Соколова А. И. Царский каприз. — M.: TEPPA, 1995. — (Тайны истории в романах, повестях и документах).
I
правитьПольский мятеж был усмирен. Призрачная власть неугомонного польского царства исчезла с европейского горизонта, и император Николай I успокоился. Он успокоился как властолюбивый монарх, гордый повелитель миллионов подданных, но не успокоился и не мог простить как человек. Он возненавидел Польшу всею силою своей души, всем порывом своей гордой и страстной натуры.
Эту ненависть бессильны были победить и рассуждения глубокого ума, и беспристрастная оценка современной истории, и даже нежные и заботливые увещевания его доброго гения, императрицы Александры Федоровны, которую Николай I боготворил и слово которой было для него законом. Увы, здесь и она оказалась бессильной.
Ненависть Николая Павловича к Польше была сознательная, глубокая и притом вполне оправдываемая. Он ненавидел Польшу и поляков так, как они сами ненавидели его.
Он не останавливался в своих карах, как и они, его подневольные вассалы, не остановились бы перед его личной гибелью, если бы она на одну минуту оказалась в их власти.
Государь был не только разгневан польским мятежом и оскорблен им. Против него никогда еще никто не осмеливался открыто восставать; поляки первые подняли против него свои непокорные, гордые головы.
И Николай Павлович воздал полякам должное за это.
Мятеж потух; затихли звон оружия и пушечная пальба, перестала литься кровь, но злоба и месть еще жили во властной душе государя, жили тем сильнее, что им почти не было исхода. Император не говорил о Польше почти ни с кем, никому не доверял своих личных мыслей и впечатлений и только в беседах с кроткой и любящей супругой порою еще высказывал те чувства, которые мучительно жили в его душе.
Императрицу он любил пламенно, всеми силами своей могучей души; но он был человек, и притом сравнительно молодой, во всей силе могучей жизни и страсти, а потому наряду с чувством любви к подруге жизни в нем вспыхивали порой и порывы бурной страсти к женщине.
А между тем со времени рождения последней дочери все доктора, пользовавшие императрицу, единогласно осудили ее на полное безбрачие.
Хрупкий организм государыни, потрясенный в день мятежа на Сенатской площади 1825 года, когда ее супруг на ее глазах передал своего маленького наследника под защиту верного престолу гвардейского полка, не мог уже быть вполне восстановлен. В первую минуту у Александры Федоровны от сильного испуга задрожала голова, и этот нервный жест, ранний признак старости, остался до конца ее дней. Она, грациозная, гибкая, всегда жизнерадостная, выходила в дни придворных балов в сказочных по роскоши туалетах, с улыбкой счастья на красивом лице и с красиво причесанной, убранной цветами, но трясущейся головкой.
Государь страдал от этого болезненного припадка, только с большим трудом мог привыкнуть к нему, но молча, покорно подчинился строгому приговору представителей медицинской науки и в интимных разговорах с грустной улыбкой называл себя «соломенным вдовцом».
Это вдовство, само собой разумеется, соблюдалось без особой строгости. Проскальзывали маленькие эпизоды почти невольной неверности, над которыми сама императрица прежде всех дружески смеялась и шутила, не придавая им никакого серьезного значения. Она знала, что минутное сближение с женщиной, как бы молода и хороша ни была последняя, не могло отнять у нее сердце ее державного супруга; она знала, что она со своей поблекшей, но все еще грациозной и увлекательной красотой будет для него всегда впереди всех блестящих красавиц, украшавших в то время великолепный русский двор.
Первым серьезным увлечением государя было его ухаживание за красивой и строгой фрейлиной императрицы Варварой Аркадьевной Нелидовой, но и этого соперничества императрица не боялась, как не боялась ничего остального. Она только уважала Нелидову так, как не уважала других женщин, минутно отмечаемых капризом государя. Она своим женским сердцем чувствовала, что Нелидова не царя полюбила в императоре Николае, не полновластного владыку полумира, а человека, который увлек ее порывом своей страсти и сумел пробудить в ней такую же жгучую страсть.
Императрица одной из первых узнала об увлечении державного супруга, первая зорко присмотрелась к его новой избраннице и в интимной беседе сама заговорила с ним об этом увлечении. Николай Павлович откровенно сознавался ей во всем. Она не рассердилась, даже не огорчилась, а лишь грустно улыбнулась, и в этой грациозной улыбке разом сказалась и нежная любовь, поневоле покинутой супруги, и женственная душа любящей женщины.
— Варенька — честный, хороший человек, — задумчиво проговорила императрица. — Ее обидеть будет грех, и, если судьба пошлет тебе детей, я прошу тебя, чтобы эти дети были вполне обеспечены и нравственно, и материально.
Государь вместо ответа молча крепко поцеловал руку супруги. Однако о беременности Варвары Аркадьевны не было еще речи, и заботы государыни оказывались преждевременными.
Вечером в этот же день, беседуя со своей сестрой, последовавшей за ней в Россию и вышедшей здесь замуж за графа Гендрикова, императрица заговорила о новом увлечении государя. Графиня испугалась и громко воскликнула:
— Ах, Боже мой! Откуда ты знаешь? Кто мог тебе сказать?
Наедине она была на «ты» с императрицей.
— А зачем же было бы скрывать это от меня? — проговорила императрица. — Я и с государем говорила, и он сам подтвердил мне то, что я уже знала.
— Напрасно! Я удивляюсь государю, — нервно возразила графиня Гендрикова.
— Почему удивляешься? Разве я не обязана подчиниться тому, что исправить не могу? Разве я имею право требовать от государя, чтобы он жил монахом?
— Конечно нет, я этого не говорю. Но отсюда до того, чтобы рассказывать тебе о всех своих скандальных похождениях, целый мир расстояния! Хороши были бы мы все, если бы наши мужья вздумали посвящать нас во все свои эскапады! — И при этой мысли жизнерадостная графиня поневоле рассмеялась.
Государыня тоже улыбнулась и, смеясь, заметила:
— Ваши мужья — негодяи! Они изменяют вам от распущенности, оттого, что им весело поступать не так, как следует, тогда как государь изменяет мне только потому, что я как жена умерла для него. Будь я жива, он ни на кого, кроме меня, не взглянул бы никогда.
Графиня промолчала, но в тот же вечер, оставшись одна с государем, с которым держалась почти фамильярно, выразила ему свое искреннее порицание по поводу его неуместной откровенности. Он стал на сторону своей супруги, лишний раз преклонившись перед ее деликатным самоотвержением.
— Да, но все-таки ей не может быть все это приятно.
— Напротив! Это должно быть совершенно безразлично ей. Ведь она знает, что по первому ее слову или взгляду я откажусь от всех красавиц мира.
— Ну, это все слова, которым трудно поверить, — пожала графиня своими несколько отяжелевшими плечами.
— Когда ваш муж станет уверять вас в чем-нибудь подобном, — смеясь возразил государь, — то я всеми силами приглашаю вас не верить. Но когда это говорю я, то вы смело можете поверить.
— Ваше величество знаете что-нибудь про моего мужа? — спросила графиня, слегка сдвигая свои характерные брови. — В таком случае я убедительно просила бы вас открыть мне всю правду.
— И не подумаю, дорогая графиня! Я вовсе не хочу ссорить вас с вашим мужем, вы и без меня сумеете поссориться. На что вам мое участие в таком неизбежном деле?
Говоря это, государь намекал на беспрерывные ссоры между графиней Гендриковой и ее мужем, действительно отличавшимся необычайной влюбчивостью, точно так же, как графиня отличалась необычайной ревностью. Но как то, так и другое являлось совершенно напрасным. Граф был очень некрасив, известен своей аккуратностью, доходившей до скупости. Вследствие этих двух качеств, взятых вместе, им никто не увлекался, и даже продажные ласки выпадали на его долю с большими антрактами.
Императрица знала обо всем этом и всегда со смехом успокаивала свою ревнивую подругу.
— Не грусти, пожалуйста, не грусти! — говорила она. — Я попрошу государя не давать графу никаких денег. Карманных денег у него мало, и он поневоле, не имея средств оплачивать свою неверность, никогда не станет обманывать тебя.
Но эти шутки не успокаивали ревнивую графиню, и, когда ее собственный муж не подавал ей поводов к особой ревности, она ухитрялась ревновать и тревожиться за других.
Красавицу Нелидову графиня возненавидела с первой минуты ее появления при дворе. Она как будто предчувствовала будущую страсть к ней государя, и когда ее предположения оправдались, ее вражде к молодой фрейлине уже не было предела. Она восставала против назначения ее на дежурство к императрице, а также против ее приглашения на интимные вечера при дворе, и дело дошло до того, что Нелидова со слезами просила государя оградить ее от нападок ее нового непримиримого врага.
Государь, сильно разгневанный этим, обратился к императрице, и той стоило больших усилий остановить не в меру усердную защитницу ее интересов и уговорить ее не впутываться в личные дела государя. Она знала, что ничего подобного он не позволил бы никому в мире, и сама, при всем своем неограниченном влиянии на державного супруга, никогда не решилась бы открыто пойти против него.
Графиня угомонилась, и при дворе наступило то, что государь, смеясь, называл «перемирием». Император, будучи доволен этим и желая оказать внимание дальним родственникам императрицы и одновременно сошкольничать немножко, нарочно проиграл графу Гендрикову довольно крупную сумму денег, которую и уплатил тотчас же, заранее убежденный, что часть этого выигрыша пойдет на… неверность графине.
Так и случилось в действительности. Но графиня случайно узнала о любовном похождении мужа, застигла его чуть ли не на месте преступления и вся в слезах пришла жаловаться императрице на государя.
— При чем же тут император? — спросила Александра Федоровна, едва удерживаясь от смеха.
— Как при чем? — утирая катившиеся слезы, возразила графиня. — Да ведь он дал моему мужу деньги.
— Он их не даром дал ему, не подарил. Твой муж их в карты выиграл!
— А он нарочно проиграл их. Я знаю императора, он напрасно деньги проигрывать не станет, — кричала и горячилась графиня. — Он нарочно это сделал, чтобы огорчить меня. Он не любит меня! Он никого в мире не любит.
— Ну, это неправда! Государь одарен необычайно добрым и отзывчивым сердцем! Он слишком добр.
— Только не ко мне, во всяком случае, не ко мне!
В эту минуту в соседней комнате раздались твердые шаги, и из-за откинутой портьеры показалась красивая и мощная фигура императора Николая. Он вошел, как и всегда, бодрый и веселый и, крепко поцеловав государыню, приветливо поздоровался с графиней. Она низко и церемонно присела перед ним. Государь в этом церемонном реверансе почувствовал скрытую обиду.
— Графиня сегодня не в духе? — смеясь, заметил он.
— Смею ли я, ваше величество? — покорно, но церемонно возразила Гендрикова.
— Смеете, ваше сиятельство, постоянно и неустанно смеете, — улыбнулся государь. — Я уже давно не видел веселой улыбки на вашем лице, с того самого злополучного дня, когда граф меня беспощадно обыграл! Подумайте сами: где тут справедливость? Меня же обыграли, да на меня же еще и сердятся!
— Сердиться на ваше величество никто не смеет, — возразила графиня дрогнувшим голосом, — а огорчаться мне никто не может запретить!..
— Но и вы не можете никому запретить сочувствовать вашему горю.
— Вы бы меньше сочувствовали ему на словах, — колко заметила графиня, — а больше доказывали бы свое сочувствие на деле!..
— Ай-ай-ай, какая вы злая, графиня! И что я вам сделал?
Но графиня уже не знала меры своей досаде и взволнованным голосом заговорила:
— Платить не надо было моему мужу эти деньги! Не надо было давать ему возможность устраивать какие-то безобразные пикники, ездить на какие-то там Средние Рогатки и прочие безобразные русские почтовые станции!
— Помилосердствуйте, графиня, мои почтовые станции тут ни при чем, — от души рассмеялся государь, что все сильнее и сильнее волновало и так уже рассерженную графиню.
При виде смеха императора она разрыдалась и, прерывая свои слова то громкими всхлипываниями, то горькими слезами, залпом проговорила:
— Вы знаете, наверное знаете! Вам наверное ваш противный обер-полицмейстер доложил, что мой муж ездил на тройке на какую-то дурацкую Среднюю Рогатку в сопровождении какой-то балетной плясуньи, что он сорил там деньгами, заплатил этой негодной плясунье громадную сумму и вернулся в город на рассвете в таком состоянии, в каком у нас, в благоустроенной Пруссии, сапожник домой вернуться посовестится.
Государь терпеливо выслушал графиню и, когда она кончила, спокойно и по возможности серьезно возразил:
— Мой обер-полицмейстер вовсе не противный, а, напротив, очень приятный и красивый мужчина. Это за ним признают все наши дамы. За ночными экскурсиями моих друзей он следить не имеет ни малейшего права и доложить мне об этом не смеет!.. А моя Средняя Рогатка — премилая станция, расположенная в очень живописной местности, и там у смотрителя прехорошенькая дочка, которая и мне самому самовар подавала, и даже неоднократно.
Графиня, выслушав весь этот монолог, пожала плечами и, молча откланявшись, вышла из комнаты. Говорить она не могла, она чувствовала, что «вышла из берегов», как говорил император, и наговорит слишком много.
Государь молча низко поклонился ей вслед. Императрица, опустившись в кресло, хохотала до слез. Она страстно любила эти сцены. Спокойные и хладнокровные монологи мужа приводили ее в восторг. Она протянула ему обе руки и, когда он прижался к ним нежным поцелуем, притянула к себе его красивую голову и крепко поцеловала его в лоб.
II
правитьНа этот раз на душе государя был маленький, еще неосознанный грех, в котором он не покаялся перед супругой. Впрочем, и особенно каяться еще не в чем было. Весь грех состоял в том, что Николай Павлович накануне в театре слишком пристально наблюдал за молоденькой актрисой-подростком, в первый раз выпущенной в настоящей роли и блеснувшей на подмостках сцены новой, едва заметной, но яркой звездочкой. Сила этого блеска была вся в будущем.
Молоденькая Асенкова — так звали артистку — лишь за несколько дней перед этим была выпущена из школы на водевильные роли. В водевильной актрисе Императорская труппа в то время сильно нуждалась, и молоденькая грациозная артистка с миловидным личиком и свеженьким, хотя и небольшим голоском была находкой для театра.
Александр Михайлович Гедеонов, вершитель всех театральных дел той эпохи, со свойственной ему прозорливостью понял, какое сокровище может приобрести сцена в лице молоденькой актрисы, но сразу своих карт не открыл и, выпуская Асенкову в ответственной роли травести — переодетую гусаром, оговорился, что делает это исключительно с целью поощрить молоденькую девочку и показать ей, что при серьезной работе и старании с ее стороны она может добиться со временем серьезных и ответственных ролей. Он не сказал, что в лице молоденькой ученицы, едва покинувшей школьную скамью, театр разом приобретал почти сформировавшуюся артистку, одно присутствие на сцене которой заранее гарантировало театру полные сборы.
Асенковой, выступившей в роли молоденького гусара в бойком водевиле «Полковник старых времен», аплодировали шумно, единодушно, всем театром, и государь, случайно заехавший в этот вечер в Александрийский театр, от души поздравил Гедеонова с удачным и умелым приобретением. Император никогда не отделял успеха того или другого дела от того лица, которое вызывало этот успех, и, усердно аплодируя увлекательной игре молодой артистки, в то же время благодарил за нее и сумевшего разыскать ее директора Императорских театров.
Гедеонов, бесконечно польщенный приветом и одобрением государя, почтительно доложил ему, что талант молодой многообещающей артистки развился под сенью Императорской театральной школы, давшей русской сцене уже столько крупных, выдающихся сил, и попутно испросил разрешение государя увеличить жалованье молоденькой актрисе до цифры, получаемой «настоящими артистами».
— Разумеется, разумеется! — живо заговорил государь. — Чем же этот пленительный маленький гусар не «настоящая артистка»? Чего тебе еще «настоящего»? Ты сколько ей назначил? — спросил государь.
— Пятьдесят рублей в месяц, ваше величество, и три рубля разовых для поощрения, — ответил Гедеонов.
Надо заметить, что в то время счет велся еще на ассигнации и что пятьдесят рублей тогдашних денег составляли неполных наших пятнадцать рублей, а три рубля составляли девяносто копеек на наши деньги.
— Не расщедрился же ты! — рассмеялся государь. — По твоему масштабу и таланты обнаруживать не стоит.
— Как угодно будет приказать вашему величеству! — возразил Гедеонов.
— Нет, я, брат, не в тебя. Я назначаю ей сто рублей жалованья и пятнадцать рублей разовых.
Хотя эта цифра на нынешние деньги равнялась все-таки только тридцати рублям в месяц и четырем рублям тридцати копейкам разовых, но по тогдашним ценам это была прибавка небывалая по своей значительности, и Гедеонов в душе спросил себя: не имеет ли он дела с восходящей звездой? Так дороги в то время были деньги, так дешево ценились даже настоящие таланты.
По окончании спектакля государь прошел на сцену и отдал Гедеонову приказ представить ему молоденькую дебютантку. Директор бросился в уборную Асенковой. Та еще не успела раздеться и, смеясь и перебрасываясь шутками с молоденькими товарками, одевавшимися в одной уборной с нею, только что успела отстегнуть свой гусарский ментик; она готовилась спустить с плеч гусарский мундир, как в дверь раздался стук, и вслед за тем в уборную вихрем влетел директор.
Удивленные и перепуганные молоденькие артистки поспешили закрыться юбками. Он небрежно бросил им:
— Ну, чего засуетились? Что я, раздетой актрисы, что ли, не видел? Да и не актрисы вы вовсе, а так, мелюзга незаметная. Очень мне нужно с вами церемониться. Асенкова, не раздевайся! Пристегни ментик, пойдем! Государю угодно тебя видеть.
Это царское желание ошеломило не только саму Асенкову, но и всех окруживших ее подруг. Все встрепенулись и почти с испугом смотрели на молоденькую дебютантку. Так, с первого выхода, никому еще не доводилось представляться особам царской фамилии, о самом же государе и речи не было: он удостаивал своим разговором и вниманием только солидных, заслуженных артистов или иностранных, с крупным театральным именем.
Послушная воле директора, Асенкова торопливо пристегнула свой ментик и направилась вслед за Гедеоновым на сцену.
Государь стоял в первой кулисе, обратив лицо ко входу. Он пристально взглянул на покрасневшую молодую девушку и одобрительно протянул ей руку. Она почтительно прикоснулась к ней губами — таков был этикет того времени.
— Молодец, гусар! — одобрительно улыбнулся государь, опытным взглядом знатока окидывая всю фигуру молоденькой артистки. — Молодец, гусар! От таких гусарчиков ни один мой гвардейский полк не откажется.
Асенкова улыбнулась. Улыбка у нее была пленительная, и о ней еще долгие годы после смерти артистки вспоминали ее современники.
— Ты давно вышла из школы? — спросил государь.
В то время императоры «вы» не говорили не только артистам, но и артисткам.
— На прошлой неделе только, ваше императорское величество, — ответила Асенкова.
— А у кого в классе занималась?
Она назвала одного из самых заурядных профессоров.
— Прибавь ему жалованье! — приказал государь, обращаясь к Гедеонову. — Нам нужны профессора, которые подготавливали бы на сцену таких бойких «гусар»!
Гедеонов ответил почтительным поклоном. В душе он сознавал, что профессор тут был ни при чем и что от его профессуры еще никогда дирекции не было ни тепло ни холодно. Но чем щедрее сыпались награды, тем, стало быть, довольнее был государь, а его благоволение ценилось превыше всяких сокровищ.
— Ты эту роль еще в училище готовила? — спросил император, вновь обращаясь к молодой девушке.
— Никак нет, ваше величество! Мне ее дали из-за болезни другой артистки! — И она назвала фамилию внезапно заболевшей артистки на роли травести.
— Ну и спасибо ей, что она заболела! — улыбнулся государь. — Кто же тебе помогал при изучении роли? — продолжал расспрашивать он.
— Директор и инспектор репертуара! — бойко ответила Асенкова.
Но она заведомо лгала: ни Гедеонов, ни знаменитый Павел Степанович Федоров, бывший в то время инспектором репертуара, и в глаза ее не видали после передачи ей ответственной роли.
Но государь поверил льстивой неправде находчивой маленькой артистки.
— Спасибо тебе, — сказал он, обращаясь к Гедеонову. — И Федорову мое спасибо передай за то, что вы при всем своем недосуге и на это время находите.
Гедеонов почтительно поклонился и бросил благодарный взгляд на молоденькую артистку, внесшую такую светлую страничку в его послужной список. Получив в один вечер несколько последовательных царских «спасибо», он был на верху благополучия.
— Когда ты опять выходишь? — спросил государь, обращаясь к Асенковой.
Она вопросительно взглянула на директора, так как не знала распределения репертуара и ей никто не указал на ближайший ее выход.
— Когда она опять выйдет? — обратился государь с вопросом к Гедеонову.
— Я думал послезавтра повторить тот же водевиль, ваше величество, — ответил директор.
— И прекрасно! Я с тобою совершенно согласен. Кстати, у нас гостит германский принц, и мой шурин завтра приезжает из Пруссии. Я их обоих привезу посмотреть, какие у меня лихие гусары водятся за кулисами моей армии! — И, еще раз протянув руку Асенковой, государь вышел из-за кулис.
Как только император ушел, Асенкову со всех сторон окружили и товарищи, и начальство. Все поздравляли ее, предрекали ей блестящую будущность.
Один только молоденький актерик, выпущенный из мужских классов училища одновременно с выпуском того женского класса, к которому принадлежала Асенкова, стоял в стороне грустный и понурый. Он один только не радовался успеху молоденькой актрисы, не поздравлял ее и ничего ей не предрекал.
Асенкова тотчас же заметила это, сама направилась к нему и тоном нескрываемого удивления сказала:
— Гриша! Ты как будто недоволен моим успехом?
Он молчал; его лицо было пасмурно и грустно.
— Да что с тобой, Гриша? С ума ты, что ли, сошел в самом деле? — принялась теребить его Асенкова, дергая его за руки.
— Госпожа Асенкова, раздеваться пожалуйте! — послышался голос портнихи.
— Подожди меня здесь, Гриша! Мы с тобой вместе до моей квартиры дойдем! — крикнула она актерику.
Он ответил молчаливым наклоном головы. Его дурное расположение духа явно не проходило от ее ласкового и заискивающего тона. Однако он, успев уже переодеться, остался дожидаться подругу в кулисах, чтобы проводить ее до дома.
Идти было недалеко. Асенкова, не имевшая никого из близких родных, за исключением матери, которая сама жила в богадельне, получила разрешение временно поселиться в одной из свободных комнат при театральном училище. Такой пансионат существовал для молодых артистов и артисток, не имевших, как говорится, куда голову приклонить в первую минуту самостоятельной жизни.
Асенкова живо переоделась и почти бегом прибежала к ожидавшему ее товарищу. Она еще вся полна была впечатлением пережитого счастья и едва могла поверить известию о положенной ей необыкновенной прибавке, о которой пришел ей сообщить «сам» Федоров, оповещенный Гедеоновым о той службе, какую молоденькая артистка сослужила им обоим. Она прерывающимся от волнения голосом передала своему спутнику, Грише Нечаеву, о всех случившихся с нею переменах, а затем добавила:
— Ты меня прямо до комнаты проводи, Гриша, и в комнату ко мне войди! Ничего, я попрошу позволения у дежурной классной дамы. Я прозябла что-то. Чаю вместе напьемся. Мне и это позволят!
— Тебе сегодня и не то позволят! Они ведь подлецы! — неожиданно выпалил Нечаев, но тотчас же, сам почти испугавшись резкости выраженного им суждения, боязливо оглянулся по сторонам и осторожно последовал за Асенковой в ее комнатку.
В школе, очевидно, уже были известны и необычайная царская милость, и крупный успех роли, исполненной молоденькой артисткой. Это было ясно видно из той встречи, какой она удостоилась при первом своем появлении в коридоре училища. Даже дежурная классная дама в сущности уже не имевшая для нее никакого значения как начальство, но имевшая право воспротивиться такому позднему чаепитию, да еще в обществе приведенного с собою гостя, заискивающим тоном ответила на робкий вопрос Асенковой о чаепитии:
— Ах, моя дорогая, конечно можно! О чем тут разговаривать? Если вы хотите, то я и самовар велю к вам в комнату подать. Няньки еще не спят. Еще наши девочки со спектакля не вернулись.
Тронутая таким вниманием, Асенкова с восторгом согласилась на это предложение и, сбросив свой большой платок и с ногами усаживаясь в глубокое кресло неизвестно откуда очутившееся у нее в комнате, проговорила:
— Вот видишь, Гриша? Я тебе говорила, что все устроится. Да не хмурься же так! Что с тобой? Я тебя вовсе не узнаю. Все так хорошо, так счастливо идет: и роль мне удалась как нельзя лучше, и жалованье я получила такое, о каком и во сне мне сниться не могло, и разовые мне дали совсем небывалые! Прямо такое счастье, такое счастье! Я проснуться боюсь. Ну как все это только сном окажется? Ну как всего этого на самом деле нет?
Вместе с чаем неизвестно по чьему распоряжению появились и сдобные булочки, и сухари, и даже бутерброды с маслом и сыром, словом, целая серия такого благополучия, о каком молоденькая дебютантка действительно и мечтать не могла.
— Гришка, противный! Да смотри же, что мне прислали! Смотри, какой у нас с тобой ужин готов! — вскакивая с места и теребя товарища, кричала Асенкова, сама вертясь как сумасшедшая и его заставляя волчком вертеться вместе с собой.
— Оставь, пусти, Варя! — недовольным голосом произнес Нечаев, освобождаясь от объятий своей неугомонной подруги. — Тебе весело? Ну и веселись себе с Богом, а меня оставь в покое! И домой меня отпусти, пожалуйста, мне еще далеко идти к товарищу, у которого я приютился. А завтра на репетицию рано приходить велено. Мы ведь — не первые сюжеты, нам сразу премьерских окладов не дадут!
В тоне этих слов звучала непривычная едкая горечь.
— Нет, ты мне скажи, Гришка противный, что с тобой? — настойчиво спросила молоденькая артистка, когда разлит был по чашкам чай. — Какая тебя муха укусила? Чего ты дуешься, как мышь на крупу, вместо того чтобы радоваться?
— И не дуюсь я вовсе, и радоваться мне нечему, — ответил Нечаев. — С чего ты выдумала?
— Как радоваться нечему? Разве ты раздумал жениться на мне? А? Да отвечай же: раздумал, что ли? — Ив голосе молодой девушки послышались слезы. — Ведь мы с тобой это еще в последнем классе решили… так порешили: на какое бы жалованье нас ни выпустили, а мы все-таки женимся. А теперь? Я вон сколько получать буду, страсть! Подумать, так одурь берет. А ты надулся, как сыч.
— Нет… за тебя я очень рад, — грустно проговорил молодой человек.
— За меня! За меня! А за себя-то что же? Нет, ты положительно глуп! Ведь если я обеспечена, так, стало быть, и ты со мной вместе тоже обеспечен. А мама… бедная мама, как счастлива будет! Господи, поскорей бы утро! Побегу, расскажу ей все! До репетиции отпрошусь… Да чего мне бежать? Я и «гитару»[1] нанять могу! Вот только не знаю, есть ли у меня деньги. Я давеча прачке отдала да кофе маме купила. У тебя нет денег, Гриша?
Нечаев молча вынул из кармана портмоне и подал ей монету.
— У, какой ты богатый! Целых четыре рубля у тебя! И откуда ты столько денег достал?
— Я за урок получил. Купца одного польку «трамблан» танцевать учу, так он заплатил!
— Ты танцевать учишь? — расхохоталась Асенкова. — Ну и дурак же твой купец, если он танцам у тебя обучается. Ты сам-то ничего не умеешь и не понимаешь! Ну, да это все равно, давай деньги! Я тебе скорехонько отдам. А завтра утром я к маме съезжу и свезу ей два апельсина к чаю. Она страсть как их любит! Ну, да это все к стороне. А ты скажи мне, за что ты дуешься?
— Я вовсе не дуюсь, а грустно мне, на сердце у меня тяжело.
— Ну не дурак ли ты? Скажите на милость! У нас столько радости, а у него на сердце тяжело.
— Да не моя это радость, а твоя!
— И опять дурак! С каких это пор мы с тобой свои радости и горести делить перестали? Прежде все пополам было, а теперь и подавно!
— Нет, Варя, теперь пойдет иначе. Теперь ты мне не пара!
Асенкова подбежала к молодому товарищу и обняла обеими руками его голову.
— Вот видишь, какой ты скверный! Целоваться меня заставляешь! А помнишь, что Мефистофель поет: «Мой совет, до обручения не целуй его!»?
— Что же, совет хороший, и ты ему следуй. Только уж ежели можно, то и относительно других его соблюдай и тоже до обручения никого не целуй!
— Да ты что это, в самом деле что ли спятил? — бесцеремонно осведомилась Асенкова. — Про что ты это толкуешь? На что намекаешь?
Нечаев порывисто встал и, близко подойдя к ней, произнес решительным тоном:
— Теперь я тебя спрошу. Что ли ты поглупела от радости или хочешь только притвориться глупенькой?
— И не думаю притворяться, а просто не понимаю, что за вздор ты мелешь! — ответила она недовольным тоном. Она не привыкла, чтобы ее смирный и всегда покорный Гриша так разговаривал с нею; она такого разговора с собой не признавала, будучи самолюбивой и гордой. — Говори дальше! Говори, если начал!
— Что же, и буду дальше говорить! Неужели же ты думаешь, что все эти там начальники — и директор, и инспектор — так сразу поражены твоим талантом, что прямо голову потеряли от восторга?
— Ничего подобного я не думаю. Не так я глупа…
— Ну, как же ты себе объясняешь все эти нежности, все это внимание? Вот хотя бы чай этот дурацкий. Ну с какой стати маленькой выходной артистке станут чуть не столы накрывать, когда она из театра вернуться изволила? Видала ты что-нибудь подобное с другими? Скажи, видала?
— Ну, нет? Не видала!
— Ага! Значит, «умысел другой тут был»?
— Никакого ровно умысла! Государь похвалил меня, прибавку мне сделать приказал, ну, они и обрадовались!
— Не обрадовались они, а исподличались, государю угодить хотят.
— Что же тут такого особенного? Ему небось все угодить хотят! Да ты договаривай до конца, не мямли!
— Мне мямлить нечего, все равно один конец.
— Какой конец? Про что ты?
— Да про то, что недаром же государь вдруг так расщедрился и приказал окружить тебя таким вниманием.
— Как? И государь недаром? — расхохоталась Асенкова. — Он-то кому же угодить хочет? Тебе разве? Прослышал, что я намерена сочетаться законным браком с выходным артистом Императорских театров Григорием Ильичом Нечаевым, и, желая быть тебе приятным, отдал приказ сравнять меня в окладе чуть не с первыми сюжетами? А ты, срамник эдакий, и поблагодарить его за это не догадался? Эх ты, разиня муромская! — И она, громко расхохотавшись, вновь стала насильно кружить его по комнате.
— Тише ты! Ведь еще не дано тебе такой полной воли! — остановил он ее. — Подожди, пока в полный форс войдешь, пока полным титулом именоваться станешь!
— Каким титулом? Про что ты, Григорий? — уже более серьезно переспросила его Асенкова. — Говори толком… иначе кто тебя, дурака, поймет?
— Ты-то умна не по летам! Тебе сколько минуло намедни?
— Семнадцать! — весело сказала она. — Целых семнадцать!
— Ну вот, видишь! А рассуждаешь ты как семилетняя. Станет тоже государь жалованьем твоим и разовым даром заниматься, есть ему время!
— Значит, есть, коли занимается!
— Нет, не то это значит, совсем не то, сама ты давеча Мефистофелев совет вспоминала.
Асенкова так и упала от смеха.
— Ой, батюшки, умру! — воскликнула она, хватаясь за бока от хохота. — Так это ты мне с государем «до обручения» целоваться запрещал? Ну скажи ты мне на милость: есть глупее тебя кто-нибудь на свете или нет?
— Время покажет, кто из нас глуп, кто нет! А я пока вот что тебе скажу: если ты по этой дороге пойдешь, так забудь обо мне, не заботься, что со мной станется и куда я денусь. Не твое это дело, не твоя забота!
— Ничего ровно с тобой не станется. И заботиться я о тебе, дураке, буду, потому что если дурака одного по белому свету пустить, так он, словно мышь, пропадет. Подождем мы с тобой, чтобы состоялось зачисление в штат моего жалованья, а там и подадим в дирекцию заявление, что желаем обвенчаться! Александра Михайловича Гедеонова с Павлом Степановичем Федоровым в посаженые отцы пригласим. В шафера возьму балетных во фраках, а в крестные отцы потом самого государя пригласим! Я, пожалуй, заранее его попрошу, благо он ко мне так милостив! Знаешь, послезавтра опять наш «Полковник старых времен» идет, и государь обещал принцев каких-то иностранных с собой в театр привезти. Хочешь, я сама ему скажу, что замуж выйти собираюсь?
