Мария Пожарова
правитьЦветы крови и лазури
правитьснежную пыль, так и Господь будет
преследовать твоих мучителей.
(Гауптман, "Ганнеле". Часть первая).
...Плешке. Он пропащий, как есть
пропащий, и душой и телом пропащий!
Маттерн (с ревом). Одно мне
осталось — удавиться!
(Гауптман, "Ганнеле". Часть вторая).
А Я говорю вам: любите врагов ваших.
На распутье всех земных дорог лежит светозарная долина.
Там качаются разноликие цветы жизни, вырастают по воле предвечного Сеятеля.
Иные из них, златоустые, светятся золотым блеском счастья. Иные дымятся летучим цветеньем тоски. Иные, на стеблях змеевидных, горят красными яхонтами страданья.
На заре прилетают туда легковейные ветерки-колдуны и разносят по миру созревшие семена и бросают их в груди людские.
А зачем так надо — никто не знает, и никому не вырвать из сердца своего вещее семя!
Тихо смотрю я на вечереющее небо, и молчание вокруг меня говорит простыми, несмелыми словами о чьей-то простой, незаметной доле.
Алая, багряная заря расцветает в небе: на легких огневеет облаках и льет сияние, и капли росы у ног моих — слезы земли — загораются искрами крови.
Мысли мои дышат отраженной лазурью. Что проплывает перед моими глазами? Сон тайнозвучный, песня лазури и крови… Женщина.
И усталое неверие мое скорбно улыбается шепоту горько-блаженной сказки.
I
правитьВ сердце ее рос кровавый цветок мученичества.
Тяжелое крыло судьбы висело над нею так низко, что она не могла поднять голову, и под этим крылом был вечный удушливый мрак.
Ее унижали и били. Она отупела в страданиях и мертвой покорности.
Часто тусклый туман обволакивал ее душу. И тогда она как бы застывала вне жизни, и вокруг текли только волны снов, только темные волны снов наяву. И душа ее была точно маленькая покойница со скрещенными на груди руками, и она не чувствовала ни угроз ни боли.
Но случалось, что несчастную озаряли мгновения нестерпимого ужаса. И были они — точно пламя, внесенное в смрадную темницу. Женщина видела свое унижение, свой страх и тупую беззащитность.
И если б она крикнула — жутко-звенящий крик ее разорвал бы светлоструйную завесу, что отделяет нас от безскорбного мира ангелов.
Но кто-то, незримый, зажимал ей рот горстями грязи и праха…
Паучиха Урва высасывала ее жизнь, — та, что при людях звала ее сестрою.
На лице у черной Урвы вкрадчиво змеились тонкие жгучие губы, и когда она угрожала — губы ее вспухали и растягивались.
Эта хищница любила чужую боль, и ей было томительно-сладко глотать слезы чужого мучения.
Урва была замужем в далеких краях, когда отец ее привел в свой дом молодую жену с пятилетним ребенком. Женщина захирела и вскоре умерла; старик ненадолго ее пережил.
Черная Урва уморила своего мужа и вернулась на родину в отцовский дом. Здесь нашла она чужого ребенка и хотела было вышвырнуть его, как слепого щенка, но раздумала, почуяв добычу, и, как осьминог, стала неслышно расправлять свои щупальца и присоски.
В 20 лет Мария казалась старой. Ее губы ничего не отвечали, ее глаза смотрели не видя. Она работала с утра до ночи, согнув спину, с ноющей болью во всем изнуренном теле. Она задыхалась от бесслезной муки. Иногда Урва, глумясь, бросала ей пищу на пол.
Ночью работница уходила в душную, безсветную каморку, и там ее охватывало такое же душное, безсветное забытье.
В груди у черной Урвы таился железный кубок, куда она собирала высосанные ею у людей капли крови, чтобы потом алчно опьяняться ими.
У Марии давно не было слез. Когда льются слезы, каждая уносит с собою жгучую росинку горечи. Но ей не было дано даже слез.
Если б кто-нибудь заглянул в эти полузастывшие, до ужаса тихие глаза, он увидел бы в них отражение ее изъязвленного сердца.
