда мы услышали разсказъ о нихъ (а мы эту минуту хорошо помнимъ) и до настоящаго времени не возбуждаютъ въ насъ никакого интереса. Можетъ быть, это объясняется какой-нибудь органической сухостью сердца, — но наши глаза оставались сухими въ то время, когда всѣ вокругъ насъ плакали. И теперь, перечитывая эту книгу, мы не видимъ въ любовныхъ изліяніяхъ этихъ двухъ скучныхъ педантовъ ничего такого, что могло бы внушить намъ интересъ къ нимъ. Выражая свое мнѣніе языкомъ, который гораздо лучше нашего собственнаго (см. «Размышленія» Берка), мы скажемъ, что имѣемъ несчастіе считать эту прославленную исторію философской влюбленности «неуклюжей, неизящной, непріятной, унылой, жестокой смѣсью педантизма и похотливости, или метафизическимъ умозрѣніемъ, къ которому примѣшалась самая грубая чувственность». (Вальтеръ Скоттъ).

Стр. 109. Строфа LXX1X.

«Эта строфа относится къ разсказу Руссо въ его „Исповѣди“, объ его страсти къ графинѣ Удето и о томъ, какъ онъ каждое утро ходилъ очень далеко ради единственнаго поцѣлуя, который въ то время былъ обычнымъ привѣтствіемъ между знакомыми во Франціи. Описаніе имъ того, что онъ при этомъ чувствовалъ, можно признать самымъ страстнымъ, но не нечистымъ, описаніемъ и выраженіемъ любви, какое когда-либо было сдѣлано словами; надо, однако, сказать, что слова, по самому своему свойству, непригодны для подобнаго описанія, такъ же, какъ рисунокъ не можетъ дать надлежащаго понятія объ океанѣ»" (Прим. Байрона).

Муръ, въ своей біографіи Байрона, приводитъ слѣдующее мѣсто изъ его «Отрывочныхъ мыслей»: «Моя мать, раньше, чѣмъ мнѣ минуло двадцать лѣтъ, находила во мнѣ сходство съ Руссо; то же говорила и г-жа Сталь въ 1813 г.; нѣчто подобное высказано Эдинбургскимъ Обозрѣніемъ въ его критикѣ на 4-ю пѣснь Чайльдъ-Гарольда. Я не вижу ни одной точки соприкосновенія: онъ писалъ прозой, я пишу стихами; онъ происходилъ изъ народа, я — изъ аристократіи; онъ былъ философъ, а я — вовсе нѣтъ; онъ издалъ свое первое сочиненіе сорока лѣтъ, а я свое — восемнадцати; его первый опытъ вызвалъ общее одобреніе, а мой — наоборотъ; онъ женился на своей домоправительницѣ, а я не могъ править домомъ съ своей женой; онъ думалъ, что весь міръ въ заговорѣ противъ него, a мой маленькій міръ считаетъ меня заговорщикомъ противъ него, если судить по его злоупотребленіямъ печатнымъ и устнымъ словомъ; онъ любилъ ботанику; я люблю цвѣты, травы и деревья, но вовсе не знаю ихъ родословной; онъ писалъ музыку; мое знакомство съ нею ограничивается тѣмъ, что я ловлю ухомъ; я никогда не могъ научиться чему-нибудь путемъ штудированія, даже языку; я всѣмъ обязанъ только слуху и памяти. У Руссо была плохая память, у меня — превосходная (спросите поэта Ходжсона: онъ хорошій судья, потому что у него у самого память удивительная). Онъ писалъ нерѣшительно и осторожно, я быстро и почти безъ усилій. онъ никогда не ѣздилъ верхомъ, не плавалъ, не умѣлъ фехтовать, я превосходный пловецъ, приличный, хотя вовсе не блистательный, наѣздникъ (восемнадцати лѣтъ, во время бѣшеной скачки, я сломалъ себѣ ребро), и былъ довольно порядочнымъ фехтовальщикомъ, особенно — на шотландскихъ палашахъ, недурнымъ боксеромъ, когда мнѣ удавалось сдерживать свой темпераментъ; это было трудно, но я всегда старался это дѣлать съ тѣхъ поръ, какъ побилъ г. Перлинга и вывернулъ ему колѣнную чашку (въ перчаткахъ) во время кулачнаго боя въ залѣ Анджело и Джэксона, въ 1803 году. Кромѣ того, я былъ хорошимъ крикетистомъ, однимъ изъ одиннадцати представителей Гарроуской коллегіи, когда мы играли противъ Итона въ 1805 году. Далѣе, весь образъ жизни Руссо, его страна, его манеры, весь его характеръ до такой степени отличаются отъ моихъ, что я не могу даже понять, какъ могла явиться мысль о подобномъ сравненіи, высказанная трижды въ равное время и въ очень опредѣленной формѣ. Я забылъ еще сказать, что онъ былъ близорукъ, а мои глаза до сихъ поръ представляютъ совершенную противоположность, до такой степени, что въ самомъ большомъ театрѣ въ Болоньѣ я могъ различать и читать фигуры и надписи, нарисованныя возлѣ сцены, — изъ ложи, настолько отдаленной и такъ темно освѣщенной, что никто изъ нашего общества (состоявшаго изъ молодыхъ и очень свѣтлоглазыхъ особъ, сидѣвшихъ въ той же ложѣ) не могъ разобрать ни одной буквы, и думали, что я ихъ обманываю, хотя я никогда раньше въ этомъ театрѣ не бывалъ.

Какъ бы то ни было, я считаю себя вправѣ думать, что это сравненіе неосновательно. Я говорю это не отъ досады, потому что Руссо былъ великій человѣкъ, и сравненіе, если бы оно было вѣрно, было бы для меня очень лестно; но у меня нѣтъ охоты утѣшаться химерами».

«Я не знаю, похожъ ли я на Руссо», писалъ Байронъ матери, 7 октября 1608 г: «у меня нѣтъ притязаній быть похожимъ на такого знаменитаго безумца; я знаю только, что буду жить по-своему я, насколько возможно, одинъ».

«Характеристика Руссо, сдѣланная Байрономъ, отличается большой энергіей, проницательностью и замѣчательнымъ краснорѣчіемъ. Я не знаю, сказалъ ли онъ что-нибудь такое, чего не было бы сказано раньше, но то, что онъ говоритъ, видимо, истекаетъ изъ самыхъ сокровенныхъ изгибовъ его собственнаго ума. Эта характеристика нѣсколько искусственна, что, вѣроятно, объясняется тѣмъ, что ее необходимо было заключить въ форму строфы; но нѣтъ сомнѣнія, что поэтъ чувствовалъ симпатію къ восторженной нѣжности Руссо и не могъ бы выразить этой симпатіи съ такимъ одушевленіемъ, если бы не сознавалъ, что онъ и самъ испытывалъ подобныя же волненія». (Бриджесъ).

Стр. 110. Строфа LXXX.

Всю жизнь свою онъ бился неуклонно

Съ толпой враговъ, которыхъ пріобрѣлъ,

Преслѣдуя всѣхъ близкихъ изступленно.

Напр. — съ г-жей Варенсъ въ 1738 г.; съ г-жей д’Эпинэ; съ Дидро и Гриммомъ въ 1757 г., съ Вольтеромъ, съ Давидомъ Юмомъ въ 1766 г., со всѣми, къ кому онъ былъ привязанъ или съ кѣмъ былъ въ сношеніяхъ, кромѣ только его неграмотной любовницы, Терезы Левассеръ. (См. «Руссо» Джона Морлея).

Стр. 111. Строфа LXXXVII.

Байронъ жилъ на виллѣ Діодати, въ мѣстечкѣ Колиньи. Вилла эта стоитъ на вершинѣ круто спускающагося холма, покрытаго виноградникомъ; изъ оконъ открывается прекрасный видъ съ одной стороны на озеро и на Женеву, а съ другой — на противоположный берегъ озера. Поэтъ каждый вечеръ катался въ лодкѣ по озеру, и эти прекрасныя строфы вызваны чувствами, которыя онъ испытывалъ во время этихъ прогулокъ. Слѣдующій отрывокъ изъ дневника даетъ понятіе о томъ, какъ онъ проводилъ время:

«Сентября 18. Всталъ въ пять. Остановился въ Вевэ на два часа. Видъ съ кладбища превосходенъ. На кладбищѣ — памятникъ Ледло (цареубійцы): черный мраморъ, длинная надпись, латинская, но простая. Недалеко отъ него похороненъ Броутонъ (который читалъ Карлу Стюарту приговоръ надъ королемъ Карломъ), съ оригинальною и нѣсколько фарисейскою надписью. Осмотрѣли домъ Ледло. Спустились на берегъ озера: по какой-то ошибкѣ, прислуга, экипажи, верховыя лошади — всѣ уѣхали и оставили насъ plantés lá. Гобгоузъ побѣжалъ за ними и привелъ. Пріѣхали въ Кларанъ. Пошли въ Шильонъ, среди пейзажа, достойнаго не знаю кого; опять обошли замокъ. Встрѣтили общество англичанъ въ коляскахъ; дама почти спитъ въ коляскѣ, — почти спитъ въ самомъ анти-сонномъ мѣстѣ въ мірѣ, — превосходно! Послѣ легкаго и короткаго обѣда, посѣтили Кларанскій замокъ. Видѣли все, заслуживающее вниманія, и затѣмъ спустились въ „рощу Юліи“, и пр. и пр.; вашъ проводникъ весь полонъ Руссо, котораго вѣчно смѣшиваетъ съ Сенъ-Пре, не отличая романа отъ его автора. Опять вернулись къ Шильону, чтобы посмотрѣть на небольшой водопадъ, падающій съ холма сзади замка. Капралъ, показывавшій чудеса Шильона, былъ пьянъ, какъ Блюхеръ, и, по моему мнѣнію, столь же великій человѣкъ; при этомъ онъ былъ еще глухъ и, думая, что и всѣ прочіе люди такъ же глухи, выкрикивалъ легенды замка такъ ужасно, что Гобгоузъ чуть не лопнулъ со смѣха. Какъ бы то ни было, мы разглядѣли все, начиная съ висѣлицы и кончая тюрьмой. Въ озерѣ отражался закатъ солнца. Въ девять часовъ — спать. Завтра надо встать въ пять часовъ утра».

Стр. 112. Строфа ХС

…. Заключено

Въ немъ пояса Цитеры обольщенье…

«Какъ поясъ Венеры одарялъ носившаго его волшебною привлекательностью, такъ и присутствіе безконечнаго и вѣчнаго „во всемъ, что бренно и скоротечно“ опоясываетъ это послѣднее красотою и производить сверхъестественное очарованіе, противъ котораго безсильна даже смерть». (Кольриджъ).

Стр. 112. Строфа ХСІ.

Персъ древній не напрасно алтарямъ

Избралъ мѣста на высотѣ нагорной,

Царицей надъ землей.

«Надо имѣть въ виду, что прекраснѣйшія и наиболѣе трогательныя поученія Божественнаго Основателя христіанства были преподаны не въ храмѣ, а на горѣ. Оставляя область религіи и обращаясь къ человѣческому краснорѣчію, мы видимъ, что самыя выразительные и блестящіе его образцы были произнесены не въ оградахъ, Демосѳенъ обращался къ толпѣ въ народныхъ собраніяхъ, Цицеронъ говорилъ на форумѣ. Что это обстоятельство оказывало вліяніе на настроеніе какъ самихъ ораторовъ, такъ и ихъ слушателей, — становится понятнымъ, когда мы сравнимъ то, что мы читаемъ о произведенномъ ими впечатлѣніи, съ результатами своего собственнаго опыта въ комнатѣ. Одно дѣло — читать Иліаду въ Сигеѣ и на курганахъ, или у источниковъ близъ горы Иды, видя вокругъ равнины, рѣки и Архипелагъ, а другое дѣло — разбирать ее при свѣчкѣ въ маленькой библіотекѣ: это я знаю по себѣ. Если бы ранніе и быстрые успѣхи такъ называемаго методизма объяснялись чѣмъ-нибудь инымъ, кромѣ энтузіазма, возбужденнаго его пылкою вѣрою и ученіемъ (истиннымъ или ложнымъ — это въ данномъ случаѣ не имѣетъ значенія), то я рѣшился бы объяснить этотъ успѣхъ усвоеннымъ его проповѣдниками обычаемъ говорить въ поляхъ, и также — неподготовленнымъ заранѣе, вдохновеннымъ изліяніемъ чувствъ. Мусульмане, религіозныя заблужденія которыхъ (по крайней мѣрѣ, — въ низшемъ классѣ) болѣе искренни и потому болѣе трогательны, имѣютъ привычку повторять въ опредѣленныѳ часы предписанныя закономъ молитвы и воззванія, гдѣ бы они ни находились, а стало быть, — часто и подъ открытымъ небомъ, становясь на колѣни на циновку (которую они возятъ съ собой, для того, чтобы на ней спать, или пользоваться ею, какъ подушкой, смотря по надобности). Эта церемонія продолжается нѣсколько минутъ, въ теченіе которыхъ они совершенно поглощены своего молитвою и живутъ только ею; ничто не въ состояніи въ это время ихъ отвлечь. На меня простая и цѣльная искренность этихъ людей и то присутствіе духовнаго начала, которое при этомъ чувствовалось среди нихъ, производили впечатлѣніе, гораздо болѣе сильное, чѣмъ какой-либо общій обрядъ, совершавшійся въ мѣстахъ религіознаго поклоненія; а я видѣлъ обряды почти всѣхъ существующихъ вѣроисповѣданій, — большинства нашихъ собственныхъ сектъ, греческіе, католическіе, армянскіе, лютеранскіе, еврейскіе и магометанскіе. Многіе изъ негровъ, которыхъ не мало въ Турецкой имперіи, идолопоклонники, пользуются свободою вѣроученія и исполненія своихъ обрядовъ; нѣкоторые изъ нихъ я наблюдалъ издали въ Патрасѣ: насколько я могъ замѣтить, они имѣли характеръ совершенно языческій и не особенно-пріятный для зрителя». (Прим. Байрона).

Стр. 112. Строфа XCII.

Но небо измѣнилося и какъ!

«Гроза, къ которой относятся эти стихи, происходила въ полночь 13 іюня 1816 г. Въ Акрокеравнскихъ горахъ, въ Кимари, я видѣлъ нѣсколько грозъ, болѣе ужасныхъ, но ни одной, болѣе красивой». (Прим. Байрона).

Стр. 113. Строфа XCIII.

"Эта строфа — одна изъ самыхъ прекрасныхъ во всей поэмѣ. «Гордое наслажденіе» грозою описано здѣсь стихами, почти такими же живыми, какъ молніи. «Горный смѣхъ, прокатившійся среди громадъ», голоса горъ, какъ будто переговаривающихся одна съ другою, «прыганье крупнаго дождя, волненіе обширнаго озера, свѣтящагося, точно фосфорное море, — все это представляетъ картину высокаго ужаса и вмѣсти съ тѣмъ — радости, картину, которую часто пытались изображать, но никогда еще не изображали въ нашей поѳзіи такъ хорошо». (В. Скоттъ).

Стр. 114. Строфа ХСVІ.

Дневникъ путешествія по Швейцаріи, веденный Байрономъ для сестры, заключается слѣдующими грустными словами: «Во время этой поѣздки, въ теченіе тринадцати дней, мнѣ посчастливилось имѣть хорошую погоду, хорошаго товарища (Гобгоуза) и удачу во всѣхъ нашихъ планахъ; не было даже и тѣхъ мелкихъ случайностей и задержекъ, которыя дѣлаютъ непріятнымъ путешествіе даже и по менѣе дикимъ мѣстностямъ. Я разсчитывалъ получить удовольствіе. Вѣдь я люблю природу, я — поклонникъ красоты. Я могу выносить усталость и лишенія, лишь бы видѣть нѣсколько прекраснѣйшихъ въ мірѣ пейзажей. Но среди всего этого меня мучило воспоминаніе объ огорченіяхъ и та скорбь, которая будетъ угнетать меня всю жизнь, — и ничто не облегчило тяжести, лежащей у меня на сердцѣ»…

Стр. 115. Строфа ХСІХ.

Ласкаетъ ихъ закатъ сіяньемъ алымъ.

"См. Руссо, Элоиза, ч. ІV, письмо 17, примѣчаніе: «Эти горы такъ высоки, что черезъ полчаса послѣ захода солнца, ихъ вершины все еще озарены его лучами, красный цвѣтъ которыхъ даетъ на этихъ бѣлыхъ вершинахъ красивый розовый отблескъ, видимый на очень большомъ разстояніи». Это въ особенности примѣнимо къ высотамъ надъ Мейери. «Въ Вевэ я поселился „У Ключа“, и въ теченіе двухъ дней, которые я тамъ провелъ, никого не видя, я почувствовалъ къ этому городу любовь, сохранившуюся во всѣхъ моихъ путешествіяхъ, которая, наконецъ, и побудила меня поселить тамъ героя моего романа. Тѣмъ, кто обладаетъ вкусомъ и чувствительностью, я готовъ сказать: поѣзжайте въ Вевэ, посѣтите его окрестности, разсмотрите его мѣстоположеніе, сдѣлайте прогулку по озеру, и потомъ скажите, не создано ли это прекрасное мѣсто самою природою для Юліи, для Клары и для Сенъ-Пре; но не ищите ихъ тамъ». («Исповѣдь», ч. I, кн. 4). Въ полѣ 1816 г. я совершилъ поѣздку вокругъ Женевскаго озера^[36], и насколько мои собственныя наблюденія дали мнѣ возможность съ интересомъ и внимательно осмотрѣть всѣ мѣстности, прославленныя Руссо въ Элоизѣ, я могу съ увѣренностью сказать, что у него нѣтъ преувеличеній. Трудно видѣть Кларнвъ и его окрестности — Вевэ, Шильонъ, Вуврэ, Сенъ-Женгольфъ, Мейери, Эвіанъ и устья Роны, — не поражаясь особеннымъ его соотвѣтствіемъ съ тѣми лицами и событіями, которыя здѣсь представлены. Но это еще не все: чувство, вызываемое всѣми окрестностями Кларана и лежащими на противоположной сторонѣ озера утесами Мейери, выше и доступнѣе, чѣмъ простое сочувствіе къ личной страсти; это — сознаніе существованія любви, въ самомъ широкомъ и высокомъ ея значеніи, и вмѣстѣ — сознаніе вашего собственнаго участія во всемъ добромъ и славномъ; это — великій принципъ вселенной, которая здѣсь находитъ свое отраженіе въ болѣе сжатой формѣ; передъ ея лицомъ мы хотя и сознаемъ собственную личность, но утрачиваемъ чувство своей индивидуальности и становимся участниками красоты цѣлаго. Если бы Руссо никогда не писалъ, и даже вовсе не жилъ на свѣтѣ, то подобныя картины все-таки вызывали бы подобныя же мысли. Усвоивъ ихъ, онъ увеличилъ интересъ, вызываемый его сочиненіями; выборомъ ихъ онъ доказалъ свой вкусъ и пониманіе красоты; но онѣ сдѣлали для него то, чего ни одно человѣческое существо не можетъ сдѣлать для нихъ. Я имѣлъ счастье (худо ли, хорошо ли) проплыть отъ Мейери (гдѣ мы на нѣкоторое время останавливались) къ Сенъ-Женгольфу во время бури на озерѣ, которая еще болѣе увеличивала великолѣпіе всего этого зрѣлища, хотя и представляла опасность для нашей лодки, небольшой и сильно нагруженной^[37]. Именно въ этой части озера Руссо заставилъ лодку Сенъ-Пре и г-жи Вольмаръ плыть къ Мейери и потерпѣть крушеніе во время бури. Когда мы пристали къ берегу у Сенъ-Женгольфа, оказалось, что вѣтеръ былъ настолько силенъ, что свалилъ нѣсколько прекрасныхъ старыхъ каштановыхъ деревьевъ въ нижней части горъ. На противоположномъ берегу озера, на высотахъ Кларана, находится замокъ. Холмы покрыты виноградниками и отдѣлены другъ отъ друга небольшими, во красивыми рощицами: одна изъ нихъ носитъ названіе «Bosquet de Julie»; замѣчательно, что хотя деревья давно уже срублены для удовлетворенія грубой корысти сенъ-бернарскихъ монаховъ (которымъ принадлежала эта земля) и весь участокъ обращенъ въ виноградникъ для этихъ жалкихъ суевѣрныхъ трутней, жители Кларана до сихъ поръ еще показываютъ мѣсто, гдѣ стояли эти деревья, и называютъ его тѣмъ именемъ, которымъ они были освящены и которое ихъ пережило. Вообще, Руссо не посчастливилось въ сохраненіи тѣхъ «мѣстныхъ обиталищъ», которыя онъ назначалъ своимъ «воздушнымъ существамъ». Пріоръ св. Берварда вырубилъ нѣсколько его рощъ ради нѣсколькихъ боченковъ вина, а Бонапартъ срылъ часть утесовъ Мейери для улучшенія Симилонской дороги. Дорога эта превосходна; но я совсѣмъ не могу согласиться съ слышаннымъ мною однажды замѣчаніемъ, что «дорога лучше воспоминаній». (Прим. Байрона).

Стр. 115. Строфа CI.

Все имъ полно: и роща сосенъ черныхъ,

Что тѣнь свою бросаютъ на утесъ,

Отрадный слуху шумъ потоковъ горныхъ…

Ср. Новую Элоизу, ч. IV, и. 17: «Потокъ, образовавшійся отъ таянія снѣговъ, катился въ двадцати шагахъ отъ насъ грязною волною, съ шумомъ вздымая илъ, камни и песокъ… Справа надъ нами печальной тѣнью возвышались лѣса черныхъ сосенъ. Налѣво, за потокомъ находился большой дубовый лѣсъ».

Стр 116. Строфа СV.

Вы пріютили тѣхъ, Фернэ съ Лозанной,

Кто васъ прославилъ именемъ своимъ.

«Вольтера и Гиббона». (Прим. Байрона).

Вольтеръ жилъ въ Фернэ, въ пяти миляхъ къ сѣверу отъ Женевы, съ 1759 по 1777 г. Эдуардъ Гиббонъ закончилъ въ 1788 г. свое знаменитое сочиненіе: «Паденіе римской имперіи» въ Лозаннѣ, въ т. наз. «La Grotte», старомъ, обширномъ домѣ сзади церкви св. Франциска. Въ настоящее время этотъ домъ уже не существуетъ, и даже бывшій при немъ садъ измѣнилъ свой прежній видъ: на мѣстѣ знаменитой деревянной бесѣдки и сливовой аллеи, называвшейся, по имени Гиббона, «La Gibbonière» стоитъ теперь «Отель Гиббонъ». Въ 1816 г. бесѣдка находилась въ «самомъ печальномъ состояніи» и садъ былъ совсѣмъ запущенъ, но Байронъ сорвалъ вѣтку съ «акаціи Гиббона» и нѣсколько розовыхъ лепестковъ въ саду, которые и послалъ въ письмѣ къ Меррею. Шелли, напротивъ, не захотѣлъ сдѣлать того же, «опасаясь оскорбить болѣе великое и болѣе священное имя Руссо» и находя, что Гиббонъ былъ человѣкъ «холодный и безстрастный».

Стр. 118. Строфа СХІV.

. . . правдивыя уста

Есть у двоихъ иль одного межъ нами.

«Ларошфуко говоритъ, что въ нашихъ несчастіяхъ всегда есть нѣчто не лишенное пріятности для лучшихъ вашихъ друзей». (Прим. Байрона).

«Причиною счастья или несчастья поэта являются не его характеръ и талантъ, а то употребленіе, которое онъ изъ нихъ дѣлаетъ. Могучее и необузданное воображеніе служитъ источникомъ его собственныхъ непріятностей. Его увлеченія, преувеличенное изображеніе добра и зла и происходящія отсюда душевныя мученія являются естественнымъ и неизбѣжнымъ слѣдствіемъ быстрой воспріимчивости чувства и фантазіи, свойственной поэтической натурѣ. Но Податель всѣхъ талантовъ, даруя ихъ въ удѣлъ человѣку, одарилъ его также и способностью очищать ихъ и дѣлать болѣе благородными. Какъ бы для того, чтобы умѣрить притязательность генія, справедливость и мудрость требуютъ, чтобы онъ сдерживалъ и умѣрялъ пылъ своей фантазіи и спускался съ высотъ, на которыя она его возносятъ, ради облегченія и успокоенія мысли. Всѣ данныя для вашего счастія, т. е. для такой степени счастія, которая отвѣчала бы вашему положенію, въ изобиліи находятся вокругъ васъ; во человѣкъ, одаренный талантомъ, долженъ нагнуться, чтобы ихъ собрать, такъ какъ иначе онѣ были бы недоступны массѣ общества, для блага которой, точно также, какъ и для его блага, онѣ созданы провидѣніемъ. Путь къ довольству и сердечному спокойствію существуетъ не для однихъ только царей и поэтовъ; онъ открытъ для всѣхъ разрядовъ человѣчества и требуетъ лишь весьма незначительной высоты разума. Сдерживать наши стремленія и желанія соотвѣтственно предѣламъ возможности достиженія; смотрѣть на ваши неудачи, каковы бы онѣ ни были, какъ на неизбѣжную нашу долю въ наслѣдіи Адама; обуздывать тѣ раздражительныя чувствованія, которыя, не будучи управляемы, скоро пріобрѣтаютъ власть надъ нами; избѣгать тѣхъ напряженныхъ, горькихъ и самоотравляющихъ размышленій, которыя нашъ поэтъ такъ сильно изображаетъ своимъ пламеннымъ стихомъ; однимъ словомъ, склониться передъ дѣйствительною жизнью, раскаяться, если мы кого-нибудь обидѣли, и простить, если мы сами были обижены, смотрѣть на свѣтъ не какъ на врага, а скорѣе — какъ на надежнаго и причудливаго друга, одобреніе котораго мы должны, по мѣрѣ возможности, стараться заслужить, — вотъ, кажется, самый очевидный и вѣрный способъ пріобрѣсти или сохранить душевное спокойствіе». (В. Скоттъ).

Стр. 118. Строфа СХV.

«Строфы ХСІХ--СХV превосходны. Въ нихъ есть все, что нужно для совершенства поэтической картины. Онѣ отличаются удивительнымъ блескомъ и силою воображенія; но самая ихъ точность служитъ причиною нѣкоторой натянутости и искусственности языка. Поэтъ, повидимому, слишкомъ заботился о томъ, чтобы придать своимъ образамъ силу и огонь и потому небрежно отнесся къ подбору болѣе гармоническихъ словъ, которыя, дѣйствуя на слухъ, могли бы, пожалуй, ослабить впечатлѣніе, производимое этими стихами на умъ. Эта способность вполнѣ овладѣвать новымъ предметомъ, не только еще незатронутымъ, но представляющимъ особенное величіе и красоту, уже и сама по себѣ могла бы послужить доказательствомъ сильнѣйшаго поэтическаго дарованія молодого въ то время автора, не говоря уже о соединенной съ нею практической умѣлости художника. Строфы, посвященныя Вольтеру и Гиббону, проницательны, умны и справедливы. Онѣ являются однимъ изъ доказательствъ весьма значительнаго разнообразія таланта, которымъ отличается эта пѣснь поэмы Байрона». (Бриджесъ).

ПѢСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

Въ рукописи IV пѣснь сопровождается помѣтками: «Венеція и Ла-Мира на Брентѣ. Переписано въ августѣ 1817. Начато іюня 26. Кончено іюля 29». Въ концѣ находятся двѣ приписки: «Laus Deo! — Байронъ. — 19 іюля 1817. на Мира, близъ Венѳція» и «Laus Deo! — Байронъ. — Ла-Мира, близъ Венеціи, 3 сентября 1817». Первая строфа была дослана Байрономъ Меррею 1-го іюля 1817 г., «какъ образецъ для набора». Въ послѣдующихъ письмахъ къ Меррею Байронъ, говоря объ этой заключительной пѣснѣ своей поэмы, отмѣчаетъ троякое отличіе ея отъ предшествующихъ пѣсенъ: во-первыхъ, она — самая длинная; во-вторыхъ, въ ней говорится «болѣе о произведеніяхъ искусства, чѣмъ о природѣ», и въ-третьихъ — «въ ней вовсе нѣтъ метафизики, — такъ, по крайней мѣрѣ, мнѣ кажется». Другими словами, — «четвертая пѣснь не есть продолженіе третьей. И тема, и ея обработка здѣсь совершенно новыя».

Окончательную обработку, со всѣми дополненіями, эта пѣснь получила въ декабрѣ 1817 г., а въ началѣ января 1818 Гобгоузъ повезъ ее въ Англію вмѣстѣ съ своими собственными сочиненіями, — очеркомъ итальянской литературы, римскихъ древностей и пр., составленнымъ во время пребыванія въ Венеціи; этотъ очеркъ онъ предполагалъ напечатать въ видѣ прибавленія къ Чайльдъ-Гарольду, но затѣмъ нашелъ, что такое приложеніе къ одной пѣснѣ было бы слишкомъ обширно по своимъ размѣрамъ, и потому рѣшилъ раздѣлить свои матеріалы на двѣ части: замѣтки, имѣвшія болѣе тѣсную связь съ текстомъ поэмы, были напечатаны подъ заглавіемъ: «Историческія примѣчанія къ IV пѣснѣ» (они и воспроизводятся въ настоящемъ изданіи), а болѣе пространныя разсужденія были изданы отдѣльной книгой (1818), подъ заглавіемъ: "Историческія объясненія къ IV пѣснѣ «Чайльдъ-Гарольда».

Стр. 122. Строфа I.

«Мостъ вздоховъ» (Ponte de’Sospiri) раздѣляетъ или, лучше сказать, соединяетъ дворецъ дожей и государственную тюрьму: таково объясненіе Байрона, который въ трагедіи «Двое Фоскари» (д. IV, явл. 1) также упоминаетъ о мостѣ, «черезъ который многіе проходятъ, но не многіе возвращаются». Это послѣднее упоминаніе заключаетъ въ себѣ, однако же, анахронизмъ: Мостъ Вздоховъ былъ построенъ Антоніо де-Понте въ 1597 г., болѣе ста лѣтъ спустя послѣ смерти Франческо Фоскари. По замѣчанію Рескина, онъ представляетъ «произведеніе незначительное и позднѣйшаго періода, обязанное своей славой только красивому названію да сентиментальному невѣдѣнію Байрона». Ср. «Историческія Примѣчанія», I.

«Крылатый левъ», опирающійся одною лапою на раскрытое евангеліе отъ Марка, — гербъ Венеціанской республики, украшающій, между прочимъ, одну изъ историческихъ двухъ колоннъ Пьяццетты. Въ 1797 г. онъ былъ, вмѣстѣ съ другими венеціанскими сокровищами, увезенъ въ Парижъ, откуда возвращенъ въ 1815 г., но безъ двухъ большихъ карбункуловъ, которые прежде были вставлены въ его глаза.

Стр. 120. Строфа II.

Цибелѣ, порожденной океаномъ,

Она подобна, госпожа морей.

"Сабелликъ, описывая внѣшность Венеціи, употребилъ это сравненіе, которое не имѣло бы поатическаго достоинства, если бы не было вѣрно: «Quo fit ut qui superne (ex specula aliqua eminentiore) urbem contempletur, turritam telluris imaginem medio oceano fоguratam se putet inspicere» (Примѣч. Байрона).

(De Venetae urbis situ narratio, lib I, st. III. Script., 1600, p. 4). Marcus Antonius Coccius Sabellicus (1436—1106) написалъ между прочимъ «Исторію Венеціи», изд., 1487 г., и Rhapsodiae historiarum enneades, а condito mundo usque ad А. C. 1504.

Цибела или Кибела, "мать богини, изображалась въ коронѣ изъ башенъ, — «coronamque turritam gestare dicitur».

Лились съ Востока всѣ богатства въ мірѣ.

На лоно къ ней.

«Сосуды для питья, отдѣланные самоцвѣтными каменьями, изъ коихъ наименѣе драгоцѣнными были бирюза, яшма, аметистъ… безчисленное множество гіацинтовъ, изумрудовъ, сафировъ, хризолитовъ и топазовъ и, наконецъ, тѣ несравненные карбункулы, которые, находясь на высокомъ алтарѣ св. Марка, слѣпили своимъ внутреннимъ блескомъ и прогоняли тьму собственнымъ сіяніемъ, таковы лишь немногіе образцы тѣхъ богатствъ, какія стекались въ Венецію», говоритъ историкъ крестовыхъ походовъ Вилгаардуэнъ въ своей хроникѣ, кн. III.

Стр. 122. Строфа Ш.

Въ Венеціи замолкла пѣснь Торквато.

Ср. «Историческія Примѣчанія», II. Въ старину у гондольеровъ было въ обычаѣ пѣть поочередно строфы изъ «Освобожденнаго Іерусалима» Тассо, прерывая другъ друга на манеръ пастуховъ въ «Буколикахъ». Иногда оба пѣвца помѣщались на одной и той же гондолѣ; но часто отвѣтъ давался и проѣзжавшимъ мимо гондольеромъ, постороннимъ тому, кто первый началъ пѣть. Ср. Гете, Письма изъ Италіи, 6 окт. 1786: «Сегодня вечеромъ я разговаривалъ о знаменитыхъ пѣсняхъ моряковъ, которые распѣваютъ Тассо и Аріосто на своя собственные мотивы. Въ настоящее время это пѣніе можно слышать только по заказу, такъ какъ оно принадлежитъ уже къ полузабытымъ преданіямъ минувшаго. Я сѣлъ въ гондолу при лунномъ свѣтѣ; одинъ пѣвецъ помѣстился впереди, другой — сзади меня; они запѣли, чередуясь», и пр. Ср. также переведенное Пушкинымъ (1827) стихотвореніе Андре Шенье:

Близъ мѣстъ, гдѣ царствуетъ Венеція златая,

Одинъ ночной гребецъ, гондолой управляя,

При свѣтѣ Веспера по взморію плыветъ:

Ринальда, Годфреда, Эрминію поетъ…

То же стихотвореніе переведено И. И. Козловымъ и В. И. Туманскимъ. Въ позднѣйшемъ своемъ «Элегическомъ отрывкѣ» — «Поѣдемъ, я готовъ»… (1829) Пушкинъ, вспоминая стихъ Байрона, говоритъ:

«Гдѣ Тасса не поетъ уже ночной гребецъ».

Стр. 123. Строфа IV.

Падетъ Ріальто, но безсмертны въ ней

Трофеи наши Мавръ и Шейлокъ.

Въ подлинникѣ: «Намъ принадлежатъ трофеи, которые не падутъ вмѣстѣ съ Ріальто: Шейлокъ и Мавръ и Пьеръ не могутъ быть сметены или выброшены вонъ, — краеугольные камни свода».

Ріальто (Rivo alto) — средняя группа острововъ между берегомъ лагуны и материкомъ, на лѣвой сторонѣ большого Канала. Здѣсь было мѣсто первоначальнаго поселенія венеціанцевъ, и самый городъ до XVI столѣтія формально носилъ это названіе. На площади у церкви Санъ-Джіакомо, къ сѣверу отъ моста Ріальто, находилась биржа (Banco Giro). «Что новаго на Ріальто»? этотъ вопросъ часто слышится въ «Венеціанскомъ Купцѣ» Шекспира. Байронъ употребляетъ это названіе символически, для обозначенія венеціанской торговли. Шейлокъ и Мавръ дѣйствительно безсмертны; но поставленный наряду съ ними «Пьеръ» уже основательно забытъ. Это — герой трагедіи Отуэя: «Спасенная Венеція или открытый заговоръ», представленной въ первый разъ въ 1682 г., а въ послѣдній — 27 окт. 1837 г. Байронъ былъ большимъ поклонникомъ этого драматическаго писателя, извѣстнаго теперь только историкамъ англійской литературы.

Стр. 124. Строфа IX.

Разстанься духъ мой на чужбинѣ съ тѣломъ,

Вернулся бы мой духъ къ странѣ родной,

Когда бъ онъ могъ за гробовымъ предѣломъ

Самъ избиратъ пріють себѣ земной.

Иныя мысли высказаны Байрономъ въ письмѣ къ Меррею отъ 7 іюня 1819 г.: «Надѣюсь, они не вздумаютъ замариновать и отвезти меня домой… Я увѣренъ, что мои кости не будутъ лежать въ англійской могилѣ, и мой прахъ не смѣшается съ землею этой страны». Въ этихъ полу-юмористическихъ словахъ поэтъ какъ бы указываетъ на то, что ему вовсе не желательна была участь, въ дѣйствительности постигшая его останки, — погребеніе въ фамильномъ склепѣ въ Гекналлъ-Торкардѣ. Въ первыхъ стихахъ слѣдующей строфы Байронъ признаетъ возможность своего удаленія «изъ храма, гдѣ чтутъ имена покойныхъ», т. е. изъ храма Славы; можетъ быть, въ этихъ словахъ есть намекъ на Вестминстерское аббатство, — усыпальницу великихъ людей Англіи.

Стр. 124. Строфа X.

«У Спарты есть сыны славнѣй, чѣмъ онъ».

«Такъ отвѣтила мать спартанскаго полководца Бразида одному чужеземцу, восхвалявшему доблести ея сына» (Прим. Байрона).

Стр. 125. Строфа XI.

На Буцентаврѣ снасти обветшали.

Бyцентавръ — государственный корабль, на которомъ венеціанскій дожъ, въ день Вознесенія, совершалъ свое «обрученіе съ Адріатикой», бросая въ море кольцо. Гете, въ письмахъ изъ Италіи, 5 окт. 1786 г., говоритъ: «Чтобы дать понятіе о Буцентаврѣ однимъ словомъ, слѣдуетъ сказать, что это — государственная галера. Старое судно, рисунки котораго сохранились, болѣе соотвѣтствовало этому названію, чѣмъ нынѣшнее, которое уже черезчуръ богато всевозможными украшеніями; оно, можно сказать, все состоитъ изъ однихъ орнаментовъ, до такой степени оно ими переполнено…» Буцентавръ былъ сломанъ французами въ 1797 г.

Какъ жалокъ нынѣ Левъ среди громадъ

На площади…

Ср. «Историч. Примѣчанія», III.

Стр. 125. Строфа XII.

Ср. «Историч. Примѣчанія». IV, «О, хоть бы на часокъ въ Денди»! — восклицаніе одного шотландскаго вождя въ сраженіи при Шерифъ-Мьюрѣ, 13 ноября 1715 г., переданное Вальтеръ Скоттомъ въ «Разсказахъ дѣдушки», ч. III, гл. 10.

Стр. 126. Строфа XIII.

Разсказъ Гобгоуза въ «Историч. Прим», VI, о войнѣ въ Кіоджѣ не подтверждается новѣйшими изслѣдованіями. Такъ, напр., длинная рѣчь, приписываемая Кинаццо генуэзскому адмиралу Пьеіро Доріа, по всей вѣроятности, вымышлена. Угроза «побить и взнуздать коней св. Марка» приписывается другими историками Франческо Каррарѣ. Доріа былъ убитъ не каменнымъ ядромъ изъ пушки, называемой «Тревизера», а паденіемъ колокольни въ Кіоджѣ, въ которую попало ядро.

Стр. 126. Строфа XIV.

Присвоила побѣдъ ея молва

Ей имя «Насадительницы Льва».

«То есть — Льва св. Марка, венеціанскаго знамени, откуда происходить слово „Панталонъ“ — Pianta-Leone, Pantaleon». (Прим. Байрона).

Венеціанцамъ въ шутку дано было прозвище: «Pantaloni». — Байронъ, видимо довѣрившись авторитету какого-нибудь венеціанскаго словаря, полагаетъ, что это прозвище обязано своимъ происхожденіемъ патріотизму венеціанцевъ, о которыхъ говорили, что они водружаютъ свои знамена съ изображеніемъ Льва на каждой скалѣ и на всякомъ безплодномъ мысѣ въ водахъ европейскаго Востока, и что эта страсть къ разбрасыванію своихъ знаменъ послужила поводомъ для сосѣдей въ шутку называть венеціанцевъ «насадителями Льва». Вѣрнѣе другое объясненіе, сближающее это прозвище съ Pantalone, однимъ изъ типовъ итальянской commedia dell’arte, и съ именемъ Pantaleone, которое венеціанцы часто давали своимъ дѣтямъ, въ честь святого Панталеона или Пантелеймона Никомидійскаго, врача-мученика, очень почитаемаго въ сѣверной Италіи и особенно въ Венеціи, гдѣ находились и его мощи, прославленныя чудесами.

Стр. 126. Строфа XIV.

Ты это помнишь, Кандія! Жива

Лепанто память, волны океана!

Кандія и весь островъ Критъ были отняты у Венеціи 29 сентября 1669 г., послѣ геройской защиты, продолжавшейся 25 лѣтъ и несравненной по храбрости въ лѣтописяхъ венеціанской республики. Битва при Лепанто, 7 октября 1751 г., продолжалась пять часовъ; въ ней пало 8.000 христіанъ и 30.000 турокъ. Слава этой побѣды принадлежитъ Себастіану Веніеро и венеціанцамъ.

Стр. 126. Строфа XV.

См. «Историч. Прим.», VII.

Стр. 126. Строфа XVI.

Когда въ цѣпяхъ вступали въ Сиракузы

Плѣненныя аѳинскія войска, —

Ихъ выкупомъ явился голосъ Музы

Аттической звуча издалека.

Плутархъ, въ біографіи Никія, гл. 29, разсказываетъ, что трагедіи Эврипида пользовались повсюду въ Сициліи такой славой, что аѳинскіе плѣнники, знавшіе отрывки изъ нихъ, пріобрѣли расположеніе своихъ господъ.

Стр. 126. Строфа XVII.

…. Позоренъ жребій твой

Для всѣхъ земель, и вдвое — Альбіону.

По Парижскому трактату 3 мая 1814 г., Ломбардія и Венеція, составлявшія со времени Аустерлицкаго сраженія часть французскаго Неаполитанскаго королевства, были переданы Австріи. Представителемъ Великобританіи на конгрессѣ былъ лордъ Кэстльри.

Стр. 127. Строфа XVIII.

Ратклиффъ, Отвэя, Шиллера, Шекспира

Созданьями навѣкъ въ душѣ моей

Запечатлѣнъ твой свѣтлый образъ живо.

Ратклиффъ «Удольфскія Таинства»; Отуэй — «Спасенная Венеція»; Шиллеръ — «Духовидецъ»; Шекспиръ — «Венеціанскій Купецъ» и «Отелло». Въ письмѣ къ Меррею отъ 2 апрѣля 1817 г. Байронъ говоритъ: «Дворецъ дожей сильнѣе всего поразилъ мое воображеніе, — больше, чѣмъ Ріальто, которое я посѣтилъ ради Шейлока, и даже больше, чѣмъ шиллеровскій „Духовидецъ“, который въ дѣтствѣ производилъ на меня очень сильное впечатлѣніе. Я ни разу не могъ пройти при лунномъ свѣтѣ мимо св. Марка, не вспомнивъ о немъ и о томъ» что «онъ умеръ въ девять часовъ»! Но я ненавижу произведенія, вполнѣ выдуманныя; вотъ почему «Купецъ» и «Отелло» не дѣйствуютъ на меня такъ сильно, какъ «Пьеръ» (въ драмѣ Отуэя, о которой см. выше).

Стр. 130. Строфа XXVII.

…. моремъ свѣта

Залитъ Фріульскихъ хоръ лазурный скатъ.

Фріульскія горы — отроги Альповъ, лежащіе къ сѣверу отъ Тріеста и къ сѣв.-востоку отъ Венеціи; ихъ можно видѣть съ Лидо.

«Заключающееся въ этой строфѣ описаніе можетъ показаться фантастическимъ или преувеличеннымъ тому, кто никогда не видѣлъ восточнаго или итальянскаго неба; но здѣсь лишь буквально и едва ли съ достаточною яркостью изображенъ одинъ августовскій вечеръ (18-го числа), видѣнный авторомъ во время поѣздки верхомъ вдоль береговъ Бренты, близъ Ла-Миры». (Прмеч. Байрона).

Стр. 130. Строфа XXVIII.

Еще струится солнечное море

И заливаетъ высь Ретійскихъ горъ.

Ретійскія горы лежатъ на западъ отъ Венеціи.

Любуясь тихой Брентой…

Брента беретъ начало въ Тиролѣ и, протекая мимо Падуи, впадаетъ въ лагуну у Фузины. Мира или «Ла-Мира», гдѣ Байронъ провелъ лѣто 1817 г. и опять былъ въ 1819, лежитъ на Брентѣ, въ шести или семи миляхъ отъ лагуны.

Стр. 131. Строфа XXX.

Ср. «Историч. Прим.», VIII. Аббатъ де-Садъ, въ своемъ сочиненіи: «Mémoires pour la vie de Pétrarque» (1767), утверждалъ, основываясь на документальныхъ данныхъ, что упоминаемая въ сонетахъ Лаура, урожденная de Noves, была женою его предка, Гуго де-Сада, и матерью многочисленнаго семейства. «Гиббонъ, говоритъ Гобгоузъ, назвалъ мемуары аббата „трудомъ любви“ и слѣдовалъ имъ съ довѣріемъ и удовольствіемъ»; но поэтъ Джемсъ Битти, въ письмѣ къ герцогинѣ Гордонъ отъ 17 августа 1782 г., назвалъ ихъ «романомъ», а въ позднѣйшее время «одинъ остроумный шотландецъ» (Александръ Фрэзеръ Тайтлеръ, лордъ Удоусли, въ «Историческомъ и критическомъ очеркѣ жизни и характера Петрарки», 1810) вновь возстановилъ «старинный предразсудокъ» въ пользу того, что Лаура была дѣвушка. Гобгоузъ, повидимому, раздѣляетъ мнѣніе этого «остроумнаго шотландца», хотя его примѣчаніе нѣсколько двусмысленно. Новѣйшій историкъ итальянской литературы, д-ръ Гарнеттъ (1898), не пытаясь окончательно разрѣшить «нескончаемый споръ», признаетъ документальныя доказательства аббата большею частью лишенными значенія и, основываясь на содержаніи сонетовъ и діалога и на фактахъ изъ жизни Петрарки, засвидѣтельствованныхъ его перепиской (полное собраніе писемъ Петрарки издано Джузеппе Фракассетти въ 1859 г.), склоняется къ тому мнѣнію, что препятствіемъ къ браку поэта съ Лаурою служило не то, что она была замужемъ, а то, что онъ принадлежалъ къ духовному званію. Впрочемъ, въ отношеніи одного изъ «документальныхъ свидѣтельствъ» аббата, а именно — завѣщанія Лауры де-Садъ, д-ръ Гарнеттъ допускаетъ, что если бы это завѣщаніе было предъявлено и подлинность его доказано, то одного совпаденія даты этого документа, 3 апрѣля 1348 г., съ датою одной рукописной замѣтки Петрарки, — 6 апрѣля того же года, гдѣ упоминается о смерти Лауры, достаточно было бы для того, чтобы оправдать теорію аббата и «оградить ее отъ всякихъ возраженій».

Стр. 129—130. Строфа XXVI—XXIX.

«Вся эта пѣснь богата описаніями природы. Любовь къ природѣ является теперь весьма замѣтною страстью Байрона. Эта любовь не довольствуется однимъ созерцаніемъ и не удовлетворяется описаніемъ того, что находится передъ глазами; какъ могучая сила, она проникаетъ всю жизнь поэта. Хотя Байронъ въ дѣйствительности видѣлъ, можетъ быть, больше красотъ природы, нежели какой-либо другой поэтъ, но его сердце, повидимому, прѳжде не раскрывалось вполнѣ для ея геніальныхъ воздѣйствій, теперь же въ этомъ отношеніи онъ измѣнился, и въ настоящей пѣснѣ можетъ выдержать сравненіе съ лучшими описательными поэтами, въ нашъ вѣкъ описательной поэзіи». (Вильсонъ).

Стр. 130. Строфа ХХХХ--ХХІ.

Ср. «Истор. Прим.», IX.

«Кто, подобно мнѣ, желалъ бы поискать слѣдовъ жизни и смерти Петрарки въ этой уединенной Эвганейской деревнѣ (Арква лежитъ около 20 миль къ ю.-в. отъ Падуи), тотъ можетъ ихъ тамъ найти. Скромный домъ, повидимому, очень древней постройки, считается его послѣднимъ жилищемъ. Тамъ показываютъ кресло, въ которомъ, какъ говорятъ, онъ умеръ. Если же эти предметы покажутся не совсѣмъ достовѣрными, то гробница изъ краснаго мрамора, поставленная на столбахъ на кладбищѣ Арквы, несомнѣнно заключаетъ въ себѣ, или, по крайней мѣрѣ, нѣкогда заключала, прахъ Петрарки. Лордъ Байронъ и г. Гобгоузъ посѣтили это мѣсто болѣе 60-ти лѣтъ тому назадъ, въ скептическомъ настроеніи, такъ какъ въ ту пору возбуждались сомнѣнія въ самомъ существованіи Лауры, и различныя подробности жизни поэта, съ такого вѣрностью сохраненныя въ его перепискѣ, были уже почти забыты», («Петрарка», Г. Рива 1879). въ письмѣ къ Гопyеру отъ 12 сент. 1817 г. Байронъ говоритъ, что ему хотѣлось бы опять съѣздить въ Аркву. Два года спустя, въ октябрѣ 1819 г., онъ напрасно уговаривалъ Мура удѣлить денекъ-другой на поѣздку въ Аркву. «Мнѣ хотѣлось бы посѣтить эту могилу вмѣстѣ съ тобой, — пара поэтовъ-паломниковъ, а, Томъ, что скажешь?» Но «Томъ» стоялъ за поѣздку въ Римъ съ лордомъ Джономъ Росселемъ, и впослѣдствіи всегда сожалѣлъ, что упустилъ этотъ удобный случай, — «удивляясь, какъ могло это быть, и упрекая себя».

