Царский Суд (Арсеньев)/ДО

Царский Суд
авторъ Александр Васильевич Арсеньев

Опубл.: 1892. Источникъ: az.lib.ru • Повесть из времен Петра Великого.

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

А. В. АРСЕНЬЕВЪ

СТАРЫЯ БЫВАЛЬЩИНЫ
ИСТОРИЧЕСКІЕ ОЧЕРКИ И КАРТИНКИ

С.-ПЕТЕРБУРГЪ ИЗДАНІЕ А. С. СУВОРИНА 1892

Царскій Судъ.
Повѣсть изъ временъ Петра Великаго.

I. Площадной подьячій.

На Петербургской сторонѣ, около нынѣшняго Сытнаго рынка, была расположена самая простонародная, «черная» часть новосозданнаго, волею Петра Великаго, Петербурга.

Новая столица переживала десятый годъ своего существованія, и улицы, застроенныя деревянными и мазанковыми домишками, увеличились въ числѣ. Столица выростала и ширилась около основного пункта, «зерна» своего: крѣпости, церкви Троицы и «голландскаго домика» Петра Великаго. Первая, самая близкая къ центру, улица, конечно, была заселена домами близкихъ къ царю людей и называлась, какъ и до сихъ поръ называется, «Дворянскою». Тутъ дома были побольше и почище.

Къ описываемому времени столица перекинулась уже и на другой берегъ, «Адмиралтейскую сторону», и на Васильевскій островъ.

Сохранившіяся до сихъ поръ названія окрестныхъ Сытному рынку улицъ напоминаютъ намъ, какимъ народомъ была заселена Петербургская сторона въ Петровское время. «Пушкарскія» были заселены слободами пушкарей, «Гребецкая» — гребцами, которыхъ много требовалось для галернаго флота, въ «Рыбацкой» жили рыбаки, «Посадская» была посадомъ новосозданной столицы.

Какъ центромъ «чистой» половины города была Троицкая площадь съ «австеріей» или гостинницей нѣмца Фельтена, помѣщавшейся у мостика, нынѣ ведущаго въ крѣпость съ площади, такъ Сытный рынокъ былъ центромъ для «чернаго» народа, который толпился тутъ съ восхода до заката солнца, покупалъ, продавалъ, ѣлъ, пилъ, гулялъ, мазурничалъ и дѣлалъ всѣ свои дѣла, освободясь отъ обязательной службы. Тутъ же поселены были и тѣ многострадательные «строители» Петербурга, крестьяне, вызванные волею Петра со всей Россіи, костями которыхъ, по выраженію поэта, государь «забутилъ топь» непролазнаго петербургскаго болота.

Раннимъ праздничнымъ утромъ бродилъ по Сытному рынку пожилой человѣкъ, невысокаго роста, но жилистый и крѣпкій, съ умнымъ, даже немного хитрымъ выраженіемъ лица, одѣтый очень чисто, хотя и по простонародному.

Рынокъ уже кипѣлъ народомъ; по случаю праздника онъ наполнился раньше; стоялъ гвалтъ отъ криковъ, зазываній, обрывковъ пѣсенъ. Пожилой человѣкъ не обращалъ на все происходившее вокругъ него никакого вниманія: не отвѣчалъ на зазыванія и предложенія, обходилъ кругомъ, гдѣ народъ толпился тѣсно, и все чего-то высматривалъ.

Наконецъ, онъ нашелъ, чего искалъ, и быстро направился къ небольшому столику, стоявшему подъ навѣсомъ.

За нимъ сидѣли двое: подьячій въ обдерганномъ нѣмецкомъ кафтанѣ, испитой и красноносый, и какой-то уже совсѣмъ непозволительный субъектъ съ рыжими всклокоченными волосами. Оба они что-то писали, а кругомъ стояла толпа простого народа и молча ожидала. Какъ только между ожидавшими начинался разговоръ, подьячій подымалъ голову отъ письма и окрикивалъ:

— Цыцъ! вы, мужичье! Сказано — молчать! Развѣ не видите, что тутъ важныя дѣла пишутся!.. Заорали!..

— Важныя дѣла!.. Кляузы!.. замѣтилъ кто-то въ толпѣ.

— Поговорите тамъ еще!.. Скоты! Тутъ ошибку сдѣлаешь, другого человѣка подъ кнутъ подведешь! Кляузы! Кой васъ чортъ несетъ за кляузы деньги платить? Кто тамъ кляузами назвалъ? Покажись-ко! Я пишу съ указного дозволенія, а не кляузы. Я васъ закатаю въ тюрьму! грозилъ подьячій — и снова углублялся въ письмо какой-то челобитной, заказанной ему тутъ же.

Это былъ «площадной подьячій», остатокъ стариннаго русскаго быта, сохранившійся еще во времена Петра.

Пожилой человѣкъ подошелъ къ столику и сталъ около подьячаго, ожидая, когда онъ кончить письмо. Подьячій скосилъ на минуту глаза на новопришедшаго и, увидя прилично одѣтаго человѣка, напустилъ на себя еще болѣе важности и продолжалъ писать.

«Кажись, хорошій карась наклевывается», подумалъ подьячій и, кончивъ свое писанье и сдавъ заказчику, обратился къ новопришедщему:

— Вы по какой надобности?.. Какое дѣльце?..

— Челобитную бы мнѣ… Только здѣсь быдто какъ неловко о моемъ дѣлѣ говорить…

Подьячій поднялъ брови.

— Важное, значить, дѣло?