Нечаев молча встал и взял со стула свою шляпу. Он видел, что его молоденькая невеста не притворяется, действительно верит в тот светлый вздор, который говорит, и ему как-то мучительно грустно стало и за нее, и за себя. У него как будто стрелой пронеслось в уме убеждение в том, что все это мнимое счастье не даст им обоим настоящего, неподкупного счастья. Как будто молнией обожгло его какое-то странное, почти страшное предчувствие.
— Прощай! — сказал он. — Ей-богу, пора. И тебе завтра рано вставать надо, если ты хочешь действительно к Агафье Тихоновне проехать, да и мне выспаться надо. Плохо я что-то себя чувствую, устал я.
— Это ты от радости, дурашка! — по-прежнему весело и беззаботно прощебетала Асенкова. — Ну, ступай, ступай! До свидания… до завтра! — И она, крепко поцеловав Нечаева, шаловливо вытолкнула его на лестницу.
Проводив жениха, Асенкова собиралась лечь спать, как вдруг в комнату к ней вошла одна из классных дам, та, которая присутствовала в театре с воспитанницами и была свидетельницей милостивого разговора государя с молоденькой дебютанткой.
— Вы не спите, моя дорогая? — спросила она. — Можно к вам?
Асенкова, не привычная к таким визитам, встретила ее почтительным реверансом.
— Вы что это, чай пили, мой ангел? — продолжала классная дама таким непривычным тоном, что молоденькая шалунья едва могла удержаться от душившего ее смеха. — Дадите и мне чашечку?
— Ах, пожалуйста! — И Асенкова бросилась наливать чай.
Она, наивная до полного ребячества, не могла постигнуть причину той перемены, которая разом совершилась вокруг нее. Ей все казались такими исключительно, такими невыразимо добрыми.
— Вы одна были? Или у вас был кто-нибудь из подруг? — спросила классная дама, принимая из ее рук чашку горячего чая.
— Нет, у меня товарищ был, одновременно со мною выпущенный из училища, артист Нечаев!
— Нечаев, Нечаев… — сказала классная дама, прищурив глаза, как будто что-то припоминая. — Не помню что-то. Он куда же выпущен? В балет?
— Нет! В драму, на выходы пока. Потом, Бог даст, выдвинется. Все случай. Вот как и мне удалось!
— Ну, вы совсем другое дело: вы — талант! Сам государь вас заметил, сказал, что иностранным принцам вас покажет. Что о вас говорить! Что же вам этот Нечаев — родня?
— Нет, пока еще нет, — улыбнулась Асенкова, — но я замуж за него выйду.
— Вы? Замуж за выходного артиста? Вы шутите, моя дорогая?
— Нет, вовсе не шучу. Мы дали друг другу слово, еще когда в школе были, а теперь, когда мне назначили такое большое жалованье…
— Теперь? — повторила классная дама. — Теперь-то именно это и особенно трудно или, скорее, несвоевременно. А впрочем… — И осторожная, опытная особа остановилась, догадавшись, что замужество может быть одним из условий ожидающего молодую девушку необычайного счастья.
Разговор между молодой девушкой и старой опытной девой как-то плохо вязался, и, оставшись одна, Варвара Петровна Асенкова растерянно задумалась обо всем случившемся. Она видела, что во всем, что ей пришлось пережить и испытать, кроется что-то такое, что она полностью понять не может.
Прежде всего она никак не могла понять грусть и недовольство ее милого, дорогого Гриши. Не то чтобы она совсем уже не понимала жизни и всех ее условий: она была развита, как развиты бывают все девушки ее лет, пребывающие на сцене; но в ее скромную и разумную головку никак не могла закрасться мысль о том, что она понравилась государю и что в числе тех поклонников, которыми все воспитанницы театрального училища чуть не с первого класса любят хвастать друг перед другом, может значиться император Николай Павлович! Скажи ей это кто-нибудь так прямо и неожиданно, она умерла бы от смеха. Император Николай Первый — и она, маленькая выходная артистка казенного театра, для которой уже исключительное внимание режиссера должно считаться необычайными счастьем и почетом!
Но она, любя своего Гришу, не добивалась ни этого избрания, ни этой чести. Она была счастлива при мысли, что тотчас после выпуска из школы для них самих настанет пора настоящей службы и получения хотя бы скромного жалованья. Это для нее равнялось мечте о счастье и маленьком теплом гнездышке с любимым молодым мужем, с горячо любимой старушкой матерью; она возьмет ее к себе и окружит тем комфортом, которого она лишена в своей нищенской богадельне. Во всем этом так много счастья, света и покоя!
Лучезарным блеском вставало это скромное счастье в ее молодом воображении. Надо было только достигнуть того, чтобы жалованье на первых порах давало хотя бы малейшую возможность безбедного существования, а тут вдруг такое светлое, неожиданное счастье.
Молодая артистка провела почти бессонную ночь и чуть свет была уже у матери, на окраине города, в бедной, нищенской богадельне.
Старушка сначала испугалась такого раннего появления своей дорогой птички, но узнав обо всех счастливых обстоятельствах, посетивших ее Варю, набожно перекрестилась и в ответ на предложение тотчас же после получения первого жалованья перевезти старушку к себе покорно ответила ей:
— Сначала сама устройся, моя дорогая, о себе подумай хорошенько, а там уже обо мне разговор будет!
О Грише и о близкой свадьбе дочери она, на первых порах, как-то особенно тщательно промолчала. Старушка знала жизнь. Она хотя сама на сцене не была никогда, но знала ее близко и хорошо и смутно понимала, что в жизни ее Вари наступает какая-то существенная перемена.
— Молись, дитятко, молись! — сказала старушка, крестя и благословляя ее перед ее отъездом. — Обо мне не тревожься. Я теперь знаю, что и у тебя все по-хорошему. и буду ждать, когда все выяснится и ты станешь крепко на ноги! Мне что? Я твоей удачей довольна, твоим счастьем счастлива, твоей сытостью сыта! И не трудись больше сама ко мне сюда забираться. И далеко, да и дорого! Деньги беречь надо, на первых порах в особенности. Вот у тебя еще и салопчика теплого нет, справить его надо, а на это денег тоже пойдет немало. Христос с тобой! Ступай себе с Богом! Я сама до тебя доберусь, коли что. А ты себя не принуждай и не тревожь, еще простудишься грехом. Тебе здоровье беречь нужно! Ишь ты у меня добытчица какая оказалась! С тобой нынче, брат, не шути!
И, крестя дочь, она проводила ее до подъезда и далеко еще провожала глазами.
Затем, вернувшись к себе, в свою общую палату, старушка набожно перекрестилась и издали перекрестила ту сторону города, в которой жила ее Варя. Она смутно понимала, что в судьбе ее дорогой дочурки наступила важная, серьезная минута, и горячо молилась за нее.
III
правитьНа следующий день утром, во время доклада министра двора, князя Петра Михайловича Волконского, государь прервал доклад об одном из крупных ассигнований, испрашиваемых князем, и спросил его о порядке выпуска из театрального училища. Волконский, до которого, как до опытного царедворца, уже дошли подробности о вновь нарождавшейся прихоти государя, ответил, что выпускаются воспитанники и воспитанницы по возрасту, а сортируются по успехам и способностям, какие они обнаруживают к сцене.
— Ну, однако, вчера я видел у тебя очень способную девочку, на плечи которой чуть не весь репертуар возлагается, а служба которой оплачивается жалкими грошами!
Министр сделал вид, что не понял, о ком именно идет речь.
— Последний выпуск, ваше величество, особыми талантами не изобиловал, — ответил он общим замечанием.
— Ты в том убежден?
— Поневоле пришлось убедиться, ваше величество! Я за училищными спектаклями следил и на всех экзаменационных спектаклях присутствовал.
— И не заметил ни одного выдающегося таланта?
— Кроме двух воспитанников, из которых один выпущен в драматическую труппу, а другой — в балет.
— Я не о воспитанниках, а о воспитанницах с тобой говорю! — перебил его государь.
— Из воспитанниц тоже одна очень даровитая выпущена в балет, да одна в драму. Но это — талант легкий, водевильный. Вы вчера изволили видеть ее в роли травести.
— В «Полковнике старых времен»? Да! А по-твоему, такой выдающийся «легкий талант» не стоит нескольких «тяжелых» драматических и трагических?
— Я не говорил этого, ваше величество.
— Не говоришь, а выпускаешь способных артистов на грошовые оклады.
— Вашему величеству благоугодно было разом увеличить оклад молодой артистки Асенковой. Я же обязан подчиняться закону и соображаться с существующими окладами.
— Да если эти твои соображения не имеют смысла?
— От воли вашего величества зависит изменить их коренным образом.
— Об этом мы поговорим в ближайшем будущем, а теперь разузнай мне хорошенько, кто эта Асенкова, откуда она, кто поместил ее в школу и что ее ждет впереди.
— Я и так все знаю, ваше величество, — ответил ловкий министр, действительно в течение утра успевший собрать все нужные справки.
Характер государя был хорошо известен ему. Волконский знал, что император Николай Павлович не любит ничего откладывать в долгий ящик, и явился на доклад уже снабженный всеми нужными сведениями.
— Из каких она? — спросил государь, не глядя на князя Волконского, потому что, как человек исключительно умный и справедливый, стеснялся и стыдился своих слабостей.
— Она родом мещанка, ваше величество, — ответил министр, — в театральное училище ее поместила старушка мать. Это бедная женщина, призреваемая в одной из столичных богаделен.
— Так что дочь и жить при ней не может?
— Никак нет, ваше величество. Ей дано временное помещение при училище. Я предвидел, что она быстро выдвинется и станет получать такое жалованье, что будет иметь возможность самостоятельно устроиться вместе с матерью.
— Это хорошо, — одобрил государь. — У нее в репертуаре несколько таких удачных ролей, как ее первая?
— Не могу доложить вашему величеству! Пока одна только эта, и та досталась ей случайно.
— Как же ты говоришь, что предвидел ее быстрый успех?
— И не ошибся, как вы сами изволите видеть. Но сразу взять роли у артисток, чтобы отдать их начинающим было нельзя. Все должно идти последовательно.
— Да, да, ты, пожалуй, прав!
В дверь раздался легкий стук, и после разрешения, данного государем, показалась сутуловатая и некрасивая фигура великого князя Михаила Павловича.
Известно, что великий князь был настолько же некрасив, насколько его два старших брата были обаятельно красивы! С императором Николаем, которого великий князь буквально боготворил, он составлял разительный контраст. Но это не мешало примерной дружбе обоих августейших братьев. Великий князь Михаил любовался братом и часто, смеясь, говорил своей жене, что она судьбою застрахована ото всякой ревности, потому что если он способен влюбиться, то единственно только в своего старшего брата.
На этот раз великий князь Михаил Павлович вошел явно чем-то недовольный. Государь сразу заметил это.
— Что ты как туча? — рассмеялся он, целуясь с братом по обычаю, усвоенному с детства. — Кто тебя рассердил?
— Никто, — ответил великий князь.
— Ну, полно! Знаю я тебя, привык читать на твоем достаточно выразительном лице, когда ты кем-нибудь или чем-либо недоволен. Наверно, опять твой фаворит Булгаков какую-нибудь дерзкую штуку выкинул?
— Во-первых, он вовсе не мой фаворит, и это ясно доказывается тем что я намереваюсь сослать его в армию.
— Давно уже ты намереваешься сделать это, Миша, но до сих пор тебе никак не удается привести это намерение в исполнение.
— На этот раз удастся. Но речь идет вовсе не о Булгакове, а о твоем министре двора, — произнес великий князь, бросая гневный взор в сторону князя Волконского.
Государь рассмеялся.
— О моем министре двора? Да вот оно, мое министерство. Возьми его и расправься с ним как знаешь!
— Чем я имел несчастье прогневать ваше императорское высочество? — смиренно и раболепно откликнулся князь Петр Михайлович.
Он знал, что великий князь шутить не любит и что на своего державного брата он имеет очень большое влияние.
В великом князе Михаиле равно заискивали и те, кто любил его, и те, кто ему вовсе не сочувствовал. Он сам хорошо знал это и довольно бесцеремонно обходился с теми, к кому не благоволил. Так и в данном случае он вовсе не ответил министру двора. Тот повторил свой покорный и вкрадчивый вопрос.
— Вы тем не угодили мне, князь, — ответил Михаил Павлович, — что опять нарядили свою какую-то там корифейку в мундир моей гвардии! Гвардейский мундир — не клоунский колпак, чтобы напяливать его на всех в угоду публике.
— Ты это о вчерашнем спектакле говоришь? — спросил государь, слегка сдвинув брови.
— Да, о вчерашнем! — смело ответил великий князь.
— Но ты в театре не был.
— Нет, не был, но выслушал подробный отчет о нем и знаю, что какая-то там вертушка со школьной скамьи паясничала в гусарском мундире и щеголяла каким-то кукольным ментиком.
— А, вот что тебе досадно! — рассмеялся государь. — Ну, уж за это, брат, с меня взыщи! Я первый аплодировал этому бедовому маленькому гусару и очень был бы рад, если бы у тебя целый полк таких гусариков набрался.
— Я таким полком командовать не стал бы, — ответил Михаил Павлович.
— А я, напротив, стал бы, и очень охотно. Повторяю, я от души аплодировал маленькому гусару, которого ты намерен преследовать своим гневом!
— Никого я не намерен преследовать, да и никаких преследований у меня и в характере нет! — возразил Михаил Павлович, слегка смягчившись, как всегда смягчался, наталкиваясь на малейшую уступку со стороны обожаемого брата.
— Как не намерен? Ты даже на Волконского взъелся за то, что он доставил мне удовольствие аплодировать такому бедовому гусарику.
— Я только заметил, что мне это неприятно.
— А ты поезжай посмотреть маленького полковника, и весь гнев твой утихнет!
— И не подумаю! — отвернулся великий князь, гнев которого уже почти совершенно остыл.
— Жаль! А я завтра везу в театр и принца, и шурина, которого жду сегодня, да и жену позвать хочу. Маленький полковник прямо очарователен! Я от души аплодировал ему!
— Да, и это я слышал! — не глядя на брата, сказал Михаил Павлович.
— И об этом тебе донесли? Это уже не по начальству. Аплодировать я имею полное право. Однако что у тебя новенького помимо сведений о моих аплодисментах? — спросил государь, желая окончательно рассеять тучи на челе брата. — Какой-нибудь новой сивиллы нет ли? — спросил он, намекая на страсть великого князя ко всевозможным гаданиям и предсказаниям.
— По этому поводу я могу нечто доложить вашему императорскому величеству! — вмешался в разговор министр двора.
— Ты? — спросил государь. — Что же, ты намерен стать конкурентом его высочества?
— Я никому верить не мешаю, — сказал великий князь, хотя в действительности любил, чтобы другие разделяли все его верования. — О чем же вы хотели доложить государю? Не о новой ли цыганке, что объявилась в Коломне?
— А вашему высочеству уже известно?
— Что же удивительного, что мне известно то, о чем вам успели доложить?
— Я не говорю этого, ваше высочество. Я осмелился только спросить, изволили ли вы сами быть у этой цыганки?
— Да, я был у нее и буквально поражен всем, что она сказала мне.
— Она, вероятно, знала, кто ты, — улыбнулся государь, который, напротив, очень мало верил во все чудесное и своим положительным умом любил все определять прямо и строго логично.
— Если и так, то, во всяком случае, то, что она сказала мне, поразительно. Она говорила мне о таких вещах, которые никому известны быть не могут.
— Даже мне? — спросил государь улыбаясь.
— Нет. Тебе и мне только! — ответил великий князь.
По выразительному лицу государя как бы тень проскользнула. Он понял, о чем говорил его августейший брат. Это был предмет, которого он сам никогда не касался и которого касаться никому не позволял.
— Ты один был у этой цыганки? — спросил государь.
— Нет, я был у нее с Мещерским, но входил к ней и беседовал с нею, конечно, наедине.
— И она действительно хорошо гадает?
— Она не гадает, а прямо смотрит и говорит… только на руку слегка взглядывает. Это нечто поразительное, — сказал великий князь, слегка вздрагивая.
— А где она живет?
— В Коломне, на Псковской улице, в доме секунд-майора Прокофьева, по полицейским книгам это пятнадцатый номер.
— Что же она — приезжая?
— Не знаю, право. Я ее об этом не спрашивал.
— Надо спросить об этом Бенкендорфа, — сказал государь.
— Ах нет, пожалуйста, не впутывай сюда своих жандармов. Я сказал ей, что гарантирую ей полную неприкосновенность, а свое слово я привык держать. Скажи мне, что ты не хочешь, чтобы она продолжала свое ремесло, или что ты требуешь, чтобы она совсем уехала из Петербурга, и это будет обязательно исполнено, но только мне это скажи, а не Бенкендорфу!
— Да я и не думаю изгонять ее из столицы. За что, если она зла никакого не делает? Напротив, я сам хочу съездить к ней.
Министр двора насторожился. Это, видимо, в его расчеты не входило.
Государь сразу понял это.
— Я требую, — строго сказал он, — чтобы до тех пор, пока я сам не побываю у этой гадалки, никто из моей свиты или из приближенных ко мне лиц не посещал ее. Если я узнаю о чем-либо подобном, то лицо, ослушавшееся меня, немедленно получит чистую отставку.
Все знали непреклонный характер и непреклонную волю государя. Поэтому министр низко опустил голову, а на живом, хотя и некрасивом лице Михаила Павловича выразилось полное удовольствие.
— Псковская улица, пятнадцать? — переспросил государь.
— Так точно, ваше величество, — ответил министр.
— Да, хочешь, я сам тебя довезу? — спросил великий князь. — Я не войду, войди ты один. Я только до дома ее тебя довезу.
— Отлично, поедем! — согласился государь. — Сегодня вечером, хочешь? Сегодняшний вечер у меня совершенно свободен. Маленький полковник ведь завтра выходит? — спросил он, обращаясь в сторону министра.
— Так точно, ваше величество!
— Поменяемся? — рассмеялся государь, обращаясь к брату. — Ты меня сегодня к гадалке свези, а я тебя завтра с маленьким полковником познакомлю. Согласен?
— Нет, не согласен, — ответил великий князь таким недовольным тоном, что государь поневоле рассмеялся.
— Ну как знаешь, не езди, пожалуй! Только я тебе этого полковника гусарского на съедение не отдам! Это уж как ты там хочешь. Его права и его ментик я лично защищу от твоих нападок.
Михаил Павлович с улыбкой пожал плечами. Он был уже побежден. Он видел и понимал, что мимолетный каприз его державного брата принимает все размеры маленькой вспышки страсти, и стушевался перед этой фантазией, как привык стушевываться перед всем, касавшимся обожаемого брата.
В тот же вечер государь вместе с великим князем Михаилом Павловичем в маленьких одиночных саночках направлялся в глухую в то время Коломну.
Кучер государя, привычный к его капризным экскурсиям, не удивился, когда ему отдан был приказ везти своих державных господ в отдаленную, глухую часть города, к церкви Михаила Архистратига. Там великий князь приказал свернуть влево, на улицу, расположенную прямо против храма, и остановиться перед домом секунд-майора Прокофьева.
Дом был небольшой, одноэтажный, с широкими, наглухо запертыми деревянными воротами.
На углу стоял будочник с алебардой. Великий князь подозвал сермяжного героя, который при виде гвардейского мундира застыл в трепетном ожидании.
— Обойди и вели отворить ворота! — приказал великий князь.
Государь остановил его.
— Не надо! — сказал он по-французски. — Чем меньше мы будем заявлять требований, тем лучше.
— Ей это не помешает нас узнать сразу! — заметил великий князь.
Тем не менее кучеру велено было остановиться на улице, и оба высокопоставленных посетителя пешком прошли до квартиры гадалки.
Флигель, в котором она помещалась, был в углу довольно просторного двора и отличался относительным благоустройством. Дверь ее была обита чистым сукном, у входа горел фонарь. Все говорило об известной степени культуры. В то время звонков у дверей простых и сравнительно дешевых квартир еще не полагалось; для того чтобы войти в квартиру, довольствовались первобытным стуком в дверь. Постучали и высокие посетители.
На стук появилась старуха, повязанная платком со спущенными назад концами, как обыкновенно повязываются цыганки.
— Вам кого? — осведомилась она.
Они не успели ответить, как из внутренних комнат раздался резкий голос, крикнувший:
— Впусти, Заремба! Этих гостей никто не смеет не впустить.
Старуха молча и покорно открыла дверь.
— Шире открывай, шире! С почетом принимай! — послышался тот же резкий, гортанный голос, с заметным иностранным акцентом.
Великий князь бросил торжествующий взгляд на брата. Государь пожал плечами. Но он не был еще убежден; он заподозрил чью-нибудь интригу, и его подозрение пало на Волконского.
— Пойдем! — коротко сказал он брату.
Они оба двинулись вперед, предводительствуемые старухой, и на пороге их встретила другая старая женщина, резко отличавшаяся от первой. Насколько та была проста и как-то заурядна, несмотря на свое довольно типичное лицо, настолько эта казалась тонкой, хитрой и выдавалась какой-то деланной, картинной эффектностью. Она была вся задрапирована в длинный полосатый плащ, такой, в каких евреи совершают свои молебствия. На голову ее был картинно наброшен ярко-красный платок. В черных, но тонких и стройных руках она держала маленькую золотую тросточку. Она встретила высоких посетителей на пороге своей комнаты и низко поклонилась им.
Государь пристально взглянул на нее.
— Пожалуйста, ваше величество! — сказала старая сивилла, почтительно преклоняя голову перед государем и пропуская его в комнату.
— Кто тебя предупредил о моем посещении? — строго спросил государь.
— Никто меня ни о чем не предупреждал! — прямо и смело взглянув на него, ответила гадалка. — Я сама знала, ждала вас в этом часу.
На великого князя старуха взглянула, как на старого знакомого, и почтительно, но почти дружески поклонилась ему. Все ее внимание было сосредоточено на особе государя. Она видела и замечала недовольное выражение на его лице, но это, видимо, нисколько не пугало ее.
Она прошла в комнату и пригласила своих высоких гостей присесть.
— С вашим величеством я хотела бы одна, с глазу на глаз, поговорить! — смело заметила гадалка, бросая бесцеремонный взгляд в сторону великого князя.
Он поднялся с места.
— Останься! — сказал государь. — Вздор! От тебя у меня тайн нет!
— Неправда, есть тайна! — серьезно и строго сказала старая сивилла. — И этой тайны я хочу коснуться для того, чтобы ваше величество перестали держать в уме своем подозрение против лица, ни в чем не повинного. Я вашего министра не видала ни разу, и дай Бог, чтобы он ко мне не приходил и меня ни о чем не спрашивал.
— Почему так? Разве ему предстоит какое-нибудь особое несчастье?
— Да, предстоит, — ответила цыганка.
— Какое? Служебное?
— Нет! По службе у него все пойдет исправно до конца, но умрет он от страшной, почти неслыханной болезни!
Великий князь пристально взглянул на брата. Он видел, что государь начинает верить.
— Ваше величество напрасно подозреваете именно этого министра во лжи, — сказала цыганка. — Он проще и бесхитростнее остальных! Но не об этом я хотела бы поговорить с вашим величеством. Мне нужно передать вам более интимные и, пожалуй, более житейские вещи.
Великий князь встал и молча направился к двери. Государь на этот раз не останавливал его. Он был почти покорен. Вся фигура старой цыганки, весь тон ее речи дышали безыскусственной, неподкупной правдой.
— Ну вот, мы с тобой вдвоем, — сказал государь. — Что-то ты мне скажешь?
— На первых порах, — начала сивилла, пристально глядя в лицо своего высокого посетителя, — я скажу тебе… — Она разом изменила свой тон и стала говорить государю «ты». — Прежде всего я скажу тебе, что пора тебе в Сибирь гонца посылать. Умирает там великий добровольный узник! Великий подвижник умирает. Не скончается еще он теперь в этой болезни, не закатится еще над грешным миром яркая, блестящая небесная звезда, но страдания его велики, и он ждет из своего дома горячего привета и помощи.
— Помощи? — переспросил государь, пораженный тем, что он слышал. — Помощи?
— Не материальной, конечно! В ней он не нуждается и не может нуждаться. Как ни ушли вы все в свой властный эгоизм, как ни забыли вы о том, о чем вам забывать не следовало, но до нужды материальной все-таки и вы великого подвижника, великого молитвенника за грешный мир не допустите! Ему и не нужно ничего. Его звезда сияет над миром и из того мрачного далека, где угасает его великая, его святая жизнь.
Император слушал гадалку, весь онемев от страха и смятения. Ничего подобного он не ждал, ни на что подобное, отправляясь к гадалке, не рассчитывал.
— Об этом мне говорить не следовало, — сказала гадалка, — об этом никто не смеет говорить, так же как и о том, какой грех искупает великий подвижник в своем тяжелом заточении. Я сказала тебе это, государь, только для того, чтобы понял ты, что имеешь дело не с пройдохой-цыганкой, что не на кофейной гуще я гадаю, как все обыкновенные гадалки, которых так много в вашем странном, как будто образованном городе. Мне хотелось доказать тебе, что мне поверить можно и что ни лгать, ни интриговать я не стану и не умею.
— Да, я тебе верю, — сказал государь, — глубоко верю тебе. Но скажи мне одно. То лицо, о котором ты говоришь… ты сама никогда не видала его?
Гадалка подняла на императора пристальный и проницательный взгляд.
— Вот и ты, государь, отгадчиком стал, и ты стал провидцем, — сказала она. — Видела я его, сподобилась его лицезрения. Нарочно я в далекую Сибирь ездила за этим, по тайге зимою пробиралась, в бурях жестоких чуть не погибла, с буранами снежными боролась, чтобы только добраться до его святой, одинокой кельи и земно поклониться ему. Стара я, государь, так стара, что ты не поверишь мне, если я тебе о настоящем возрасте скажу. Его я молодым да светлым помню. И родителя твоего убитого помню, и в самый день его горькой кончины я его видела! Слышал ты, небось, когда он, уходя из гостей, сам себя в зеркале с перетянутым веревкою горлом видел? Все я помню, все видела, все пережила, и вот теперь свой великий дар на потеху людскую отдаю, для того чтобы на старости лет денег побольше заработать.
— Зачем же ты это делаешь? И на что тебе деньги? — спросил государь.
— Деньги мне нужны на великое, давно задуманное мною дело, а дар свой великий я на людскую потеху отдаю, потому что подчас могу заранее предсказать человеку какую-нибудь гибельную для него перемену, спасти его от большой и крупной ошибки.
— Еще одно слово! — спросил государь, глубоко потрясенный предыдущим разговором. — Еще один только вопрос! Когда ты там, далеко, видела того, о ком ты говоришь, ты говорила с ним?
— Да, говорила! — ответила цыганка серьезным и грустным тоном.
— Ты сказала ему, откуда ты?
— Он знал. Ему говорить не надо. Он сам все видит и знает.
— И ты сказала, что назад сюда, в Петербург, вернешься?
— Да! И то сказала, что я тебя, государь, увижу!
— И что же он сказал тебе в ответ?
— Ничего, государь! Он своим великим, ненарушимым молчанием встретил мои слова. С ним разговаривать нельзя. Приказ его только можно выслушать, когда он говорит, или совет его прозорливый понять и в сердце у себя запечатлеть.
— И он не дал тебе никакого поручения?
Гадалка порывистым жестом подняла голову.
— Опять ты провидел, государь, — сказала она. — Великий дар тебе дан от Бога. Используй его на благо своего государства.
— Что же, ты мне гадать, что ли, посоветуешь? — улыбнулся государь.
— Нет! Такой глупый совет я тебе, императору русскому, дать не могу. Я могу только пожелать, чтобы ты свое провидение на пользу родины употребил, все… без остатка. И так как ты угадал о поручении, данном мне там, в далекой отчизне великого подвижника, то я открою тебе и то, какое именно поручение дано им мне, недостойной!
— Какое? — спросил государь, заинтересованный словами старой цыганки сильнее, нежели он сам хотел это показать.
Она встала с места и, приблизившись к стоявшей в углу божнице, рукою указала на нее государю, после чего пророчески произнесла:
— Вот тут у меня хранится эта великая святыня. Показать тебе я ее не могу и не смею, да и сама дотронусь до нее только в тот день, когда исполню данное мне великое поручение. Но этот день еще не настал, и я сама не знаю, когда он настанет.
— Но сказать ты мне можешь, в чем дело? — спросил государь.
— Да, сказать я могу. Ты про себя сохранишь эту великую тайну, сохранишь, потому что сказать ты никому об этом не решишься.
— Я слушаю тебя, — сказал государь сильно взволнованным голосом.
— Земля у меня тут, земля, данная им и взятая в изголовье того ложа, на котором он почивает. Он сам вынул эту землю, завернул ее и мне, недостойной, подал.
— И эта земля…
— Она должна, по его святому завету, быть положена в Петропавловской крепости на ту плиту, под которой покоится привезенное из Таганрога тело покойного императора Александра Благословенного.
Государь молча опустил голову.
Прошла минута тяжелого, гробового молчания.
— И ты исполнишь это великое таинственное поручение? — спросил государь.
— Да, я исполню его. Я должна его исполнить. Я не умру, не исполнив его! А теперь, государь, когда ты уверен во мне, когда ты сам на деле проверил, что ты не с гадалкой-мошенницей дело имеешь, вернемся мы с тобой к простой и заурядной жизни и давай с тобой о пустяках житейских разговаривать. Вещая цыганка, пришедшая к тебе издалека, из мрачных дебрей холодной Сибири, пусть отойдет на второй план, а вам, ваше величество, пусть обыкновенная цыганка-гадалка вашу обыденную судьбу предскажет. Согласны вы?
Император не ответил старухе ни слова. Он был глубоко поражен и ее несомненным знанием, и тем тоном, которым она говорила. Вся она была какая-то таинственная… какая-то непостижимая. Он поднял на гадалку взор и почти вскрикнул от изумления. Перед ним была совсем иная женщина. Пропало и строгое выражение смуглого, характерного лица, исчез и строгий взгляд больших черных глаз. Перед ним была самая обыкновенная цыганка, одна из тех, что так охотно и почти всегда так неумело гадают по дворам. Старуха как бы по волшебному мановению вся преобразилась.
— А погадать о простых житейских делах прикажете, ваше величество? — спросила она.
— Гадай! — сказал государь, протягивая ей руку. — Теперь и брат мой может войти? — спросил он.
— Нет, не на что ему про вздоры ваши житейские знать! — смело заявила цыганка. — У него свои вздоры, у вашего величества свои. Вечно одним только серьезным делом не проживешь. Уж на что серьезное дело ваша любовь к государыне императрице, а и тут вздор житейский замешался, и, если бы не благоразумие государыни, немало ей огорчений вы, ваше величество, причинили бы.
— Тебе и это известно? — улыбнулся государь.
— Известно, ваше величество. И про обеих Варвар известно! — рассмеялась и гадалка.
— Про каких это Варвар? — удивился государь.
— Одна из них давно уже полюбилась вашему величеству… гордая да властная такая, а другая — маленькая да скромная, словно цветочек полевой. Ее ваше величество только вчера в первый раз в театре видели.
— А разве ее тоже Варварой зовут? — удивился император, не имевший понятия об имени маленькой Асенковой.
— Тоже, ваше величество, — улыбнулась цыганка. — И маленькому цветочку тоже суждено сыграть роль в жизни вашего величества.
— В моей жизни?
— Да, государь! Вы серьезно пристраститесь к маленькому полевому цветочку. И он, скромный и маленький, будет достоин этого! Да только недолговечен будет цветок, скоро увянет!
— Ты начинаешь мне грустные вещи предсказывать.
— Что делать! Я говорю то, что вижу. Жизнь маленького цветочка связана с этим домом, в котором я живу! Это — дом счастливый, его держаться надо. Кто из него уйдет, тот погибнет.
— Да ведь эта молоденькая артистка, о которой ты говоришь, не здесь живет!
— Надо, чтобы здесь жила! Надо, чтобы и счастье свое она здесь нашла. Этот дом счастливый! — вещим голосом повторила цыганка.
В дверь раздался легкий стук.
— Вы кончили? — спросил великий князь Михаил Павлович, просовывая свою некрасивую голову в дверь. — Там видимо-невидимо народа набирается. Ваша старая помощница их всех в сенях дежурить заставляет. Там уже ропот поднимается.
Лицо старой цыганки моментально исказилось гневом. Ее узнать стало трудно.
— Заремба! — крикнула она.
В дверях показалась старая цыганка.