Стр. 132. Строфа XXXIII—XXXIV.

Въ единоборство мы вступаемъ съ нашимъ Богомъ,

Иль съ демономъ, что ослабляетъ думъ

Благихъ порывъ, людьми овладѣвая.

«Борьба какъ съ демонами, такъ и съ лучшими нашими мыслями совершенно одинакова. Сатана избралъ пустыню мѣстомъ для искушенія Спасителя. А нашъ непорочный Джонъ Локкъ предпочиталъ присутствіе ребенка полному уединенію» (Прим. Байрона).

Стр. 132. Строфа XXXV.

Байронъ провелъ въ Феррарѣ одинъ день, въ апрѣлѣ 1817 г., осмотрѣлъ замокъ, монастырь и пр. и нѣсколько дней спустя написалъ «Жалобу Тассо», въ рукописи помѣченную «20 апр. 1817». Настоящая пѣснь Чайльдъ-Гарольда начата только въ іюнѣ того же года. «Одинъ изъ феррарцевъ спрашивалъ меня», разсказываетъ онъ въ письмѣ къ другу, — не знаю ли я одного изъ его знакомыхъ, лорда Байрона, который теперь находится въ Неаполѣ. Я отвѣчалъ: «Нѣтъ!» — и это было вѣрно въ обоихъ отношеніяхъ, потому что, во-первыхъ, я вовсе не былъ знакомъ съ вопрошателемъ, а во-вторыхъ, вѣдь никто не знаетъ самого себя. Другой спрашивалъ, не я ли перевелъ Тассо. Видишь, какова слава, — какъ она аккуратна и безпредѣльна! Не знаю, какъ чувствуютъ себя другіе, а я всегда чувствую себя легче и лучше, когда мнѣ удается отдѣлаться отъ своей славы, она сидитъ на мнѣ, какъ латы на оруженосцѣ лорда-мэра, и я отдѣлался отъ всякой литературной шелухи и болтовни, отвѣтивъ, что Тассо переводилъ не я, а мой однофамилецъ; слава Богу, я такъ мало похожъ на поэта, что всѣ мнѣ повѣрили".

Стр. 132. Строфа XXXV.

Мнѣ кажется, что злыхъ проклятій чары

Родъ Эсте наложилъ на городъ свой.

Изъ представителей древней фамиліи Эсте, маркизовъ Тосканскихъ, Аццо V впервые получилъ власть надъ Феррарой въ XII столѣтіи. Его дальній потомокъ, Николо III (1384—1441), основалъ Пармскій университетъ. Его второю женою была Паризина Малатеста (героиня Байроновской Паризины, изд. въ 136 г.), обезглавленная за нарушеніе супружеской вѣрности въ 1425 г. Три его сына — Ліонель (ум. 1450), другъ Поджіо Браччіолини, Борсо (ум. 1471), который ввелъ въ своихъ владѣніяхъ книгопечатаніе, и Эрколо (ум. 1505), другъ Боярдо, — всѣ были покровителями наукъ и ревнителями Возрожденія. Ихъ преемникъ, Альфонсъ I (1486—1536), женившійся (1502) на Лукреціи Борджіа, прославилъ себя, приблизивъ къ своему двору Аріосто; а его внукъ, Альфонсъ III (ум. 1597), сначала былъ другомъ Тассо, а потомъ объявилъ его сумасшедшимъ и заключилъ въ больницу св. Анны (1579—86).

Стр. 132. Строфа XXXVI.

Припомнивъ пѣснь, въ ту келью бросьте взоръ,

Куда поэта ввергъ Альфонсъ надменный.

Тассо, несомнѣнно, былъ заключенъ въ больницу св. Анны въ Феррарѣ и провелъ тамъ семь лѣтъ и четыре мѣсяца, — съ марта 1579 по іюль 1586 г; но причины этого заключенія и обстоятельства, его сопровождавшія, были предметомъ легенды и изображались невѣрно. Уже давно стало извѣстно и было всѣми признано, что дѣйствительная или воображаемая страсть поэта къ сестрѣ герцога Альфонса, Элеонорѣ, не играла тутъ никакой роли, и что знаменитая «келья» или камера (9 шаговъ въ длину, 6 въ ширину и 7 футовъ въ вышину) не была первоначальнымъ мѣстомъ его заточенія. Это была, какъ говоритъ Шелли въ одномъ изъ своихъ писемъ, — «очень приличная тюрьма», но не тюрьма Тассо. Изданіе писемъ Тассо (Гвасти, 1853), его характеристика въ книгѣ Саймондса «Возрожденіе въ Италіи» и затѣмъ монументальный трудъ Анджело Солерти — «Vita di Torquato Tasso», основанный на несомнѣнныхъ документальныхъ свидѣтельствахъ, въ значительной степени снимаютъ вину съ герцога, перенося ее на самого злополучнаго поэта. Интриги Тассо съ соперниками Феррары, — съ Медичи во Флоренціи, съ папскимъ дворомъ, съ болонской инквизиціей, возбудили въ герцогѣ подозрѣнія и тревогу, а поведеніе поэта, его раздражительность и взрывы гнѣва, послужили предлогомъ для помѣщенія его въ больницу. Ранѣе своего окончательнаго и рокового возвращенія въ Феррару онъ получилъ должное предостереженіе, что его слѣдуетъ лѣчить, какъ человѣка, страдающаго умственнымъ разстройствомъ, и что если онъ будетъ продолжать высказывать намеки на замыслы противъ его жизни и на преслѣдованіе со стороны высокопоставленныхъ лицъ, то будетъ удаленъ отъ герцогскаго двора и изгнанъ изъ герцогскихъ владѣній. Не смотря на это, онъ все-таки вернулся въ Феррару, и притомъ — въ неблагопріятную минуту, когда герцогъ былъ занятъ церемоніями и празднествами по случаю своего третьяго брака. Тассо никто не ожидалъ, никто даже не замѣтилъ его присутствія, — и, говоря его собственными словами, онъ, «въ порывѣ безумія», разразился проклятіями на герцогскій дворъ и семейство и на весь феррарскій народъ. За это оскорбленіе онъ и былъ заключенъ въ больницу св. Анны, гдѣ въ продолженіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ съ нимъ обращались какъ съ настоящимъ сумасшедшимъ. Кромѣ писемъ самого Тассо, до насъ не дошло никакихъ свѣдѣній о томъ, какъ его содержали въ теченіе первыхъ восьми мѣсяцевъ заключенія: отчеты больницы утрачены, а «счетовыя книги» (Libri di spesa, — въ Моденскомъ госуд. архивѣ) начинаются только съ ноября 1579 г. Двумя годами позже (начиная съ января 1582) изъ документовъ видно, что его стали кормить лучше и что ему мало по малу предоставлена была нѣкоторая доля свободы и дѣлались разныя снисхожденія; но передъ тѣмъ въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ, кажется, съ увѣренностью можно сказать, что его и кормили хуже, и что онъ былъ лишенъ медицинской помощи, точно такъ же, какъ и участія въ церковныхъ таинствахъ: его считали сумасшедшимъ, а такого, конечно, не позволялось ни исповѣдывать, ни причащать. Но хуже всего для него было ужасное одиночество. «Е sovra tutto», пишетъ онъ въ маѣ 1580 г., «m’affligge la solitudine, mia crudele et natural nemica». Нѣтъ ничего удивительнаго, если съ нимъ бывали припадки бреда, когда онъ видѣлъ «необычный свѣтъ», бесѣдовалъ съ духами и т. и. Байронъ и Шелли этихъ фактовъ не знали, а потому ихъ негодованіе преувеличено и направлено не туда, куда слѣдуетъ. Но «сожалѣніе», конечно, остается въ полной силѣ.

Стр. 133. Строфа XXXVIII.

См. «Историч. Прим.», X. Солерти (Vita etc.) возражаетъ противъ раздѣляемаго Гобгоузомъ мнѣнія, будто Леонардо Сальвіати, стремясь пріобрѣсти благосклонность Альфонса, сдѣлался виновникомъ той оппозиціи, какою былъ встрѣченъ «Іерусалимъ» со стороны академіи Круски. Ея неблагопріятный отзывъ объясняется литературными вкусами или предразсудками, но отнюдь не личнымъ раздраженіемъ или интригою. «Іерусалимъ» былъ посвященъ прославленію дома Эсте, и хотя поэтъ попалъ въ немилость, однако герцогу нельзя было подслужиться нападками на эту поэму. Кромѣ того, Сальвіати напечаталъ свои тезисы не подъ собственнымъ именемъ, а подъ псевдонимомъ.

Цитируя въ своемъ примѣчаніи Буало, Гобгоузъ пропустилъ двѣ начальныя строки отрывка:

Tous les jours, à la cour, un sot de qualité

Peut juger de travers avec impunité,

А Malherbe, а Racan préfère Théophile,

Et le clinquant du Tasse à tout l’or de Virgile.

Можетъ быть, ему показалось, что выраженіе: cun sot de qualité иные могутъ примѣнить къ «знатному поэту», который самъ сознавался, что недолюбливаетъ Горація и, проѣхавъ мимо Мантуи и памятниковъ Виргилія, посѣтилъ Феррару, чтобы посмотрѣть на «клѣтку», въ которую былъ посаженъ Тассо. Если бы Байронъ дожилъ до появленія въ печати стихотворенія Виктора Гюго: «Dédain. А Lord Byron» (1833), онъ, вѣроятно, измѣнилъ бы свое слишкомъ строгое мнѣніе о французской поэзіи:

En vain vos légions l’environnent sans nombre,

Il n’а qu’а se lever pour couvrir de son ombre

А la fois tous vos fronts;

Il n’а qu’а dire un mot pour couvrir vos vois grèles,

Comme un char en passant couvre le bruit des ailes

De mille moucherons!

Стр. 134. Строфа XL.

И южный Скоттъ, что флорентинцу равный,

Волшебныхъ пѣсенъ создалъ образецъ,

И Аріосто сѣвера стихъ плавный

Воспѣлъ войну, любовь, героевъ подвигъ славный.

«Вальтеръ Скоттъ», говоритъ Байронъ въ своемъ дневникѣ 1821 г., "конечно, — самый удивительный писатель нашихъ дней. Его романы представляютъ совершенно новый литературный родъ, а его стихотворенія такъ же хороши, какъ и всякія другія, если не лучше,… и только оттого перестали быть популярными, что черни надоѣло слышать, какъ «Аристида называютъ справедливымъ, а Скотта лучшимъ, и она подвергла его остракизму. Я ничего не читаю съ такимъ увлеченіемъ, какъ его сочиненія. Я люблю его также за его мужественный характеръ, за чрезвычайную любезность въ обращеніи и за добродушіе въ отношеніи лично ко мнѣ. Дай ему Богъ всего хорошаго, — онъ этого стоитъ». Въ письмѣ къ самому В. Скотту изъ Пизы, 1822 г., Байронъ говоритъ: «я вамъ обязанъ гораздо больше, чѣмъ обычною благодарностью за литературныя любезности и за дружбу: въ 1817 г. вы сошли съ своей дороги для того, чтобы оказать мнѣ услугу въ такое время, когда для этого требовалась не одна только любезность, но и мужество; вы вспомнили обо мнѣ въ такихъ выраженіяхъ, которыми я могъ бы гордиться во всякую пору; но въ ту именно пору, когда, по пословицѣ, „весь свѣтъ и его жена“ старались топтать меня ногами, эти выраженія имѣли еще болѣе высокое значеніе для моего мнѣнія о самомъ себѣ. Будь это обыкновенная критика, хотя бы и краснорѣчивая, и хвалебная, — я, конечно, былъ бы тронутъ и благодаренъ, но не до такой степени, въ какой я почувствовалъ вашу необыкновенную доброту ко мнѣ»…

Относительно названія «Аріосто сѣвера» Байронъ думалъ, что оно, пожалуй, не понравится В. Скотту; онъ сообщилъ объ этомъ Меррею, и послѣдній также высказалъ это опасеніе. «Что касается Аріосто сѣвера, писалъ ему Байронъ 17 сент. 1817 г. — то, конечно, оба пишутъ на однѣ и тѣ же темы: рыцарство, войны, любовь; а что касается комплимента, то если бы вы знали, какъ итальянцы отзываются объ Аріосто, то вы бы не усомнились на этотъ счетъ… Но если вы все-таки думаете, что Скотту это не понравится, — сообщите мнѣ, я исключу эти слова». Байронъ не зналъ, что В. Скоттъ, еще будучи въ Эдинбургскомъ колледжѣ, "имѣлъ смѣлость представить сочиненіе, въ которомъ сравнивалъ Гомера съ Аріосто, отдавая первенство послѣднему, и что онъ каждый годъ прочитывалъ Орланда отъ доски до доски. Основной мотивъ «сѣверныхъ пѣсенъ» В. Скотта прославленіе рыцарства, съ его щитами, мечами и копьями, съ его «благородной любезностью» и «львиною храбростью» — прямо напоминаетъ начальныя строки «Неистоваго Орланда».

Le donne, i cavalier', l’arme, gli amori,

Le cortesie, l’audaci imprese io canto.

Самъ В. Скоттъ никогда не высказывалъ неудовольствія на это сравненіе; но Байрону досталось на него отъ одного изъ пріятелей: Фрэнсисъ Годжсонъ, въ своемъ анонимномъ разборѣ Чайльдъ-Гарольда (1818) говоритъ: «Вальтеръ Скоттъ названъ въ IV пѣснѣ „Аріосто сѣвера“ (credite posteri или лучше, — praeposteri!), а Аріосто (еще забавнѣе!) называется „южнымъ Скоттомъ“. Это напоминаетъ смѣшеніе лошадиныхъ каштановъ съ каштановыми лошадьми».

Стр. 134. Строфа XLI.

См. «Историч. Прим.», XI, XII, XIII.

Строфы XLII и XLIII представляютъ почти буквальный переводъ знаменитаго сонета Филякайи:

Italia, Italia, o tu, cui feo la sorte

Dono infelice di bellezza, ond’hai

Funesta dote d’infiniti guai

Che in fronte scritti per gran doglia porte:

Deh, fossi tu men bella, o almen più forte,

Onde assai più ti paventasse, o assai

T’amasse men, chi del tuo bello ai rai

Par che si strugga, e par ti sfida а morte,

Che or giù dall’Alpi non vedrei torrenti

Scender d’armati, nè di sangue tinta

Bever Tonda del Po gallici armenti;

Nè te vedrei, dél nou tuo ferro cinta,

Pugnar col braccio di straniere genti,

Per servir sempre, o vincitrice, o vinta.

Стр. 135. Строфа XLIV.

Въ скитаньяхъ раннихъ путь я прослѣдилъ

Того, кто другомъ Туллія и Рима

Безсмертнаго, и римляниномъ былъ.

"Знаменитое письмо Сервія Сульпиція къ Цицерону, по случаю смерти дочери послѣдняго, описываетъ — въ томъ видѣ, въ какомъ онъ былъ тогда и находится еще и теперь — тотъ самый путь, по которому я часто проѣзжалъ въ Греціи во время различныхъ моихъ поѣздокъ и путешествій по сушѣ и по морю: «Возвращаясь изъ Азіи, я плылъ отъ Эгины къ Мегарѣ и созерцалъ окружавшія меня страны; Эгина была за мною, Мегара — впереди, Пирей — направо, Koринѳъ налѣво; всѣ эти города, нѣкогда столь славные и цвѣтущіе, теперь лежатъ въ развалинахъ и запустѣніи. При этомъ зрѣлищѣ я не могъ не подумать: увы! что же мы, жалкіе смертные, волнуемся и мучится, когда кто-нибудь изъ вашихъ друзей случайно умретъ или будетъ убитъ, если жизнь человѣческая вообще кратка, и если здѣсь, передо мною, лежатъ останки столь многихъ славныхъ городовъ». (Примеч. Байрона).

Стр. 137. Строфа XLVII.

Италія, твою обиду знать должны вездѣ, отъ края и до края.

"Поджіо, смотря съ Капитолійскаго холма на разрушенный Римъ, воскликнулъ: «Ut nunc omni decore nudata, prostrata jaceat, instar gigantei cadaveris corrupti atque indique exesi». (Прим. Байрона).

Стр. 137. Строфа XLVIII.

Тамъ съ роскошью, торговлею рожденной,

На берегахъ смѣющихся Арно

Явилася для жизни возрожденной

Наука, бывшая такъ долго погребенной.

Богатство, благодаря которому флорентинская знать могла удовлетворять своему вкусу къ утонченной роскоши, было продуктомъ успѣшной торговли. Такъ, напр., Джіованни Медичи (1360—1428), отецъ Козимо и прадѣдъ Лоренцо, былъ банкиромъ и торговалъ на европейскомъ Востокѣ. Что касается эпохи Возрожденія, то, не говоря уже о флорентинскомъ происхожденіи Петрарки, двое величайшихъ итальянскихъ ученыхъ и гуманистовъ, Фичино (род. 1430) и Полиціано (род. 1454) были флорентинцы; а Поджіо родился (1380) въ Терра-Нова, также на флорентинской землѣ.

Стр. 138. Строфа XLIX.

См. «Историч. Прим.», XIV. Статуя Венеры Медицейской, находящаяся въ галлереѣ «Уффици» во Флоренціи, представляетъ, какъ полагаютъ, позднѣйшую греческую (I или II в. до Р. X.) копію болѣе ранняго произведенія, Афродиты Книдской, изваянной, можетъ быть, Кефисодотомъ или Тимархомъ. Наполеонъ увезъ ее въ Парижъ; во въ то время, когда Байронъ былъ во Флоренціи и «упивался красотою» въ двухъ галлереяхъ, она была уже возвращена на свое прежнее мѣсто.

Стр. 138. Строфа L.

Байронъ заѣхалъ во Флоренцію въ 1817 г., на пути изъ Рима. «Я пробылъ тамъ, говорить онъ, только одинъ день; но, все-таки, успѣлъ побывать въ двухъ галлереяхъ, откуда вернулся опьяненный красотою. Венера заслуживаетъ больше удивленія, чѣмъ любви; но тамъ есть другія произведенія скульптуры и живописи, которыя впервые дали мнѣ понять, какъ невѣрно судятъ люди объ этихъ двухъ наиболѣе искусственныхъ искусствахъ.^[38] Особенно поразили меня: портретъ любовницы Рафаэля: портретъ любовницы Тиціана; Венера Тиціана въ галлереѣ Медичи; знаменитая Венера; Венера Кановы, въ другой галлереѣ; любовница Тиціана есть также и въ другой галлереѣ, т. е. во дворцѣ Питти; Парки Микель Анджело, — картина; Антиной, Александръ и одна или двѣ не особенно приличныхъ группъ изъ мрамора; геній смерти, — спящая фигура, и пр. и пр. Я побывалъ также и въ капеллѣ Медичи. Красивая ветошь на большихъ плитахъ изъ разныхъ дорогихъ камней, на намять о полусотнѣ стоявшихъ и забытыхъ скелетовъ. Она не докончена, и такою и останется». Послѣ вторичнаго посѣщенія галлерей, въ 1821 г., Байронъ замѣтилъ: «Моя первыя впечатлѣнія подтвердились; но слишкомъ большое число посѣтителей не давало мнѣ возможности какъ слѣдуетъ прочувствовать каждую вещь. Когда насъ всѣхъ (человѣкъ тридцать или сорокъ) впихнули въ кабинетъ геммъ и т. п. бездѣлушекъ, въ углу одной изъ галлерей я сказалъ Роджерсу, что я чувствую себя точно въ полицейской будкѣ. Я слышалъ, какъ одинъ лысый британецъ заявилъ женщинѣ, съ которою онъ шелъ подъ-руку, смотря на тиціановскую Венеру: „Да, это, въ самомъ дѣлѣ, очень хорошо!“ — замѣчаніе, которое, подобно словамъ помѣщика у Джозефа Андрьюса о „неизбѣжности смерти“, было (какъ замѣтила супруга этого помѣщика) „въ высшей степени вѣрно“. Во дворцѣ Питти я не преминулъ вспомнить замѣчаніе Гольдсмита къ свѣдѣнію знатоковъ, что „картины были бы еще лучше, если бы живописецъ больше надъ ними потрудился“, и похвалилъ произведенія Пьетро Перуджино».

«Нашъ странникъ созерцаетъ древнія греческія статуи во Флоренціи и затѣмъ — въ Римѣ съ такимъ наслажденіемъ, какого и слѣдовало ожидать отъ великаго поэта, съ юности напитаннаго классическими идеями, доставляющими такъ иного удовольствій во всякую пору жизни. Онъ смотрѣлъ на эти образцовыя произведенія искусства гораздо болѣе проницательнымъ и, несмотря на его отговорки, гораздо болѣе ученымъ взоромъ, нежели какой-либо иной поэтъ, ранѣе его выражавшій свое удивленіе предъ ихъ красотою. Можетъ быть, скажутъ, что мы фантазируемъ, — но мы полагаемъ, что геній Байрона былъ гораздо ближе, чѣмъ геній какого-либо другого изъ современныхъ поэтовъ. Къ тому особенному духу, которымъ были проникнуты всѣ поэты и художники древней Греціи и выраженіемъ котораго служатъ великіе образцы ея скульптуры. Его собственныя созданія, являясь воплощеніемъ красоты или энергіи, всѣ одиноки: онъ не прибѣгаетъ къ группировкѣ для того, чтобы лучше оттѣнить своихъ любимцевъ или разсказать ихъ исторію. Его героини являются одинокими символами любви, не знающей пораженій; его герои одиноко стоятъ, словно на мраморныхъ пьедесталахъ, обнаруживая обнаженную силу страсти или скрытую энергію скорби. Художникъ, который пожелалъ бы иллюстрировать произведенія кого-либо изъ прочихъ нашихъ поэтовъ, долженъ обратиться къ карандашу; тотъ же, кто захотѣлъ бы выразить духъ Байрона въ другой художественной формѣ, долженъ отливать изъ расплавленнаго металла или изсѣкать изъ твердаго камня. То, что онъ потеряетъ въ легкости, будетъ выиграно въ силѣ. Медора, Гюльнара, Лара или Манфредъ могутъ дать содержаніе для скульптурныхъ произведеній, достойныхъ почтя такого же энтузіазма. какой былъ проявленъ самимъ Чайльдъ-Гарольдомъ при созерцаніи драгоцѣннѣйшихъ реликвій неподражаемаго греческаго генія». (Вильсонъ).

Стр. 139. Строфа LII.

«Какъ безсмертные, ради любви, слагаютъ съ себя свою божественность, такъ и смертные, въ экстазѣ страсти, видятъ въ предметѣ своей любви воплощеніе божества. Любовь, подобно музыкѣ, можетъ „вознести смертнаго до небесъ“ и „свести ангела на землю“. Въ этой строфѣ, можетъ быть, намѣренно, допущена нѣкоторая темнота и смѣшеніе идей, выраженныхъ такъ, что читатель самъ можетъ истолковывать ихъ, какъ ему будетъ угодно». (Кольриджъ).

Стр. 140. Строфа LIV.

См. «Историч. Прим.», XV, XVI, XVII. — «Церковь Санта-Кроче заключаетъ въ себѣ много знаменитыхъ ничтожествъ», писалъ Байронъ Меррею 20 апрѣля 1817 г. «Гробницы Маккіавелли, Микель Анджело, Галилея и Альфіери дѣлаютъ ее итальянскимъ Вестминстерскимъ аббатствомъ. Я не восхищался ни одной изъ этихъ гробницъ (конечно, говорю не о людяхъ, въ нихъ похороненныхъ). Памятникъ Альфіери тяжелъ; да и всѣ прочіе какъ-то излишне обременены. Нужно ли что-нибудь, кромѣ бюста и имени, да, можетъ быть, еще даты? Послѣдняя — для незнающихъ хронологіи, къ которымъ принадлежу и я. Но всѣ эти различныя аллегоріи и восхваленія никуда не годятся; это — хуже, чѣмъ длинные парики англійскихъ головъ на римскихъ туловищахъ въ статуяхъ временъ Карла II, Вильгельма и Анны». — Микель Анджело, Альфіери и Маккіавелли похоронены въ южномъ придѣлѣ церкви; Галилей, первый изъ погребенныхъ здѣсь, лежитъ теперь вмѣстѣ съ своимъ любимымъ ученикомъ Винченцо Вивіани въ склепѣ южнаго придѣла. Памятникъ Альфіери, работы Кановы, поставленъ на счетъ такъ называемой его вдовы, Луизы, урожденной Штольбергъ, бывшей замужемъ за принцемъ Карломъ-Эдуардомъ (1772—78).

Витторіо Альфіери (1749—180З) одна изъ тѣхъ многочисленныхъ дѣйствительныхъ или идеальныхъ личностей, съ которыми Байронъ любилъ себя сравнивать. Такое сравненіе, между прочимъ, сдѣлано Муромъ и, можетъ быть, подсказано самимъ Альфіери, который говоритъ въ своей автобіографіи: «Вотъ очеркъ характера, обнаруженнаго мною въ первые годы пробужденія моего разума. Обыкновенно молчаливый и спокойный, я бывалъ иногда крайне возбужденъ и болтливъ, почти всегда переходилъ изъ одной крайности въ другую; упрямый и не выносившій насилія, я былъ склоненъ слѣдовать дружескимъ увѣщаніямъ, сдерживаясь скорѣе изъ опасенія навлечь на себя брань, чѣмъ по какой-либо иной причинѣ; я отличался крайней застѣнчивостью, но былъ неодолимъ, когда меня хотѣли насильно заставить что-нибудь сдѣлать».

Сходство между обоими поэтами, какъ допускалъ и самъ Байронъ, было преимущественно внѣшнее: оба были знатнаго рода, оба поэты, оба «патриціанскіе республиканцы», оба любили удовольствія точно такъ же, какъ любили и изучали литературу; но сравнивать между собою ихъ сочиненія — невозможно.

Стр. 140. Строфа LVII.

См. «Историч. Прим.», ХVПІ, XIX, XX. — Данте умеръ въ Равеннѣ и былъ похороненъ въ церкви св. Франческо. Затѣмъ его останки перенесены были въ мавзолей на монастырскомъ кладбищѣ, на сѣверной сторонѣ церкви, воздвигнутый въ его память его другомъ и покровителемъ, Гвидо изъ Поленты. Этотъ мавзолей много разъ ремонтировался, а въ нынѣшнемъ своемъ видѣ былъ построенъ въ 1780 г., на счетъ кардинала Луиджи Ванти Гонзага. Во время празднованія шестисотлѣтія Данте, въ 1865 г., было открыто, что — неизвѣстно, въ какое именно время — его скелетъ, за исключеніемъ нѣсколькихъ небольшихъ костей, оставшихся въ урнѣ, составляющей часть постройки Гонзага, былъ переложенъ, для большей сохранности, въ деревянный ящикъ и замурованъ въ стѣну старой капеллы Браччіофорте, которая находится въ сторонѣ отъ церкви, по направленію къ площади. Кости, найденныя въ этомъ деревянномъ ящикѣ, были вновь положены въ мавзолей, съ большимъ торжествомъ и энтузіазмомъ, такъ какъ на поэта стали смотрѣть какъ на символъ объединенной Италіи. Самый же ящикъ сданъ на храненіе въ публичную библіотеку. Во время своего перваго пребыванія въ Равеннѣ, съ 8 іюня по 9 августа 1819 г., Байронъ жилъ въ домѣ рядомъ съ капеллой Браччіофорте.

Титъ Ливій (кн. XXXVIII, гл. 53) разсказываетъ о Сципіонѣ слѣдующее: "Съ тѣхъ поръ объ Африканскомъ ничего не было слышно. Онъ проводилъ свои дни въ Литернѣ (на берегу Кампаніи) безъ мысли и безъ сожалѣнія о Римѣ. Говорятъ, что когда онъ умиралъ, онъ отдалъ приказаніе, чтобы его и похоронили въ этомъ же городкѣ, и чтобы тамъ же, а не въ Римѣ, былъ поставленъ и его надгробный памятникъ. Отечество было къ нему неблагодарно, — и онъ не пожелалъ быть погребеннымъ въ Римѣ. «На его гробницѣ, по преданію, находилась надпись: „Ingrata patria, cineres meos non habebis“. По другому преданію, онъ былъ похороненъ вмѣстѣ съ своей семьей, въ Римѣ, у Капенскихъ воротъ, близъ Целійскаго холма.

Стр. 140. Строфа LVIII.

См. „Историч. Прим.“, XXI. Джіованни Боккаччіо род. въ Парижѣ или въ Чертальдо въ 1313 г., большую часть своей жизни провелъ во Флоренціи, ум. въ 1375 г. и былъ похороненъ въ Чертальдо, откуда, какъ говорили, происходила его фамилія. Его гробница, стоявшая посреди церкви св. Михаила и св. Іакова, была уничтожена въ 1783 г., подъ тѣмъ предлогомъ, что новѣйшій указъ, запрещавшій хоронить въ церквахъ, долженъ былъ примѣняться также и къ погребеннымъ ранѣе. Камень, покрывавшій гробницу, былъ сломавъ и выброшенъ, какъ негодный, въ ограду. По словамъ Гобгоуза, въ этомъ виновато столько же ханжество, сколько невѣжество; но трудно предположить, чтобы „ханжи-гіены“, т. е. церковныя власти, не знали о томъ, что Боккаччіо былъ авторомъ язвительныхъ сатиръ на церковниковъ. Они отомстили поэту, а Байронъ, въ свою очередь, отомстилъ имъ за Боккаччіо.

Стр. 141. Строфа LIX.

Отсутствовавшій Марка Брути бюстъ

Въ тріумфѣ Цезаря — сильнѣе вдвое

Всѣмъ римлянамъ напомнилъ о героѣ.

Байронъ имѣетъ въ виду одну изъ торжественныхъ процессій, устроенныхъ по повелѣнію Тиберія. Ср. Донъ-Жуанъ, п. XV, стр. 49.

На похоронахъ Юніи, вдовы Кассія и сестры Брута, въ 22 г. по Р. X., не позволено было нести бюсты ея мужа и брата, участвовавшихъ въ убійствѣ Цезаря. Тѣмъ не менѣе, по словамъ Тацита (Ann., III, 76), „Брутъ и Кассій блистали именно тѣмъ, что не видно было ихъ изображеній“.

Одна Флоренція о мертвыхъ слезы льетъ.

Надпись на памятникѣ Данте въ церкви Санта-Кроче: „А majoribus ter frustra decretum“ — относится къ напраснымъ попыткамъ Флоренціи пріобрѣсти останки своего нѣкогда изгнаннаго поэта.

Стр. 141. Строфа LX.

См. „Историч. Прим.“, XXII.

Стр. 142. Строфа LXIII.

См. „Историч. Прим“, XXIII. Tantusque fuit ardor armorum, adeo intentas nugnae animas ut eum motum terrae, qui multarum urbiura Italiae magnas partes prostravit, avertitque cursa rapidos amnes, mare fluminibus invexit, montes lapsu ingenti proruit, nemo pugnantium senserit» (Liv. XXII, 5). Полибій ничего не говоритъ объ этомъ землетрясеніи; но Плиній (Hist. Nat, II, 84) и Целій Антипатръ (у Цицерона, De Div., I, 35), писавшій свои Анналы лѣтъ черезъ сто послѣ сраженія при Тразименскомъ озерѣ (217 г. до Р. X.), говорятъ, что землетрясеніе произошло во время самой битвы.

Стр. 142. Строфа LXV.

Что красной нѣкогда была его струя.

«Красивое и спокойное зеркало озера отражало вершины Монте-Пульчаны, и какая-то дикая птица, порхая надъ его обширной поверхностью, задѣвала воду своими быстрыми крыльями, оставляя свѣтлые круги и полосы, блестѣвшія на его сѣромъ фонѣ. По мѣрѣ того, какъ мы подвигались впередъ, одинъ красивый пейзажъ смѣнялся другимъ, и почти каждый новый видъ вызывалъ новые восторги. Но не здѣсь ли, среди этой спокойной и красивой природы, произошла встрѣча Аннибалла съ Фламиніемъ? не было ли серебряное Тразименское озеро окрашено кровью?» (Вильямсъ).

Стр. 143. Строфа LXVI.

А ты, Клитумнъ, съ кристальною волною!

"Всѣ путеводители подробно распространяются о храмѣ Клитумна, между Фолиньо и Сполето; и дѣйствительно, нигдѣ, даже въ Италіи, нѣтъ картины. Болѣе достойной описанія. Разсказъ о разрушеніи этого храма см. въ «Историч. объясненіяхъ къ ІV-й пѣснѣ Чайльдъ-Гарольда». (Прим. Байрона).

Прекрасное описаніе Клитумна находится въ письмѣ Плинія «Bomano suo», Epistolae, VIII, 8: «У подошвы небольшого холма, покрытаго старыми, тѣнистыми кипарисами, течетъ ручей, разбивающійся на множество мелкихъ ручейковъ бѣгущихъ по различнымъ направленіямъ. Выбившись, такъ сказать, изъ своихъ границъ, онъ разливается въ широкій бассейнъ, такой чистый и прозрачный, что можно пересчитать всѣ камешки на днѣ и брошенныя туда мелкія монетки… Берега покрыты множествомъ ясеней и тополей, которые такъ отчетливо отражаются въ прозрачной водѣ, что кажутся растущими на днѣ рѣчки и также могутъ быть сосчитаны… Вблизи стоитъ древній и почтенный храмъ, въ которомъ находятся статуя рѣчного бога Клитумна».

Существующій нынѣ храмъ, обращенный въ капеллу Санъ-Сальватора, едва ли тотъ самый, который упоминается у Плинія. Гобгоузъ, въ своихъ «Историческихъ объясненіяхъ», защищаетъ древность фасада, который «состоитъ изъ фронта, поддерживаемаго четырьмя колоннами и двумя коринѳскими столбами; двѣ колонны со спиральными дорожками, а остальныя покрыты рѣзьбой въ видъ рыбьей чешуи». Но, по мнѣнію новѣйшихъ археологовъ, вся эта постройка относится къ IV или V вѣку по Р. X. Впрочемъ, возможно, и даже вѣроятно, что при перестройкѣ храма былъ употребленъ въ дѣло старый матеріалъ. Плиній говоритъ, что вокругъ храма Клитумна было много небольшихъ часовенокъ, посвященныхъ другимъ божествамъ.

«Быть можетъ, на нашемъ языкѣ нѣтъ болѣе удачнаго стихотворнаго описанія, чѣмъ эти двѣ строфы, посвященныя Клитумну. Поэты обыкновенно не легко разстаются съ интереснымъ сюжетомъ и вредятъ ясности описанія, обременяя его подробностями, которыя скорѣе затрудняютъ, нежели возбуждаютъ фантазію читателя; или же, наоборотъ, желая избѣжать этой ошибки, ограничиваются холодными и отвлеченными общими фразами. Байронъ, въ указанныхъ двухъ строфахъ, удивительно съумѣлъ удержаться посрединѣ между этими двумя крайностями: здѣсь данъ абрисъ картины столь же ясной и блистательной, какъ пейзажи Клода Лоррэна, а дополненіе этого абриса болѣе мелкими подробностями благоразумно предоставлено воображенію читателя; и, конечно, только слабое воображеніе не въ состояніи будетъ дополнить того, что поэтъ оставилъ недосказаннымъ, или на что онъ только намекнулъ. Пробѣгая эти строки, мы какъ будто чувствуемъ свѣжій холодокъ окружающаго насъ пейзажа, слышимъ журчанье быстрыхъ ручейковъ и видимъ отраженіе изящнаго небольшого храма въ кристальной глубинѣ спокойнаго потока». (В. Скоттъ).

Стр. 144. Строфа LXXI.

Потокъ несется въ пѣнѣ съ дикихъ горъ,

Какъ вѣчность, все съ пути сметая, словно соръ.

«Я видѣлъ Cascata del Marmore въ Терни дважды, въ разное время, — одинъ разъ — съ вершины пропасти, а другой — снизу, изъ долины. Видъ снизу гораздо лучше, если у путешественника нѣтъ времени подниматься наверхъ; но откуда бы ни смотрѣть, — сверху или снизу, — этотъ водопадъ стоитъ всѣхъ швейцарскихъ, вмѣстѣ взятыхъ: — Штауббахъ, Рейхенбахъ, Писъ-Вашъ, водопадъ Арпена и пр. въ сравненіи съ нимъ кажутся ручьями. О Шафгаузенскомъ водопадѣ я не могу говорить, такъ какъ еще не видѣлъ его». (Прим. Байрона).

Стр. 144. Строфа LXXIL

Блистая красокъ гаммою живою,

Въ лучахъ восхода радуга встаетъ.

«О времени, мѣстѣ и свойствахъ этого рода радуги читатель найдетъ краткія свѣдѣнія въ одномъ изъ примѣчаній къ Манфреду.^[39] Этотъ водопадъ такъ похожъ на „водяной адъ“, что Аддисонъ считалъ его той самой пучиной, черезъ которую Алекто погрузилась въ подземное царство. {*} Замѣчательно, что два самыхъ красивыхъ водопада въ Европѣ, — Велино и Тиволи — устроены искусственно. Путешественнику непремѣнно слѣдуетъ проѣхать въ Велино, по крайней мѣрѣ — до небольшого озера, называемаго Pie’di Lup. Реатинская территорія у римлянъ называлась „Темпе“, и древніе натуралисты въ числѣ другихъ красивыхъ особенностей этой мѣстности отмѣчали ежедневныя радуги на Велинскомъ озерѣ („Jnlacu Velinonullo non die apparere arcus“, Plin, Hist. Nat., lib. II, cap. 62). Одинъ великій ученый посвятилъ этой мѣстности цѣлый особый трактатъ (см. Aid. Manut., De Reatina urbe agroque, ap. Sallengre Nov. Thes. Ant. Rom., 1735, t. I, p. 773, sq.)» (Прим. Байрона).

{* «Это — та пучина, черезъ которую у Виргилія Алекто низвергается въ адъ: именно это самое мѣсто, его громкая слава, паденіе водъ, окружающіе его лѣса, исходящій изъ пучины дымъ и шумъ, — все это указано въ описаніи Виргилія:

Est locus italiae… densis hunc frondihus atrum

Urguet utrimque latus nemoris, medioque fragosus

Dat sonitum saxis et torto vertice torrens.

Hic specus horrendum et saevi spiracula

Ditis Monstrantur, ruptoque ingens Acheronte vorago

Pestoferas aperit fauces. (Aeneid. VII, 563—570).

Безъ сомнѣнія, это самое подходящее мѣсто въ цѣломъ свѣтѣ для фуріи… и я думаю, читатель съ удовольствіемъ вообразитъ, какъ эта злобная богиня въ шумѣ бури погружается въ адъ посреди такого ужаснаго пейзажа». Joseph Addison, Remarks on several parts of Italy 1761, стр. 100, 101.}

Стр. 145. Строфа LXXV.

Въ дни юности безъ смысла затверженный

Латинскій стихъ меня не восхититъ.

«Эти строфы, вѣроятно, напомнятъ читателю замѣчанія прапорщика Нортертона: „Проклятый Homo“, и пр.; по причины нашего нерасположенія не совсѣмъ одинаковы^[40]. Я хотѣлъ сказать, что уроки утомляютъ насъ прежде, чѣмъ мы оказываемся въ состояніи понимать красоты; что мы зубримъ безъ разумѣнія, а не заучиваемъ сознательно; что свѣжесть впечатлѣнія исчезаетъ, и будущее удовольствіе и польза заранѣе уничтожаются дидактическою преждевременностью въ томъ возрастѣ, когда мы не можемъ ни чувствовать, ни понимать силы изучаемыхъ произведеній, такъ какъ для того, чтобы наслаждаться ими и разсуждать о нихъ, требуется знаніе жизни и настолько же, какъ и знаніе языковъ латинскаго и греческаго. По той же причинѣ мы никогда не можемъ постигнуть во всей полнотѣ нѣкоторыхъ прекраснѣйшихъ мѣстъ въ Шекспирѣ, напр. «Быть или не быть» оттого, что они были въ насъ вколочены, когда вамъ было всего восемь лѣтъ, — для упражненія памяти, а не ума; и вотъ, когда мы уже выросли настолько, что могли бы ими наслаждаться, вкусъ къ нимъ уже потерявъ и аппетитъ исчезъ. Въ нѣкоторыхъ странахъ на континентѣ молодью люди учатся на болѣе заурядныхъ писателяхъ, а лучшихъ классиковъ не читаютъ до болѣе зрѣлаго возраста. Конечно, я не хочу этими словами выразить какое-нибудь неудовольствіе или порицаніе мѣсту моего воспитанія. Хотя я и былъ лѣнивъ, однако, я вовсе не былъ тупымъ мальчикомъ; и я увѣренъ, что никто больше меня не чувствуетъ привязанности къ Гарроу, и вполнѣ основательно: не говоря уже о томъ, что тамъ я провелъ счастливѣйшее время своей жизни, — мой наставникъ, почтенный д-ръ Джозефъ Друри, былъ самымъ лучшимъ и драгоцѣннѣйшимъ моимъ другомъ; я слишкомъ хорошо, хотя и слишкомъ поздно, вспоминалъ его предостереженія, когда мнѣ случалось ошибаться, и всегда слѣдовалъ его совѣтамъ, когда мнѣ удавалось поступать хорошо или умно. Если это слабое выраженіе моихъ чувствъ къ нему когда-нибудь попадется ему на глаза, то пусть оно напомнятъ ему о человѣкѣ, который всегда вспоминаетъ о немъ не иначе, какъ съ благодарностью и уваженіемъ, о человѣкѣ, который съ еще большею радостью гордился бы тѣмъ, что былъ его воспитанникомъ, если бы, болѣе внимательно слѣдуя его внушеніямъ, могъ принести своему воспитателю какую-нибудь честь". (Прим. Байрона).

Стр. 146. Строфа LXXVII.

И такъ, прощай, Горацій. Коль тебя

Я не цѣнилъ, — я самъ тому виною.

"Предубѣжденіе Байрона противъ Горація не представляетъ исключительнаго явленія: Грэй только тогда почувствовалъ себя способнымъ наслаждаться красотами Виргилія, когда избавился отъ обязанности заниматься этимъ поэтомъ, какъ урокомъ (Миръ).

Стр. 146. LXXIX.

О, Ніобея павшихъ городовъ!

«Я провелъ нѣсколько дней въ чудесномъ Римѣ», говоритъ Байронъ въ одномъ изъ своихъ писемъ 1817 г. «И въ восторгѣ отъ Рима. Въ цѣломъ, Римъ — и древній, и новый — выше Греціи. Константинополя, всего на свѣтѣ, по крайней мѣрѣ, всего, что я видѣлъ. Но я не могу его описывать, потому что мои первыя впечатлѣнія всегда сильны и смутны, и только впослѣдствіи моя намять разбирается въ нихъ и приводитъ ихъ въ порядокъ; тогда я разсматриваю ихъ, точно пейзажъ на извѣстномъ разстояніи, и различаю лучше, хотя они уже и менѣе ясны. Все время, съ самаго пріѣзда, я большую часть дня проводилъ верхомъ на лошади. Я ѣздилъ въ Альбано, къ его озерамъ, на вершину Monte Albano, въ Фрескати, Аричію и т. д. Что касается Колизея, Пантеона, св. Петра, Ватикана, Палатина и пр., и пр., — то они совершенно неописуемы: ихъ надо видѣть».

Стр. 146. Строфа LXXIX.

Гдѣ Сципіона благородный прахъ?

Могила Сципіоновъ, близъ Латинскихъ воротъ, была открыта братьями Сасси въ маѣ 1780 г. Она состоитъ изъ нѣсколькихъ камеръ, выдолбленныхъ въ туфѣ. Въ одной изъ болѣе обширныхъ камеръ находилась знаменитая гробница Л. Сципіона Бородатаго, прадѣда Сципіона Африканскаго, которая теперь стоитъ въ Ватиканѣ, въ Atrio Quadrato. Когда эту гробницу открыли, въ 1780 г. въ ней оказался цѣлый скелетъ. Кости были собраны и перенесены Анджело Квирини въ его виллу въ Падуѣ. Въ камерахъ найдено было много надписей, перенесенныхъ потомъ въ Ватиканъ.

Гдѣ прахъ твоихъ сыновъ, земля родная?

По словамъ Гобгоуза, могилы разрушались «или для того, чтобы добывать реликвіи, необходимыя для церквей, посвященныхъ христіанскимъ святымъ или мученикамъ, или (что болѣе вѣроятно) въ надеждѣ найти украшенія, погребенныя вмѣстѣ съ покойниками. Гробницы иногда переносились на другое мѣсто и опустошались для помѣщенія другого праха. Такъ, напр., гробницы папъ Иннокентія И и Климента XII безъ сомнѣнія, были сооружены для языческихъ покойниковъ».

Такъ затопи жъ скорѣй ихъ скорбь въ своихъ волнахъ!

Намекъ на историческія наводненія Тибра, которыхъ насчитывали 132 со времени основанія города до декабря 1870 г., когда вода въ рѣкѣ поднялась на 30 футовъ выше обычнаго своего уровня.

Стр. 147. Строфа LXXX.

Ее христьяне, готы изнуряли,

Пожары, войны, бремя долгихъ лѣтъ.

«Христіане» — по мотивамъ фанатическимъ, какъ напр. Ѳеодосій въ 426 г. и Стилихонъ, сжегшій сивиллины книги, грабили и разрушали храмы. Впослѣдствіи многіе папы также разрушали храмы ради постройки, перестройки и украшенія церквей: много разъ древнія постройки обращались въ каменныя пушечныя ядра. Не было недостатка также и въ христіанскихъ завоевателяхъ и опустошителяхъ Рима, какъ напр. Роберъ Гюискаръ въ 1004 г., Фридрихъ Барбаросса въ 1107, коннетабль Бурбонскій въ 1527. «Готы» взяли и разграбили Римъ подъ предводительствомъ Алариха, въ 410 г., и при Тотилѣ, въ 5I6 г. Сюда же могутъ быть причислены и другіе варвары-завоеватели: вандалъ Гензерихъ въ 455 г., свевъ Рицимеръ въ 472, далматинецъ Витигесъ въ 537, лангобардъ Арнульфъ въ 756. Что касается «пожаровъ», то въ 1032—84 гг. императоръ Генрихъ IV сжегъ «большую часть города», а Гюискаръ сжегъ городъ «отъ Фламиніевыхъ воротъ до колонны Антонина и опустошилъ все пространство отъ Эсквилина до Латерана; затѣмъ сжегъ мѣстность отъ Латерана до Колизея и Капитолія». Байронъ ничего не говоритъ о землетрясеніяхъ; но и они бывали, напр. въ 422 и 1349 г.

Стр. 148. Строфа LXXII.

О гордый Римъ! Увы! Куда сокрылись

Твои тріумфы?

«Орозій насчитываетъ 320 тріумфовъ отъ Ромула до двойного тріумфа Веспасіана и Тита. Ему слѣдовалъ Папвиній, а Папвинію Гиббонъ и новѣйшіе писатели» (Прим. Байрона).

Стр. 148. Строфа LXXXIII.

Великій Сулла, баловень боговъ!

"Если бы въ жизни Суллы не было тѣхъ двухъ событій, на которыя намекаетъ эта строфа, то. безъ сомнѣнія, мы должны были бы считать его чудовищемъ, котораго не оправдываютъ никакія удивительныя качества. Мы готовы видѣть искупленіе въ его добровольномъ отказѣ отъ власти, такъ какъ оно, повидимому, удовлетворило римлянъ, которые должны были бы уничтожить Суллу, если бы не уважали его. Тутъ не можетъ быть спора и разницы во взглядахъ: они должны были всѣ, подобно Эвкрату, признать, что то, что казалось имъ честолюбіемъ, было любовью къ славѣ, а то, что они ошибочно принимали за гордость, было въ дѣйствительности величіемъ души. («Seigneur, vous changez toutes mes idées de la faèon dont je vous vois agir. Je croyois que vous avez de l’ambition, mais aucun amour pour la gloire; je voyois bien que votre âme étoit haute; mais je ne soupèonnois pas qu’elle fût grande». — Dialogue de Sylla et d’Eucrate, Considérations… de la grandeur des Romains, par Montesqieu. (Прим. Байрона).

Въ строфѣ LXXXIII рѣчь идетъ о слѣдующихъ событіяхъ въ жизни Суллы: въ 81 г. до Р. X. онъ принялъ прозваніе «Счастливаго» (Felix или, по Плутарху, «Энафродита»). За пять лѣтъ передъ тѣмъ, въ консульство Марія и Цинны, его партія была побѣждена, и всѣ его распоряженія отмѣнены; но онъ не вернулся въ Италію до тѣхъ поръ, пока не окончилъ войны съ Митридатомъ полною надъ нимъ побѣдою. Въ 81 г. до Р. X. онъ былъ сдѣланъ диктаторомъ, но черезъ два года отказался отъ власти и удалился въ частную жизнь.

Стр. 148. Строфа LXXXV.

Двойной побѣдой онъ вѣнца достигъ

И въ тотъ же славный день его конецъ постигъ.

«3-го сентября 1650 г. Кромвелль выигралъ сраженіе при Денбарѣ: годъ спустя, въ тотъ же день, онъ одержалъ свою „коронаціонную“ побѣду при Уоретерѣ; а въ 1658 г., въ тотъ же день, который онъ считалъ дли себя особенно счастливымъ, — онъ умеръ». (Прим. Байрона).

Стр. 149. Строфа LXXXVII.

О, статуя! Виднѣешься одна

Ты въ наготѣ божественной предъ нами.

Смерть Цезаря была тебѣ видна.

Статуя Помпея въ «залѣ аудіенцій» въ палаццо Спада несомнѣнно представляетъ портретъ и относится къ концу республиканскаго періода. Но ее нельзя съ полной увѣренностью отождествлять съ той статуей, которая стояла въ куріи и къ подножію которой упалъ убитый Цезарь. Ср. дальше «Историч. Прим.», XXIV.