Вот оно все, в бесслезной глубине этих глаз, трепетное сердце, исполосованное кровавыми рубцами, — вот оно дрожит и не смеет стонать и принимает боль с такой страшной покорностью.
Люди издевались над ее смутным, непонимающим видом, над бессвязностью ее речи, над бессилием ее молчания.
И под взорами людей еще теснее сжималось в маленький комок ее сердце и точно умирало — живое! живое! — точно умирало в своей страшной покорности.
Ее не коснулось ни одно дыхание счастья; она не ждала, не желала его. Ей лишь безмерно хотелось отдохнуть, — и эта ее жажда была неутолима.
Отдохнуть! Отдохнуть! — хотя бы не на груди земной, не на цветущей ее груди, а в темном чреве. Уйти в землю! Туда, в землю, — туда, в черную, холодную землю!
Когда в доме Урвы поселился косматый Самуил, он стал приводить к себе пьяных негодяев. Марию били. Иногда ее заставляли пить. Однажды люди нашли ее на улице без чувств среди осколков, которыми забросал ее один из беспутников.
Матери запрещали своим дочерям говорить с нею.
У этой несчастной родился ребенок.
В слабом и темном мозгу ее вспыхнул мучительный свет, и душа ее содрогнулась безумным исступлением страха.
И вот что дано было понять женщине.
Она стояла бессильная, во мгле, среди болот; такая бессильная, что не могла уже крикнуть — и впереди ее не было дороги. И вдруг упал ей в руки маленький птенчик, дрожащий от холода, — крошечное и горько-желанное, жалкое и благословенное чудо Божие.
Господи, что ей делать с этим птенчиком, упавшим на ее застывающее сердце? И куда уйти с ним, если впереди нет дороги? Господи, как удержать и отогреть его, если руки ее коченеют и не повинуются?
В слабом и темном мозгу Марии все ослепительней разгорался возникший в нем свет, обжигая ее скорбным блаженством и новой, неведомой еще тоскою.
Из-под каменной глыбы, давившей на ее беззащитную жизнь, пробился стебель лучистого цветка — и мать уже видела занесенные над ним руки мучителей.
И мать уже знала, что дни ее сочтены: острая боль гнездилась в ее впалой груди, и у губ ее вскипала пена, окрашенная кровью.
Недоумевающими глазами, дикими от любви и страдания, смотрела она на маленькую душу своего ребенка и молила, чтобы ей дано было унести его с собой из этой жизни.
II
правитьПо краю обрыва тянулась каменистая дорога.
Странными изломами высилась над нею крутая скала, точно гневный слепоокий великан, с поднятой для мщения десницей.
Две женщины шли по дороге.
Одна из них, с ястребиным обликом и широкой поступью железного, грубо-скованного тела, спешила домой и хмуро вглядывалась в багровую, вечереющую даль.
Другая несла на спине тяжелый мешок и так низко согнулась под ношей, что лицо ее было обращено только к теням, ползущим по земле. Дыхание ее прерывалось, и шаг ее был шагом загнанного зверя.
И тени, ползущие по земле, у ног женщины, казалось, исходили от нее самой: из глубины ее невидящего взора, из сумрака ее полуугасшего сердца.
Рядом с ней бежал изнуренный ребенок в отрепьях. Кожа его светилась желтизной воска, и видно было, что жизнь уходила из него с каждым часом. Он был, как маленький лютик, раздавленный колесом на заре, когда солнце будило его для радости.
У ребенка не хватало сил; временами он останавливался, цепляясь за платье матери. Но тотчас же пугался при мысли, что женщина, идущая впереди, обернется, — и страх торопил его слабые ножки.
Наконец он оступился и упал, задыхаясь от слез, и прозрачные веки его болезненно затрепетали, словно крылышки искалеченного жаворонка.
— Он больше не может идти, — сказала мать.
Но та, которая была впереди, крикнула:
— Со мной пойдет!
И, стиснув железными пальцами ручонку ребенка, поволокла его за собою.
И дитя застонало от испуга и боли, а мать по-прежнему не поднимала лица к небу, но душа ее горела перед ним, как раскрытая рана.
