Нет, вероятно, другой страны в мире, которая так ярко демонстрировала бы необходимость вместе с прочим аппаратом угнетения в руках господствующего класса сломать и власть церкви, как Латвия. В разговорах с русскою публикою я часто наталкивался на ложное представление о роли пастора в Латвии. Бывали случаи, когда удивлялись ненависти латышей против своих пасторов, людей с высшим образованием, посвящавших свое свободное от церковных дел время на просвещение крепостного латыша, не в пример пьянице-попу или невежде-ксендзу, играющим на одну темноту своего прихода. Ведь недаром мы в разных энциклопедиях читаем, что создателями единого латышского литературного языка и, если хотите, создателями этим путем самой латышской нации были пасторы, как равно они и ведали все школьное дело в крае.
В действительности эти лицемернейшие из всех духовных лиц, проповедники с высшим образованием, т.-е. с максимумом отрицательного отношения к самой вере, оказались самыми ярыми и одновременно верными защитниками власти феодалов и феодального государства, самыми верными слугами власть имущих.
По средневековым законам края барону принадлежало, среди множества прав, отживших свой век, и право патроната, т.-е. право назначать пастора в церкви своего майората. И за это, казалось бы, чисто-формальное право баронство держалось чуть ли не с большею энергиею, чем за свои аграрные привиллегии. Дворянство, когда наступило время, само составило проект отмены крепостной зависимости, оно отказалось, разумеется под давлением, и от барщины, но не взирая ни на какие давления, оно не отказалось от своего права патроната.
Странное дело, самая ярая борьба между младолатышским буржуазным движением и баронством шла прежде всего о праве выборов пасторов. Но чуть только в том или ином месте удалось засесть в рыцарское имение владельцу-латышу или удалось пастору-латышу найти свободную кафедру, как их отношение в церкви изменялось. Атеистическая, рационалистическая латышская буржуазия 60—70 годов прошлого столетия в настоящее время является самыми типичными ханжами. И ныне вечеринка латышских буржуа не проходит без участия своего пастора. Так и борьба за власть выражалась в форме борьбы за своего пастора.
А самый пастор — это особый тип дельца. Прочтите шведского писателя Штриндберга или норвежских Гарборга, Бьернсона, Ибсена,— все в одни голос рисуют вам лютеранского пастора, как тип спекулянта, безразлично с амвона ли в воскресенье, или вне церкви в будни. И возьмите после этого, например, прямо из жизни тип латышского пастора, того же самого „министра-президента“ германской ориентации А. Недре. Корреспондент „Лат. Стрелка“ (№ 96) называет его, по его деятельности, „спекулянтом и аферистом I разряда“. „В 1907 году он продал лес в церковном имении Кальценау и деньги положил в свой карман. Во время воины он начал нанимать в аренду оставленные помещиками имения и за один стог сена выручил аренду за все имение. Чтобы не платить служащим жалованья, он их обыгрывал в карты. А когда наступила оккупация, он, сбежавший из плена большевиков, начал торговать с немцами, скупая у них вагонетки, рельсы, испорченные машины, одним словом, все продажное. А когда пришли большевики, и ему пришлось удрать, он остался должным всем рабочим в своем пасторском имении, не уплативши жалованья за целых 2 года“. Читая эти наброски с натуры, я вспоминаю, как покойный т. Янсон-Браун лет 13 тому назад где-то в газетах откопал корреспонденцию про того же Недре, как он после проповеди в церкви отправляется к корчме (обязательному придатку баронской церкви) и там покупает у крестьян корову, внимательно ощупывая ее и старательно прикладывая ухо к животу коровы, чтобы выслушать ее дефекты. — А сейчас идут слухи, что и нас он сумел надуть, ибо он в комиссариате земледелия,— среди других черносотенцев-специалистов, якобы занял под чужою фамилиею место инструктора по пчеловодству. Вот вам нормальный тип, а не исключение лютеранского пастора.
Когда в 1904—1905 году начала наростать революционная волна в деревне Латвии, то самые боевые наши митинги происходили в церквах. И всюду по одному шаблону: являлись наши ораторы, прогоняли с амвона пастора и открывали гражданское богослужение, т.-е. просто митинги. Даже к церковным мотивам под звуки органа подгоняли революционный текст. Я помню, что кое-кто из наших товарищей трусил, не создает ли это ненависти против революционеров, но эти опасения были напрасны. А когда в 1917 году в Вольмаре не нашлось другого помещения для I с’езда Советов Латвии, то сами крестьяне предложили перейти в церковь. Покойный товарищ Розин-Азис мне рассказывал, что крестьяне-делегаты сначала сидели робко, а затем стали вынимать свои трубки и, с трубкою во рту, в этой твердыне средневековья взялись за строительство нового строя.