Стр. 149. Строфа LXXXVIII.

О, славная волчица, матерь Рима!

См. «Историч. Прим.», XXV. Сохранившееся до нашего времени бронзовое изображеніе «Капитолійской волчицы» несомнѣнно древнее; оно относится къ концу VI или началу V вѣка до Р. X. и по работѣ принадлежитъ греко-итальянской школѣ. Близнецы, какъ указано еще Винкельманомъ, новѣйшее произведеніе; они были прибавлены въ убѣжденіи, что именно эта статуя описана Цицерономъ (Cat. III, 8) и Виргиліемъ (Aen., VIII, 631).

Стр. 150. Строфа ХС.

См. «Историч. прим.», XXVI. Кольриджъ, въ статьѣ: «Сравненіе современнаго положенія Франціи съ положеніемъ Рима», напеч. въ Могning Post 21 сент. 1802 г., называя Бонапарта «новымъ Цезаремъ», замѣчаетъ: «Но если сдержанность, скрытность, пользованіе шпіонами и развѣдчиками, равнодушіе ко всѣмъ религіямъ, когда онѣ не служатъ орудіями государственной политики, въ соединеніи съ какимъ-то страннымъ и мрачнымъ суевѣріемъ относительно судьбы и съ слѣпой вѣрой въ свою звѣзду, если все это составляетъ черты характера перваго консула, то эти черты приходятъ намъ на память, даже противъ вашей воли, имя и исторію Тиберія».

Стр. 151. Строфа XCI.

Онъ приходилъ, смотрѣлъ и побѣждалъ.

По свидѣтельству Светонія, знаменитыя слова: «Veni, vidi, vici» были написаны на щитахъ, несенныхъ въ тріумфальной процессіи по случаю побѣды Цезаря надъ Фарнакомъ II, въ сраженіи при Зелѣ, 47 г. до Р. X.

Стр. 151. Строфа XCIII.

Гдѣ видимъ мы ничтожной жизни плодъ?

«Omnes poene veteres qui nihil cognosci, nihil percipi, nihil sciri posse dixerunt, angustos sensus, imbecilles animos, brevia curricula vitae et (ut Democritus) in profundo veritatem esse demersam; opinionibus ot institutis omnia teneri; nihil veritati relinqui; de inceps omnia tenebris circumfusa esse dixerun». (Academ. I, cap. 12". Тысяча восемьсотъ лѣтъ, прошедшіе съ тѣхъ поръ, какъ Цицеровъ написалъ эти строки, не устранили ни одного изъ несовершенствъ человѣческаго рода; и жалобы древнихъ философовъ могутъ быть, безъ несправедливости и преувеличенія, повторены въ поэмѣ, написанной вчера". (Прим. Байрона).

Стр. 152. Строфа ХСVІ.

Въ рѣчи «О продолженіи войны съ Франціей», произнесенной въ палатѣ общинъ 17 февраля 1800 г., Питтъ назвалъ Наполеона «сыномъ и бойцомъ якобниства». По крайней мѣрѣ, эти слова стоятъ въ отчетѣ, написанномъ Кольриджемъ въ Morning Post и въ позднѣйшемъ изданіи рѣчей Питта, хотя ихъ и нѣтъ въ современной передачѣ Times’а. Любопытно, что въ замѣткахъ, которыя Кольриджъ, бывшій тогда парламентскимъ репортеромъ, набросалъ карандашемъ въ своей записной книжкѣ, вмѣсто слова «сынъ» стоитъ «питомецъ»; возможно, что замѣна одного слова другимъ сдѣлана самимъ поэтомъ. Эта фраза стала затѣмъ ходячей, и Кольриджъ много разъ повторялъ ее въ своихъ статьяхъ въ Morning Post 1802 г.

Стр. 153. Строфа ХСVІІ.

Послѣдній актъ трагедіи помогъ,

Чтобъ грубая рука весь міръ сковала.

«Послѣднимъ актомъ трагедіи» Байронъ называетъ Вѣнскій конгрессъ и Священный Союзъ (сент. 1815), къ которому не захотѣлъ присоединиться герцогъ Веллингтонъ, а также второй Парижскій трактатъ, 20 ноября 1815 г.

Стр. 154. Строфа XCIX.

Есть башни грозная…

"Говорится о могилѣ Цециліи Метеллы, называемой Саро di Bove. См. «Историч. Объясненія». (Прим. Байрона).

«Четыре слова и двѣ заглавныхъ буквы составляютъ всю надпись, которая прежде была неизвѣстно гдѣ, а теперь поставлена при входѣ въ эту башню могилу: „Caeciliae. Q. Cretici. F. Metellae. Crassi“. Повидимому, не столько любовь, сколько гордость побудила Красса воздвигнуть такой великолѣпный памятникъ своей женѣ. Ея имя не упоминается въ исторіи, если только не допустить, что она была та самая женщина, дружба которой съ Долабеллою была такъ оскорбительна для Тулліи, дочери Цицерона, или та, которая развелась съ Лентуломъ Спинтеромъ, или, наконецъ, та, изъ уха которой сынъ Эвона вынулъ драгоцѣнную серьгу для подарка своей дочери». (Гобгоузъ).

Стр. 157. Строфа CVII.

Взгляни на Палатинъ: прочна ли власть земная?

«Палатинъ представляетъ массу развалинъ, особенно — въ сторонѣ, обращенной къ Circus Maximus. Здѣсь вся почва состоитъ изъ кирпичнаго щебня. Ничего не было сказано, — да и нельзя ничего сказать о немъ такого, чему бы кто-нибудь повѣрилъ, кромѣ римскихъ антикваріевъ». (Прим. Байрона).

Палатинъ былъ мѣстомъ, гдѣ послѣдовательно находились дворцы Августа, Тиберія и Калигулы, а также и «временный дворецъ» Нерона (Domus Transitoria), погибшій во время римскаго пожара. Позднѣйшіе императоры — Веспасіанъ, Домиціанъ, Септимій Северъ — содѣйствовали украшенію Палатина. Войска Гензериха, занявъ его, разграбили всѣ его богатства, и съ тѣхъ поръ онъ остался въ развалинахъ, систематическія раскопки въ теченіе послѣднихъ пятидесяти лѣтъ обнаружили многое и отчасти дали возможность возстановить древній планъ этой части Рима; но въ 1817 г. «безформенная масса развалинъ» была еще полной загадкой для изслѣдователей древности.

Стр. 157. Строфа CVIII.

Въ судьбѣ народовъ мудрый скрытъ урокъ.

Авторъ «жизни Цицерона», говоря о мнѣніи, высказанномъ насчетъ Британіи этимъ ораторомъ и современными ему римлянами, самъ высказываетъ слѣдующія краснорѣчивыя сужденія: «читая этого рода насмѣшки надъ варварствомъ и бѣдностью нашего острова, нельзя не задуматься надъ удивительною судьбою и переворотами, постигшими многія царства. Римъ, нѣкогда — владыка міра, центръ искусства. власти и славы, теперь пресмыкается въ уничиженіи, невѣжествѣ и бѣдности, порабощенный самымъ жестокимъ и самымъ презрѣннымъ изъ всѣхъ тирановъ — суевѣріемъ и религіознымъ обманомъ, между тѣмъ какъ эта отдаленная страна, бывшая въ древности предметомъ насмѣшки и пренебреженія для образованныхъ римлянъ, сдѣлалась счастливою областью свободы, богатства и учености: здѣсь процвѣтаютъ всѣ искусства, всѣ утонченности цивилизованной жизни. Но, можетъ быть, и эту страну ожидаетъ тотъ же путь, пройденный въ свое время Римомъ, — отъ доблестной дѣятельности къ богатству, отъ богатства — къ роскоши, отъ роскоши къ пренебреженію дисциплиною и порчѣ нравовъ; и, наконецъ, посреди полнаго вырожденія и утраты всякой доблести, созрѣвъ для разрушенія, она можетъ стать добычею какого-нибудь отважнаго притѣснителя и, лишившись своей свободы, потерявъ все, что у нея есть цѣннаго, малу по малу снова впадетъ въ первобытное варварство». См. «Life of M. Tullius Cicero, by Conyers Middleton». (Прим. Байрона).

Стр. 156. Строфа СІХ.

Гдѣ жъ золото, что раньше здѣсь блистало,

И что съ надменными строителями стало?

Говорится о «Золотомъ Дворцѣ» Нерона, занимавшемъ пространство отъ сѣверо-западнаго угла Палатина до садовъ Мецената на Эсквилинѣ, на мѣстѣ позднѣйшаго храма Весты, Колизея и термъ Тита. На переднемъ его дворѣ стояла колоссальная статуя Нерона. Колоннада, тянувшаяся на протяженіи тысячи футовъ, была углублена въ землю на три фута. Все, кромѣ озера, лѣса, виноградниковъ и луговъ, было покрыто золотыми плитами, которыя украшены были драгоцѣнными камнями и перламутромъ См. Светонія, VI, 31; Тацита, Анн., XV, 42. Марціаілъ прославляетъ Веспасіана за возстановленіе этого дворца.

Стр. 156. Строфа СХ.

Не будетъ Туллій столь краснорѣчивъ,

Какъ сломанной колонны видъ печальный.

Въ подлинникѣ колонна названа «безыменною». Это — колонна императора Фоки, на форумѣ. Но, насколько извѣстно, въ 1817 г., когда Байронъ былъ въ Римѣ, колонна эта уже перестала быть безыменною. Во время раскопокъ, произведенныхъ въ 1813 г. подъ покровительствомъ герцогини Девонширской, удалена была земля, скрывавшая основаніе колонны, причемъ обнаружилась надпись о томъ, что колонна воздвигнута экзархомъ Смарагдомъ, въ 608 г., въ честь императора Фоки. На вершинѣ колонны первоначально стояла позолоченная статуя; но, вѣроятно, и колонна, и эта статуя были взяты изъ какой-либо постройки болѣе ранняго времени и только посвящены Фокѣ. Гобгоузъ, въ «Историч. Объясненіяхъ», говоритъ объ этомъ открытіи и приводитъ, въ извлеченіи, надпись.

Стр. 156. Строфа СХ.

Гдѣ прахъ Траяна былъ, тамъ Петръ стоитъ святой.

«На Траяновой колоннѣ поставлена статуя ап. Петра, а на колоннѣ Аврелія — статуя ап. Павла» (Прим. Байрона).

Траянова колонна была вырыта изъ земли при Павлѣ III, въ XVI вѣкѣ. На вершинѣ первоначально стояла бронзовая статуя Траяна, державшая въ рукахъ позолоченный шаръ; въ 1588 Сикстъ V замѣнилъ ее позолоченной бронзовой статуей ап. Петра. Существовало преданіе, что внутри шара находился прахъ Траяна; говорили также, что императоръ Адріанъ помѣстилъ этотъ прахъ въ золотой урнѣ, въ сводѣ подъ колонною. Извѣстно, однако, что когда Сикстъ V открылъ этотъ сводъ, тамъ ничего не оказалось. По случаю обновленія колонны выбита была медаль съ надписью: «Exaltavit humiles».

Стр. 156. Строфа СХІ.

. . . За то въ вѣкахъ онъ чтится.

"ИмяТраяна вошло въ пословицу, какъ имя лучшаго изъ римскихъ государей; легче найти государя, соединяющаго въ своемъ характерѣ самыя противоположныя свойства, нежели такого, который обладалъ бы всѣми счастливыми качествами, приписываемыми этому императору. «Когда онъ вступилъ на престолъ», говоритъ историкъ Діонъ Кассій, — «онъ былъ крѣпокъ тѣломъ и силенъ умомъ; годы не уменьшили этихъ силъ, онъ былъ также освобожденъ отъ зависти и злословія: онъ почиталъ всѣхъ добрыхъ людей и поддерживалъ ихъ, такъ что они не могли быть предметомъ его страха или ненависти; онъ никогда не слушалъ наушниковъ; не давалъ воли своей досадѣ; одинаково воздерживался и отъ неправильныхъ дѣйствій, и отъ несправедливыхъ наказаній; онъ болѣе желалъ, чтобы его любили какъ человѣка, нежели почитали какъ государя; онъ былъ ласковъ съ народомъ, почтителенъ съ сенатомъ и равно любимъ и тѣмъ, и другимъ; онъ никому не внушалъ страха, кромѣ враговъ своего отечества». См. Евтропія, Hist. Rom. Brev., 1. VIII, cap. 5; Діонъ, Hist. Rom., l. LXIII, cap. 6, 7. (Прим. Байрона).

Стр. 159. Строфа СХІІ.

А ты, скала тріумфа..

Археологи временъ Байрона не въ состояніи были точно опредѣлить мѣстоположеніе храма Юпитера Капитолійскаго. «На которой сторонѣ стояла цитадель, на которой большой Капитолійскій храмъ, и находился ли послѣдній внутри цитадели?» спрашивалъ Гобгоузъ. Раскопки, произведенныя въ 1870—7 гг. профессорами Іорданомъ и Лавчіани, дали возможность «съ достаточною вѣрностью» опредѣлить мѣстоположеніе центральнаго храма и его боковыхъ корпусовъ на мѣстѣ нынѣшняго палаццо Каффарелли и прилежащихъ къ нему зданій, занимающихъ юго-восточную часть Капитолійскаго холма. До сихъ поръ существуютъ и двѣ Тарпейскія скалы: одна въ Vicolo della Rupe Tarpea, — въ западномъ углу холма, обращеннаго къ Тибру, а другая близъ Casa Tarpea, — на юго-востокѣ, въ направленіи къ Палатину. Но если вѣрить Діонисію, который говоритъ, что «скала измѣнниковъ» была видна съ форума, то надо полагать, что «пропасть», въ которую сбрасывали измѣнниковъ и другихъ преступниковъ (напр. лжесвидѣтелей), находилась гдѣ-нибудь на южномъ, теперь менѣе обрывистомъ склонѣ горы.

Стр. 159. Строфа СХІV.

Ріенци, римской доблести носитель.

Николай Габрино изъ Ріевцо, обыкновенно называемый Кола ди Ріенци, род. въ 1313 г. Сынъ содержателя постоялаго двора въ Римѣ, онъ обязанъ своей извѣстностью и славой собственнымъ дарованіямъ. Онъ поставилъ себѣ задачею избавить Римъ отъ притѣсненія знатныхъ вельможъ и возстановить еще разъ «доброе правленіе», т. е. республику. Этой цѣли ему и удалось достигнуть въ короткое время. Въ 1347 г., 20 мая, Ріевци былъ провозглашенъ трибуномъ и освободителемъ Священной Римской Республики «благодатію всемилосерднѣйшаго Господа Іисуса Христа». Вдохновляясь возвышенными цѣлями и широкими замыслами, онъ былъ, однако, въ сущности, довольно жалкимъ существомъ, — «незаконнорожденнымъ Наполеономъ», — и успѣхъ, видимо, ему вскружилъ голову. Послѣ восьми мѣсяцевъ, проведенныхъ имъ въ царскомъ блескѣ, народное чувство обратилось противъ него, и онъ вынужденъ былъ искать себѣ убѣжища въ замкѣ св. Ангела (декабрь 1347). Затѣмъ послѣдовали годы плѣна и странствованій; только въ 1354 г. ему позволено было вернуться въ Римъ, и онъ снова, послѣ быстрой и успѣшной борьбы съ сосѣдними государствами, сталъ во главѣ власти. Но одинъ насильственный поступокъ, соединенный съ коварствомъ, а больше всего — необходимость установить болѣе тяжелые налоги, опять возмутили противъ него римскую чернь; во время возстанія, въ октябрѣ 1354 г., онъ тщетно пытался укрыться и бѣжать, былъ узнанъ толпою и убитъ. Петрарка познакомился съ нимъ въ 1340 г., во время своего торжественнаго вѣнчанія въ Римѣ. Впослѣдствіи, когда Ріенци жилъ въ плѣну въ Авиньонѣ, поэтъ хлопоталъ о немъ у папы, но нѣкоторое время безуспѣшно. Петрарка вѣрилъ въ его энтузіазмъ и раздѣлялъ его мысли; весьма вѣроятно, что знаменитая канцова: «Spirto gentil, che quelle membra reggi» посвящена «послѣднему трибуну».

Исторія Ріенци послужила сюжетомъ для трагедіи Гюстава Друино, представленной въ Одеонѣ 28 янв. 1826, для романа Бульвера «Послѣдній Трибунъ», изд въ 1835 г., и для оперы Рихарда Вагнера, 1842 г.

Стр. 160. Строфа СХV.

См. «Историч. Прим.», XXVII. Въ слѣдующей строфѣ Байронъ описываетъ такъ наз. гротъ Эгеріи, находящійся влѣво отъ Аппіевой дороги, миляхъ въ двухъ на ю.-в., отъ Себастіановыхъ воротъ. Въ дѣйствительности источникъ Эгеріи находился на поляхъ виллы Маттеи, къ ю.-в. отъ Целійскаго холма, недалеко отъ Porta Metronia. Онъ былъ засыпанъ въ 1867 г. военными инженерами, во время постройки ими новой больницы близъ церкви.

Въ своемъ описаніи Байронъ припоминаетъ подобное же описаніе этой мѣстности Ювеналомъ, который, провожая Умбриція, дошелъ съ нимъ до Капенскихъ воротъ и затѣмъ —

In vallen Egeriae descendimus et speluncas

Dissimiles veris. Quanto praestantius esset

Numen aquae, viridi si margine clauderet undas

Herba, nec ingenuum violarent marmora topрum!

(Juv. Sat. I, III, 17—20).

Стр. 162. Строфа СХХІ.

Какъ свѣтлый духъ, ты не мелькнешь въ глазахъ.

Дарместотеръ сближаетъ этотъ стихъ съ одной изъ «мыслей» Ларошфуко (№ 76): «Il est du véritable amour comme de l’apparition des ésprits: tout le monde en parle, mais peu de gens en ont vu».

Стр. 164. Строфа CXXVII.

Но мысли все жъ я не хочу бояться:

Въ ней мой пріютъ и радость вся моя.

«Во всякомъ случаѣ», говоритъ авторъ «Академическихъ Вопросовъ», «я увѣренъ, что какова бы ни была судьба моихъ разсужденій, философія вновь пріобрѣтетъ то уваженіе, которымъ она должна пользоваться. Свободный и философскій духъ нашей націи былъ предметомъ удивленія для всего міра; здѣсь заключалось лестное отличіе англичанъ отъ другихъ народовъ и свѣтлый источникъ всей ихъ славы. Неужели же мы забудемъ мужественныя и полныя достоинства чувства нашихъ предковъ и опять пустимся болтать языкомъ мамки или кормилицы о вашихъ добрыхъ старыхъ предразсудкахъ? Не такъ защищаютъ дѣло истины. Не такъ отцы наши поддерживали ее въ блестящія эпохи нашей исторіи. Предразсудокъ можетъ овладѣвать на короткое время внѣшними укрѣпленіями, пока разумъ спитъ въ самой крѣпости; но если послѣдній впадетъ въ летаргическій сонъ, то первый быстро водрузитъ свое знамя. Философія, мудрость и свобода взаимно другъ друга поддерживаютъ; кто не хочетъ разсуждать логически, тотъ ханжа, кто не можетъ, тотъ глупецъ, а кто не смѣетъ, тотъ рабъ». (Прим. Байрона).

Авторъ книги «Академическіе вопросы» былъ сэръ Вильямъ Друммондъ (1770—1828), членъ парламента, впослѣдствіи посланникъ въ Неаполѣ и Константинополѣ, переводчикъ сатиръ Персія и авторъ цѣлаго ряда сочиненій политическихъ и литературныхъ. Байронъ очень высоко цѣнилъ этого писателя и говорилъ лэди Блессингтовъ: «Когда будете въ Неаполѣ, познакомьтесь съ сэромъ В. Друммондомъ: это — одинъ изъ образованнѣйшихъ людей и удивительнѣйшихъ философовъ нашего времени. Онъ обладаетъ чисто-вольтеровскимъ остроуміемъ, съ прибавкою глубокомыслія, которое рѣдко соединяется съ остроуміемъ, и пишетъ такъ убѣдительно, такимъ изящнымъ и чистымъ слогомъ, что его сочиненія полны особенной прелести. Читали ли вы его „Академическіе вопросы“? Если не читали, — достаньте ихъ сейчасъ же, и я увѣренъ, что вы согласитесь со мною, что одного только предисловія къ этому сочиненію достаточно было бы для того, чтобы признать сэра В. Друммонда удивительнымъ писателемъ. Тамъ, въ концѣ, есть слѣдующее мѣсто, — по моему мнѣнію, лучшее изъ всего, написаннаго на нашемъ языкѣ (выписаны приведенныя выше строки). Развѣ это не прекрасно? Какъ мало людей, которые могли бы это написать! И какъ мало людей, которые читаютъ сочиненія Друммонда! Они слишкомъ хороши для того, чтобы быть популярными»…

Стр. 164. Строфа CXXVIII.

Надъ аркой — арка…

Первый, второй и третій этажи амфитеатра Флавія или Колоссея (Колизея) были выстроены на сводахъ. Между арками, которыхъ въ каждомъ этажѣ или ярусѣ было по 80, стояли колонны, въ каждомъ ярусѣ различнаго ордена: въ нижнемъ — римско-дорическаго или, вѣрнѣе, тосканскаго, въ слѣдующемъ іоническаго, а въ третьемъ коринѳскаго. Четвертый ярусъ, построенный императоромъ Гордіаномъ III въ 244 г. взамѣнъ бывшей прежде наверху деревянной галлереи, сгорѣвшей отъ молніи въ 217 г, представлялъ толстую стѣну, украшенную коринѳскими пилястрами, съ 40 квадратными окнами или отверстіями. Пространство между пилястрами было, какъ полагаютъ, украшено металлическими щитами, арки же второго и третьяго ярусовъ — статуями. До нашего времени сохранилось около третьей части всей постройки.

Стр. 164. Строфа СХХХ.

О время, смерть красой вѣнчаешь ты…

Въ то время, когда Байронъ былъ въ Римѣ, и еще долго спустя, развалины Колизея были покрыты множествомъ кустарниковъ и дикихъ цвѣтовъ. Цѣлыя книги были написаны о «флорѣ Колизея», въ которой насчитывалось до 400 видовъ. Но всѣ эти матеріалы для гербаріевъ, излюбленные посѣтителями развалинъ, были уничтожены въ 1871 г., когда всѣ развалины были вычищены и вымыты, — изъ опасенія, что распространеніе корней растеній можетъ ускорить разрушеніе историческаго памятника.

Стр. 165. Строфа СХХХІІ и слѣдующія.

См. «Историч. Прим.», XXVIII. Воззваніе къ Немезидѣ должно сравнить съ «Домашними стихотвореніями» 1816 г., съ III пѣснью Чайльдъ-Гарольда (особенно стр. LXIX—LXXV и СХІ--CXVIII) и съ «Воззваніемъ» въ І-мъ актѣ Манфреда. Предполагали, что эти строфы были написаны Байрономъ съ цѣлью вызвать сочувствіе къ себѣ въ дѣлѣ съ своей женой.

Стр. 167. Строфа CXL.

Вотъ гладіаторъ, вражескимъ мечемъ

Пронзенъ, лежитъ.

Представляетъ ли удивительная статуя, вызвавшая эти стихи, въ самомъ дѣлѣ умирающаго гладіатора, — мнѣніе, упорно поддерживаемое вопреки критикѣ Винкельмана, — или, какъ съ увѣренностью утверждалъ этотъ великій антикварій, она изображаетъ греческаго герольда^[41], или же, наконецъ, ее слѣдуетъ признать, согласно мнѣнію итальянскаго переводчика Винкельмана, изображеніемъ спартанскаго или варварскаго щитоносца, — во всякомъ случаѣ, въ ней съ увѣренностью можно видѣть копію съ мастерского произведенія Ктезилая, изобразившаго «умирающаго раненаго человѣка, въ которомъ еще сохранился остатокъ жизни». Монфоконъ и Маффеи полагали, что передъ нами — подлинная статуя Ктезифона; но эта статуя была бронзовая. Гладіаторъ находился первоначально на виллѣ Людовизи, и былъ купленъ папой Климентомъ XII. Его правая рука цѣликомъ реставрирована Микель-Анджело" (Прим. Байрона).

Современная художественная критика установила съ несомнѣнностью, что эта статуя (изображена выше на стр. 165) изображаетъ умирающаго галла.

Стр. 167—168. Строфа CXLI—CXLII.

См. «Историч. Прим», XXIX, XXX.

Стр. 169. Строфа CXLIV.

И въ тишинѣ зефиръ ночной играетъ

Душистою гирляндою цвѣтной,

Что стѣны тѣ, какъ Цезаря, вѣнчаетъ.

«Светоній (кн. I, гл. 45) сообщаетъ, что Цезарю было въ особенности пріятно постановленіе сената, разрѣшавшее ему постоянно носить лавровый вѣнокъ: онъ заботился не o томъ, чтобы показать себя покорителемъ міра, а o томъ, чтобы скрыть свою плѣшь. Конечно, иностравцу въ Римѣ ни за что не отгадать бы этой причины, — да и мы не угадали бы ея безъ помощи историка». (Прим. Байрона)

Стр. 169. Строфа CXLV.

Римъ съ Колизеемъ связаны судьбою…

«Эти слова приводятся въ „Паденіи Римской Имперіи“ въ доказательство того, что Колизей былъ еще цѣлъ, когда его видѣли Англосаксонскіе паломники въ концѣ VII или въ началѣ VIII вѣка. Замѣтку о Колизеѣ можно найти въ „Историч. Объясненіяхъ“, стр. 263». (Прим. Байрона).

«Quamdiu stabit Colyseus, stabit et Roma; quando cadet Colyseus, cadet Roma; quando cadet Roma, cadet et mundus». (Beda in Excerptis seu Collectanels, ap. Ducange, Glossarium ad Scriptores mediae et infimae latinitatis, t. II, p. 407, edit. Basil) «Это изреченіе должно быть приписано англо-саксонскимъ паломникамъ, посѣтившимъ Римъ ранѣе 735 г., — года смерти Беды, ибо я не думаю, что нашъ почтенный монахъ бывалъ за моремъ». Гиббонъ, Decline and Fall of the Roman Empire, 1855, VIII, 281, прим.

Стр. 170. Строфа CXLVI.

А ты простой, но величавый храмъ…

«Хотя и лишенный всѣхъ своихъ бронзовыхъ украшеній, за исключеніемъ лишь одного кольца, которое было необходимо для сохраненія верхняго отверстія; хотя много разъ подвергавшіяся пожарамъ, нерѣдко заливаемый наводненіями и всегда открытый дождю, этотъ храмъ сохранился, все-таки, лучше всѣхъ прочихъ памятниковъ древности. Съ небольшими измѣненіями онъ перешелъ отъ языческаго культа къ христіанскому, — и его ниши оказались настолько удобными для христіанскаго алтаря, что Микель-Анджело, всегда внимательно изучавшій античную красоту, избралъ ихъ планъ образцомъ для католической церкви». Форсайтъ, Италія, 1816, стр. 137.

Пантеонъ состоитъ изъ двухъ частей: портика или притвора, поддерживаемаго 15-ю коринѳскими колоннами, и ротонды, или круглаго храма, въ 143 фута вышиною и 142 въ поперечникѣ. Надпись надъ портикомъ (M. AСRIPPA. L. F. Cos. tertium. Fecit) указываетъ, что храмъ былъ построенъ Агриппой въ 27 г. до Р. X.

Стр. 170. CXLVII.

Поклонникъ генія своихъ боговъ встрѣчаетъ.

«Въ Пантеонѣ помѣщаются бюсты современныхъ великихъ или, по крайней мѣрѣ, выдающихся людей. Потокъ свѣта, нѣкогда падавшій сквозь широкій куполъ на цѣлый кругъ боговъ, теперь освѣщаетъ многочисленное собраніе смертныхъ, изъ которыхъ иные были почти обоготворены уваженіемъ своихъ современниковъ». (Прим. Байрона).

"Бюсты Рафаэля, Аннибала Карраччи, Пьеррино дель Вага, Цуккари и др. плохо гармонируютъ со многими новѣйшими фигурами, украшающими теперь ниши Пантеона. (Гобгоузъ).

Стр. 170. Строфа CXLVIII.

Темница предо мной…

"Въ этой и слѣдующихъ трехъ строфахъ говорится объ исторіи «дочери-римлянки», мѣсто дѣйствія которой, дѣйствительное или предполагаемое, показывается путешественникамъ близъ церкви св. Николая in Carcere. Затруднительность признать правду въ этой легендѣ указана въ «Историч. Объясненіяхъ». (Прим. Байрона).

Мѣстомъ дѣйствія сцены, изображенной въ группѣ «Caritas Romana», была, по преданію, кельи, находящаяся теперь въ фундаментѣ церкви св. Николая in Carcere, близъ Piazza Montanara. Самая легенда разсказана у Феста (De verborum signif., 1. XIV) слѣдующимъ образомъ: "Говорятъ, что Элій посвятилъ храмъ милосердію на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ нѣкогда жила одна женщина. Ея отецъ былъ заключенъ въ темницу, и она поддерживала его жизнь, тайкомъ кормя его грудью. Въ награду за этотъ подвигъ, она получила его освобожденіе. У Плинія (Hist. Nat, VII, 26) и Валерія Максима дочь спасаетъ такимъ образомъ не отца, а мать.

Стр. 171. Строфа CLI.

Плѣняетъ умъ про млечный путь сказанье.

Миѳъ о млечномъ пути повѣствуетъ, что когда Меркурій принесъ младенца Геркулеса на небо, къ груди Юноны, чтобы она, вмѣстѣ съ своимъ молокомъ, дала ему безсмертіе, богиня оттолкнула ребенка, и капли молока, упавшія въ пустоту, обратились въ мелкія звѣздочки. Эта легенда разсказана Эратосѳеномъ Киренейскимъ въ его «Катастеризмахъ», № 44.

Стр. 171. Строфа CLII.

Холмъ Адріана дальше виденъ мнѣ

И мавзолей его пирамидальный.

"Замокъ св. Ангела. См. «Историч. Объясненія». (Прим. Байрона). ,

Moles Hadnani, теперь — замокъ св. Ангела, находится, на берегу Тибра, на мѣстѣ «садовъ Нерона». Онъ состоитъ изъ квадратнаго фундамента, каждая сторона котораго имѣетъ въ длину 247 футовъ. На этомъ фундаментѣ возвышается круглая башня, около 1000 футовъ въ окружности, коническая вершина которой нѣкогда покрыта была землей и обсажена вѣчнозелеными растеніями. Спиральный корридоръ велъ въ центральную комнату, гдѣ стояла, какъ полагаютъ, порфировая гробница, въ которой Антонинъ Пій помѣстилъ прахъ Андріана. Императоръ Гонорій (428 по Р. X.) впервые обратилъ этотъ мавзолей въ крѣпость. Бронзовая статуя ангела-разрушителя, поставленная на вершинѣ башни, относится къ 1740 г. и замѣнила собой пять ранѣе стоявшихъ тамъ статуй, изъ коихъ самая ранняя воздвигнута была въ 1453 г.

Стр. 172. Строфа CLIII.

Вотъ длинный храмъ предъ взоромъ выступаетъ.

«Эта и слѣдующія шесть строфъ относятся къ храму св. Петра» (Прим. Байрона).

«Алтарь Діаны» — знаменитый въ древности храмъ Діаны въ Эфесѣ, сожженный Геростратомъ.

Стр. 174. Строфа CLXII.

И, кажется, тѣ дивныя черты

Создали грезы нимфы одинокой.

Изящная красота статуи Аполлона Бельведерскаго напомнила Байрону черты женщины, которую онъ нѣкогда думалъ сдѣлать своей женой: «Аполлонъ», писалъ онъ Муру 12 мая 1817, «портретъ леди Аделаиды Форбсъ. Большаго сходства я, кажется, никогда не видѣлъ».

Стр. 176. Строфа CLXVII.

Но — чу! изъ тьмы ночной мы услыхали

Неясный ропотъ, заглушенный стонъ.

Шарлотта-Августа (р. 1796) единственная дочь принца-регента, вышла за Леопольда Саксенъ-Кобургскаго и умерла въ родахъ, въ 1817 г. «Смерть принцессы Шарлотты чувствовалась даже здѣсь» (въ Венеціи), писалъ Байронъ одному изъ друзей, «а на родинѣ она, конечно, была похожа на землетрясеніе. Судьба этой несчастной дѣвушки печальна во всѣхъ отношеніяхъ: смерть въ двадцать лѣтъ, при рожденіи ребенка, и еще мальчика, какая участь для принцессы и будущей королевы, и какъ разъ въ то время, когда она только что стала чувствовать себя счастливой, и радоваться, и внушать надежды… Мнѣ очень грустно». Ср. Строфу CLXXII. Портретъ ея см. стр. 407.

Стр. 177. Строфа CLXXI.

Рокъ измѣняетъ въ счастьѣ сыновьямъ.

«Марія умерла на эшафотѣ; Елизавета отъ разрыва сердца; Карлъ V — монахомъ; Людовикъ XIV банкротомъ въ отношеніи финансовъ и славы; Кромвель отъ тревогъ; и „величайшій послѣ всѣхъ“ Наполеонъ живетъ въ плѣну. Къ этому перечню государей можно было бы прибавить еще длинный, но излишній списокъ именъ, не менѣе знаменитыхъ и несчастныхъ». (Прим. Байрона).

Стр. 178. Строфа CLXXIII.

«Деревня Неми находится неподалеку отъ Ариціи, служившей мѣстопребываніемъ Эгеріи. Тѣнистыя деревья, окружавшія храмъ Діаны, дали ей сохранившееся до нашего времени прозваніе „Рощи“. Неми лежитъ всего въ нѣсколькихъ часахъ ѣзды отъ удобной гостиницы Альбано». (Прим. Байрона).

Бассейнъ озера Неми — кратеръ потухшаго вулкана. Отсюда его сравненіе съ свернувшейся змѣей. Его голубая поверхность не даетъ ряби даже при такомъ вѣтрѣ, отъ котораго приходитъ въ ярость сосѣднее море. Потому-то Байронъ и сравниваетъ его съ «глухою ненавистью», въ противоположность откровенному «гнѣвному вихрю».

Стр. 178. Строфа CLXXIV.

См. «Историч. Прим.». XXXI.

Стр. 180. Строфа CLXXV.

Ты отъ Кальпэ плѣняло взоръ красою.

«Утесъ Кальпэ» Гибралтаръ, откуда Байронъ отплылъ 19 августа 1809 г. послѣ путешествія но Греціи, онъ пріѣхалъ въ Константинополь на фрегатѣ Salsette 14 мая 1810 г. «Симилегады» — двѣ скалы, одна близъ европейскаго, другая другая — близъ азіатскаго берега Босфора, тамъ, гдѣ онъ выходитъ въ Черное море. Байронъ посѣтилъ ихъ обѣ въ іюнѣ 1810 г.

Стр. 180. Строфа CLXXXI.

Армада тонетъ на пути за славой,

И гибнетъ Трафальгара доблестный трофей.

«Буря, послѣдовавшая за сраженіемъ при Трафальгарѣ, уничтожила большую часть (если не всю) захваченной добычи, — 19 линейныхъ кораблей, взятыхъ въ этотъ достопамятный день. Мнѣ стыдно было бы напоминать о подробностяхъ, которыя должны быть всѣмъ извѣстны, если бы мы не знали, что во Франціи публику держатъ въ невѣдѣніи относительно исхода этой славнѣйшей побѣды новаго времени, и что въ Англіи вошло теперь въ моду говорить о Ватерлоо, какъ о побѣдѣ исключительно англійской, и называть его рядомъ съ Бленгеймомъ и Аженкуромъ, Трафальгаромъ и Абукиромъ. Потомство рѣшитъ, кто правъ; но если говорить объ этомъ сраженіи, какъ объ искусномъ или удивительномъ дѣлѣ, то его можно сравнить съ битвой при Замѣ, гдѣ наше вниманіе больше привлечено Аннибаломъ, нежели Сципіономъ. И, конечно, мы придаемъ значеніе этому сраженію не потому, что оно было выиграно Блюхеромъ или Веллингтономъ, а потому, что оно было проиграно Бонапартомъ, который, не смотря на всѣ свои пороки и ошибки, ни разу не встрѣчалъ противника, равнаго ему по дарованіямъ (насколько это выраженіе примѣнимо къ завоевателю) или по добрымъ намѣреніямъ, умѣренности и храбрости. Взгляните на его преемниковъ повсюду въ Европѣ: ихъ подражаніе наиболѣе худшимъ сторонамъ его политики ограничивается лишь ихъ сравнительнымъ безсиліемъ и ихъ положительною неспособностью». (Прим. Байрона).

Стр. 180. Строфа CLXXXII.

Сочиняя эту строфу, Байронъ, безъ сомнѣнія, вспомнилъ слѣдующее мѣсто изъ книги Босвелля о Джонсонѣ: «Однажды, обѣдая съ генераломъ Паоли и говоря объ его намѣреніи совершить путешествіе по Италіи, Джонсонъ сказалъ: „Человѣкъ, не побывавшій въ Италіи всегда сознаетъ себя ниже другихъ, такъ какъ не видѣлъ того, что нужно видѣть. Важнѣйшею цѣлью всякаго путешествія должны быть берега Средиземнаго моря. На этихъ берегахъ находились четыре великія всемірныя царства: Ассирійское, Персидское, Греческое и Римское. Вся наша религія, почти всѣ наше право, почти всѣ наши искусства, почти все то, чѣмъ мы возвышаемся надъ дикарями, пришло къ намъ съ береговъ Средиземнаго моря“. Генералъ замѣтилъ, что Средиземное море могло бы представить прекрасный сюжетъ для поэмы».

Стр. 180. Строфа CLXXXIV.

Я мальчикомъ еще съ тобой сдружился…

«Эта строфа, можетъ быть, была бы прочитана безъ особеннаго вниманія, если бы мы не знали, что Байронъ описываетъ здѣсь свои собственныя чувства и привычки, свои наклонности и развлеченія съ самаго дѣтства, когда онъ прислушивался къ шуму сѣвернаго моря и наблюдалъ за его волнами у бурныхъ береговъ Абердиншира. Страшнымъ и насильственнымъ переворотомъ была для него, въ десятилѣтнемъ возрастѣ, разлука съ этой уединенной мѣстностью, которая такъ шла къ его натурѣ, съ этой независимостью, отвѣчавшей его гордому и созерцательному настроенію, — съ этимъ величіемъ дикой природы, — и переходъ въ большое учебное заведеніе, гдѣ его окружали самолюбивая свѣтская жестокость и притворно полированное фатовство. Сколько разъ этотъ капризный, угрюмый и раздражительный мальчикъ желалъ вернуться на свѣжій воздухъ, къ тѣмъ бурнымъ волнамъ, которыя разбивались объ одинокіе берега, гдѣ прошло его дѣтство! Какъ онъ любилъ разсказы о привидѣніяхъ, предчувствіяхъ, о подвигахъ Робинъ-Гуда, ужасныя исторіи о приключеніяхъ пиратовъ, предпочитая ихъ всему Горацію, Виргилію и Гомеру, которыхъ насильно навязали его упрямому уму! Мнѣ кажется, что именно этой внезапной перемѣной во многомъ объясняется эксцентричность дальнѣйшей жизни Байрона. Четвертая пѣснь Чайльдъ-Гарольда есть плодъ ума, который очень усердно и заботливо запасался знаніями и съ большимъ глубокомысліемъ и энергіей усвоилъ то, чему научился; его чувства не проявляются сразу, а пробуждаются лишь путемъ долгаго размышленія. Тотъ, кто, читая это произведеніе, не поражается высокими достоинствами и гигантскою силою ума его автора, доказываетъ этимъ, по моему мнѣнію, нечувствительность своего сердца и большую тупость своего ума». (Бриджесъ).

Стр. 181. Строфа CLXXXV.

Оконченъ трудъ. Умолкнулъ лиры звонъ.

"Показавъ намъ своего паломника посреди наиболѣе поразительныхъ картинъ земного величія и упадка, научивъ насъ, подобно ему, скорбѣть объ измѣнчивости, непрочности и суетности человѣческаго величія, привести, наконецъ, его и насъ къ предѣлу «Великой Пропасти», — вотъ идея, достойная глубокаго ума Байрона. Здѣсь мы можемъ видѣть ту страшную и неизмѣнную бездну Вѣчности, лоно которой поглотило уже многихъ и когда-нибудь должно поглотить всѣхъ, той Вѣчности, въ которой навсегда успокоится человѣческій гнѣвъ и презрѣніе, грусть великихъ и волненія малыхъ умовъ. Только истинный поэтъ человѣчества и природы могъ рѣшиться дать такое окончаніе своему паломничеству. Мы можемъ соединить образъ странника то съ утесами Кальпэ, то съ разрушенными храмами Аѳинъ, то съ гигантскими останками Рима; но если мы пожелаемъ представить себѣ эту мрачную фигуру дѣйствительно существующею личностью, то можемъ ли мы найти для нея лучшее мѣсто, нежели на берегу моря, при шумѣ волнъ? Такъ Гомеръ изобразилъ Ахилла въ минуты неудержимаго и неутѣшнаго горя, вызваннаго утратою Патрокла; такъ представилъ онъ и отцовское отчаяніе стараго Хриса —

Βή δ'᾽ὰκέων παρὰ ϑἶνα πολυφλοισβοιο ϑαλάσσης

(Вильсонъ).

ИСТОРИЧЕСКІЯ ПРИМѢЧАНІЯ къ IV пѣснѣ.

(Составлены Гобгоузомъ для 1-го изданія. См. выше стр. 512).

I.

Государственная тюрьма въ Венеціи.

Взошелъ на Мостъ я Вздоховъ, гдѣ видны

По сторонамъ его дворецъ съ темницей.

(Строфа I).

Дворецъ дожей въ Венеціи сообщается съ тюрьмою посредствомъ мрачнаго моста или крытой галлереи, находящейся высоко надъ водою и раздѣленной каменной стѣною на корридоръ и камеру. Государственныя тюрьмы, называющіяся pozzi или колодцами, находились въ толстыхъ стѣнахъ дворца, и когда узника выводили оттуда на казнь, его вели по корридору на другую сторону, а затѣмъ приводили обратно въ камеру на мосту и тамъ подвергали удавленію. Низкая дверь, черезъ которую преступниковъ вводили въ эту камеру, теперь заложена, но корридоръ все еще открытъ и извѣстенъ подъ названіемъ «Моста вздоховъ». Pozzi находятся подъ комнатой, откуда начинается мостъ. Ихъ было раньше двѣнадцать; но при первомъ появленіи французовъ венеціанцы поспѣшно завалили или уничтожили самые глубокіе изъ этихъ «колодцевъ». Впрочемъ, вы и теперь можете спуститься черезъ подъемную дверь и проползти черезъ отверстія, наполовину засыпанныя мусоромъ, на два этажа ниже перваго ряда. Если вы нуждаетесь въ утѣшеніи по поводу уничтоженія власти патриціевъ, то здѣсь, можетъ быть, вы его и найдете; въ узкой галлереѣ, ведущей въ камеры, свѣтъ чуть мерцаетъ, а самыя мѣста заключенія находятся въ совершенной темнотѣ. Небольшое отверстіе въ стѣнѣ пропускало спертый воздухъ изъ корридоровъ и служило для подаванія узнику пищи.

Единственною мебелью въ кельѣ были деревянныя нары, поднятыя на футъ отъ пола. Проводники говорятъ намъ, что освѣщенія здѣсь не полагалось. Кельи имѣютъ около пяти шаговъ въ длину, два съ половиною — въ ширину и семь футовъ въ вышину. Они находятся какъ разъ одна подъ другою, и въ нижнихъ дышится съ трудомъ. Когда республиканцы спустились въ эти ужасныя ямы, они нашли только одного узника, который, говорятъ, пробылъ здѣсь шестнадцать лѣтъ. Обитатели нижнихъ келій оставили слѣды своего раскаянія или отчаянія, которые еще можно видѣть и изъ которыхъ нынѣ, можетъ быть, обязаны своимъ происхожденіемъ позднѣйшей изобрѣтательности. Нѣкоторые изъ заключенныхъ, повидимому, нанесли оскорбленіе духовенству, а другіе сами принадлежали къ нему, какъ можно заключать не только по сдѣланнымъ ими надписямъ, но и по начерченнымъ ими на стѣнахъ изображеніямъ церквей и колоколенъ. Читателю не безынтересно будетъ видѣть образцы произведеній, внушенныхъ такимъ ужаснымъ одиночествомъ. Вотъ три надписи въ томъ видѣ, какъ онѣ, вѣроятно, уже не разъ были списаны:

1. NON TI FIDAR AD ALCUNO PENSA Е ТАСІ

SE FUGIR VUOI DE SPIONI INSIDIE E LACCI

IL PENTIRTI PENTIETI NULLA GIOVA

MA BEN DI VALOR TUO LA VERA PROVA

1607. ADI 2. GENARO. FUI RE-

TENTO P’LA BESTIEMMA P’AVER DATO

DA MANZAR А UN MORTO

IACOMO. GRITTI. SCRISSE.

2. UN PARLAR POCHO et

NEGARE PRONTO et

UN PENSAR AL FINE PUO DARE LA VITA

А NOI ALTRI MESCHINI

1605

EGO IOHN BAPTISTA AD

ECCLESIAM CORTELLARIUS.

3. DE CHI MI FIDO GUARDAMI DIO

DE CHI NON MI FIDO MI GUARDARO IO

А TA H А NA

V. LA S .C .K .R .

Списывавшій воспроизвелъ ошибки, не исправляя ихъ; впрочемъ, ошибки эти не особенно значительны, если принять въ соображеніе, что буквы, очевидно, были нацарапаны въ темнотѣ. Надо только замѣтить, что въ первой надписи слѣдуетъ читать: bestemmia и mangiar; эта надпись принадлежитъ, вѣроятно, преступнику, заключенному за какое-нибудь нечестивое дѣяніе во время похоронъ; Cortellarius названіе одного прихода на материкѣ, близъ моря; послѣднія заглавныя буквы, очевидно, означаютъ: Viva la Santa Chiesa Kattolica Romana.

II.

Пѣсни гондольеровъ.

Въ Венеціи замолкла пѣснь Торквато…

(Строфа III).

(«Не могу не упомянуть объ одномъ венеціанскомъ обычаѣ, который, какъ мнѣ говорили, очень распространенъ среди мѣстнаго простого народа, — пѣть строфы изъ Тассо. Онѣ положены на довольно красивую, торжественную музыку, и пѣвецъ, начиная которую-нибудь изъ нихъ, желаетъ, чтобы ему отвѣчалъ другой, который его услышитъ, — такъ что иногда вы слышите, какъ цѣлый десятокъ или дюжина пѣвцовъ, одинъ вслѣдъ за другимъ, повторяютъ стихъ за стихомъ и продолжаютъ пѣть поэму до тѣхъ поръ, пока помнятъ ея слова». Аддисонъ, 1700 г.)

Хорошо извѣстное въ старину поочередное пѣніе гондольерами строфъ изъ «Іерусалима» Тассо прекратилось вмѣстѣ съ независимостью Венеціи. Изданія поэмы съ подлиннымъ текстомъ на одной сторонѣ и венеціанскими варіантами — на другой, въ томъ видѣ, какъ пѣли гондольеры, нѣкогда были очень распространены, да и теперь еще попадаются. Слѣдующій отрывокъ покажетъ разницу между тосканскимъ эпосомъ и Canta alla barcarola:

Подлинный текстъ.

Canto l’arme pietose, e’l capitano

Che 'l gran Sepolcro liberò di Cristo.

Molto egli oprò col senno, e con la mano

Molto soffri uel glorioso acquisto;

E in van e' Inferno а lui s' oppose, e in vano

S’armò d' Asia, e di Libia il popol misto,

Che il Ciel gli diè favore, e sotto а i Santi

Segni ridusse i suoi compagni erranti.

Венеціанскій текстъ.

L' anne pietose de cantar gho vogia,

E de Goffredo la immortal braura

Che al fin l' ha libera co strassia, e dogia

Del nostro buon Gesu la Sepoltura

De mezo mondo unito, e de quel

Bogia Missier Pluton non l' ha bu mai paura:

Dio l' ha agiutá, e i compagni srarpagni

Tutti’l gh' i ha messi insieme i di del Dai.

Впрочемъ, нѣкоторые изъ болѣе старыхъ гондольеровъ еще помнятъ строфы своего нѣкогда излюбленнаго поэта.

7-го минувшаго января авторъ Чайльдъ-Гарольда и другой англичанинъ, написавшій эту замѣтку, поѣхали въ гондолѣ на Лидо съ двумя пѣвцами, изъ которыхъ одинъ былъ плотникъ, а другой — гондольеръ. Первый помѣстился на кормѣ, а другой — на носу гондолы. Отъѣхавъ немного отъ набережной Пьяццетты, они начали пѣть и продолжали свое пѣніе до самаго пріѣзда на островъ. Въ числѣ другихъ образцовъ, они пѣли о смерти Клоринды и о дворцѣ Армиды — и не на венеціанскомъ нарѣчіи, а на тосканскомъ. Впрочемъ, плотникъ, пѣвшій лучше другого и часто поправлявшій своею товарища, говорилъ намъ, что онъ можетъ и «перевести» оригинальный текстъ. Онъ прибавилъ, что можетъ спѣть строфъ триста, но что у него не хватаетъ дыханія (тутъ онъ употребилъ слово morbin) выучить больше или пропѣть все, что онъ знаетъ: для разучиванья и повторенья надо имѣть много свободнаго времени, — «а вы посмотрите на мое платье и на меня», сказалъ бѣдный малый: «вѣдь я голодаю». Эта рѣчь была болѣе трогательна, чѣмъ его пѣніе, которое можно находить привлекательнымъ только по привычкѣ. Это былъ рѣзкій, крикливый и монотонный речитативъ, а гондольеръ, кромѣ того, помогалъ своему пѣнію, держа руку съ одной стороны рта. Плотникъ дѣлалъ спокойные жесты, видимо, стараясь ихъ сдерживать, но это ему не вполнѣ удавалось, такъ какъ онъ былъ слишкомъ заинтересовавъ содержаніемъ поэмы. Отъ этихъ людей мы узнали, что пѣніе Тассо распространено не только среди гондольеровъ, и что, хотя рѣдко, но все-таки въ низшихъ классахъ населенія можно встрѣтить людей, знающихъ нѣсколько строфъ.