Вдруг ребенок вырвался и с рыданиями и воплями побежал в сторону, чтобы спрятаться в расселину скалы. На повороте он опять упал, а распаленная мучительница настигала его в молчаливой ярости, обломав по пути сучья у цепкого кустарника.
Тогда мать внезапно сбросила с плеч мешок и, в неведомом ей исступлении, опередила бегущую.
Дрожа всем жалким телом и раскинув по сторонам руки, как будто пригвожденная к незримому распятию, она заслонила собою ребенка и кричала в бреду безумной смелости:
— Нет, нет, я больше не дам! Больше я не дам никогда!
Бегущая женщина с занесенными для удара, просвистевшими в воздухе, сучьями остановилась в гневном изумлении.
Ненависть исказила ее лицо и свела судорогой жгучий, несытый рот. Она прохрипела сквозь зубы:
— Проклятая, проклятая, молчи!
И, схватив камень с края дороги, в беспамятстве бросила его в голову несчастной.
Но в то же мгновение глыба земли под ее ногами обрушилась, и взбешенная хищница покатилась на дно обрыва.
III
правитьКамень ударил в висок Марии, и перед глазами ее с ужасающей быстротой вращались огненно-красные и фиолетовые круги.
Порыв ветра подхватил ее и унес в неизмеримость.
Она почувствовала, что горло ее полно крови, и что сердце ее разорвалось. Ее несло и кружило в пространстве, — потом она упала навзничь и более не шевелилась.
Так прошло долгое время. Женщина лежала без движения. Внутри нее была странная пустота и никакой боли. Словно ветер могучими губами выпил из нее всю кровь и все внутренности.
Мария раскрыла глаза и смотрела вокруг неподвижным взглядом. Она находилась в незнакомом месте. Вдали были белые стены. И около — ни одного человека
Значит, ее нашли на дороге без сознания и куда-то перенесли, а теперь возвращается жизнь. Жизнь неумолимо возвращается: обманула, отвернулась горячо-провеявшая над нею Смерть.
Взгляд Марии скользил по белым стенам вдали и заметил, что они как бы меняли свои очертания, разбивались млечными клубами и волнообразно протекали вперед.
И было это похоже на движение плывущего тумана.
Послышались чьи-то шаги. Она снова закрыла глаза. Продлить хоть на одно мгновение этот тихий, недвижный покой! Может быть, ее ожидают новая мука и неведомая казнь.
И вот кто-то склоняется над нею и легкими тканями обвивает ее ноги.
— Госпожа моя, Мария, сладок ли твой отдых, хорошо ли тебе лежать?
К ней ли, к ней ли эти слова? Она слышит только жестокие окрики. Только речи презренья и насмешки. Только угрозы.
И опять голос:
— Пробудись для радости! Освежи чело свое, возлюбленная, кроткая, светлой росой безскорбного обновления!
Сквозь полураскрытые веки Мария взглянула и смутилась. У того, кто говорил, были белые одежды. И улыбка его была — как сияние Утренней Звезды.
— Это меня ты называешь госпожой? Меня — кроткой? Меня — возлюбленной?
— Тебя, Мария, чистая сердцем. Сокровищница моя приготовлена, и руки мои открыты, чтобы принять от тебя твои лучшие дары. Отдай мне все печали твои и всю святую боль твою.
Он склонился над нею и начал тихо возливать благовония на ее волосы.
— Что ты делаешь? — прошептала она.
— Я прислуживаю тебе, Мария.
Тогда лицо женщины судорожно дрогнуло, и неудержимое рыдание потрясло ее грудь. Слезы, которых не могло исторгнуть земное мучение, полились из ее глаз горячими каплями.
И в них были вся ее смущенная радость, все безмерное удивление, трепетный восторг и жалкий стыд за себя.
— Господин, — сказала она, рыдая, — я — недостойная и бессильная рабыня. Люди смеются надо мною и гонят меня. Ударь меня, потому что я не стою другого!
— Разве ты не забыла, Мария? Забудь, забудь! — произнес склоненный над нею. И она увидела за плечами его два млечнобелые крыла.
