М. Е. Салтыков-Щедрин править
ЦЕНЗОР ВПОПЫХАХ
(Лесть в виде грубости)
править
Воспроизводится по изданию: М. Е. Салтыков-Щедрин. Собрание сочинений в 20 т. М.: Художественная литература, 1966. Т. 5
ПРЕДИСЛОВИЕ править
Я давно уже помышляю, любезный читатель, о возможности предъявить публике такое произведение человеческого слова, в котором грубость (грубиянство, обличение) являлась бы в приятном сочетании с лестью и которое, в одно и то же время, удовлетворяло бы требованиям современности и не противоречило намерениям начальства. Если существуют на свете прогрессивные ретрограды и ретроградные прогрессисты, то почему же не существовать лести в виде грубости и грубости в виде лести! думал я, и думал, надеюсь, правильно. Нет сомнения, что грубость в диком состоянии, грубость абсолютная, в государстве, пользующемся покровительством законов, не возможна; по, с другой стороны, не подлежит сомнению и то, что публика настоятельно требует, чтобы писатели грубили как можно сильнее. Посему задача писателя знаменитого обрисовывается сама собою. Он должен действовать, так сказать, двуутробно: одною утробою изливать яд и хулу, другою — источать тонкую паутину лести. Я знаю, что и до меня некоторые отличнейшие писатели выказывали в этом смысле намерения, заслуживающие всякого поощрения, но считаю, что опыты их были не совсем удовлетворительны, ибо лесть буйствовала в них слишком исключительно и притом во всей своей наготе. Я же, напротив того, думаю, что в литературном упражнении лесть должна быть распространена в виде тончайшего эфира. Поэтому, замечая за собой такой правильный образ мыслей, я решился. Я нарочно взял, для испробования своих сил на этом поприще, предмет самый, по-видимому, неприступный: думаю, пусть выйдет, что выйдет, но пускай же ведают россияне, что для россиян ничего неприступного не может быть. Вышло хорошо.
Примечание редакции «Свистка». Все примечания к этой статье составлены самим автором.
Бьет час ночи[1]. В одной из блестящих частей города, в великолепной и роскошно убранной квартире[2], развалясь на гамбсовском мягком пате, полулежит цензор и читает журнальные корректуры. Глаза его следят за корректурой, а мысли витают в эмпиреях государственного благоустройства[3]. Он думает о серьезном характере лежащих на нем обязанностей; он думает, что, с одной стороны, он не должен стеснять силы верноблагонамеренных излияний, а с другой стороны, не должен стеснять самого себя в мерах к ограждению молодых и неопытных писателей от могущих последовать для них неприятностей[4].
— Моя задача двойственна, — говорит он, лениво опуская руку, державшую корректуру, — и между тем она единотождественна. Я преследую две цели, а между тем обе эти цели составляют, в сущности, одну и ту же цель.
Успокоенный этою мыслью, цензор снова принимается за корректуру и вдруг вскакивает как ужаленный.
— Что это они пишут! что это они пишут! — вскрикивает он и, как бы не веря глазам своим, подносит корректуру к богатой бронзовой лампе, в которой весело пылает блестящее пламя фотогена. Чтобы лучше увериться, он начинает читать вслух, с точным соблюдением всех знаков препинания.
«И потому, принимая в соображение, что, в существе вещей, общество привлекается к обсуждению сего предмета в размерах весьма благонадежных, мы думаем, что упомянутый выше проект представляет залоги преуспеяния весьма изрядного…»[5]
— «Мы»! кто это «мы»? — прежде всего восклицает[6] взволнованный цензор, — ты, ты, ты — и никто больше!
Но мало-помалу чувства цензора утихают и принимают серьезное направление. Дело в том, что нынче «мальчишки» так писать изловчились, что сам черт их не разберет. Хвалят они или издеваются, сочувствуют или только так время проводят — определить это можно разве только посредством «Ключа к таинствам природы». Мало того что сами писать изловчились, но и цензуру к такому своему противоестественному слогу приучили и постепенно (вот где пригодилась постепенность!) достигли наконец того, что вещи отлично благонамеренные, но писанные слогом размазистым, весьма часто не проходят, а вещи противоестественные, написанные слогом, так сказать, вывороченным наизнанку, проходят весьма благополучно[7].
— О черт возьми! что он хочет сказать этим? — рассуждает цензор, ходя по комнате и зажавши себе обеими руками уши. Он знает, что когда человек желает пристальнее сосредоточить на чем-нибудь свое внимание, то непременно должен зажать себе уши[8].
— Что он хочет сказать этим? — повторяет цензор, — «сего предмета»! какого это предмета!
Некоторый тайный голос шепчет цензору, что для того, чтобы знать, какое значение скрывается в словах «сего предмета», надобно прочесть фразу с самого начала. Он следует совету тайного голоса и читает.