Повидимому, у пѣвцовъ нѣтъ обыкновенія грести и пѣть въ одно и то же время. Хотя на венеціанскихъ каналахъ уже и не слышно стиховъ изъ «Іерусалима», однако, тамъ все еще очень часто слышится музыка; а наканунѣ праздниковъ иностранцы, находящіеся вдали или недостаточно освѣдомленные для того, чтобы различать отдѣльныя слова, могутъ вообразить, что на нѣкоторыхъ гондолахъ все еще звучатъ строфы Тассо. Авторъ нѣсколькихъ замѣчаній объ этомъ предметѣ, появившихся въ «Curiosities of Litterature», извинитъ меня за мои цитаты; но, за исключеніемъ нѣсколькихъ фразъ, можетъ быть, слишкомъ изысканныхъ или необычныхъ, онъ далъ очень точное и пріятное описаніе:

"Въ Венеціи гондольеры знаютъ наизусть длинные отрывки изъ Аріосто и Тассо и часто поютъ ихъ на особый мотивъ. Но въ настоящее время это знаніе, кажется, находится въ упадкѣ, по крайней мѣрѣ, послѣ нѣкоторыхъ усилій, мнѣ удалось отыскать только двухъ человѣкъ, которые могли мнѣ спѣть отрывокъ изъ Тассо. Я долженъ прибавить, что покойный г. Берри однажды спѣлъ мнѣ отрывокъ изъ Тассо, увѣряя, что онъ поетъ на манеръ гондольеровъ.

"Поютъ всегда двое, поочередно. Мелодію мы знаемъ случайно изъ Руссо, въ пѣсняхъ котораго она напечатана; въ ней, собственно, нѣтъ мелодическаго движенія: она представляетъ нѣчто среднее между canto fermo и canto figurato; къ первому она приближается декламаціею въ видѣ речитатива, а ко второму — отдѣльными пассажами, въ которыхъ украшается фіоритурами какой-нибудь одинъ слогъ.

"И вошелъ въ гондолу при лунномъ свѣтѣ; одинъ нѣмецъ помѣстился спереди, а другой — сзади, и мы поѣхали къ Санъ-Джорджіо. Одинъ началъ пѣть; когда онъ оканчивалъ одну строфу, другой подхватывалъ и начиналъ слѣдующую, и такимъ образомъ пѣніе продолжалось поочередно. Во все время пѣнія постоянно и неизмѣнно повторялись однѣ и тѣ же ноты; но, соотвѣтственно содержанію строфы, пѣвцы дѣлали болѣе или менѣе сильное удареніе то на одной нотѣ, то на другой и такимъ образомъ исполненіе строфы мѣнялось, смотря по ея сюжету.

"Въ общемъ, это пѣніе было хрипло и крикливо; подобно всѣмъ грубымъ. нецивилизованнымъ людямъ, они думаютъ, что достоинство пѣнія заключается въ силѣ голоса. Казалось, что одинъ хочетъ перещеголять другого силою своихъ легкихъ; а я отъ этого не только не получалъ никакого удовольствія (сидя въ палаткѣ гондолы), но чувствовалъ себя въ очень непріятномъ положеніи.

"Мой спутникъ, которому я это сообщилъ, желая поддержать славу своихъ земляковъ, сталъ увѣрять меня, что это пѣніе очень пріятно, если его слушать на извѣстномъ разстояніи. Поэтому мы вышли на берегъ и оставили одного пѣвца въ гондолѣ, а другой отошелъ на нѣсколько сотъ шаговъ. Они снова начали пѣть, обращаясь другъ къ другу, а я прохаживался взадъ и впередъ между обоими, всегда удаляясь отъ того, кто начиналъ пѣть. Часто я останавливался, прислушиваясь къ тому и другому.

"Такимъ образомъ эта сцена получила должную постановку, сильная и, какъ сказано, крикливая декламація издали поражала слухъ и возбуждала вниманіе; быстро слѣдовавшіе одинъ за другимъ переходы. которые по необходимости должно было исполнять въ болѣе низкихъ тонахъ, казались какими-то жалобными стонами, слѣдовавшими за громкимъ выраженіемъ волненія или скорби. Второй пѣвецъ слушалъ внимательно и начиналъ тотчасъ же, какъ только первый переставалъ пѣть, отвѣчая ему болѣе нѣжными или болѣе сильными нотами, соотвѣтственно содержанію строфы. Сонные каналы, величественныя зданія, блескъ луны, черныя тѣни немногихъ гондолъ, двигавшихся, словно привидѣнія, туда и сюда, — все это усиливало поразительную оригинальность этой сцены, и при такихъ обстоятельствахъ не трудно было признать за нею удивительно гармоническій характеръ.

"Это пѣніе какъ нельзя больше идетъ къ одинокому, лѣнивому гондольеру, который отдыхаетъ, растянувшись въ своей лодкѣ на одномъ изъ каналовъ, въ ожиданіи товарища или сѣдока, и до извѣстной степени облегчаетъ свою скуку пѣснями или поэтическими исторіями, какія придутъ ему на умъ. Часто онъ и во всѣхъ силъ возвышаетъ свой голосъ, и этотъ голосъ несется далеко по тихому зеркалу водъ; все кругомъ тихо, несмотря на то, что пѣвецъ находится посреди большого и населеннаго города. Здѣсь нѣтъ стука экипажей, нѣтъ шума отъ шаговъ прохожихъ; только по временамъ, съ чуть слышнымъ плескомъ веселъ скользитъ молчаливая гондола…

"На извѣстномъ разстояніи перваго пѣвца услышитъ другой, быть можетъ, вовсе съ нимъ и не знакомый. Мелодія и стихи тотчасъ же устанавливаютъ между обоими извѣстную связь: второй становится эхомъ перваго и, въ свою очередь, старается, чтобы его услыхали. По молчаливому соглашенію, они начинаютъ чередоваться въ пѣніи строфъ, и готовы пропѣть цѣлую ночь, не чувствуя усталости, причемъ случайные слушатели также принимаютъ участіе въ этой забавѣ.

"Это пѣніе всего лучше звучитъ на далекомъ разстояніи, пріобрѣтая невыразимую привлекательность; такимъ образомъ, его цѣль вполнѣ достигается только отдаленіемъ. Его звуки заунывны, но не печальны, и по временамъ, слушая ихъ, трудно удержаться отъ слезъ. Мой спутникъ, вообще не отличавшійся нѣжностью, вдругъ совсѣмъ неожиданно сказалъ: «Е singolare come quel canto intenerisce, e moite più quando lo cantano meglio».

"Мнѣ передавали, что женщины на Либо^[42], — длинной грядѣ острововъ, отдѣляющихъ Адріатическое море отъ лагуны, въ особенности женщины дальнихъ округовъ Маламокки и Палестрины, также распѣваютъ стихи Тассо на подобные же мотивы.

«У нихъ есть обычай, когда ихъ мужья выѣзжаютъ въ море ловить рыбу, садиться по вечерамъ вдоль берега и пѣть эти пѣсни; онѣ поютъ какъ можно громче до тѣхъ поръ, пока каждая изъ нихъ не различитъ издали отвѣтную пѣсню своего мужа»^[43].

Любовь къ музыкѣ и поэзіи отличаетъ всѣ классы венеціанскаго населенія даже среди мелодичныхъ сыновъ Италіи. Въ самомъ городѣ всегда есть достаточно публики для того, чтобы наполнить одновременно два или даже три оперныхъ театра въ одинъ вечеръ, и только немногія событія въ частной жизни не вызываютъ печатнаго или изустнаго сонета. Получитъ ли врачъ или юристъ ученую степень, произнесетъ-ли священникъ свою первую проповѣдь, сдѣлаетъ ли хирургъ операцію, захочетъ ли актеръ увѣдомить публику о своемъ отъѣздѣ или о своемъ бенефисѣ, поздравляютъ ли васъ съ законнымъ бракомъ, съ днемъ рожденія или съ выигрышемъ тяжбы, — музы непремѣнно призываются для того, чтобы произвести извѣстное количество стиховъ, и вѣсть о частныхъ торжествахъ распространяется на дѣвственно-бѣлыхъ или частью раскрашенныхъ афишахъ, расклеиваемыхъ чуть не на всѣхъ углахъ города. Послѣдній спектакль любимой примадонны вызываетъ эту поэтическую дань даже изъ тѣхъ возвышенныхъ сферъ, изъ которыхъ въ нашихъ театрахъ обыкновенно слетаютъ только купидоны да снѣжные хлопья. Поэзіей проникнута вся жизнь венеціанца, которая въ своемъ обычномъ теченіи часто прерывается неожиданностями и перемѣнами, встрѣчаемыми у насъ только въ романахъ и рѣзко отличающими ее отъ нашего сѣвернаго, трезваго и однообразнаго существованія; здѣсь удовольствія входятъ въ число обязанностей, а обязанности нерѣдко становятся развлеченіемъ, и такъ какъ и тѣ, и другія считаются одинаково важными составными частями жизни, то они и исполняются, и объявляются съ одинаково равнодушною серьезностью и веселымъ усердіемъ. Столбцы венеціанской газеты обычно заканчиваются слѣдующими тремя извѣстіями:

Шарада.

Выносъ Святыхъ Даровъ въ церкви св…

Театры: Св. Моисея — опера; Св. Бенедикта — комедія характеровъ; Св. Луки — спектакля нѣтъ.

Если вспомнить, чѣмъ являются въ глазахъ католиковъ ихъ освященныя облатки, то мы, конечно, согласимся, что онѣ заслуживали бы мѣста болѣе почетнаго, нежели между шарадою и театрами.

III.

Левъ и кони св. Марка.

Какъ жалокъ нынѣ Левъ среди громадъ

На площади…

(Строфа XI).

Левъ отъ своего путешествія въ Домъ Инвалидовъ не потерялъ ничего, кромѣ евангелія, на которомъ покоилась одна изъ его лапъ, теперь поставленная наравнѣ съ другой ногой. Кони также возвратились на прежнее дурно-выбранное мѣсто, откуда они были взяты, и по-прежнему наполовину спрятаны подъ портикомъ собора св. Марка. Ихъ исторія, послѣ отчаянной борьбы, теперь уже въ достаточной степени разъяснена. Изслѣдованія и сомнѣнія Эриццо и Дзаветти, а въ послѣднее время — графа Леопольда Чиконьяры, повидимому, установили ихъ римское происхожденіе и родословную не старше временъ Нерона. Но г. Шлегель продолжалъ поучать венеціанцевъ относительно цѣнности ихъ собственныхъ сокровищъ, и одинъ грекъ^[44] разъ навсегда заявилъ притязанія своихъ соотечественниковъ на это благородное произведеніе искусства. Г. Мустоксиди не былъ оставленъ безъ возраженія, но до сихъ поръ еще не получилъ отвѣта. Кажется, эти коня несомнѣнно хіосскаго происхожденія и перевезены въ Римъ Ѳеодосіемъ. Лапидарное письмо — любимая манера итальянцевъ; оно создало славу не одному изъ ихъ литературныхъ дѣятелей. Однимъ изъ лучшихъ образцовъ работы типографіи Бодони служитъ почтенный томъ надписей, весь написанный его другомъ Паччіауди. Для возвращенныхъ коней было сочинено нѣсколько надписей. Надо полагать, что выбора удостоилась не лучшая изъ нихъ: надъ портикомъ собора изображены золотыми буквами слѣдующія слова:

QDATUOB . EQUORUM . SIGNA . A . VENETIS . BYZANТІО . CAPTA . AD . TEMP . D . MAR . А . R . S . МССІV . POSITA . QUAE . HOSTILIS . CUPIDITAS . А . MDCCIIIC . ABSTULERAT . FRANC . I . ІМР . PACIS . ОRВІ . DАTAE . TROPHAEM . А . MDOCXV * VICTOR . REDUXIT.

О латыни ничего сказать нельзя, но позволительно замѣтить, что несправедливость венеціанцевъ, которые увезли этихъ коней изъ Константинополя, была не меньше, чѣмъ несправедливость французовъ, которые перенесли ихъ въ Парижъ, и что приличнѣе было бы обойтись безъ всякихъ намековъ на тотъ и другой грабежъ. Католическій государь, можетъ быть, долженъ былъ бы воспротивиться помѣщенію надъ главнымъ входомъ въ каѳедральный соборъ надписи, относящейся къ тріумфамъ вовсе не религіознымъ. Это несоотвѣтствіе можетъ быть объяснено только «умиротвореніемъ міра».

IV.

Подчиненіе Барбароссы папѣ Александру III.

Гдѣ швабъ молилъ, — теперь австрійца тронъ;

Монархъ ногою попираетъ плиты,

Гдѣ былъ монархъ колѣнопреклоненъ.

(Строфа XII).

Послѣ многихъ тщетныхъ усилій со стороны итальянцевъ, желавшихъ сбросить съ себя иго Фридриха Барбароссы, и послѣ столь же безплодныхъ попытокъ императора сдѣлаться абсолютнымъ повелителемъ всѣхъ своихъ цизальпинскихъ владѣній, кровопролитная борьба, длившаяся двадцать четыре года, благополучно завершилась въ Венеціи. Относительно статей мирнаго договора достигнуто было предварительное соглашеніе между папою Александромъ III и Барбароссой, и папа, получивъ охранную грамоту, уже прибылъ въ Венецію изъ Феррары, въ сопровожденіи пословъ короля сициліанскаго и консуловъ Ломбардской лиги. Но нѣкоторые пункты договора все-таки оставались еще не окончательно рѣшенными, и заключеніе мира считалось въ теченіе нѣсколькихъ дней невозможнымъ. При такихъ обстоятельствахъ внезапно получено было извѣстіе, что императоръ прибылъ въ Кіодзу,^[45] — городъ, лежащій въ пятнадцати миляхъ отъ Венеціи. Венеціанцы сильно взволновались и потребовали, чтобы онъ немедленно былъ привезенъ въ городъ. Ломбардцы забили тревогу и отошли къ Тревизо. Самъ папа опасался какого нибудь безпорядка въ случаѣ, если бы Фридрихъ внезапно двинулся противъ него, но былъ успокоенъ благоразуміемъ и тактомъ дожа Себастіана Ціани. Кіодза и Венеція обмѣнялись нѣсколькими посольствами и, наконецъ, императоръ, отступивъ отъ нѣкоторыхъ прежнихъ своихъ требованій, «отложилъ свою львиную свирѣпость и воспринялъ кротость агнца»^[46].

Въ субботу, 23 поля 1177 года, шесть венеціанскихъ галеръ съ большимъ великолѣпіемъ перевезли Фридриха изъ Кіодзы на островъ Лидо, въ одной милѣ отъ Венеціи. На слѣдующій день, рано поутру, папа, въ сопровожденіи сициліанскихъ пословъ и представителей Ломбардіи, призванныхъ имъ съ материка, а также при большомъ стеченіи народа, направился изъ патріаршаго дворца въ церковь св. Марка и торжественно провозгласилъ императора и его сторонниковъ свободными отъ тяготѣвшаго надъ ними церковнаго отлученія. Имперскій канцлеръ, отъ имени своего государя, отрекся отъ анти-папъ и ихъ еретическихъ приверженцевъ. Тотчасъ же дожъ, съ большой свитой изъ духовныхъ и свѣтскихъ особъ, явился на галеры, привѣтствовалъ Фридриха и съ великимъ почетомъ перезенъ его съ Лидо въ Венецію. Императоръ сошелъ съ галеры на набережной Пьяццетты. Дожъ, патріархъ, епископы, духовенство и венеціанскій народъ, съ крестами и хоругвями, пошли передъ нимъ въ торжественной процессіи въ церковь св. Марка. Александръ находился у входа въ базилику вмѣстѣ съ своими епископами и кардиналами, патріархомъ Аквилейскимъ, архіепископами и епископами ломбардскими, которые были всѣ въ церковныхъ облаченіяхъ. Фридрихъ приблизился — «направляемый Святымъ духомъ, поклоняясь Всевышнему въ лицѣ Александра, отложилъ свое императорское достоинство и, снявъ мантію, простерся ницъ предъ папою. Александръ, со слезами на глазахъ, благосклонно поднялъ его съ пола, поцѣловалъ и благословилъ; а сопровождавшіе императора германцы тотчасъ же громкимъ голосомъ запѣли: „Слава Тебѣ, Господи!“ Тогда императоръ, взявъ папу за правую руку, повелъ его въ церковь и, получивъ его благословеніе, отбылъ во дворецъ дожей». Церемонія подчиненія повторилась и на слѣдующій день. Папа самъ, по просьбѣ Фридриха, служилъ обѣдню въ церкви св. Марка. Императоръ снова снялъ свою царскую мантію и, взявъ въ руки жезлъ, сталъ прислуживать папѣ, удаляя народъ отъ хора и предшествуя первосвященнику предъ алтаремъ. Александръ, прочитавъ евангеліе, произнесъ проповѣдь къ народу. Императоръ всталъ у самаго аналоя, въ позѣ внимательнаго слушателя; и папа, тронутый такимъ знакомъ вниманія (такъ какъ онъ зналъ, что Фридрихъ не понимаетъ ни одного слова изъ его рѣчи), приказалъ патріарху Аквилейскому переводить латинскую проповѣдь на нѣмецкій языкъ. Затѣмъ былъ пропѣтъ символъ вѣры. Фридрихъ принесъ свою жертву и облобызалъ ногу папы, а по окончаніи обѣдни подвелъ его за руку къ своей бѣлой лошади. Онъ самъ держалъ стремя и хотѣлъ вести лошадь въ поводу до пристани, но папа не принялъ этой услуги и, любезно благословивъ его, отпустилъ. Такова сущность разсказа, оставленнаго архіепископомъ Салернскимъ, который самъ присутствовалъ при этой церемоніи и повѣствованіе котораго подтверждается также и другими свидѣтельствами. Объ этомъ событіи не стоило бы говорить такъ подробно, если бы оно не было настолько же торжествомъ свободы, какъ и торжествомъ суевѣрія. Ломбардскіе города обязаны были ему подтвержденіемъ своихъ привилегій, и Александръ имѣлъ причину благодарить Провидѣніе, давшее больному и безоружному старику возможность подчинить себѣ могущественнаго и страшнаго государя".^[47]

V.

Генрихъ Дандоло.

Гдѣ Дандоло — великій старецъ — нынѣ,

Который сокрушилъ Царьградъ въ его гордынѣ?

(Строфа XII).

(Въ подлинникѣ эти стихи читаются: «О, если бы хоть на часъ воскресъ слѣпой старецъ Дандоло, восьмидесятилѣтній вождь, побѣдоносный противникъ Византіи!»).

Читатель припомнитъ восклицаніе шотландца: «О, если бы хоть на часокъ въ Денди!» Генриху Дандоло, когда его избрали дожемъ, въ 1192 году, было 85 лѣтъ отъ роду. Слѣдовательно, когда онъ командовалъ венеціанцами при взятіи Константинополя, ему было уже 97 лѣтъ. Въ этомъ возрастѣ онъ присоединилъ три восьмыхъ всей имперіи «Романіи» (такъ называлась въ то время римская имперія)^[48] къ титулу и владѣніямъ венеціанскаго дожа. Три восьмыхъ этой имперіи упоминались въ грамотахъ до временъ дожа Джованни Дольфино, который пользовался приведеннымъ титуломъ еще въ 1357 году^[49].

Дандоло лично руководилъ штурмомъ Константинополя. Два корабля, «Рай» и «Пилигримъ», были связаны другъ съ другомъ, и съ ихъ верхней палубы былъ перекинутъ мостъ или лѣстница на стѣны. Дожъ находился въ числѣ первыхъ, вошедшихъ въ городъ. Тогда-то исполнилось, какъ говорили венеціанцы, пророчество Эритрейской сивиллы: «На волнахъ Адріатики возникнетъ могущественное государство подъ управленіемъ слѣпого вождя; они окружатъ козла, обезславятъ Византію, вычернятъ ея зданія, разнесутъ ея добычу; новый козелъ будетъ блеять до тѣхъ поръ, пока они не измѣрятъ и не пробѣгутъ 51 фута и девять дюймовъ съ половиною»^[50]. Дандоло умеръ 1 іюня 1205 г. Онъ царствовалъ тринадцать лѣтъ, шесть мѣсяцевъ и пять дней и былъ похороненъ въ храмѣ св. Софіи въ Константинополѣ. Довольно странно, что бунтовщикъ аптекарь, захватившій мечъ дожей и уничтожившій старое правительство въ 1796—7 гг., также носилъ имя Дандоло.

VI.

Война въ Кіодзѣ.

Но Доріи угроза не безслѣдной

Осталася — и на коняхъ узда.

(Строфа XIII).

Послѣ пораженія при Полѣ и взятія Кіодзы, 16 августа 1379 г., соединенными войсками генуезцевъ и Франческо да Каррара, синьора падуанскаго, венеціанцы пришли въ крайнее отчаяніе. Къ побѣдителямъ отправлено было посольство съ бѣлымъ листомъ бумаги, на которомъ ихъ просили написать какія угодно условія, лишь бы только сохранить независимость Венеціи. Правитель Падуи готовъ былъ согласиться на это предложеніе, но генуэзцы, кричавшіе послѣ побѣды при Полѣ: «Въ Венецію! въ Венецію! и да здравствуетъ св. Георгій!» рѣшили уничтожить своихъ соперниковъ; ихъ главнокомандующій, Пьетро Доріа, далъ посольству такой отвѣтъ: «Клянусь Богомъ, синьоры венеціанцы, вамъ не будетъ мира ни отъ правителя Падуи, ни отъ нашей генуэзской общины до тѣхъ поръ, пока мы не наложимъ узды на вашихъ необузданныхъ коней, что стоятъ подъ портикомъ вашего евангелиста св. Марка. А когда мы ихъ взнуздаемъ, тогда мы съумѣемъ держать васъ въ мирѣ. Таковы намѣренія наши и нашей общины. Что касается этихъ нашихъ братьевъ генуэзцевъ, которыхъ вы привели съ собою, чтобы отдать намъ, то я не хочу ихъ брать; отведите ихъ назадъ, потому что черезъ нѣсколько дней я самъ приду освободить изъ вашихъ тюремъ какъ ихъ, такъ и остальныхъ»^[51]. И дѣйствительно, генуэзцы подвинулись впередъ до Маламокко, въ пяти миляхъ отъ столицы; но грозная опасность, вмѣстѣ съ высокомѣріемъ непріятелей, подняла мужество венеціанцевъ; они рѣшились сдѣлать чрезвычайныя усилія и принесли много пожертвованій, которыя всѣ тщательно отмѣчаются ихъ историками и Виттре Пизани поставленъ былъ во главѣ флотиліи изъ 31-хъ галеръ. Въ октябрѣ генуэзцы очистили Маламокко и отступили въ Кіодзу, но затѣмъ снова стали угрожать Венеціи, которая была доведена до послѣдней крайности. Въ это время, 1 января 1380 г., прибылъ Карло Дзено, который съ 11-ю галерами крейсировалъ у генуэзскихъ береговъ. Венеціанцы оказались теперь настолько сильными, что могли осадить генуэзцевъ. Доріа былъ убитъ 22 января каменнымъ ядромъ въ 195 фунтовъ вѣса, выброшеннымъ изъ мортиры, называвшейся тревизскою; Кіодза была тѣсно окружена; къ венеціанцамъ присоединился вспомогательный отрядъ въ пять тысячъ человѣкъ, среди которыхъ было нѣсколько англійскихъ кондотьеровъ, подъ начальствомъ нѣкоего капитана Чекко. Тогда генуэзцы, въ свою очередь, стали просить мира, но не получили его до тѣхъ поръ, пока не сдались на полную волю побѣдителей; 24 іюня 1380 дожъ Контарини торжественно вступилъ въ Кіодзу. Четыре тысячи плѣнниковъ, девятнадцать галеръ, множество мелкихъ судовъ и лодокъ, со всѣмъ вооруженіемъ и припасами, а также и всѣ издержки экспедиціи, были наградою побѣдителей, которые, если бы Доріа не далъ такого неумолимаго отвѣта, рады были бы, что имъ оставлена во владѣніи одна только Венеція. Подробное изложеніе этихъ событій находится въ сочиненіи «Война въ Кіодзѣ», авторъ котораго, Даніэле Кинаццо, жилъ въ то время въ Венеціи^[52].

VII.

Венеція подъ властью австрійцевъ.

Безмолвіе палатъ

И узкихъ улицъ, видъ чужихъ поcтылый —

Напоминаетъ все враговъ захватъ.

(Строфа XV).

Населеніе Венеціи въ концѣ XVІІ столѣтія доходило почти до двухъ сотъ тысячъ человѣкъ. Послѣдняя перепись, произведенная два года тому назадъ (1810), опредѣлила его въ сто три тысячи, и съ каждымъ днемъ оно все уменьшается. Торговля и оффиціальныя занятія, бывшія неистощимымъ источникомъ венеціанскаго процвѣтанія, теперь прекратились {«Nonnullorum e nobilitate immensae sunt opes, adeo ut vix aestlmari possint; id quod tribus e rebus oritur: parsimonia, commercio atque iis emolumentis, quae e Bepublica percipiunt, quae hanc ob causam diuturna fore creditur». См. De Principatibus Italiae Tractatus varii, 1628, p. p. 18, 19.]. Большинство патриціанскихъ дворцовъ стоятъ пустыми и постепенно совсѣмъ исчезли бы, если бы правительство, встревоженное разрушеніемъ семидесяти двухъ изъ нихъ въ послѣдніе два года, не отняло у обѣднѣвшихъ людей этого печальнаго источника дохода. Многіе потомки венеціанской знати теперь разсѣялись и смѣшались съ болѣе богатыми евреями на берегахъ Бренты, дворцы которой уже пришли, или понемногу приходятъ, въ полный упадокъ. Отъ «венеціанскаго дворянина» не осталось ничего, кромѣ имени. Онъ — только тѣнь того, чѣмъ онъ былъ прежде, хотя все по-прежнему вѣжливъ и любезенъ. Его постоянное нытье, конечно, извинительно. Каковы бы ни были недостатки республики, и что бы ни говорили иностранцы о томъ, что она воспріяла естественную кончину по неизбѣжному закону смертности, — сами венеціанцы могутъ имѣть объ этомъ вопросѣ только одно мнѣніе. никогда подданные республики не собирались съ такимъ единодушіемъ подъ знамя св. Марка, какъ въ тѣ дни, когда оно было развернуто въ послѣдній разъ; трусость и предательство тѣхъ немногихъ патриціевъ, которые совѣтовали роковой нейтралитетъ, были проявлены только этими немногими отдѣльными личностями. Нѣтъ основанія думать, что современное поколѣніе сожалѣетъ объ утратѣ своихъ аристократическихъ порядковъ и слишкомъ деспотическаго правительства; они думаютъ только объ исчезнувшей независимости. Они изнываютъ, вспоминая о ней, хотя иногда относятся къ этой утратѣ съ веселымъ и добродушнымъ юморомъ. О Венеціи можно сказать словами писанія, что она "умираетъ ежедневно; столь общій и столь очевидный упадокъ производить тягостное впечатлѣніе на иностранца, который не можетъ примириться съ этимъ зрѣлищемъ цѣлой націи, издыхающей у него на глазахъ. Созданіе столь искусственное, лишившись той основной идеи, которая вызвала его къ жизни и поддерживала его существованіе, должно распасться сразу, и его паденіе должно совершиться гораздо быстрѣе его возвышенія. Ненависть ихъ къ порабощенію, побудившая нѣкогда венеціанцевъ искать себѣ убѣжища на морѣ, послѣ постигшаго ихъ бѣдствія вынуждаетъ ихъ вернуться на материкъ, гдѣ они, по крайней мѣрѣ, могутъ оставаться незамѣченными среди цѣлой толпы порабощенныхъ и не представлять унизительнаго зрѣлища націи, обремененной цѣпями. Ихъ живость, привѣтливость и то счастливое равнодушіе, которое дается только отъ природы (такъ какъ философія напрасно старается его внушать), не уменьшились подъ вліяніемъ обстоятельствъ; но многія особенности жизни и нравовъ постепенно утратились, а венеціанская знать, съ тою гордостью, которая свойственна всѣмъ итальянцамъ, бывшимъ господами, не согласилась выставлять на показъ свою незначительность. Она не желаетъ рабскимъ нарядомъ унижать тотъ блескъ, который былъ доказательствомъ и составною частью ея могущества. Дворяне оставляютъ мѣсто, которое они занимали среди своихъ согражданъ; сохраненіе за ними этого мѣста было бы доказательствомъ примиренія и оскорбленіемъ для тѣхъ, кто пострадалъ въ общемъ бѣдствіи. О тѣхъ, кто остался въ униженной столицѣ, можно сказать, что они не столько живутъ, сколько бродятъ, какъ привидѣнія, въ мѣстахъ своей былой славы. Размышленіе о томъ, «кто и что порабощаетъ», едва ли вызоветъ замѣчанія со стороны тѣхъ, кто, въ силу своей національности, является другомъ и союзникомъ завоевателя; позволительно, однако же, сказать хотя бы одно, — что для людей, желающихъ возстановить свою независимость, всякіе владыки должны быть предметомъ ненависти: и смѣло можно предсказать, что эта невыгодная ненависть не исчезнетъ до тѣхъ поръ, пока Венеція не потонетъ въ тинѣ своихъ засоренныхъ каналовъ.

VIII.

Лауpа.

И лавръ слезами пѣсенъ обливая,

Достигъ онъ тѣхъ вершинъ, гдѣ слава вѣковая.

(Строфа XXX)

Благодаря критическому остроумію одного шотландца, мы теперь знаемъ о Лаурѣ такъ же мало, какъ прежде^[53]. Открытія аббата де-Сада, его торжество и насмѣшки ужо не могутъ болѣе служить предметомъ поученія или забавы. Однако, мы не должны думать, что эти «мемуары»^[54] — такой же романъ, какъ «Велизарій» или «Инки», хотя такое мнѣніе и высказано д-ромъ Битти, — человѣкомъ съ громкимъ именемъ, но съ малымъ авторитетомъ^[55]. Его «трудъ» былъ не напрасенъ, хотя его «любовь»^[56], подобно большинству страстей, сдѣлала его смѣшнымъ. Гипотеза, одолѣвшая итальянскихъ спорщиковъ и увлекшая менѣе заинтересованныхъ критиковъ, теперь уже утратила значеніе. Вотъ лишнее доказательство того, что никогда нельзя быть увѣреннымъ, что парадоксъ самый своеобразный и потому кажущійся самымъ пріятнымъ и вѣрнымъ, не уступитъ мѣста вновь установившемуся старому предразсудку.

Итакъ, во-первыхъ, оказывается, что Лаура, повидимому, родилась, жила, умерла и похоронена не въ Авиньонѣ, а въ окрестностяхъ его. Ручьи Сорги, кустарники Кабріера могутъ опять выступить на сцену съ своими прежними претензіями, и даже отвергнутый de la Bastie можетъ быть выслушавъ снисходительно. Гипотеза аббата не имѣла болѣе твердой опоры, кромѣ написаннаго на пергаментѣ сонета и медали, найденныхъ на скелетѣ вдовы Гуго де-Сада, и рукописной замѣтки на принадлежавшемъ Петраркѣ экземплярѣ Виргилія, находящемся теперь въ Амброзіанской библіотекѣ. Если бы эти доказательства были неопровержимы, то стихи должны были быть написаны и медаль сочинена, изготовлена и положена вмѣстѣ съ тѣломъ впродолженіе всего 12-ти часовъ, причемъ всѣ эти дѣйствія совершены надъ трупомъ женщины, умершей отъ чумы и торопливо похороненной въ самый день смерти. Такіе документы, дѣйствительно, имѣютъ слишкомъ рѣшающее значеніе: ими доказывается не фактъ, а поддѣлка. Поддѣлками должны быть признаны и сонетъ, и примѣчаніе къ Виргилію. Аббатъ цитируетъ оба эти источника, какъ неопровержимые; отсюда неизбѣжно слѣдуетъ, что оба они очевидно подложны^[57].

Во-вторыхъ, Лаура никогда не была замужемъ; не «нѣжная и благоразумная» супруга, а высокомѣрная дѣва прославила Авиньонъ, сдѣлавъ этотъ городъ мѣстомъ честной французской страсти, и впродолженіе двадцати одного года разыгрывала здѣсь свои «маленькія хитрости» поочередной благосклонности и холодности съ первымъ поэтомъ своего вѣка^[58]. Далѣе, слишкомъ неудобно было дѣлать женщину отвѣтственною за одиннадцать человѣкъ дѣтей на основаніи одного только плохо истолкованнаго сокращенія и рѣшенія библіотекаря^[59]. Какъ бы то ни было, мы имѣемъ полное основаніе думать, что любовь Петрарки не была платоническою. То счастье, которымъ онъ молилъ наградить его хотя бы одинъ только разъ и на одну минуту, конечно, было не воображаемое {*}, а столь же реальное, какъ и его намѣреніе жениться на той, кого напрасно называютъ символической нимфой, — намѣреніе, слѣды котораго можно указать, по крайней мѣрѣ, въ шести мѣстахъ его сонетовъ. Любовь Петрарки не была ни платонической, ни поэтической, и если въ одномъ мѣстѣ своихъ сочиненій онъ называетъ ее amore venementissimo ma unico ed onesto, то въ письмѣ къ одному изъ своихъ друзей онъ сознается въ томъ, что онъ былъ виновенъ и развращенъ, что эта любовь совершенно поглотила его и овладѣла его сердцемъ.

{* "Pigmalion, quanto lodar ti dei

Dell’immagine tua, se mille volte

N’avesti quel, ch’i’sol una vorrei! "

(Sonetto 50, Quando aiunse а Simon l’alto concetto).}

Впрочемъ, въ этомъ случаѣ онъ, можетъ быть, былъ встревоженъ преступностью своихъ желаній, такъ какъ самъ аббатъ Де-Садъ, который, навѣрное, не проявилъ бы особенно строгой деликатности, если бы имѣлъ возможность доказать свое происхожденіе отъ Петрарки и Лауры, однако, считаетъ себя вынужденнымъ упорно защищать добродѣтель своей прабабушки. Что касается поэта, то мы не имѣемъ доказательствъ его невинности, — за исключеніемъ, можетъ быть, только постоянства его ухаживаній. Въ своемъ посланіи къ потомству онъ увѣряетъ насъ, что когда онъ достигъ сорокового года жизни, то онъ не только сталъ приходить въ ужасъ отъ всякой «неправильности», но даже утратилъ всякое воспоминаніе о ней. Между тѣмъ, рожденіе его незаконной дочери можетъ быть отнесено не ранѣе какъ къ тридцать девятому году его жизни; стало быть, или память, или нравственность поэта измѣнили ему, если онъ забылъ объ этой, ошибкѣ или оказался въ ней виновнымъ^[60]. Слабѣйшимъ доказательствомъ чистоты этой любви было указаніе на ея постоянство, пережившее даже самый предметъ страсти. Разсужденіе г. де-ла-Басти о томъ, что одна только добродѣтель можетъ произвести впечатлѣніе, неизгладимое даже смертью, — одно изъ тѣхъ разсужденій, которыя всѣ хвалитъ, но которымъ никто не вѣритъ, если только начнетъ анализировать собственныя чувства или вспоминать о чувствахъ другихъ людей^[61]. Подобныя заявленіи ничего не могутъ объяснить ни въ отношеніи Петрарки, мы въ отношеніи морали, и годятся развѣ только для очень слабыхъ или очень молодыхъ читателей; а человѣкъ, хоть немного подвинувшійся впередъ отъ невѣдѣнія и дѣтства, можетъ находить для себя поученіе въ одной только истинѣ. То, что принято называть «спасеніемъ чести» отдѣльнаго лица или цѣлаго народа, представляетъ самое безплодное, скучное и лишенное поучительности сочинительство, хотя оно всегда находитъ себѣ больше похвалъ, чѣмъ та трезвая критика, которая приписывается злобному желанію низвести великаго человѣка до общаго уровня обыкновенныхъ людей. Впрочемъ, нашъ историкъ можетъ быть, поступилъ и правильно, сохранивъ свою любимую гипотетическую оговорку, которая обезпечиваетъ автора, хотя едва ли спасаетъ честь все еще неизвѣстной возлюбленной Петрарки^[62].

XI.

Петрарка.

Есть въ Аркуѣ старинная гробница. (Строфа XXX).

Петрарка удалился въ Аркву тотчасъ же по возвращеніи своемъ изъ неудачной поѣздки въ Римъ для посѣщенія Урбана V, въ 1370 г., и за исключеніемъ своей знаменитой поѣздки въ Венецію вмѣстѣ съ Франческо Новелло Каррарскимъ, повидимому, провелъ послѣдніе четыре года своей жизни въ этомъ очаровательномъ уединенномъ мѣстечкѣ или въ Падуѣ. За четыре мѣсяца до смерти онъ уже находился въ состояніи крайней слабости, и утромъ 19 іюля 1374 г. былъ найденъ мертвымъ въ своей библіотекѣ, въ креслѣ, съ головой, склонившейся на книгу. Это кресло еще и теперь показывается среди драгоцѣнныхъ реликвій въ Арквѣ, — реликвій, которыя, при непрерывномъ поклоненіи всему, что имѣло какое-либо отношеніе къ великому поэту со дня его смерти и до настоящей минуты, можно считать гораздо болѣе подлинными, нежели шекспировскія вещи въ Стратфордѣ на Авонѣ.

Арква (удареніе падаетъ на послѣдній слогъ, хотя въ стихѣ, по аналогіи съ англійскимъ языкомъ, это и не соблюдено^[63], лежитъ въ двѣнадцати миляхъ отъ Падуи и около трехъ миль вправо отъ большой дороги въ Ровиго, посреди Эвганейскихъ холмовъ. Пройдя минутъ двадцать по плоской, поросшей деревьями лужайкѣ, вы приходите къ небольшому голубому озеру, свѣтлому, но бездонному, у подошвы цѣлаго ряда возвышенностей и холмовъ, покрытыхъ виноградниками и кустами, пихтами, гранатовыми и разными другими южными плодовыми деревьями. Отъ береговъ озера дорога идетъ, извиваясь, по холмамъ, и вскорѣ показывается, въ просвѣтѣ между двумя склонившимися одна къ другой вершинами горъ, почти со всѣхъ сторонъ окружающихъ деревню, церковь Арквы. Дома деревни разбросаны по бокамъ этихъ обрывистыхъ горъ; домъ поэта находится на вершинѣ небольшого холмика, съ котораго спускаются двѣ тропинки и открывается видъ не только на цвѣтущіе сады въ лежащихъ тутъ же, у подножія, долинахъ, но и на широкое поле, на которомъ видны низкія заросли шелковицы и ивы, опутанныя гирляндами виноградныхъ листьевъ, одинокіе высокіе кипарисы, а вдали — шпицы городскихъ церквей и башенъ; это поле простирается до устьевъ По и до самыхъ береговъ Адріатическаго моря. Климатъ этихъ вулканическихъ холмовъ теплѣе, и сборъ винограда начинается здѣсь на недѣлю раньше, чѣмъ въ падуанскихъ равнинахъ. Петрарка положенъ (такъ какъ о немъ нельзя сказать, что онъ былъ похороненъ) въ саркофагѣ изъ краснаго мрамора, поставленномъ на четырехъ столбахъ на высокомъ фундаментѣ и выдѣляющемся среди остальныхъ, болѣе низкихъ могилъ. Этотъ саркофагъ стоитъ одиноко, но вскорѣ будетъ почти скрытъ отъ глазъ четырьмя лаврами, посаженными въ позднѣйшее время. Фонтанъ Петрарки (здѣсь все носитъ имя Петрарки) вытекаетъ и разливается изъ-подъ искусственнаго свода, нѣсколько ниже церкви, и въ самое сухое время года изобилуетъ той мягкой водой, какою еще въ древности славились Эвганейскіе холмы. Онъ былъ бы еще болѣе привлекателенъ, если бы въ иные дни около него не было множества шершней и осъ. Ни въ чемъ другомъ никакого сходства между могилами Петрарки и Архилога. Въ теченіе вѣковъ всяческіе перевороты шли мимо этихъ уединенныхъ долинъ, и единственное оскорбленіе, нанесенное праху Петрарки, имѣло причиною не ненависть, а чрезмѣрное уваженіе къ нему. Именно — сдѣлана была попытка похитить прахъ изъ саркофага: какая-то флорентинская дама унесла одну руку черезъ трещину, которая видна и до сихъ поръ. Эта обида не была забыта, по послужила поводомъ къ отождествленію поэта съ той страной, въ которой онъ родился, по не хотѣлъ жить. Когда одного крестьянскаго мальчика изъ Арквы спросили, кто такой былъ Петрарка, онъ отвѣчалъ, что «у нихъ въ приходѣ о немъ знаютъ все, а онъ знаетъ только, что Петрарка былъ флорентинецъ».

Г. Форсайтъ^[64] не вполнѣ точно говоритъ, что Петрарка, покинувъ Тоскану еще мальчикомъ, уже никогда туда не возвращался. Повидимому, онъ проѣзжалъ черезъ Флоренцію на пути изъ Пармы въ Римъ и обратно, въ 1350 г, и оставался тамъ довольно долго, такъ что успѣлъ познакомиться съ нѣкоторыми изъ выдающихся жителей города. одинъ флорентинскій джентльменъ, стыдясь этой нелюбви поэта къ родному городу, поспѣшилъ указать на эту ошибку въ сочиненіи нашего прекраснаго путешественника, котораго зналъ лично и уважалъ за его необыкновенныя способности, обширную эрудицію и изысканный вкусъ въ соединеніи съ тою привлекательною простотою обхожденія, которая такъ часто признавалась вѣрнѣйшимъ, хотя, разумѣется, не необходимымъ, признакомъ высшаго ума.

Всѣ слѣды любовника Лауры заботливо помнятся и сохраняются. Въ Венеціи показываютъ домъ, въ которомъ онъ жилъ. Жители Ареццо, желая окончательно прекратить старинный споръ между ихъ городомъ и сосѣдней Анчизой, куда Петрарка былъ привезенъ семи мѣсяцевъ отъ роду и гдѣ онъ оставался до семилѣтняго возраста, отмѣтили длинною надписью мѣсто рожденія своего великаго земляка. Памятная доска въ честь его поставлена въ Пармѣ, въ часовнѣ св. Агаты, у каѳедральнаго собора, потому что онъ былъ архидіакономъ мѣстной конгрегаціи и долженъ былъ быть похороненъ въ этой церкви, если бы его не похитила смерть на чужбинѣ. Другая доска, съ бюстомъ, поставлена въ честь его въ Павіи, потому что онъ провелъ осень 1368 г. въ этомъ городѣ, вмѣстѣ съ своимъ зятемъ Броссано. Политическія условія, въ теченіе цѣлаго ряда вѣковъ лишавшія итальянцевъ возможности критически относиться къ живымъ дѣятелямъ, обратили ихъ вниманіе на прославленіе мертвыхъ.

D. O. M. Francisco Petrarchae Parmensi Archidiacono. Parentibus praeclaris genere perantiquo Ethices Cnristianae scripton eximio Romanae linguae restitutori Etruscae principi Africae ob carmen hac in urbe peractum regibus accito S. P. Q. R. laurea donato. Tanti Viri Juvenilium juvenis senilium senex Studiosissimus Cornes Nicolaus Canonicus Cicognarus Marmorea proxima ara excitata. Ibique condito Divae Januariae cruento corpore H. M P. Suffectum Sed infra meritum Francisci sepulchro Summa hac in aede efferri mandantis Si Parmae occumberet Extera morte heu nobis erepti.

X.

Tacco.

Сіяньемъ вѣчной славы, осѣненъ,

Что Бруски съ Буало глаза слѣпило.

Строфа XXXVIII).

(«Бруски — опечатка вм. Круски, извѣстная флорентинская accademia delia Crusca).

Стихи, въ которыхъ Буало унижаетъ Тассо, могутъ, какъ и всякіе другіе, служить образцомъ, оправдывающимъ мнѣніе о гармоніи французскаго стиха:

А Malherbe, à Racan, préfère Théophile,

Et le clinquant du Tasse à tout l’or de Virgile.

Sat. IX, 170.

Біографъ Серасси^[65], изъ нѣжности къ репутаціи итальянскаго и французскаго поэтовъ, спѣшитъ замѣтить, что сатирикъ впослѣдствіи отрекся отъ этого мнѣнія и провозгласилъ Тассо „геніемъ возвышеннымъ, обширнымъ и счастливо рожденнымъ для высочайшаго поэтическаго наречія“. Къ этому мы должны прибавить, что отреченіе было далеко не полное, если разсмотрѣть весь разсказъ объ этомъ, передаваемый Оливе^[66]. Приговоръ, произнесенный о немъ Бугуромъ^[67], приведетъ только въ смущеніе критика, «палинодію» котораго итальянецъ не даетъ себѣ труда разобрать и, по всей вѣроятности, съ нею не согласится. Что касается оппозиціи, встрѣченной с Іерусалимомъ, со стороны академіи Crusca, которая устранила Тассо отъ всякаго сравненія съ Аріосто и поставила его ниже Боярдо и Пульчи, то такая немилость должна быть до извѣстной степени поставлена въ вину Альфонсу и феррарскому двору, такъ какъ Леонардо Сальвіати, бывшій зачинщикомъ и почти единственнымъ виновникомъ этого нападенія, дѣйствовалъ, безъ сомнѣнія, подъ вліяніемъ надежды пріобрѣсти благосклонность дома Эсте — и разсчитывалъ достигнуть этой цѣли, прославляя своего земляка-поэта на счетъ его соперника, бывшаго въ то время «государственнымъ преступникомъ»^[68]. Надежды и старанія Сальвіати обнаруживаютъ мнѣніе современниковъ о причинѣ заключенія поэта и переполняютъ мѣру нашего негодованія на деспота, бывшаго его тюремщикомъ^[69]. Противникъ Тассо могъ быть доволенъ тѣмъ пріемомъ, какой былъ оказанъ его критикѣ; онъ былъ призванъ къ феррарскому двору, и тамъ, стараясь еще увеличить свои права на благосклонность панегириками семьѣ своего государя^[70], былъ потомъ, въ свою очередь, покинутъ и умеръ въ пренебреженіи и бѣдности. Оппозиція членовъ «Круски» прекратилась черезъ шесть лѣтъ послѣ начала спора, и если академія пріобрѣла первую свою извѣстность, выступивъ съ этимъ парадоксальнымъ мнѣніемъ почти вслѣдъ за своимъ открытіемъ^[71] то, съ другой стороны, представляется вѣроятнымъ, что заботы о поддержаніи своей славы скорѣе облегчали, чѣмъ удручали поэта въ его заточеніи. Защита своего отца и самого себя (такъ какъ Сальвіати нападалъ на нихъ обоихъ) заняла много часовъ въ его невольномъ уединеніи, и узникъ не встрѣтилъ большихъ трудностей въ отвѣтахъ на приписанныя ему вины, въ числѣ которыхъ, между прочимъ, указывалось и на то, что онъ, сравнивая Францію съ Италіей, намѣренно ни чего не сказалъ о куполѣ Санта-Марія дель-Фіоре во Флоренціи^[72]. Позднѣйшій біографъ Аріосто, какъ будто желая возобновить старый споръ, усомнился въ истолкованіи мнѣнія Тассо о самомъ себѣ,^[73] приведеннаго въ біографіи Серасси. Но Тирабоски еще ранѣе устранилъ это соперничество,^[74] показавъ, что между Аріосто и Тассо рѣчь идетъ не о сравненіи, а o превосходствѣ.

XI.

Аріоcто.

У Аріосто статуи съ чела

Однажды сорванъ билъ грозой суровой

Поддѣльный лавръ.

(Строфа XLI).

Прежде, чѣмъ остатки Аріосто были перенесены изъ бенедиктинской церкви въ феррарскую библіотеку, въ его бюстъ, находившійся на могилѣ, ударила молнія и сбросила съ его головы сдѣланный изъ желѣза лавровый вѣнокъ. Объ этомъ событія вспоминаетъ одинъ писатель прошлаго столѣтія^[75]. Перенесеніе этого священнаго праха, 6 іюня 1801 года, было однимъ изъ самыхъ блестящихъ зрѣлищъ въ короткой жизни Итальянской Республики; для того, чтобы освятить воспоминаніе объ этой церемоніи, нѣкогда знаменитые «Intrepidi» были вновь призваны къ жизни и преобразованы въ Аріостовскую академію. Обширная площадь, по которой проходила процессія, въ то время впервые получила названіе площади Аріосто. Автора Орланда ревниво провозглашаютъ Гомеромъ, — но не итальянскимъ, а только феррарскимъ^[76]. Мать Аріосто была родомъ изъ Реджю, а домъ, въ которомъ онъ родился, отличенъ доскою съ надписью: Qui nacque Lodovico Ariosto il giorno 8 di Settenibre dell' anno 1474". Но феррарцы недовольны тѣмъ, что ихъ поэтъ случайно родился не въ ихъ городѣ, и требуютъ, чтобы онъ принадлежалъ исключительно имъ. Они обладаютъ его костями, показываютъ его кресло, его чернильницу, его автографы.