Их легкое веяние закачало ее мысль и понесло по струям серебра и лазури, а прошлая жизнь отплывала в безбрежность, бледнела и таяла.
Прошлая жизнь отплывала и таяла…
Вдруг свистящий звук, похожий на визг пилы, раздался вблизи и зловеще оборвался подавленным смехом.
Лежавшая на ложе задрожала и открыла глаза.
— Господин… Чей это горький смех? Кто идет сюда?..
— Разве ты слышишь что-нибудь, кроме шелеста моих крыльев? — тихо спросил ее Охранитель.
Но женщина не дала ему ответа.
Она увидела в воздухе большой черный круг, как будто образовавшийся из волокон непроницаемого дыма. И в этом дымном кругу предстал человек, облаченный в мерцающую змеиную чешую.
На лице его, сером, как зола, лукаво искривились тонкие губы, острые и блестящие, подобно лезвию, обагренному кровью; и когда человек в змеиной одежде двигался, — дымный круг неизменно сопровождал его в воздухе
Сзади него показалась Урва.
Шатаясь и судорожно простирая вперед руки, она шла, как слепая, и вид у нее был озверелый и полный голодной муки.
И Урва хрипела:
— Чем я утолю мою жажду? Мозг мой кипит, как расплавленный свинец. Кто посадил огненную ехидну в мой череп?
И когда Урва приблизилась, Мария увидела, что она была, как труп, — но мертвые глаза ее беспокойно вращались в орбитах.
— Господин, Господин… — простонала она. — Где я укроюсь от них? Вот они близко!
— Разве глаза твои еще видят зло, Мария? — прошептал с укором склоненный над нею. — Не гляди по сторонам, но только внутрь себя и в неомраченную высь!
Но она продолжала смотреть — и ужас ее притягивал к ней человека в змеиной коже.
В страшной красоте своего одеяния остановился он перед нею, и взор его был направлен в ее сердце.
— Не бойся, — сказал он. — Я — друг, и несу тебе избавление от гибели. Мучительница твоя ищет тебя, терзаясь ненасытной алчностью. Видишь ли руки ее, искривленные в судорогах? Каждая из них подобна освирепевшему пятиголовому хищнику; каждый коготь на ней — как клюв стервятника! Вот, я даю тебе чашу с отравой: брызни на нее смертоносной струей, прежде чем она присосется к тебе языком своим и станет рвать тело твое зубами и когтями. И тогда пробьет для нее час возмездия: руки ее отсохнут, и челюсти распадутся, чтобы не смыкаться вовеки.
Так говорил Неведомый. Глаза его переливались острым смехом, и улыбка уст его язвила, как лезвие ножа. Он протянул ей узкодонную чашу с темным, зловеще-вспененным напитком, и казалось, что то был сок, выжатый из адских кореньев.
И Мария, в смятении и ужасе, снова обратилась к своему Белокрылому Охранителю, ища в нем защиты; но его уже не было, — вот она осталась одна со своей бедной душою.
И, закрыв глаза, заглянула она в свою душу и увидела в ней лицо Страха.
— Чем утолю я мою жажду? — хрипела Урва. — Слюна моя высохла, и горло мое обратилось в жаровню для горящих углей. Проклятие Богу и Дьяволу! Проклятие тем, кто уродил меня! Разве не отец мой вдохнул мне в сердце огонь своего безумия и злобы?
Так стонала волчица, и зубы ее скрежетали от бешенства.
— Кто вложил мне в череп нечистую ехидну, ту, что гложет мой мозг и сквозь зрачки мои жаждет упиться видом страданий и крови? И когда еще девчонкой истязала я животных, — разве не ехидна в мозгу моем побуждала меня к тому, ибо хотелось ей насладиться хрипеньем и криками? Пусть приидет Судия; я скажу ему: почему судишь Ты орудие зла, а не Злого? Зараженного, а не разносителя заразы? Вот я здесь — больная блудом, нечестием и тоскою. Ибо мозг мой воспален; но кто вложил в него ехидну?
И Урва приближалась, шатаясь в слепой ярости, а Мария глядела на нее.
— Господи, — прошептала она, — мне ли совершать казнь? В руки Свои прими дух мой и избави меня от Лукавого.