— Ну, «сего предмета» — это ничего; это просто означает: «предмета сей статьи»… но что он хочет сказать посредством: «в размерах весьма благонадежных»? Любезничает он или ругается?[9]
С одной стороны, слово «благонадежный», как доказывает это присутствие в нем слова «благо», имеет смысл совершенно благонадежный. С другой стороны, мало ли случалось в истории примеров, когда слова самые благонадежные оказывались впоследствии самыми неблагонадежными? Так, например, в древности, Тиверий (см. драму. г. Костомарова «Кремуций Корд») всегда выражался, по-видимому, весьма благонадежно, но впоследствии всегда же оказывалось, что он принадлежал к тайной секте «свистунов».
«А какое имеешь ты право давать словам автора непрямые толкования?» — шепчет тайный голос[10].
— Черта с два! «право»! — отвечает цензор тайному голосу, — чай, у меня жена и дети есть![11]
В голове его зреет проект: для рассмотрения нигилистских сочинений определить цензора из нигилистов; разумеется, такого нигилиста, который понимал бы нигилистские диалоги, но, в сущности, был бы человеком благонамеренным. Посредством такой комбинации достигалась бы двоякая цель: во-первых, всегда был бы под руками человек, который нигилистскую кабалистику мог бы читать à livre ouvert, и во-вторых, в лоно благонамеренности поступала бы лишняя заблудшая овца[12].
— А что, если никто не пойдет?
Ну, тогда можно прибегнуть к другому средству; можно, например, взять малолетнего сына каких-нибудь бедных родителей и отдать его в обучение к нигилистам, а когда он всем их приемам научится, то определить в цензоры.
— А что, если он так там и погрязнет?
— Ну нет! шалишь! этак и проектов, пожалуй, совсем нельзя писать будет! — рассуждает цензор и снова принимается за корректуру.
— «Залоги преуспеяния весьма изрядного»! гм… «изрядного»! Что такое «преуспеяние изрядное», да еще «весьма изрядное»! Что они со мной делают! Не пропустить — не могу!.. ну, нет, врешь, могу!
Цензор опять обращается к корректуре и начинает выправлять ее. Вследствие поправок выходит следующее: «И потому, принимая в соображение, что, в существе вещей, общество привлекается к обсуждению сего предмета, мы думаем, что упомянутый выше проект представляет»…
— И точка, — говорит цензор, — ну да, и точка. Дальше! «а так как при сем имеется в виду учредить надлежащий бдительный надзор, то, взирая с доверчивостью на настоящее, не теряем упования и в будущем».
— Вон куда метнул! те-те-те… знаем, как вы «не теряете упования в будущем»! И ведь как он это подвел!
Цензор уже не задумывается и зачеркивает властною, уверенною рукою, оставляя только «упование в будущем».
— Ну вот и прекрасно! и с предыдущим связь соблюдена! стало быть: «упомянутый выше проект представляет упование в будущем». Отлично! Но ведь как он подъехал! и статью-то, злодей, как озаглавил! «Сомневаться или верить»! а! (Зачеркивает заглавие.) Верить, милостивый государь, верить! (Пишет на место зачеркнутого: «И еще предлог к сочувствию».) Ну-с, что ж дальше? А дальше: «Ну, конечно». Эту фразу я полагаю оставить… да, ее надо оставить! Что она обозначает? О черт возьми… что она обозначает? Ну да, она обозначает… «ну, конечно»… то есть «конечно»… ну да… фу ты, черт! (Зачеркивает.)[13]
— George! ты будешь с нами завтракать, друг мой? — спрашивает в эту минуту жена цензора, входя в его кабинет[14].
— Мой друг! я голоден, но я есть не хочу![15]
— Это странно, George!
— Я сам знаю, что это странно, мой друг, но если б ты прочитала вот эту статью (указывает на корректуры), то поняла бы, что можно потерять аппетит, не потерявши его!
Жена цензора очень миленькая, белокуренькая немочка, с быстренькими, голубенькими глазками, в которых выражается любознательность. Она берет корректурные листы и не столько читает, сколько играет ими.
— George! что такое «упование»? — спрашивает она.
— «Упование», мой друг, — это такое слово, которое нарочно пишется, чтобы показать, что упования не должно быть!
— Зачем же ты, George, такие слова пропускаешь?
— А разве я пропустил? (Читает.) «представляет упование в будущем»… гм… да!
— Ведь этак мы, друг мой, можем нашего места лишиться! — соображает жена[16].
— Что ж, стоит только вычеркнуть!
— Ведь этак мы, друг мой, легко можем нашего места лишиться! — пристает жена.
— Ну что ж, и вычеркну!
— Потому что ведь этак, друг мой, мы очень легко можем нашего места лишиться! — повторяет жена.