«……Hic illius arma,

Hic currus fuit……»

Домъ, гдѣ онъ жилъ, и комната, въ которой онъ умеръ, обозначены его собственною надписью {*}, а также — надписью болѣе поздняго происхожденія. Феррарцы стали еще болѣе ревниво относиться къ своимъ притязаніямъ со времени раздраженныхъ нападокъ Денины (о причинѣ которыхъ ихъ защитники таинственно намекаютъ, что она имъ небезызвѣстна), пытавшагося унизить ихъ почву и климатъ до беотійской неспособности къ какимъ бы то ни было духовнымъ произведеніямъ. Цѣлая книга in 4-to была вызвана этимъ порицаніемъ, — и это добавленіе къ «Запискамъ» Баротти о знаменитыхъ феррарцахъ признается торжествующимъ возраженіемъ на «Quadro Storico Statistico deir Alta Italia».

{* Parva sed apta mihi, sed null obnoxia, sed non.

Sordido, parta meo sed tamen aere domus.}

XII.

Древнія суевѣрія относительно молніи.

Вѣнокъ лавровый,

Что слава вьетъ, не поразитъ стрѣла.

(Строфа XLI).

Орелъ, тюленья шкура, лавръ и лоза бѣлаго винограда^[77] считались вѣрнѣйшими предохранительными средствами противъ молніи: Юпитеръ избралъ перваго, Августъ Цезарь — вторую, а Тиберій надѣвалъ цѣлыя гирлянды изъ лавровъ, когда небо грозило грозой^[78]. Эти суевѣрія не должны вызывать улыбки въ странѣ, гдѣ еще до сихъ поръ не совсѣмъ утратилась вѣра въ магическія свойства орѣховой вѣтки, и читатель, вѣроятно, не особенно удивится тому, что одинъ изъ комментаторовъ Светонія серьезно доказываетъ. что вѣнки Тиберія не имѣли предохранительныхъ свойствъ, такъ какъ за нѣсколько лѣтъ передъ тѣмъ одно лавровое дерево въ Римѣ было разбито молніей^[79].

XIII.

Молнія свѣтла

И очищаетъ все она, что тлѣнно.

(Строфа XLI).

Курціево озеро и Руминальская смоковница на форумѣ, которыхъ коснулась молнія, считались священными, и въ память этого событія поставленъ былъ «патеалъ» или жертвенникъ, напоминающій срубъ колодца, съ небольшимъ сводомъ, прикрывавшимъ впадину, которая, какъ полагали, образовалась отъ громового удара. Тѣла, поврежденныя молніей, и люди, ею убитые, считались нетлѣнными^[80], а ударъ, не имѣвшій роковыхъ послѣдствій, давалъ право на общее уваженіе человѣку, котораго такимъ образомъ отличило само небо.^[81]

Убитые молніей обвертывались въ бѣлое полотно и сжигались на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ они были поражены. Это суевѣріе раздѣлялось не одними только поклонниками Юпитера: ломбардцы вѣрили въ предсказанія, получаемыя отъ молніи, а одинъ христіанскій священникъ признается, что какой-то пророкъ, обладавшій дьявольскимъ искусствомъ истолкованія громовыхъ ударовъ, предсказалъ туринскому дукѣ Агилульфу одно событіе, которое должно было произойти, и доставилъ ему королеву и корону^[82]. Впрочемъ, въ этомъ небесномъ знаменіи было и нѣчто двусмысленное, такъ что древніе римляне не всегда считали его благопріятнымъ; а такъ какъ страхъ обыкновенно дѣйствуетъ сильнѣе утѣшеній суевѣрія, то и не удивительно, что римляне временъ Льва X были до такой степени напуганы нѣсколькими неудачно истолкованными грозами, что для нихъ потребовались особыя увѣщанія одного ученаго, который пустилъ въ ходъ всѣ свои познанія о громѣ и молніи, чтобы доказать, что эти знаменія благопріятны, начиная съ удара молніи въ стѣны Велитры и кончая ударомъ въ ворота Флоренціи; одному изъ гражданъ этого города онъ предсказалъ папскій престолъ.^[83]

XIV.

Венера Медицейская.

Изъ мрамора богини изваянье

Тамъ дышитъ красотой, полно любви.

(Строфа XLIX).

Видъ Венеры медицейской сейчасъ же вызываетъ въ памяти стихи изъ «Временъ года»^[84], сравненіе подлинника съ описаніемъ не только доказываетъ вѣрность изображенія, но обнаруживаетъ особый складъ мысли и, если можно такъ выразиться, физическаго воображенія поэта. Такое же заключеніе можно вывести и изъ другого намека въ томъ же самомъ эпизодѣ «Музидоры»; должно быть, понятія Томсона о преимуществахъ благосклонной любви были или очень первобытны, или недостаточно деликатны, такъ какъ онъ заставляетъ свою благодарную нимфу обѣщать скромному Дамону, что когда-нибудь, въ болѣе удачную минуту, онъ можетъ выкупаться вмѣстѣ съ нею:

Настанетъ день — и ты не убѣжишь.

читатель припомнитъ анекдотъ, разсказанный въ біографіи д-ра Джонсона. Намъ не хочется разставаться съ флорентинской галлереей, не сказавъ нѣсколько словъ о Точильщикѣ. Странно, что характеръ этой спорной статуи до сихъ поръ еще остается неопредѣленнымъ, — покрайней мѣрѣ это представляется страннымъ въ отношеніи тѣхъ, кто видѣлъ саркофагъ при входѣ въ базилику св. Павла «за стѣнами» въ Римѣ, на которомъ уцѣлѣла въ довольно сохранномъ видѣ цѣлая группа, взятая изъ миѳа о Марсіасѣ, и скиѳскій рабъ, который точитъ ножъ, изображенъ совершенно въ той же позѣ, какъ и упомянутая знаменитая статуя. Рабъ не обнаженъ; но легче преодолѣть это затрудненіе, чѣмъ допустить, что ножъ въ рукѣ флорентинской статуи есть бритва и что, какъ предполагаетъ Ланци, передъ нами — не кто иной, какъ брадобрей Юлія Цезаря. Винкельманъ, объясняя барельефъ на тотъ же самый сюжетъ, слѣдуетъ мнѣнію Леонарда Агостини, авторитетъ котораго долженъ былъ бы имѣть рѣшающее значеніе даже и въ томъ случаѣ, если бы указанное сходство не поражало сама о внимательнаго наблюдателя^[85]. Въ числѣ бронзъ той же самой княжеской коллекціи до сихъ поръ находится таблица съ надписью, скопированной и объясненной Гиббономъ^[86]. Нашему историку представлялись нѣкоторыя затрудненія, но онъ не отступится отъ своего объясненія. Ему было бы очень досадно, если бы онъ теперь узналъ, что предметомъ его критическихъ изслѣдованій была надпись, въ настоящее время уже всѣми признанная подложною.

XV.

Г-жа Сталь.

Въ обители священной Санта-Кроче

Есть прахъ…

(Строфа IV).

Это имя напоминаетъ не только о тѣхъ, чьи могилы сдѣлали Санта-Кроче центромъ паломничества, — итальянской Меккой, но также и о той, чье краснорѣчіе изливалось на славный прахъ и чей голосъ теперь такъ же нѣмъ, какъ и голоса тѣхъ, кого она воспѣла. Коринны уже не существуетъ, и вмѣстѣ съ нею должны были бы исчезнуть страхъ, лесть и зависть, которые окружаютъ путь генія облакомъ то слишкомъ яркимъ, то слишкомъ мрачнымъ, мѣшая вѣрному взгляду безкорыстной критики. Передъ нами — ея изображенія, то прикрашенныя, то обезображенныя, смотря по тому, чертила ли ихъ рука друга или врага: безпристрастнаго ея портрета, мы едва-ли можемъ ожидать отъ современниковъ. Голосъ людей, только что ее пережившихъ, не будетъ, по всей вѣроятности, способствовать правильной оцѣнкѣ ея своеобразнаго дарованія. Любезность, любовь къ чудесному и надежда пріобщиться къ ея славѣ, притуплявшія остроту критики, теперь уже не должны имѣть мѣста. Мертвецъ не имѣетъ пола; онъ не можетъ удивить никакимъ новымъ чудомъ; но можетъ доставить никакого преимущества. Коринна перестала быть женщиной, — теперь она только писательница, и можно предвидѣть, что многіе захотятъ вознаградить себя за прежнюю любезность тою строгостью, которая, благодаря преувеличенности прежнихъ похвалъ, можетъ пріобрѣсти оттѣнокъ правдивости. Позднѣйшее потомство (такъ какъ она, навѣрное, дойдетъ до самаго поздняго потомства) выскажетъ окончательный приговоръ надъ разнообразными ея произведеніями, и чѣмъ дальше будетъ разстояніе, съ котораго станутъ ихъ разсматривать, тѣмъ внимательнѣе будетъ это разсмотрѣніе и тѣмъ больше увѣренности въ справедливости окончательнаго приговора. Она вступитъ въ ту сферу, въ которой великіе писатели всѣхъ временъ и народовъ составляютъ, такъ сказать, какъ бы свой собственный, особый міръ, откуда они направляютъ и утѣшаютъ человѣчество своимъ вѣчнымъ вліяніемъ. Но по мѣрѣ того, какъ передъ нами будетъ яснѣе и яснѣе раскрываться писатель, личность его станетъ постепенно исчезать изъ нашихъ глазъ, а потому, хотя бы нѣкоторые изъ всѣхъ тѣхъ, кого привлекалъ дружескій кругъ посѣтителей Коппе непринужденнымъ остроуміемъ и радушнымъ гостепріимствомъ его хозяйки, должны бы позаботиться о томъ. чтобы спасти отъ забвенія тѣ ея качества, которыя чаще заглушаются, нежели возбуждаются домашними заботами частной жизни. Кто-нибудь долженъ изобразить ту непритворную любезность, какая проявлялась въ ея родственныхъ отношеніяхъ, въ исполненіи тѣхъ обязанностей, которыя обыкновенно составляютъ интимную сторону семейной жизни и рѣдко соединяются съ внѣшними ея проявленіями, и изображеніе которыхъ передъ глазами равнодушнаго зрителя требуетъ особой деликатной нѣжности. Найдется кто-нибудь, кто не станетъ прославлять, а просто опишетъ любезную хозяйку открытаго дома, бывшаго центромъ общества всегда разнообразнаго и всегда пріятнаго, среди котораго она, далекая отъ всякаго честолюбія, блистала только для того, чтобы распространять вокругъ себя живое одушевленіе. Нѣжно любившая и нѣжно любимая мать, безгранично великодушный и уважаемый другъ, благодѣтельная покровительница всѣхъ несчастныхъ не можетъ быть забыта тѣми, кого она любила и поддерживала. Ея утрата всего печальнѣе отзовется тамъ, гдѣ ее всего больше знали; пусть же къ скорби многихъ ея друзей и еще большаго числа лицъ, такъ или иначе ей обязанныхъ, присоединится и безкорыстное сожалѣніе иностранца, который среди величественной природы, окружающей Женевское озеро, лучшимъ своимъ удовольствіемъ считалъ — любоваться привлекательными достоинствами несравненной Коринны.

XVI.

Альфіери.

. . . Тамъ лежатъ давно

Альфьери и Анджело

(Строфа LIV).

Альфіери — великое имя нашего вѣка. Итальянцы, не дожидаясь столѣтія, провозгласили его великимъ поэтомъ; его память тѣмъ дороже для нихъ, что онъ былъ пѣвцомъ свободы и что, слѣдовательно, его трагедіи не могутъ разсчитывать на одобреніе со стороны какого-либо изъ итальянскихъ государей. Лишь очень немногія изъ нихъ, и то очень рѣдко, разрѣшаются къ представленію на сценѣ. Еще Цицерономъ было замѣчено, что истинныя чувства и мысли римлянъ нигдѣ такъ ясно не обнаруживаются, какъ въ театрѣ^[87]. Осенью 1816 г. одинъ знаменитый импровизаторъ показывалъ свое искусство въ оперномъ театрѣ въ Миланѣ. Чтеніе темъ, предложенныхъ ему для импровизаціи, весьма многочисленная публика встрѣчала, большею частью, молчаніемъ или смѣхомъ; но когда его помощникъ, развернувъ одну бумажку, прочелъ: «Апоѳеозъ Витторіо Альфіери», весь театръ огласился криками и рукоплесканіями, продолжавшимися нѣсколько минутъ. Жребій, однако, не достался Альфіери, — и синьору Сгриччи пришлось импровизировать общія мѣста по поводу бомбардировки Алжира. Надо замѣтить, что выборъ этотъ былъ вовсе не такимъ случайнымъ, какъ это могло показаться съ перваго взгляда: полиція не только заранѣе просмотрѣла всѣ бумажки, но и приняла мѣры къ тому, чтобы, въ случаѣ надобности, исправить ошибку слѣпой судьбы. Можетъ быть, и самое предложеніе апоѳеоза Альфіери принято было съ такимъ восторгомъ именно потому, что никто не предполагалъ, чтобы оно могло осуществиться.

XVII.

Маккіавелли.

…..Маккіавелли

Вернулся съ землю тамъ гдѣ всталъ изъ колыбели.

(Строфа LV).

Изысканная простота надгробій нерѣдко оставляетъ васъ въ неизвѣстности относительно того, что собственно находится передъ нами — дѣйствительная гробница, или кенотафъ, или простое воспоминаніе не о смерти, а o жизни даннаго лица. Такою именно простотою отличается надпись на могилѣ Маккіавелли: здѣсь пѣтъ никакихъ свѣдѣній ни о мѣстѣ и времени рожденія и смерти историка, ни объ его возрастѣ и происхожденіи.

Tanto nomini nullum par elogium Niccolaus Macchiavelli.

Мы не видимъ причины, почему имя не написано выше той сентенціи, которая къ нему относится.

Легко можно себѣ представить, что во Флоренціи уже не существуетъ тѣхъ предразсудковъ, вслѣдствіе которыхъ имя Маккіавелли вошло въ пословицу, какъ синонимъ коварства. Его память подвергалась преслѣдованію, какъ и онъ самъ — при жизни, за его преданность свободѣ, несогласимую съ новою системою деспотизма, водворившеюся въ Италіи послѣ паденія свободныхъ государствъ. Онъ былъ подвергнутъ пыткѣ за «развратъ», т. е. за желаніе возстановить флорентинскую республику; усилія людей, заинтересованныхъ въ томъ, чтобы искажать не только природу поступковъ, во и самое значеніе словъ, привели къ тому, что дѣянія, называвшіяся прежде патріотизмомъ, мало по малу стали называться развратомъ. Мы сами пережили прежнее значеніе слова «либерализмъ», которое теперь въ однѣхъ странахъ стало синонимомъ измѣны, и повсюду — синонимомъ глупости. Обвиненіе автора Государя въ прислужничествѣ деспотизму является какой то странной ошибкой; еще болѣе странно думать, что инквизиція осудила его сочиненіе за такую вину. Въ дѣйствительности Маккіавелли, какъ это всегда дѣлается съ тѣми, кого нельзя пряно обвинить ни въ какомъ преступленіи, былъ заподозрѣнъ и обвиненъ въ безбожіи; первыми и самыми сильными противниками его книги были два іезуита, изъ которыхъ одинъ убѣждалъ инквизицію, «benchè fosse tavdo», запретить это сочиненіе, а другой говорилъ, что секретарь флорентинской республики — просто съумасшедшій. Отецъ Поссевинъ доказалъ, что онъ вовсе не читалъ этой книги, а отецъ Луккезини, — что онъ вовсе ея не понялъ. Тѣмъ не менѣе ясно, что подобные критики должны были возмутиться вовсе не рабскимъ духомъ ученія Маккіавелли, него предполагаемымъ стремленіемъ показать, до какой степени интересы государя расходятся съ благомъ человѣчества. Въ настоящее время іезуиты снова возстановлены въ Италіи, и послѣдняя глава Государя опять можетъ вызвать спеціальное опроверженіе со стороны тѣхъ, стараніями которыхъ умы подростающаго поколѣнія смягчаются для воспріятія впечатлѣній деспотизма. Эта глава (XXIV) носитъ заглавіе: «Esortazione а liberare l’Italia da' Barbari» и заключается «развратнымъ» призывомъ къ будущему искупленію Италіи: «Non si deve adunque lasciar passare questa occasione, acciocchè la Italia vegga dopo tanto tempo apparire un suo redentore. Nè posso esprimere con quale amore ei fusse ricevuto in tutte quelle provincie, che hanno patito per queste illuvioni esterne, con quai sete di vendetta, con che ostinata fede, con che pielа, con che lacrime. Quali porte se gli serrerebero? Quali popoli gli negherebbero l’ubbidienza? Quale Italiano gli negherebbe l’ossequio? Ad ognuno puzza questo Barbaro Dominio»).

ХVПІ.

Данте.

Флоренція, стыдись! какъ Сципіонъ

На берегу, который оскорбленье

Нанесъ ему, спитъ Данте въ отдаленьѣ.

(Строфа LVII).

Данте родился во Флоренціи, 1261 г. Онъ участвовалъ въ двухъ сраженіяхъ, четырнадцать разъ былъ посланникомъ и одинъ разъ стоялъ во главѣ республики. Въ то время, когда партія Карла Анжуйскаго восторжествовала надъ «бѣлыми», онъ находился въ отсутствіи, въ посольствѣ у папы Бонифація VIII, и былъ приговоренъ къ двухлѣтнему изгнанію и къ штрафу въ 8000 лиръ, неуплата котораго повлекла къ конфискаціи всего его имущества. Но республика и этимъ не удовольствовалась: въ 1772 г. въ флорентинскихъ архивахъ отыскался приговоръ, гдѣ имя Данте стоитъ одиннадцатымъ въ спискѣ пятнадцати лицъ, осужденныхъ въ 1302 г. на сожженіе: «Talis perveniens igne comburatur sic quod moriatur». — Поводомъ къ этому приговору послужило обвиненіе въ незаконной торговлѣ, вымогательствахъ и взяточничествѣ, «baracteriarum iniquarum extorsionum et illicitorum lucrorum»^[88]. Въ видѣ подобнаго обвиненія неудивительно, что Данте постоянно доказывалъ свою невиновность и жаловался на несправедливость своихъ согражданъ. Его протестъ, обращенный къ Флоренціи, сопровождался другимъ протестомъ, адресованнымъ императору Генриху; и смерть этого государя въ 1313 г. послужила сигналомъ къ осужденію Данте на вѣчное изгнаніе. Сначала онъ жилъ вблизи отъ Тосканы, въ надеждѣ, что его призовутъ во Флоренцію, а затѣмъ путешествовалъ по сѣверной Италіи, причемъ довольно долго прожилъ въ Веронѣ, и, наконецъ, поселился въ Равеннѣ, гдѣ и жилъ обыкновенно. хотя и не постоянно, до самой смерти. Причиною его смерти, происшедшей въ 132L г., былъ. какъ говорятъ, отказъ венеціанцевъ въ просьбѣ его покровителя, Гвидо Новеллы изъ Поленты, дать ему публичную аудіенцію. Онъ былъ погребемъ («in sacra minorum aede») въ Равевнѣ, въ красивой гробницѣ, воздвигнутой Гвидо, которая была возстановлена въ 1483 г. Бернардомъ Бембо, преторомъ той самой венеціанской республики, которая отказалась выслушать поэта, снова возстановлена въ 1692 г. кардиналомъ Корси и замѣнена еще болѣе великолѣпной гробницей, сооруженной въ 1780 г на счетъ кардинала Луиджи Валенти Гонзаги. Причина пережитыхъ Данте оскорбленіи и несчастій заключалась въ его привязанности къ побѣжденной партіи, а также, по словамъ наименѣе расположенныхъ къ нему біографовъ, въ слишкомъ большой свободѣ рѣчи и въ надменности обращенія. Но ближайшія столѣтія воздали изгнаннику чуть не божескія почести. Флорентинцы нѣсколько разъ тщетно пытались перенести къ себѣ его останки; они увѣнчали его статую въ церкви^[89], а его портретъ служитъ однимъ изъ украшеній ихъ каѳедральнаго собора. Они выбивали въ честь его медали, воздвигали ему статуи. Итальянскіе города, не имѣя возможности спорить между собою о томъ, въ которомъ изъ нихъ онъ родился, оспаривали другъ у друга честь быть мѣстомъ созданія его великой поэмы; флорентинцы считали для себя почетнымъ доказывать, что онъ окончилъ седьмую пѣснь прежде, чѣмъ они успѣли изгнать его. Черезъ пятьдесятъ одинъ годъ послѣ его смерти они учредили спеціальную профессуру для объясненія его стиховъ, и на эту патріотическую каѳедру былъ назначенъ Боккаччіо. Этому примѣру послѣдовали Болонья и Пиза; если эти комментаторы оказали литературѣ лишь незначительныя услуги, то, во всякомъ случаѣ, они увеличили уваженіе къ священнымъ или нравственнымъ аллегоріямъ его мистической музы.

Было сдѣлано открытіе, что онъ уже при самомъ своемъ рожденіи и въ дѣтствѣ отличался отъ обыкновенныхъ смертныхъ: первый его біографъ, авторъ Декамерона, разсказываетъ, что предъ его рожденіемъ мать его видѣла вѣщій сонъ: другіе писатели сообщили, что онъ уже въ десятилѣтнемъ возрастѣ обнаружилъ страсть къ той богословской мудрости, которая, подъ именемъ Беатриче, ошибочно принята была за дѣйствительно существовавшее лицо. Когда Божественная Комедія признана была произведеніемъ болѣе смертнымъ и когда, по истеченіи двухъ вѣковъ, сужденія итальянцевъ были уже умѣрены критикой и сравненіемъ, Данте все еще серьезно ставили выше Гомера^[90]; и хотя такое предпочтеніе казалось нѣкоторымъ казуистамъ «еретическимъ богохульствомъ, достойнымъ пламени», однако споръ объ этомъ предметѣ велся энергично въ теченіе цѣлыхъ пятидесяти лѣтъ. Въ позднѣйшее время возбужденъ былъ вопросъ о томъ, кто именно изъ веронскихъ владѣтелей долженъ быть признанъ его покровителемъ^[91], а ревнивый скептицизмъ одного писателя вызвалъ споры о томъ имѣетъ ли Равенна неоспоримое право владѣть прахомъ Данте. Даже такой критическій умъ, какъ Тирабоски, склоненъ былъ вѣрить, что поэтъ предвидѣлъ и предсказалъ одно изъ открытій Галилея. Подобно великимъ людямъ другихъ національностей, Данте не всегда пользовался одинаковою популярностью. Послѣднее столѣтіе какъ будто склоняется къ болѣе низкой оцѣнкѣ его какъ образца и предмета для изученія: Беттинелли однажды сдѣлалъ своему ученику Монти выговоръ за слишкомъ усердное изученіе грубыхъ и устарѣлыхъ выраженій Божественной Комедіи. Настоящее поколѣніе, избавившись отъ галломаніи Чегаротти, возвратилось къ прежнему почитанію Данте, — и danteggiare сѣверныхъ итальянцевъ считается болѣе умѣренными тосканцами даже черезчуръ нескромнымъ.

Остается еще много любопытныхъ извѣстій касательно жизни и сочиненій великаго поэта, не собранныхъ даже итальянцами; но знаменитый Уго Фосколо намѣревается пополнить этотъ пробѣлъ, и, конечно, можно только порадоваться тому, что этотъ національный подвигъ будетъ совершенъ человѣкомъ, столь преданнымъ своей родинѣ и дѣлу истины.

XIX.

Гробница Сципіона.

(Тѣ же стихи строфы LVII).

Сципіонъ Африканскій Старшій имѣлъ особую гробницу, если только онъ не былъ похороненъ въ Литернѣ, куда онъ удалился въ добровольное изгнаніе. Эта гробница находилась близъ морского берега, и разсказъ о надписи на ней — «Ingrata Patria», — давшій названіе позднѣйшему сооруженію, если и не вѣренъ, то удачно изобрѣтенъ. Если же онъ не былъ похороненъ въ Литернѣ, то онъ, во всякомъ случаѣ, тамъ жилъ^[92].

In cosi angusta e solitaria vila

Era 'l grand' uorao che d' Africa s’appella

Perche prima col ferro al vivo aprilla *).

{* Trionfo della Castitа.}

Обыкновенно полагаютъ, что неблагодарность — порокъ спеціально республиканскій, повидимому, забывая о томъ, что на одинъ извѣстный случай непостоянства народной массы мы имѣемъ сотню примѣровъ паденія придворныхъ любимцевъ. Кромѣ того, народъ часто и раскаивался, между тѣмъ какъ монархи — рѣдко или никогда. Оставляя въ сторонѣ многія извѣстныя доказательства этого факта, мы разскажемъ только одну короткую исторію, изъ которой можно видѣть разницу между аристократіей и народнымъ большинствомъ.

Витторе Пизани, потерпѣвшій въ 1354 г. пораженіе при Портолонго и нѣсколько лѣтъ спустя въ еще болѣе рѣшительномъ сраженіи при Полѣ съ генуэзцами, былъ отозванъ венеціанскимъ правительствомъ и заключенъ въ тюрьму. Обвинители требовали для него смертной казни, но верховный судъ ограничился только тюремнымъ заключеніемъ. Въ то время, когда Пизани отбывалъ это незаслуженное наказаніе, сосѣдняя съ Венеціей Кіоза, съ помощью Падуанскаго синьора, захвачена была Петромъ Доріа.^[93] При вѣсти объ этомъ несчастіи забили въ набатъ въ большой колоколъ на колокольнѣ св. Марка; народъ и солдаты съ галеръ были призваны для отраженія наступавшаго непріятеля, но заявили, что не сдѣлаютъ ни шагу, если Пизано не будетъ освобожденъ и поставленъ во главѣ войска. Тотчасъ же созванъ былъ верховный совѣтъ; узникъ былъ приведенъ въ засѣданіе, и дожъ Андреа Контарнни сообщилъ ему о требованіяхъ народа и государства, видѣвшихъ единственную надежду на спасеніе въ его усиліяхъ и теперь умолявшихъ его забыть о причиненной ему обидѣ. «Я безъ жалобы подчинился вашему приговору», отвѣчалъ великодушный республиканецъ; «я терпѣливо переносилъ страданія заточенія, потому что былъ ему подвергнутъ по вашему приказу: теперь не время разбирать. насколько я его заслуживалъ: вѣроятно, оно было нужно для блага республики, всѣ рѣшенія которой всегда мудры. Смотрите на меня, какъ на человѣка, готоваго пожертвовать жизнью ради спасенія своего отечества». Пизани былъ назначенъ главнокомандующимъ, и его стараніями, вмѣстѣ съ Карло Дзено, венеціанцы вскорѣ снова пріобрѣли перевѣсъ надъ своими соперниками на морѣ.

Итальянскія республики были не меньше неблагодарны къ своимъ гражданамъ, чѣмъ греческія. Свобода какъ здѣсь, такъ и тамъ, была, повидимому, достояніемъ національнымъ, а не личнымъ, и, не взирая на хваленое «равенство передъ закономъ», въ которомъ одинъ древній греческій писатель видѣлъ существенное отличіе между своими соотечественниками и варварами^[94], охрана нравъ согражданъ, повидимому, никогда не была главною задачею древнихъ республикъ. Этому міру былъ еще неизвѣстенъ очеркъ автора «Итальянскихъ Республикъ», въ которомъ такъ остроумно указано различіе между свободою древнихъ государствъ и значеніемъ этого понятія въ болѣе удачной англійской конституціи. Какъ бы то ни было. итальянцы, переставъ быть свободными, со вздохомъ оглядывались назадъ, на эти смутныя времена, когда каждый гражданинъ могъ возвыситься до участія въ верховномъ правительствѣ, и никогда не могли вполнѣ оцѣнить преимуществъ монархіи. Спероне Сперони, на предложенный Францискомъ-Маріей II, герцогомъ Роверскимъ. вопросъ: «что предпочтительнѣе — республика или монархія, правленіе болѣе совершенное, но непрочное, или менѣе совершенное, но за то и менѣе подверженное перемѣнамъ?» отвѣчалъ: «Наше счастіе слѣдуетъ измѣрять его качествомъ, а не продолжительностью», и прибавилъ, что онъ предпочитаетъ жить одинъ день, но по-человѣчески, чѣмъ жить сто лѣтъ, но подобно животному, дереву или камню. Этотъ отвѣтъ почитали и называли великолѣпнымъ до послѣднихъ дней итальянскаго порабощенія^[95].

XX.

Вѣнецъ Петрарки.

Петрарки лавръ чужбиною взрощенъ.

(Строфа LVII).

Флорентинцы не воспользовались короткимъ пребываніемъ Петрарки въ ихъ городѣ, въ 1350 г., для того, чтобы отмѣнить декретъ о конфискаціи имущества его отца, который былъ изгнанъ вскорѣ послѣ изгнанія Данте. Его вѣнецъ ихъ не поразилъ. Но когда, въ слѣдующемъ году, они пожелали воспользоваться его содѣйствіемъ для учрежденія своего университета, тогда они раскаялись въ своей несправедливости, и Боккаччіо былъ посланъ въ Падую, чтобы уговорить лавреата оставить свою скитальческую жизнь и переселиться въ родной городъ, гдѣ онъ могъ бы окончить «вою сбезсмертпую» Африку и, получивъ назадъ все свое состояніе, пользоваться уваженіемъ всѣхъ классовъ своихъ согражданъ. Они засвидѣтельствовали передъ нимъ такое высокое мнѣніе, объ его сочиненіяхъ и учености, которое онъ могъ бы оцѣнить по достоинству: они называли его славою своей родины, говоря, что онъ всегда былъ имъ дорогъ, а теперь сталъ еще дороже, и прибавляли, что если что-нибудь въ ихъ посланіи ему не поправится, то ему слѣдуетъ къ нимъ возвратиться хотя бы только затѣмъ, чтобы исправить ихъ слогъ^[96]. Петрарка, повидимому, сначала благосклонно отнесся къ этой лести и къ настояніямъ своего друга, но въ концѣ концовъ, все-таки не вернулся во Флоренцію и предпочелъ паломничество къ могилѣ Лауры и подъ тѣнь Воклюза.

XXI.

Боккаччіо.

Ей завѣщалъ Боккаччіо свой прахъ.

(Строфа LVIII).

Боккаччіо былъ похороненъ въ церкви св. Михаила и св. Іакова въ Чертальдо, небольшомъ городкѣ провинціи Вальдельзы, гдѣ, какъ нѣкоторые думаютъ, онъ и родился. Тамъ онъ провелъ послѣднее время своей жизни въ трудолюбивыхъ научныхъ занятіяхъ, которыя и сократили его существованіе; тамъ его праху былъ обезпеченъ если не почетъ, то по крайней мѣрѣ покой. Но «гіена ханжества» въ Чертальдо разрыла могилу Боккаччіо и выбросила его останки изъ священной ограды св. Михаила и св. Іакова. Поводомъ — и, надо надѣяться, извиненіемъ — этого поступка послужила перестройка пола въ церкви; какъ бы то ни было, надгробный камень былъ снятъ и оттащенъ въ сторону, къ фундаменту церкви. Можетъ быть, тутъ къ ханжеству присоединилось еще и невѣжество. Было бы очень печально сообщать о такомъ исключеніи, въ виду общаго почтенія итальянцевъ къ своимъ великимъ именамъ, если бы съ нимъ не соединялась черта болѣе почетная и болѣе отвѣчающая общему характеру націи. Главное лицо въ округѣ, послѣдняя отрасль дома Медичи, почтила память обиженнаго поэта тѣмъ покровительствомъ, которое лучшіе изъ ея предковъ оказывали всѣмъ своимъ заслуженнымъ современникамъ: маркиза Ленцони спасла надгробный камень Боккаччіо отъ того пренебреженія, въ которомъ онъ нѣсколько времени находился, и нашла для него почетное мѣсто въ своемъ собственномъ домѣ. Она сдѣлала еще больше. Домъ, въ которомъ жилъ поэтъ, охранялся такъ же мало, какъ и его могила, и чуть не разрушился надъ головою человѣка, равнодушнаго къ имени его прежняго владѣльца. Домъ этотъ состоитъ изъ трехъ небольшихъ комнатокъ и низенькой башни, на которой Козимо II Медичи помѣстилъ надпись. Маркиза купила этотъ домъ и намѣревается окружить его тѣмъ попеченіемъ и уваженіемъ, какія подобаютъ останкамъ и славѣ генія.

Здѣсь не мѣсто говорить что-нибудь въ защиту Боккаччіо; но человѣкъ, потратившій все небольшое состояніе на пріобрѣтеніе знаній, бывшій однимъ изъ первыхъ, если не самымъ первымъ, изъ тѣхъ, кто насадилъ на итальянской почвѣ греческую науку и поэзію; человѣкъ, который не только изобрѣлъ новый стиль, но основалъ или по крайней мѣрѣ утвердилъ новый языкъ; который не только пользовался уваженіемъ всѣхъ образованныхъ европейскихъ дворовъ, но и считался достойнымъ высокой должности въ республикѣ своего родного города и, что еще важнѣе, — былъ удостоенъ дружбы Петрарки; человѣкъ, прожившій всю свою жизнь какъ философъ и другъ свободы и умершій среди заботъ о пріобрѣтеніи новыхъ познаній, — такой человѣкъ заслуживалъ большаго уваженія, нежели то, какое было ему оказано со стороны священника въ Чертальдо и одного, нынѣ уже умершаго, Англійскаго путешественника, изображающаго Боккаччіо ненавистнымъ, презрѣннымъ и развратнымъ писателемъ, чьи нечистые останки должны были бы гнить въ забвеніи {}. Этотъ англійскій путешественникъ, къ несчастію для тѣхъ, кому пришлось оплакивать утрату любезнаго человѣка, находится теперь уже внѣ всякой критики; но смерть, не защитившая Боккаччіо отъ нападокъ г. Юстаса, не защититъ и этого послѣдняго отъ справедливаго суда потомства. Смерть можетъ освятить его добродѣтели, но не его заблужденія и позволительно скромно замѣтить, что онъ погрѣшилъ не только какъ писатель, но и какъ человѣкъ, вызвавъ тѣнь Боккаччіо вмѣстѣ съ тѣнью Аретино среди гробницъ Санта-Кроче только затѣмъ, чтобы съ негодованіемъ отвернуться отъ нея. Что касается

«Il flagello de' principi,

Il divin Pietro Aretino», —

то мы нисколько не смущаемся порицаніемъ этому франту, обязанному тѣмъ, что его помнятъ до настоящаго времени, поэту, благоуханіе котораго спасло много ничтожныхъ червяковъ; но ставить Боккаччіо наряду съ подобною личностью и предавать отлученію даже его прахъ — это такой поступокъ, который невольно заставляетъ сомнѣваться въ способности «классическаго туриста» разсуждать объ итальянской, да и о всякой другой литературѣ, ибо невѣдѣніе въ какомъ-нибудь одномъ вопросѣ можетъ дѣлать автора неспособнымъ судить только о данномъ частномъ случаѣ, между тѣмъ какъ увлеченіе профессіональнымъ предразсудкомъ обращаетъ его въ невѣрнаго истолкователя всѣхъ вообще вопросовъ. Всякія превратныя и несправедливыя толкованія могутъ быть результатомъ того, что въ публикѣ называется «дѣломъ совѣсти», — вотъ единственное жалкое извиненіе, какое можно придумать для священника въ Чертальдо и для автора «Классическаго путешествія». Можно было бы еще примириться съ нѣкоторымъ порицаніемъ новеллъ Боккаччіо; но благодарность этому источнику, изъ котораго муза Драйдена почерпнула свои послѣдніе и наиболѣе гармоническіе стихи, все-таки, должна бы побудить воздержаться отъ слишкомъ рѣзкаго осужденія Декамерона. Во всякомъ случаѣ, раскаяніе Боккаччіо должно было бы воспрепятствовать удаленію его праха изъ могилы; слѣдовало бы вспомнить и сказать, что онъ въ пожилыхъ годахъ написалъ письмо къ одному изъ своихъ друзей, убѣждая его не читать Декамерона — ради скромности и ради самого автора, который не всегда будетъ имѣть подъ рукою защитника, могущаго объяснить, что онъ это написалъ въ юности и по приказанію старшихъ^[97]. Но, конечно, не вольныя картины автора и не дурныя наклонности читателей доставили Декамерону, единственному изъ всѣхъ произведеній Боккаччіо, безсмертную популярность; установленіе новаго и прекраснаго языка обезсмертило тѣ сочиненія, въ которыхъ этотъ языкъ впервые появился. По той же самой причинѣ сонетамъ Петрарки суждено было пережить его «Африку», «любимицу царей», которою онъ самъ восторгался. Неизмѣнныя черты природы и чувства, въ такомъ изобиліи разсѣянныя въ новеллахъ Боккаччіо и въ сонетахъ Петрарки, послужили главнымъ источникомъ извѣстности обоихъ писателей за предѣлами ихъ родины; но о Боккаччіо, какъ о человѣкѣ, такъ же нельзя судить но одному этому сочиненію, какъ нельзя видѣть въ Петраркѣ только любовника Лауры. Впрочемъ, даже и въ томъ случаѣ, если бы отецъ тосканской прозы былъ извѣстенъ только какъ авторъ Декамерона, осторожный писатель не рѣшился бы произнести о немъ приговоръ, несогласимый съ безошибочнымъ голосомъ нѣсколькихъ вѣковъ и народовъ. Неоспоримыя достоинства никогда не признавались за сочиненіями, отличающимися только нравственною нечистотою.

Истиною причиною нападокъ на Боккаччіо, начавшихся въ довольно раннюю пору, было то, что онъ выбиралъ дѣйствующихъ лицъ своихъ скандальныхъ исторій въ монастыряхъ и при дворѣ; но государи смѣялись надъ любовными приключеніями, такъ несправедливо приписанными королевѣ Теоделиндѣ, между тѣмъ какъ духовенство громко высказывало свое возмущеніе любовными сценами монаховъ и отшельниковъ; негодуя на эти картины, по всей вѣроятности, именно за то, что онѣ были слишкомъ вѣрны дѣйствительности. Предполагаютъ, что въ двухъ новеллахъ передавались дѣйствительные факты въ видѣ сказки, въ насмѣшку надъ канонизаціей плутовъ и мірянъ. Серъ Чаппеллетто и Марцеллинъ цитируются съ одобреніемъ даже у скромнаго Муратори. Великій Арно, цитируемый Бэйлемъ, указываетъ, что было предложено выпустить новое изданіе новеллъ, въ которомъ, ради «очищенія», должны были быть исключены слова «монахъ» и «монахиня» и всѣ безнравственности приписаны лицамъ другого званія. Исторія итальянской литературы не знаетъ такого изданія: но еще недавно во всей Европѣ о Декамеронѣ существовало только одно мнѣніе, и отпущеніе грѣховъ его автору, повидимому, считалось дѣломъ рѣшеннымъ по крайней мѣрѣ сто лѣтъ тому назадъ. «On se feroit siffler si l’on prétendoit convaincre Boccace de n’avoir pas été honnête homme puisqu’il fait le „Décameron“. Такъ выразился одинъ изъ лучшихъ людей и, можетъ быть, лучшій изъ всѣхъ критиковъ, когда-либо жившихъ, — настоящій мученикъ безпристрастія^[98]. И о такъ какъ это сообщеніе о томъ, что въ началѣ минувшаго столѣтія можно было быть освистаннымъ за утвержденіе, что Боккаччіо — не хорошій человѣкъ, исходитъ, повидимому, отъ одного изъ тѣхъ враговъ, которые всегда оставляются въ подозрѣніи, даже и тогда, когда они дарятъ насъ правдой, то мы можемъ найти болѣе очевидный контрастъ осужденію тѣла, души и музы Боккаччіо въ немногихъ словахъ одного Изъ его современниковъ, человѣка добродѣтельнаго и патріота, который самъ потрудился перевести на латинскій языкъ одну изъ сказокъ этого „нечистаго“ писателя. „Я замѣтилъ въ другомъ мѣстѣ“, говоритъ Петрарка въ письмѣ къ Боккаччіо, „что эту самую книгу нѣкоторыя собаки рвали на куски, но вы упорно защищали ее своимъ жезломъ и голосомъ. Я этому и не удивился, ибо имѣлъ случай убѣдиться въ силѣ вашего ума и знаю, что вамъ пришлось имѣть дѣло съ такими несговорчивыми и неспособными людьми, которые всегда готовы упрекать другихъ на то, чего они сами или не любятъ, или не умѣютъ, или не могутъ сдѣлать, и только въ этихъ случаяхъ выказываютъ свою ученость и краснорѣчіе, а во всѣхъ прочихъ совершенно безгласны“^[99].

Съ удовольствіемъ можно отмѣтить, что не все духовенство походитъ на священника изъ Чертальдо, и что одинъ изъ тѣхъ, которые не желали имѣть у себя прахъ Боккаччіо, не упустилъ случая воздвигнуть кенотафъ въ воспоминаніе о немъ. Павіанскій каноникъ Бевіусъ, въ началѣ XVI столѣтія, поставилъ въ Арквѣ, противъ могилы Петрарки, доску, на которой воздалъ Боккаччіо одинаковыя почести съ Данте и Петраркой.

XXII.

Meдичи.

Что намъ до пирамидъ ея, богато

Украсившихъ склепъ торгашей-князей?

(Строфа LX).

Наше уваженіе къ имени Медичи начинается съ Козимо и оканчивается съ его внукомъ. Этотъ потокъ чистъ только въ своемъ источникѣ. Въ поискахъ воспоминаній о доблестныхъ республиканцахъ, носившихъ это имя, мы посѣщаемъ церковь св. Лаврентія во Флоренціи. Недоконченная капелла въ этой церкви, бросающаяся въ глаза своимъ мишурнымъ блескомъ, предназначенная служить усыпальницею тосканскихъ герцоговъ и убранная кругомъ вѣнками и гробами, не вызываетъ иного чувства, кромѣ презрѣнія къ расточительному тщеславію этой семьи деспотовъ, между тѣмъ какъ простая плита на полу, посвященная «отцу отечества», примиряетъ насъ съ именемъ Медичи^[100]. Для Коринны^[101] было вполнѣ естественно предположить, что статуя, воздвигнутая въ честь герцога Урбино въ capella de’depositi, была посвящена его великому тезкѣ Рафаэлю; великолѣпный Лоренцо получилъ на свою долю только гробницу, наполовину скрытую въ нишѣ сакристіи. Упадокъ Тосканы начинается со времени господства Медичи. Нашъ Сидней далъ яркую и вѣрную картину того могильнаго покоя, который послѣдовалъ за упроченіемъ владѣтельныхъ фамилій въ Италіи: «Не смотря на всѣ мятежи во Флоренціи и другихъ городахъ Тосканы, несмотря на всѣ интриги гвельфовъ и гибеллиновъ, черныхъ и бѣлыхъ, нобилей и простонародья, эти города продолжали развиваться, усиливаться и богатѣть: но въ теченіе менѣе нежели полутораста лѣтъ спокойнаго властвованія Медичи населеніе провинціи уменьшилось на девять десятыхъ. Замѣчательно, между прочимъ, что когда Филиппъ II испанскій отдалъ Сіенну герцогу флорентинскому, его посланникъ, бывшій тогда въ Римѣ, написалъ ему, что онъ отдалъ болѣе 650,000 подданныхъ; трудно повѣрить, что теперь населеніе этого города и всей его территоріи составляетъ не больше 20,000 душъ. Въ подобной же пропорціи уменьшилось населеніе Пизы, Пистойи, Ареццо, Картоны и другихъ городовъ, бывшихъ прежде очень богатыми и густо населенными, а въ особенности населеніе самой Флоренціи. Этотъ городъ, такъ долго возмущаемый всяческими мятежами, бунтами и войнами, большею частью неудачными, все еще сохранялъ такую силу, что когда КарлъVІIІ французскій. будучи допущенъ туда на правахъ друга съ цѣлой арміей, вскорѣ потомъ завоевавшей королевство неаполитанское, вздумалъ было овладѣть Флорепціей, то народъ, вооружившись, нагналъ на него такого страху, что онъ радъ былъ убраться оттуда на тѣхъ условіяхъ, какія ему были предписаны. Маккіавелли сообщаетъ, что въ то время Флоренція, вмѣстѣ съ небольшой принадлежавшей ей территоріей долины Арно, могла въ нѣсколько часовъ, по звону набата, собрать 135,000 хорошо вооруженныхъ людей; а теперь этотъ городъ, какъ и всѣ прочіе города этой провинціи, находится въ столь жалкомъ состояніи слабости, бѣдности и униженія, что не можетъ ни сопротивляться притѣсненіямъ своего собственнаго правителя, или защищаться въ случаѣ непріятельскаго нашествіи. Его населеніе или разсѣялось, или разорено; лучшія фамиліи переселились въ Венецію, Геную, Римъ, Неаполь и Лукку. И это — вовсе не результатъ войны или моровой язви: напротивъ, они пользуются полнымъ спокойствіемъ и не страдаютъ ни отъ какого бѣдствія, кромѣ своего правительства»^[102]. Начиная отъ узурпатора Козимо и кончая глупымъ Гастономъ, мы тщетно ищемъ тѣхъ славныхъ качествъ, благодаря которымъ патріотъ возвышается до власти надъ своими согражданами. Великіе герцоги, и въ особенности — Козимо III, съумѣли до такой степени измѣнить весь тосканскій характеръ, что прямодушные флорентинцы, въ оправданіе нѣкоторыхъ недостатковъ филантропической системы Леопольда, вынуждены были признаться, что ихъ государь былъ единственнымъ либеральнымъ человѣкомъ въ своихъ владѣніяхъ. Но и этотъ превосходный государь представлялъ себѣ національное собраніе не иначе, какъ учрежденіемъ, обязаннымъ исполнять только его собственныя желанія, а отнюдь не волю народа.

XXIII.

Сраженіе при Тразименѣ.

…въ пылу ожесточенья

Не замѣчалъ никто землетрясенья.

Строфа LXIII).

«И таково было ихъ взаимное ожесточеніе, такъ жарко они сражались, что землетрясеніе, разрушившее большую часть многихъ городовъ Италіи, остановившее теченіе быстрыхъ потоковъ, погнавшее море въ рѣки и низвергшее цѣлыя горы, не почувствовалось никѣмъ изъ сражавшихся»^[103]. Таково описаніе Ливія. Сомнительно, чтобы подобное увлеченіе боемъ допускалось современной тактикой.

Мѣсто сраженія при Тразименѣ опредѣляется безошибочно. Путникъ, идущій изъ деревни подъ Кортоною въ Casa di Piano, ближайшую станцію на пути въ Римъ, на первыхъ же двухъ-трехъ миляхъ дороги видитъ вокругъ себя, особенно — съ правой стороны, плоскую равнину, которую Аннибалъ обратилъ въ пустыню, чтобы заставить консула Фламинія выступить въ Ареццо. Съ лѣвой стороны и впереди возвышается цѣпь холмовъ, спускающихся къ Тразименскому озеру; Ливій называетъ ихъ «montes Cortonenses», а теперь они называются Гваландра. Къ этимъ холмамъ вы подходите въ Оссайѣ, — деревнѣ, о которой путеводители говорятъ, что она названа такъ но причинѣ находимыхъ тутъ костей; но костей тутъ никакихъ не находятъ, потому что сраженіе происходило по другую сторону холма. Отъ Оссайи дорога начинаетъ понемногу подниматься, но входитъ собственно въ горы только на 67-й милѣ отъ Флоренціи. Подъемъ не крутъ и продолжается минутъ двадцать. Вскорѣ внизу направо показывается озеро и «Боргетто», круглая башня, стоящая прямо надъ водой; волнообразные холмы, частью покрытые лѣсомъ, посреди которыхъ извивается дорога, мало по малу уходятъ въ сосѣднія съ этой башней болота. Ниже дороги, направо, среди этихъ лѣсистыхъ возвышенностей, Аннибалъ поставилъ свою конницу^[104], въ расщелинѣ между озеромъ и нынѣшней дорогой, — надо полагать, у самаго Боргетто, какъ разъ подъ самымъ нижнимъ изъ этихъ «tumuli»^[105]. Съ лѣвой стороны, на вершинѣ холма, возвышающагося надъ дорогой, находится старая круглая руина, которую крестьяне называютъ «башней Аннибала карѳагенскаго». Дойдя до высшей точки дороги, путникъ видитъ часть роковой равнины, которая открывается передъ нимъ вся, когда онъ спустится съ Гваландры. Скоро онъ оказывается въ долинѣ, окруженной слѣва, спереди и сзади холмами Гваландры, образующими сегментъ шириною болѣе полукруга и спускающимися къ озеру, которое тянется справа и образуетъ какъ бы тетиву этого лука изъ горъ. Этого мѣстоположенія нельзя разсмотрѣть изъ равнинъ Кортоны; оно оказывается вполнѣ замкнутымъ только тогда, когда вы войдете въ ограду холмовъ, — и тогда въ самомъ дѣлѣ является «мѣстомъ, какъ бы нарочно созданнымъ для засады», «locus insidiis natus». Боргетто стоитъ въ узкомъ болотистомъ проходѣ у самаго холма и озера, а на противоположный склонъ горъ можно попасть только черезъ маленькій городокъ Нассиньяно, который стоитъ надъ водою, у подошвы высокаго утеса. Внизъ отъ горъ, къ верхнему концу равнины, тянется покрытый лѣсомъ отрогъ, почти до самаго Нассиньяно; на этомъ отрогѣ расположена бѣлая деревня, называемая Торре. Повидимому, Полибій говоритъ именно объ этомъ отрогѣ, что Аннибалъ занялъ его и оттуда повелъ въ атаку своихъ тяжело вооруженныхъ африканцевъ и испанцевъ^[106]. Съ этого же мѣста онъ направилъ свои балеарскія и легко вооруженныя войска въ обходъ черезъ высоты Гваландры направо, такъ, чтобы они, пройдя незамѣченными, образовали засаду въ расщелинахъ, по которымъ идетъ теперь дорога, и были готовы броситься на лѣвый флангъ непріятеля, когда конница пройдетъ черезъ находившійся позади проходъ. Фламиній подошелъ къ озеру, близъ Боргетто, при заходѣ солнца, а на слѣдующее утро, еще до восхода солнца, не посылая впередъ никакихъ развѣдчиковъ, двинулся впередъ, не замѣтивъ ни конницы, ни легкихъ войскъ вокругъ себя и надъ собою, и видя только впереди холма Торре тяжело вооруженныхъ карѳагенянъ. Консулъ началъ располагать свое войско на равнинѣ, а тѣмъ временемъ бывшая въ засадѣ непріятельская конница заняла проходъ сзади него у Боргетто. Такимъ образомъ, римляне были совершенно окружены, имѣя справа озеро, впереди — главную непріятельскую армію, стоявшую на холмѣ Торро, налѣво — легко вооруженныя войска, занимавшія высоты Гваландры, а въ тылу кавалерію, которая, по мѣрѣ того, какъ римляне подвигались впередъ, занимала всѣ выходы, дѣлая отступленіе невозможнымъ. Поднявшійся съ озера туманъ окуталъ армію консула, но всѣ возвышенности были ярко освѣщены солнцемъ, и всѣ части карѳагенскаго войска, стоявшія въ засадѣ, смотрѣли на холмъ Торре, въ ожиданіи сигнала къ атакѣ. Аннибалъ подалъ этотъ сигналъ и самъ двинулся съ высоты. Въ ту же минуту всѣ его войска, стоявшія на высотахъ сзади и слѣва отъ Фламинія, сразу бросились впередъ, на равнину. Римляне, построившіеся въ туманѣ въ боевой порядокъ, внезапно услышали со всѣхъ сторонъ крики непріятеля, и прежде, чѣмъ были въ состояніи начать сраженіе, и даже разсмотрѣть, кто собственно на нихъ напалъ, убѣдились, что они были окружены и должны погибнуть.