И, творя молитву, женщина отбросила далеко от себя чашу с отравным зельем.
Раздался негодующий крик обманутого вожделения, и Призрак, облаченный в змеиную одежду, исчез, увлекая за собою Урву… Злые тени развеялись в бессилии.
Неизъяснимое забытье овладело Марией, и блаженный покой сомкнул ее веки. Недвижно распростертая, лежала она на ложе. И чудилось ей, что она легка и свободна, что она несет ребенка своего в объятьях, сквозь душистые волны трав и цветов.
Младенческий голос прозвенел над нею… Она очнулась и поднялась в сладком трепете. Ребенка не было; но над ее изголовьем снова склонялся Белокрылый Охранитель, а вокруг ложа вырастали в чудном смешении пурпурно-красные и лазурные цветы.
Они несли ей свежесть полей и садов, свободой которых она никогда не дышала. Благоухающей вязью сплетались они на ее груди, где раньше висели только нечистые лохмотья. Пальцы ее с робкой дрожью перебирали шелковистые лепестки, и глаза ее, потускневшие от печали, с неизведанным умилением впивали красоту их воздушных красок…
И в то же мгновение волнообразная полоса тумана развеялась вдали, как бы поглощаемая лучами солнца. И женщина увидела перед собою ограду из светящихся облаков и посреди ее дивные врата — золотисто-белые и играющие переливами, как будто сделанные из меда и молока.
Около светлых врат возносилась легкоузорная колокольня из звезд, а над нею сплелись полукругом семь крылатых духов, излучающих неописуемое сияние.
Очи их были — как синие воды чудотворных источников, крылья — как белая пена морей, а текучие складки их одежд, казалось, несли в себе утреннюю росу.
И Мария, глядя на блаженных духов, почувствовала, что душа ее испаряется навстречу к их лучам… И она была — как росинка, которую поглощают золотые уста утра.
В это время Призрак, облаченный в змеиную кожу, приблизился к ее Белокрылому Охранителю и сказал с насмешкой:
— Ты обрел себе новую душу, как птенца под крылья; но и я не беднее тебя, и добыча моя достойна зависти. Вот взгляни: я держу перед собою озверелую грешницу, чтобы вдыхать запах ее тления, веселящий мои ноздри. Сердце ее стало диким от крови, и когти рук ее подобны клювам стервятников. И я утолю свою алчность, глядя, как исступленное безумие изгложет ее кости.
Но Белокрылый ответил:
— Да, это будет так, если ее не спасет радость, которая струится от имени Христова в душу мученицы.
— Христос ли вырвет из язвящих перстов моих ту, что почернела от ненависти и блуда, чей язык осквернен богохульством, ту, что, словно куча сжигаемых нечистот, охвачена неутолимым пламенем грехов? Христос ли призовет к Себе мучительницу? Или же сама мученица возжаждет спасти палача своего?
— Христос озарит глаза мученицы безмерным сиянием и переполнит любовью ее душу. И так велика будет награда мученицы, что она в светозарной своей радости захочет совершить наибольшее, что доступно любви ее. Ибо Христос дает счастье без предела, — а был бы поставлен предел счастью мученицы, если б она не могла сотворить невозможного для живущих и все прошлое свое превратить в луч света. И если уже бедное земное счастье заставляет людей прощать обиды врагам своим, то какая же власть дана счастью небесному? Любовь мученицы будет так велика, что потушит пламя грехов палача ее. Ты в своей злобе разжигаешь это смрадное пламя, но радостная любовь мученицы будет для него затушающим вихрем, стремительным ливнем.
Сказав это, Белокрылый хотел отвернуться, но Облаченный в змеиную одежду остановил его горькой усмешкой.
— Да услышу я еще слово из твоих нелгущих уст! Думаешь ли ты, что придет день, когда я, Властитель тьмы, согну выю и потеряю царство? И не мнишь ли ты, жалкий пророк, униженный раб своего Господина, что моя земная твердыня распадется и рассеется?