— Отстань, сударыня! зачеркну! (Зачеркивает.)[17]
— Но этого для меня мало!
Цензор начинает сердиться.
— Что ж тебе нужно, сударыня?
— Но этого для меня мало!
— Да объяснись же, мой друг!
— Ты меня запер в четырех стенах этой великолепной квартиры! ты заставил меня бодрствовать по ночам!
— Что же я должен сделать, мой друг?
— Что ты должен сделать? ты спрашиваешь, что ты должен сделать? он спрашивает!
Вбегает Коля[18], розовенький и свеженький мальчик, очень похожий на мамашу; в глазах его также выражается любознательность.
— Папаша! ты будешь завтракать? — спрашивает он.
— Коля! друг мой! — говорит взволнованный цензор.
— Ты спрашиваешь, что ты должен сделать? — пристает жена.
Вбегает Джипси, резвая и милая левретка; она не спрашивает цензора, будет ли он завтракать, но лижет ему руки и веселыми прыжками, очевидно, доказывает, что ей было бы приятно, если б цензор пошел завтракать.
— Вот все мое семейство! — задумчиво грезит цензор, — что с нами будет, если мы лишимся нашего места!
— Ты спрашиваешь, что ты должен сделать? — опять надоедает жена.
И она ловким движением руки разрывает корректуры пополам.
— Блаво, мамаса! — кричит Коля, хлопая ручонками.
Джипси радостно лает.
Цензор стоит в некотором изумлении.
— Что ты сделала, несчастная! ты обезобразила казенную вещь! — шепчет он, приходя наконец в чувство.
Не знаю, как ты, читатель, но я положительно нахожу, что цензура очень полезная вещь. Охраняя общество от наплыва идей вредных, она вместе с тем предостерегает молодых и неопытных публицистов от могущих случиться с ними неприятностей. Все это так верно, так верно, что у меня даже слезы навертываются на глазах от благодарности. Но для того, чтобы она достигала своей высокой цели, для того, чтобы устранить из ее решений характер случайности, я полагал бы: цензоров, во время исполнения ими обязанностей, запирать на ключ.
ФЕЛЬЕТОНЫ И ЮМОРЕСКИ ИЗ «СВИСТКА» 1863 г. править
Двадцать восьмого апреля 1863 г. вышел в свет девятый, и последний, номер «Свистка» («Свисток. Собрание литературных, журнальных и других заметок») — нерегулярного сатирического приложения к «Современнику» (№ 4, ценз. разр. — 20 апреля). «Свисток» был создан в 1859 г. Добролюбовым по идее Некрасова.
Главное участие в девятом номере принял Салтыков, ранее в «Свистке» не сотрудничавший. Ему принадлежат статьи, стихотворения и заметки — напечатанные без подписи и под псевдонимом «Михаил Змиев-Младенцев», — занимающие почти треть всего выпуска. Рукописные источники материала Салтыкова в «Свистке» неизвестны. Авторство Салтыкова установлено на основании его переписки с Ип. А. Панаевым (В. Евгеньев-Максимов. Новые материалы о сотрудничестве М. Е. Салтыкова-Щедрина в "Современнике. — «Литературное наследство», т. 13—14, стр. 61, 70). Из письма Салтыкова от 26 апреля 1863 г. следует, в частности, что ему в «Неблаговонном анекдоте о г. Юркевиче» принадлежат лишь первые шесть страниц (журнального текста), остальные же восемь — М. А. Антоновичу. Длительное время эта статья ошибочно приписывалась Салтыкову полностью (А. Н. Пыпин. М. Е. Салтыков-Щедрин, стр. 236).
ЦЕНЗОР ВПОПЫХАХ править
Эта юмореска — одно из выступлений Салтыкова, направленных на дискредитацию царской цензуры и цензоров в их борьбе с революционно-демократической литературой и публицистикой. Непосредственным поводом для выступления явилась, по-видимому, реформа политического контроля власти над печатью, предпринятая в связи с общим реакционным курсом правительства, а также с польскими событиями. С января 1863 г. цензура из подчинения министерству народного просвещения перешла в ведение министерства внутренних дел. Тем самым она стала, по отзыву современника, «не чем иным, как полицией в области мысли и знания» («Отечественные записки», 1863, № 2, стр. 67).
Стр. 276. …на гамбсовском мягком пате… — Гамбс — старинный мастер мебели; пате — род кушетки.
…посредством «Ключа к таинствам природы» — теософски-алхимическое сочинение Карла Эккартсгаузена, пользовавшееся большой известностью в России (первое издание на русском языке — в 1804 г.).