— Кто тебе позволил впускать кого бы то ни было сегодня? — гневно крикнула старая гадалка. — С каких пор мои приказания не исполняются? Немедленно чтобы все ушли… все до последнего человека, а кто не захочет подчиниться, тот пусть никогда больше на порог мой не ступает… Поняла?
Старая цыганка молча скрылась за дверью. Государь тоже встал, чтобы уйти.
— Нет, вы обождите. Негоже вам перед народом в трущобе у старой цыганки показываться!
И она властным жестом задернула занавеску, чтобы даже тень ее высоких посетителей не могла быть замечена через наружное окно.
Лишь через некоторое время государь мог удалиться от старой гадалки. Он был хмур, пасмурен и таким вернулся во дворец. Очевидно, разговор цыганки расстроил его, и даже обычное остроумие и шутки его брата не могли исправить это настроение.
IV
правитьВторой выход молоденькой Асенковой в той же роли молодого гусара был вторичным торжеством молоденькой артистки. Публика принимала ее восторженно. Куплеты ей пришлось бисировать под гром единодушных аплодисментов, и Гедеонов, не помнивший себя от восторга и счастья, чуть ли рук не целовал у хорошенькой дебютантки.
Государь, как обещал накануне, привез с собою в театр двух молодых иностранных принцев, и те, по его выражению, «руки себе отбили», аплодируя молоденькой дебютантке, а из оркестра Асенковой подали два букета, к одному из которых были прикреплены дорогие бриллиантовые сережки.
Она не помнила себя от восторга, но не только не гордилась своим внезапным и крупным успехом, а была, напротив, вдвое милее и внимательнее к своим товарищам, несмотря на то, что большинство из них смотрело на нее с явной завистью и недоброжелательством.
По окончании водевиля государь снова прошел за кулисы, и тут всем стало понятно, кем прислан был хорошенькой дебютантке роскошный букет с богатым приложением.
Асенкова горячо благодарила императора за все его милости, весело и оживленно отвечала на его расспросы о ее личных делах, наивно и доверчиво сообщила ему, что успела побывать в богадельне у матери и передать ей о всех своих крупных удачах и о счастливой перемене в ее судьбе. Затем она с восторгом услышала от государя, что не далее как на этой же неделе она будет иметь возможность перевезти свою мать к себе на квартиру, наймом которой озаботится, по его поручению, театральное начальство.
Все это ясно говорило о том, что каприз царственного деспота выразился совершенно определенно. Все это видели и отчетливо понимали. Все почти на косточках выкладывали приблизительный подсчет того, на что может рассчитывать новая фаворитка, только она одна не могла и не хотела осознать всю особенность своего положения и никак не могла уяснить себе причину той досадливой грусти, которую обнаруживал ее Гриша.
После отъезда государя из театра, когда Асенкова, уже переодевшись, собиралась идти домой, она была вызвана в кабинет директора, который пригласил ее прийти к нему на другой день утром, к одиннадцати часам. Причины этого вызова Асенкова не знала, но он не возбуждал в ней тех опасений, какими обыкновенно сопровождаются в труппе подобные начальнические вызовы. Выговора она, во всяком случае, не ожидала.
Уходя из театра, Асенкова послала сторожа в мужскую уборную вызвать молодого артиста Нечаева, который на этот раз сам не вышел к ней навстречу. Вначале он отказался прийти, сославшись на головную боль, но после вторичного вызова пришел расстроенный и бледный, как полотно.
Асенкова прямо-таки испугалась, взглянув на него.
— Что с тобою, Гриша? — спросила она. — На тебе лица нет.
— Ничего особенного, голова болит немножко, — ответил Нечаев и после минутного молчания прибавил: — Ты зачем меня звала? Тебе нужно что-нибудь?
— Ах, Боже мой, конечно! Нужно, чтобы ты меня проводил. Не одна же я пойду. Хотя и близко, а все-таки неловко! Всех провожают, я одна только, как обсевок в поле.
— Ну, этот обсевок, мне кажется, так культивируют, что на недостаток ухода ему жаловаться не приходится.
— Культивируют, да не ты! — капризно заметила Асенкова.
— Не все ли равно, кто? Что мой уход в сравнении со всем тем, что окружает тебя?
Асенкова сделала нетерпеливое движение.
— Ну, слушай! — сказала она. — Оденься, да и пойдем со мною. Надо же, наконец, объясниться и толком понять друг друга.
— Я тебя уже понял, — ответил Нечаев таким тоном, от которого у нее кровь в лицо бросилась.
— Пойдем! — повелительно сказала она. — Если я говорю «пойдем», так, стало быть, пойдем!
— Хорошо, — сказал Нечаев, — но только предупреждаю тебя, что сегодня мне с тобою чаи распивать некогда. Я долго не останусь!..
— Ты останешься столько, сколько мне это нужно будет, — решительным тоном проговорила юная артистка. — Окончим мы наш разговор, я и сама отпущу тебя. А так нельзя. Ты мне все удовольствие отравляешь, ты, как кошмар какой, передо мною стоишь.
— Ну и прочь его с дороги, этот зловещий, негодный кошмар, совсем его прочь! — желчно проговорил Нечаев, надевая фуражку и следуя за своей подругой по училищу к выходу.
В комнатке молоденькой артистки на этот раз, уже без спроса и требования с ее стороны, было все приготовлено не только для полного вечернего чая, но и для легкого ужина. На столе стояли даже ваза с фруктами и большая коробка конфет.
Сначала Асенкова по-детски обрадовалась всем этим неожиданным благам, но, взглянув на побледневшего Нечаева, как будто растерялась и сконфуженным тоном проговорила:
— Я, право, не понимаю, откуда все это. Я никому не поручала, никого ни о чем не просила.
— И просить не нужно было, — с насмешливой гримасой проговорил он. — Сами догадались. Дай срок, и не то еще будет. Кареты подавать станут к подъезду, лакеев ливрейных заведешь.
— Кареты казенные за всеми нами приезжают, тут невидали нет никакой. А насчет лакеев ливрейных ты не мели, неоткуда мне их достать. На жалованье свое я их нанимать не стану, а лишних денег у меня нет и взять их негде.
— Мало ли в казне денег! — зло рассмеялся Нечаев. Варя всплеснула руками и по-прежнему весело расхохоталась.
— Что же, я казну, что ли, грабить пойду, по твоему мнению? Ей-богу, ты обалдел, Григорий Ильич, прямо-таки обалдел. Другого и слова для тебя не подыщешь.
Нечаев встал и подошел к ней.
— Скажи ты мне на милость, — начал он таким резким и дерзким тоном, каким никогда еще не разговаривал с нею. — Долго ты еще намерена меня дурачить? Что ты, жалеешь меня, что ли, уж очень, что думаешь меня своим притворством хоть временно утешить? Или за дурака меня пошлого считаешь? Или, быть может, тебе… при новом твоем положении и впрямь нужен дурак муж, который грехи твои и все твои шашни покрывал бы своим именем, хотя и плебейским, да честным? Так на меня в этом отношении не рассчитывай! У меня совесть непродажная. Я, когда вздумаю жениться, так для себя жену возьму, а не для пополнения чужих гаремов.
Он замолчал и взволнованно зашагал по комнате. Асенкова долго и пристально смотрела ему вслед.
Прошла минута тяжелого, упорного молчания.
— Ты кончил? — спросила наконец Варя, заговорив совершенно новым, серьезным, вдумчивым тоном. — Ты все договорил? Да?
— Да, все! — ответил Григорий Ильич.
— Ну так теперь ты меня выслушай, хорошенько, внимательно выслушай! Ничьей любовницей я еще не была и ничьей сделаться не собираюсь, а когда соберусь, так не спрошусь не только тебя, а и своей родной матери. Сама я в себе вольна и сама за себя отвечаю. Плохо ты меня узнал, если даже одну минуту мог подумать, что я собиралась за тебя замуж для того, чтобы твоим именем свои какие-то шашни прикрывать. На такую грязь душевную я не способна. Краснеть мне не перед кем и не за что. А захочу я дурно сделать, так сделаю открыто и ни перед кем скрываться не стану. Да и что за невидаль такая, если молоденькая артистка себе поклонника заведет? У всех есть поклонники, и никто за это ни позора, ни оскорблений не терпит. Не думай, что я была бы терпеливее и уступчивее других. Я знаю, на что ты намекаешь, поняла, в чем ты меня подозреваешь, и скажу тебе одно: глуп ты, Григорий Ильич, много глупее, нежели я о тебе думала. Неужели же ты полагаешь, что если бы я метила так высоко, как ты воображаешь, то хотя одну минуту нуждалась бы для этого в твоем позволении и твоей поддержке? В этой роли сами других поддерживают, а не к людям за поддержкой идут. Я в тебя верила и за твою честь свою душу отдала бы. Ты во мне усомнился, и я в тебя верить больше не могу. Ступай и забудь обо мне. Что бы я ни сделала, как бы я ни возвеличилась или ни унизилась — не твое это будет горе и не твоя забота. Я привыкла к уважению, без него мне и любви не надо. Ты вот про государя говоришь, а он, при всей своей власти безграничной, денег мне не дал и не предложил, а жалованье мне назначил за мою работу. Значит, верит он, что мне не даровые деньги нужны, а те, которые честным трудом наживаются. А он — царь. И видел он меня всего только в первый раз… Ступай, Григорий Ильич, прощай, Бог с тобою!.. Если теперь ты не понял меня, потом поймешь, а ты для меня с этой минуты не существуешь. Забудь обо мне, как я о тебе забуду. Чужие мы с тобою люди были, чужими и останемся!..
Асенкова молча подала своему бывшему жениху руку и проводила его спокойным взглядом.
Он вышел не обернувшись, и странно: ни ей, ни ему в эту минуту почти тяжело не было. Слишком наболело у него на душе, слишком тяжело на ее душу легло не заслуженное ничем оскорбление.
Ночь Асенкова провела тревожно и на другой день, к одиннадцати часам, была уже в квартире директора.
Гедеонов встретил ее не только любезно, но даже отчасти почтительно. Так он встречал только ведущих артистов, да и то тогда только, когда знал, что не он им нужен, а они ему.
Усадив хорошенькую дебютантку и поставив перед нею, несмотря на ранний час, приготовленную для нее большую коробку конфет, Гедеонов сказал ей, что государю угодно было поручить ему приискать для Асенковой и ее матери небольшую, но удобную квартирку и прилично обставить ее.
Асенкова покраснела. Ей пришли на память горькие слова, сказанные ей накануне рассерженным Нечаевым, и она, краснея и смущаясь, ответила, что на обстановку у нее денег нет и из жалованья выплачивать ей будет трудно, если ей придется из этого же источника платить за квартиру и жить вдвоем с матерью.
Гедеонов ласково улыбнулся и ответил, что все это уже не ее забота, что квартира найдена и к следующему дню будет готова и что она может сегодня же поехать к матери и перевезти ее к себе в училище или сказать ей, чтобы она на следующий день сама приехала на новоселье.
— Сегодня ты совершенно свободна и можешь поехать к матери, — сказал Гедеонов, — а завтра будешь занята хлопотами по переезду, и, кроме того, вечером тебе предстоит выезд.
Асенкова подняла на него удивленный взгляд.
— Да, выезд, — ответил Гедеонов. — Я хочу пригласить тебя поехать в маскарад. Ты никогда не была в маскараде?
— Я? Нет, никогда, — ответила молодая девушка голосом, полным удивления. — Когда же мне было?
— Ну вот и прекрасно! Так завтра поедем. Я сам отвезу тебя в карете.
Асенкова слушала его и не понимала. Ни о чем подобном она никогда не слыхала. Никто из всех трупп Императорского театра никогда еще не ездил с самим директором в маскарад. Даже его открытая любовь, знаменитая балерина Андреянова, и та с ним так смело по маскарадам не разъезжала. И вдруг она, маленькая выходная артистка Асенкова, которой и имени-то еще никто никогда не слыхал! Положительно, слова Гриши все сильнее и сильнее вставали в ее воображении.
Асенкова чувствовала, что у нее кружится голова, а между тем ни посоветоваться ей было не с кем, ни довериться было некому. Матери она верила безгранично, но это была простая женщина. Около театра она на своем веку вертелась немало, но ничего подобного тому, о чем Варе нужно было теперь посоветоваться, она, наверное, во всю долгую жизнь свою никогда не видела. Что могла она сказать ей, что посоветовать?
Асенкова, растерянная, встала, чтобы откланяться.
— Зайди сегодня вечером в театр, — сказал Гедеонов, прощаясь с нею и завертывая для нее красивую бонбоньерку, из которой она успела съесть две или три конфеты. — Пройди прямо ко мне, вели доложить; я заранее отдам приказ. До свидания!.. Я тебе тогда скажу, как и куда я за тобою заеду.
— Костюм надеть надо будет? — спросила молодая девушка, останавливаясь на пороге.
Директор рассмеялся.
— Нет! В маскарады Благородного собрания в костюмах не ездят. Это не театральные маскарады. Ты поедешь в черном платье и в домино.
Молодая девушка растерянно взглянула на него.
— У меня нет ни черного платья, ни домино!
— Да, это правда! Я об этом не подумал. Хорошо, что ты мне напомнила!.. Пройди к себе, я пришлю старшую портниху снять с тебя мерку. Завтра к утру все будет готово! — И Гедеонов, ласково потрепав юную артистку по щеке, проводил ее сам до передней.
Асенкова вышла как в чаду. Да, Гриша был прав. Начиналась какая-то новая, головокружительная жизнь, в которой ей, одинокой и непривычной, трудно было разобраться.
А на следующий вечер Асенкова под руку с Гедеоновым, одетым в щегольской фрак, вошла в зал Благородного собрания, залитый огнями. Александр Михайлович, подтянувшийся, с щегольским цилиндром на голове, смотрелся еще совсем молодцом, и понятно было, что среди его частых и разнообразных капризов полновластного паши, среди зеленой молодежи подведомственного ему театра ему случалось еще внушать легкие симпатии.
Асенкова шла как во сне. Никогда она не была в залах собрания, никогда не видала такого шумного и пестрого движения, не слышала этого писка поддельных голосов, этого шумного говора маскарадных интриг, не находилась среди этой горячей атмосферы лихорадочного шума и движения.
С хоров гремел дивный оркестр волшебника Штрауса, отца того «короля вальсов», который сводил с ума все последующие поколения. Посреди большого бокового зала, на высокой эстраде, обставленной зеленью и пальмами, в своих живописных костюмах пели и плясали цыгане.
Цыганки хоров старого, бывалого времени не щеголяли в заграничных бальных костюмах, выписанных из Парижа, которые так мало идут этим дочерям горячей степи. Цыгане появлялись на эстрадах в своих национальных костюмах и пели не романсы, а свои настоящие, родные жгучие песни. Это были настоящие кочевые цыгане, со всей оригинальной прелестью своего особенного быта, со всем пылом своей бурной страсти.
Асенкова еще никогда не слыхала настоящих цыганских песен и, услыхав их, выдернула свою руку из-под руки Гедеонова и почти побежала к эстраде.
Гедеонов с улыбкой последовал за нею и, дойдя до эстрады, оглянулся. Он заметил, что толпа почтительно расступается, и увидел вдали входившего в зал государя.
Маленькая Асенкова не заметила императора. Она ничего и никого не могла бы заметить в эту минуту — так охватили ее всю жгучие звуки цыганских песен.
— Ах, как они поют, как они поют! — воскликнула она, прижимаясь к руке своего кавалера. — Ах, как я рада, что приехала сюда… И как я вам благодарна!
— Не меня надо благодарить, а государя. Я по его приказанию приехал с тобою сюда! — сказал Гедеонов, направляясь навстречу императору и почти насильно увлекая за собою свою миниатюрную маску.
Асенкова, стройная и гибкая, была прелестна в своем щегольском маскарадном костюме. Ее дорогое атласное домино было сплошь обшито широкими кружевами, волнами падавшими вокруг ее стройной талии. Из-под кружева бархатной полумаски заманчиво выглядывал крошечный коралловый ротик с ровными, как перлы, зубками, и ее чарующая улыбка оживлялась блеском глаз, как яркие звездочки блестевших в продолговатых разрезах черного
бархата. Никто не узнал бы под этой маской маленького задорного гусара, но прелестная и совсем молоденькая женщина видна была сразу…
Гедеонов стал так, чтобы государь, проходя мимо, мог заметить его. Он угадал верно: государь взглянул в его сторону и, подойдя к нему, заговорил с его маской.
Асенкова, вконец сконфуженная, сделала ему глубокий реверанс. Это вызвало кругом улыбки. Молодая девушка почувствовала, что сделала не то, что следовало, и покраснела под своей предательской маской.
— Ты, маска, вероятно, в первый раз здесь? — улыбнулся государь. — Ты даже с законами маскарадов не знакома?
— Да, ваше величество, — робко ответила Асенкова, не стараясь изменить голос.
Император рассмеялся.
— Здесь нет ни величества, ни высочества, — сказал он. — Здесь все всем говорят «ты»… Это привилегия маскарадов.
— Я не знала, — тихо, как бы оправдываясь, проговорила миниатюрная маска.
— Тебе твой кавалер не надоел? — шутя спросил государь, нагибаясь к ней. — Ты не желала бы переменить его?
— Нет, ничего!.. — проговорила Асенкова, чувствуя, что говорит не то, что следует.
— Гедеонов, ты мне уступишь свою маску, конечно, если она сама согласится на эту уступку? — сказал государь, завладевая рукой Асенковой.
Она молча повиновалась, Гедеонов же откланялся и отошел в сторону.
— Ты что же, маска, недовольна переменой? — спросил государь, близко нагибаясь к хорошенькому личику своей дамы и крепко сжимая ее маленькую ручку.
Она вздрогнула и тихо проговорила:
— Нет, довольна!
В эту минуту с эстрады раздалась широкая степная, вольная песня, и молодая девушка вся подалась вперед.
— Пойдемте туда, к цыганам, — проговорила она умоляющим голосом. — Пожалуйста, пойдемте туда, к ним!
— Хорошо, — ответил император, — но с одним условием: что ты перестанешь говорить мне «вы»… Это противно всем основным законам маскарадов.
— Хорошо, я не буду, — согласилась Асенкова, торопливо направляясь в сторону цыган, куда ее непреодолимо тянуло.
Никогда в жизни молодая девушка не испытывала ничего подобного. Она чувствовала, что в ее груди словно проснулась какая-то новая жизнь и огнем потекла по ее жилам. Ей хотелось и плакать, и на шею кому-то броситься, и молить она кого-то хотела о далеком, невозможном счастье, и словно хоронила она что-то безвозвратно уходившее.
— Ах, как они поют!.. Как они поют! — повторила она в порыве восторга.
— Ты очень любишь цыганское пение? — спросил государь, нагибаясь к ней.
— Я в первый раз слышу его, — ответила девушка.
— В первый раз? Да? Разве там, где ты училась, в театральной школе, никогда не пели цыгане?
— Нет, не пели! — ответила Асенкова.
— Что же именно тебе так нравится в их песнях? — спросил государь.
— Простор! — ответила молодая девушка голосом, которого сама не узнала. — Простор и огонь!
— Простор и огонь. Как ты это славно сказала! Ты, стало быть, и сама рвешься на простор, и в твоем маленьком сердечке тоже огонек загореться может?
Говоря это, государь все крепче и крепче прижимал к себе руку молодой девушки, и его обаятельный голос звучал все мягче и нежнее.
— Я не знаю, — ответила она, едва сознавая, что говорит, — но мне так хорошо, так хорошо, и я так понимаю их незнакомые мне песни!
— Подожди, мы заставим их для нас одних петь, — сказал государь, окончательно овладевая заметно дрожавшей рукой своей маленькой дамы.
— Для нас? Разве это возможно? — наивно спросила она и сама рассмеялась над своим глупым вопросом — как будто было на свете что-нибудь невозможное для государя, да притом такого, как император Николай Павлович.
— Чтобы сделать удовольствие моему маленькому гусару, все возможно, — милостиво ответил император, сжимая в своих горячих пальцах дрожащие пальцы своей дамы.
Она невольно ответила ему таким же горячим рукопожатием.
Государь улыбнулся и, нагнувшись, пристально взглянул в лицо своей спутницы. Он чувствовал и сознавал, что магнетически действует на молодую девушку, и это доставляло ему удовольствие. Он любил сознавать в себе эту силу.
— Где же мы их так близко одни услышим? — переспросила она как-то безотчетно, почти невольно соединяя свое имя с именем государя. — Здесь? Да?
— Где и когда захочет мой маленький гусар, — с милостивой улыбкой ответил государь. — Хотя бы у тебя на новоселье, если ты желаешь.
— У меня на новоселье? На каком новоселье?
— Как? Да разве ты еще не перебралась на новую квартиру?
— Нет, государь!
— Говори мне просто «ты». Здесь государя нет, он остался за порогом этого зала.
— Нет, не переехала, — улыбнулась Асенкова своей светлой, детской улыбкой.
— Почему? Я поручил Гедеонову.
— О, директор сделал все, что от него зависело, и на него вашему величеству…
— Опять?
— И на него тебе сердиться не за что, — с улыбкой поправилась Асенкова.
— Так за чем же дело стало?
— Из богадельни отпускного билета не выдали! Сказали маме, что она не вовремя подала прошение и что подождать надо.
— Да? — сдвигая брови, переспросил государь. — И кто же дал твоей маме такой строгий ответ?
— Не знаю, право, кажется, эконом. У них эконом ужас какой строгий!..
— Хорошо, что я об этом узнал. Он у меня вовремя подаст прошение об отставке, — вырвалось у государя, который не терпел никакого промедления в исполнении его приказов. — И Гедеонов тоже зевака. Он должен был строго проследить. — И, прежде чем Асенкова успела остановить императора, он жестом руки подозвал Гедеонова, оставшегося в том же зале и издали следившего за государем и его маской.
Гедеонов поспешно подошел.
— Я просил тебя проследить за тем, чтобы артистка Асенкова и ее мать перебрались сегодня на свою новую квартиру, — сказал государь.
— Квартира готова, — ответил Гедеонов, — все убрано и сделано, как вы изволили приказать.
— Да! Но я просил тебя лично проследить за всем, а между тем дурак эконом отказал матери молодой артистки в отпуске и в праве переезда.
— Как отказал в праве переезда? — вне себя от удивления переспросил Гедеонов. — Что же, он силой хочет заставить ее жить в богадельне? Простите, ваше величество, я с такой глупостью еще не встречался. Я не мог предвидеть такое распоряжение.
— Отправься туда завтра сам лично и скажи от моего имени этому необычайному эконому, что он глуп.
Гедеонов молча поклонился.
— Обе квартиры готовы? — спросил государь.
— Так точно, ваше величество.
— Хорошо, ступай! И вели там, чтобы мои сани были отправлены домой и чтобы за мною через час приехала карета.
— Слушаю, ваше величество, — ответил Гедеонов.
Этот опытный царедворец понимал все с полуслова. Ему ясно было, что в карете государь намерен был сам довезти до дома свою маленькую маску.
Асенкова, сразу как-то осмелевшая, повернула свою грациозную головку в сторону государя и бойко спросила его:
— Вы… ты сказал о двух квартирах? Чья же будет другая? Разве мама не вместе со мною будет жить?
— Нет, твоя мама не расстанется с тобою. Ты будешь жить вместе с нею на квартирке, которую устроили тебе, по моему приказанию, на Владимирской, это близко от театра.
— О да, очень близко. Пешком можно будет бегать и на спектакль, и на репетицию.
— Нет, моя деточка, пешком тебе бегать не придется.
— Ну, в театральной карете ездить тоже близехонько.
— И театральная карета нам с тобою не понадобится. У нас будет своя карета, которая будет стоять у твоего подъезда, когда тебе нужно будет или просто вздумается куда-нибудь выехать, а на вторую квартиру она будет отвозить мою малютку тогда, когда мы с нею захотим свой праздник устроить, цыган одни послушать, и когда маленькая хозяйка желанного гостя ужином угостить захочет!
Говоря это, император так близко нагнулся к своей даме, что кружево ее маски шевелилось от его горячего дыхания и всю ее обдало его палящим жаром.
Асенкова вся вздрогнула от охватившего ее незнакомого чувства. Она страстно, порывисто прижалась к государю и тихо спросила:
— А этим «желанным гостем» будете вы, государь?
— На слово «вы» я не отвечаю, — улыбнулся Николай Павлович.
— Этим «желанным гостем» будешь ты? Да? — поправилась она.
Вместо ответа император крепче прежнего сжал ее руку.
А пылкая, страстная песня кочевых цыган лилась все громче и сильнее. Все глубже захватывала она молодую, неопытную душу, все сильнее вливала в нее отраву незнакомой безумной страсти.
Но вот звуки заунывной кочевой песни оборвались. Дирижер, заметивший приближение государя, властно взмахнул гитарой, поднял ее над своей курчавой головой, быстро повернулся лицом к хору и громко, властно крикнул:
— Живо! Веселей!
В ответ на это восклицание из пестрой толпы выделилась молодая цыганка и, взмахнув руками, как крыльями, плавно, едва шевеля плечами, поплыла вдоль образовавшегося большого круга. Она широко раскинула свои красивые смуглые руки, словно из желтого мрамора высеченные искусным резцом вдохновенного скульптора, затем взмахнула ими и понеслась по кругу с головокружительною быстротою, как птицы несутся по поднебесью, плавно, едва рассекая воздух, словно утопая в далеком эфире.
Удалая песня звучала все быстрее и быстрее… ее звуки лились все полнее. Все с большей мощью охватывали они грудь, все глубже проникали в душу, все сильнее зажигали молодую кровь.
Асенкова смотрела, затаив дыхание, вся охваченная, вся сожженная незнакомым палящим огнем.
— Господи! Зачем меня не в балет выпустили! — почти простонала она. — Зачем не учили меня танцевать!
— Что тебе так внезапно в балет захотелось? — спросил государь, близко нагибаясь к ней.
— Я проплясала бы так же, как эта смуглая красавица пляшет, — тихо, захлебываясь от восторга, проговорила молодая артистка. — Я так же птицей небесной понеслась бы над толпой, так же далеко унеслась бы и столько же счастья зажгла бы во всем окружающем меня!
Молодая девушка говорила как во сне, едва сознавая, где она и что с нею. Государь слушал ее с восторгом и сам увлеченный, как он давно не увлекался. Все то, что попадало ему на пути в последние годы, или носило характер притворного, заученного порыва, как это делалось за кулисами всех театров, или невольно застывало под гнетом возведенных в принцип приличий, как это случалось при дворе. Давно, со времени своей далекой юности, не видал он подле себя такого прямого, светлого, неподдельного чувства, давно не наблюдал такой мощной, такой юной вспышки пробуждающейся страсти. Он крепко сжал руку Асенковой и, подвинувшись с нею вместе к хору, милостиво выговорил:
— Молодцы, цыгане!
Это царское одобрение, столь редкое для бродячего, кочевого хора, электрической искрой зажгло бойкий хор. Песнь зазвучала мощнее и сильнее, пляска приняла особо быстрый темп. В глазах зажглась жгучая, страстная, неудержимая жизнь. Далекой, широкой степью повеяло среди чопорного столичного зала, необозримыми полями знойного юга запахло в пропитанном искусственными ароматами, роскошном мраморном помещении.
V
правитьАсенкова вернулась домой вся очарованная проведенным вечером, обезумевшая от восторга и от полноты пережитых, незнакомых ей до того дня пылких, горячих впечатлений. Она смутно поняла, что Гриши она никогда не любила, что не любовью было то спокойное, нежное чувство, которое охватывало ее в присутствии названного молоденького жениха. Она поняла, что есть в мире другое чувство — мощное, властное, разом захватывающее всего человека, без остатка, без пощады и жалости. Она смутно почувствовала, что есть счастье, от которого умереть можно, есть блаженство, от которого сердце может разорваться. И ей мучительно захотелось этого счастья, ее, как обреченную, потянуло к этому могучему блаженству!
Едва успев раздеться, молодая девушка как подкошенная упала на постель и пролежала так до утра, между сном и бдением, сама не сознавая своего состояния, бессильная разобраться в том новом мире, который открывался перед ее удивленными глазами.
Вернулась она настолько поздно, что никто из классных дам уже не пришел проведать ее, как это делалось в предыдущие вечера. Но вечерний чай и легкий ужин с новой бонбоньеркой с конфетами ожидали ее на элегантно накрытом столе. Однако молодая девушка уже почти не удивлялась этой роскоши; она быстро, почти разом свыклась и с этой заботой, и с этим неурочным баловством, и с тою мыслью, что она стоит в особых, для других недосягаемых условиях.
Вполне она еще не сознавала той роли, которая предназначается ей в недалеком будущем, но особенности этой роли смутно понимала и как-то покорно мирилась с нею, никуда не стремясь, но ни от чего и не отказываясь, и не отстраняясь. Она фаталистические отдавалась течению, уверенная в том, что живая волна вынесет ее на светлый берег. Ее внезапно охватила какая-то слепая вера в судьбу, в свое счастье.
С постели она поднялась поздно, так как накануне была оповещена о том, что ей не нужно являться на репетиции. Ей предстоял только визит к матери, которая, как ей сказал государь, прощаясь с нею у подъезда театрального училища, до которого он довез ее в своей карете, будет уже готова к встрече с нею и до ее приезда успеет получить свой увольнительный билет.
Действительно, старушка ждала свою «ясочку», причем ждала слегка напуганная и удивленная. Увольнительный билет ей рано утром принес сам эконом, учтиво и почтительно извинившийся перед нею за промедление, случившееся по вине писаря, не тотчас доложившего ему о желании госпожи Асенковой покинуть убежище. Вместе с тем эконом униженно попросил старушку довести до сведения Высочайшего двора, что в бытность свою в богадельне она была всем довольна и никаких претензий к учреждению не имеет.
Старушка слушала его, как во сне. Она решительно не понимала, чего от нее хотят, и, не понимая, слегка трусила. Она никогда ни на что не жаловалась, а, наоборот, всегда за все усердно благодарила.
Да и как было не благодарить, когда ее, нищую, даром поили и кормили в богадельне, да еще и по два платья в год «строили»? Хотя и плохи были эти даровые платья, хотя их не хватало даже и на три месяца, но все-таки они были даровые. А даром кто же обязан содержать чужого человека?
В этом смысле старушка и перед экономом рассыпалась в благодарных и робких уверениях и только относительно Высочайшего двора осторожно «доложила» ему, что ни с кем из придворных лиц она никогда не беседовала и беседовать не думает.
— Но… ваша дочка? — неловко начал эконом и остановился.
Старушка с достоинством взглянула на него.
— Моя дочка — еще совсем малолеток, ваше превосходительство! — сказала она, по обыкновению награждая свое непосредственное начальство неподобающим титулом. — Она еще только из училища, благослови Господи, вышла, из яичка только что, можно сказать, вылупилась, и если заметило ее начальство и наградило по своей милости, так все-таки это ее из обычной колеи не выведет сразу и много ей надо будет поработать, чтобы на прямой путь выдвинуться.
Эконом пристально взглянул на старуху, желая проникнуть в то, хитрит она или в самом деле в своей наивности не понимает, что карьера ее дочери уже сделана, а затем ушел, еще раз пожелав ей полного счастья и удачи.
— Нас когда-нибудь вспомните, загляните к нам! — сказал он. — Мы добрым людям рады.
— Как же, как же, ваше превосходительство! — окончательно растаяла старушка. — К кому же мне и заглянуть, как не в свой уголок, где мне мирно прожилось столько лет? Шутка сказать! Как устроила дочку в школу, так сама к вам сюда поступила. А теперь дочка вот уже какой помощницей стала: старуху мать к себе на квартиру берет. — И она с гордостью улыбнулась, низко кланяясь эконому, вышедшему проводить ее на подъезд.
Ее недавние товарки, старушки из богадельни, тоже проводили ее, озадаченные ее внезапным величием. Когда же в ту самую минуту, как старушка, совсем собравшаяся, хотела идти за гитарой, к крыльцу подъехала молодая Асенкова в щегольской коляске, и все старушки даже отступили назад, охваченные чуть не чувством непритворного благоговения. Такого величия их скромная богадельня не видала с того достопамятного дня, когда однажды императрица Мария Федоровна, поочередно объезжавшая все благотворительные учреждения столицы, заехала и в их мирный уголок. С этого времени скромная богадельня вела свое летосчисление, и теперь внезапное возвеличивание скромной, бедной старушки являлось для богадельни своего рода особой честью.
Молоденькая артистка учтиво, но с достоинством раскланялась со старушками, почтительно поклонилась эконому и подала серебряную монету сторожу, вынесшему скромный узелок и деревянный сундучок ее матери. Она как-то инстинктивно чувствовала, что и для нее, и для ее матери наступала эпоха, полная нового волшебного счастья.