Съ высотъ Гваландры стекаютъ въ озеро два небольшихъ ручья. Путешественникъ переходитъ первый изъ нихъ на разстояніи около одной мели отъ входа въ равнину; этотъ ручей отдѣляетъ тосканскую территорію отъ папской. Второй ручей, на четверть мили дальше, носитъ названіе «кроваваго» (Sanguinetto), — и крестьяне указываютъ на открытое мѣсто слѣва, между этимъ ручьемъ и холмами, гдѣ, по ихъ разсказамъ, происходило главное побоище. Остальная часть равнины покрыта густо насаженными оливковыми деревьями и вполнѣ ровною становится только въ углу, у озера. Дѣйствительно, весьма вѣроятно, что сраженіе происходило именно въ этомъ углу, такъ какъ шесть тысячъ римлянъ, пробившихся въ началѣ боя сквозь непріятельскіе рады, заняли вершину находящагося тутъ возвышенія; иначе имъ пришлось бы переходить черезъ всю равнину и пробиваться сквозь главныя силы Аннибала.

Римляне сражались отчаянно въ продолженіе трехъ часовъ; но смерть Фламинія послужила сигналомъ къ общему отступленію. Тогда карѳагенская конница бросилась на убѣгающихъ, и озеро, болото у Боргетто, а въ особенности — равнина у Сангвинетто и проходы Гваландры были завалены трупами. Недалеко отъ остатковъ стараго вала, въ мрачномъ ущельѣ слѣва отъ ручья, много разъ находили человѣческія кости, чѣмъ и подтверждается названіе «кровавой рѣчки».

Въ Италіи каждая мѣстность имѣетъ собственнаго героя. На сѣверѣ такимъ «геніемъ мѣста» часто является какой нибудь живописецъ; иностранецъ Джуліо Романо пользуется въ Мантуѣ чуть ли не большей славой, нежели ея уроженецъ Виргилій^[107]. На югѣ мы слышимъ римскія имена. Близъ Тразименскаго озера преданіе осталось вѣрнымъ славѣ врага римлянъ: «Аннибалъ карѳагенскій» — единственное древнее имя, которое помнится на берегахъ этого озера. Фламинія не знаетъ никто; только погонщики на этой дорогѣ выучились показывать путешественникамъ мѣсто, гдѣ былъ убитъ Il Console Romano. Даже историкъ сохранилъ только одно имя изъ всѣхъ, сражавшихся и павшихъ въ тразименской битвѣ. На той же дорогѣ въ Римъ вы снова встрѣчаетесь съ этимъ карѳагеняниномъ: одинъ антикварій, содержатель почтовой станціи въ Сполето, разсказываетъ вамъ, что его городъ отразилъ нападеніе побѣдоноснаго непріятеля, и показываетъ ворота, которыя до сихъ поръ носятъ названіе «Аннибаловыхъ». Можно, пожалуй, замѣтить мимоходомъ, что одинъ французскій путешественникъ, хорошо извѣстный подъ именемъ президента Дюпати, принялъ за Тразименское озеро — Больсенское, видѣнное имъ на пути изъ Сіенны въ Римъ.

XXIV.

Статуя Помпея.

О статуя, виднѣешься одна

Ты въ наготѣ божественной предъ нами.

(Строфа LXXXVII.).

О предположеніи раздѣлить на 2 части Помпея Спады уже упоминалось историкомъ «Паденія Римской Имперіи». Гиббонъ нашелъ свѣдѣнія объ этомъ въ запискахъ Фламинія Вакки. Къ его разсказу можно прибавить, что папа Юлій III заплатилъ спорившимъ между собою собственникамъ за статую пятьсотъ кронъ и подарилъ ее кардиналу Капо ди Ферро, который воспрепятствовалъ исполненію надъ нею Соломонова суда. Въ эпоху болѣе цивилизованную эта статуя подверглась настоящей операціи: французы, представлявшіе въ Колизеѣ трагедію Вольтера «Брутъ», рѣшили, что ихъ Цезарь долженъ упасть къ подножію той самой статуи Помпея, пьедесталъ которой, какъ полагаютъ, былъ обрызгавъ кровью настоящаго диктатора. Вслѣдствіе этого девятифутовый герой былъ перенесенъ на арену амфитеатра, и для облегченія этой переноски подвергся временной ампутаціи правой руки. Республиканскіе артисты оправдывались тѣмъ, что эта рука, все равно, была раньше реставрирована; но ихъ обвинители не вѣрятъ, что цѣлость статуи спасла бы ее отъ этого насилія. Страсть къ изысканіямъ открыла даже подлинную кровь Цезаря въ пятнѣ близъ праваго колѣна статуи; но болѣе хладнокровная критика отвергла не только эту кровь, но даже и то, что статуя изображаетъ Помпею, находя, что «держава» въ ея рукѣ скорѣе указываетъ на перваго императора, чѣмъ на послѣдняго изъ республиканскихъ властителей Рима. Винкельманъ не признаетъ существованія героическихъ статуй римскихъ гражданъ; но «Агриппа» Гримани, почти современный «Помпею», представляетъ именно героическое изображеніе; обнаженныя римскія фигуры, конечно, допускались рѣдко, но не были вовсе запрещены. Лицо статуи гораздо больше похоже на hominem integrum et castum et gravem^[108], нежели на какой-либо изъ бюстовъ Августа и слишкомъ грубо для послѣдняго, который, по словамъ Светонія, былъ красивъ во всѣ эпохи своей жизни. Точно такъ же не замѣтно и сходства съ чертами Александра Македонскаго, и наоборотъ — замѣчается сходство съ медалью Помпея^[109]. Спорная «держава» не могла быть слишкомъ грубою лестью человѣку, который засталъ Малую Азію на границѣ, а оставилъ ее въ центрѣ Римской имперіи. Винкельманъ, повидимому, ошибся, полагая, что мѣсто нахожденія этой статуи не можетъ служить доказательствомъ ея тождества съ тою, на которую пала кровь Цезаря. Фламиній Вакка говоритъ: sotto una cantina; а извѣстно, что эта cantina находилась въ Vicolo de’Leutari, близъ Canceilaria: положеніе, въ точности отвѣчающее положенію Януса передъ базиликой театра Помпея, куда Августъ перенесъ статую послѣ того, какъ курія была сожжена или снесена^[110]. Часть портика, извѣстнаго подъ именемъ «Помпеевой сѣни»^[111], еще существовала въ началѣ XV столѣтія, атріумъ еще носилъ названіе Satrum. Такъ говоритъ Блондусъ^[112]. Какъ бы то ни было, суровое величіе статуи такъ внушительно и ея исторія такъ памятна, что игра воображенія не оставляетъ мѣста для холодной разсудительности, и вымыселъ, — если только тутъ есть вымыселъ, — производитъ на зрителя не менѣе сильное дѣйствіе, чѣмъ сама истина.

XXV.

Бронзовая волчица.

О, славная волчица! Матерь Рима!

Опалена стрѣлою громовой…

(Строфа LXXXVIII).

Древній Римъ, подобно современной Сіеннѣ, по всей вѣроятности, былъ богатъ изображеніями кормилицы своего основателя; но въ исторіи особеннаго вниманія заслужили двѣ волчицы. Одну изъ нихъ, «изъ бронзы, древней работы» {

Antiq. Rom., I: χάλκεα ποιήματα παλαἶας ὲργασἰας}, видѣлъ Діонисій въ храмѣ Ромула, подъ Палатbномъ; обыкновенно полагаютъ, что это была та самая, о которой римскій историкъ^[113] говоритъ, что она была сдѣлана изъ денегъ, собранныхъ въ видѣ штрафа съ ростовщиковъ, и стояла подъ Руминальской смоковницей. Другую прославилъ въ прозѣ и стихахъ Цицеронъ {*}, а историкъ Діонъ говоритъ, что съ ней случилось то самое происшествіе, на которое намекаетъ ораторъ^[114]. Вопросъ, о которомъ спорятъ теперь антикваріи, заключается въ томъ, какая именно волчица находится во дворцѣ Консерваторіи: та ли, о которой говорятъ Ливій и Діонисій, или та, о которой говоритъ Цицеронъ, — или ни та, ни другая. Старинные писатели въ этомъ отношеніи такъ же расходятся между собою, какъ и новѣйшіе: Люцій Фавнъ^[115] говоритъ, что объ этой самой волчицѣ упоминается у всѣхъ названныхъ писателей, — что невозможно, а также и у Виргилія, — что допустимо. Фульвій Урсинъ^[116] называетъ ее волчицею Діонисія, а Марліанъ^[117] полагаетъ, что о ней говоритъ Цицеронъ. Съ нимъ, «колеблись», соглашается Рикквій^[118]. Мардини склоняется къ предположенію, что это — одна изъ многихъ волчицъ, существовавшихъ въ древнемъ Римѣ, но если выбирать только изъ двухъ, то скорѣе — цицероновская^[119]. Монфоконъ утверждаетъ послѣднее безъ всякихъ колебаній^[120]. Изъ позднѣйшихъ писателей рѣшительный Винкельманъ заявляетъ, что она была найдена въ церкви св. Теодора, на томъ мѣстѣ, или по близости отъ того мѣста, гдѣ находился храмъ Ромула, и, слѣдовательно, признаетъ ее за волчицу Діонисія. Онъ основывается на показаніи Люція Фавна, который, однако, говоритъ только, что она была помѣщена. а не найдена близъ гуминальской смоковницы, у Комиція, и, повидимому, вовсе не отождествляетъ этого мѣста съ церковью св. Теодора. Рикквій первый сдѣлалъ эту ошибку, и Винкельманъ ему послѣдовалъ.

{* «Tum statua Nattae, tum simulacra Deorum, Romulusque et Remus cum altrice bellua vi fulminis icti conciderunt». De Divinat. II. 20. «Tactus est ille etiam qui hanc urbem condidit Romulus, quem inauratum in Capitolio parvum atque lactantem, uberibus lupinis inhiantem fuisse meministis». In Catilin. III. 8.

«Hic silvestris erat Romani nominis altrix

Martia, quae parvos Mavortis semine natos

Uberibus gravidis vitali rore rigabat

Quae tum cum pueris flammato fulminis ictu

Concidit, atque avulsa pedum vestigia liquit.

Do Consulatu, lib. II. (lib. I. de Divinat. cap. XII.)}

Фламиній Вакка разсказываетъ совсѣмъ особую исторію: по его словамъ, онъ слышалъ, что волчица съ близнецами была найдена близъ арки Септимія Севера^[121]. Комментаторъ Винкельмана держится одинаковаго мнѣнія съ этимъ ученымъ и обрушивается на Нардини за то, что тотъ не замѣтилъ, что Цицеронъ, говоря объ ударѣ молніи, поразившемъ Капитолійскую волчицу, употребляетъ прошедшее время. Но вѣдь Нардини и не утверждаетъ положительно, что эта волчица — та самая, о которой упоминаетъ Цицеронъ; да если бы онъ и утверждалъ это, — его предположеніе вовсе не представлялось бы нелѣпымъ. Самъ же комментаторъ долженъ былъ признать, что на заднихъ ногахъ нынѣшней волчицы находятся знаки, очень похожіе на тѣ, какіе получаются отъ удара молніи; но, чтобы избавиться отъ этого затрудненія, онъ тутъ же прибавляетъ, что и волчица, видѣнная Діонисіемъ, также могла быть поражена молніей или получить какой-либо иной ударъ.

Разсмотримъ этотъ вопросъ въ отношеніи къ словамъ Цицерона. Ораторъ въ двухъ мѣстахъ говоритъ о Ромулѣ и Ремѣ, особенно о первомъ, относительно котораго слушатели помнили, что онъ находился въ Капитоліи и былъ пораженъ молніей. Въ стихахъ Цицеронъ напоминаетъ, что волчица съ близнецами упала и оставила слѣды своихъ ногъ. Онъ не говоритъ, что волчица была разбита; да и Діонъ сообщаетъ только, что она упала, ничего не говоря о силѣ удара или о прочности ея установки. Такимъ образомъ, вся сила доказательствъ аббата, комментатора Винкельмана, основывается на томъ, что Цицеронъ употребилъ прошедшее время; по такой оборотъ фразы указываетъ лишь на то, что въ то время, когда Цицеронъ говорилъ, статуя уже не стояла какъ прежде. Винкельманъ замѣтилъ, что близнецы — новѣйшее произведеніе; несомнѣнно также, что на волчицѣ есть слѣды позолоты, почему и можно предположить, что эта волчица составляла часть древней группы. Извѣстно, что находившіяся въ Капитоліи священныя изображенія, въ случаѣ поврежденій отъ времени или какой-либо случайности, не уничтожались, а складывались въ особыя подземныя помѣщенія, т. наз. favissae^[122], можно предположить, что тамъ же хранилась и волчица, которая затѣмъ была поставлена гдѣ-нибудь на видномъ мѣстѣ, когда Капитолій былъ перестроенъ Веспасіаномъ. Рикквій говоритъ, не указывая источника, что она была перенесена изъ Комиція въ Латералъ, а оттуда — въ Капитолій. Если она была найдена близъ арки Севера, то она можетъ быть однимъ изъ тѣхъ изображеній, о которыхъ Орозій говоритъ, что они были сброшены молніей на форумѣ, когда Римъ былъ взятъ Аларихомъ. Большая древность статуи рѣшительно доказывается ея работой, это обстоятельство и побудило Винкельмана признать ее за волчицу Діонисія. Какъ бы то ли было, капитолійская волчица должна относиться къ тому же нашему періоду, къ которому относится и храмъ Ромула. Лактанцій^[123] увѣряетъ, что въ его время римляне поклонялись волчицѣ; извѣстно, что Луперкаліи праздновались еще въ очень позднюю эпоху^[124], когда всѣ прочіе древніе языческіе обряды уже исчезли. Этимъ можно объяснить и то обстоятельство, что древнее изображеніе волчицы сохранилось лучше другихъ древнихъ символовъ язычества. Слѣдуетъ, впрочемъ, замѣтить, что волчица была гербомъ Рима и что слова о «поклоненіи» этому гербу внушены лишь христіанскою ревностью Лактанція. На древнихъ христіанскихъ писателей вообще нельзя полагаться въ ихъ обвиненіяхъ противъ язычниковъ. Евсевій обвинялъ римлянъ въ томъ, что они поклоняются Симону Магу и поставили ему статую на островѣ Тибра. Между тѣмъ, римляне, по всей вѣроятности, даже ничего и не слыхали объ этомъ лицѣ, сыгравшемъ видную, хотя и скандальную, роль въ церковной исторіи и оставившемъ въ Римѣ слѣды своего воздушнаго боя съ ап. Петромъ Надпись, найденная на островѣ Тибра, показала, что Евсевій принялъ за Симона Мага одно туземное божество, носившее имя «Семо Сангуса» или «Фидія»^[125].

Даже и въ то время, когда поклоненіе основателю Рима уже совершенно прекратилось, у римлянокъ все еще осталась привычка приходить съ больными дѣтьми въ церковь св. Теодора, — какъ прежде онѣ приходили съ ними въ храмъ Ромула^[126]. Этотъ обычай существуетъ и до настоящаго времени, и на этомъ основаніи полагаютъ, что церковь стоитъ на мѣстѣ прежняго храма. Стало быть, если волчица дѣйствительно была найдена въ этомъ мѣстѣ, какъ утверждаетъ Винкельманъ, то она несомнѣнно должна быть признала за ту, которую видѣлъ Діонисій. Фавнъ, говоря, что она стояла у Pyминальской смоковницы, близъ Комиція, указываетъ только, согласно Плинію, на ея древнее мѣстонахожденіе; если же онъ желалъ указать на то мѣсто, гдѣ она въ дѣйствительности была найдена, то это указаніе относится не къ церкви св. Теодора, а къ совершенно иной мѣстности, близъ которой, какъ полагали, находилась Руминальская смоковница, а слѣдовательно и Комицій: это — три колонны у церкви Santa Maria Libеratrice, въ углу Палатина, обращенномъ къ форуму.

Впрочемъ, мы можемъ только предположительно указывать мѣсто, гдѣ найдена была волчица; можетъ быть, все-таки, слѣды позолоты и удара молніи служатъ лучшимъ доказательствомъ въ пользу мнѣнія, что именно объ этой волчицѣ говоритъ Цицеронъ. Какъ бы то ни было, въ поэмѣ вполнѣ умѣстно было упомянуть о ней, какъ объ одномъ изъ интереснѣйшихъ останковъ древняго Рима. Конечно, именно объ этомъ изображеніи говоритъ Виргилій въ своихъ прекрасныхъ стихахъ:

Geminos huic ubera circum

Ludere pendentes pueros, et lambere matrem

Impavidos; illam, tereti cervice reflexam

Mulcere alternos, et corpora fingere lingua.

(Aen. VIII, 631—634).

XXVI.

Юлій Цезарь.

Нѣтъ, въ Цезарѣ иной огонь горѣлъ.

(Строфа ХС).

Можно быть очень великимъ человѣкомъ и все-таки быть ниже Юлія Цезаря, представляющаго, по словамъ Бэкона, наиболѣе совершенный типъ во всей древней исторіи. Природа, повидимому, неспособна къ созданію столь необыкновенныхъ комбинацій, изъ которыхъ сложился его характеръ, бывшій предметомъ изумленія для самихъ римлянъ. Первый полководецъ единственный торжествующій политикъ, никому не уступавшій въ краснорѣчіи и мудрости въ эпоху величайшихъ полководцевъ, государственныхъ людей, ораторовъ и философовъ, какіе когда-либо существовали, писатель, оставившій превосходный образецъ военной лѣтописи, веденной на походѣ, то ведущій полемику съ Катономъ, то составляющій трактатъ объ остроуміи и собирающій удачныя изреченія, занимающійся одновременно и войною, и любовными похожденіями, и выражающій желаніе покинуть и свою власть. и любовницу ради удовольствія увидѣть источники Нила, — такимъ представлялся Юлій Цезарь своимъ современникамъ и потомкамъ, оплакивавшимъ и вмѣстѣ проклинавшимъ его роковой геній. Но мы не должны поражаться его удивительною славою, его великодушіемъ и любезностью до такой степени, чтобы забыть рѣшеніе его безпристрастныхъ согражданъ: «Онъ былъ убитъ справедливо»^[127].

XXVII.

Эгерія.

Эгерія! Ты словно добрый геній

Царю единой радостью была.

(Строфа CXI).

Почтенный авторитетъ Фламинія Вакки заставляетъ насъ раздѣлить его мнѣніе о гротѣ Эгеріи: онъ говоритъ, что симъ видѣлъ надписъ, удостовѣрявшую, что это былъ именно фонтанъ Эгеріи, посвященный нимфамъ. Въ настоящее этой надписи тамъ нѣтъ, но Монфоконъ приводитъ двѣ строки изъ Овидія (Fast., III, 275, 276), высѣченныя на одномъ камнѣ, находящемся въ виллѣ Джустиніани, и полагаетъ, что этотъ камень перенесенъ изъ того же грота {*}.

{* «In villa Justiniana extat ingens lapis quadranus solidus, in quo sculpta haec duo Ovidii carmina sunt: —

Aegeria est quae praebet aquas dea grata Camoenis

Illa Numae conmnx consiliumque fuit.

Qui lapis videtur ex codera Egeriae fonte, aut ejus vicinia ist huc comportatus»,

Diarium Italie, p. 153.}

Этотъ гротъ и окружающая его долина въ прежнее время, лѣтомъ, особенно же — въ первое воскресенье мая, усердно посѣщались римлянами, приписывавшими цѣлебныя свойства источнику, который выходитъ изъ отверстія внизу свода и, протекая, черезъ небольшой прудъ. струится по травѣ и впадаетъ въ находящійся ниже его ручей. Этотъ ручей у Овидія называется Альмо, а нынѣшнее его названіе — Акватаччіо. Долина носитъ имя Valle di Caffarelli, — по имени герцоговъ, которые потомъ уступили Палавичини источникъ и часть примыкающей къ нему земли.

Можно сомнѣваться въ томъ, что эта длинная лощина есть именно упоминаемая у Ювенала долина Эгеріи, гдѣ онъ отдыхалъ съ Умбриціемъ, хотя всѣ комментаторы предполагаютъ, что сатирикъ и его другъ спускались въ рощу Ариціи, гдѣ эта нимфа встрѣчалась съ Ипполитомъ и гдѣ она пользовалась особеннымъ поклоненіемъ.

Путь отъ Каненскихъ воротъ до Албанскаго холма, на разстояніи пятидесяти миль, былъ бы слишкомъ значителенъ, развѣ только принять дикую гипотезу Фосса, у котораго эти ворота путешествуютъ съ ихъ нынѣшняго мѣста, гдѣ, по его словамъ, онѣ стояли во времена царей, къ самой рощѣ Ариціи, а потомъ, по мѣрѣ уменьшенія окружности города, опять возвращаются на прежнее мѣсто^[128]. Туфъ или пемза, которую поэтъ предпочитаетъ мрамору, — главная составная часть берега, въ который углубляется гротъ.

Новѣйшіе топографы находятъ въ гротѣ статую нимфы и девять нишъ для музъ, а одинъ позднѣйшій путешественникъ открылъ, что гротъ реставрированъ въ той простотѣ, о которой сожалѣлъ Ювеналъ, говоря, что напрасно ее замѣнили неумѣстными украшеніями. Но безголовая статуя, очевидно, изображаетъ скорѣе мужчину, нежели нимфу, и въ настоящее время вовсе не имѣетъ тѣхъ аттрибутовъ, какіе ей приписаны: что касается девяти музъ, то едва ли онѣ могли стоять въ шести нишахъ; притомъ, и Ювеналъ вовсе не говоритъ о какомъ-либо отдѣльномъ гротѣ. Изъ словъ сатирика видно только, что гдѣ-то близъ Капенскихъ воротъ находилось мѣсто, гдѣ, какъ предполагали, Нума имѣлъ ночныя совѣщанія съ своей нимфой, и что тамъ была роща и священный источникъ, а также — храмъ, посвященный музамъ, и что съ этого мѣста былъ спускъ въ долину Эгеріи, гдѣ находилось нѣсколько искусственныхъ гротовъ. Ясно, что статуи музъ не составляли части того украшенія, которое сатирикъ считалъ неумѣстнымъ въ гротахъ, — такъ какъ онъ опредѣленно говоритъ о другихъ храмахъ (delubra), посвященныхъ этимъ божествамъ въ долинѣ, и, сверхъ того, упоминаетъ, что эти храмы были снесены для того, чтобы дать мѣсто іудеямъ. Въ самомъ дѣлѣ, маленькій храмъ, называемый теперь храмомъ Бахуса, вѣроятно былъ прежде посвященъ музамъ; по словамъ Нардини, онъ стоялъ въ тополевой рощѣ, которая въ тѣ времена находилась надъ долиною.

Судя по надписи и мѣстоположенію, показываемый теперь гротъ, вѣроятно, есть одинъ изъ упомянутыхъ «искусственныхъ гротовъ»; другой изъ нихъ находится нѣсколько выше, подъ кустами; но единственный гротъ Эгеріи есть новѣйшее изобрѣтеніе, основанное на томъ, что имя Эгеріи примѣнялось вообще ко всему этому мѣсту.

Въ долинѣ много ключей^[129], къ которымъ сходились музы изъ своихъ сосѣднихъ рощъ; этими ключами владѣла Эгtрія, о которой говорилось, что она снабжаетъ ихъ водою; она была лимфою тѣхъ гротовъ, черезъ которые протекали эти ключи.

Всѣ памятники по сосѣдству съ долиною Эгеріи получали произвольныя названія, такъ же произвольно измѣнявшіяся. Венути говоритъ, что онъ не видитъ никакихъ слѣдовъ храмовъ Юпитера, Сатурна, Юноны, Венеры и Діаны которые нашелъ — или думалъ найти — Нардини, Циркъ Каракаллы, храмъ чести и Доблести, храмъ Вакха и особенно — храмъ бога Rediculus приводятъ антикваріевъ въ отчаяніе.

Предположеніе о существованіи цирка Каракаллы основывается на одной медали этого императора, указываемой Фульвіемъ Урсиномъ, на оборотной сторонѣ которой изображенъ циркъ; по мнѣнію нѣкоторыхъ ученыхъ, это — изображеніе Circus Maximus, оно даетъ хорошее понятіе о расположеніи цирка вообще. Съ того времени почва поднялась лишь на небольшую высоту, — если судить по небольшому склепу въ концѣ Спины, гдѣ, по всей вѣроятности, находилась часовня въ честь бога Конса. Этотъ склепъ на половину находится подъ землей; такимъ онъ долженъ былъ быть и въ самомъ циркѣ, такъ какъ Діонисій^[130] не вѣрилъ, чтобы это божество было римскимъ Нептуномъ, въ виду того, что его алтарь находился подъ землей.

XXVIII.

Римская Немезида.

О, Немезида! Ты не забывала

Измѣрить вѣсъ порочности людской.

(Строфа СХХХІІ).

Мы читаемъ у Светонія^[131], что Августъ, повинуясь предостереженію, полученному во снѣ, разъ въ годъ одѣвался нищимъ и садился у воротъ своего дворца, протягивая руку за подаяніемъ. Одна статуя, находившаяся прежде въ виллѣ Боргезе, а теперь, вѣроятно, находящаяся въ Парижѣ, представляетъ императора въ этомъ нищенскомъ видѣ. Цѣлью этого самоуничиженія было успокоеніе Немезиды, постоянно враждебной счастію и удачѣ; о могуществѣ этой богини римскіе завоеватели получало особыя напоминанія въ видѣ символовъ, украшавшихъ ихъ побѣдныя колесницы. Такими символами были бичъ и «кроталъ», открытые на изображеніи Немезиды въ Ватиканѣ. Вышеупомянутую статую нищаго принимали раньше за изображеніе Велизарія, и она подавала поводъ къ цѣлому ряду вымысловъ до тѣхъ поръ, пока критика Винкельмана не опровергла всѣхъ заблужденій. Это былъ тотъ же самый страхъ быстрой смѣны счастья бѣдствіями, который побудилъ египетскаго царя Амазиса предостерегать своего друга, Поликрата Самосскаго, говоря, что боги любятъ только тѣхъ людей, въ жизни которыхъ счастье перемѣшано съ несчастьемъ. О Немезидѣ говорили, что она въ особенности подстерегаетъ людей благоразумныхъ, то есть такихъ, осторожность которыхъ дѣлаетъ ихъ доступными только случайнымъ ударамъ судьбы. Первый алтарь въ честь этой богини былъ поставленъ на берегахъ фригійской рѣки Эсена Адрастомъ, — вѣроятне, тѣмъ самымъ, который по ошибкѣ убилъ сына Креза. Отсюда и сама богиня получила имя Адрастеи.

Римская Немезида была Sacra и Augusta; ей, подъ именемъ Рамнузіи, былъ воздвигнутъ храмъ на Палатинѣ; склонность древнихъ вѣрить въ быстрые перевороты событій и полагаться на божественную власть Фортуны была такъ сильна, что на томъ же Палатинѣ находился храмъ «Фортуна нашихъ дней»^[132]. Это — послѣднее изъ суевѣрій, сохранившее свою власть надъ человѣческимъ сердцемъ; устремляя на одинъ предметъ потребность въ вѣрѣ, столь естественную въ человѣкѣ, оно всегда проявлялось сильнѣе у тѣхъ людей, которые въ другихъ отношеніяхъ были невѣрующими. По предположенію нѣкоторыхъ антикваріевъ, Немезида была синонимомъ богини Фортуны и Судьбы {*}, но подъ именемъ Немезиды ей поклонялись какъ богинѣ-мстительницѣ.

{*

DEAE NEMESI SIVE FORTUNAE PISTORIVS RVOIANVS C. LEGAT. EG. XIII. G. CORD.

См. Quacstioues Romanae, etc. ap. Graev., Antiq. Rom., v. 942. См. также Muratori, Nov. Thesaur. Tnscrip. Vet, Milano 1739, I, 88, 89, гдѣ помѣщено три латинскихъ и одна греческая надпись Немезидѣ, а другія Судьбѣ.}

XXIX.

Гладіаторы.

А онъ, какъ шутъ, для римлянъ кровь пролилъ.

(Строфа CXLI)

Гладіаторы были двухъ родовъ: принудительные и добровольные; они набирались изъ людей разныхъ состояній: изъ рабовъ, которыхъ покупали нарочно съ этою цѣлью; изъ преступниковъ; изъ плѣнныхъ варваровъ — или захваченныхъ на войнѣ и приведенныхъ въ тріумфѣ, а потомъ оставленныхъ для игръ, или арестованныхъ и осужденныхъ за возмущеніе; а также и изъ свободныхъ гражданъ, изъ которыхъ одни сражались за плату, а другіе — ради извращеннаго честолюбія; наконецъ, въ качествѣ гладіаторовъ выступали иногда даже и всадники, и сенаторы, — немилость, первымъ изобрѣтателемъ которой, естественно, былъ первый же тиранъ^[133]. Подъ конецъ стали сражаться даже карлики и женщины, — безобразіе, запрещенное Северомъ. Изъ всѣхъ наиболѣе достойными сожалѣнія были, конечно, плѣнные варвары; къ нимъ одинъ христіанскій писатель справедливо примѣняетъ эпитетъ «невинныхъ»^[134], въ отличіе отъ профессіональныхъ гладіаторовъ. Авреліанъ и Клавдій дали большое число этихъ несчастныхъ жертвъ. Первый — послѣ своего тріумфа, а второй — подъ предлогомъ возмущенія. Никакая война, говоритъ Липсій^[135], но была такъ губительна для человѣчества, какъ эта забава. Не взирая на законы Константина и Констанція, гладіаторскіе бои пережили старую религію болѣе, нежели на семьдесятъ лѣтъ; своимъ окончательнымъ уничтоженіемъ они обязаны мужеству христіанъ. Въ январскія календы 401 г. въ амфитеатрѣ Флавія, при обычномъ огромномъ стеченіи народа, даны были гладіаторскія игры. Одинъ восточный монахъ, Альмахій или Телемахъ, нарочно прибывшій въ Римъ съ святою цѣлью положить конецъ этой бойнѣ, бросился на арену и сталъ разнимать сражавшихся. Преторъ Алипій, человѣкъ, до невѣроятія увлекавшійся гладіаторскими играми^[136], приказалъ гладіаторамъ убить этого монаха, и Телемахъ удостоился мученическаго вѣнца и причисленія къ лику святыхъ, которое едва ли когда либо прежде или послѣ было наградою за болѣе благородный подвигъ. Гонорій тотчасъ же запретилъ эти зрѣлища, которыя съ тѣхъ поръ уже и не возобновлялись. Эта исторія разсказывается Ѳеодоритомъ и Кассіодоромъ^[137] и заслуживаетъ довѣрія, несмотря на то, что она помѣщена въ римскомъ мартирологѣ. Не говоря о тѣхъ потокахъ крови, какіе проливались на похоронахъ, въ амфитеатрахъ, циркахъ, на форумѣ и въ другихъ публичныхъ мѣстахъ, гладіаторовъ приводили и на пиры, и здѣсь они терзали другъ друга на части посреди накрытыхъ для ужина столовъ, къ великому удовольствію и радости гостей. Липсій позволяетъ себѣ высказать предположеніе, что утрата мужества и явное вырожденіе человѣчества находятся въ тѣсной связи съ отмѣною этихъ кровавыхъ потѣхъ.

XXX.

Гладіаторы.

И жизнь иль смерть свободно раздавала.

(Строфа CXLII).

Когда одинъ гладіаторъ ранилъ другого, онъ восклицалъ: «Вотъ ему!» («Hoc habet» или «Наbet»). Раненый бросалъ оружіе и, подойдя къ краю арены, обращался къ зрителямъ съ мольбою о жизни. Если онъ сражался хорошо, — народъ принималъ его подъ свое покровительство; въ противномъ случаѣ или когда зрители не были расположены къ пощадѣ, они опускали внизъ большіе пальцы своихъ рукъ, и несчастнаго убивали. Толпа отличалась такой дикостью, что проявляла нетерпѣніе, если бой длился дольше, чѣмъ обыкновенно, безъ ранъ или смерти. Присутствіе императора обыкновенно спасало побѣжденнаго; въ примѣръ особенной жестокости Каракаллы приводится, что во время одного спектакля въ Никомедіи онъ отослалъ умолявшихъ о спасеніи жизни — къ народу, то есть, другими словами, выдалъ ихъ на смерть. Подобный же обычай соблюдается и въ испанскомъ бои быковъ. Власти предсѣдательствуютъ, и послѣ того, какъ всадники и пикадоры окончатъ свое сраженіе съ быкомъ, выступаетъ матадоръ, прося позволенія его убить. Если быкъ «исполнилъ свой долгъ», т. е. убилъ двѣ или три лошади, или человѣка (послѣднее случается рѣдко), то публика начинаетъ кричать, дамы машутъ платками, — и животное спасено. Раны и смерть лошадей сопровождаются самыми громкими восклицаніями и выраженіемъ удовольствія, особенно — со стороны женщинъ, даже самаго высокаго происхожденія. Все — дѣло привычки. Авторъ Чайльдъ-Гарольда, вмѣстѣ съ авторомъ этихъ примѣчаній и однимъ или двумя другими Англичанами, несомнѣнно, видѣвшими въ свое время сраженія болѣе осмысленныя, находился, лѣтомъ 1809 г., въ губернаторской ложѣ большого амфитеатра въ Санта-Маріа, противъ Кадикса. Смерть одной или двухъ лошадей вполнѣ удовлетворила ихъ любопытство. Одинъ бывшій при этомъ джентльменъ, замѣтивъ, что они вздрогнули и поблѣднѣли, обратилъ на столь необычайное отношеніе къ такому пріятному спорту вниманіе нѣсколькихъ молодыхъ лэди, которыя смотрѣли на нихъ, посмѣиваясь, и продолжали рукоплескать, когда упала еще одна лошадь. Одинъ быкъ убилъ трехъ лошадей «собственными рогами». Его жизнь была спасена рукоплесканіями, которыя удвоились, когда стало извѣстно, что онъ принадлежитъ священнику.

Англичанинъ, чувствующій большое удовольствіе при видѣ того, какъ два человѣка сворачиваютъ другъ другу скулы, не можетъ выносить вида лошади, скачущей по аренѣ съ кишками, выпадающими изъ ея распоротаго брюха, и съ ужасомъ и презрѣніемъ отворачивается отъ этого зрѣлища и любующейся имъ публики

XXXI.

Альбанскій холмъ.

Вотъ Тибръ сверкаетъ лентой предо мною

И омываетъ моря синій валъ

Брегъ Лаціума дальніи…

(Строфа CLXXIV).

Весь склонъ Альбанскаго холма полонъ несравненной красоты, а изъ монастыря, стоящаго на самой вершинѣ, на мѣстѣ нѣкогда бывшаго тамъ храма Юпитера Латинскаго, открывается видъ на всѣ мѣстности, упоминаемыя въ этой строфѣ: отсюда видно и Средиземное море, и вся сцена второй половины Энеиды, и беретъ отъ устья Тибра до Цирцея и мыса Террачины.

Вилла Цицерона находилась, вѣроятно, или у Grotta Ferrata, или на мѣстѣ «Тускулума» принца Люсьена Бонапарта.

Нѣсколько лѣтъ тому назадъ преобладало первое мнѣніе, какъ можно видѣть изъ «жизни Цицерона» Миддльтона. Въ настоящее время эта увѣренность нѣсколько пошатнулась. Въ указанномъ мѣстѣ живетъ девять монаховъ греческаго ордена, а близъ лежащая вилла служитъ лѣтней резиденціей кардинала. Другая вилла, называемая Руффинеллой, находится на вершинѣ холма, выше Фраскати; здѣсь было найдено много богатыхъ остатковъ Тускулума, между прочимъ — 72 статуи, различной цѣнности и степени сохранности, и семь бюстовъ.

Съ этой же возвышенности видны Сабинскіе холмы, среди которыхъ лежитъ длинная долина Рустики. Многія обстоятельства даютъ право отождествить эту долину съ гораціанской «Устикой»; очень возможно, что мозаичный полъ, отрытый крестьянами, копавшими землю подъ виноградникъ, принадлежалъ этой виллѣ. Вилла, или мозаика, находится въ виноградникѣ, на возвышеніи, поросшемъ каштановыми деревьями. По долинѣ протекаетъ рѣчка, въ путеводителяхъ невѣрно называемая Личенцой: это названіе принадлежитъ деревнѣ, расположенной на скалѣ надъ долиною и получившей имя, вѣроятно, отъ древней Дигенціи. Въ Личенцѣ 700 жителей. Выше нея лежитъ Чивителла, съ 300 жителей. На берегу Аніо, немного раньше поворота въ долину Рустики, влѣво, примѣрно, въ часовомъ разстояніи отъ виллы, находится городокъ Виковаро — другое совпаденіе съ гораціевскою «Варіей». Dъ концѣ долины, по направленію къ Аніо, стоитъ голый холмъ и на немъ небольшая башня, называемая Бардела. У подошвы этого холма течетъ рѣчка изъ Личенцы, почти совершенно поглощаемая широкимъ песчанымъ ложемъ прежде, чѣмъ она впадаетъ въ Аніо. Все ото какъ нельзя болѣе удачно подходитъ къ стихамъ поэта, — и въ переносномъ, и въ прямомъ смыслѣ:

Me quotiens reficit gelidas Digentia rivus,

Quem Mandela bibit rugosus frigore pagus.

Въ верхней части долины рѣчка чиста, но подходя къ холму Бардела, становится зеленовато-желтой, словно расплавленная сѣра.

Рокка Джіоване, разрушенная деревня на холмахъ, въ получасѣ ходьбы отъ того виноградинка, гдѣ показывается мозаика, повидимому, стоитъ на мѣстѣ храма Вакуны; найденная тамъ надпись гласитъ, что этотъ храмъ Сабинской побѣды былъ исправленъ Веспасіаномъ. При такихъ данныхъ и мѣстоположеніи, во всѣхъ подробностяхъ отвѣчающемъ тому, что самъ поэтъ говоритъ намъ о своемъ убѣжищѣ, мы можемъ чувствовать достаточную увѣренность относительно того, гдѣ мы находимся.

Холмъ, въ древности называвшійся Lucretilis, теперь носитъ названіе Campanile; идя вверхъ по рѣчкѣ къ предполагаемой Бандузіи, мы подходимъ къ подошвѣ болѣе высокой горы Дженнаро. Замѣчательно, что единственное распаханное мѣсто по всей долинѣ находится на возвышеніи, гдѣ беретъ начало Бандузія.

… tu frigus amabile

Fessis vomere tauris

Traeber, et pecori vago.

Крестьяне показываютъ еще другой ключъ, возлѣ мозаичнаго пола, который они называютъ «Орадина»; онъ стекаетъ съ холмовъ въ прудъ и оттуда струится, впадая въ Дигенцію.

Но мы не должны надѣяться «прослѣдить на музами до ихъ источника», изслѣдуя романическую долину въ поискахъ за ключомъ Бандузіи. Странно было бы, если бы кто-нибудь принялъ за Бандузію ручей Дигенціи: вѣдь Горацій не говоритъ объ этомъ ни слова. На самомъ дѣлѣ безсмертный источникъ оказался во владѣніи людей, которымъ въ Италіи принадлежитъ много хорошихъ вещей, — во владѣніи монаховъ. онъ принадлежитъ церкви св. Гервасія и Протасія близъ Венузіи, гдѣ онъ и отысканъ. Намъ не удастся, подобно недавнему путешественнику, найти ту «случайную пинію», которая, будто бы, все еще осѣняетъ виллу поэта. Во всей долинѣ нѣтъ ни одной пиніи, а есть два кипариса, одинъ изъ которыхъ, очевидно, принятъ путешественникомъ за упомянутое въ одѣ дерево. Дѣло въ томъ, что пинія и въ наши дни, и во времена Виргилія, была и есть дерево садовое, и никогда не росла на крутыхъ откосахъ долины Рустики. У Горація, вѣроятно, было одно такое дерево въ саду, который находился непосредственно надъ его виллой, а не на утесистыхъ высотахъ вдали отъ нея.

Русскіе переводы Байрона.

Чайльдъ-Гарольдъ.

Полный переводъ знаменитой поэмы появляется только въ 1860 годахъ. До того, несмотря на огромную извѣстность «Чайльдъ-Гарольда», были переведены только небольшіе отрывки:

1) Пушкину принадлежитъ печатный починъ. Въ «Сынѣ Отечества» 1820 г., № 46, онъ помѣстилъ стихотвореніе подъ заглавіемъ «Элегія». По указанію П. Б. Анненкова, въ тетради, съ которой печаталось изданіе стихотвореніи Пушкина, вышедшее въ 1826 году, та же «Элегія» была озаглавлена «Черное море» и имѣла эпиграфомъ начальныя слова прощальной пѣсни «Чайльдъ-Гарольда»" — Good night, my native land. Въ печати, однако, нѣтъ ни эпиграфа, ни заглавія, зато въ оглавленіи стихотвореніе названо «подражаніе Байрону». Теперь оно обыкновенно печатается подъ заглавіемъ «Погасло дневное свѣтило».

«Подражаніе Байрону» — наиболѣе правильная характеристика стихотворенія, написаннаго главнымъ образцомъ на мотивы «Прощанія Чайльдъ-Гарольда». Одинъ стихъ:

Волнуйся подо мною, угрюмый океанъ

Почти цѣликомъ взятъ изъ 179й строфы IV пѣсни:

Roll on, thon deep and dark blue Ocean roll!

---

Погасло дневное свѣтило;

На море синее вечерній палъ туманъ.

Шуми, шуми, послушное вѣтрило,

Волнуйся подо мной, угрюмый океанъ!

Я вижу берегъ отдаленный.

Земли полуденной волшебные края:

Съ волненьемъ и тоской туда стремлюся я,

Воспоминаньемъ упоенный..

И чувствую: въ очахъ родились слезы вновь;

Душа кипитъ и замираетъ;

Мечта знакомая вокругъ меня летаетъ;

Я вспомнилъ прежнихъ лѣтъ безумную любовь.

И все, чѣмъ я страдалъ, и все, что сердцу мило,

Желаній и надеждъ томительный обманъ…

Шуми, шуми послушное вѣтрило!

Волнуйся подо мной, угрюмый океанъ!

Лети, корабль, неси меня къ предѣламъ дальнымъ

По грозной прихоти обманчивыхъ морей,

Но только не къ брегамъ печальнымъ

Туманной родины моей, страны, гдѣ пламенемъ страстей

Впервые чувства разгорались,

Гдѣ музы нѣжныя мнѣ тайно улыбались,

Гдѣ рано въ буряхъ отцвѣла

Моя потерянная младость,

Гдѣ легкокрылая мнѣ измѣнила радость

И сердце хладное страданью предала.

Искатель новыхъ впечатлѣній,

Я васъ бѣжалъ, отечески края,

Я васъ бѣжалъ питомцы наслажденій,

Минутной младости минутные друзья,

И вы, наперсницы порочныхъ заблужденій,

Которымъ безъ любви я жертвовалъ собой,

Покоемъ, славою, свободой и душой

И вы забыты мной, измѣнницы младыя,

Подруги тайныя моей весны златыя,

И вы забыты мной… Но прежнихъ сердца ранъ,

Глубокихъ ранъ любви ничто не исцѣлило…

Шуми, шуми, послушное вѣтрило,

Волнуйся подо мной, угрюмый океанъ!..

Черное море, 1820. Сентябрь.

2) Но собственно первымъ переводчикомъ «Чайльдъ-Гарольда» слѣдуетъ считать Батюшкова, превосходно передавшаго CLXXVIII и CLXXIX строфы IV пѣсни. Въ печати отрывокъ появился, и то не въ полномъ видѣ, только въ «Сѣверныхъ Цвѣтахъ» 1828 г., но сдѣланъ переводъ въ 1819 году. Батюшковъ по-англійски не зналъ и, видимо, переводилъ по подстрочнику одного англичанина, съ которымъ познакомился въ 1819 году въ Неаполѣ.

Есть наслажденіе и въ дикости лѣсовъ.

Есть радость на приморскомъ брегѣ,

И есть гармонія въ семъ говорѣ валовъ,

Дробящихся въ пустынномъ бѣгѣ.

Я ближняго люблю, но ты, природа-мать,

Для сердца ты всего дороже!

Съ тобой, владычица, привыкъ я забывать

И то, чѣмъ былъ, какъ былъ моложе,

И то, тѣмъ нынѣ сталъ подъ холодомъ годовъ.

Тобою въ чувствахъ оживаю:

Ихъ выразилъ душа не знаетъ стройныхъ словъ,

И какъ молчать объ нихъ. не знаю.

Шуми же, ты, шуми, угрюмый океанъ!

Развалины на прахѣ строитъ

Минутный человѣкъ, сей суетный тиранъ,

Но море чѣмъ себѣ присвоитъ?

Трудися, созидай громады кораблей…

3) Ивану Козлову принадлежитъ рядъ полупереводовъ, полупередѣлокъ отдѣльныхъ мѣстъ поэмы. Изъ нихъ особенная извѣстность выпала на долю «Прощанія Чайльдъ-Гарольда», названнаго переводчикомъ, какъ и въ подлинникѣ: «Добрая ночь» (появилось въ «Сѣв. Цвѣтахъ» 1825 г.) Положенная на музыку, «Добрая ночь» пользовалась огромною популярностью не только въ обществѣ, но стала любимою народною пѣснью и до сихъ поръ распѣвается фабричными и мелкимъ городскимъ людомъ.

I.

Добрая ночь.

(Изъ «Чайльдъ-Гарольда» Байрона).

Прости, прости, мой край родной!

Ужъ скрылся ты въ волнахъ;

Касатка вьется, вѣтръ ночной

Играетъ въ парусахъ.

Ужъ тонутъ огненны лучи

Въ бездонной синевѣ…

Мой край родной, прости, прости!

Ночь добрая тебѣ!

Проснется день; его краса

Утѣшитъ Божій свѣтъ;

Увижу море, небеса,

А родины ужъ нѣтъ!

Отцовскій домъ покинулъ я;

Травой онъ зарастетъ;

Собака вѣрная моя

Выть станетъ у воротъ.

Ко мнѣ, ко мнѣ, мой пажъ младой!

Но ты дрожишь какъ листъ?

Иль страшенъ ревъ полны морской?

Иль вѣтра буйный свистъ?

Не плачь: корабль мой новъ; плыву

Ужъ я не въ первый разъ;

И быстрый соколъ на лету

Не перегонитъ насъ.

"Не буйный вѣтръ страшитъ меня,

Не шумъ угрюмыхъ волнъ:

Но не дивись, сиръ Чальдъ, что я

Тоски сердечной полнъ!

Прощаться грустно было мнѣ

Съ родимою, съ отцомъ;

Теперь надежда вся въ тебѣ

И въ другѣ… неземномъ.

Не скрылъ отецъ тоски своей,

Какъ сталъ благословлять;

Но доля матери моей —

День плакать, ночь не спать, —

Ты правъ, ты правъ, мой пажъ младой!

Какъ смѣть винить тебя?

Съ твоей невинной простотой,

Ахъ, плакалъ бы и я!

Но вотъ и кормщикъ мой сидитъ,

Весь полонъ черныхъ думъ.

Иль буйный вѣтръ тебя страшитъ?

Иль моря грозный шумъ?

"Сиръ Чальдъ, не робокъ я душой.

Не умереть боюсь.

Но я съ дѣтьми, но я съ женой

Впервые разстаюсь!

Проснутся завтра на зарѣ

И дѣти и жена,

Малютки спросятъ обо мнѣ,

И всплачется она —

Ты правъ, ты правъ! И какъ пенять,

Мой добрый удалецъ!

Тебѣ нельзя не горевать:

И мужъ ты и отецъ!

Но я… Ахъ, трудно вѣрить мнѣ

Слезамъ прелестныхъ глазъ!