Стр. 277. …в древности, Тиверий (см. драму г. Костомарова «Кремуций Корд») всегда выражался, по-видимому, весьма благонадежно, но впоследствии всегда же оказывалось, что он принадлежал к тайной секте «свистунов». — Критика сразу же обнаружила сходство ситуаций в драме Н. И. Костомарова с жизненными коллизиями недавнего времени и прежде всего с процессом Чернышевского и другими сходными с этим процессом правительственными «мерами» (см., например, «Наше время», 1862, 13 октября, № 220, стр. 3—4). Сам же Костомаров позднее сообщал, что «Кремуций Корд» написан был им еще в 1849 г., то есть в пору саратовской ссылки («Автобиография Н. И. Костомарова», М. 1922, стр. 357). Сближая исторические события, рассказанные в драме, с современностью, Салтыков распространяет это сближение и на одного из главных героев пьесы императора Тиверия, убийцы ни в чем не повинного, мужественного историка Кремуция Корда. Тиверий употребляет самые недостойные (под видом весьма благопотребных) средства для расправы с трезво, критически мыслящими людьми. Здесь несомненна салтыковская ирония по поводу принадлежности Тиверия "к тайной секте «свистунов». Не указывая инициалов автора драмы, Салтыков давал возможность современникам правильно воспринять язвительный намек и на Вс. Костомарова, позорно известного своими доносами на Чернышевского.
Стр. 279. …лекции г. Юркевича о самодеятельности души… — см. прим. к «Неблаговонному анекдоту о г. Юркевиче».
- ↑ Намек на то, что цензора обременены работами, но вместе с тем и на то, что цензора производят свои работы ночью, когда добрые люди занимаются только колдовством.
- ↑ Намек этот дает понятие о получаемом цензорами достаточном содержании, но вместе с тем внушает, что содержание это едва ли ими заслужено.
- ↑ Показывает, что цензор человек мечтательный и что мечтательные люди, по большей части, отличаются добросердечием. Но вместе с тем показывает, что и мечтательность в некоторых случаях не может считаться признаком добросердечия.
- ↑ Означает, что, несмотря на добросердечие, сей человек тверд. Комментарий обоюдуострый.
- ↑ Ничего не означает.
- ↑ По-настоящему, следовало бы сказать «неистовствует», но боюсь, не пройдет. Пусть так и остается «восклицает», но пусть читатели все-таки знают, что я не прочь был сказать и «неистовствует».
- ↑ Означает, что всякое дело надо делать умеючи. Сверх того, означает, не следует ли издать закон, которым вменялось бы авторам в обязанность выражаться понятно и категорически? И еще сверх того означает, не следует ли предоставить авторам свободу выражаться, как им хочется?
- ↑ Обозначает внимание, с которым цензор исполняет свои обязанности.
- ↑ Обозначает: и этого-то ты понять не можешь!
- ↑ Обозначает, что закон (тайный голос) сам по себе всегда благодетелен, но исполнители не всегда следуют внушениям его. Объяснение для всех удовлетворительное.
- ↑ Обозначает, насколько узы естественные сильнее уз государственных. С другой стороны, обозначает, что и естественные узы, при силе воли и строгом исполнении предписаний начальства, можно препобороть.
- ↑ Проект сей столь полезен, что говорит сам за себя. А потому обращаю на него внимание гг. командующих на заставах. С другой стороны, внезапное возникновение подобного проекта не доказывает ли вообще легкость, с какою такие проекты возникать могут!
- ↑ Намек этот дает понятие о варварстве цензора, но, с другой стороны, не оставляет без обличения и варварства нигилистов, которые, во всех своих изворотах, имеют в виду одну цель: помрачение умов.
- ↑ Читателю может показаться странным, что я заставляю героя моего завтракать во втором часу ночи, но эта поэтическая вольность нужна была мне в двух отношениях. Во-первых, я сообразил, что ведь не скроешь же ни от кого, что действие происходит днем, а не ночью, и во-вторых, ночь мне была нужна для того, чтобы показать, какую страшную пертурбацию могут произвести занятия цензурой не только в жизни самого цензора, но и в жизни его домочадцев.
- ↑ Это также несколько странно, но если читатель вспомнит лекции г. Юркевича о самодеятельности души, то найдет, что это странность весьма еще умеренная.
- ↑ С одной стороны, обозначает, что женщина есть фиал всякого ехидства и что так называемые эмансипаторы суть самые пустые люди; с другой стороны, — что женщины, по своей прозорливости и сообразительности, вполне заслуживают, чтоб их сравняли в правах с мужчинами, и что, следовательно, эмансипаторы совсем не пустые люди.
- ↑ Обозначает, с одной стороны, доброту, с другой — недозволенное слабодушие. Как кому угодно.
- ↑ Это доказывает, что у цензора могут быть дети, и еще доказывает… что мне надоело писать примечания и что читатель обязан доходить своим умом. Предупреждаю, однако ж, что мною ни одного слова не употреблено без умысла.