Маленькая, но светленькая квартирка, приготовленная Асенковой на Владимирской, неподалеку от церкви и той местности, которая в то время называлась местностью «У пяти углов», была заново убрана хорошенькой и свежей мебелью. Она состояла из четырех небольших комнат, что давало возможность маленькой хозяйке иметь и свой миниатюрный будуар, и свою спокойную и красивую спальню, и небольшую, красиво убранную гостиную с тюлевыми занавесками на окнах, что тогда считалось еще почти роскошью, а сверх всего этого матери отвести светлую и чистую комнату, прилично обставленную и расположенную по соседству со светлой кухней, снабженной всевозможными предметами хозяйства.
Старушка Агафья Тихоновна в первую минуту даже поверить не могла, чтобы все эти блага были собраны здесь для нее и ее ненаглядной дочурки, и, обойдя хорошенькую квартирку, наивно осведомилась, кто же будет жить с ними вместе.
— Если ты Гришу хочешь сразу к нам перевезти, — озабоченным голосом сказала она, — так это, конечно, хорошо. Почему ему с нами не пожить? Вы с ним оба честные, хорошие, ничего такого себе до брака не дозволите. Но как начальство посмотрит на это? Начальники — тоже народ требовательный, и рассуждать нам с ними не приходится.
При имени молодого Нечаева Варю как будто по сердцу что-то ударило. Он в протекшие часы как-то неимоверно далеко ушел от нее, стал ей почти чужим. Как это сделалось и почему именно так случилось, молодая девушка сама не могла отдать себе отчет… Но это было так, и Варе от этого было и тяжело, и грустно.
— Нет, мама, Гриша с нами жить теперь не будет, — ответила она, не глядя на мать.
— И хорошо, что не будет! Ты у меня умница, все хорошо рассудила и устроила. Нечего людей дразнить, нечего их на грех наводить. Посмотрят со стороны, не поймут, да и худое что-либо подумают, а от осуждения человеку дурно бывает!
Молодая Асенкова только хотела переговорить с матерью относительно обеда, как в наружную дверь постучали, и явившийся управляющий дома привел прислугу, присланную из училища. Она, почтительно раскланявшись, доложила «господам», что нанята самим «дилехтором» и что ей приказано за жалованьем тоже к «дилехтору» являться. Перед «господами» она рассыпалась в уверениях, что всячески будет стараться им угодить, так как ей «самим дилехтором» заявлено, что при первой жалобе барышни или барыни она моментально получит расчет.
Все это повергло старуху Асенкову в неописуемое удивление. Она отпустила новую кухарку на кухню, сказала, чтобы та разобралась там и на рынок идти снарядилась, затем, пройдя в спальню дочери, которая тоже разбиралась на своем роскошном новоселье, передала ей все охватившие ее впечатления.
— Чудное что-то творится, Варюша! — проговорила старушка, покачивая своей уже сильно седеющей головой. — Такое чудное, что и невдомек мне совсем, к чему это и как? Словно мы и заправские господа стали, словно на нас и невесть какая важность напущена!..
Дочь рассмеялась, крепко обняла свою наивную мать и на ее вопрос о том, пошлет ли она сейчас же за Гришей, задумчиво ответила:
— Нет, мам, подождем! Дай ему тоже одуматься!.. Гриша странный какой-то стал, ему словно неприятна моя удача.
Продолжать этот разговор им не пришлось, так как опять раздался стук, и вконец оторопевшая и растерявшаяся прислуга стрелой влетела в комнату с докладом: «сами дилехтор пожаловали». Варя, тоже оторопевшая, выбежала в переднюю.
На пороге действительно стоял Гедеонов с большим букетом цветов в руках. Сопровождавший его всюду лакей был нагружен всевозможными кульками и свертками.
— Як вам на новоселье, с хлебом-солью! — обратился Гедеонов разом и к Асенковой, и к старушке, в которой угадал мать молодой девушки. — Я знал, что вы не успеете разобраться в один день и можете остаться без обеда, а потому вот привез вам полный обед, да, пожалуй, и ужин тут же! Унеси и положи это все! — обратился он к лакею. — Тут все есть, что надо, — вновь обратился он к церемонно стоявшим перед ним хозяйкам дома, — решительно все: и рябчики жареные, и пироги, и сладости, и конфеты, и фрукты, и чай, и кофе, все тут положено! Все государь изволил приказать привезти вам на первых порах. Не надеялся он на аккуратность и умение молодой хозяйки; она могла что-нибудь забыть и пропустить. А уж я и не забуду, и не пропущу ничего. А тебе, моя красавица, я и роль новую захватил, — сказал он. — В том же гусарском ментике тебе опять явиться придется. Раскладывайся, разбирайся, да и за роль принимайся. Это новая комедия с пением «Гусарская стоянка». У нас она еще не шла, и государю угодно, чтобы она была поставлена как можно скорее. Ее величество императрица изволила слышать о тебе и желает тебя видеть, а государю угодно посмотреть на тебя в обеих ролях, чтобы выбрать и решить, в которой из них тебя ее величеству показать.
Молодая девушка с восторгом ухватилась за роль.
— Ах, как я рада! Какое счастье! — проговорила она восторженным тоном. — Господи, как много счастья в жизни и как жить хорошо! — воскликнула она, как на молитве складывая свои красивые миниатюрные ручки.
Проводив Гедеонова и наскоро закусив, молодая девушка ушла к себе в спальню, чтобы просмотреть роль, предоставив матери заботливо разбирать и укладывать все привезенные блага. Такого богатства старушка Асенкова никогда еще не видала и дрожащими руками разбиралась в своем нежданном, небывалом богатстве.
Роль оказалась прелестной. Куплеты были очень милы и остроумны, и Асенкова только на минуту призадумалась над тем, как она будет разучивать их без музыки. В этот момент вбежавшая мать объявила ей, что привезли фортепиано и что мастера ждут, куда она его поставить прикажет. Она так и сказала: «прикажет»; она уже сознавала, что ее дочурка, ее маленькая Варя что-то может и смеет, что она в силах что-то приказать, что ее слово станут слушать с уважением.
Хорошее новое фортепиано было внесено и поставлено в гостиной, неподалеку от камина, над которым красовалось небольшое зеркало.
Вместе с инструментом были привезены и вручены Асенковой и ноты ее роли, и она, проводив людей, доставивших инструмент, уселась за фортепиано, на котором научилась порядочно бренчать в школе. Она положила пред собой ноты, поставила в стороне бонбоньерку с конфетами и стала разбирать незатейливую музыку куплетов.
Звуки музыки заставили ее на минуту задуматься. Они напомнили ей вчерашний вечер и песни цыган. Она попробовала по слуху наиграть один из плясовых мотивов, слышанных ею накануне, и, когда это удалось ей и под ее пальцами воскресли жгучие, широкие аккорды вольной песни, внезапно почувствовала, как что-то горячее, до боли приятное охватило все ее существо и ее потянуло куда-то вдаль, на волю, на какую-то призрачную, недосягаемую высоту. Ей почему-то до безумия захотелось опять увидеть государя, сказать ему что-то, сознаться в чем-то.
Но в то же время молодая девушка вспомнила, как у Них в школе говорили о безумной любви государя к императрице, как на ухо друг другу дети передавали о том, что Николай Павлович влюбился в красавицу фрейлину Нелидову, и ей внезапно стало мучительно, до боли завидно. Ее всю сожгло завистью к счастью этих двух женщин, она сама себе показалась до крайности жалкой и ничтожной.
Мать застала ее в слезах и остановилась перед нею в немом глубоком удивлении.
— Варя, да что с тобой? Перекрестись! О чем ты? Тебе ли плакать и сокрушаться? Чего тебе недостает?
— Счастья мне недостает, мама, счастья, родная моя, хорошая… того счастья, от которого дух захватывает, которое как огнем сжигает всего человека.
Мать молча отступила и набожно перекрестила низко склоненную головку Вари. Она не совсем понимала своим ограниченным разумом неразвитой женщины, что именно случилось с ее девочкой, но инстинктом матери угадывала, что у нее в душе поднялась могучая буря. И ей сделалось страшно за молодое существо, ей близкое и дорогое. Она полжизни своей отдала бы за то, чтобы отодвинуть от дочери ту невидимую, совсем непонятную бурю, присутствие которой, однако, смутно понималось ею.
— Христос над тобой, мое дитятко! — нежно прижимая к себе красивую головку дочери, произнесла Агафья Тихоновна. — Христос над тобой! Все будет по-хорошему, все придет в свое время, как Господь укажет в Своем святом соизволении! Велики милости Его над нами, бедными, сиротливыми, не оставит Он нас до конца!
Молодая девушка подняла голову и в упор взглянула на мать.
— Мама, ты веришь в счастье? — спросила она. — Ты была когда-нибудь совсем-совсем счастлива, так счастлива, как в раю люди счастливы бывают?
Старушка покачала головой.
— Нет, дитятко! Такого полного счастья я не испытала, не судил мне Бог. А верить в счастье я верю, так же как в доходчивость материнской молитвы до неба. Я знаю, что дойдет моя молитва до милосердного Бога и что пошлет Он тебе счастье. А будешь ты счастлива, мне ничего другого и не надо; я твоим счастьем проживу.
VI
правитьНовая роль удалась молодой артистке еще лучше первой. Она выступала на сценических подмостках уже с большей уверенностью, говорила смелее, пела громче и выразительнее. Асенкова чувствовала в себе какой-то необычайный душевный подъем, и чем смелее она была, тем сильнее и быстрее рос ее успех.
Новая пьеса поставлена была быстро, с нескольких репетиций, и все время у Асенковой было занято. Она вся ушла в свою роль и, по шутливому замечанию государя, заглянувшего за кулисы и вызвавшего ее из уборной, даже о нем совершенно забыла.
— Нет, ваше величество, о вас я не забыла! — ответила молодая девушка с такой бойкостью, какой сама удивилась.
— Вот как! — заметил государь, улыбнувшись. — Стало быть, мне было уделено местечко даже рядом с новой ролью?
— Впереди роли, ваше величество! — ответила маленькая кокетка, которой гусарский ментик придавал особую, несвойственную ей по характеру смелость.
— Спасибо, если так, — ответил император, низко кланяясь молоденькой актрисе и всю ее охватывая одним восторженным, горячим взглядом. — В следующий раз я самого строгого и сердитого цензора и критика в театр с собой привезу, — продолжал он, обращаясь разом и к Асенковой, и к стоявшему тут же Гедеонову.
Последний вопросительно взглянул на государя.
— Со мной приедет великий князь Михаил Павлович. Он сердит на нас обоих за гусарские ментики этой проказницы, Волконскому от него уже досталось, теперь же он и до тебя доберется. А на тебя посмотреть и императрица приедет! — сказал государь, обращаясь к Асенковой. — Я ей обе пьесы покажу, потому что не знаю, в которой из них ты лучше.
Молодая девушка почтительно присела перед императором. Она уже привыкла часто видеть его, и его появление вызывало в ней одно только чувство радости, без малейшего ощущения страха.
— Ну, как ты устроилась на новом месте? — спросил император, милостиво улыбаясь хорошенькой артистке.
— Прекрасно, ваше величество! — бойко ответила она.
— И всем довольна?
— Еще как довольна! — восторженно ответила Асенкова.
— А новоселья не справляла?
— Нет, ваше величество, не справляла.
— Чего же вы, стрекозы, смотрите? — обратился император к окружавшим их молодым актрисам. — Чего же вы к ней на новоселье не собираетесь? Разве можно так «заедать» новоселье? Так ведь это называется? — с улыбкой обратился он к ним.
Артистки засмеялись, прячась одна за другую.
— Нет, нет, новоселье непременно должно быть справлено! Я скажу Гедеонову, чтобы он жалованье авансом выдал на этот предмет и понемногу рассрочил платеж. Нельзя не праздновать новоселья! — продолжал император, а затем, пройдя за Асенковой до двери ее уборной, он, нагнувшись к молодой девушке, тихо шепнул: — А потом мы второе новоселье справим. То уж я сам организую.
Как бы то ни было, но приказ государя надо было исполнить, и, получив от Гедеонова вперед в счет жалованья сто рублей, Асенкова пригласила к себе всех своих подруг не только по выпуску, но и по службе.
Число приглашенных превысило то, что когда-нибудь в жизни могло собраться в скромной квартире старушки Асенковой, и та прямо потеряла голову от хлопот и старания устроить все как можно дешевле. Однако эти заботы оказались преждевременными. За два дня до назначенного новоселья к Асенковой опять совершенно неожиданно приехал Гедеонов и объявил ей, что, по приказанию государя, все нужное для угощения приглашенных будет доставлено в день торжества и что покупать ничего ровно не придется.
Агафья Тихоновна, уже наметившая в лавках и на рынке и большого мясистого гуся, и хорошую часть телятины, и относительно пирогов позаботившаяся, почти огорчилась такой необычайной заботой о соблюдении интересов ее и дочери.
— Помилуйте, ваше превосходительство! Как же это так возможно? И деньги на это Варей взяты вперед, да и у меня уж почти все намечено и готово! Нет, уж дозвольте нам самим это дело устроить!
— Я вам ни в чем не помеха, — пожал плечами директор. — Я вам волю государя передаю.
— Ну, а как же насчет денег-то теперь у Варюши будет? — не унималась старушка. — Ведь за месяц жалованье-то вперед взято.
— На что-нибудь другое его употребить придется, — смеясь, возразил Гедеонов. — Это, я думаю, вовсе не так трудно. Деньги, наверное, найдется куда девать?
— Найтись-то как не найдется, батюшка, ваше превосходительство, — покачала головой старушка. — Вот у Варюшки еще салопа теплого нет!
— Салоп будет, он уже заказан, — ответил Гедеонов.
Старушка окончательно растерялась.
— Если при эдаком жалованье, так уж к чему же? — заговорила она. — Варюша может и на свои заказать, на таком жалованье состоя.
Однако заметив на лице директора недовольное выражение, она сразу умолкла.
Новоселье готовилось пышное и блестящее. Приглашен был молодой актерский персонал, как мужской, так и женский. Осталось только пригласить Нечаева.
В этом вопросе Асенкова была осторожна. Она в последние дни видела Гришу только на репетициях и перебрасывалась с ним лишь незначительными фразами. Ее новую квартиру он еще не видел. Варя как-то заикнулась ему об этом, но он сделал вид, что не слышал; она обиделась и не стала настаивать. Теперь, когда приглашение уже нельзя было откладывать, Асенкова обратилась за помощью к матери.
— Мама, вы не сходите сами на квартиру к Грише? — спросила она.
— Почему не сходить? Да только не от меня должно идти приглашение, а от тебя.
— Он странный какой-то… со мной почти не говорит!
— Что же, я, пожалуй, пойду, — нехотя проговорила старушка. — Да только когда его дома застать можно? Ведь он тоже все по репетициям, а не то так по городу ходит. Уроки у него тоже есть. Волка ноги кормят; Грише дома рассиживаться не резон.
— А вы сходите сегодня ко мне на репетицию, а от меня и пройдете к Грише.
— А не все равно, что из дома, что от тебя из театра?
— Да нет же, не все равно. Быть может, вы его за кулисами увидите.
— Ладно, на репетицию пойду.
— Вы можете, пожалуй, в карете со мной доехать. Места свободные бывают!
— Ну, вот еще, была оказия! Что я за каретный ездок? И на своих двоих скатаю. Не привыкать.
Но ухищрения не привели к желаемому результату. Старушка не застала Нечаева ни в театре, ни на его квартире, и Варе пришлось самой приглашать его. Она робко и почти неохотно подошла к Нечаеву на репетиции и, подавая ему руку, сказала:
— Гриша! Завтра вечером все наши соберутся ко мне на новоселье. Приходи и ты, пожалуйста! Ты будешь особенно дорогим гостем. Ты почему-то перестал ходить ко мне. Конечно, это твое дело, насильно мил не будешь, но надеюсь, что, когда все будут у меня, ты не блеснешь своим отсутствием, как говорили у нас в школе?
— Спасибо. Я приду, если буду свободен! — ответил Нечаев как бы нехотя.
— А чем же ты можешь быть так сильно занят именно в тот день и час, когда я зову тебя? — спросила Асенкова, поднимая на него пристальный взгляд.
— Мало ли чем? Меня судьба на руках не пестует, мне жизнь не праздником стелется. Мне приходится работать, а в последнее время работать особенно много.
— Почему в последнее время? Нечаев не отвечал.
Варя тревожно посмотрела на него. Ей показалось, что у него на глазах были слезы.
— Гриша, голубчик, скажи мне, что с тобой? Беды какой-нибудь с тобой не случилось ли?
— Никакой особенной. Братишка маленький у меня занемог, так в больницу его положить пришлось.
— Какой братишка? Тот, что в мещанском училище учится?
— У меня лишь один брат и есть. Только из училища он вышел.
— Когда? Почему вышел?
— Экзамена он не выдержал, из класса в класс не перешел. А он стипендиатом был, на счет города воспитывался. Ну, не выдержал, не перешел из класса в класс, его и исключили!
— Так отчего же ты мне не сказал всего этого?
— А что бы ты сделать могла? Ведь не ты экзаменуешь в мещанском училище! — насмешливо протянул Нечаев.
— Не я экзаменую, но я нашла бы какой-нибудь путь, дорогу нашла бы к его начальству.
— Нет, спасибо, я до подобных дорог не охотник. Я прямой дорогой ходить привык.
— Да не об этом речь, а о том, что с твоим братом. Чем он болен?
— Тиф у него… простудился.
— Когда? Где? Господи Боже мой!
— Платье у него холодное было. Казенное взяли, в училище оставили, а своего теплого не было. Ну, он и простудился.
— Так ведь это же ужасно, Гриша! Что с тобой? Ты с ума сошел? Что же ты ко мне не обратился?
— Зачем?
— Ну конечно за деньгами! Дать мальчику замерзнуть на улице до того, чтобы он тиф схватил, позволить каким-то там дуракам раздеть ребенка и вытолкнуть его раздетого на улицу! Да разве это все возможно?
— А ты что за опекунша всего белого света? Меня самого не сегодня-завтра на мороз погонят!
— Тебя? Кто?
— Да все, с кем я имею дело: во-первых, моя квартирная хозяйка, которой я не плачу, потому что платить нечего; во-вторых, мой товарищ, которого я запутал своим неплатежом; в-третьих, генерал Гедеонов, мой прямой и непосредственный начальник, который и так уже косится на меня за то, что я опаздываю на репетиции!
— Так почему же ты опаздываешь?
— А потому что сил моих не хватает присутствовать на этих репетициях и видеть все то, что на них проделывается! Сил нет переносить всю эту грязь, видеть всю эту мерзость и молчать, как молчат рабы перед господами, как крепостные перед помещиками. Тебе непонятно все это? Да? Впрочем, тебе с некоторых пор многое стало непонятно, что прежде было понятно и близко! Да я не удивляюсь! Наука жизни — великая наука, и даром она никому не дается.
Асенкова слушала его внимательно, но как будто слегка утомленная его горячей речью.
— Спорить я с тобой не буду, — сказала она, — твои теории оспаривать не стану. Каждый понимает и встречает жизнь по-своему. Но если ты признаешь за собою право самого себя ставить в неловкое и невозможное положение,
то над другими тебе этого права не дано. Ты можешь игнорировать меня сколько тебе угодно, я не в претензии, но для брата ты должен взять у меня денег. Нечаев поднял голову.
— Нет, твоих денег я не возьму ни для себя, ни для брата, ни для того, чтобы свою мать из могилы поднять, если бы она могла встать! Понимаешь ли ты? Мать с того света я этими деньгами вернуть не соглашусь — так горьки, так страшны мне твои деньги.
Асенкова молча отошла от него и, вернувшись домой, не села за стол, а весь вечер пролежала в темной комнате. Она не поехала в театр и после спектакля получила от Гедеонова бонбоньерку с запиской, отчего ее не было видно в ученической ложе. Чиновник театральной конторы, на которого было возложено это поручение, почтительно доложил молоденькой артистке, что к ее услугам была бы и другая ложа, если бы ей не угодно было сидеть в общей ученической. Асенкова ответила, что не могла приехать в театр по случаю болезни, и с глубоким волнением узнала, что через два дня в театр ожидают государыню императрицу.
— Вас разве не уведомили об этом? — удивился чиновник.
— Нет, мне никто не сказал.
— Пойдет ваша коронная пьеса «Полковник старых времен».
— Да?
Варя заметно оживилась. Ей хотелось выйти перед императрицей, которую все воспитанницы театрального училища обожали, хотя почти никогда не видели. Для них она была олицетворением грации и милости; это был луч солнца на царском престоле.
Чиновник откланялся и направился к двери. Старушка бросилась сама провожать его.
— Хорошо, мама, что мы с вами на завтра устроили новоселье! — сказала Варя матери. — Послезавтра уже всем было бы не до того. Государыня в театр собирается. Директор, Бог его знает, как к этому готовится! Ведь она в Александрийский театр почти никогда не ездит!
— И ты будешь перед нею играть, Варюша?
— Ну конечно. Государь сказал, что специально для меня привезет в театр императрицу.
— Ну, это он так милостиво пошутил с тобой, и этих его слов ты даже в шутку не повторяй! — робко заметила старушка.
— Мама! — после минутного молчания начала Асенкова, пристально взглядывая на мать. — Есть у вас свои деньги?
— Да нешто у тебя денег нет, Варя? — почти испугалась старушка. — Ведь тебе вперед выдали сто рублей!
— Да нет же, не про себя я говорю, а про вас! У меня денег много, девать мне их некуда, потому что и серьги у меня бриллиантовые есть в запасе, и салоп мне заказан, и мебель вся заведена. Мне нужны ваши деньги, а не свои.
— Мудрено ты что-то говоришь, не разберу я! Разве не все равно, какие деньги? Нешто они меченые?
— Ну все-таки — меченые там или нет, а свои-то у вас есть?
— Есть, Варюша, есть! Скрывать не стану. Отложено у меня пятьдесят рублей на погребение. Грошиками я их скопила, недоедала, недопивала. Хотела намедни тебе на салопчик их разменять, да, ишь ты, заказан салопчик-то!
— Ну, так вот дайте вы мне эти деньги взаймы, а вместо своих мои возьмите. Они лежат у меня в баульчике, а ключи под подушкой у меня.
— Да мои деньги в банке, Варюша. Я их сама от себя схоронила, чтобы не прожить их, не истратить.
— Ну, заберите их завтра утром и принесите мне, а в банк вы послезавтра мои деньги снесете вместо своих! Поняли?
— Нет, Варюша, ровно ничего не поняла!
— Все равно! Сделайте так, как я вас прошу…
— Да изволь, изволь! Что же ты с ними делать будешь, с этими пятьюдесятью рублями?
— Об этом я тогда скажу вам, когда вы мне их принесете. Так ступайте же завтра пораньше, мамочка! Только смотрите, не опоздайте, и как только вернетесь, так сейчас ко мне придите.
— Да ладно, ладно, и то торопиться стану! Мало ли у нас с тобой завтра дела!
Старушка перекрестила дочь и ушла в свою спальню, а Варя осталась одна, чтобы провести заведомо бессонную ночь.
На другой день рано утром старуха Асенкова отправилась в банк и вернулась домой с конвертиком, в котором лежал накопленный «капитал». Дочь нетерпеливо ждала ее.
— У вас к вечеру все готово, мама? — спросила она, схватывая деньги с радостью, которую мать положительно понять не могла, так как накануне вечером сама проверила
содержание баульчика и видела, что у Вари почти все сто рублей целы.
— Да, почти все, — ответила старушка. — Тесто подошло, жаркое все заготовлено. А дальше и готовить нечего. Сама знаешь, что конфет и сластей всяких до Нового года не переесть. Да, гляди, директор и еще пришлет. Невесть только, в чью они глотку все это насылают? Нам с тобой хватает и десятой доли того, что привозят.
— Ну так вот что: возьмите сейчас извозчика… только непременно извозчика, не вздумайте пешком идти.
— Ну, ну, ладно! Куда ехать-то?
— К Грише. Он сейчас дома. Ему негде быть: репетиции сегодня нет. Да и не ходит он никуда!
— Ну, и что же мне у него делать, у Гриши твоего?
— Передайте вы ему свои деньги и толком скажите и растолкуйте, что они вами нажиты и скоплены, что не мои это деньги!
— А ему какое дело? Что он над тобой за опекун и что в твоих деньгах дурного? Я тебя опорочить никому не позволю, у тебя грош тоже трудовой. Ишь, как тебя публика-то любит да одобряет. Попусту всем театром хлопать да кричать не станут!
— Ну и что же из этого? Что вы хотите этим сказать?
— А то и хочу сказать, что от тебя деньги взять никому не зазорно! Вижу я все и понимаю. Да добра ты не в меру, сердце у тебя больно отходчиво! На меня бы напал, я бы не стерпела!
— Ну, мама, каждый по-своему рассуждает! Исполните мою просьбу?
— Исполню! Хотя и через силу, а исполню!
— У Гриши брат в больнице умирает — тиф у него, простудился он, потому что пальто теплого не было!
— Какой брат? Ведь его брат в училище?
— Выгнали, на улицу выгнали! — простонала Асенкова.
— Выгнали? За что?
— За бедность, мама, за одну только бедность! Экзамена он не выдержал. Другому бы переэкзаменовку дали, а он на казенный счет воспитывался, ну, его и выгнали! Понимаете вы? Раздетого на улицу холодную выгнали! Он и простудился, и лежит теперь в больнице! Поняли?
— А Григорий из-за гордыни своей глупой, из-за фанаберии богопротивной без помощи его оставил и без призора бросил? Ну и люди нынче пошли! И ты тоже хороша, Варюша! Вчера небось про все это узнала?
— Да, вчера!
— Так чего же ты мне-то не сказала? Я бы уж давным-давно и побывала у него, и снесла ему всего.
— Нет, мам, идти к больному нельзя. Тиф пристает!
— И то правда! Ну, сиделку вызвала бы, заплатила бы ей. Корыстны они, ой, корыстны! В какой он больнице-то, бедняжка?
— Не знаю, мама, ничего не знаю! Вы не к нему идите, а к Грише. Заставьте его от вас деньги принять, объясните ему, что не мои это деньги, что не я их даю.
— Да оно и подлинно не ты даешь! Я от тебя их назад не возьму. Я их на гроб себе берегла, боялась, что как помру, так тебе не на что будет в могилу меня опустить. Ну, а теперь отошла от меня эта забота! Знаю я, что на гроб хватит… и незачем мне деньги эти самые беречь! Гриша сам мне их отдаст, отработает. Хороший человек наш Гриша! Сердце у него жестокое, невыносливое, а человек он честный и хороший!
Вскоре же старушка отправилась исполнять великодушное поручение дочери, однако вернулась довольно быстро.
Молодого Нечаева она застала дома. У него только что перед нею был сторож из больницы. Братишке стало лучше, и он прислал попросить тарелку «своего» домашнего бульона.
Старушка засуетилась, захлопоталась и стала немедленно собираться, чтобы отнести бульон. Деньги она убедила Нечаева взять у нее взаймы «на года».
— До смерти они мне не понадобятся, — сказала она, суя ему в руку заповедный конверт с «капиталом». — Понемножку, по копеечкам станешь ты мне их отдавать, и мы с тобою вместе будем их назад в конверт вкладывать! Я и конвертик-то этот самый сохраню, чтобы опять обратно в нем же их в банк назад положить! И не увидим мы с тобою, как деньги у нас все целиком в кармане очутятся! Копятся деньги легко: стоит только один рубль собрать, а уж там и пойдет, и пойдет!.. Я знаю. Я по копеечкам собирала. Со второго целкового как по маслу пошло!
Варя оживилась, выслушав мать, но слегка огорчилась, когда старушка наотрез отказалась принять от нее обратно пятьдесят рублей.
— Нет, не хочу я перед Гришей лгуньей быть! — сказала она, отталкивая деньги. — Дурь он на себя напустил: твоих денег не хочет и не возьмет!.. Положим, обойдется и все по-прежнему пойдет. А теперь взял он с меня клятву перед иконой, что мои это деньги, и я клятвы своей не нарушу!
— А вечером он придет? — спросила Варя, покоряясь решительной воле своего бывшего жениха.
— Не знаю! Говорил, что придет ненадолго.
Старушка отправилась по хозяйству. Она хотела, чтобы новоселье вышло вполне достойным ее красавицы дочки.
Действительность превзошла все ее ожидания, а когда в столовую внесли роскошный букет, присланный из оранжереи и поставленный среди убранного чайного стола, то съехавшиеся гости чуть не ахнули от удивления.
Старушка угадала, говоря об ожидавшемся присыле. Перед вечером было прислано такое количество всевозможных закусок, а из кондитерской Назарова, бывшего тогда поставщиком двора, такое количество конфет и пирожных, что самой Асенковой почти смешно и досадно стало! Она понимала, что все это делалось по личному приказу обожаемого государя, но не могла не сознавать в глубине своей правдивой души, что исполнено было людьми, далеко не находчивыми.
Нечаев пришел позже других и, холодно поздоровавшись со всеми, уселся в дальний угол комнаты. Старушка Асенкова принялась усердно угощать его, но он упорно отказывался от всего и выпил только стакан чая.
Зато остальные артисты и артистки угощались на славу.
— Нечаев, что с тобою? Что ты, молодец, невесел, буйну головушку повесил? — сказал один из товарищей, ударяя Нечаева по плечу.
— Со мною ровно ничего! — ответил Нечаев. — Устал я, больше ничего!.. Ходил много!..
— Куда ходил? Сегодня и репетиции не было! Гулял, значит, просто? Мостовую гранил? — рассмеялись товарищи.
— Нет, я этим не занимаюсь, а предоставляю это дело другим. Мне мостовую гранить некогда. У меня уроки есть, а между репетициями, спектаклями и уроками необходимо брата навещать — он у меня в больнице умирает.
При этих словах все затихли.
После чая начались пение, декламация.
Заговорили молодые силы, проснулись молодые таланты. Каждому захотелось блеснуть перед товарищами. Один только Нечаев сидел молчаливый и угрюмый, не принимая участия в общем артистическом состязании.
— А ты, Нечаев, ничего не продекламируешь и ничего не расскажешь? — обратился к нему один из товарищей.
— Декламировать мне нечего — я в трагики не готовлюсь! А рассказывать я не мастер! Да и что рассказывать? Сказок вы слушать не станете, а былей хороших я вокруг себя не вижу.
— Ну, просто философ! — махнул рукой жизнерадостный товарищ Нечаева, молодой Радович, переиначивший свою фамилию из имени своего побочного отца Милорадовича. — То есть вот что я вам скажу, господа: если бы я узнал, что какая-нибудь молодая девушка за Нечаева замуж собирается, так бросился бы к ней, чтобы отговорить ее.
— Почему это? — рассмеялась хорошенькая подруга Вари, выпущенная в балет. — Чем наш Гриша не жених?
— Не заступайтесь, пожалуйста! — серьезным тоном заговорил Нечаев. — Не защищайте меня и не старайтесь восстановить мою репутацию милого и приятного человека!.. Я жениться не собираюсь и почти наверняка могу сказать, что никогда не женюсь.
Все подняли головы. Варя серьезно взглянула на своего недавнего жениха. Агафья Тихоновна так захлопоталась, что ничего не слышала и, только заметив, что все как-то разом замолчали, шутливо крикнула:
— Что это у вас там? Тихий ангел пролетел или дурак женился?
— Нет, уж только не дурак! — громко произнес Нечаев. — И дураков, и подлецов и так довольно на свете!..
— Ну, одним больше, одним меньше в счет не идет, — весело крикнул Радович.
— Кстати, о дураках, мадам! — жеманно проговорила молоденькая артистка балета. — Слыхали вы, Кузьминой отдельное па протанцевать дали в новом балете?
— Какое па? Какое? — засуетились все те, кого близко касался балетный вопрос.
— Прехорошенькое! Сама Тальони, говорят, его в Париже вставным в балете исполняла!
— Ну, ты тоже скажешь! Тальони и Кузьмина!.. Разговор перешел на близкие всем темы и все более и
более оживлялся, так что никто не заметил, как Нечаев, ловко стушевавшись, тихонько исчез из комнаты, а затем и из самой квартиры.
— Мама, где Гриша? Ушел? — спросила Асенкова, ловя по дороге мать, ни на минуту не присаживавшуюся на место.
— И то ушел! — всплеснула старушка руками. — Вот непоседа-то! И чая путем не напился! Ну, да и то
сказать, не до гостей ему и не до угощений, у него братишка умирает!..
Она говорила все это единственно для того, чтобы заставить замолкнуть праздное любопытство, очевидно, направленное на ее Варю и бывшего ее жениха. Но хитрость ей не удалась.
— Скажи, Варя, что у тебя вышло с Нечаевым? — спросила вдруг молоденькая артистка, так позавидовавшая успеху Кузьминой.
Асенкова покраснела и неловко пожала плечами.
— Ничего особенного, — сказала она. — Я занята новыми ролями, Гриша тоже занят.