Понятное дело, что конфискация церковных земель, отделение церкви от государства и школы от церкви должны были явиться первыми революционными шагами, прошедшими чуть ли не без декрета. И нашу гражданскую регистрацию рождений, смертей, браков и разводов не решались упразднить даже наши буржуазные преемники.
Понятное дело, что мы на этот раз еще в более широких размерах использовали церкви для народных собраний. И я должен сознаться, что мне самому в первый момент как-то странно показалось, когда мои слушатели, самые обыкновенные „прихожане“, старики и старухи, встретили меня и провожали аплодисментами в стенах лютеранской церкви. Невольно вспоминаются слова т. Сосновского, с поездом т. Ленина посетившего Ригу и выступившего оратором в Домской церкви:
„Я попал в „Домкирхе“, древнейший храм Риги, построенный, кажется, чуть ли не одновременно с возникновением самой Риги. Огромнейший зал, вместимостью более 5000 чел., наполнен на ¾ народом. И больше всего здесь женщин. В платках, шалях, в простеньких шляпках заполняют женщины скамьи и стулья храма. Здесь все сидят. Храм на половину освещен. С возвышения, откуда обычно обращается с проповедью священник, говорят страстную речь о погибших в борьбе коммунарах и их убийцах тов. Драудин. Голос раздается с изумительною силою в каждом уголке обширного храма, ударяется в могучие колонны, в своды и раскатывается густыми волнами. Публика сидит как-то особенно чинно и с глубоким вниманием слушает оратора… И едва оратор окончил свою речь, едва улеглись всплески аплодисментов, как-то непривычно звучащих в этом сумрачном, торжественном зале, откуда-то с высоты полились мощные, величавые звуки революционного гимна, исполняемого органом. И вся публика бесшумно поднялась, благоговейно вслушиваясь в торжественный, победный гимн борьбы“.
„Не без смущения поднялся я на трибуну, вокруг которой расположились деревянные фигуры 12 апостолов, и произнес краткое слово приветствия братскому народу освобожденной Латвии. И русская речь, и революционные призывы так странно звучали в этих сумрачных и строгих древних стенах, много переживших на своем веку“… „А затем с хор начинается концерт“.
Если вы вспомните, что в 1906 году пасторы еще более ревностно, чем бароны сами, участвовали в работах экспедиций, (все газеты облетел рассказ про дочь пастора, в костюме драгуна раз’езжавшую с отрядом, чтобы указывать для расстрела самых опасных революционеров),— то вы не удивитесь, если среди осужденных трибуналами и среди заложников найдете значительное число пасторов. Предо мною снимок трупов 5 заложников-пасторов, расстрелянных нашими товарищами 22 мая вместе с 30 баронами за предательское нападение на Ригу. Но я имею верные сведения, что на широкие массы в Риге и Латвии этот акт народного гнева произвел лишь благоприятное впечатление. (В ответ на это немецкими кровожадными генералами в Риге в течение 2 недель расстреляно 4500 рабочих, это по их же данным.) Столь ненавистна широким массам в Латвии власть церкви и их слуг!
А школа? Мы освободили школу от церкви, но мы не были в силах освободить ее от духовного плена буржуазии. Куда делись те революционные учительские кадры, которые играли в 1905 году такую видную роль и Латвии? Ныне они занимались непростительным саботажем. Когда мы им дали возможность осуществить в жизни идеалы лучших своих представителей, они не нашли ничего другого, как выбрать в своем профессиональном обществе самое реакционное правление. Странное дело, как раз в высшем учебном заведении, преобразованном нами из прежнего политехнического института, как будто бы взял верх более бодрый и современный дух, чем в народной трудовой школе. Рабочий запишет это себе на память.
Конечно, фронт отобрал у нас все живое для своих нужд. Все широкие начинания, детские сады, воспитательные дома новейшего типа и т. д., и т. д. не могли быть осуществлены при незначительном преданном нам персонале. Но я всегда с удовольствием вспоминаю аудиторию учительниц и воспитательниц на курсах, открытых нами незадолго до падения Риги. От вас, товарищи, трудовой народ Латвии ждет умственного освобождения своего молодого поколения.
Освобождение школы от церкви, отделение церкви от государства, предоставление полной свободы антирелигиозной пропаганды и даже использование части созданного церковью аппарата, служившего для угнетения в целях освобождения рабочего класса,— это тот крупный вклад, который внесло Советское Правительство Латвии и который не забудет трудовая Латвия.