И Белокрылый ответил:
— Поистине, ты угадал мои мысли! Как темнота, сгустившаяся в долинах, еще ярче выявляет нам золото и пурпур озаренных вершин, как ночной мрак открывает очам всю славу небесных созвездий, как тень всегда служит оправой и обрамлением для света, — так и всякое зло, исходящее от тебя, Сатана, чернотой своей предназначено оттенить красоту и добро мира. Но будет час торжества и совершеннейшей радости: тогда все огни добра и правды сольются в один неугасимый поток света, и тени растворятся в нем, и то, что было тьмою — станет сиянием.
Говорящий еще не замолк, как противник оборвал его слова взрывами смеха, острыми, как удары ножа. И, указывая на Урву, он произнес:
— Этот ли сосуд гнили и тления очистится?
Между тем Мария сидела в сладостном полузабвении, созерцая райскую ограду из светящихся облаков, святые врата и сплетенных над ними в воздухе блаженных духов.
Вдруг на башне из звезд предстал небесный глашатай, шестикрылый и подобный огнистому алмазу.
— Мария, страдалица! — сказал он. — Возрадуйся о Господе и возложи на чело свое венец славы.
Она смутилась и, опустив глаза, увидела возле себя венец из небесных жемчужин. И каждая жемчужина в нем была, как блистающая слеза.
Объятая неизъяснимой дрожью, Мария повиновалась словам вестника и возложила венец на чело свое. И там, где раньше на ее теле горели багровые следы ударов, теперь таинственно скользили жемчужные отблески.
— Мария, сестра, встань! Господь призывает тебя в обитель света.
Она встала с ложа и увидела, что под нею было хрустальное облако.
И раздались звуки незримых труб и ликующие перезвоны лютней, и пронесся крик души ее, — крик непомерного блаженства и священного ужаса.
Цветы крови и лазури вспыхнули в ее пальцах: пурпурные цветы мученичества и лазурные цветы небесной славы.
Душу ее бросало из одного пламени в другое: из красного, как кровь, в лазурно-золотое, — и душа ее умерла от блаженства и вновь блаженно воскресла, ибо Господь призывал ее к Себе.
«Приди к Нему, — пели ангелы. — Милость Его неизмерима и любовь Его не знает конца.
Он Тот, Чье Имя наполняет Собою миры. В Нем слились все лучи востока и заката, все великолепие семицветной радуги, блеск снегов на горных утесах и сияние златочешуйчатых морей.
Он — как пламя великого костра и как солнечный луч на лепестках розы. Он — как поток быстротекущих молний и как нежная искра светляка в долине.
И вся ослепительная чистота райских лилий, все пылающие круги ночных созвездий, весь свет ангельских воскрылий — ничто перед Ним.
Ибо Он Тот, Чье Имя наполняет Собою миры».
И райские врата распахнулись, и женщина, обвитая цветами лазури и крови, познала, что тысячекрылая радость ее не имеет конца и равна вечности.
Тело ее засветилось насквозь лазурью и золотом, и вся она была — как песня любви и славословия.
Простить! Согреть! Утолить чью-нибудь скорбь, ибо в этом предельное счастье.
— Господи! — воскликнула она. — Прежде, чем я войду к Тебе, дай мне пролить любовь мою, как росу, на того, кто страждет!
Она обернулась и увидела, что на коленях перед нею стоит Урва с почернелым лицом и стеклянно-белыми глазами. В ее раскрытом рту тяжело ворочался опухший язык.
— Грехи жгут меня! — прохрипела она. — Внутри меня клокочет адское пламя.
— Дай я потушу его моим дыханьем.
И Мария нагнулась к страшному рту Урвы и стала задувать огонь, который терзал ее внутренности. И грешница, похожая на гнойный и смрадный труп, мгновенно просветлела от ее вздоха.
Когда Мария оторвалась от ее губ, огонь в груди Урвы потух, и лицо ее таинственно дышало белым светом.
Она смотрела вокруг глазами, которые больше ничего не помнили, но хотели вспомнить.
— Женщина, — сказала она, — я недостойна поцеловать край ноги твоей. Как твое имя?
И раздался ответ:
— Мое имя — прощение.
Источник текста: журнал «Нива» № 2, 1911 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.