— Да ведь ты за него замуж собиралась? — рассмеялась болтушка и тотчас же прибавила, важно откидывая свою капризную головку: — Ну, конечно, теперь он тебе уже не пара! Очень тебе нужно!.. Наш ученик! Была оказия!
— А что же такое «ученик»? — передразнил ее задорный Радович. — Чем «ученик» хуже «ученицы»?
Задавая этот вопрос, он стал в балетную позу и так карикатурно и в то же время так похоже представил бойкую девицу, что та первая расхохоталась до слез.
— Обезьяна! — крикнула она, вскакивая с места и ударяя его по спине, а затем спросила Асенкову: — Скажи, Варя, правда, что у тебя здесь был сам директор?
— Да, был, и не один раз даже! — ответила Асенкова, довольная возможностью поддразнить завистливую подругу.
— А Андреянова тебя не приколотит? — расхохоталась та.
— Не за что! — спокойно и холодно ответила Асенкова. — Директор за мною и не думает ухаживать!
— Так чего же его носит-то сюда?
— Полина, умри! — крикнул Радович. — Умри скоропостижно! Ничего лучшего ты сделать не можешь!
— Это отчего? Потрудитесь объяснить все!
— Ишь ты, какая! У меня голова-то всего только одна; если ее снесут, так другую мне взять уже будет неоткуда.
— А кто с тебя ее снесет?
— У-ра-ган! — громко и раздельно ответил ей Радович. — Ты ураган когда-нибудь видела?
— Это сильный ветер?
— Нет, не ветер, а у-ра-ган, то есть та сила, с которой бороться нельзя и которая может разрушить все, что ей на пути попадется. Поняла?!
— Нет, ровно ничего не поняла! — рассмеялась веселенькая Полина.
— Ну, тебе, по-твоему балетному чину, так и полагается! Ты и на свет рождена затем, чтобы вертеться и ничего не понимать.
— Скажите, пожалуйста, умник какой всесветный… А ты зачем на свет рожден?
— Я? Да затем, чтобы тебя любить безнадежно!
— А ты лучше надейся! Терпеть я не могу безнадежной любви!
— Мало ли что! А когда надеяться не на что?
— Пустяки!.. Всегда есть на что надеяться!.. Я, кажется, ежели бы в великого князя влюбилась или даже в самого государя, и то надеялась бы.
— А ты махни, попробуй! Все громко захохотали.
— Чему вы? — остановил их артист Павлов, выпущенный в драму и сразу обративший на себя внимание начальства и публики. — Чего вы хохочете? Мало ли перед нами ежедневно проходит безумных надежд и несбыточных мечтаний? Да вот я, например, недавно воочию видел, как один молодой рыбак, сидя на берегу реки, наяду к солнцу ревновал!
— Наяду к солнцу? Это очень красиво! — тоном одобрения произнес Радович.
— А я видел это наяву и нахожу, что это вовсе некрасиво и непомерно глупо!
— Что такое? Я опять ничего не понимаю!
— Не понимай. Мое дитя, исполняй свое предназначение! — распростер Радович обе руки над головкой Полины.
— Нет, почему же? — вмешался Павлов. — Я ей сейчас объясню! Видите ли, рыбак влюбился в наяду. Он не знал, что он наяда. Она выросла в его же деревне, вместе с прочими девушками, и рыбак думал, что она тоже простая девушка, как и они. Когда она отправлялась на работу, молодой рыбак шел и помогал ей. Когда она шла купаться, молодой рыбак садился на берегу и ждал ее, ждал молча, не оскорбляя ее своим праздным любопытством. Он решил жениться на наяде, когда заведет свою лодку и свои сети. Он не знал, что она наяда и что ей ни сетей, ни лодки не нужно! И вот однажды, когда она купалась, ее увидало ясное солнце. Солнце ведь все видит, и все ему доступно. Наяда заметила, что оно любуется на нее, и стала кокетничать с ним.
— Это с солнцем-то? — расхохоталась Полина.
— Да, с солнцем. Наяде все можно! А глупый рыбак, заприметив, что солнце любуется на его невесту, вздумал ревновать ее. Это к солнцу-то, к тому солнцу, которому все можно и все доступно! Поняла теперь, о, наибестолковейшая из всех Терпсихор подлунного царства? — спросил Павлов, обращаясь к Полине и почти загораживая собою Асенкову, которая сидела бледная, едва сдерживая слезы.
— Нет, ничего не поняла. Ты вздор какой-то наговорил, — весело и беззаботно пожала плечами Полина.
— Ты не поняла, так другие за тебя поняли! — сказал Павлов, вставая и на ходу слегка потягиваясь.
Он был прав. Другие поняли, и горькие мысли навеяло на молодые души это «понимание».
VII
правитьПосещение императрицей Александрийского театра было почти эпохой в истории последнего. К этому посещению готовились за целых две недели и целых два месяца потом говорили и вспоминали о нем.
Поставлена была та пьеса, в которой Асенкова вышла в первый раз, и водевиль «Полковник старых времен» вызвал у императрицы почти такой же восторг, какой и у ее державного супруга. Государыня от души поздравила Гедеонова с таким богатым приобретением для сцены, каким явилась молоденькая Асенкова, и обласкала дебютантку. Асенковой была подана в уборную присланная императрицей роскошная коробка конфет, а на другой день был доставлен Гедеонову для передачи молодой артистке браслет с богатым бриллиантовым фермуаром. Этим завершился и вполне окреп тот выдающийся успех, который выпал на долю хорошенькой дебютантки.
Государь был в восторге от успеха своей любимицы и неделю спустя, придя за кулисы и на этот раз прямо пройдя в уборную Асенковой, тихо сказал ей, нагибаясь к ее хорошенькому, раскрасневшемуся личику:
— Ну, а теперь мы справим второе новоселье!
Для этого «второго новоселья» была выбрана квартира, указанная цыганкой-прорицательницей в том доме, в котором она сама проживала, на Псковской улице.
Небольшая, но прекрасно расположенная квартира убрана была с такой роскошью и с таким никогда не виданным Асенковой комфортом, что молоденькая царская фаворитка в восторге остановилась на ее пороге.
— Господи, как здесь хорошо! — воскликнула она, складывая руки, как на молитве. — Господи, как здесь божественно хорошо… и какой вы сами божественный! — И она, в порыве восторженного обожания схватив руку государя, прижалась к ней горячими губами.
Государь оглянулся.
Они были совершенно одни. Прислуга, приставленная к квартире и рекомендованная старой цыганкой, была, очевидно, опытна. Она моментально исчезла и стала на страже этого первого свидания.
Государь провел свою спутницу по всем комнатам квартирки и, слегка обняв ее за талию и нежно нагнувшись над ее сиявшим от счастья личиком, тихо проговорил:
— Тебе здесь очень нравится?
— О да! — ответила Варя голосом, дрогнувшим от волнения.
— Хочешь ты теперь здесь, на новом своем новоселье, послушать цыган, которые тебе так понравились в собрании?
— О да, очень хочу, — воскликнула Асенкова.
— Сейчас! Я уже заранее распорядился, и цыгане готовы. Только сегодня они, как я тебе и обещал, будут петь для нас одних!
Государь ударил в ладоши, и в дверях появился личный его камердинер, часто сопровождавший императора в его таинственных экскурсиях, так называемых «васильковых действах». Только этому камердинеру, выбранному самим государем из среды мелких чиновников дворцовой конторы, император Николай доверял свои сердечные тайны. Один только этот камердинер знал и имена, и адреса почти всех царских фавориток, и только в таких серьезных увлечениях, как связь государя с фрейлиной Нелидовой, участие доверенного камердинера не требовалось. Нелидова, гордая и надменная, не потерпела бы, даже в угоду императору, подобного вмешательства. Зато маленькая Асенкова была и кротка, и неопытна, да и все, окружавшее ее, так сильно выходило из пределов всей ее предшествовавшей до тех пор жизни, что ей и в голову не могло прийти выражать свое удовольствие или неудовольствие по поводу того или другого царского распоряжения.
— Введи цыган в зал! — сказал государь, называя этим помпезным словом небольшую светлую, как фонарик, комнатку, выходившую окнами на большой пустырь, расположенный за домом.
Вообще вся квартирка напоминала уютный и где-то далеко спрятанный поэтический уголок.
До слуха очарованной молодой артистки донеслись звуки настраиваемых гитар, и она вздрогнула от восторга. Ей не верилось, чтобы в действительности эти чудные, волшебные звуки могли предназначаться только для нее одной! Так далеко ее воображение не заходило, так не могло быть даже в волшебной сказке.
Государь с улыбкой предложил Асенковой руку и вместе с ней вышел в зал.
При их появлении все цыгане встали с места. Государь милостиво кивнул им головой. Асенкова же не знала, что ей делать: поклониться она не решалась, не поклониться совсем было неловко. Государь с улыбкой взглянул на нее и произнес:
— Они тебе кланяются!
Варя боязливо подняла на него взор. На минуту она задумалась, а затем, поднявшись с места, сделала цыганам глубокий реверанс.
Цыгане с удивлением переглянулись. В первую минуту им показалось, что над ними смеются, и их непокорная цыганская кровь заговорила — они обиделись. Но улыбка государя и растерянный вид маленькой хозяйки дома показали им, что они ошибались. Они в свою очередь улыбнулись и отдали вторичный глубокий поклон.
— Ну!.. Спойте нам что-нибудь! Вот барышне ваше пение очень полюбилось, — сказал государь, обращаясь к дирижеру.
— Что приказать изволите? — обратился цыган, прямо взглядывая на Асенкову.
Он своей восточной смекалкой понял, в чьих руках в эту минуту была настоящая власть.
— Что-нибудь из того, что вы недавно пели, — сказала Асенкова, оправившаяся от своего смущения, — что-нибудь широкое, вольное, где про степь вашу кочевую говорится!
Дирижер почтительно поклонился и, обернувшись к хору, бросил ему несколько слов на своем гортанном наречии.
С места поднялась солистка и под аккомпанемент двух гитар густым, бархатным, в душу просящимся контральто запела свою чарующую песню. Хор подхватил, и стены маленького зала словно раздвинулись, чтобы вместить все это море звуков, всю ширь этого необъятного простора.
Асенкова подалась вперед и замерла в неудержимом восторге. Ее словно загипнотизировали, и она слушала, охваченная непостижимым, незнакомым ей чувством.
А песня лилась все шире, все могучее. Все с большей силой врывались в грудь звуки, говорившие о знойной страсти, о восторгах разделенной любви. Вместе с этим все мучительнее становилась в молодой, неопытной душе жажда этой страсти, этой восторженной любви!
За унылыми, рыдающими звуками полилась веселая, разудалая кочевая песнь, а затем слилась с порывистой, бешеной пляской. Вся дрожа и млея от восторга, понеслась смуглая плясунья, по пути размахивая, как крыльями, своими красивыми руками с звенящими кольцами тяжелых золотых цепей. Застонал от прилива восторга кочевой хор; гитары, надрываясь, аккомпанировали порывистой пляске. А смуглая красавица все бешенее неслась вперед, все порывистее кружилась, заламывая над курчавой, черной головой свои гибкие руки. Но затем песня оборвалась как-то вдруг, словно струны порвались в груди поющего хора, и плясунья, изнемогая, опустилась на быстро поданный ей стул.
Вместе с последним звуком струн Асенкова, подавшись вперед, громко вскрикнула и, схватившись за сердце, откинулась на спинку стула, на котором сидела. Государь взглянул на нее и испугался: молодая красавица смертельно побледнела.
— Довольно, спасибо! — торопливо сказал император, движением руки отпуская хор, и, как перышко, подхватив на руки молодую девушку, понес ее во внутренние комнаты.
Через минуту Варя очнулась и, робко улыбаясь, заглядывала в глаза государя, словно извиняясь перед ним за причиненное ему беспокойство.
— Э, да какая же ты у меня нервная и слабенькая! — с любовью нагибаясь над ней, проговорил император.
Асенкова, все еще под влиянием только что пережитых впечатлений, подняла на него восторженный взгляд и прижалась к его мощной, широкой груди.
— Тебя и полюбить нельзя горячо, и приласкать нельзя настоящей, страстною лаской, — продолжал он. — Ты свернешься и замрешь, как маленький цветок «не тронь меня».
Молодая артистка как будто испугалась.
— Нет, ваше величество! Любви я не испугаюсь! — сказала она порывистым, почти несвойственным ей тоном. — Я счастья не боюсь. А любовь ведь это счастье? — И она подняла на императора взгляд, полный безотчетного обожания.
Вместо ответа государь схватил ее в свои страстные объятия…
Прошло около часа. Николай Павлович сидел у ног Вари Асенковой в маленькой гостиной и нежно целовал ее руки, страстно обвивавшиеся вокруг его шеи.
— Ты любишь меня по-прежнему и никогда не будешь упрекать меня за то, что совершилось? — спросил он, никогда до тех пор так покорно не предлагавший никому подобного вопроса.
— Я? Упрекать вас? — начала Асенкова, но император не дал ей кончить.
— Не «вас», а «тебя»! — поправил он ее. — Теперь между нами, когда мы с тобою наедине, уже не может и не должно быть тяжелого церемонного «вы». Ты моя собственность, моя дорогая куколка, и, пока я жив, никто не вырвет тебя из моих рук.
Асенкова нежно улыбнулась и еще крепче прижалась к государю своей хорошенькой головкой.
— Ты сказал сейчас такое странное, такое недопустимое слово. Ты спросил меня, не стану ли я упрекать тебя? Да разве это возможно? Разве за счастье упрекают людей? А ты дал мне полное, безумное счастье, за которое я жизнью заплатить готова!
Государь сжал ее в своих могучих объятьях и воскликнул:
— Спасибо тебе за эти слова, и если ты навсегда сохранишь отрадное воспоминание о пережитых минутах, то знай, что я никогда не забуду их, и, что бы ни случилось с тобою, куда бы тебя ни забросила судьба, даже если бы ты, полюбив другого, добровольно пожелала порвать всякую связь со мною, ты будешь всегда иметь во мне надежного и верного друга.
Асенкова поднесла к губам его руку и умоляющим голосом произнесла:
— Теперь я могу обратиться к тебе с просьбой? Государь поднес ее руку к губам.
— Конечно можешь, моя крошка, моя золотая куколка, — ласково сказал он. — Я все сделаю, о чем бы ты меня ни попросила.
— Спасибо тебе! Видишь ли, в театральном училище в одно время со мною воспитывался ученик; он одновременно со мною выпущен тоже в драматическую труппу, но на выходные роли.
— Ну и что же?
— Я хотела бы, чтобы ты… немножко помог ему. Не деньгами, нет! Он горд и денег не примет ни от кого, даже от тебя! Но я попросила бы тебя, чтобы ты позаботился о его дальнейшей служебной карьере, чтобы ему жалованье дали такое, на которое можно было бы существовать, и чтобы ему роли давались такие, которые оправдывали бы это жалованье.
— Что же, это маленький детский роман? Да? — улыбнулся государь.
— Нет, романа не было никакого. Я даже влюблена не была в Гришу!
— А его Гришей зовут, этого моего юного соперника?
— Да вовсе не соперник он твой!.. Кто в мире может соперничать с тобою?
— Так откуда же у тебя такое участие к его судьбе?
— Ах, Боже мой, это так просто!.. Мы дали друг другу слово обвенчаться тотчас, как устроится наша судьба, ив тот момент, когда меня случайно выпустили в чужой роли, которая помогла мне выдвинуться, мы оба собирались подать прошение о разрешении вступить в брак.
— Ого, дело до брака дошло? Это уже не шутка!.. И ты не хочешь признать его моим соперником?
— Конечно, не хочу. В то время я и понятия не имела о том что такое настоящая любовь, настоящая страсть, та страсть, с которой ты меня познакомил. — И Асенкова, вся раскрасневшись, спрятала головку на груди государя.
— Ну, хорошо, хорошо, мой маленький цветочек, хорошо, моя «не тронь меня!» Не куксись и не прячь своих светлых глазок! Все будет сделано согласно твоему желанию. Твой фаворит получит и жалованье, и несколько ролей, которые ему разрешено будет провалить, и ты можешь быть совершенно спокойна о его дальнейшей служебной карьере! Столько моих личных денег ежедневно расходуется даром, — прибавил император, вставая, — что несколько лишних рублей, конечно, не лягут на мой бюджет разорением. Ну, до свидания, моя красавица! — сказал государь, в последний раз крепко и страстно обнимая Варю. — До скорого желанного свидания! Эта квартира останется нашим счастливым гнездышком, и здесь мы с тобой будем видеться и проводить счастливые часы! Ты согласна? Да?
— Разве можно об этом спрашивать? — тихо ответила Асенкова, прижимаясь к нему в прощальном поцелуе. — Разве можно предлагать мне такие вопросы? Но без нас эта квартира никому принадлежать не будет? Никто не станет жить в ней в наше отсутствие? — спросила она дрогнувшим от волнения голосом.
— Конечно нет! Ключ от нее будет у надежного, глубоко преданного нам обоим человека.
— У твоего камердинера? Да? Он, говорят, пользуется твоим особым доверием?
— Говорят? Кто же мог говорить тебе об этом? — спросил государь.
— Не помню, кто именно. Все говорили у нас в училище.
— А обо мне много и часто говорили у вас там? — с улыбкой осведомился государь.
— О да, и часто, и много, и всегда восторженно! В тебя многие-многие из наших были влюблены! Только их имен ты у меня не спрашивай, я тебе не назову их, так как слишком ревнива для этого.
— И не говори, моя куколка! — рассмеялся государь. — Я и сам их знать не желаю. С меня довольно одной твоей любви и того драгоценного доказательства этой любви, которое ты мне дала!
И, нежно закутав молодую артистку в новый роскошный салоп, государь бережно довел ее до крыльца и сам посадил ее в карету.
VIII
правитьДва дня спустя после «второго новоселья» новой фаворитки государь, мрачный и угрюмый, вошел перед вечером в квартиру, занимаемую старой цыганкой, так поразившей его в первый визит к ней.
В эту ночь императору приснился странный сон, а утром, проснувшись, он нашел на своем письменном столе маленький запечатанный конверт, в который была вложена записка следующего содержания:
«Я жду тебя, государь, у себя перед вечером, в том часу, который тебе будет удобен. Мне нужно передать тебе просьбу, которую письменно сообщить не могу. Не старайся узнать, каким образом доставлено будет тебе это письмо. Не узнаешь ты ничего, а всякое горе, причиненное твоими бесполезными розысками, всякая вызванная этими розысками слеза гнетущей тяжестью лягут на знакомую тебе детскую головку».
Первым движением императора по прочтении этой записки было предпринять самые тщательные, самые усердные розыски по поводу доставления в его личный кабинет и на его личный письменный стол таинственной записки. Но, поразмыслив, он удовольствовался тем, что допросил своего личного камердинера.
Тот не знал положительно ничего и был изумлен не менее самого императора.
— Но все-таки не можешь же ты не знать, входил кто-нибудь в мой кабинет, пока я спал? — строго произнес государь, пристально глядя в лицо пораженного и испуганного камердинера.
— Никто не входил, ваше величество! Да никто и не мог входить. Ведь ключ все время был у вас.
— Да, ключ был действительно у меня под подушкой, — пожал плечами государь. — Но в таком случае, стало быть, существует другой ключ, подделанный к замку моего кабинета?
— Этого не может быть, ваше величество! Никто не осмелился бы подбирать ключи к вашему кабинету. Да и когда это можно было сделать? В ваше отсутствие я нахожусь безотлучно в ваших апартаментах! Никто не решится делать слепок с замка вашего кабинета.
— Но ведь ты сам видишь, что кто-то проник туда без твоего ведома.
— Я не могу ни понять, ни объяснить себе подобное явление.
— Постарайся разузнать, но делай это тихо, чтобы не было заметно. Об этом надо или совершенно промолчать, или же придать этому розыску вполне определенный и беспощадный характер. Сделай же все возможное! Я очень надеюсь на тебя.
К цыганке государь отправился на этот раз один. Старая сивилла ждала его. Никакого приема в этот вечер не было. Цыганка велела всем наотрез отказывать.
— Я жду тебя, государь! — сказала она, едва только император переступил порог ее комнаты.
Услыхав слово «ты», император понял, что гадалка будет говорить с ним о серьезных предметах, так как, говоря о житейских текущих пустяках, она называла императора полным его титулом.
— Я, кажется, не опоздал? — ответил государь, входя.
— Нет, не опоздал. И благо тебе, потому что то, что я должна сказать тебе, спешно и откладывать беседу с тобой я не могла.
— Я слушаю тебя.
— Садись! — серьезно, почти повелительно проговорила старая цыганка. — Садись и слушай меня внимательно! Прежде всего скажи мне: ты ничего особенного сегодня во сне не видал? Тебе не снился далекий, великий старец?
Государь чуть не вскрикнул от удивления.
— Ты знаешь? — проговорил он.
— Я все знаю, государь! Для меня нет ничего сокрытого! Я ценою жизни заплатила за свое роковое знание, и неизвестного для меня нет ничего.
— В таком случае ты знаешь и то, кого я видел во сне сегодня, и что именно говорил мне привидевшийся мне далекий старец?
— Я все знаю, государь, — повторила гадалка. — Великий старец и мне приснился, как приснился тебе, и я слышала его вещий голос, как ты его слышал!
— И что же он сказал тебе?
— Все то же, что сообщил тебе, государь! Он сказал мне, что тебя ждет добровольная кончина на престоле твоих предков, а твоего державного сына, твоего первенца, ждет мученическая кончина на том же престоле. Ему предстоит великое мировое деяние: он призван освободить рабов от пленения. Над ним блеснет сияние предвечного света, но изуверы не поймут его, как не поняли они Спасителя мира. И его, царя земного, предадут смерти, как до него предали смерти Бессмертного Царя Небесного! Все это, государь, сказал мне сегодня далекий старец в чудном сне. Все это он сказал и тебе во сне тяжелом и мучительном. Но не за тем я призвала тебя к себе сегодня, а для того, чтобы ты своей властью назначил мне день, когда я могу исполнить возложенное на меня великое поручение, исполнить волю пославшего меня великого старца.
Государь слушал ее внимательно, почти с благоговением.
— Ты торопишься? — спросил он.
— Да, особенно мешкать я не желала бы, — ответила цыганка.
— Но почему? Разве ты хочешь покинуть Петербург?
— О моем личном желании тут речи быть не может, как и вообще никогда не может быть речи о желании нас, грешных, сопоставленных с предвечным, великим предназначением! Я уйду тогда, когда придет мой час. И этот час особенно не замедлит.
— И далеко ты уйдешь от нас? — спросил государь, как бы охваченный невольным сожалением при мысли об уходе странной гадалки.
— Далеко, государь, туда, откуда еще никогда никто обратно не возвращался!
— Ты сегодня слишком мрачно настроена! — попробовал пошутить император.
— О моем личном настроении какая же речь? — сказала гадалка, строго взглянув на него. — Я не за тем призвала тебя, чтобы выслушивать твои царские шутки. Они хоть и царские, хоть и милостивые, а все-таки шутки! Мне-то шутить не полагается! Смех от меня уже многие десятки лет как отошел.
— Но чего же ты хочешь?
— Я хочу, чтобы ты сам назначил мне тот день и час, в который мне разрешено будет без лишних соглядатаев проникнуть в собор, где почивают все русские цари, волей Божьей призванные к вечному упокоению, и где рядом с их могилами возвышаются людскою волей воздвигнутые гробницы над мнимым прахом тех, кого Господь в праведном суде Своем еще не призывал к Себе.
— Ты можешь пройти в собор всегда, когда захочешь! Вход туда никому не воспрещен.
— Я знаю это. Но я должна там исполнить великое, святое поручение, а оно не может быть исполнено иначе, как в полном одиночестве и среди великой тайны. Я о божественном законе говорю, его исполнить стремлюсь! До людских законов мне нет дела. Ты руководишь ими, как сам хочешь, а потому укажи мне сам, когда мне может быть разрешен вход в собор единолично, без свидетелей?
Государь на минуту задумался.
— Но… это исполнить трудно, — сказал он. — В соборе всегда присутствуют сторожа!
— Даже и ночной порой?
— Нет, ночью собор заперт! Но и тогда сторожам будет известно, если в его стены проникнет посторонний человек.
— А ты сам никогда в него один не входишь? — вдруг спросила цыганка.
Государь при этом вопросе слегка вздрогнул.
— Нет, я один в собор не вхожу. В последний раз я вошел туда один в день своего воцарения.
— И с тех пор ни разу больше не решился на это, государь?
Николай Павлович переменился в лице.
— Как? Тебе и это известно? — голосом, полным ужаса и недоверия, произнес он.
— Мне все известно, государь. Я не могу не знать того, что случается, и того, что должно случиться! И хотела бы, да не могу. Мне все тайны мира открыты. Оттого-то мне так и тяжело жить, оттого-то я так и рада буду, когда настанет мой последний час.
— Тебе так надоело жить?
— Не надоело мне… не то это слово! Устала я от жизни, так мучительно, так непосильно устала, что на языке человеческом нет выражения для этой усталости.
— И скоро найдешь ты избавление от этой непосильной ноши? — уже с участием спросил император.
Гадалка строго взглянула на него.
— Это праздный вопрос, государь! Такие вопросы ставить никогда не следует.
Николай Павлович повел плечами. Выговоров он не любил и не принимал даже и от такой силы, которую он признавал почти сверхъестественной.
— А тайну чужой кончины ты тоже открыть не можешь? — спросил он.
— И не могу, и не должна! Но ты о ком хотел спросить? О себе?
— Да, конечно! В тайны чужой жизни я проникать не стану.
— Прямой ответ я тебе дать не могу. Я могу сказать тебе только, что могучий дуб упадет, а нежный, гибкий тростник останется, и переживет могучий дуб, и плакать будет о нем горько, и не утешится до последнего своего часа. Не признает глупый, слепой народ всего великого значения мягкого и нежного тростника! Не разглядит он луча солнечного на русском престоле, отвернется от кроткого света и его ясного, скромного мерцания не признает. Дуб же упадет своей могучей волей, своим человеческим произволом, часа воли Божьей не дождавшись. И случится это тогда, когда светлым сиянием заблещет святой крест на новом, великом, победном храме.
Цыганка говорила громко, вдохновенно, ее речь звучала великой, святой истиной, в ней слышалась могучая, почти нечеловеческая сила.
Государь внимал ей в упорном, ненарушимом молчании. Наконец он спросил:
— Когда и как я могу ответить тебе на твою просьбу?
— А сейчас разве ты ответить мне не можешь?
— Нет! Мне надо будет сообразить все то, что я от тебя сегодня слышал, и все, что тебе предстоит исполнить! Я не хочу и не могу вызвать никаких праздных толков. Думать могут все, кто что хочет, и догадываться могут, но… своим словом и своими действиями я не могу и не должен возбуждать никаких праздных толков!
— А ты, государь, называешь святую истину «праздными толками»?
— Да! Когда она становится вразрез с моими предначертаниями! — ответил государь тем властным голосом, который много лет после его кончины еще слышался его современникам. Сказав это, император встал и, направляясь к двери, остановился, чтобы ласково сказать: — А я тебе еще спасибо не сказал за мое маленькое гнездышко, устроенное тобою!
Гадалка подняла руку, как бы желая прекратить этот разговор.
— Сегодня об этом простом, греховном и житейском я говорить не могу! — сказала она. — Я исполнила то, что могла исполнить там, где возможно было мое личное вмешательство! Ни предотвратить, ни остановить ничего я не могла. Я согласилась устроить тебе то, что ты называешь своим «гнездышком», только потому, что тут, в этом теплом «гнездышке», маленькой птичке будет и теплее, и безобиднее, чем где бы то ни было.
— Обидеть ее никто не может, — возразил государь. — Я этого не дозволю!
— Не все доходит до тебя, государь! Много есть такого, что ты и мог бы, и, быть может, хотел бы исправить, да не знаешь ты, что именно исправлять надо! Власть царя земного ограничена, от него все скрыто, все в тайне сохранено!.. Но раз ты заговорил о маленькой обиженной птичке…
— Обиженной? — воскликнул государь. — Почему обиженной? Кто обидел ее?
— Ты, государь, спрашиваешь меня об этом?
— Да. Конечно, я!..
— Ты сам обидел ее, государь. Ты отнял у нее то, чем красна жизнь человека, чем ясна вся жизнь женщины, а именно честь у нее отнял!
— Послушай… ты забываешься! Всему есть мера…
— Кроме правды, государь! Святой и светлой правде ни меры, ни предела нет! Но не упрекать я тебя хочу и не в душу твою царскую заглядывать! На это у меня, действительно, ни права, ни смелости быть не должно!.. Это мне не дано и не принадлежит. Я хотела только сказать тебе, после твоего визита к ней…
— О той самой просьбе, с которой она ко мне обратилась? Да?
— Нет!.. До этой детской просьбы мне нет никакого дела!.. Да эта просьба и неисполнима!
— Почему неисполнима?
— Потому что она не соразмерила своих сил, обращаясь к тебе с этой детской просьбой, не поняла, маленькая и слабая, с какой она крупной и мощной силой в борьбу вступила.
— О какой силе ты говоришь? Я тебя не понимаю!
— А между тем это так просто и понятно. Эта маленькая женщина просила тебя за человека, ей когда-то близкого и милого? Я о душевной близости говорю, о той, которая не всем доступна и понятна.
— Да, действительно, она просила меня о своем бывшем товарище и даже бывшем женихе. И я обещал ей.
— Напрасно, государь! Он ничего не примет от тебя, даром что ты царь всемогущий, а он бедный, нищий актер! Не старайся оказать ему благодеяния, ему ничего не нужно. Недолговечен он, а на его век и его скудной работы хватит! Позднее, со временем, когда он порешит со своей одинокой жизнью, ты его брата осиротевшего вспомни. Напоминать тебе о нем не будут — никому до него, сироты, не будет дела. Ты сам тогда вспомни. Божья милость освятит тебя за это!
Государь простился с гадалкой и вышел пасмурный и задумчивый, каким вошел. Эта беседа не внесла успокоения в его сердце, не бросила яркого луча света в его отуманенную душу.
Проходя по двору, государь даже взгляда не бросил на свое маленькое «гнездышко», не подарил его теплым и сочувственным взором. На его гордой душе было тяжело и мрачно. Он не любил встречаться с настоящей, им самим признанной силой.
IX
правитьЗимний сезон был во всем разгаре. Балы и маскарады следовали один за другим непрерывно, и даже при дворе веселились не меньше, нежели среди простых смертных. Состоялся обычный блестящий бал у великой княгини Елены Павловны. Дала блестящий бал графиня Разумовская, в своей родовой гордыне доходившая до того, что с самой императрицей считалась визитами. Пышно и торжественно отпраздновала день своего ангела блестящая аристократка Татьяна Борисовна Потемкина, в то время еще не ударившаяся в тот строгий аскетизм, каким отмечены были последние годы ее жизни.
Бойкая и веселая графиня Воронцова-Дашкова, всегда любившая чем-нибудь выделиться среди толпы, объявила, что ни раута, ни бала она дать не намерена, а решилась устроить у себя маскарад, чтобы восполнить тот пробел, который ощущался в великосветском обиходе.
— На все эти маскарады в разных там собраниях не каждая из нас поедет, — весело и бойко рассуждала молодая красавица.
— Ну, вы-то, графиня, поедете! — фамильярно возразил ей неугомонный Булгаков, умевший всегда и всюду поставить себя на интимную ногу.
— Да, я-то поеду, — смеясь, согласилась она, — но не все так смелы и невзыскательны, как я. Мало ли что я сделаю и чего не сделают вокруг меня другие? Вот вас, Булгаков, я, например, принимаю, и даже очень охотно и ласково принимаю, а попробуйте вы появиться к Потемкиным?
— А зачем меня туда занесет? — на своем казарменном жаргоне возразил известный дерзкий остряк. — Чего я там не видал, как выражались наши дядьки в корпусе?
— Так ведь моя жена — не дядька, и разговариваете вы не в корпусе! — строго и почти сердито заметил ему граф Воронцов-Дашков.
— Мало ли что! — продолжал тот, не изменяя ни тона, ни жаргона. — Да вы не сердитесь на меня, граф! — пожал он плечами. — Это вас ни к чему не приведет. Вы деликатно дадите мне почувствовать, что мои визиты вам не особенно приятны! Графиня, по своей безграничной доброте, даст вам почувствовать, что со мною веселее, нежели с другими, и… все пойдет по-старому. Так не станем понапрасну ломать шпаги. Речь шла о новой блестящей затее вашей супруги — дать маскарад вместо глупого бала или скучного раута, и я нахожу эту затею блестящей, как все, что выходит из ее пленительной головки.
— Вы мне льстить начинаете, Булгаков? — рассмеялась графиня.
— И не думал! Вас все называют очаровательной. Этот титул признан за вами так же неотъемлемо, как императорский титул за императором Николаем Павловичем, и напрасны будут все ваши скромные протесты против моих слов и доводов.