Любовью новою онѣ

Осушатся безъ насъ.

Лишь тѣмъ однимъ терзаюсь я,

Не въ силахъ то забыть,

Что нѣтъ на свѣтѣ у меня,

О комъ бы потужить!

И вотъ на темныхъ я волнахъ

Одинъ, одинъ съ тоской!…

И кто же, кто по мнѣ въ слезахъ

Теперь въ странѣ родной?

Чтожъ рваться мнѣ, жалѣть кого?

Я сердцемъ опустѣлъ,

И безъ надеждъ и безъ всего,

Что помнить я хотѣлъ.

О, мой корабль! съ тобой я радъ

Носиться по волнамъ;

Лишь не плыви со мной назадъ

Къ родимымъ берегамъ!

Далеко на скалахъ, въ степи

Пріютъ сыщу себѣ;

А ты, о родина, прости!

Ночь добрая тебѣ!

II.

IV пѣснь «Чайльдъ-Гарольда» привлекла особенное вниманіе Козлона. Онъ перевелъ изъ нея 3 отрывка: строфы 104—103, 130—137 и 178—183.

а) Строфы CIV—СV входятъ въ собраніе сочиненій Козлова (см. «Стихотворенія И. И. Козлова» подъ редакціей Арс. И. Введенскаго, Спб. 1902 г., стр. 170) безъ указанія, что это не оригинальное произведеніе, а переводъ. Впервые напечатано въ «Стихотвореніяхъ И. Козлова» изд. 1828 г.

При гробницѣ Цецлліи М.

Гробница, я съ жилицею твоей

Какъ бы знакомъ, и вѣетъ здѣсь надъ нами

Мелодія давно минувшихъ дней;

Но звукъ ея, какъ вой подъ облаками

Далекихъ бурь съ утихшими грозами,

Унылъ и святъ. На камень мшистый твой

Сажуся я. Мой духъ опять мечтами

Смущенъ, горитъ, --и снова предо мной

Весь ужасъ гибели, слѣдъ бури роковой.

Но чтожъ? когдабъ изъ выброшенныхъ прежде

И тлѣющихъ обломковъ корабля

И маленькій челнокъ моей надеждѣ

И могъ собрать, и въ грозныя моря

Пуститься въ немъ, и слушать, какъ шумя

Волна тамъ бьетъ, судьба гдѣ погубила,

Что мило мнѣ — куда причалю я?

Исчезло все, чѣмъ родина манила:

Пріютъ, надежда, жизнь — и тамъ, какъ здѣсь могила.

б) Строфы СХХХ--СХХХVІІ впервые напеч. въ «Библ. для чтенія» 1834, № 12.

Отрывокъ изъ 1 пѣсни

«Чайльдъ-Гарольда».

(Лунная ночь. Лордъ Байронъ бродитъ одинъ по развалинамъ Колизея: бьетъ полночь).

О время, мертвыхъ украшатель,

Цѣлитель страждущихъ сердецъ,

Развалинамъ красотъ податель.

Прямой, единственный мудрецъ!

Рѣшаетъ судъ твой неизбежной

Неправый толкъ судей мірскихъ.

Лишь ты порукою надежной

Всѣхъ тайныхъ чувствъ сердецъ людскихъ,

Любви и вѣрности; тобою

Я свѣту истину являю.

Тебя и взоромъ, и душою.

О время-мститель! я молю.

Въ развалинахъ, гдѣ ты священный

Для жертвъ себѣ воздвигло храмъ,

Младой, но горемъ сокрушенный.

Твоею жертвою — я самъ.

О, Немезида! чьи скрижали

Хранятъ злодѣйства, въ чьихъ вѣсахъ

Вѣка измѣны не видали,

Чье царство здѣсь внушало страхъ:

О ты, которая съ змѣями

Изъ ада фурій созвала.

И, строго судъ творя надъ нами.

Ореста мукамъ предала!

Возстань опять изъ бездны вѣчной:

Явись правдива и грозна!

Явись! услышь мой вопль сердечной!

Возстать ты можешь — и должна.

Быть-можетъ, что моей виною

Ударъ мнѣ данный заслуженъ;

И если бъ онъ другой рукою,

Мечемъ былъ праведнымъ свершенъ. —

То пусть бы кровь моя хлестала!..

Теперь пролиться ей не дамъ.

Молю, чтобъ на злодѣевъ пала

Та месть, которую я самъ

Оставилъ изъ любви… Ни слова

О томъ теперь, — но ты отмстишь!

Я сплю, но ты уже готова,

Ужъ ты возстала — ты не спишь.

Нѣтъ въ этомъ вѣкѣ принужденья.

И я не ужасаюсь бѣдъ:

Гдѣ тотъ, кто зрѣлъ мое смятенье

Иль на челѣ тревоги слѣдъ?

Но я хочу, и стихъ мой смѣетъ —

Нести потомству правды гласъ;

Умру, но вѣтеръ не развѣетъ

Мои слова. Настанетъ часъ!..

Стиховъ пророческихъ онъ скажетъ

Весь тайный смыслъ, — и отъ него

На головѣ виновныхъ ляжетъ

Гора проклятья моего.

Тому проклятью — быть прощеньемъ!

Внимай мнѣ, родина моя!

О, небо! вѣдай, какъ мученьемъ

И душа истерзана моя!

Неправды омраченъ туманомъ.

Лишенъ надеждъ, убитъ тоской:

И жизни жизнь была обманомъ

Разлучена, увы, со мной!

И только тѣмъ отъ злой судьбины

Не вовсе сокрушился я.

Что не изъ той презрѣнной глины,

Какъ тѣ, о коихъ мысль моя.

Обиду, низкія измѣны.

Злословья громкій, дерзкій вой

И ядъ его шумящей пѣны,

И злобу подлости нѣмой

Извѣдалъ я: я слышалъ ропотъ

Невѣждъ и ложный толкъ людей,

Змѣиный лицемѣрья шопотъ,

Лукавство ябедныхъ рѣчей:

Я видѣлъ, какъ уловка злая

Готова вздохомъ очернить

И какъ, плечами пожимая,

Молчаньемъ хочетъ уязвить.

Но что-жъ? я жилъ, и жилъ не даромъ!

Отъ горя можетъ духъ страдать

И кровь кипѣть не прежнимъ жаромъ

И разумъ силу потерять, —

Но овладѣю я страданьемъ:

Настанетъ время, — надо мной

Съ послѣднимъ сердца трепетаньемъ

Возникнетъ голосъ неземной,

И темный звукъ осиротѣлой

Разбитой лиры тихо вновь

Въ груди теперь окаменѣлой

Пробудитъ совѣсть и любовь.

в) Строфы (CLXXVIII—CLXXXIII) впервые появились въ «Стихотвореніяхъ И. Козлова» 1828 года.

Къ морю.

(Изъ «Чайльдъ-Гарольда», Байрона).

(А. С. Пушкину).

Отрада есть во тьмѣ лѣсовъ дремучихъ

Восторіъ живетъ на дикихъ берегахъ;

Гармонія слышна въ волнахъ кипучихъ

И съ моремъ есть бесѣда на скалахъ.

Мнѣ ближній милъ: но тамъ, въ моихъ мечтахъ,

Что я теперь, что былъ позабываю:

Природу я душою обнимаю,

Она милѣй; постичь стремлюся я

Все то, чему нѣтъ словъ, но что таить нельзя.

Теки, шуми, о море голубое!

Несмѣтный флотъ ничто твоихъ волнамъ;

И человѣкъ, губящій все земное,

Гдѣ твой предѣлъ. уже страшится самъ.

Возстанешь ты — и горе корабляхъ,

И бичъ земли, путь дерзкій означая

Бѣдой своей, какъ капля дождевая,

Идетъ на дно, гдѣ скрытъ его и слѣдъ —

И онъ не въ саванѣ. не въ гробѣ, не отпѣтъ.

Твои поля злодѣй не завоюетъ.

Твои стези не для его шаговъ:

Свободно ты: лишь бездна забушуетъ,

И тотъ пропалъ, ктобъ сушу былъ готовъ

Поработить. Его до облаковъ,

Дрожащаго. съ презрѣньемъ ты бросаешь. —

И вдругъ, рѣзвясь, въ пучину погружаешь:

И вопитъ онъ: гдѣ пристань! О гранитъ

Его ударишь ты--и вѣкъ онъ тамь лежитъ.

Бросающій погибель и оковы.

Огонь и смерть изъ челюсти своей.

Рушитель силъ, левіаѳанъ дубовый,

Гроза твердынь, народовъ и царей —

Игрушкою бунтующихъ зыбей

И съ тѣмъ, кто въ немъ надменно въ бой летаетъ,

Кто, бренный самъ, владѣть тобой мечтаетъ;

Подернуло ты пѣной бурныхъ водъ

Армаду гордую и Трафальгарскій флотъ.

Предѣлъ державъ, твой берегъ измѣнился:

Гдѣ Греція, и Римъ, и Карѳагенъ?

Свободный, онъ лишь волнъ твоихъ страшился;

Но, сильныхъ рабъ и жертва перемѣнъ,

Пришельцевъ здѣсь, тамъ дикихъ носитъ плѣнъ;

Его вездѣ неволя утомила,

И сколько царствъ въ пустыни изсушила!

Твоя лазурь, вѣковъ отбросивъ тѣнь,

Все та-жъ — млада, чиста, какъ въ первобытный день.

Ты зеркаломъ Всесильному сіяешь,

Онъ зритъ въ тебѣ при буряхъ образъ Свой.

Струишься-ль ты, бунтуешь иль играешь.

Гдѣ твердый ледъ, и тамъ, гдѣ пылкій зной,

Ты, океанъ, чудесенъ красотой,

Таинственный, бездонный, безконечный!

Незримаго престолъ, какъ небо вѣчный,

Временъ, пространствъ завѣтный властелинъ,

Течешь ты, страшный всѣмъ, глубокій и одинъ.

4) Усерднѣйшимъ образомъ переводилъ въ 1820-хъ гг. Байрона Николай Андреевичъ Маркевичъ (1804—1860), много сдѣлавшій для исторіи и этнографіи Малороссіи, но лишенный поэтическаго таланта. Нѣкоторые переводы его печатались въ «Москов. Телеграфѣ», но большинство впервые напечатаны въ книжкѣ, почему-то озаглавленной «Стихотворенія И. Маркевича» (Спб., 1829), хотя она кромѣ переводовъ изъ Байрона ничего въ себѣ не заключаетъ

Изъ «Чайльдъ-Гарольда» Маркевичъ перевелъ: Пѣснь II — Строфы XXIII—XXVI и LXXXV—LXXXIX: пѣснь IV строфы LXIX—LXXI, СХХІ--СХХІV, CLXXVII—CLXXIX и др.

Чтобы дать понятіе о неуклюжихъ переводахъ Маркевича, приведемъ строфы CLXXVII— CLXXIX, привлекшія вниманіе Батюшкова, Козлова и отчасти Пушкина:

За чѣмъ я не могу въ пустынѣ обитать,

Предаться красотѣ мечтанья

И мрачныя воспоминанья

О свѣтскихъ горестяхъ навѣки потерять?

Какъ я люблю глядѣть на воду!

Стихія грозная! твой шумъ,

Одушевляющій природу

Мнѣ пробуждаетъ сердце, умъ.

Есть прелести въ уединенныхъ,

Непробуждаемыхъ лѣсахъ.

И для сердецъ воспламененныхъ

Есть восхищеніе надъ бездной на брегахъ.

Оставленъ смертными, забытъ молвой и горемъ,

Въ часъ утренній, въ вечерній часъ.

Какъ я люблю мечтать надъ моремъ:

Ничто тамъ не тревожитъ насъ.

Какую сладкую мелодію имѣетъ

Однообразный шумъ вздымающихся волнъ!

Предъ ними человѣкъ, очарованья полнъ,

Вздыхаетъ и нѣмѣетъ.

Я забываю тамъ, чѣмъ былъ я, чѣмъ могъ быть,

И что я чувствую, — нѣтъ силы изъяснить.

Обширный океанъ! сливайся съ небесами,

Волнуйся и шуми лазурными волнами;

Напрасно человѣкъ возсѣлъ на корабли,

И протекаетъ путь безмѣрный;

Жестокъ, обманчивъ легковѣрный

Развалинами онъ покрылъ лицо земли

На ней пусть кровь его дымится:

Но должно предъ тобой ему остановиться,

И никогда въ волнахъ твоихъ

Мы не найдемъ слѣдовъ людскихъ.

Сколъ часто испускаетъ стонъ

И погружается съ мученьемъ

Въ неизмѣримость бездны онъ

Но ты вздызмаешься, ты бьешь о брегъ волною,

Подъемлешься, кипишь, — и съ пѣною сѣдою

До неба трупъ его летитъ

И снова на землѣ во прахѣ онъ лежитъ.

5) А. С. въ «Вѣст. Европы» 1830, № 4, напечаталъ переводъ «Прощанія» Чайльдъ-Гарольда, не представляющій литературнаго интереса и не особенно точный.

6) В. Щастный въ «Невскомъ Альманахѣ»1830 г., далъ довольно точный переводъ тѣхъ-же строфъ ІV-й пѣсни, CXL--CXLI, которыя черезъ нѣсколько лѣтъ привлекли вниманіе Лермонтова. Замѣчательно, что и озаглавилъ онъ свой переводъ такъ же, какъ позднѣе озаглавилъ Лермонтовъ — «Умирающій гладіаторъ». Въ подлинникѣ строфы эти не имѣютъ особаго названія.

CXL.

Я зрю бойца. Поверженный во прахъ,

На длань склоненъ, безтрепетенъ лицомъ,

Съ рѣшимостью въ тускнѣющихъ очахъ —

Упорное бореніе съ концомъ!

Уже къ землѣ онъ близится челомъ,

Сквозь раненный полуотверзтый бокъ —

Послѣдняя кровь капаетъ дождемъ —

И вотъ подъ нимъ пошелъ кругомъ песокъ, —

Онъ гибнетъ, прежде чѣмъ плесканій громъ замолкъ.

CXLI.

Разсѣянно внимая плескамъ симъ.

Далеко былъ онъ взоромъ и душой.

Награда, жизнь теряемая имъ, ему ничто;

Онъ видѣть мнилъ родной

Дуная брегъ, тамъ свой шалашъ простой,

Жену, дѣтей, — межъ тѣмъ. какъ плѣнный онъ

Зарѣзанъ здѣсь, для прихоти чужой!

Мысль тяжела! умретъ ли не отомщенъ

Явитесь готѳы!.. Римъ отднесь вамъ обреченъ.

7) В. Чижовъ (въ «Лит. Приб.» къ «Русск. Инв.» 1831 (№ 47 стр. 366) помѣстилъ посредственный переводъ «Прощанія» Чайльдъ-Гарольда.

8) Пользовавшійся нѣкоторою извѣстностью въ 1830хъ годахъ поэтъ Трилунный (псевдонимъ Дмитрія Юрьевича Струйскаго) въ «Альціонѣ» 1831 г., помѣстилъ «Море» — переводъ-подражаніе тѣмъ-же излюбленнымъ русскими поэтами строфамъ CLXXVIII—CLXXXIII пѣсни ІV-ой.

Море.

Подражаніе Байрону.

Волнуйся, синій океанъ!

Тебѣ удѣлъ завидный данъ!

Напрасно въ пустыни твоей

Блуждаютъ стаи кораблей:

Ихъ легкій слѣдъ на мигъ одинъ

Браздитъ чело твоихъ равнинъ!

Напрасно съ гордою душой

Адамовъ сынъ — сей бичъ земной —

Поработилъ твой мирный брегъ:

Тебѣ не страшенъ человѣкъ!

Не смѣетъ дерзкой онъ стопой

Попрать кристаллъ твой голубой!

Надъ міромъ властвовать любя,

Онъ не присвоитъ у тебя

Твоихъ мятежныхъ гордыхъ волнъ —

Тебѣ корабль какъ легкій чолнъ!

Неодолимый исполинъ!

Когда все бренно на землѣ,

Съ вѣками споришь ты одинъ —

И на сѣдомъ твоемъ челѣ

Сатурнъ не наклеймилъ морщинъ!

Скажи: гдѣ Греція, гдѣ Римъ?

Не ты ли плескомъ полнъ глухимъ

Ихъ потѣшалъ въ былые дни?

Все тотъ-же ты — но гдѣ жъ они?

Ужъ ты давно оплакалъ ихъ

Надгробнымъ гимномъ волнъ сѣдыхъ!

Неизмѣняемъ м могучъ,

Ты отражаешь въ глубинѣ:

То черный ликъ громовыхъ тучъ,

То солнце въ свѣтлой вышинѣ!

Эмблема вѣчной красоты,

Какъ въ первый день явился ты

Въ порфирѣ влажной, голубой —

Таковъ и нынѣ образъ твой!

Онъ тихъ, онъ свѣтелъ и глубокъ…

Но и тебя постигнетъ рокъ:

Схоронишь ты знакомый міръ,

И будешь снова мраченъ, сиръ

Какъ былъ въ хаосѣ одинокъ…

И отъ святыхъ небесъ далекъ,

Безбрежный въ безднѣ пустоты —

О берегахъ застонешь ты.

Тотъ-же Трилунный помѣстилъ въ «Литературныхъ Прибавленіяхъ къ Русскому Инвалиду» 1832 г. отрывокъ изъ поэмы на мотивы IV пѣсни «Чайльдъ-Гарольда» — «Байронова урна» (глава ІV. Байронъ. обозрѣвъ развалины Рима и прощаясь съ берегами Италіи, вспоминаетъ о судьбѣ Тасса).

Пѣснь Байрона.

О, Тассъ, божественный пѣвецъ,

Миръ твоему заросшему кургану!

Миръ праху твоему!

Съ главы твоей вѣредъ

Не удалось сорвать

Презрѣнному тирану.

И тамъ, гдѣ звукъ гремитъ цѣпей,

И тамъ пылалъ

Въ душѣ твоей

Огонь небесный вдохновенья.

Безсмертья лучъ

Какъ херувимъ

Блеснулъ изъ тучъ,

Врагу пѣвца

Позоръ презрѣнья!

Альфонсъ, какъ червь,

Въ землѣ истлѣлъ,

Его величье миновало,

Вѣковъ проклятье зазвучало,

И налегло

На тотъ курганъ,

Гдѣ спитъ тиранъ!

И я далеко отъ отчизны!

О, Тассъ, и я

Гонимъ судьбой!

И надо мной

Не совершатъ

Въ землѣ родной

Могильной тризны.

Безъ слезъ, безъ слезъ

Истлѣешь ты,

Мой прахъ холодный!

И я, какъ Тассъ,

Бѣглецъ безродный,

Одинъ засну

Подъ нероднымъ

И дальнимъ небомъ.

До той поры

Шуми, бушуй,

Сѣдое море!

Неси мой челнъ

Надъ бездной волнъ, —

Въ тотъ край пустынный,

Гдѣ могъ бы я

Обрѣсть покой

Души невинной,

Въ тотъ дальній край,

Гдѣ могъ бы я

Былые дни

Навѣкъ забыть:

И для надежды снова жить!

9) В. Любичъ Романовичъ, извѣстный своимъ курьезнымъ переводомъ «Донъ-Жуана» (см. при обзорѣ переводовъ этой поэмы), переводилъ также изъ «Чайльдъ-Гарольда»: изъ III пѣсни строфы LXXXV—LXXXVIII; изъ IV строфы LXVI, СХХVIII—СХХХІ, CXLVI и CXLVII. Эти переводы напечатаны въ «Стихотвореніяхъ В. Романовича» (Спб., 1832).

10) Иванъ Гогніевъ, много переводившій изъ Байрона въ «Литер. прилож. къ Русскому Инвалиду» 1834 г. (№ 58), напечаталъ переводъ-подражаніе начала III пѣсни

Прощаніе Баірона съ дочерью.

(Изъ «Чайльдъ-Гарольда»).

I.

Сходна-лъ ты съ матерью своею,

Мое покинутое чадо,

Краса обители моей,

Единый сердцу другъ, о Ада!

Когда въ послѣднее взиралъ

Я на чело твое младое,

Лучъ упованья согрѣвалъ

Мечты мои. — Теперь иное:

Внезапнымъ страхомъ пробужденъ,

И мрачный океанъ встрѣчаю,

И воемъ бури оглушенъ!

И въ путь лечу! Куда — не знаю!

Но кончено. Съ минуты сей

Ни чувства радости, ни стона |

Не возбудитъ въ груди моей

Вдали чуть видный средь зыбей

Родимый берегъ Альбіона.

II.

Опять, опять я заблуждалъ

По гранямъ, вѣтрами влекомымъ ,

И подо мною скачетъ валъ,

Какъ конь подъ всадникомъ знакомымъ.

Бушуй холмами, царство волнъ, .

По безрубежному раздолью!

Несися быстро въ путь, мой челнъ,

Послушный бури своевольно!

Пусть грозенъ трескъ снастей тугихъ, '

И въ зыбяхъ воздуха клубится

Вѣтрило, сорванное съ нихъ, —

Мой грустный путь не прекратится. j

Я, какъ низверженный съ скалы

Тростникъ на лоно океана,

Блуждаю по безбрежью мглы,

Куда влекутъ меня валы,

Несетъ дыханье урагана.

11) *** въ «Галатеѣ» 1839 г., ч. V, № 39 помѣстилъ стихотвореніе «Изъ Чайльдъ-Гарольда». Это не переводъ, а крайне растянутыя и весьма посредственные варіаціи на мотивы «Къ Инесѣ» I й пѣсни.

12) Извѣстная поэтесса Каролина Павлова помѣстила въ «Москвитянинѣ» 1841 г. ,ч. VI, № 12, переводъ CLXI и CLXII строфы IV пѣсни подъ заглавіемъ:

Аполлонъ Бельведерскій.

Отрывокъ изъ Байрона.

Вотъ онъ — владыка неизбѣжныхъ стрѣлъ.

Вотъ жизни богъ, богъ дня и пѣснопѣнья!

Я солнце воплощенное узрѣлъ;

Торжественный, онъ вышелъ изъ сраженья,

Слетѣло съ лука неземное мщенье,

И свѣтлые глаза его блестятъ.

И ноздри дышутъ гордостью презрѣнья:

Стоитъ могучъ, величественъ и святъ,

И бога проявилъ его единый взглядъ.

*  *  *

И если же похитилъ Прометей

Огонь небесъ, горящій въ насъ душою,

Тѣмъ выплаченъ тотъ долгъ, кѣмъ мраморъ сей

Былъ славою увѣнчанъ вѣковою,

Хотъ и земной возсозданъ онъ рукою,

Но мыслью неземной, — и власть временъ

Благоговѣла предъ его красою,

И невредимъ доселѣ дышитъ онъ

Тѣмъ пламенемъ святымъ, которымъ сотворенъ.

13) Въ «Отеч. Запискахъ» 1842 г. (№ 4) появился знаменитый «Умирающій гладіаторъ» Лермонтова, представляющій собою больше подражаніе, чѣмъ переводъ CXL и CXLI строфъ IV пѣсни. Въ заглавіи имя Байрона не названо и только взятъ эпиграфомъ стихъ изъ CXL строфы. «Умирающій гладіаторъ», помѣченный 2 февраля 1836 г, напечатавъ послѣ смерти Лермонтова и, можетъ быть, этимъ объясняется то, что вплоть до новѣйшихъ изданій послѣднихъ 10 лѣтъ печаталась только половина стихотворенія, именно вотъ что:

Умирающій гладіаторъ.

I see before me the gladiator lie…

Byvon.

Ликуетъ буйный Римъ, торжественно гремитъ

Рукоплесканьями широкая арена, —

А онъ пронзенный въ грудь, — безмолвно онъ лежитъ,

Во прахѣ и крови скользятъ его колѣна,

И молитъ жалости напрасно мутный взоръ…

Надменный временщикъ и льстецъ его, сенаторъ,

Вѣнчаютъ похвалой побѣду и позоръ…

Что знатнымъ и толпѣ сраженный гладіаторъ?

Онъ презрѣнъ и забытъ… освистанный актеръ

И кровь его течетъ; послѣднія мгновенья

Мелькаютъ, — близокъ часъ… Вотъ лучъ воображенья

Сверкнулъ въ его душѣ… предъ нимъ шумитъ Дунай…

И родина цвѣтетъ — свободной жизни край.

Онъ видитъ кругъ семьи, оставленной для брани,

Отца, простершаго нѣмѣющія длани,

Зовущаго къ себѣ опору дряхлыхъ дней…

Дѣтей играющихъ — возлюбленныхъ дѣтей!

Всѣ ждутъ его назадъ съ добычею и славой…

Напрасно: жалкій рабъ, онъ палъ, какъ звѣрь лѣсной,

Безчувственной толпы минутною забавой…

Прости, развратный Римъ! — прости, о край родной!

2 февраля 1836 г.

Въ рукописи (см. Полное собр. соч. Лермонтова подъ ред. Арс. И. Введенскаго, Спб. 1801, стр. 7) есть еще двѣ строфы, уже ничего общаго съ Байрономъ не имѣющія:

Не такъ ли ты, о европейскій міръ,

Когда-то пламенныхъ мечтателей кумиръ,

Къ могилѣ клонишься безмолвной головою,

Измученный въ борьбѣ сомнѣній и страстей,

Безъ вѣры, безъ надеждъ — игралище дѣтей,

Осмѣянный ликующей толпою!

И предъ кончиною ты взоры обратилъ

Съ глубокимъ вздохомъ сожалѣнья

На юность свѣтлую, исполненную силъ,

Которую давно для язвы просвѣщенья,

Для гордой роскоши безпечно ты забылъ.

Стараясь заглушить послѣднія страданья,

Ты жадно слушаешь и пѣсни старины,

И рыцарскихъ временъ волшебныя преданья, —

Насмѣшливыхъ льстецовъ несбыточные сны.

14) А. Бржескій напечаталъ въ «Иллюстраціи» 1840 г. (т. III, № 36, стр. 577) переводъ «Прощанія Чайльдъ-Гарольда». Намъ не удалось его видѣть, потому что ни въ Публичной Библіотекѣ, ни въ Библіотекѣ Академіи Наукъ этого No нѣтъ.

15) Николай Бергъ помѣстилъ въ"Москвитянинѣ" 1850, ч. I № 2, гораздо болѣе точную передачу тѣхъ-же строфъ, которыя привлекли вниманіе Лермонтова:

Гладіаторъ.

Я вижу: палъ борецъ, противникомъ сраженный;

Ужъ смерть кладетъ печать на блѣдное чело,

Ужъ выскользнулъ изъ рукъ кинжалъ окровавленный.

И ноги муками предсмертными свело;

Поникнулъ онъ своей тяжелой головою,

И стонетъ, тусклый взоръ къ тиранамъ возводя.

И раны кровь бѣжитъ багровою струею

И каплетъ каплями осенняго дождя;

Арена пестрая вокругъ него вертится;

Онъ умеръ — а толпа шумитъ и веселится…

Онъ слышалъ крики ихъ, но духомъ не смутился,

Награды не хотѣлъ отъ злобныхъ палачей.

Но сердцемъ къ берегамъ Дунайскимъ уносился,

Гдѣ бросилъ онъ жену и маленькихъ дѣтей;

Гдѣ все, что было имъ такъ пламенно любимо,

Гдѣ молодость свою онъ рѣзвую провелъ…

Теперь, отецъ семьи, на шумныхъ играхъ Рима,

На мерзостномъ пиру, зарѣзанъ точно волъ!

Ужели умеръ онъ, богами неотмщенный?…

Чу! Вандалы идутъ толпой ожесточенной!…

16) К. Картамышевъ въ «Москвитянинѣ:» 1851, III, № 9—10, помѣстилъ «Венеція. Изъ Байрона». Это собственно не переводъ, а стихотвореніе на мотивы III строфы ІV-й пѣсни.

Венеція.

(Изъ Байрона).

Невѣста пышная полуденныхъ зыбей,

Столица роскоши и праздничныхъ затѣй,

Венеція, дитя могущества и славы!

Среди лагунъ твоихъ теперь ужъ не поетъ

Веселый гондольеръ Торкватовы октавы,

И запустѣніе въ стѣнахъ твоихъ живетъ.

И прахомъ рушатся ряды дворцовъ старинныхъ

На берегахъ твоихъ безмолвныхъ и пустынныхъ…

Природа лишь твоя по прежнему цвѣтетъ;

Какъ прежде слышится немолчный шопотъ водъ.

И небо теплое съ привѣтливой улыбкой,

Нагнувшись надъ тобой, глядится въ влагѣ зыбкой.

И сонмы тѣхъ же звѣздъ, средь гладкой мглы ночной,

Блистаютъ надъ твоей развѣнчанной главой.

17) И. И. Грековъ въ «Отеч. Зап.» 1854 г., № 12, помѣстилъ «Моро, изъ Байрона» (перепеч. къ «Стихотвореніяхъ И. И. Грекова». Спб., 1860). Это собственно варіаціи на мотивы конца IV пѣсни.

Опять я на волнахъ! Опять передо мною

Онѣ кипятъ въ пространствѣ голубомъ

И подымаются горою,

И прядаютъ, какъ конь подъ сѣдокомъ,

Ласкаемый знакомою рукою!

О, волны бурныя, вамъ шлетъ душа привѣтъ!

Да будетъ быстръ вашъ бѣгъ! до цѣли нужды нѣтъ!

Носите лишь меня — вотъ все, чего хочу я.

А тамъ пускай мрачатся небеса,

Пускай гремитъ и блещетъ въ нихъ гроза,

И мачта ломится, и, яростью бушуя,

Рветъ вѣтеръ въ клочья паруса: мнѣ все равно —

Мнѣ нужно лишь стремленье.

Я, какъ трава, которую со скалъ

Срываетъ вѣтра дуновенье

И носитъ по морю сѣдой, разгульный валъ.

Мнѣ все равно… О, тотъ, кто не годами

Считаетъ жизнь свою въ юдоли бѣдъ,

Чья голова покрыта не отъ лѣтъ.

Но отъ страданій сѣдинами,

Кто мыслью глубоко проникъ

Въ сердца людей и въ жизненный тайникъ.

Чье сердце кровью истекало.

Боль рань своихъ въ самомъ себѣ тая.

Чьи думы гордыя здѣсь слава волновала,

И въ душу страсть свое вонзило жало.

Какъ ядовитая змѣя;

Того доступно будетъ думамъ,

Какимъ желаніемъ душа моя кипя

Отраду тайную находитъ для себя

Надъ безднами морей, подъ ихъ немолчнымъ шумомъ,

Иль средь пустынь, которыя мечта

Роями свѣтлыми видѣній наполняетъ,

И гдѣ душѣ не измѣняетъ

Очарованье никогда…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

18) П. Поповъ помѣстилъ въ «Ярославскихъ Губернскихъ Вѣдомостяхъ» 1859 г. (часть неофиціальпая, № 39, стр. 289). «Прощаніе Чайльдъ-Гарольда». Невѣдомый провинціальный поэтъ справился со своею задачею довольно удовлетворительно:

Прости, прости. мой милый край родной!

Ужъ мгла брега твои отъ глазъ моихъ скрываетъ,

И моря холодъ вѣетъ надо мной,

И стая чаекъ вкругъ меня летаетъ.

Впередъ! Впередъ! Туда, гдѣ солнце погружаетъ

Въ пучину волнъ свой обликъ золотой!

Ему привѣтъ пловецъ свой посылаетъ…

Прости, прости, мой милый край родной:

Пройдутъ часы, заря займется снова —

Увижу море я, увижу бѣгъ валовъ.

Увижу небо я, но края ужъ родного

При новомъ днѣ я не увижу вновь.

И замокъ, гдѣ семья родная ликовала,

Печаль своимъ покровомъ обовьетъ,

И выростетъ ковыль вдоль стѣнъ высокихъ вала.

И вѣрный песъ завоетъ у воротъ… и т. д.

19) Превосходно перевелъ «Прощаніе Чайльдъ-Гарольда» Михаилъ Ларіоновичь Михайловъ («Современникъ» 1860, № 10 и «Стихотворенія М. Михайлова» Спб., l860, 1862 и 1890).

Прости.

(Изъ 1-й пѣсни).

Прости, прости, мой край родной!

Ты тонешь въ лонѣ водъ.

Реветъ подъ вѣтромъ валъ морской.

Свой крикъ мнѣ чайка шлетъ.

На западъ, солнцу по пути.

Плыву во тьмѣ ночной.

Да будетъ тихъ твой сонъ! прости,

Прости, мой край родной!

Не долго ждать: гоня туманъ,

Взойдетъ и день опять.

Увижу небо, океанъ:

Отчизны — не видать.

Заглохнетъ замокъ мой родной;

Травою заростетъ

Широкій дворъ, подниметъ вой

Собака у воротъ.

Малютка пажъ мой! ты въ слезахъ.

Скажи мнѣ, что съ тобой?

Иль на тебя наводитъ страхъ

Шумъ волнъ и вѣтра вой?

Корабль мой новъ — не плачь, мой пажъ!

Онъ цѣлъ и невредимъ.

Въ полетѣ быстрый соколъ нашъ

Едва-ль поспоритъ съ нимъ.

Пусть воетъ вѣтеръ, плещетъ валъ

Не все ли мнѣ равно!

Не страхъ, сэръ Чайльдъ, мнѣ сердце сжалъ:

Оно тоской полно.

Вѣдь я отца оставилъ тамъ,

Оставилъ мать въ слезахъ

Одно прибѣжище мнѣ — къ вамъ,

Да къ Богу въ небесахъ.

«Отецъ, какъ сталъ благословлять.

Былъ твердъ въ прощальный часъ,

Но долго будетъ плакать мать,

Не осушая глазъ».

Горюй, горюй, малютка мой!

Понятна грусть твоя.

И будь я чистъ, какъ ты, душой,

Заплакалъ бы и я!

А ты, мой йоменъ, что притихъ?

Что такъ поникъ челомъ?

Боишься непогодъ морскихъ

Иль встрѣчи со врагомъ?

«Сэръ Чайльдъ, ни смерть мнѣ не страшна,

Ни штормъ, ни врагъ, ни даль;

Но дома у меня жена:

Ее, дѣтей мнѣ жаль!

„Хоть и въ родимой сторонѣ,

А всежъ она одна:

Какъ спросятъ дѣти обо мнѣ,

Что скажетъ имъ она?“

Довольно, другъ ! ты правъ, ты правъ!

Понятная печаль!

А я? суровъ и дикъ мой нравъ:

Смѣясь, я ѣду въ даль.

Слезамъ лукавыхъ женскихъ глазъ

Давно не вѣрю я:

И знаю, ихъ другой какъ разъ

Осушитъ безъ меня!

Въ грядущемъ — нечего искать,

Въ прошедшемъ — все мертво.

Больнѣй всего, что покидать

Не жаль мнѣ ничего.

И вотъ среди пучинъ морскихъ

Одинъ остался я…

И что жалѣть мнѣ о другихъ?

Чужда имъ жизнь моя.

Собака развѣ… да и та

Повоетъ день-другой,

А тамъбыла бы лишь сыта,

Такъ я и ей чужой.

Корабль мой, пусть тяжелъ мой путь

Въ сырой и бурной мглѣ —

Носи меня куда-нибудь,

Лишь не къ родной землѣ!

Привѣтъ вамъ, темные валы!

И вамъ, въ концѣ пути,

Привѣтъ, пустыни и скалы!

Родной мой край, прости!

20. Н. Бергъ въ „Нашемъ Времени“ 1861, № 23, помѣстилъ переводъ-подражаніе строфъ 179—184 ІV-й пѣсни. Это тѣ же строфы, которыя привлекли къ себѣ вниманіе Пушкина, Батюшкова, Козлова.

Катись, глубокій, синій, безконечный,

И, гордую красу твою храня,

Плещи въ брега твоей волною вѣчной

И тихо убаюкивай меня!

Люблю пучинъ твоихъ водовороты,

Когда, какъ пухъ, по прихоти своей,

Бросаешь ты, играя, наши флоты.

Среди твоихъ бушующихъ зыбей,

Царя земли, — у волнъ твоихъ отъ вѣка

Смирилась власть и гордость человѣка.

Ты сокрушалъ надменные труды

И — мнящій быть вездѣ равно могучимъ —

Онъ оставлялъ лишь грустные слѣды,

Обломки мачтъ валамъ твоимъ кипучимъ.

И самъ, на небо очи возведя,

Съ глухой мольбой, со скрежетомъ и воемъ —

Тонулъ, какъ капля малая дождя,'

Безъ почестей, невѣдомымъ героемъ,

Безъ звука трубъ и твой сердитый валъ

Его слѣды навѣки замывалъ.

Всегда великъ, всегда равно прекрасенъ,

Невыразимъ, въ часы ли ярыхъ бурь,

Не то, когда смиренъ, и тихъ, и ясенъ,

Ты отразишь небесную лазурь,

Иль яркихъ звѣздъ ночные хороводы.

И, погрузятъ въ величественный сонъ,

Роскошно дышатъ царственныя воды,

Торжественный невидимаго тронъ,

Зерцало безконечное природы.

Катись, могучій, царственный, катись!

Ты — хаоса нестарѣющій зритель!

Столѣтія какъ бури пронеслись,

И время, какъ недремлющій крушитель,

Свои бразды повсюду провело,

Но ни одной обидною морщиной

Не тронуло оно твое чело..

Катись, глубокій, вѣчный и единый!

Все тотъ же ты, и нынѣ тотъ же ты,

Какимъ тебя застало мірозданье,

И той же вѣчной полонъ красоты!

Побѣдой намъ минувшихъ лѣтъ преданья,

Какихъ ты былъ свидѣтель перемѣнъ?

Гдѣ нынѣ Тиръ, Сидонъ и Карѳагенъ?

Исчезло все во мглѣ временъ дремучей…

Катись, глубокій, царственный. могучій!

Какъ я люблю тебя, мой океанъ!

Цвѣтущіе тебѣ я отдалъ годы;

Ты мнѣ судьбой въ замѣну счастья данъ;

Какъ я любилъ въ минуту непогоды

Носиться вплавь на яростныхъ валахъ

И руку класть на твой хребетъ зыбучій!

Ты страшенъ былъ — но былъ то сладкій страхъ,

Онъ пробѣгалъ по мнѣ какъ пламень жтучій,

Всего меня восторгомъ охватя.

И былъ твое любимое дитя…

21. Аполлонъ Григорьевъ сдѣлалъ первую попытку перевести всю поэму, но, къ сожалѣнію, не пошелъ дальше первой пѣсни которая была напечатана въ журналѣ „Время“ 1862 г., № 7. переводъ Григорьева занимаетъ выдающееся мѣсто, въ ряду переводовъ „Чайльдъ-Гарольда“. Въ общемъ довольно точный, онъ сдѣланъ съ одушевленіемъ, хотя, какъ многіе переводы Григорьева, не лишенъ извѣстной разухабистости и вульгарности, образчикомъ которой можетъ служить хотя-бы первая строфа:

О ты, чей родъ съ небесъ вела Эллада. —

О муза, бредъ иль вымыселъ пѣвцовъ,

Всѣхъ жалкихъ лиръ истертая отрада!

Я не зову тебя съ твоихъ верховъ…

И я скитался вдоль рѣки хваленной.

Вздыхалъ у запустѣвшихъ алтарей,

Гдѣ кромѣ водъ все полно жизнью сонной,

И ни одной изъ девяти — ей-ей! —

Для сказки я пустой не разбужу моей.

22. Д. Л. Михаловскому принадлежитъ рядъ переводовъ отдѣльныхъ строфъ „Чайльдъ-Гарольда“. Изъ нихъ къ концу 1860-хъ г.г. относятся: 1) „На Развалинахъ Колизея“ („Отеч. Зап.“ 1868, № 3); Строфы CXXX—CXLII пѣсни IV. II. „Океанъ“: строфы CLXXIX—CLXXX1V пѣсни IV. Это тѣ-же строфы, которыя привлекли вниманіе Пушкина, Батюшкова, Козлова и др. Ш. „Гладіаторъ“ („Модный Магазинъ“ 1866, № 6). Эти переводы перепечатаны въ книгѣ „Иностранные поэты въ переводѣ Д. Л. Михайловскаго“ (Спб. 1876), стр. 13—20).

I.

На развалинахъ Колизея.

О, Время, ты, что красоты вѣнецъ

Развалинамъ даешь! о, добрый геній,

Единый врачъ истерзанныхъ сердецъ

И исправитель нашихъ заблужденій!

Ты, пробный камень честности людской,

Любви и дружбы искренней и ложной,

Единственный мудрецъ, судья святой,

Творящій судъ правдивый, непреложный —

Хоть иногда и долго, долго ждетъ

Своей поры и мзда твоя и кара —

О, Время-мститель, отъ твоихъ щедротъ

Молю теперь единственнаго дара!

Среди руинъ, гдѣ ты гигантскій храмъ

И свой алтарь воздвигло Разрушенью,

Гдѣ жертвъ твоихъ курится фиміамъ —

И моему дай мѣсто приношенью.

Мои дары — руины прошлыхъ лѣтъ,

Не многихъ, но отмѣченныхъ судьбою;

Не внемли мнѣ, когда напрасно свѣтъ

Я оскорблялъ и чорствъ я былъ душою;

Но если я презрѣнье сохранилъ

Къ врагамъ, что такъ противъ меня возстали —

Ужель свой крестъ напрасно я носилъ,

И не придетъ для нихь пора печали?

О ты, что свой правдивый счетъ ведешь.

Гдѣ всякая записана обида,

И карой за неправду воздаешь,

Столь чтимая у древнихъ Немезида!

Ты, но чьему велѣнію толпой

Изъ тартара всѣ фуріи стеклися

И поднялся вокругъ Ореста вой

О мщеніи — тебя зову, проснися!

Здѣсь, на руинахъ царства твоего,

Тебя теперь изъ праха вызываю!

Иль ты не слышишь вопля моего? —

Но встанешь ты, я твердо уповаю.

Я не скажу, что я за грѣхъ отцовъ,

Или за свой, но долженъ поплатиться,

И рану я выдерживать готовъ,

Которая въ груди моей дымится,

Когда бъ ее нанесъ мнѣ правый мечъ,

Когда бъ я зналъ, за что я такъ страдаю;

Теперь же кровь моя не будетъ течь:

Ее тебѣ отнынѣ посвящаю.

Ты отомстишь: для мщенья время есть,

Когда карать неправду ты возьмешься,

Хотя бъ я самъ и позабылъ про месть;

Хотя бъ я спалъ — ты за меня проснешься.

И если вдругъ раздался голосъ мой,

То вызванъ онъ не пыткою страданья:

Видалъ ли кто, чтобъ гордой головой

Я поникалъ въ минуту испытанья?

Но памятникъ хочу въ моихъ стихахъ

Я по себѣ оставить; пусть истлѣетъ

Въ могилѣ мой давно забытый прахъ,

Но никакой ихъ вѣтеръ не развѣетъ;

Значеніе пророческое ихъ

Когда-нибудь для міра объяснится;

Придетъ пора — и на людей мой стихъ,

Какъ громъ изъ тучъ, проклятьемъ разразится.

Проклятіемъ — прощенье будетъ. Мнѣ ль —

О мать-земля, о небо, къ вамъ взываю! —

Мнѣ ль нечего прощать? и неужель

Въ борьбѣ съ своей судьбой я не страдаю?

Или мой мозгъ не высохъ оттого?

Иль люди жизнь мою не отравили,

Не растерзали сердца моего

И клеветой меня не заклеймили?

И если я въ отчаянье не впалъ,

Такъ потому, что противъ бѣдъ гнетущихъ

Природа мнѣ дала не тотъ закалъ.

Что у людей, вокругъ меня живущихъ.

Я-ль не знавалъ житейской суеты,

Отъ крупныхъ золъ до хитрости ничтожной,

Отъ громкаго хуленья клеветы

До шопота измѣны осторожной.

Тѣхъ низкихъ душъ, которыхъ тонкій ядъ

Невидимо вредитъ своей отравой

И чей прямой, повидимому, взглядъ

Исполненъ лжи и хитрости лукавой:

Такъ холодна, такъ сдержанна ихъ рѣчь;

Безмолвно лгутъ они открытымъ взоромъ,

Лишь вздохъ порой, или пожатье плечъ

Ихъ выдаетъ нѣмымъ своимъ укоромъ.

Но вѣдь я жилъ, и не напрасно жилъ:

Мой умъ свою утратить можетъ силу,

Огонь, что кровь мою животворилъ,

Погаснетъ и я самъ сойду въ могилу;

Но нѣчто есть въ груди моей, чего

Не истребитъ ни время, ни страданье;

Пусть я умру, но будетъ жить его

Незримое, безсмертное дыханье;

Какъ арія забытая пѣвца,

Она порой смутитъ ихъ духъ волненьемъ,

Расплавитъ ихъ желѣзныя сердца

И душу ихъ наполнитъ сожалѣньемъ.

Теперь конецъ. Привѣтствую тебя,

Могущество безъ наименованья

И безъ границъ! полночный часъ любя,

Ты бродишь здѣсь, средь мертваго молчанья…

Тамъ твой пріютъ, тамъ твой любимый домъ,

Гдѣ высятся оставленныя стѣны,

Какъ мантіей, покрытыя плющомъ,

И ты царишь средь величавой сцены,

Давая ей тотъ смыслъ, тотъ духъ живой,

Что кажется, какъ-будто мы, незримо,

Участвуемъ взволнованной душой

Въ дѣлахъ вѣковъ, давно мелькнувшихъ мимо.

Здѣсь шумъ толпы арену волновалъ,

При зрѣлищѣ кроваваго сраженья,

То бурею восторженныхъ похвалъ,

То ропотомъ невнятнымъ сожалѣнья.

Изъ-за чего-жъ тутъ рѣзались рабы

И погибалъ несчастный гладіаторъ?

Чернь тѣшилась позоромъ ихъ борьбы

И тѣшился жестокій императоръ!

Такъ что жъ? не все-ль равно, гдѣ люди мрутъ?

Арены кругъ и славной битвы поле —

Лишь разныя двѣ сцены, гдѣ гніютъ

Главнѣйшіе актеры ихъ — не болѣ…

Боецъ лежитъ смертельно пораженъ,

Опершись на слабѣющія руки;

Не жить ему, но мужественно онъ

Выноситъ боль своей предсмертной муки.

И падаетъ изъ раны тяжело,

По каплѣ такъ, какъ дождь передъ грозою,

Густая кровь, и блѣдное чело

Склоняется все ниже надъ землею…

Въ безуміи восторга своего

Толпа шумитъ и въ изступленьи дикомъ

Привѣтствуетъ соперника его

Безжалостнымъ, безчеловѣчнымъ кликомъ.

Онъ слышалъ все, но кликамъ не внималъ:

Не думалъ онъ о жизни угасавшей

И мутныхъ глазъ своихъ не обращалъ

Къ толпѣ, вокругъ безумно ликовавшей:

Нѣтъ, взоръ его былъ съ сердцемъ вмѣстѣ тамъ.

У хижины, на берегу Дуная,

Гдѣ бѣгали безпечно по полямъ

Его малютки, весело играя;

И тамъ ихъ мать… Но гдѣ же ихъ отецъ?

Зарѣзанъ онъ для развлеченья Рима.

Возстаньте же, о готѳы, наконецъ!

Пусть будетъ месть грозна, неумолима!

2

ОКЕАНЪ.

Волнуйся же, глубокій океанъ!

Хотя скользятъ надъ бездною твоею

Тьмы кораблей и флоты разныхъ странъ,

Но человѣкъ не властвуетъ надъ нею.

Лишь землю онъ руинами покрылъ,

Но берегъ твой — предѣлъ его владѣній;

Онъ водъ твоихъ себѣ не покорилъ,

Въ нихъ лѣтъ слѣда его опустошеній,

Лишь самъ порой въ нихъ гибнетъ онъ, когда

На глубинѣ, съ послѣднимъ слабымъ стономъ,

Исчезнетъ вдругъ, какъ капля безъ слѣда,

Охваченный твоимъ холоднымъ лономъ.

Его слѣдовъ нѣтъ на твоихъ путяхъ,

Твоихъ равнинъ испортить онъ не можетъ:

Его встряхнешь ты на своихъ волнахъ

И твой порывъ ту силу уничтожитъ,

Которой онъ владѣетъ для того,

Чтобъ на землѣ творить опустошенье.

Что жалкое могущество его

И жалкая надежда на спасенье?

У пристани онъ былъ, но къ облакамъ

Подбросилъ ты его волной сердитой

И выкинулъ на берегъ; пусть же тамъ

Корабль его лежитъ, въ куски разбитый.

Имперіи по берегамъ твоимъ

Могуществомъ цвѣли и разрушались.

Ассирія, и Греція и Римъ,

И Карѳагенъ… куда они дѣвались?

Ты видѣлъ ихъ и въ славѣ, и въ цѣпяхъ,

И омывалъ въ дни блеска и паденья;

Но та же жизнь кипитъ въ твоихъ волнахъ,

Все тотъ же ты, какимъ былъ въ день творенья;

Полетъ временъ все старитъ на землѣ,

Онъ превратилъ имперіи въ руины,

Но на твоемъ сіяющемъ челѣ

Онъ ни одной не наложилъ морщины.

О! зеркало, гдѣ отразился Богъ!

Въ лучахъ зари, подъ сумракомъ тумана,

Въ спокойствіи, или среди тревогъ,

Взволнованный набѣгомъ урагана,

У полюсовъ, въ бронѣ изъ вѣчныхъ льдинъ,

У тропиковъ подъ атмосферой жгучей

О, океанъ! повсюду ты одинъ:

Великій, безграничный и могучій.

Ты вѣчности изображенье, тронъ

Незримаго, таинственный, глубокій.

Всѣхъ климатовъ владыка и законъ,

Неизмѣримый, грозный, одинокій.