— В конце концов вы одобряете мой план устроить маскарад?
— Не только одобряю, но прямо-таки приветствую всеми силами своей преданной души.
— Ну вот и прекрасно! Помогите мне составить список приглашенных.
— Я надеюсь, что ты будешь разборчива и осмотрительна? — заметил граф.
— Напротив! — рассмеялась его супруга. — Я намерена быть несравненно менее осмотрительной, нежели обыкновенно.
— Как? Еще менее осмотрительной?
У Воронцова-Дашкова так забавно вырвалось это восклицание, что и графиня, и Булгаков, ничуть не стесняясь, громко расхохотались.
— Ну разумеется! — ответила она. — На балы я приглашаю с большим разбором, потому что до некоторой степени отвечаю перед своими гостями за всех и за все, тогда как в маскараде…
— Да разве ты намерена ввести все условия настоящих маскарадов и пожелаешь, чтобы все приехали к тебе в масках, как на общих и пестрых маскарадах в разных там собраниях?
— Не только пожелаю, но настоятельно потребую!
— Помилуй! Да таким образом к тебе Бог знает кто заберется!
— Да, действительно!.. Это несколько рискованно, — вставил свое слово Булгаков.
— Почему рискованно? Билеты будут именные, и число приглашенных лиц будет строго ограничено.
— А если именные билеты, то при чем же тут маски? — спросил граф.
— Билеты будут предъявляться только мне и лицам, лично мною уполномоченным.
— Что же, у тебя и костюмы будут допускаться?
— Ну вот еще вздор? При чем тут костюмы? Просто черные домино, и по возможности наглухо закрытые, так чтобы даже по руке никого нельзя было узнать.
— Это очень пикантно, графиня!.. Ей-богу, очень пикантно! — воскликнул Булгаков.
— А по-моему, так прямо глупо! — возразил Воронцов. — Что нам конкурировать с разными там клубами и собраниями?
— А царская фамилия будет, графиня?
— Мужчины непременно. Императрицу я пригласить не посмею. Зато ручаюсь, что государь приедет непременно.
— Вы слышали, графиня, что император себе новую игрушку нашел?
— Слышала, — тоном пренебрежения ответила великосветская красавица, — и даже очень дешевую и не мудрую игрушку — девчонку какую-то из театральной школы!
— Ну, эта девчонка, пожалуй, всем нам на голову сядет! — покачал головою граф.
— Почему ты так думаешь?
— Потому что всегда стараюсь быть в курсе дела и никогда не пропускаю без внимания ни одного выдающегося явления
— Нашел «выдающееся явление»! Каприз пресыщенного человека!..
— Но у этого пресыщенного человека есть чем развлечься и помимо этой новой прихоти!..
— А кто же из вас откажется сорвать свежую, нераспустившуюся розу? — фамильярно рассмеялась графиня. — Я знаю пример, где муж одной из самых модных и самых блестящих красавиц вздумал ухаживать за старой горничной жены потому только, что узнал, что эта престарелая весталка до почтенного сорокалетнего возраста сохранила огонь на своем алтаре. Нет, господа, что бы вы там ни говорили, в чем бы вы меня ни уверяли, а все вы в известном отношении шуты гороховые. Но раз уже вы заговорили о материях важных, объясните мне, ради Бога, как вздумалось государю, при его серьезном увлечении Варенькой Нелидовой, сблизиться с этой маленькой дурочкой? — сказала графиня с оживлением. — Ведь Варенькой государь положительно увлечен! Я такого серьезного увлечения за ним еще не знала.
— Это серьезная пьеса его житейского спектакля, а маленькая актрисочка лишь веселый антракт, — рассмеялся Булгаков.
— А вы, Булгаков, видели ее?
— Разумеется!
— И я видел, — сказал граф.
— Даже и ты? Разве ты когда-нибудь переступаешь порог русского театра? Я думала, ты всегда только во французских кулисах пропадаешь, — колко заметила графиня.
— Нигде я не пропадаю и пропадать не намерен! — недовольным тоном ответил граф, незадолго перед тем не на шутку одураченный одной из артисток Михайловского театра, которая прокутила со своим товарищем по сцене деньги, взятые у графа.
Графине жаль стало мужа. Она его не любила и ревновать не могла, но так как вообще никакого неловкого положения сама не выносила, то не любила ставить в него и других.
Потому она, обращаясь сразу к обоим своим собеседникам, спросила:
— Ну, господа, раз вы оба видели это новое маленькое чудо, то скажите мне, что это такое?
— По-моему, прелестный маленький бесенок, — ответил Булгаков.
— Да, пожалуй! Для государя это просто маленькая доза хорошего кайенского перца.
— А что, она очень молода? — спросила графиня.
— Прямо со школьной скамьи. По метрике ей что-то около семнадцати лет, а на вид и того меньше.
— Браво, Булгаков, вы уже и до метрики добрались?
— Нельзя! Надо держать нос по ветру!
— Какие у вас глупые выражения! — громко расхохоталась графиня.
— Как ты резко и громко смеешься! — с легкой гримасой заметил ее муж. — Ну, да Бог с ними со всеми! Надо, если ты уже так решила, серьезно заняться этим твоим оригинальным маскарадом.
— Давай заниматься. Начинай! Бери перо, бумагу и составляй список! Я буду тебе диктовать. Сама писать я терпеть не могу и даже не умею. Я чуть ли не сто лет не брала пера в руки!
— А вам давно минуло сто лет, графиня? — спросил Булгаков.
— В метрике моей справьтесь, раз это но вашей части! Ну пишите же хоть вы, Булгаков! — нетерпеливо воскликнула графиня. — С кого мы начнем?
— Мужчин прежде заносить в списки или женщин, графиня?
— Разумеется, женщин!
— Из женщин первая по возрасту и по знатности графиня Разумовская?
— Вы с ума сошли, Булгаков! Графиня не только не поедет, а прямо-таки рассердится и билет мне обратно пришлет.
— То же самое будет и с Татьяной Борисовной Потемкиной.
— Вероятно! Это тоже не маскарадная дама.
— А фрейлин высочайшего двора вы пригласите?
— Всех, кроме одной только Полины Бартеневой. Ведь ее тотчас же узнают по ее корпуленции, и ей никогда не удастся заинтриговать. Полину можно и должно слушать только тогда, когда она поет. Ее пение дивно, но разговор ровно никому не нужен.
— А Варвара Аркадьевна Нелидова, вы думаете, поедет на ваш маскарад? — рассмеялся Булгаков.
— Вареньке-то с чего ломаться? Эта из числа весталок выбыла!.. Она погасила огонь.
— Да, не «мудрая дева»! Не уберегла светильника! — рассмеялся Булгаков.
— О ее светильнике я не забочусь, — брезгливо заметил граф, — а относительно ее присутствия на нашем маскараде я совершенно разделяю взгляд графини. С чего ей к нам не поехать, если она на последнем маскараде в дворянском собрании была?
— Варенька? Была в маскараде дворянского собрания? Это еще что за новость?
— Новость, переданная мне человеком, лично посвященным в эту тайну, — ответил граф.
— И не сумевшим скрыть эту доверенную ему тайну от равнодушных взоров и суждения почтеннейшей публики? — рассмеялся Булгаков.
Граф бросил на него взгляд легкого нетерпения. Он не особенно дружелюбно относился к фамильярной болтовне известного остряка, находил его тон неприличным и неудобным в строго выдержанной гостиной.
Зато графиню Булгаков забавлял, а она любила только то, что забавляло ее.
— Нет, скажи мне, пожалуйста, неужели Варенька в самом деле рискнула поехать в маскарад собрания? — спросила она.
— Помилуйте, какой же тут особенный риск? — вступился Булгаков. — В дворянское собрание ездят очень и очень многие!
— Легко быть может. Но Вареньке-то на что это понадобилось?
— Неверность державного поклонника, должно быть, проследить хотела.
— Да-а? Вот как! Она уже в ревность ударилась? Бедная Варенька!.. Ревность — ведь это начало конца.
— Ну, до конца ей далеко — у нее щупальца хорошие! — смеясь, заметил Булгаков.
— Что это вы, Константин Александрович? Что у вас за выражения? Какие еще там «щупальца»?
— А, видите ли, есть такие рептилии, графиня, из породы земноводных. Они действуют щупальцами. Они впиваются ими в намеченную жертву, впиваются крепко и, раз вцепившись, уже не отпускают ее!.. По крайней мере, много усилий приходится употребить, чтобы заставить их lâcher prise[2]
— И у Вареньки, по вашему мнению, хорошие «щупальца»? Да? И что же? Ее преследование увенчалось успехом?
— Это смотря по тому, что ты называешь успехом, — пожал плечами граф. — Она хотела только убедиться в справедливости того, что ей говорили.
— А ей успели что-то сказать? Как я узнаю наших милых дам! Она убедилась?
— Ясно и определенно, потому что сама видела, как государь целый вечер провел с маленькой, миниатюрной маской и проводил ее по лестнице, чтобы лично в своей карете довезти ее до дома!
— И все это не басня? Не сказка?
— Вовсе нет! Я могу тебе прямо указать даже на то, что за экипажем государь посылал директора театра Гедеонова.
— Александра Михайловича? Узнаю его! — воскликнул Булгаков. — То есть другого Александра Михайловича положительно мир не родил! Нет, скажите, граф, он так-таки и сбегал за экипажем?
— Я не говорю, что он «сбегал» за каретой. Но государь приехал в маскарад в маленьких санках, а уехал в карете, и вот относительно этой перемены все заботы возложены были на Гедеонова.
— Ну да, ну да, конечно! Ах, Александр Михайлович! Ах, солнце наше красное! Ну, а провожал государь кого? Воспитанницу театрального училища, вероятно?
— Да, вот эту маленькую артистку, что пленила своим гусарским ментиком государя.
— Ну, не восторг ли это? Скажите мне, не восторг? Александр Михайлович сам разыскал девочку, сам ее в ментик нарядил, сам государю представил и сам же ей теперь экипажи подает, а быть может, и галоши с нее снимает! Нет, кто что ни говори, а когда умрет Александр Михайлович Гедеонов, то преемника ему уже не останется. Графиня, — обратился Булгаков к грациозной хозяйке дома, внимавшей его восторгу, — графиня! Неужели вы Гедеонова на свой маскарад не пригласите? Вас за это осудят все современники, и беспристрастное потомство вам это в вину поставит.
X
правитьМаскарад графини Воронцовой-Дашковой удался как нельзя лучше. На него съехался чуть не весь Петербург, и все великосветские дамы друг перед другом старались не быть узнанными. Графиня усердно помогала этому, лично вместе с мужем проверяя входные билеты и не открывая положительно ничьей тайны.
Мужчины, нарасхват добивавшиеся чести заполучить пригласительный билет, были в полном сборе. Среди мужского общества тут были положительно весь Петербург и весь цвет гвардии.
Государь приехал в самый разгар маскарада вместе с наследником, редко посещавшим этого рода собрания, так что его появление было особым почетом для графа и графини. Вслед за государем приехал и великий князь Михаил Павлович, который, напротив, очень любил маскарады и охотно откликался на остроумную маскарадную интригу.
Все дамы сохраняли самое строгое инкогнито, старались говорить измененными голосами; никто не приподнимал даже широкого кружева маски, совершенно скрывавшей лицо. Без маски, с лицом, блиставшим оживлением из-под широкого кружева, обрамлявшего капюшон, наброшенный на голову, но тотчас же откинутый, царствовала только сама пленительная хозяйка дома, которая уверяла, что она и без маски сумеет заинтриговать всякого, кого захочет.
По залу ходило и несколько мужских домино, разрешенных графиней, но их было мало.
Мужчины предпочитали сами быть объектами интриги и никого собою не интриговать.
Государь стоял у одной из колонн, весело перебрасываясь отрывочными фразами с проходившими мимо него масками. Вдруг перед ним остановилась миниатюрная маска в щегольском домино, с массивным золотым браслетом в виде цепи на маленькой руке, обтянутой черной перчаткой. Государь мельком взглянул на нее, и его брови грозно сдвинулись.
С минуту он тревожно смотрел на маску, а затем, видя, что она не отходит от него, спросил:
— Ты, может быть, хочешь что-нибудь сказать мне, прекрасная маска?
— Нет, ничего особенного, — пропищала она деланным маскарадным голосом. — Мне только жаль, что здесь нет цыган. Ты знаешь, как я люблю цыган!
Государь был поражен. Эта крошечная, миниатюрная фигурка, эти осторожные, как будто кошачьи, жесты и ухватки, этот робкий взгляд больших глаз, сверкавших из-за длинных разрезов черного бархата, весь этот общий рисунок подкупающей, почти молящей грации — все это было хорошо знакомо и памятно государю, все это он недавно хорошо видел совсем близко.
— Как ты здесь очутилась? — спросил император тоном, в котором нежность и сожаление боролись с гневом.
— А что? — пропищала маска. — Почему же мне было сюда не приехать? Ведь ты здесь, а ты сам сказал мне, что всюду, где ты будешь, там и я могу быть с тобою вместе.
У государя вырвался жест нетерпения.
— Нет, ты не поняла меня! Ничего подобного я тебе не говорил и не мог говорить. Ты не можешь сомневаться ни в моем участии, ни в моем расположении, но во всем и всюду должны уважаться и соблюдаться приличия, а ты хочешь нарушить их.
— Я? Чем же это? — спросила маска, и в ее голосе прозвучала горькая обида. — Что я такое сделала, что могло бы так сильно прогневить тебя?
— Если ты сама не понимаешь этого, то мне будет трудно объяснить тебе, — сказал государь таким тоном, в котором напрасно хотел скрыть свое неудовольствие.
Маска торопливо вынула из кармана маленький кружевной платок и, подсунув его под маску, вытерла слезы.
У государя опять вырвался нетерпеливый жест. Он терпеть не мог женские слезы, и это знали все, кто когда-нибудь стоял близко к этому монарху.
— Ты лучше всего сделаешь, если уедешь, — сказал он, стараясь говорить с возможной кротостью, проявляя почти несвойственное ему терпение.
На эту сцену начали издали обращать внимание большинство из присутствующих. В углах начали потихоньку перешептываться.
Государь заметил это и чувствовал подступающий гнев, истинный пароксизм гнева, один из тех пароксизмов, о которых знала вся Россия. Он нагнулся вперед, несколько наклонился к миниатюрной маске и тихо, но внушительно проговорил:
— Уезжай сейчас же! Слышишь ли? Сейчас!
— Слышу, слышу, но не уеду, — капризно пропищала маска.
Кровь бросилась к лицо государю.
— Я тебе приказываю, — произнес он таким тоном, перед которым спасовал бы любой из царедворцев.
Однако упрямая маленькая маска стояла на своем и упорно повторяла:
— Сказала, что не уеду, и не уеду!
— Я вывести тебя прикажу, если так, — прошептал император, уже почти не чувствуя себя от гнева.
— Хорошо! — пропищала маска. — В таком случае я завтра же возвращу роль и никогда — понимаешь ли? — никогда не выйду в ментике и в гусарском мундире.
Государь чувствовал такой прилив гнева, что ему хотелось броситься на упрямую маску. Но он воздержался и по возможности тихо сказал:
— Уезжай! Я сейчас же следом приеду за тобою.
— Куда? — удивилась и как бы оторопела маска.
— К тебе домой, на Владимирскую! Ступай же! Ступай и жди меня!
— Напрасно, не приезжай! Мне не нужен твой визит, и дома ты меня не застанешь!
— Как это глупо! — воскликнул государь почти громко. — Как это необычайно глупо! Если ты здесь, то понятно, что теперь, сейчас, я тебя дома не застану. Но к тому времени, когда я приду, ты успеешь возвратиться.
Маленькая маска хотела еще что-то возразить, но в эту минуту, гордо раздвигая перед собою, как бы рассекая толпу, к государю подошла высокая и стройная женщина в дорогом кружевном домино и, обращаясь к назойливой маске, проговорила:
— К государю так смело подходить нельзя. Здесь не зал собрания!
— Но… — хотела возразить маленькая маска.
— Не возражайте, не смейте мне ничего возражать! — оборвала ее высокая и гордая женщина. — Я сказала вам, чтобы вы отошли, и вы отойдете! За это я вам отвечаю.
Она сделала такое смелое ударение на слове «я», что государь сразу узнал властный и гордый голос Варвары Аркадьевны Нелидовой.
— Ты явилась моим добрым гением, прелестная маска, — сказал государь и, стараясь говорить шутливым тоном, пояснил: — Я был положительно в осадном положении.
Нелидова — это была она — ответила ему поклоном, полным достоинства, и, обращаясь к маленькой маске, повелительно спросила:
— Вы еще тут?
— Но, позвольте, вы сами… — растерянным голосом начала маска.
Нелидова сделала к ней смелый шаг и решительно кинула ей:
— Еще одно слово, и я по-своему расправлюсь с вами.
Маска подалась назад. Нелидова последовала за нею, и между ними на глазах государя произошел короткий, но оживленный разговор.
Это продолжалось всего несколько секунд. Затем маленькая маска быстро исчезла, а Нелидова своей гордой и властной походкой вернулась к государю.
— Я искренне признателен тебе, прелестная маска, — подавая ей руку, сказал император. — Я положительно не понимаю, кто была эта назойливая маска?
— Я тоже не знаю этого, государь, и вовсе не желаю знать. Это меня не касается!.. Я буду счастлива, если этот маленький случай избавит вас от дальнейших неприятностей.
— О, за это можно смело поручиться, прелестная маска: больше я в такой просак не попаду. Но все это так сильно взволновало меня, что я дольше оставаться здесь не могу. Я сейчас уеду!..
— Даже не простившись с хозяйкой дома? Несколько минут спустя государь, наскоро простившись
с хозяевами дома, смущенными этим внезапным отъездом, вышел из подъезда и, бросившись в свои любимые маленькие одиночные санки, громко крикнул кучеру:
— На Владимирскую! Живо!
Кучер знал адрес Асенковой, которую государь неоднократно сам завозил домой, и меньше чем через полчаса император нетерпеливо стучал в дверь маленькой уютной квартирки.
Прошло несколько минут, прежде чем откликнулись на его стук.
Наконец послышалось шлепанье туфель, и заспанный голос старухи Асенковой боязливо окликнул:
— Кто там? Кого надо?
— Отворите! — громко и повелительно крикнул государь. — Сейчас же отворите! Это я!
Узнав голос государя, старушка стремглав бросилась будить дочь и попутно сама что-нибудь накинуть, потому что была в одном белье.
Государь тем временем вновь крепко и сильно ударил в дверь.
Варенька, разбуженная стуком и напуганная голосом матери, которая бросилась к ней с криком: «Варюша!.. Государь!» — в свою очередь, стала торопливо одеваться и, наскоро накинув блузу, первая поспешила к двери, за которой продолжал стоять император.
— Ваше величество! Вы? Что случилось? — испуганно бросилась она к нему и отступила, увидав перед собой искаженное гневом лицо государя. Таким она никогда еще не видала его. — Что такое случилось? — повторила она, не помня себя от волнения и испуга.
— Однако ты славная актриса! — проговорил государь изменившимся от гнева голосом. — Тебе напрасно дают роли с переодеванием, напрасно твой талант на водевильные мелочи разменивают! Ты и в драме не испортила бы роли. — Говоря это, он сбросил шинель и прямо направился в комнату молодой девушки. Старуха Асенкова хотела последовать за ними, но император повелительным жестом остановил ее. — Мне нужно говорить с вашей дочерью, — повелительным тоном сказал он, — с нею одной только.
Старуха побледнела, как смерть. Она боялась не за себя, а за свою Вареньку. Покой и безопасность дочери были для нее выше всего на свете.
Асенкова поняла что мать не уйдет от ее двери; она знала, что, раз дело идет о ней, ее мать ни перед чем не остановится, ничего в мире не испугается. Поэтому она ласково сказала старушке:
— Мама, успокойтесь, пройдите к себе! Если вы меня любите, дорогая, то пройдите! Не волнуйтесь! Ничего особенного не случилось. Я сейчас сама приду к вам! Уйдите, родная! — И она, бережно повернув за плечи мать, направила ее к двери.
Старушка пошла молча, в течение нескольких минут осунувшись от страха. Варя проводила ее взглядом, полным любви и сожаления, и вернулась к императору.
Он стоял, облокотившись на комод, и пристально разглядывал беспорядок ее комнатки, не убранной благодаря тому, что ее застали сонную, врасплох. На лице государя было написано какое-то странное недоумение.
— Что с вами, ваше величество? — спросила Асенкова, приближаясь к государю, но не смея приласкаться к нему, как она привыкла это делать. Она видела, что он чем-то сильно расстроен и взволнован. — Что с вами, государь? — повторила она, пристально взглядывая на него.
Николай Павлович в свою очередь остановил на ней пристальный взгляд своих проницательных глаз. Однако Варя не сморгнула. Тогда государь опустился на стул и жестом приказал ей сесть против него. Асенкова молча повиновалась и смотрела на него, растерянная, но не испуганная. Император видел это и понимал, и его недоумение все возрастало.
— Отвечай мне прямо и открыто, а главное, не лги! — коротко и повелительно начал он.
Варя подняла на него смелый взгляд своих ясных глаз и промолвила:
— Я такого приказания не заслужила! Я никогда еще ни перед кем не лгала!
— Где ты была? — спросил государь.
— Когда, ваше величество? — спросила Асенкова, широко открыв глаза, так как была несказанно удивлена этим вопросом.
— Ты сама хорошо знаешь, когда: теперь, сейчас, перед моим приездом.
— Сейчас? Перед вашим приездом? Да конечно дома! Ведь вы же разбудили нас всех!
— Это ложь. Вы не спали… никто из вас не спал! — гневно произнес император. — Вам не удастся так нагло обмануть меня. Нет, не удастся! Отвечай мне сейчас же, где ты была?
— Повторяю вам, я была дома. Прямо из театра я проехала домой.
— Прямо из театра? Ты, стало быть, в театре была сегодня вечером?
— Да, была!
— Кто тебя там видел?
— Все видели. Я сидела в ученической ложе.
— В котором часу кончился спектакль?
— Сегодня довольно поздно! Многие номера в балете бисировали.
— Ты была в балете?
— Так точно, ваше величество!.. И государыня императрица со старшей великой княжной там была.
— А Гедеонов?
— Он приходил в нашу ложу вместе с министром.
— С Волконским? — почти вскрикнул император.
— Да, ваше величество! Но что в этом такого удивительного? Министр в последнее время часто заходит в нашу школьную ложу.
— И министр видел тебя?
— Да. Он даже говорил со мною!..
— И домой ты вернулась вместе с воспитанницами?
— Вместе с ними! Они довезли меня до дома в казенной карете.
Государь сообразил, что так быстро переодеться в домино и попасть на бал к графине Воронцовой Варя не могла бы. Но тогда что же это? Тень ее, что ли, была там, в этом душном, в этом ненавистном зале?
— Где твое домино? — спросил государь, желая проверить загадочный случай.
— Мое домино? — удивилась Асенкова. — Да я его сразу же после первого маскарада в собрании отдала обратно портнихе, которая мне шила его. Мне оно больше не было нужно, я и отдала.
— И оно действительно у портнихи?
— Вероятно, у нее, ваше величество! Впрочем, я не справлялась и завтра спрошу, если вы прикажете.
— И ты действительно никуда сегодня вечером не выезжала?
— Кроме театра никуда, ваше величество. Куда же я могла бы поехать?
Государь развел руками в глубоком удивлении. Он совершенно ничего не понимал.
— Ты правду говоришь? — переспросил государь, пристально взглядывая на молодую артистку.
— Я всегда правду говорю, ваше величество! — ответила она обиженным тоном.
— Ты не получала ни от кого приглашения на сегодняшний вечер?
— Я? На сегодняшний вечер? Да я никогда и ни на какой в мире вечер не получала приглашения, если не считать того, когда наши воспитанницы, еще в школе, свои именины справляли! Так ведь там и само справление в школе проходило. Какие же это приглашения?
— Я не об этом говорю.
— Так о чем же, ваше величество?
Вместо ответа государь пожал плечами и громко произнес:
— Я ровно ничего не понимаю.
— Так мне-то откуда же понять? — проговорила Асенкова, невольно улыбнувшись.
Но государь не слышал ее замечания.
— Ты в доме графини Воронцовой-Дашковой не была?
— А кто же живет в доме этой графини Воронцовой-Дашковой? — спросила она, с искренним удивлением глядя на императора.
— Никто посторонний там не живет. Там живет сама графиня с мужем.
— Сама графиня Воронцова-Дашкова? Так как же я могла попасть туда?
— Сегодня там большой бал… маскарад там!
— Маскарад? У графини Воронцовой? Я никогда не слышала, чтобы у больших господ в домах маскарады бывали, — сказала Варя простым и спокойным голосом, в котором уже невозможно было подозревать ни малейшего притворства.
— Но я сейчас оттуда. Я сам там был и видел тебя там.
— Меня? — Асенкова неудержимо расхохоталась. — Ваше величество! Да ведь сегодня не первое апреля! Что вы мне это рассказываете? — И она, откинувшись на спинку стула, принялась смеяться до слез, повторяя: — Я на балу у графини Воронцовой? Я?
— Да, ты! — ответил государь, положительно теряясь. — Ты сама!
— Но кто же мог сказать вашему величеству такой нелепый вздор?
— Никто мне не говорил его; я сам видел тебя и сам говорил с тобой.
Варя поднялась с места и внезапно побледнела.
— Вы сами? Говорили со мной?
— Да, я. Ты вспомнила о цыганах и просила, чтобы я доставил тебе возможность послушать их.
— Если так, ваше величество, то мой двойник уж очень глуп. Если бы я когда-нибудь и могла попасть в дом такой знатной барыни, как графиня Воронцова, то, наверное, никогда не вздумала бы требовать, чтобы для меня туда был приглашен цыганский хор. Нет, это мистификация, ваше величество, и мистификация дерзкая и глупая.
Государь сам начинал склоняться к тому же мнению. Но кто мог себе позволить что-либо подобное?
Оба на минуту замолчали. Обоих занимала одна неотступная мысль, не совсем выяснившееся подозрение.
— Позвольте, ваше величество, — первая прерывая молчание, начала Асенкова. — Если это, как вы говорите, маскарад, то, стало быть, все дамы там в масках?
— Да, и в очень строгих домино, кругом совершенно закрытых.
— Так каким же образом вы могли видеть меня, если я была в домино, да еще наглухо закрытом?
— Твой рост был, твоя фигура, твои ухватки. Ну, совсем ты.
— А голос, ваше величество?
— Голос был изменен, как все его всегда изменяют в маскарадах!
— Кроме меня! Вы помните, как мне не понравился весь этот неестественный маскарадный писк и как тщательно я уклонялась от него?
— Да, да, правда! Но что же это такое?
— Злая и дерзкая интрига, ваше величество! — сказала Асенкова серьезным и вдумчивым голосом, в котором государь почти не узнал своего кроткого и хилого «маленького цветочка». — Настолько злая и настолько дерзкая, что наводит меня на мысль и на просьбу, от которой у меня душа разрывается.
— Что такое? Какая мысль и какая просьба?
— Прикажите перевести меня в Москву, ваше величество! Удалите меня отсюда, и если вам угодно оказать мне громадную и щедрую милость, то прикажите, чтобы за мною там сохранено было то содержание, которое вам угодно было назначить мне!
Лицо государя разом потемнело.
— Нет, этого не будет! — ответил он. — Никто и никогда не станет выше меня, никто не скажет, что ему удалось насиловать мою волю. Мое слово — закон, и этого закона все будут придерживаться, пока я жив. До свидания! Ложись и спи спокойно! Завтра я увижу тебя и, вероятно, объясню тебе всю эту странную и непостижимую загадку маскарадной интриги.
Варя покорно промолчала и, проводив государя, вернулась к себе в комнату. Но спать она не могла; ее тревожили серьезные, мучительные мысли. Она сознавала, что вокруг нее сплетается целая сеть умелой и дерзкой интриги. Взамен опытности здравый разум подсказывал ей, что на этом первом опыте в маскараде вражда не остановится и что впереди ее ожидает серьезная опасность. Она боялась этой вражды, столь незнакомой ей до сих пор, и чувствовала себя перед нею слабой и безоружной.
Вошедшая мать заботливо осведомилась о том, что говорил государь и что означал его поздний визит. Варя рассказала матери по возможности все, как сама поняла и объяснила себе это; лгать матери она не могла и не умела.
Старушка пришла в неописуемый ужас.
— Господи, Боже мой! До чего люди-то дошли! — воскликнула она, качая своей седой головой. — И на что только они покушаются? — Ей, прямой и простой женщине, чем-то безгранично темным казались интриги, на которых, в сущности, построен был весь «свет», окружавший государя. Она не могла представить себе ни такой смелости лжи, ни такого дерзкого обмана. — Господи! Двойниками представляться стали, привидениями начали приходить!
И она крестилась и набожно, трусливо крестила свою Варечку, свою бедную, маленькую дочурку, вокруг которой разом создалась такая незнакомая ей атмосфера и удачи, и счастья, горькой, злобной ненависти и вражды!
Дочери с трудом удалось успокоить ее и уговорить пойти спать.
Сама Варя прилегла на кровать не раздеваясь. Ей было не до сна и не до покоя. Она была слишком взволнована и напугана этим внезапным эпизодом.
XI
правитьГосударь тем временем отправился прямо в Зимний дворец, но прошел не в свои апартаменты, а, выйдя из саней перед тогдашним посольским подъездом, отпустил кучера и пешком направился к фрейлинскому подъезду. Там он, к великому удивлению швейцара, прямо проследовал в комнаты третьего этажа, где помещались апартаменты, отведенные фрейлине Нелидовой, в отличие от других дворцовых фрейлин, комнаты которых расположены были значительно выше. Все во дворце знали об отношениях государя с Нелидовой, ни для кого не было тайной, что он посещал ее, но до сих пор это делалось осторожно, и так открыто, в такой поздний час император никогда еще не входил в комнаты своей фаворитки.
Варвара Аркадьевна была поражена его внезапным визитом. Она незадолго перед тем вернулась с бала-маскарада графини Воронцовой и не успела еще совершенно раздеться. Она только сбросила с себя маскарадное домино и оставалась в черном атласном платье, служившем продолжением маскарадного костюма.
При внезапно раздавшемся стуке в ее дверь Нелидова сама отворила и почти отступила, увидав перед собой государя.
В первую минуту Нелидова приняла его визит за желание немедленно отблагодарить ее за помощь, оказанную ею против назойливой маски, но одного пристального взгляда на императора достаточно было для того, чтобы разубедить красивую фрейлину и навести ее на тревожную мысль о серьезном гневе государя.
— Вы, ваше величество? — тоном глубокого удивления проговорила она, отстраняясь от двери и пропуская своего нежданного посетителя. — Вы, ваше величество? В этакий поздний час?
— Да, я и в такой поздний час, — грозно и насмешливо ответил государь, не подходя к руке молодой красавицы, как всегда это делал.
— Чему я обязана честью столь неожиданного и позднего посещения?
— Себе, Варвара Аркадьевна, исключительно одной только себе да еще той подставной дуре, которую вы нашли возможным подослать ко мне, чтобы одурачить, и которую я завтра же вышлю из Петербурга.
Император говорил серьезно и строго. Нелидова, успевшая хорошо узнать его характер, поняла, что шутки тут были плохи.
— Я не понимаю намеков вашего величества, — попробовала она возразить.
Однако Николай Павлович остановил ее на первом же слове:
— Тут нет речи ни о каких намеках! Я открыто говорю о вашей попытке одурачить меня, попытке — увы! — вполне неудачной.
— Опять-таки смело скажу вашему величеству, что я ровно ничего не понимаю.
— Ну, я не в вас. Я, напротив, все прекрасно понял, и вы сейчас же назовете мне ту дерзкую дуру, которая согласилась сыграть вверенную ей вами роль.
— Какую роль? Где? — пожимая плечами, переспросила Нелидова. — Я так редко и так мало посещаю театры, что не знаю, о какой именно роли вам угодно говорить! Я бываю только в царской ложе, в дни своего дежурства, когда мне приходится по обязанности службы сопровождать государыню. Но и ее величество, как вам известно, тоже изволит редко посещать театры.
— Полноте, Варвара Аркадьевна, полноте! Мы с вами здесь не в маскараде, и тон маскарадной интриги к нам не подходит!
— Я и не думаю, и не смею интриговать, ваше величество. Мне кажется, скорее, что именно вам угодно интриговать меня.
— Перестаньте, говорю я вам! — возвысил голос император. — Я все знаю и все понял. Я приехал к вам прямо от артистки Асенковой, вами беспощадно оклеветанной и скомпрометированной !
— «Оклеветать» госпожу Асенкову я не могла, потому что вовсе не знаю ее, никогда не видела ее в лицо и, вероятно, не увижу. Что же касается того, чтобы «скомпрометировать» женщину, которая публично выходит на потеху публики в гусарских доломанах и рейтузах и в ночных визитах к которой вашему величеству угодно так легко и так бесполезно сознаваться, то, вероятно, никому в мире не удалось бы сделать это. Такую женщину «скомпрометировать» никак нельзя.
— Вы не судья чужих поступков, — гневно произнес государь. — Я посоветовал бы вам построже следить за своими личными поступками и в чужие дела не мешаться.
— С благодарностью принимаю совет вашего величества и завтра же утром навсегда сниму фрейлинский шифр, носить который я действительно не вправе, — спокойным и твердым голосом произнесла Нелидова.
Государь слегка смутился. Он не ожидал такого возражения.
— Вы не так поняли мои слова, — начал он.
— Нет, я поняла их так, как мне следовало их понять. Государыня императрица, наверное, по своей неизреченной милости не откажет мне в отставке и немедленно отпустит!
— Куда и зачем?
— Это уж будет мое личное дело, ваше величество, одно из тех личных моих дел, заботу о которых вы только что так настоятельно рекомендовали мне.
— От фрейлинского шифра еще никогда никто добровольно не отказывался, такого примера не было.
— Нет правила без исключения, — с холодной улыбкой повела Нелидова своими роскошными плечами, заманчиво блестевшими из-под тонкого кружева полупрозрачного черного лифа.
Государь знал и любил этот гордый жест. На этот раз последний тоже не остался незамеченным, и император несколько спокойнее произнес:
— Я попрошу вас, Варвара Аркадьевна, на минуту отрешиться от своих враждебных намерений относительно моего двора и ответить мне на несколько прямых и неотложных вопросов.
— Спрашивайте, ваше величество! — спокойно ответила Нелидова.
— Кого вы подослали ко мне сегодня в маскараде? — прямо спросил государь.
— Я не понимаю вашего вопроса, — ответила Нелидова не сморгнув.
— Неправда! Вы меня отлично понимаете! Кто та назойливая и дерзкая маска, от которой вы меня избавили с такой готовностью?
— Это должно быть более известно вашему величеству, нежели мне, — смело ответила Нелидова, в упор глядя на государя. — Вы с нею говорили, ясно понимая, кто она, для меня же она явилась только случайной дерзкой особой, которая назойливо обеспокоила вас и от которой мне счастливо удалось вас избавить. Если это была ошибка с моей стороны и если этим я не угодила вашему величеству, то прошу снисходительно простить мне мое неудобное вмешательство и на прощание не поставить мне его в вину.
У Николая Павловича чуть дрогнули брови. Его удивили последние слова фаворитки, к которой он чувствовал действительное расположение. Разлука с нею была бы, безусловно, неприятна ему. Однако он быстро поборол вдруг явившееся внутреннее волнение и прежним тоном спросил:
— Почему на прощание? И о каком прощании вы так упорно ведете речь, Варвара Аркадьевна?
— Не будем говорить об этом, государь! Мое решение принято, а изменять своим решениям я не привыкла и никогда не сделаю этого.
Государь пристально взглянул Нелидовой в глаза. Она спокойно выдержала его взгляд, так как была не из робких. Государю это нравилось: он трусов не любил.
— Я оставлю этот вопрос открытым! — сказал он после минутного молчания. — И так как вам решительно не угодно поставить меня в известность относительно имени той маски, от которой вы меня так великодушно избавили, то я приму свои меры к тому, чтобы узнать это имя!
— Это личное дело вашего величества, а я дала себе слово, согласно вашему совету, заниматься только своими личными делами!
— Вы упрямы, Варвара Аркадьевна, — невольно улыбнулся государь, в котором гнев уже боролся с его серьезной привязанностью к красивой и гордой фрейлине. — Вы очень упрямы.
— Это один из самых мелких моих недостатков, ваше величество, — серьезно ответила Нелидова.
— До свидания! — сказал государь уже совершенно смягченным тоном. — Утро вечера мудренее.
С этими словами император направился к выходу из комнаты.
— Не всегда! — пожала плечами упрямая красавица. — Бывают такие мудреные вечера, перед которыми всякое утро бессильно.
Она произнесла эти слова уже в дверях, провожая государя и церемонно откланиваясь ему.
Николай Павлович ответил ей почтительным поклоном, но руки ей не подал. Он уходил все-таки неудовлетворенным, так как упорного сопротивления своей воле не выносил.
Вернувшись к себе, он позвонил и отдал приказ камердинеру немедленно вызвать к нему петербургского обер-полицмейстера Галахова.
Николай Павлович в дальний ящик задуманные дела откладывать не любил.
Галахов почти ждал внезапного вызова государя. Тонкий и привычный дипломат, он зорко следил за настроением верховного владыки, и приказы императора редко заставали его врасплох. Так и в данном случае он быстро собрался и отправился во дворец. Он ехал туда вполне спокойно, так как предугадывал причину внезапного вызова и сознавал, что он в состоянии дать достаточно удовлетворительный ответ по поводу того вопроса, который, по его мнению, мог в данном случае интересовать монарха.
Галахов присутствовал на балу графини Воронцовой и заметил какой-то маленький интимный переполох, а также разгневанное и недовольное лицо государя. Он видел, как к императору подошла маска в щегольском домино, под складками которого опытный царедворец тотчас же узнал всесильную фаворитку Нелидову. Далее Галахов зорко заметил, что между нею и другой маской, разговаривавшей с государем, произошел какой-то разговор, и в силу своего служебного всеведения знал, что прямо из дома графини государь проехал в маленькую квартирку на Владимирской, где оставался довольно долго, и что, вернувшись оттуда, он прошел не в свои апартаменты, а проследовал прямо в комнаты Нелидовой.
Это всезнание было азбукой в полицейской службе того времени. Сыскной полиции тогда вовсе не существовало: официальных и дорого оплачиваемых сыщиков на государственной службе не числилось, но когда нужно было что-нибудь узнать, то сакраментальная фраза «к розыску приняты деятельные меры» вовсе не существовала и виновные прямо и просто разыскивались, как в старых сказках говорилось, «по щучьему велению».
В силу всех этих давно исчезнувших законов и обычаев Галахов, вернувшись домой, отдал приказ своим ближайшим агентам быть наготове, а сам не раздеваясь сел и уснул в кресле перед своим письменным столом.
Эта предосторожность вполне оправдалась, так как на заре он был потребован лично к государю.
Исполнительный обер-полицмейстер мигом собрался и помчался во дворец.
Император подробно передал ему весь инцидент с неизвестной маской в доме графини Воронцовой и поручил ему в тот же день разыскать и доложить ему об имени смелой незнакомки.
— Это имя должно было известие графине Воронцовой или ее супругу, — прямо ответил Галахов.
Государь несколько изумился как самой мысли, высказанной его обер-полицмейстером, так и его уверенному тону и быстро спросил:
— Как? Почему ты это думаешь?
— Я не думаю, ваше величество, а непреложно уверен в этом.
— Но почему? Почему?
— А потому, что они оба лично контролировали билеты всех гостей при входе их в зал.
— Да, это правда. Но в таком случае, стало быть, графиня Воронцова была в заговоре?
Сказав это, император пристально взглянул на Галахова.
Однако и подобный вопрос не смутил последнего; он по-прежнему спокойно ответил:
— Нет, этого могло и не быть, ваше величество. Незнакомая маска могла пройти по просьбе кого-нибудь из лиц, которым граф или графиня особенно доверяют.
— Да, ты опять прав. Но все это может быть, наконец, проверено?
— Только не мною, ваше величество. Ведь я не имею права явиться спозаранку в дом их сиятельств и, подняв их чуть не с постели, требовать от них отчета в порядке их семейного праздника.
— Да, твое соображение справедливо. Но кто же в таком случае может сделать это?
— Вы, ваше величество, никто, кроме вас! Перед вами двери графского дома откроются немедленно и беспрепятственно.
— Но мне тоже неловко!
Галахов не ответил на эту мысль императора, понимая, что действительно государь прав: как ни всемогущ он, но и для него должно существовать уважение к чужому спокойствию. Да сверх того и вообще данное положение было очень щекотливо. Потому он высказал свое новое соображение:
— Быть может, это и бесполезно будет!
— Почему? Ты думаешь, что Воронцовы не скажут мне правды?
— В правдивости их сиятельств я не имею права сомневаться!..
— Так почему же мой вопрос может оказаться бесполезным?
— Лицо, давшее подставной маске свое щекотливое поручение, могло прознать о подозрении вашего величества и принять меры к тому, чтобы подставленная маска исчезла из города.
Император слегка усмехнулся, пожав плечами.
— Что это ты, кажется, как в старинных английских романах, о таинственных явлениях заговорил?..
— Что же тут таинственного, ваше величество? Из Петербурга ежедневно уезжает столько лиц. Благоволите дать мне приблизительные приметы этой таинственной незнакомки, и я постараюсь сам поискать ее, но не в числе обывателей, а в числе лиц, выехавших из столицы.
— Когда же она могла выехать? Обер-полицмейстер, не задумываясь, ответил:
— Теперь еще не успела, но через час или через два может выехать.
— Ты все предвидишь. Молодец ты у меня! — довольным голосом произнес государь и подробно описал внешние приметы таинственной и смелой маски.
Галахов уехал и в два часа дня явился к императору с докладом, что лицо, приметы которого совершенно совпадают с указанными императором, выехало в одиннадцать часов утра, по подорожной, спешно выправленной за два часа перед тем на имя жены поручика Лаврецкого «с будущими», как говорилось в то время в подорожных для обозначения родственников или прислуги, сопровождавших путешественников.
— Догнать! — крикнул государь. — Немедленно догнать и вернуть сюда! Я хочу добраться до начала этой интриги, хочу ее суть разоблачить.
— Для этого опять-таки необходимо обратиться к графу и графине Воронцовым, — ответил Галахов. — Теперь, после того внезапного отъезда, уже совершенно ясно, что маска явилась подставным лицом, подосланным к вашему величеству кем-нибудь из лиц, действительно приглашенных их сиятельствами, и вход этому подставному лицу мог быть обеспечен только по личной просьбе одного из приглашенных и хорошо знакомых хозяевам лиц.
Государь слушал его внимательно. Он был доволен сообразительностью своего ближайшего помощника по управлению столицей, но в то же время ему было досадно, что он дал себя так провести и что Галахов это не только видит и сознает, а еще указывает ему его дальнейшие действия. Но делать было нечего.
Император Николай был слишком честен для того, чтобы не сознать своего настоящего промаха, а потому обратился к Галахову:
— Продолжай, продолжай! Быть может, ты и еще дальше что-нибудь видишь и предугадываешь?
— Немного, государь!.. Я могу понять и верно сказать только, что лицо, подставившее и уговорившее, а может быть, и подкупившее маску, — обязательно женщина.
— Почему?
— Мужчина и не решится на это, и не снизойдет до этого, — улыбнулся Галахов своей тонкой, хитрой улыбкой. — Эта особа должна быть очень молода, кроме того, она должна быть очень хороша собою.
Император удивленно взглянул на обер-полицмейстера.
— Откуда ты берешь это? Что ты, в самом деле, гаданиями, что ли, заниматься стал?
Галахов почтительно ответил:
— Для этого не нужно гадания, ваше величество. Это само собой разумеется.
— Откуда? Этого я уже вовсе не понимаю! — пожал плечами государь.
— Эта особа должна быть молода, потому что все ее действия довольно опрометчивы. Она легко могла попасться и навлечь на себя серьезные неприятности! Так опрометчиво поступают только в ранней молодости, а о ее красоте я сужу потому, что на такую дерзкую выходку может решиться только очень хорошенькая женщина. Дурной этого никто и никогда не простит, и она сама прежде всех будет убеждена в этом обстоятельстве.
Государь поневоле рассмеялся над прозорливостью своего обер-полицмейстера.
— Если бы ты не стоял во главе полиции, Галахов, — сказал он, — то я непременно посоветовал бы тебе заняться гаданием.
— Как та гадалка, что практикует в Коломне, близ церкви Михаила Архистратига? — опрометчиво произнес
Галахов, но тотчас же остановился, заметив, что его слова произвели сильное впечатление на императора.
— Не говори о том, чего не знаешь! — вскользь заметил государь и после минутного молчания прибавил: — Ты, смотри, не вздумай там строгости свои разводить, у этой старой цыганки! Ее великий князь Михаил Павлович любит!.. Он верит во все это!
Галахов опустил глаза и промолчал. Он слишком хорошо был осведомлен обо всем, что происходило в городе, чтобы не знать, кто именно верит в старую гадалку, и боялся, чтобы государь на его выразительном лице не прочел его сокровенной мысли.
На несколько секунд воцарилось молчание. Николай Павлович несколько раз прошелся по кабинету. Галахов же стоял в почтительной позе верного слуги, ожидавшего дальнейших приказаний.
— Ну, продолжай свой гороскоп! — сказал император. — Продолжай, если начал! Что ты мне дальше скажешь? Ну, хорошенькая это женщина, молоденькая. Дальше что скажешь, Галахов?
— Дальше, ваше величество, вот что: она очень знатная и принадлежит к самому лучшему обществу.
— Это почему?
— Да ведь она не только была приглашена на бал графини Воронцовой, но еще настолько уверена была в том, что будет там желанной гостьей, что решилась всю эту маскарадную интригу провести, не стесняясь и явно рассчитывая на полное снисхождение хозяйки дома. А на графиню Воронцову могут рассчитывать далеко не все, как известно вашему величеству.
— Да, и то правда, — согласился император. — Ты опять вполне прав!..
Галахов встал, чтобы откланяться. У него была одна самому государю известная слабость: он не любил, чтобы его отпускали, и спешил сам уйти, чтобы ему не дали почувствовать, что аудиенция окончена. Государь шутя называл его за это «непоседой».
— Что вскочил, непоседа? — улыбнулся он. — Я еще не кончил, а ты уже вскочил.
Галахов вновь опустился на стул.
— Продолжай свои розыски! — сказал Николай Павлович. — Деятельно продолжай и ни перед чем не останавливайся! Конечно, не допрашивай сам никого, но перед собиранием справок не останавливайся! Собирай их всюду, где придется, где только возбудят твое любопытство и твое подозрение, а когда нападешь на прямой и верный след, тоже, ничем не стесняясь, прямо и смело доложи мне! Понял?
— Понял, ваше величество, — ответил обер-полицмейстер и, откланявшись, вышел.
Николай Павлович остался один и погрузился в обдумывание того, что ему только что сообщил его исполнительный и дальновидный глава столичной полиции.
Государь понимал, откуда шла смелая интрига, и эта смелость несколько охлаждала его чувство к заносчивой фаворитке Нелидовой.
«Со мною так ненадолго ее хватит, — сказал он себе в душе. — Меня ведь подчинить нельзя».
И ему вспомнилось, как еще в детстве один из его воспитателей, выведенный из терпения его упрямством и настойчивостью, воскликнул в порыве досады: «Ну, с этим попляшут! Этот конь не объездится!»
Вместе с уверенностью в виновности Нелидовой в справедливой душе государя вставало сожаление о том горе и том испуге, какие он только что причинил маленькой Асенковой.
«И пришло же мне в голову, что эта кроткая и трусливая малютка затешется в чужой дом и станет там чуть не скандалы поднимать! Как это на нее непохоже! — подумал он. — Но кто такая эта Лаврецкая?» — вопросом встало в уме государя.
Он понимал, что к первой попавшейся авантюристке Нелидова не обратится и что лицо, которому она решила довериться, было почему-нибудь близко ей. Это необходимо было разузнать, и для этого государь решил пойти на хитрость. Выслушивая в тот же день доклад военного министра, он как будто мельком спросил его, есть ли в рядах гвардии какой-нибудь поручик Лаврецкий, а если служит, то женат ли он.
Сразу ответить на этот вопрос министр не мог и сказал, что соберет нужные справки. Уже через несколько часов он доложил государю, что поручик Лаврецкий служит в егерском полку и недавно уехал в отпуск, в Тверскую губернию.
— Что за дикая идея среди зимы отпуск брать! — сдвинул брови государь.
— Он поехал для устройства домашних дел, ваше величество. У него умер богатый дядя, и он поехал для ввода во владение полученным наследством.
Такой предлог был вполне уважителен, и возразить что-либо против него было невозможно. Поэтому и государь, не возвращаясь уже к причине отъезда Лаврецкого в столь неурочное время, задал военному министру следующий вопрос:
— А женат он? Ты не знаешь?
— Женат, ваше величество. Понять не могу, как это у меня давеча совершенно вышло из ума, что я сам и на свадьбе его был.
Император с удивлением повторил:
— Ты был на его свадьбе? Что же, он к знати, что ли, принадлежит?
— Не столько он сам, сколько его жена, — ответил министр.
— Да? А на ком этот Лаврецкий женат?
— На графине Пален, ваше величество. Она не так давно из Смольного монастыря вышла.
Государь подумал с минуту, и в его памяти воскресла бойкая рыженькая девочка в институтском платье, с пленительной грацией танцевавшая на выпускном экзамене модную в то время качучу. Государь живо вспомнил и ее гибкую, миниатюрную талию, и ее крошечные ножки, длинные рыжие букли, бойко вскидываемые при движениях грациозного, жгучего танца. Он вспомнил даже, что, любуясь на маленькую танцовщицу, сам шутя высказал сожаление о том, что такой талант родился в аристократической семье, а потому неизбежно заглохнет, так как не получит достаточно случаев для своего применения в чопорном кругу общества, связанного своими строгими приличиями. «На сцене она такой жгучей качучей карьеру сделала бы, — рассмеялся он тогда, обращаясь к кому-то из окружавших, — при графской короне ее кастаньеты совсем без толка пропадут».
Теперь государю все было ясно. Нелидова тоже была смолянка и хотя, вероятно, вышла из института классом раньше Пален и между ними могло быть года два или три разницы, но дружбе между ними это не мешало, и бойкая рыженькая гитана, наверное, не задумалась бы не только под маской, но и без маски подойти и атаковать государя, если бы с просьбой об этом или даже только с намеком на желательность подобной дерзкой шутки к ней обратилась ее старшая подруга по школе.
В то время институтки проводили свои школьные годы почти в полной замкнутости от внешнего мира. Отпуска их домой были крайне редки даже и во время летних вакаций, а в течение учебного года почти и не случались. Посещения родных тоже были не особенно часты и происходили лишь в строго определенные дни. Вследствие такого режима не могли играть большую роль интересы внешние, и институтки проводили свои дни в довольно узком кругу учебных занятий и в остальной институтской жизни. Однако молодые существа впечатлительны и полны различных душевных переживаний; всегда хочется поделиться ими с кем-либо, а кто же иной, кроме такой же институтки, мог найтись чуть ли не в монастырских стенах учебного заведения? В силу этого между воспитанницами этих школ развивалась доверчивость друг к другу, обмен маленькими секретами, а отсюда возникала и прочная дружба. Порой это чувство было до крайности сентиментально, связано с ставшим даже нарицательным «обожанием», но оно крепко и часто на всю жизнь связывало подруг, готовых друг для друга на любую жертву.
Император превосходно знал о многих случаях подобной безграничной дружбы, так как живо интересовался тогдашними институтами и часто посещал их. Вспомнив шалунью Пален, остановившую в свое время на себе его внимание, он улыбнулся, сообразив, что она ради своей подруги Нелидовой могла рискнуть на необдуманную выходку, но эта улыбка тотчас же сменилась на его лице выражением досады. Стало быть, о его экскурсиях на Владимирскую знали все? Значит, его интимные тайны всем известны, всем открыты? И открытию, чуть не обнародованию их, деятельно помогает Нелидова? Этого государь от нее не ожидал. Он считал свою фаворитку и сдержаннее, и осторожнее. Но в то же время он помнил о намерении Нелидовой оставить двор и возвратить свой фрейлинский шифр.
Сохрани Бог, чтобы она привела все это в исполнение! Это расстроит императрицу и сделает его притчей во языцех всего двора.
Николай Павлович осторожно прошел на половину своей супруги и, идя туда, боялся, что смелая фрейлина уже исполнила свой дерзкий план. Но на этот раз он ошибся. Нелидова не сделала никакого шага, которым могла бы напомнить о маскарадном инциденте. Государь понял, что она сама раскаивается, а быть может, и прямо-таки трусит.
Николай Павлович привык внушать именно чувство страха. Его это не шокировало и не огорчало. Он за любовью и преданностью окружавших так не гнался, как за Кушаемым им страхом.
В основе всей его деятельности и всего его влияния на окружающих лежала грубая, но характерная русская пословица: «Люби, не люби — да почаще взглядывай». И на него действительно часто «взглядывали», и не столько любили, сколько боялись его. Но зато уж кто любил, тот любил преданно, свято и готов был всю жизнь, всю душу за него отдать!
Крупная фигура Николая Павловича так и в истории прошла, полная гордого, недосягаемого величия, а вместе с тем нежной, обаятельной ласки. Его образ на престоле смягчался нежным образом его царственной супруги Александры Федоровны. Она сглаживала все неровности и шероховатости его характера, манящим светом разгоняла собиравшиеся вокруг него грозные тучи.
XII
правитьДело с подложной маской на балу графини Воронцовой обошлось без всяких последствий для всех запутанных в него лиц.
Асенкова не придала этому делу никакого особого значения, счастливая тем, что обожаемый ею государь не сердится на нее. Нелидова снизошла до особо ласкового и покорного приема императора в первый же сделанный ей интимный визит, причем в ее беседе с императором выяснилась ее полная непричастность к выходке ее подруги по институту. Сам Николай Павлович тоже охотно отказался от удовольствия упоминать об эпизоде, в котором на его долю выпала далеко не лестная для его самолюбия роль.
В силу этой же самой причины государь приказал Галахову прекратить все дальнейшие розыски по поводу этого неприятного для него инцидента, и виновница его, Лаврецкая, бывшая Пален, осталась безо всякого возмездия за свою дерзкую выходку.
Асенковой было дано две или три хорошенькие роли, и она справилась с ними с тем же блеском и тем умением, как и при своем первом ответственном выходе на сцену. Несомненно было, что в ее лице русская сцена приобрела недюжинный талант, и в этом единодушно согласились все близко стоявшие к театру лица.
Сделавшись фавориткой государя, Варенька в то же самое время стала и фавориткой всей петербургской публики, и ее имя, поставленное на афише, заранее гарантировало полный сбор.
Вместе с этим у Вареньки Асенковой явилась масса поклонников.
Однако товарищи по службе почти не завидовали ей — так она была мила и обходительна со всеми и так мало подчеркивала исключительность своего положения.
Грустил и высказывал неудовольствие только Григорий Ильич Нечаев, начавший сильно манкировать службой и раза два явившийся даже не совсем трезвым на репетицию. Режиссер попробовал оштрафовать молодого артиста, но Гедеонов восстал против такой строгости и конфиденциально сообщил Федорову, что государь приказал обходиться с Нечаевым очень бережно, деликатно и по возможности выдвигать его.
Григорию Ильичу действительно стали давать маленькие рольки, но способностей он не выказывал положительно никаких, и Гедеонов, как умный и бывалый человек, сразу понявший всю изнанку этой маленькой закулисной интриги, использовал один очень удобный случай: Нечаев заменил в одной из пьес внезапно заболевшего товарища, чем спас спектакль, и это дало Гедеонову повод сделать ему легкую прибавку к жалованью.
Директор Императорских театров предвидел, что по сценическим заслугам и таланту Нечаева награждать не придется — не из таких артистов был Григорий Ильич. Но вместе с тем молодой артист был и не из тех людей, которые приняли бы деньги даром, и к нему даже с прибавкой надо было подходить осторожно. Этой осторожности счастливо помог вышеуказанный случай. Благодаря последнему юный щепетильный артист мог со спокойной совестью получать увеличенное вознаграждение — ведь оно давалось ему по заслугам, а не в силу внешней протекции, тем более исходившей со стороны так огорчившей его Вареньки.
С Асенковой ее «прежний Гриша» никогда не разговаривал, никогда даже не подходил к ней ни на спектаклях, ни на репетициях и при виде угодливости и лести, какими окружали ее товарищи по сцене, выказывал явное пренебрежение.
К старухе Агафье Тихоновне Нечаев, правда, изредка заходил, но старался делать это в те часы, когда заранее был уверен, что не найдет Варвары Петровны дома. Да и со старушкой он подолгу не беседовал, всегда наотрез отказывался от ее усердных угощений и приходил единственно затем только, чтобы приносить ей деньги, которые выплачивал ей понемногу, каждый месяц при получке жалованья.
Напрасно Агафья Тихоновна уверяла его, что деньги ей не нужны, и отказывалась от их получения. Нечаев стоял на своем.
— Долги надо платить свято, — наставительно говорил он. — Кто должает и не платит, тот все равно что ворует чужие деньги. А ворам на белом свете места нет. Воров убивать надо!
Вообще Нечаев делался все нетерпимее и нетерпимее, и товарищи, раньше горячо любившие его, теперь почти чуждались его.
Известие о новой маленькой пассии государя достигло слуха императрицы, и она, как всегда милостивая и женственно-уступчивая, смеясь погрозила своему державному супругу:
— Ты опять увлекся? Я, конечно, не ставлю тебе этого в вину, но надо осторожно относиться к чужой жизни. Эта девочка очень молода; я сама видела ее. Ведь это та, что была так мила в гусарском ментике?
Император ответил молчаливым наклоном головы. Ему как-то неловко было продолжать эту беседу с императрицей. Он сознавал себя неправым, а быть неправым он не любил.
Заметив это, Александра Федоровна ничего не сказала более. Да, впрочем, и помимо этой «шалости» державным супругам было о чем серьезно переговорить друг с другом. Жизнь в императорской семье шла очень быстрым темпом, так как центром ее являлось одно радостное событие, касавшееся как ее лично, так и всей России.
С этим временем совпало обручение наследника цесаревича с принцессой Дармштадтской.
Этот брак заключался по страстной любви с обеих сторон.
Принцесса Гессен-Дармштадтская даже не состояла в числе принцесс, которые должны были готовиться к смотринам на время поездки наследника по Европе для выбора августейшей невесты. Дармштадтский двор был тогда слишком ничтожным для того, чтобы одна из представительниц его могла претендовать на честь стать будущей императрицей России, и наследник цесаревич Александр Николаевич увидел свою будущую супругу совершенно случайно.
Эта первая встреча решила участь обоих — великий князь и принцесса полюбили друг друга и были объявлены женихом и невестой. Юная принцесса отправилась в Россию; здесь ей была приготовлена до крайности пышная, торжественная встреча, и она, привыкшая дома к самой скромной будничной обстановке, была ослеплена всем тем, что встретило ее в ее новом отечестве.
Все современники покойной императрицы Марии Александровны хорошо помнят те более чем скромные туалеты, которые были вывезены из-за границы молодой принцессой и в которых она показывалась на улице в первое время после своего прибытия в Петербург. В то время носили зимой салопы с капюшонами, и все хорошо помнят пестрые, клетчатые салопы принцессы Дармштадтской и ее ближайшей спутницы и подруги, приехавшей с нею одновременно из ее небогатого и невзыскательного отечества. Эти салопы долгое время составляли предмет удивления наших столичных щеголих, и не смеялись и не шутили над ними только потому, что смеяться и шутить ни над чем подобным в царствование императора Николая Павловича не полагалось.
Но эта чрезмерная скромность туалета будущей императрицы скоро исчезла совершенно. Все магазины и все ювелиры столицы были завалены заказами, и ко дню обручения наследника высоконареченная невеста насчитывала уже десятки роскошных платьев в своем гардеробе.
Женитьба наследника цесаревича положила конец его роману с красавицей Давыдовой, в которую он страстно влюбился на одном из придворных балов в Москве и на которой, по слухам, готов был даже жениться, отказавшись для этого от престола. Однако Давыдова так далеко своих претензий не простирала. Она любила наследника так же свято и бескорыстно, как любила Бога, и, когда он уезжал в свое путешествие по Европе, будто предчувствовала, что эта разлука будет вечной. Она простилась с ним, как прощаются в предсмертной агонии, благословила его на новую жизнь, как благословляют тех, кого оставляют в мире, уходя в иной, лучший мир, и сказала ему, что она, что бы ни случилось, всегда будет, как святыню, вспоминать его имя и молиться о его счастье.
Давыдова свято исполнила свое слово. Не дождавшись свадьбы наследника цесаревича с принцессой Дармштадтской, она удалилась в монастырь и скончалась в обители уже настоятельницей ее, служа для всех примером самой строгой иноческой жизни.
Обручение и свадьба сына на время отвлекли императора Николая Павловича от личных его дел и сосредоточили все его внимание на устройстве блестящих празднеств, сопровождавших семейную царскую радость. Со своей будущей невесткой император был очень ласков и внимателен, но великая княжна, по природе холодная и сухая, не сумела возбудить ни в ком из окружающих ни горячей любви, ни искреннего сочувствия. Это особенно резко выделялось рядом с той горячей симпатией, какую вызывала решительно во всех ангельски кроткая и добрая императрица Александра Федоровна, и этим своим качествам Мария Александровна обязана тем, что ее все чуждались и назначенные лично к ней фрейлины без особенной радости встретили свое почетное назначение. Ко всем окружавшим ее почестям и роскоши Мария Александровна как-то особенно быстро привыкла и часто бывала несравненно требовательнее самой императрицы. "
Блеск всех празднеств, данных по случаю свадьбы наследника цесаревича, не мог совершенно отстранить от государя воспоминание о его маленькой фаворитке. Напротив, выдающийся сценический успех Асенковой постоянно напоминал ему о ней, и эта эпоха жизни молодой артистки относится к самому счастливому и самому блестящему времени ее юной и недолгой жизни. Она блестяще исполнила в это время целый ряд характерных ролей и не только восхищала русскую публику, но сумела заинтересовать своим выдающимся талантом и иностранную театральную критику. О ней упоминали иностранные газеты, что в то далекое время было большой редкостью.
К тому же и государь посещал Варвару Петровну довольно часто в ее уединенной квартире на Псковской улице, в Коломне.
Так прошло около года. Положение Асенковой вполне упрочилось, и даже гордая и властолюбивая Нелидова совершенно оставила ее в покое. С одной стороны, она боялась прогневить государя, а с другой — и сама Асенкова, кроткая и невозмутимая, ничем не вызывала против себя ни злобы, ни мести. Она продолжала всех любить и ко всем относиться душевно и горячо.
Мать она обожала, и старушка, мало-помалу привыкшая к тому исключительному комфорту, которым она была окружена, и сама изменилась. У нее явились уже некоторые требования, и к своему любимцу Грише Нечаеву она относилась уже строже и требовательнее.
Между тем он успел окончательно рассчитаться с нею и, выплатив взятые у нее пятьдесят рублей, совершенно перестал показываться в доме Асенковых. Сначала Агафья Тихоновна настоятельно приглашала его, затем стала приглашать все реже и реже и, наконец, совершенно махнула на него рукой, недовольным тоном заметив:
— Что же, не хочешь, как хочешь! Насильно мил не будешь!..
В это время в Петербурге произошло одно странное событие; оно на время взволновало все умы, но громко говорить о нем почти никто не смел.
В Петропавловской крепости умер один из арестованных, к которому, по общей молве, никогда не входил никто, кроме коменданта крепости, да и то в редких случаях. Согласно циркулировавшим слухам, лишь коменданту было известно настоящее имя таинственного арестанта, которого никто никогда не видал и которого, согласно той же стоустой молве, однажды только, вскоре после своего воцарения, посетил император Николай. Говорили, что государь пробыл в таинственном каземате более часа и вышел оттуда с заплаканными глазами.
С тех пор о таинственном узнике не говорил никто. О нем как будто все забыли.
Но вот однажды среди лиц, близко стоявших к крепости, разнесся слух, что таинственный узник внезапно занемог, о его болезни было сообщено государю, и он тотчас же сам прибыл в крепость, прошел в каземат, где вновь оставался один с таинственным узником. На этот раз беседа была непродолжительна, так как узник был совершенно болен.
В ночь, последовавшую за этим загадочным посещением государя, этот никому не известный узник был принесен из каземата в наглухо заколоченном гробу и в присутствии особо наряженного караула был в равелине опущен в могилу при совершении литии, на которой вовсе не было произнесено никакого имени.
Этот случай обсуждали во всех слоях русского общества, но громко говорить о нем никто не смел. В царствование императора Николая не только говорить, а и думать боялись.
Большинство неразборчивой на новости публики утверждало, что таинственный узник был не кто иной, как великий князь Константин Павлович, внезапная смерть которого в Польше многими была встречена недоверчиво. Однако, верно ли это предположение, остается тайной молчаливой истории, наложившей свою печать на этот эпизод.
Но в конце концов интерес и к этому эпизоду упал. Только император Николай Павлович в течение нескольких дней ходил особенно пасмурный и угрюмый, да кроткая императрица усерднее и больше обычного молилась по вечерам, отходя ко сну.