И какъ тебя любилъ я съ юныхъ дней,

И надъ твоей зеленой глубиною,

Какъ пузырьки, скользящіе по ней,

Любилъ нестись, толкаемый волною.

Въ младенчествѣ съ тобою я игралъ,

Твой шумъ, твой плескъ мнѣ были наслажденьемъ:

И если вдругъ ты волны подымалъ

И пѣнился съ грозой и озлобленьемъ.

Внушая страхъ — то былъ пріятный страхъ:

Я трепеталъ и, вмѣстѣ, любовался:

Взлелѣянъ былъ я на твоихъ волнахъ

И имъ всегда безпечно довѣрялся…

Въ литературныхъ приложеніяхъ къ „Нивѣ“ 1893, № 1 Д. Л. Михаловскій помѣстилъ переводъ „Прощанія Чайльдъ-Гарольда“.

Тамъ-же 1895 г. № 2. „Къ Инезѣ“.

Прощаніе Чайльдъ-Гарольда.

Прости, родной берегъ, — отъ глазъ ты сокрытъ

За синей морской глубиной;

И чайка, носясь надъ волнами, кричитъ,

И вѣтеръ вздыхаетъ ночной.

Вотъ солнце спускается въ море; летимъ

На западъ мы солнцу во слѣдъ,

И на ночь ему и тебѣ вмѣстѣ съ нимъ,

О родина, шлю я привѣтъ.

*  *  *

Часы пробѣгутъ оно снова взойдетъ.

Чтобъ новое утро создать,

Увижу я небо, лазурь этихъ водъ. —

Но родины мнѣ не видать.

Мой домъ опустѣлъ и погасъ мой очагъ.

Дворъ замка травой заростетъ,

Появится дикій бурьянъ на стѣнахъ,

Завоетъ мой песъ у вороть.

*  *  *

Поди сюда, пажъ мой, — печали ты полнъ:

О чемъ ты такъ плачешь, грустя?

Или ты боишься играющихъ волнъ,

Предъ вѣтромъ трепещешь, дитя?

Отри свои слезы: съ такимъ кораблемъ

Не страшно, — онъ крѣпко сложенъ;

Едва-ль можетъ соколъ, въ полетѣ своемъ,

Нестися быстрѣе чѣмъ онъ.

„Ни волны, и и вѣтеръ меня не страшатъ,

Сэръ Чайльдъ; моя мысль не o томъ;

Но вы не дивитесь, что грустенъ мой взглядъ,

Что тяжко на сердцѣ моемъ.

Оставилъ отца я, оставилъ я мать,

Оставилъ ихъ, жарко любя;

А въ мірѣ друзьями могу я назвать

Лишь Бога и ихъ… да тебя!

*  *  *

Отецъ разставанье легко перенесъ,

Хоть съ чувствомъ простился со мной,

Но мать… ей придется пролить много слезъ,

Пока не вернусь я домой“.

Довольно, мой мальчикъ; плачь этотъ присталъ

Прекраснымъ глазамъ молодымъ,

Я плакалъ бы тоже, когда бъ обладалъ

Я сердцемъ невиннымъ твоимъ.

*  *  *

Поди сюда ближе, мой вѣрный слуга,

Ты блѣденъ и мраченъ твой видъ,

Или ты боишься француза-врага,

Или тебя вѣтеръ страшитъ?»

"Не трусъ я; не думайте такъ обо мнѣ,

Нѣтъ, я не боюсь умереть;

Но мысль объ оставленной мною женѣ

Меня заставляетъ блѣднѣть.

III.

«Жена моя, дѣти близъ замка живутъ

И будутъ о мнѣ вспоминать,

И если малютки меня позовутъ

Что можетъ отвѣтить имъ мать?»

Довольно, довольно; печали твоей

Никто не поставитъ въ укоръ;

Но я не такъ мраченъ, смотрю веселѣй

Я радъ. что ушелъ на просторъ.

*  *  *

Кого одурачить могла бы слеза

Жены или милой?

Какъ разъ найдется другой и осушитъ глаза,

Что плакали горько о насъ.

Былыхъ наслажденій не жалъ мнѣ ничуть,

Безъ страха жду бурь я и грозъ,

Жаль только, что не o чемъ мнѣ вспомянуть.

Такомъ, что бы стоило слезъ.

*  *  *

Я въ мірѣ одинъ, и туда и сюда —

Безгранная ширь этихъ водъ;

Но мнѣ ль о другихъ сокрушаться, когда

Никто обо мнѣ не вздохнетъ?

Повоетъ, повоетъ мой песъ у воротъ,

Затѣмъ онъ привыкнетъ къ чужимъ

И, можетъ быть. тутъ же меня разорветъ,

Какъ только я встрѣчуся съ нимъ.

IV.

Лети же, корабль мой, съ волны на волну,

По бурнымъ морскимъ глубинамъ,

На всѣхъ парусахъ и въ любую страну,

Но лишь не къ роднымъ берегамъ.

О, волны, покуда васъ видитъ мой взоръ,

Привѣтъ вамъ! а тамъ на пути

Я встрѣчу пустыни и пропасти горъ,

Привѣтъ имъ! Отчизна прости!

КЪ ИHЕ3Ѣ.

Не смѣйся надъ моимъ нахмуреннымъ челомъ:

Увы! Я не могу ужъ больше улыбаться;

И къ небесамъ мольбу я возношу о томъ,

Чтобъ не пришлось тебѣ слезами обливаться.

Въ чемъ горе то мое, — ты спросишь можетъ быть, —

Что молодость мою и радость жизни гложетъ,

Та мука тайная, которую смягчить

Твое напрасное участіе не можетъ?

Не злоба, не любовь, не честолюбья страсть,

Сраженная въ своей обманутой надеждѣ,

Заставили меня судьбу мою проклясть,

Бѣжать ото всего, чѣмъ дорожилъ я прежде,

А утомленіе, на сердцѣ тягота;

Источникъ ихъ — во всемъ, что вижу, что встрѣчаю;

Меня уже плѣнить не можетъ красота,

Я даже чудныхъ глазъ твоихъ не замѣчаю.

То подавляющей тоски всегдашній гнетъ,

То муки «вѣчнаго скитальца іудея»:

Спокойствія мой духъ напрасно въ жизни ждетъ,

За жизненную грань заглядывать не смѣя.

Возможно-ль отъ себя уйти и скрыться намъ?

Гдѣ тотъ далекій край, гдѣ тайная обитель,

Куда-бъ не погналась за мною по пятамъ

Отрава жизни — мысль, мой демонъ и мучитель?

Но въ томъ, что бросилъ я, чѣмъ я ожесточенъ.

Я вижу многіе находятъ наслажденье.

О пусть лелѣетъ ихъ и длится этотъ сонъ,

Пусть не придетъ для нихъ внезапно пробужденье!

Мнѣ много странъ еще придется посѣтить,

Нося проклятіе своихъ воспоминаній;

Но худшаго со мной уже не можетъ быть,

Чѣмъ то, что я успѣлъ извѣдать въ дни страданій.

Въ чемъ состоитъ оно? Ты хочешь это знать?

Не спрашивай меня; своимъ пытливымъ взглядомъ,

Хотя бъ изъ жалости, не думай проникать

Въ глубь сердца моего: тамъ встрѣтится онъ съ съ адомъ.

23. Къ 1861 г. относится полный переводъ Д. Д. Минаева. Онъ появлялся частями въ газетѣ «Русь» (1861, № 2). «Модномъ Магазинѣ» (1864, № 19) и главнымъ образомъ въ «Рус. Словѣ» (1804, № 1, 3, 5, 10), а затѣмъ въ исправленномъ видѣ вошелъ и до сихъ поръ входитъ въ изданіе Гербеля.

Какъ и всѣ переводы Минаева, и переводъ «Чайльдъ-Гарольда» читается очень легко: Минаевъ былъ виртуозъ риѳмы. Но онъ мало удовлетворяетъ въ смыслѣ передачи общаго колорита подлинника. Минаевъ совершилъ большую ошибку, отступивъ отъ размѣра подлинника. Избравъ короткій размѣръ и общій тонъ «Евгенія Онѣгина», онъ не только неимовѣрно увеличилъ количество стиховъ — у Байрона въ строфѣ 9 строкъ, а у Минаева ихъ 14! но и совершенно измѣнилъ общее впечатлѣніе. Четырехстопный размѣръ подходитъ либо къ произведеніямъ очень страстнымъ, гдѣ поэтъ какъ бы задыхается отъ наплыва чувства, либо къ такимъ, на которыхъ при всей внутренней серьезности, лежитъ отпечатокъ шаловливости. Его напр. вполнѣ можно было-бы оправдать при переводѣ «Донъ-Жуана», но «Чайльдъ-Гарольдъ» насквозь проникнутъ меланхоліей и торжественнымъ паѳосомъ и четырехстопный размѣръ тутъ неумѣстенъ.

24. Въ бумагахъ Л. А. Мея найдено было начало перевода «Прощанія Чайльдъ-Гарольда»; оно помѣщено было въ «Модномъ Магазинѣ» 1865, № 8 и почему-то не включается въ собраніе сочиненій и переводовъ Мея.

I.

--Прости, прости, мой край родной!

Въ волнахъ ты черезъ мигъ,

Исчезнешь .. Чу? реветъ прибой,

Чу? бурной чайки крикъ.

На западъ съ солнцемъ мы летимъ

По влажному пути;

Оно склонилось: вмѣстѣ съ нимъ,

На эту ночь, прости!

II.

Нѣтъ! поутру взойдетъ оно,

Блеснетъ съ небесъ опять,

Опять его увижу; но

Тебя мнѣ не видать…

Мой замокъ пустъ; очагъ потухъ;

Мой дворъ травой поросъ;

И у воротъ, какъ ночи духъ,

Завылъ мой вѣрный песъ.

III.

Ко мнѣ, малютка пажъ! О чемъ,

Ты слезы льешъ рѣкой?

Иль страшно въ морѣ, коль кругомъ

Волны и бури бой?

Не плачь, не бойся ничего:

Корабль нашъ крѣпче скалъ

И быстръ — на врядъ-ли бы его

Мой соколъ обогналъ.

IV.

— "Пусть воютъ буря и волна:

Ихъ не боюся я;

Но лютой скорбію полна,

Сэръ Чайльдъ, душа моя:

Съ отцомъ своимъ, съ родимой я

На долго разлученъ, —

Безъ нихъ опора и друзья

Мнѣ только ты да Онъ.

V.

— «Отецъ меня благословилъ

И не заплакалъ…

Мать.. Нѣтъ! у нея не станетъ силъ

Съ тоскою совладать!..»

— Довольно, мой малютка!.. Ахъ!

Хоть разъ орошено

Будь сердце мнѣ въ такихъ слезахъ,

Не высохло-бъ оно.

VI.

Ко мнѣ, оруженосецъ мой!

Что блѣденъ и унылъ?

Тебя съ французомъ грозный бой

И смѣртный страхъ смутилъ?

— "Сэръ Чайльдъ! повѣрь: не страшны мнѣ,

Ни бой, ни смерть пока;

Но съ каждой мыслью о женѣ

Блѣднѣй моя щека.

VII.

«Надъ самымъ озеромъ жена,

Близъ твоего дворца

Живетъ съ дѣтьми.. Что имъ она

Отвѣтитъ про отца?»

--Довольно! сердцемъ я понять

Готовъ твою печаль;

Но мнѣ… мнѣ семью покидать

Едва ли-бъ было жаль.

25. И. Гольцъ-Миллеръ въ «Вѣстникѣ Европы», 1871, № 5, напечаталъ переводъ «Прощанія Чайльдъ-Гарольда».

I.

Прости, прости, родимый берегъ мой,

Сливающійся съ гладью водъ!

Ревутъ валы, вздыхаетъ вѣтръ ночной

И съ крикомъ чайка въ воздухѣ снуетъ…

На западъ, въ даль, за солнцемъ вслѣдъ, пускай

Бѣжитъ — летитъ корабль нашъ, а пока —

Прощай и солнца ликъ, и ты, мой край:

Миръ намъ, миръ вамъ, родные берега.

II.

Мелькнутъ во тьмѣ ночной два-три часа —

И въ блескѣ солнца утренняго я

Увижу снова скоро небеса,

Но не тебя, мать — родина моя!

Пустъ замокъ мой — отцовъ моихъ пріютъ —

Съ его на вѣкъ забытымъ очагомъ,

Травою дикой стѣны порастутъ.

Мой бѣдный песъ выть станетъ подъ окномъ.

III.

Мой пажъ, мой пажъ, что значитъ этотъ видъ?

О чемъ, мой сынъ, вздыхая, слезы льешь?

Иль ярость волнъ морскихъ тебя страшитъ?

Иль грозный вѣтра вой кидаетъ въ дрожь?

Смѣлѣй, смѣлѣй взгляни, мои милый пажъ —

Корабль нашъ новъ, и легокъ, и силенъ.

И вѣрь, дитя, — быстрѣйшій соколъ нашъ

Такъ бодро вдаль не пустится, какъ онъ.

IV

— Пусть свищетъ вѣтръ, вздымая волнъ хребты —

Я не боюсь ни вѣтра, ни волны!

Но отчего, сэръ Чайльдъ, дивишься ты,

Что грусть и скорбь въ глазахъ моихъ видны?

Остался тамъ старикъ-отецъ одинъ,

Осталась мать моя въ тоскѣ, въ слезахъ,

А кромѣ ихъ — лишь ты, мой господинъ,

Есть у меня, да Богъ на небесахъ.

V.

«Былъ духомъ бодръ отецъ, когда меня

Благословить пришлось въ далекій путь;

Но для родной моей не будетъ дня,

Чтобъ тяжело о сынѣ не вздохнуть…»

Ты правъ, ты правъ, дитя мое, вполнѣ —

Кто слезъ такихъ не лилъ въ твои года?

Ахъ, еслибъ твой невинный возрастъ мнѣ —

Такъ сухъ и мой взоръ не былъ бы тогда!

VI.

А ты мой другъ, слуга надежный мой,

Чего скажи, чего такъ поблѣднѣлъ?

Ужель тебя пугаетъ валъ морской?

Иль можетъ быть, боишься вражьихъ стрѣлъ?

"Сэръ Чайльдъ, сэръ Чайльдъ! за жизнь не страшно мнѣ —

Не такъ я слабъ, напрасенъ твой упрекъ:

Одна лишь мысль о брошенной женѣ

Могла согнать румянецъ съ этихъ щекъ.

VII.

«У ясныхъ водъ, близъ твоего крыльца,

Съ малютками живетъ моя жена,

И если станутъ звать они отца —

Какой отвѣтъ тогда имъ даетъ она?…»

Ступай, ступай, мой вѣрный другъ, ты правъ

И я вполнѣ цѣню твою печаль,

Хоть мнѣ иной дала природа нравъ,

Хотя я самъ смѣясь пускаюсь въ даль.

VШ.

Кого обманетъ лживая слеза

Лазурныхъ глазъ любовницы, жены?

Ахъ! новый другъ осушитъ тѣ глаза,

Что были слезъ вчера еще полны…

Не жаль мнѣ прошлыхъ радостей моихъ

И не страшусь я предстоящихъ грозъ —

Мнѣ жаль, что тамъ, за мною, въ этотъ мигъ

Нѣтъ ничего, что стоило-бы слезъ.

IX.

Средь грозныхъ волнъ свершаю я свой путь,

Всегда съ самимъ собой наединѣ —

Да и къ чему тужить по комъ нибудь,

Когда никто не тужитъ обо мнѣ?

Быть можетъ, песъ мой станетъ тосковать.

Пока и тотъ, чужой рукой кормимъ,

Готовъ меня-же будетъ разорвать

Передъ порогомъ собственнымъ моимъ.

X.

Впередъ-же, въ даль на быстромъ кораблѣ,

Въ міръ шумныхъ волнъ, въ безбрежіе морей!

Мнѣ все равно, къ какой ни плыть землѣ,

Лишь только-бы не плыть назадъ къ своей.

Привѣтъ тебѣ, лазурный океанъ!

Когда-же ты исчезнешь предо мной —

Привѣтъ мой вамъ, пещеры дикихъ странъ…

Спокойной ночи, край родимый мой.

26. Орестъ Головинъ (проф. Р. А. Брандтъ) далъ переводъ нѣсколькихъ отрывковъ изъ «Чайльдъ-Гарольда» въ своихъ «Переложеніяхъ» (Кіевъ, 1886 годъ).

27. И. М. Болдаковъ въ «Правдѣ» 1888 г. (№ 11) помѣстилъ переводъ «Къ Инесѣ». По винѣ наборщика послѣдній куплетъ пропущенъ.

28. Павелъ Козловъ перевелъ изъ «Чайльдъ-Гарольда» пѣсни I, II и LV строфъ III пѣсни. Переводъ появился въ «Русс. Мысли» 1890 г. (№ 1, 2, 11) и 1891 г. (№ 1), въ "Полномъ Собраніи Сочиненій П. А. Ковлова (М. 1897 г., т. III) и воспроизведенъ въ настоящемъ изданіи.

29. С. А. Ильинъ перевелъ для настоящаго изданія: 1) Къ Іантѣ. 2) Строфы LXI—CLXXXVI пѣсни IV.

30. В. С. Лихачовъ перевелъ для настоящаго изданія строфы LVI—LXV пѣсни III.

31. О. Н. Чюмина перевела для настоящаго изданія строфы LXVI—СХѴШ пѣсни III и строфы I—LX пѣсни IV.

32. П. О. Морозовъ перевелъ для примѣчаній къ настоящему тому нѣсколько строфъ, оставшихся въ рукописи. По недосмотру, въ эти примѣчанія не попали еще двѣ оставшіяся въ рукописи строфы, переведенныя П. О. Морозовымъ. Помѣщаемъ ихъ здѣсь.

Пѣснь II.

Послѣ строфы XIII въ рукописи слѣдовала еще строфа:

Итакъ, впередъ, классическіе воры,

Ты, Эбердинъ, ты мрачный Гамильтонъ!

Крадите все, что радуетъ намъ взоры,

Чѣмъ бѣдный край издревле освященъ.

О, лучше бъ не былъ въ свѣтъ никто рожденъ

Изъ васъ, — ни Эльджинъ, ни Томасъ-любитель,

Что, собиранья бѣсомъ обольщенъ,

Отъ скуки сталъ развалинъ разоритель,

Обиженныхъ Аѳинъ безжалостный грабитель!

Пѣснь IV.

Между строфами СХХХѴ и СХХХѴІ въ рукописи находилась еще одна строфа:

«Прощеніе — горячій угль, который

(Гласитъ Писанье) на главу враговъ

Мы сыплемъ». Если такъ, — прощенья скоро

Обрушить я вулканъ на нихъ готовъ,

Что, какъ Олимпъ, достигнетъ облаковъ.

Пусть всѣ они — ползучія созданья;

Но гибеленъ змѣиныхъ ядъ зубовъ;

Комаръ и льва доводитъ до страданья;

Пить сонныхъ кровь — блохи, а не орла призванье.

Прозаическій переводъ «Чайльдъ-Гарольда» помѣщенъ въ прозаическомъ переводѣ соч. Байрона, изд.,въ 1894, въ качествѣ преміи къ журналу «Живописное Обозрѣніе». Это изданіе повторено въ 1904 въ I т. Іогансономъ (Кіевъ).

Дальнѣйшія указанія на переводы Байрона, см. во II и III томахъ.

---

1. Онъ выдвигалъ и подкрѣплялъ его обстоятельными примѣчаніями бытового характера, приложеніемъ переводовъ съ новогреческаго, нѣсколькими стихотвореніями на мотивы изъ странствія по Испаніи и Греціи, присоединенными въ первомъ же изданіи къ поэмѣ.
2. Вліяніе это изучено въ книгѣ Gillardoii, «Shelley’s Einwirkung auf Byron» Karlsruhe. 1898.
3. Чарльзъ Скинеръ Метьюзъ, кембриджскій кандидатъ, утонулъ въ августѣ 1811 г. О немъ см. примѣчаніе Байрона къ ХСІ строфѣ I пѣсни «Ч.-Гарольда».
4. Dans ce paysci il est bon de tuer de temps on temps un amiral pour encourager les autres. Candide, XXII.
5. Люди, которые притворяются героями (Аристотель, Этика, III, 9—7).
6. Въ письмѣ къ Морриту отъ 26 апр. 1811 В. Скоттъ говоритъ: «Я обдумываю нѣсколько лирическихъ куплетовъ, имѣющихъ отношеніе къ Пиринейскому полуострову; если мнѣ удастся ихъ отдѣлать, то я надѣюсь получить что-нибудь отъ книгопродавцевъ въ пользу португальскихъ страдальцевъ. „Серебра и золота не имѣю, но что имѣю, то дамъ имъ“. Мое произведеніе называется: „Виденіе дона Родерика“.
7. Наполеоновскій генералъ Себастьяни (1772—1851) разбилъ испанцевъ при Сіудадъ-Реалѣ, 17 марта 1809 г. Въ своемъ оффиціальномъ донесеніи онъ писалъ, что болѣе 3000 испанцевъ было изрублено саблями во время бѣгства. При Талаверѣ, 27 іюля, его корпусъ понесъ тяжелыя потери; но онъ снова разбилъ испанцевъ при Альмонасидѣ, 11 августа.
8. Парѳенонъ былъ обращенъ въ церковь въ VI столѣтіи Юстиніаномъ и посвященъ Премудрости Божіей. Около 1160 г. церковь обращена была въ мечеть. Послѣ осады 1087 г. турки построили въ прежней оградѣ мечеть меньшаго размѣра.
9. Донъ Баттиста Лузіери, болѣе извѣстный подъ именемъ „Донъ Тита“, родомъ изъ Неаполя, въ 1700 г. сопровождалъ Гамильтона въ Константинополь и оттуда переселился въ Аѳины.
10. Mirandum in modum (canes venaticos diceres) ita odorabantur omnia et pervestigabant, ut ubi quidque esset, aliqua ratione invenirent (Cicero in verrem act. II, lib. ІV. 13). У Верреса было двѣ ищейки: скульпторъ восковыхъ произведеній Тлеполемъ и живописецъ Гіеромъ.
11. Вильямъ Фоукнеръ (1732—1769), подштурманъ одного левантинскаго торговаго судна, потерпѣлъ крушеніе между Александріей и Венеціей. Изъ всего экипажа спаслось только три человѣка. Въ 1762 г. онъ издалъ свою поэму: „Кораблекрушеніе“, посвятивъ ее герцогу Іоркскому, при содѣйствіи котораго онъ былъ принятъ на службу въ англійскій флотъ.
12. „Во время нашего пребыванія въ этихъ мѣстахъ, къ сожалѣнію, возгорѣлась болѣе нежели междоусобная война изъ-за разысканій лорда Эльджина въ Греціи. Въ эти споры вмѣшалась вся французская колонія и наиболѣе видные изъ грековъ. Снова ожили аѳинскія партіи“. (Гобгоузъ, Путешествіе по Албаніи и пр.)
13. Этимъ словомъ на вѣжливомъ языкѣ англійскаго cant’а называется воровство.
14. «Георгій Кастріота (1401—1467), Скандербегъ или Скандеръ-бей, младшій сынъ одного албанскаго главаря, былъ посланъ, вмѣстѣ съ четырьмя своими братьями, заложникомъ къ султану Амурату II. Послѣ смерти отца, въ 1432 году, онъ сталъ продолжать борьбу съ турками и, въ концѣ концовъ, достигъ независимости Албаніи. „Его личная сила и ловкость были такъ велики, что его храбрость въ сраженіи напоминала романтическаго рыцаря“. Онъ умеръ въ Лиссѣ, на Венеціанскомъ заливѣ, а когда этотъ островъ былъ взятъ Магометомъ II, турки, говорятъ, вырыли его кости и повѣсили ихъ себѣ на шею, какъ талисманъ противъ ранъ или амулетъ, внушающій храбрость.
15. Вильямъ Мартинъ Ликъ (1777—1860), путешественникъ и нумизматъ, напечаталъ между прочимъ „Разысканія въ Греціи“ (1814). Онъ былъ „оффиціальнымъ резидентомъ“ въ Албаніи съ февраля 1809 до марта 1810.
16. Рѣчь о книгѣ Гобгоуза „А Journey through Albania during the years 1809—1810“, London. 1812.
17. Царство Фингала.
18. Жители Албаніи, изъ племени шкипетаровъ, дѣлятся на двѣ главныя вѣтви: геговъ на сѣверѣ, большинство которыхъ католики, и тосковъ на югѣ. Эти всѣ магометане.
19. Албанцы, особенно женщины, часто называются „Калиріоти“; почему — мнѣ не удалось узнать.
20. Франсуа Мерси де-Лоррэнъ, сражавшійся противъ протестантовъ во время Тридцатилѣтней войны, былъ смертельно раненъ въ сраженіи при Нордлингенѣ, 3 августа 1645 г.
21. Стихъ Ювенала (Expende Annibaltm, и пр.), взятый эпиграфомъ къ одѣ Байрона) «Къ Наполеону Бонапарту» написанной 10 апрѣля 1814 г. См. выше, стр. 345.
22. См. введеніе, стр. 4—5.
23. Выраженія Макбета (V, 5).
24. Миссъ Оуэнсонъ (лэди Моргэнъ, 1783—1859) въ 1812 г. напечатала романъ: «Женщина, или Ида-аѳинянка», въ 4-хъ томахъ.
25. Gell, Itinerary of Greece, 1810.
26. Вильямъ Итонъ (1798—1800) напечаталъ «Обзоръ Турецкой Имперіи», въ которомъ выступилъ защитникомъ независимости грековъ. Couнини де-Манонкуръ (1751—1812), другой пылкій филэллинъ, напечаталъ въ 1801 г. «Путешествіе по Греціи и Турціи». Корнеліусъ Де-Пуавъ (1739—1799), голландскій историкъ, напечаталъ въ 1787 г. «Философскія разысканія о грекахъ». Томасъ Торнтонъ издалъ въ 1807 г. сочиненіе подъ заглавіемъ: «Современное состояніе Турціи».
27. Іоническіе острова, за исключеніемъ Корфу и Паксоса, достались англичанамъ въ 1809, 1810 гг. Паксосъ былъ взятъ въ 1814 г., а Корфу, блокированный Наполеономъ, сдался только послѣ реставраціи Бурбоновъ, въ 1815 г.
28. Майноты или майнаты, называемые такъ отъ Майны, близъ мыса Тенара, были морейскіе горцы, «замѣчательные своею любовью къ насиліямъ и грабежу, но также и своей смѣлостью и независимостью»… «Педанты называли майнатовъ потомками древнихъ спартанцевъ», но «они не могутъ происходить ни отъ илотовъ, ни отъ періэковъ… Они не могутъ имѣть претензій на древнее происхожденіе». (Финлэй, Ист. Греціи).
29. Фаналъ, или Фанаръ находится на лѣвомъ, а Hepa — на правомъ берегу Золотого Рога. «Золотой Рогъ, протекающій между городомъ и предмѣстьями, составляетъ демаркаціонную линію, за которую рѣдко переходятъ европейскіе жители Константинополя» (Гобгоузъ).
30. Король Лиръ, III, I.
31. Діамантъ, или Адамантій Кораи (1718—1833), ученый филэллинъ, высказалъ свои взгляды на будущность Греціи въ предисловіи къ переводу трактата Беккарія «О преступленіяхъ и наказаніяхъ» (1764), изданному въ Парижѣ въ 1802 г. Въ 1805 г. онъ началъ издавать «Bibliothèque Hellénique» (вышло 17 томовъ). По происхожденію онъ былъ хіосецъ, но родился въ Смирнѣ. Его автобіографія вышла въ Аѳинахъ, 1891.
32. «Въ брошюрѣ Гэля противъ Кораи онъ говоритъ, что „выброситъ нахальнаго эллиниста въ окно“. По этому поводу одинъ французскій критикъ восклицаетъ: „Ахъ, Боже мой! Выбросить эллиниста въ окно! Какое святотатство!“ Вѣроятно, писатели, проникнутые аттицизмомъ, относятся къ этимъ словамъ серьезно; но я привелъ эти фразы только для того, чтобы указать на сходство стиля у полемистовъ во всѣхъ образованныхъ странахъ; Лондонъ и Эдинбургъ едва ли могутъ сравняться въ изступленіи съ этими парижанами» (Примѣч. Байрона). Жанъ-Батистъ Гэль (1755—1829) былъ профессоромъ греческаго языка въ Collège de France.
33. Константинъ Рига (1753—1793), авторъ «греческой марсельезы», былъ выданъ австрійцами туркамъ и разстрѣлянъ въ Бѣлградѣ.
34. Анна Комнена (1083—1148), дочь императора Алексѣя I, написала «Алексіаду», исторію царствованія своего отца.
35. Романъ XIII столѣтія, изданный В. Скоттомъ.
36. Байронъ и Шелли совершили эту поѣздку въ концѣ іюня: 27 іюня Б. писалъ Меррехо, что онъ «объѣхалъ всѣ мѣста, описанныя у Pycco, съ Элоизой въ рукахъ». Затѣмъ, въ сентябрѣ, онъ снова посѣтилъ Кларанъ и Шильонъ, вмѣстѣ съ Гобгоузомъ.
37. Байронъ упоминаетъ о «шквалѣ въ Мейери» въ письмѣ къ Меррею отъ 27 іюня 1816 г.: «Вѣтеръ постепенно дошелъ до ужасной силы и, дуя съ самой отдаленной окраины озера, производилъ волны страшной высоты и покрывалъ всю поверхность озера хаосовъ пѣны. Въ этой близости смерти я испытывалъ смѣшанное чувство, въ которомъ ужасъ, конечно, занималъ свое мѣсто, но не главное. Я чувствовалъ бы себя менѣе удрученнымъ, если бы я былъ одинъ; но я зналъ, что мой спутникъ будетъ пытаться спасти меня, и мнѣ было стыдно при мысли, что его жизнь можетъ подвергнуться опасности ради сохраненія моей жизни». Байронъ и Шелли ночевали въ Кларанѣ 26 іюня. Изъ оконъ ихъ гостиницы была видна «роща Юліи», и оба они нѣсколько разъ тамъ гуляли.
38. Всего за недѣлю до посѣщенія флорентинскихъ галлерей Байронъ писалъ одному изъ друзей своихъ: „Я ничего не понимаю въ живописи. Повѣрьте, изъ всѣхъ искусствъ это — наиболѣе искусственное и неестественное, въ которомъ всего сильнѣе сказалось человѣческое безсмысліе. Я еще не видалъ ни одной картины или статуи, которая была бы согласна съ моими представленіями или ожиданіями; но я видалъ много горъ, озеръ, рѣкъ и пейзажей, а также двухъ или трехъ женщинъ, вполнѣ отвѣчавшихъ моимъ ожиданіямъ, и даже болѣе“.
39. Манфредъ, д. II, явл. 1, прим. Эта радуга образуется солнечными лучами въ нижней части альпійскихъ потоковъ; она совсѣмъ похожа на небесную радугу, спустившуюся на землю, и такъ близко, что вы можете къ ней подойти; этотъ эффектъ можно наблюдать до полудня.
40. „Не представляйтесь болѣе невѣжественнымъ, чѣмъ вы есть на самомъ дѣлѣ, мистеръ Нортертонъ; вѣдь вы, навѣрное, слыхали и о грекахъ, и о троянцахъ, хотя, можетъ быть, и не читали Гомера въ переводѣ Попа“. — Ахъ, проклятый Гомеръ!» отвѣчалъ Нортертонъ: «я еще до сихъ поръ его помню. У насъ въ полку Томасъ всегда таскаетъ Homo въ карманѣ». Фильдингъ, Исторія Тома Джонса.
41. «Или Полифонта, герольда Лайя, убитаго Эдипомъ, или Копрея, герольда Эврисеея, убитаго аѳинянами въ то время, когда онъ намѣревался удалить Гераклидовъ отъ алтаря (въ честь его установлены были ежегодныя игры, продолжавшіяся до временъ Адріана), или Анѳемокрита, аѳинскаго герольда, убитаго мегарцами, которые ничѣмъ не искупили этого нечестиваго поступка». (Примѣчаніе Байрона къ своему примѣчанію).
42. Авторъ хотѣлъ сказать: Лидо; это — не гряда острововъ, а одинъ длинный островъ: littus, берегъ.
43. Curiosities of Literature (Д’Изpaэли-отца).
44. Su i quattro cavalli delia Basilica di S. Marco in Venezia. Lettera di Andrea Mustoxidi Corcirese. Padova, 1816.
45. Такъ по-венеціански называется Chioggi.
46. «Quibus auditis, imperator, operanta eo, qui corda principum sicut vult et quando vult humiliter inclinat, leonina feritate deposita, ovinam mansuetudinem induit». Romualdi Salernitani Chroniron, apud Script. Rer. Ital. tom. VII. p. 229.
47. См. вышеупомянутаго Ромуальда Салернскаго. Во второй проповѣди, произнесенной Александромъ 1 августа, въ присутствіи императора, онъ сравнилъ Фридриха съ блуднымъ сыномъ а себя — съ прощающимъ отцомъ.
48. Гиббонъ опустилъ важное ае и написалъ «Romani» вмѣсто «Romaniae». Между тѣмъ титулъ, пріобрѣтенный Дандоло, въ хроникѣ его тезки, дожа Андрея Дандоло, читается такъ: «Quartae partis et dimidiae totius Imperii Romaniae Dominator». Это «Romaniae» сохраняется и въ позднѣйшихъ актахъ дожей. И дѣйствительно, — владѣнія Греческой имперіи на материкѣ Европы въ то время вообще были извѣстны подъ именемъ «Романіи»; на картахъ Турціи такъ называлась Ѳракія.
49. См. продолженіе хроники Дандоло. Гиббонъ, повидимому, не включилъ Дольфино, слѣдуя Санудо, который говоритъ: «Il quai titolo si usò fin al Doge Giovanni Delfino». См. Vite de' Duchi di Venezia, ap. Script. Rer. Ital., XXII. 530, 611.
50. «Fiet potentium in aquis Adriaticis congregatio, caeco praeduce, Hircum ambigent, Byzantium profanabunt, aedificia denigrabunt, spolia dispergentur; Hircus novus balabit usque dum LIV pedes et IX pollices et semis praemensurati discurrant». Chronicon, ibid, XII, 329.
51. «Alla fè di Dio, Signori Veneziani, non haverete mai paci dal Signoro di Padoua, nè dal nostro commune di Genova, se primieramente non mettemo le brigile а quelli vostri cavalli sfrenati, che sono su la reza del vostro Evangelista S. Marco. Imbrenati che gli havremo, vi faremo stare in buona pace. E quesla e la intenzione nostra, e del nostro commune. Questi miei fratelli Genovesi che havete menati con voi per donarci, non li voglio; rimanetegli in dietro perche io intendo da qui а pochi giorni venirgli а riscuoter, dalle vostre prigioni, e loro e gli altri».
52. Cronaca della guerra di Chioza, etc. scritta da Daniello Chinazzo (Script. Rer. Ital, XV, 699—804.)
53. См. An Historical and Critical Essay on the Life End Character of Petrarch и А Dissertation on an Historical Hypothesis of the Abbé de Sade. 1810. (Итальянскій переводъ, подъ заглавіемъ: Riflessioni intorno а Madonna Laura, изд. 1811).
54. Mémoires pour la vie de Franèois Pétrarque, Amsterdam, 1764, 3 тома in 4R.
55. Письмо къ герцогинѣ Гордонъ, 17 авг. 1782. Life of Beattie, by Sir W. Forbes, II, 102—106.
56. Гиббонъ назвалъ его мемуары «трудомъ любви» и слѣдовалъ ему съ удовольствіемъ и довѣріемъ. Составитель обширнаго сочиненія долженъ очень осторожно относиться къ источникамъ; Гиббонъ такъ и поступалъ, но не всегда такъ строго, какъ другіе писатели.
57. Этотъ сонетъ уже и прежде возбудилъ подозрѣніе г. Ораса Вальполя. См. его письмо къ д-ру Джозефу Уортону отъ 16 марта 1765 г.
58. «Par ce petit manége, cette alternative de faveurs et de rigueurs bien ménagée, une femme tendre et sage amuse pendant vingt et un ans le plus grand poète de son siècle, sans faire la moindre brêche а son honneur». Mémoires pour la vie de Petrarque, Préface aux Franèais, I, p. CXIII.
59. Въ діалогѣ съ св. Августиномъ Петрарка сказалъ о Лаурѣ, что ея тѣло изнурено постоянными ptubs. Прежніе издатели читали и печатали: perturbationibus; но г. Капронье, библіотекарь французскаго короля въ 1762 г., увидѣвъ рукопись въ парижской библіотекѣ, сталъ увѣрять, что «on lit et qu’on doit lire partubus exhaustum». Де-Садъ къ имени г. Капронье присоединилъ имена гг. Будо и Бежо и во всѣхъ разсужденіяхъ объ этомъ ptubs заявилъ себя настоящимъ литературнымъ плутомъ. Для разрѣшенія вопроса о томъ, была ли возлюбленная Петрарки цѣломудренной дѣвицей или воздержной супругой, онъ обращается къ Ѳомѣ Аквинскому.
60. «А questa confessiono cosè sincera diede forse occasione una nuova caduta, ch’ci fece» Tiraboschi, Storia delia letteratura italiana, 1. III (1783), v. 460.
61. «Il n’у а que la vertu seule qui soit capable de faire des impressions que la mort n’efface pas.» M. de Bimard, baron de la Bastie, въ Mémoires de l’Académie des Inscriptions et Belles Lettres 1740. См.. также Riflessioni и пр., p. XCVI.
62. «И если добродѣтель или благоразуміе Лауры были непреклоны, то онъ все-таки обладалъ, и могъ гордиться, что обладаетъ нимфой поэзіи». Гиббонъ, Decline and Fall, 1818, гл., LXX, стр. 321, т. XII. Можетъ быть, если здѣсь поставлено вмѣсто хотя.
63. Русскій переводчикъ воспроизвелъ эту ошибку Байрона: «Арква», конечно, склоняется какъ «Москва».
64. Remarks on Antiquities, in Italy, by Joseph Forsyth, p. 107, прим.
65. La Vita di Tasso, Bergamo, 1790.
66. Hist. de l’Académie franèaise depuis 1652 jusqu’а 1700, par. M. labbé (Thoulier) d’Olivet, Amsterdam 1730. „Mais ensuite, venant à l’usage qu’il а fait de ses talens, j’aurois montré que le bon sens n’est pas toujours ее qui domine chez lui“. (p. 181). Буало говоритъ, что онъ не измѣнитъ своего мнѣнія. J’en ai si peu changé, ditil», и np. (p. 181).
67. La Manière de bien penser dans les ouvrages de l’esprit. 1692. Филантъ защищаетъ Тассо и говоритъ: «De tous les beaux ésprits quel’Jtalie а porté, le Tasse est peut estre celuy qui pense le plus noblement». Ho Бугуръ, повидимому, говоритъ устами другого лица, Эдокса, заключающаго свою рѣчь нелѣпымъ сравненіемъ: «Faites va’oir le Tasse tant qu’il vous plaira, je m’en tiens pour moy а Virgile».
68. La Vita, etc., lib. III, p. 90, tom. II.
69. Дальнѣйшія и, надо надѣяться, окончательныя доказательства того, что Тассо былъ именно «государственный преступникъ», находятся въ «Историческихъ объясненіяхъ къ IV пѣснѣ Чайльдъ-Гарольда», стр. 5 и слѣд.
70. Orazioni funebri… delie lodi di Don Luigi Cardinal d’Este… delle lodi di Donno Alfonso d’Este. См. La Vita, lib. III, p. 117.
71. Она была основана въ 1582 г., а ея отвѣтъ на разсужденіе Пеллегрино объ эпической поэзіи напечатанъ въ 1584 г.
72. «Cotanto, potè serapre in lui il veleno della sua pessima vollontа contro alla nazion fiorentina».
73. La Vita di Messer Lodovico Ariosto, soritta dall' abate Girolamo Baruffaldi giuniose, etc., Ferrara 1807.
74. Storia della Lett., Roma 1785, t. VII, p. 130.
75. Op. di Bianconi. vol. III, p. 176, ed. Milano 1802: Lettera sull’indole di un fulmine caduto in Dresda, l’anno 1759.
76. «Appasionato ammiratore ed invitto apologista dell Omero Ferrarese». Этотъ титулъ далъ ему сначала Тассо.
77. Plin. Hist. nat, II, 55.
78. Columella, De Re Rustica, X, 532. Sueton., Vit. Auffust. XC и Vit. Tiberii, cap. LXIX.
79. Not. 2 p. 409, edit. Lugd. Bat. 1667.
80. I. Boulenger, De terrae motu et fulminibus, 1696.
81. Artemidori Oneirocritica, Paris 1603, p. 91.
82. Pauli Warnefridi Diaconi De Gestis Langobardorum, III cap. XXXI.
83. I. P. Valeriani. De fulminum significationibus declamatio, apud I. G. Graaev., Thesaur. Antiq. Boni., 1696, v. 604. «Декламація» обращена къ Юліану Медичи.
84. Поэма Томсона.
85. См. Monum. Ant. Ined., 1767, II, p. 50, и Storia delle Arti etc., t. II, p. 314.
86. Nomina gentesque antiquae Italiae (Gibbon, Miscell. Works, 1814), p. 201.
87. Свободное выраженіе ихъ честныхъ чувствъ пережило ихъ свободу. Другъ Антонія Тицій устроилъ для нихъ игры въ театрѣ Помпея. Но они не допустили, чтобы блестящій спектакль изгладилъ изъ ихъ памяти то обстоятельство, что человѣкъ, доставившій имъ это удовольствіе, убилъ сына Помпея: они съ проклятіями вытащили его вонъ изъ театра. Нравственное чувство толпы, свободно выражаемое, никогда не бываетъ ошибочнымъ. Даже солдаты тріумвировъ присоединялись къ брани гражданъ, выкрикивая вокругъ колесницъ Лепида и Планка, которые изгнали своихъ братьевъ: «De germanis, non de gallis, duo triumphant consules»! — изреченіе, которое стоитъ того, чтобы его запомнить, хотя бы только потому, что въ немъ заключался хорошій каламбуръ.
88. Storia della Lett. Ital., Venez. 1795, t. V, p. 418. Три декрета противъ Данте изданы въ 1302, 1314 и 1316 гг.
89. Такъ говоритъ Фичино; но другіе думаютъ, что вѣнчаніе было только аллегорическое. См. Storia, etc., p. 453.
90. Варки, въ своемъ «Геркуланумѣ». Споръ тянулся съ 1570 по 1616 г. См. Storia, etc., римское изд. 1785, VII, 187.
91. Gio Jacopo Dionici. Canonico di Verona, Serie di aneddoti, № 2. Storia, венец. изд. 1795, V, 24, прим.
92. Vitam Literni egit sine desiderio urbis. Tit Liv. Hist. lib. XXXVIII, cap. 53.
93. См. выше, прим. VI.
94. См. послѣднюю главу II-й книги Діонисія Галикарнасскаго.
95. «Е intorno alla inagnifica lisposta», etc Serassi, Vita del Tasso, lib. III, p. 149, tom. II, edit. 2, Bergamo.
96. «Accingiti innoltre, se ci è lecito ancor l' esortarti а compire l' immortal tua Africa… Se ti avviene d' incontrare nel nostro stile cosa che ti dispiaccia, cio debb' essere un altro motivo ad esaudire i desiderj della tua patria». Storio della Lett. Ital. tom. v. par. i. lib. i. pag. 76.
97. «Non enim ubijue estqui, in excusationem meam consurgens dicat: juvenis scripsit, et majoris coactus imperio». Изъ письма къ Магинарду Кавальканти, маршалу Сициліанскаго королевства. См. Tiraboechi, Storia, t. V, p. 525.
98. Словарь Бэйля, 1740.
99. Animadverti alicubi librum ipsum canum dentibus lacessitum, tuo tamen baculo egregiè tuâque voce defensani Nec miratus sum: nam et vires ingenii tum novi, et scio expertus esses hominum genus insolens et ignavum, qui quicquid ipsi vel nolunt vel nesciunt, vol non possunt, in aliis reprehendunt: ad hoc unum docti et arguti, sed elingues ad reliqua». Epist. Ioan. Boccatio, Opp. tom. I, p. 540. edit. Basil.
100. Cosmus Medices, Decreto Publico, Pater Patriae.
101. Corinne, 1810, 1. XXIII, ch. 3.
102. Discourse corcerning Government, by А. Sidney, 1751. Сидней, вмѣстѣ съ Локкомъ и Годлеемъ, — одинъ изъ писателей, къ которымъ Юмъ относился съ «презрѣніемъ».
103. Tit.Liv., XXII, cap. 5.
104. Ibid., cap. 4.
105. Ibid., cap. 4.
106. Hist, 1. III, cap. 83, — Разсказъ Полибія не легко согласить съ нынѣшнимъ видомъ мѣстности и съ разсказомъ Ливія; онъ говоритъ о холмахъ направо и налѣво отъ прохода и долины: но когда Фламиній вошелъ туда, направо отъ этихъ пунктовъ должно было находиться озеро.
107. Около середины XII в. мантуанскія монеты имѣли съ одной стороны изображеніе и имя Виргилія.
108. Cicer, Epist. ad Atticum, XI, 6.
109. Изд. Каузеусомъ, въ его Museum Romanum.
110. Sueton. in Vita August., cap. XXXI, et in Vita C. I. Caesar., cap. LXXXVIII. По словамъ Аппіона, она была сожжена.
111. Tu modo Pompeia lentus spatiare sub umbra. Ovid., Art. Am., I, 67.
112. Flavii Blondi, De Roma Instaurata, Венец. 1511, lib. III, p. 25.
113. Liv., Hist., X, cap. 23.
114. Dion, Hist., 1. XXXVII, p. 37, edit. Rob. Steph. 1548.
115. «In eadem porticu aenea lupa, cujus uberibus Romulus ac Remus lactantes inhiant, conspicitur: de hac Cicero et Virgilius semper intellexere. Livius hoc signum ab Aedilibus ex pecuniis quibus mulctati essent foeneratores, positum innuit. Antea in Comitiis ad Ficum Ruminalem, quo loco pueri fuerant expositi locatum pro certo est.» Luc. Fauni de Antiq. Urb. Rom. lib. II. cap. VII. ap. Sallengre, tom. I. p. 217.
116. Ap. Nardini, Roma Vetus, 1. V, cap. 4.
117. Marliani Urb. Rom. Topograph., Venet. 1588, p. 23.
118. Gost. Rycquii. De Capit. Roman. Comm., 1696.
119. Roma Vetus, t. V, cap. 4.
120. Montfaucon, Diarium Italie, Paris 1702.
121. Flaminius Vacca, Memorie, num. III ap. Roma antica di Famiano, Nardini, Roma 1771.
122. Luc. Fauni De Antiq. Urb. Rom., 1. IL c. 6, ap. Sallengre, t. I, 216.
123. „Romuli nutrix Lupa honoribus est affecta divinis, et ferrem, et animal ipsum fuisset, cujus figuram gerit“. Lactant. de Falsa Religione, lib I. cap. XX. pag. 101. edit. varior. 1660. Это значитъ, что онъ скорѣе готовъ былъ бы допустить поклоненіе волчицѣ, нежели непотребной женщинѣ (lupa). Комментаторъ замѣчаетъ, что не всѣ раздѣляли мнѣніе Ливія, будто въ видѣ волчицы изображена была Лавренція. Страбонъ держался этого мнѣнія.
124. Въ 496 г. по Р. X. „Quis credere posait“, говоритъ Баровій (Ann. Eccles., Lucae 1741, VШ, 602), viguisse ad huc Romae ad Gelasi tempora, quae fuere ante exordium Urbis allata in Italiam Lupercalia»? Геласій написалъ письмо, занимающее четыре листовыхъ страницы, къ сенатору Андромаху и другимъ, доказывая, что этотъ обычай надо уничтожить.
125. Eccles Hist. (Lipsiae 1827, p. 130), lib. II, cap. 13. Эта исторія передана ранѣе Іустиномъ мученикомъ; но самъ Бароній называетъ ее басней. См. Nardini, Roma Vet., lib. VII, cap. 12.
126. Accurata e succincta Descrizione. etc., di Roma moderna, dell' Ab. Venuti, R. 1766, II, 397.
127. «Jure caesus existiraetur», говоритъ Светоній, I, 76, заключая прекрасную его характеристику. Это выраженіе во времена Ливія было юридической формулой, употреблявшейся въ приговорахъ, которыми оправдывалось убійство (напр., въ случаѣ убійства грабителей и т. д.): «Maelium jure caesure pronuntiavit, etiam si regni crimine insens fuerit» (Liv. IV, cap. 15).
128. De Maguit. Vet. Rom., ap. Graev., Ant. Rom., 1507.
129. Quamvis indique e solo aquae scaluriant. Nardini, l. III, cap. 3.
130. Antiq. Rom., Oxf. 1701, 1, II, cap. 31.
131. Vit. Augusti, cap. 91.
132. «Fortunae hujusce diei». О ней упоминаетъ Цицеронъ, De Legib., l. II.
133. Юлій Цезарь, возвысившійся благодаря паденію аристократіи вывелъ на арену Фурія Лептина и А. Калена.
134. Tertullian. «Certe quidem et innocentes gladiatores in ludum veniunt, ut voluptatis publicae hostiae fiant». Just. Lips. Saturn. Scermon. lib II. cap. III.
135. «Credo imo scio nullum bellum tantam cladem vastitiemque generi humano intulisse, quam hos ad voluptatem ludos». Just. Lips. ibid. lib. I. cap. XII.
136. Augustinus, Confess. lib. VI, cap. 8: «Alypium suum gladiatorii spectaculi inhiatu incredibiliter abreptum scribit».
137. Hist. Eccles., ap. Ant. Hist. Eccl., Basil. 1535 lib. V, cap. 26; lib. X, cap. 2, p. 543.