С этим же временем совпал и отъезд из Петербурга таинственной гадалки цыганки, которую государь посетил еще раз перед ее отъездом. Незадолго перед тем она исполнила ту миссию, которая, по ее словам, была возложена на нее таинственным великим старцем, скрывавшимся в дебрях Сибири, и с особого разрешения государя вошла в собор Петропавловской крепости одна, в присутствии только коменданта и его помощника. Там она долго молилась у гробницы императора Павла, положила земной поклон перед гробницей императора Петра III и, пройдя молча мимо гробницы императрицы Елизаветы Алексеевны, благоговейно подошла к гробнице ее державного супруга; затем старуха цыганка опустила на эту гробницу горсточку земли, завернутую в кусочек темной восточной ткани.
За день до ее отъезда ее посетил государь, увидавший ее во сне и утром, проснувшись, пожелавший увидеть ее.
Посещение государя не было неожиданностью для странной гадалки. Она с утра не велела никого пускать, и экипаж государя еще не въехал на площадь и не поравнялся с церковью святого Михаила Архистратига, как цыганка торопливо вышла к нему навстречу и стала, ожидая его, на пороге своего небольшого флигеля.
— Я ждала тебя, государь, — сказала она, — именно сегодня ждала тебя. Мне уже давно пора уходить, да нельзя было, не повидавшись с тобою перед уходом.
— Ты уходить собралась? — спросил ее император.
— Да, мне пора, дольше ждать нельзя!.. Не так уже много осталось мне жить на свете, а дела еще много. И путь меня ждет, далекий, трудный путь!..
Цыганка вздохнула.
— Ты уходить собралась? — удивленно повторил император.
— Нет, где уж нам, грешным, уходить! Поеду я по слабости и по ничтожеству своему. Пешком идти был бы подвиг, а нам, грешным, разве подвиги под силу? Подвиги для тех, кто выше стоит, кого Господь праведный над нами поставил. Мы удивляться им можем, преклоняться перед ними, а подражать им даже и мысленно не смеем. Не дано это нам!
— А далек твой путь?
— Да, далек… и далек, и труден. Но зато и награда ждет меня великая. Перед тем как умереть, я вновь увижу великого подвижника, светильник мира, что светит во тьме, и которого по священному слову евангельскому тьма коснуться не может.
Николай Павлович пристально взглянул на сивиллу.
— Ты опять туда, в далекие снега? — произнес он сдержанным голосом, словно ему трудно было произнести страшное слово «Сибирь».
— Да, государь, в далекие и глубокие снега, в укромную келью, в которой спасается светоч мира, где за тебя возносятся святые молитвы к Богу. Впрочем, не за тебя одного, а за весь мир молится этот подвижник в своем великом, святом уединении. За весь грешный мир он возносит свои молитвы к Богу. Но за тебя, государь, он молится усерднее, нежели за всех остальных, и с твоей души усерднее, чем с прочих, тяжелый гнет снять желает. В этом его великая задача, за это возносится его молитва к престолу Божию!
Николай Павлович слушал старуху молча, а затем спросил ее:
— Ты мне больше ничего не скажешь на прощание?
— Нет! Многое еще хотела бы я сказать тебе, да не могу. В твои дела царские я не могу и не смею входить, а только смиренно прошу я тебя: не прекращай связи твоего «маленького скромного цветочка» с этим, тоже маленьким и скромным, домиком. Участь маленького цветочка в этой связи, спасение скромной доли в этом единении.
— Но раз тебя не будет?
Старуха спокойно ответила вопросом:
— При чем тут я, государь? И без меня дом будет стоять по-старому, и без меня в нем могут быть те же мир и покой.
— Хорошо, я постараюсь исполнить твой совет. Но только постараюсь: ведь не все в этой сфере зависит от меня, — пояснил император.
— Ты заблуждаешься, государь. Все от тебя зависит, и от одного только тебя. Широкой воли ты сам не должен никому давать. Несчастье лежит в этой широкой воле, глубокое, непоправимое несчастье. Ну, это твое дело, твоя царская забота, и не нам, маленьким людям, тебе, большому человеку, указывать. Подчиняться мы должны, а не указывать, чужими советами и словами руководиться, а не свои слова и советы вперед выдвигать.
Император молча кивнул головой.
— Еще одна маленькая просьба, один маленький, почтительный совет, и не совет даже, а, скорее, «завет», — продолжала старуха гадалка. — Когда в миру две сиротливые доли останутся, такие сиротливые, что и пригреть их некому будет, не оставь их своей царской жалостью и своим царским милосердием. Велико твое слово, государь, велика твоя власть!
Государь сдвинул брови.
— О ком ты говоришь? Я решительно не понимаю! Объяснись толковее!
Старуха гадалка низко поклонилась ему и как-то туманно ответила:
— Нельзя яснее, государь, не положено мне этого. Я только то говорю, что мне разрешено и положено!.. Изволишь сам знать старую русскую поговорку, что «через силу и конь не ступает». Что я могла сказать тебе, то и сказала, что могла разъяснить, то и разъяснила. Остальное ты сам поймешь, и судьба сама тебе все разъяснит. А теперь прощай пока! Спасибо тебе великое за твою неустанную царскую милость, за твое милосердие, спасибо!..
— И никогда больше мы с тобою не встретимся и не увидимся?
— Нет, государь, никогда! Великого темного собора я, грешница, не увижу, великого звона колокольного не услышу, а ты до него только и доживешь, и как прозвучит над твоей столицей новый торжественный звон, так и ты грешный мир оставишь!.. Так написано, так будет.
Последние слова старая цыганка произнесла торжественным голосом и, встав, поклонилась государю в ноги. Он милостиво наклонился к ней, хотел удержать ее от земного поклона, но она, отстранив его рукой, преклонилась перед ним и затем отодвинулась, чтобы таким образом освободить ему дорогу к двери.
Государь вышел не оборачиваясь. Он был слишком взволнован, слишком потрясен и даже задержался несколько на своем пути, так как не хотел, чтобы кто-нибудь мог видеть его волнение.
Император уже был на пороге, как вдруг услыхал за собою шаги старой цыганки. Она спешно шла за ним, как бы стараясь догнать его.
— Ты спросил меня, не скажу ли я тебе еще чего-нибудь? — сказала она, протягивая государю маленькую, вчетверо сложенную записку. — Сказать тебе я ничего больше не могу, но прочти эту записку, когда захочешь — теперь ли, позднее, когда начнет уже исполняться то, что в ней написано. И тогда ты вспомнишь о старой цыганке!
Сунув записку в руку государя, старая сивилла вновь низко поклонилась ему и отступила в глубину комнаты.
Государь сжал в руке записку и, вернувшись во дворец, прочел в ней:
«Жарким летом увянет бедный цветочек. Холодной зимою закатится крупное светило. Ранней весною кровь Освободителя прольется».
Эту загадочную записку государь спрятал в стоящий в его кабинете письменный стол, ключ от которого всегда находился при нем, а на другой день Галахов при своем утреннем докладе доложил императору, что накануне, поздним вечером, выбыла из Петербурга старая цыганка, проживавшая в Коломне и составившая себе большую клиентуру благодаря своему удачному гаданию.
XIII
правитьСвадьба наследника цесаревича была отпразднована пышно и торжественно. В спектаклях, поставленных по этому случаю, участвовали лучшие силы всех наличных трупп Императорских театров, и в том числе Асенкова, успевшая в это сравнительно короткое время сделаться кумиром публики. Наконец торжества закончились. Все отдались отдыху, и о нем же кротко попросила и Варенька. Она тоже была серьезно утомлена, тем более что на этот раз ее утомление сопровождалось некоторыми особыми недомоганиями.
Варенька совершенно утратила аппетит, ее постоянно тошнило, она чувствовала неприятную тяжесть, какой не ощущала еще никогда.
Государь встревожился, но приглашенный лейб-медик успокоил его, объявив, что недуг молоденькой артистки принадлежит к числу самых заурядных и часто встречающихся и что она беременна. В первую минуту это известие расстроило и обеспокоило государя. Асенкова была очень слабосильна, так что на удачный исход родов надеяться было трудно. К больной была приглашена личная акушерка императрицы, госпожа Армфельд, и она подтвердила и определение врача, и опасения императора.
Действительно, как женщина Асенкова была не подготовлена к материнству. Она обладала очень нервным и хрупким организмом, не способным ни на перенесение больших страданий, ни на продолжительную болезнь, а потому обычный процесс родов мог в этом слабом организме оказаться длительным и трудным.
Государь окружил свою любимицу всем, что могло заставить ее забыть о болезни. Все ее комнаты убирались цветами. Перед нею постоянно стояли роскошные бонбоньерки конфет, и государь был неистощим в подарках и сюрпризах, какими окружал маленькую больную. Ей действительно невозможно было желать чего-либо большего.
Всякие поездки в уютную квартирку в Коломне были оставлены, и о них император даже речи не заводил. Но сама Асенкова помнила о своем маленьком «гнездышке» и однажды в минуту интимной беседы со своим высоким покровителем высказала мысль о том, что долее платить за помещение, которым никто положительно не пользуется, совершенно бесполезно, а затем предложила государю приказать сдать эту квартиру желающим.
— А всю обстановку твою, птичка моя, куда же девать? — ласково спросил государь.
— Во-первых, она не моя, — улыбнулась маленькая больная. — Все там принадлежит тебе, а во-вторых, те из вещей, которые я особенно люблю по воспоминаниям, можно будет перевезти сюда, ко мне, остальное же продать. Я и так дорого стою, — робко улыбнулась она в заключение.
Государь ласково улыбнулся, но спорить не стал. Он сам был врагом бесполезных и непроизводительных трат.
Все было исполнено согласно желанию Асенковой. Некоторые ею лично отмеченные вещи были перевезены к ней на квартиру, остальное же было вывезено куда-то по распоряжению Гедеонова, которому государь и поручил ликвидацию всего этого «хлама», а сама квартира была очищена и поступила в полное распоряжение управляющего домом, который и сдал ее первому нашедшемуся съемщику.
Наступила весна, живительная, светлая, пленительная даже в туманном Петербурге.
Асенкова, по желанию государя, переехала на дачу в окрестностях Царского Села. Ей была нанята красивая маленькая дачка, вся утопавшая в цветах и в зелени и залитая светлыми солнечными лучами.
Старушка мать Варвары Петровны, с возраставшим беспокойством видевшая приближение родов, смеясь через силу, шутливо уверяла, что в таком маленьком раю и хворать нельзя.
— Грех это, Варюша! В раю да вдруг хворать? Райским жителям хворать от Бога не полагается. Так как же ты это вдруг вздумала?
Молодая красавица только нежно улыбалась матери. Беременность переносилась все труднее и болезненнее. Армфельд, зорко следившая за больной, нашла нужным предупредить государя, что роды могут оказаться очень трудными.
— Необходимо, чтобы при мне был акушер, — сказала она, и встревоженный император поспешил заранее разрешить приглашение какой угодно знаменитости.
В эту минуту государю впервые пришло на память то предупреждение старой цыганки, с которым она обратилась к нему, говоря, что «счастье маленького цветочка» тесно связано с квартирой в домике мирной и пустынной Коломны. До тех пор эта часть предсказаний гадалки совершенно померкла в памяти императора, и, отдавая приказание о нарушении контракта с маленькой квартирой, прозванной «теплым гнездышком», государь даже и не вспомнил о словах прорицательницы.
Неизвестно, знала ли о них маленькая больная, но однажды, когда ей особенно сильно нездоровилось, она заговорила со своим высоким гостем о прошлом и со слезами восторга и благодарности вспомнила свое покинутое «маленькое гнездышко». Государь тотчас же предложил ей вновь перевезти туда все ее вещи и устроить все так, как было раньше, но Асенкова усиленно восстала против такой непроизводительной траты и сказала, что когда совершенно оправится после родов, то вместе со своим ребенком поедет взглянуть на свое бывшее «гнездышко».
— Тогда опять совьем его, — по-прежнему улыбнулась она, — и сына с собой туда возить станем.
Она была почему-то уверена в том, что родит именно сына, и заранее занималась вопросом, какое имя ему будет дано. Она весело толковала и о его воспитании, и о его будущей служебной карьере.
Но всему этому не суждено было сбыться.
Почти всю весну Асенкова провела, редко поднимаясь с постели, и только по настоятельному приказанию доктора делала несколько шагов по роскошно убранному садику своей прелестной дачки.
В начале лета она вдруг как будто поправилась и посвежела и шутя уверяла государя, что набирается сил для предстоящего великого акта.
Ее старушка мать тоже оживилась при мысли о возможности полного поправления здоровья ее ненаглядной Варюши, но вещее сердце матери ныло и болело ей самой непонятной болью.
Она молилась, по ночам вставала, чтобы перекрестить свое сокровище, и с любовью готовилась к тому, чтобы встретить своего внука, вполне разделяя убеждение будущей молодой матери, что родится непременно сын.
Это двойное предчувствие сбылось. В первых числах июля, перед вечером, молодая Асенкова почувствовала приближение родов. Немедленно были вызваны и акушер, и акушерка и приняты все меры к тому, чтобы по возможности облегчить страдания больной. Но эти страдания были так сильны, что нашли нужным оповестить обо всем самого государя.
Царская фамилия в это время гостила в Павловске, у великой княгини Елены Павловны, и государь в тот же день в экипаже прибыл в Царское Село, на дачу, где лежала больная.
Он застал там всех в сильнейшей тревоге. Больная была без памяти. Акушер говорил о необходимости операции, не признавая в то же время достаточности сил больной для перенесения этой операции. Старушка Асенкова была в отчаянии. Она плакала и молилась, призывая на дорогую головку дочери всю силу, всю мощь материнского благословения.
Немногочисленная прислуга молодой артистки, к тому времени уже державшей и лошадей, и кучера, и даже выездного лакея, ходила вся как в воду опущенная. Молодую барыню все боготворили; не было человека, для которого ее болезнь не была бы истинным горем, которому возможность ее кончины не являлась бы истинным, глубоким, непоправимым несчастьем.
К больной государь не пошел. Да и акушер воспротивился этому, и сама больная не увидала и не узнала бы его. Она почти все время была без сознания и страдала невыносимо.
Государь остался в комнате, соседней со спальней больной, но, когда раздались ее громкие, мучительные крики и стоны, поспешил выйти в сад.
У него не хватало сил слышать эти стоны эти тяжелые крики.
Государь отдал приказ вызвать к нему акушера. Тот вышел, сильно озабоченный, в длинном фартуке, с засученными до локтя рукавами.
— Ну что? — спросил государь. Акушер беспомощно развел руками.
— Скоро ли все окончится?
— Определить трудно, ваше величество. Без ланцета дело не обойдется, а я, как вы изволите видеть, еще не приступал к делу.
— Но все-таки опасности для жизни нет никакой? — спросил государь.
— За это никто не может поручиться, ваше величество!
— Неужели ты предполагаешь?..
— Врач не может и не должен предполагать, ваше величество. Он может только применить свое умение, если у него есть познания, и горячо молиться, если у него есть искренняя вера.
Побыв около двух часов на даче своей маленькой фаворитки, государь уехал, отдав приказ немедленно оповестить его о том, как окончится процесс родов.
И акушера, и акушерку он оставил в сильной тревоге. Мать больной даже проводить его не могла: она была невменяема от горя и отчаяния. Она и страдала, и умирала вместе с дочерью, и каждый крик, каждый стон больной переживался старушкой Асенковой со всем ужасом и всею силою страдания.
Прошло несколько часов, прежде чем на заре ясного, жаркого летнего дня вместе с мучительным криком агонии больной раздался первый слабый крик родившегося ребенка.
Старушка Асенкова не отходившая от постели дочери, набожно перекрестилась и потянулась к больной. Акушер, весь бледный от волнения, пережитого им во время трудной и серьезной операции, которой избегнуть не удалось, схватил ее за руку и остановил:
— Не подходите! Не мешайте! — тихо сказал он, но не договорил, чему не следовало мешать, не сказал несчастной матери, что одновременно с новой народившейся жизнью другая жизнь уходила, не решился сказать, что в самый момент появления на свет нового сиротливого гражданина мира наступила агония его несчастной молодой матери.
Старушка не поняла молчания доктора. Она, к своему счастью, не могла понять весь ужас этого трусливого, но великодушного молчания. Она лихорадочным жестом схватила доктора за руку и подняла на него пристальный взгляд своих измученных глаз.
— Мальчик, — мог он только ответить. — Мальчик, внук, — попробовал он улыбнуться, как бы желая этим коротким сообщением утишить горе матери.
Старушка еще раз перекрестилась и снова двинулась к постели дочери.
Однако опять ее остановило то же странное, непонятное ей восклицание:
— Не мешайте!
Больная тем временем лежала тихо и неподвижно. Страдавия, очевидно, прекратились, Варенька как будто отдыхала от них.
Доктор, нагнувшись над нею, поднес ей к лицу флакон. Она тихо пошевелилась, открыла глаза и тихо произнесла:
— Мама!
Мать рванулась к ней и насторожилась с таким выражением на испуганно напряженном лице, от которого страшно становилось. Она нагнулась над умирающей и ловила ее последний вздох, ее последний взгляд.
— Мама! — тихо, как замирающее дыхание, повторился звук замирающего голоса. — Скажите государю, что я до последней минуты, до последнего дыхания была вся предана ему. Я там буду молиться за вас всех, а вы здесь меня не забывайте и в память обо мне… пожалейте мое дитя! Прощайте! Все прощайте… мои милые, дорогие, любимые! Спасибо всем за прошлую любовь за прошлое счастье! Господи, Боже Всемилостивый, прости мне…
Варенька не договорила. Предсмертным усилием поднятая рука безжизненно упала. Умирающая вся как будто вытянулась, подалась вперед, словно шла навстречу чему-то, ей одной видимому и понятному, и без жизни, без движения упала на подушки. Глаза Вареньки испуганно, удивленно остановились, грудь перестала подниматься, дыхания уже не было слышно, молодая жизнь отошла.
Одной юной, светлой жизнью стало меньше на земле, одним ангелом больше на небе.
Доктор молча отошел и стал снимать с себя фартук. Акушерка, нагнувшись над умершей, бережно закрыла ей глаза, а старушка мать продолжала стоять безжизненная, бездыханная, словно сама умерла вместе с дочерью, словно и ее любящее, горячее материнское сердце остановилось вместе с уже не бьющимся сердцем дочери.
— Надо обмыть, пока тело не застыло, — послышался над Агафьей Тихоновной осторожный голос акушерки. — Надо все приготовить.
Старушка подняла на нее испуганный, оторопевший взгляд. Она не понимала происшедшего, боялась понять. Она бережно, раздвигая всех, подошла к кровати умершей и с любовью нагнулась над нею.
— Варечка!.. Варечка! Проснись! — проговорила она, губами прикасаясь к бледной, осунувшейся щеке покойницы и прижимаясь горячим материнским поцелуем к ее уже начинающему холодеть лбу.
И вдруг весь ужас истины коснулся ее отяжелевшего, словно уснувшего мозга, и Агафья Тихоновна, как бы просветленная, разом поняла все. Она бросилась к дочери, охватила ее своими горячими руками и вскрикнула так, что у всех присутствующих кровь в жилах застыла, вскрикнула так, как может вскрикнуть только мать, у которой взяли ребенка.
На этот душу раздирающий крик ответил другой вопль с улицы, из глубины парка, к которому примыкала маленькая нарядная дачка. Этот мучительный ответный крик вырвался из груди человека, всю ночь простоявшего в глухой аллее парка и следившего за тенями, скользившими по окнам дачки.
До убитой горем матери донесся этот мучительный крик. Она услышала, узнала его!
— Гриша! — крикнула она в свою очередь и, широко растворив дверь балкона, как безумная ринулась в темную аллею парка.
Она угадала. Это вскрикнул Нечаев. Этот мучительный, нечеловеческий крик вырвался из души человека, после нее больше и горячее всех любившего ее Варю.
Агафья Тихоновна бросилась к Нечаеву, но в парке его уже не застала. Увидев ее приближение, Григорий Ильич поторопился скрыться. Ему уже нечего было делать здесь, в этом нарядном, благоухающем цветнике, не о ком было заботиться, не за кем следить. Его светлое солнышко закатилось, его яркая звездочка померкла! Все то, что оставалось здесь, было ему чужое. Его жизнь совсем окончилась, совсем ушла.
XIV
правитьГосударю было дано знать о кончине Вареньки Асенковой тотчас же после того, как она свершилась. Он сам не приехал, но немедленно был вызван из Петербурга Гедеонов, который и примчался вместе с присланным за ним фельдъегерем.
Директору было поручено погребение, и ему же государь поручил первые заботы о появившемся на свет ребенке.
Старуха Асенкова оставалась. безучастною ко всему, и даже когда после первой панихиды, собравшей массу народа, среди наступившей тишины к даче подъехал экипаж государя и Николай Павлович, серьезный, задумчивый и мрачный, вошел в знакомый светлый уголок, Агафья Тихоновна как будто не заметила или не узнала его. Она не пошла к императору навстречу, даже не приветствовала его, а только покорным, холодным наклоном головы ответила на его почтительный поклон.
Государь низко поклонился гробу, коснулся губами уже застывшей руки покойницы и отошел, взяв с собою один из цветков, лежавших в утопавшем в венках миниатюрном гробе.
Маленькая артистка, как нарядная куколка, лежала в своей залитой солнцем игрушечной дачке. Все улыбалось вокруг этого нарядного маленького гроба. Блики солнца, прорываясь сквозь тюль занавесок, скользили по бледному личику и тонким, полупрозрачным ручкам. Аромат цветов наполнял это светлое теплое гнездышко, и только мертвое, неподвижное, как бы застывшее, горе матери стояло на страже у родного гроба. Только ему одному не было места в этой обстановке, среди этого моря света и цветов. Одно только это неутолимое горе мучительным стоном туманило эту светлую, пеструю картинку, тщательно вставленную в богатую, заботливо устроенную рамку.
Государь еще один только раз накануне погребения приехал к гробу своей маленькой фаворитки. Он совершенно неожиданно появился у гроба поздним вечером, почти белой летней ночью, в цветущем садике, окружавшем нарядную дачку. Он приехал один и вошел в маленький зал, где, смешанный с запахом кадильного дыма и ароматом цветов, стоял уже тот страшный запах разложения, который в то далекое время нельзя еще было устранить ничем, кроме бальзамирования.
Государь вздрогнул от этого едкого запаха и, низко поклонившись гробу, поспешил выйти из комнаты и быстрым шагом дошел до ожидавшего его экипажа.
Теперь, как и в первый раз, мать умершей не заметила, не встретила и не проводила его. Она ничего не видала и не сознавала, кроме своего страшного горя, ничего не видела вокруг себя, кроме гроба дочери.
Даже слабый крик ребенка, за которым установлен был самый тщательный уход, бессилен был оторвать старушку от дорогого гроба. Ребенок — это было что-то новое, что-то, чего при ней не было, а старушке было близко и дорого только то, что было при ней.
Агафья Тихоновна не встречала и не приветствовала гостей, не видела и не замечала директора театра Гедеонова, приезжавшего каждый день на утренние панихиды, и только молчаливым наклоном головы ответила на предложение перевезти тело молодой артистки в Петербург для погребения его на Волковом кладбище, как этого пожелал сам государь.
Император вспомнил, что однажды в пылу веселой и оживленной болтовни жизнерадостная молодая девушка сообщила ему, что на Волковом кладбище погребены артисты, память которых она глубоко чтит, и шутя взяла с него слово, что в случае ее смерти здесь, в Петербурге, подле него, он прикажет и ее похоронить на Волковом кладбище. Тогда царское слово дано было в шутку, теперь его приходилось исполнить серьезно.
Нечаев на панихидах не присутствовал, так как его тяготила толпа. Он заходил один, в те часы, когда у гроба никого не было, и, ни с кем не здороваясь, ни на кого даже не глядя и, по-видимому, никого не замечая, проходил к гробу, у которого простаивал по несколько часов безмолвный, бледный, как бы весь ушедший в себя. Он молча и пристально глядел в бледное лицо покойницы, зорко всматривался в те перемены, какие вносили в него проходившие часы и думал свою мучительную, неотвязную думу.
Никто не мог бы проникнуть в эту думу, никто не мог прочитать ее на осунувшемся, потемневшем молодом лице. Нечаев глубоко схоронил ее в своем разбитом сердце рядом со своею попранной любовью и стоял у гроба холодный, спокойный, словно окаменевший.
Со старушкой Асенковой он не говорил и на ее привет почти никогда не отвечал. Он не замечал ее, как не замечал ничего вокруг себя. Он даже молиться не мог, и старушка зорко наблюдавшая за ним и, в свою очередь, из чужих замечавшая только его одного, ни разу не видела, чтобы, подходя к гробу или отходя от него, он набожно перекрестился. Нечаев двигался, как мертвец, и издали можно было принять его за тень, с того света приходившую на встречу с родной душой.
Однажды только, за день до погребения, старушка Асенкова решилась подойти к молодому человеку и негромко окликнуть его.
— Гриша, а Гриша! — тихо произнесла она, останавливаясь тут же, у дорогого обоим гроба.
Нечаев молча обернулся и вопросительно взглянул на нее. Он словно не мог понять, чего могут хотеть от него люди, о чем они могут спрашивать его или разговаривать с ним.
— Варечка-то наша! — проговорила старушка и залилась слезами, не будучи в силах продолжать.
Григорий Ильич смерил ее удивленным взглядом.
— О чем это вы? — спокойно спросил он.
— Как о чем, Гриша? Да ведь Варечки-то нашей уже нет!
— Моей давно нет! — своим ровным, словно мертвым голосом ответил он. — А свою вы сами заживо в могилу убрали и снарядили. Вам плакать не о чем! — И, отвернувшись, он опять своим неустанным, неотвязным, измученным взглядом стал смотреть в бледное лицо покойницы.
На следующий день состоялись похороны молодой красавица Асенковой. На ее последнее новоселье Вареньку провожала масса народа. Ее гроб все время несли на руках, и могила ее, после того как над нею был наметан свежий холм, вся утопала в цветах.
В день погребения Асенковой государь, сославшись на легкую простуду, почти не выходил из кабинета и, отменив почти все доклады, приказал только, чтобы Гедеонов, распоряжавшийся похоронами, в тот же вечер явился во дворец с подробным докладом.
Ловкий царедворец исполнил это и, отвечая на вопросы государя, расспрашивавшего обо всех мелочах, касавшихся печального события, доложил императору, что старушка Асенкова удалилась в маленькую, только что нанятую ею комнатку, к своей старой подруге по богадельне, тоже вышедшей оттуда.
— Оставить за нею как квартиру ее дочери, так и все, принадлежавшее ей! — приказал государь, не поднимая глаз. — Если она пожелает переменить квартиру, то соображаться во всем с ее личными желаниями и указаниями. Если же она тут пожелает остаться, то заключить контракт от ее имени и платить из сумм моего кабинета. Близких, кроме матери, у покойной никого не осталось? — спросил император после краткого молчания.
Гедеонов на минуту как будто запнулся.
— Чего ты? Говори! — сказал Николай Павлович, хмуро сдвигая брови.
— Ребенок, ваше величество! Император поднял на него грозный взгляд.
— Неужели ты думаешь, что мне об этом напоминать нужно? — сказал он. — Я спрашиваю тебя о лицах, бывших ей близкими при ее жизни.
— Родных у нее не было, ваше величество!
— А этот молодой актер, за которого она замуж собиралась, ее бывший жених?
Гедеонов молча опустил глаза.
— Что же ты мне не отвечаешь? Где этот актер?! — повторил свой вопрос государь.
— Его нет, ваше величество, — ответил директор упавшим голосом.
— Как нет? — изумился государь. — Что это значит? Куда же он девался?
— Он умер!
Государь поднялся с кресла, на котором сидел. — Как? Что такое? Как умер?! Когда и где?
— Два часа тому назад, ваше величество, на Волковом кладбище, на ее могиле.
Государь набожно перекрестился и тихо проговорил:
— Да, стало быть, любил! Застрелился?
— Никак нет, ваше величество. У него не было револьвера, он был очень беден!..
— Так какою же смертью он кончил?
— Он удавился! Его уже мертвого вынули из петли на самом кладбище, неподалеку от ее могилы!
Государь вторично перекрестился.
— Где же он теперь?
— В сарае съезжего дома ваше величество. Ночью тело будет погребено, согласно закону, на перекрестке.
— Отпеть и похоронить как следует. От моего имени обратиться для этого к владыке митрополиту!.. Бедняге при жизни было трудно; за него молиться не грешно. Народу на погребении было много?
— Неимоверно много, ваше величество! А цветов прислали много?
— Вся церковь была полна ими. Гроб, как блестящий цветник, возвышался среди церкви.
— Твои артисты все были?
— Все, в полном составе всех трупп. От товарищей артистов тоже было несколько венков.
— Спасибо всем! — коротко произнес император, отпуская Гедеонова.
Но директор не успел еще уехать, как был вновь призван в кабинет государя спешно догнавшим его камердинером.
Когда он вернулся, император сказал ему:
— Я забыл спросить тебя. У этого несчастного, что не мог пережить свое большое горе никого родных не осталось?
— Остался младший брат, ваше величество! — ответил Гедеонов.
— Кто он и где находится? Тоже актер? Да?
— Никак нет, государь. Он воспитывался в мещанском училище, но курса не кончил и служит младшим приказчиком при небольшой торговле.
— Таланта у него нет? Особенного из него сделать ничего нельзя?
— Не могу ответить вам на это, ваше величество. Я его сегодня в первый раз видел.
— А, ты видел его сегодня? Где?
— У тела брата. Я сам был там и вручил мальчику на первое время месячное жалованье его умершего брата. Я хотел затем доложить вашему величеству.
— Спасибо тебе, что ты подумал об этом, спасибо! Разыщи его, вызови к себе, выдай ему единовременно годовой оклад его несчастного брата и постарайся пристроить его повыгоднее! Куда девался портрет покойной? У нее был чудный портрет, он стоял всегда у нее в гостиной.
— Этот портрет взяла ее мать, старуха Асенкова, ваше величество.
— Попроси его у нее на время! Вели снять с него копию, эту копию отдай старушке, а оригинал привези ко мне! Сам сделай это, я это лично тебе поручаю!
Гедеонов откланялся, польщенный этим поручением, а государь прошел на половину императрицы, к которой уходил во все тяжелые минуты своей жизни, шутя утверждая, что ему нигде не может быть так тепло, как под ее крылышком.
Государыня, осведомленная и о смерти молоденькой артистки, и о подробностях, сопровождавших ее кончину, ни одним словом не обмолвилась об этом своему державному супругу. Она только была с ним еще нежнее и еще ласковее обыкновенного, и под ее нежным крылышком ему действительно показалось и тепло, и приветно.
Наоборот, Нелидова нашла тоскливое настроение императора несогласным с его достоинством. Ее гордая натура не мирилась ни с какой в мире уступкой, для нее государь всегда и во всем должен был стоять над толпою.
Император не спорил. Он никогда и впоследствии не спорил с гордой и властной фавориткой: так навсегда сложились их отношения. Нелидова никогда не спорила с императором ни о чем, а он не насиловал ее воли. Но если он выражал свое личное требование, она молча и беспрекословно подчинялась ему.
На девятый день кончины Асенковой на ее могилу был прислан роскошный венок из белых роз с широкими белыми лентами, на которых золотыми буквами стояло: «Вечная память». Государь понял, от кого прислан был грациозный венок. Он угадал нежную царственную руку и в этот вечер, прощаясь с императрицей, нежнее обыкновенного обнял ее.
Прошли годы. Потрясенная Россия пережила немало горьких, тяжких испытаний.
Сильным, смелым мановением воли императора Николая Павловича, направленным им против себя лично, окончилось его грозное, властное царствование. Зверским, неслыханным в истории мира цареубийством завершено было полное любви и благости царствование Царя-Освободителя. Александра II, и все предсказания старой цыганки, таким образом, исполнились до последнего.
В яркий солнечный день состоялось погребение бедного, скошенного грозою скромного «маленького цветочка»; в холодный зимний день мановением собственной воли пресеклась мощная и властная жизнь гордого императора Николая Павловича и ранней весной при первых, едва согревающих лучах еще далекого солнца, совершилось страшное злодеяние первого марта 1881 г.
Даже вещие слова старой сивиллы о благовесте в новом темном соборе исполнились до конца. Император Николай I скончался тотчас после того, как был отстроен Исаакиевский собор, что было предсказано ему задолго и другими прорицателями.
Сына Асенковой помнили и знали многие. Ему дано было прекрасное образование, и перед ним открыта была широкая дорога. Очень способный и даровитый, он избрал карьеру инженера и был одним из видных лиц при открытии Николаевской железной дороги. Последняя была ему близкой, родной — ведь она носила почетное и близкое ему имя — имя его родного отца.