— Да, не на грошъ… Не будетъ ли ваша милость пойти со мной хошь въ австерію… Тамъ бы поговорили.

Подьячій внутренно возрадовался, но не показалъ и виду.

— Не могу, не могу!.. Какъ же я уйду, коли я къ этимъ дѣламъ, приставленъ?.. Сегодня день праздничный, — мнѣ работы много… Какъ же я своего хлѣба лишаться буду?..

— И впрямь… Ишь ты, каки дѣла! произнесъ задумчиво пожилой человѣкъ, — мнѣ-то въ другой день неспособно.

— Вотъ видите, сказалъ подьячій, — и всякому другому въ будень день неспособно: всякій при своемъ дѣлѣ состоитъ.

— Што правда — то правда!.. Экой грѣхъ… Пойти, поискать кого другого.

Подьячій всполошился.

— Нѣтъ, ужъ, зачѣмъ же!.. Коли на меня набѣжали, такъ мой и будьте… Прохоровъ! обратился подьячій къ своему помощнику, — справишься тутъ съ дѣлами!

— Справлюсь, ступай, буркнулъ всклокоченный субъектъ, не отрываясь отъ писанья.

— То-то — справлюсь! Не уйдешь до меня въ кабакъ!

— Ступай самъ-то скорѣй.

— Коли челобитная — самъ не пиши, а за мной пришли, потому я подписывать долженъ.

— Безъ тебя знаю, — ступай.

— Ну-съ, пойдемте, почтеннѣйшій.

Подьячій съ пожилымъ человѣкомъ пошли.

— Для васъ только сдѣлалъ это!.. Теперь оставить столъ для меня невыгодно: половину халтуры этотъ себѣ въ карманъ положитъ, да напортить дѣло можетъ… Положимъ, онъ тоже знающій человѣкъ: въ приказѣ служилъ, да проворовался; били плетьми и не велѣли никуда принимать… Ну, а для меня-то годится… Все — помощь! Да-съ, такъ какое же ваше дѣльце, почтеннѣйшій!

— Мудреное дѣло-то у меня… Мнѣ бы надо знающаго, да и знающаго человѣка… Смѣлаго человѣка надобно.

— Ужъ на меня положитесь! — я огонь и воду прошелъ! Сказать вамъ по секрету, — такъ и ко мнѣ не одиножды привязывались съ плетями-то, да я увертываться умѣлъ! За такія дѣла брался, что у другихъ подьячихъ только руки опускались…. Я смѣлый человѣкъ… Конечно, надо вознаградить хорошо.

— У меня дѣло чистое, дѣло законное.

— А чистое, такъ тѣмъ лучше. Если надобно подогнутъ указы, подвести пункты, — такъ меня взять: съ измальства по приказамъ живу, всего видалъ.

— Ну, вотъ мнѣ такого и нужно. Чистое-то мое дѣло чистое, однако, такъ встало, что взяться теперь его поправлять надо большую смѣлость. Самого страхъ забираетъ, а и бросить жаль — больно обидно, что нашего брата-мужика маэоришка графской фамиліи начисто ободрать можетъ, да и насмѣется еще при этомъ.

— Такъ-съ. Поземельная, значитъ, тяжба?

— Поземельная, поземельная.

— Ну, это пустяки! Подведемъ маэора начисто!

— Нѣтъ теперь стало не пустяки. Да вотъ зайдемте сюда, — тамъ я вамъ поподробнѣе все разскажу.

— Зайдемте, зайдемте, почтеннѣйшій! Что за дѣло такое мудреное: и правое, и чистое, — и страшное при этомъ? Я о такихъ дѣлахъ что-то и не слыхалъ. Поземельная тяжба и вдругъ страшно!.. Чудно!..

Пожилой человѣкъ и подьячій зашли въ грязненькую австерію, гдѣ ихъ встрѣтилъ хозяинъ съ поклонами.

— Сахару Сахарычу, много лѣтъ здравствовать! сказалъ подьячій, — мы въ каморочку пройдемъ вотъ съ ними.

— Просимъ милости, чѣмъ угощать прикажете?

Подьячій протолкался сквозь толпу до каморочки, а пожилой человѣкъ сталъ заказывать хозяину угощеніе.

Когда и онъ скрылся въ каморку, хозяинъ обратился къ подручному и сказалъ:

— Подцѣпилъ крюкъ судейскій леща.

Подручный покрутилъ головой съ усмѣшкой.

— На томъ стоитъ!.. Замотаетъ теперь его!.. Много-ль заказалъ-то?

— Почитай, что на алтынъ на десять.

— Богатый, значитъ, лещъ.

II. Опасное дѣло.

— Ну-съ, сказалъ подъячій, когда пришедшіе выпили, по чарочкѣ гданской водки, — такъ какое же ваше дѣло до меня? Чѣмъ могу услужитъ вамъ? А прежде позвольте узнать ваше имя, отчество и прозваніе. Я, какъ сами изволите усмотрѣть, площадной подъячій, Тарасъ Ѳедоровъ Вихляевъ.

— А я прозываюсь Гуръ Савинъ Гурьевъ, корабельный плотникъ, состою на службѣ въ адмиралтействѣ, при строеніи кораблей.

— Такъ-съ, Гурій Саввичъ, значитъ, вы превысокую персону его величества государя Петра часто изволите видѣть?

— Бываетъ, случается.

— Такъ-съ. Такъ въ чемъ же ваше дѣло?

И подьячій выпилъ еще чарочку и закусилъ.

— Была у меня, видите ли, тяжбишка съ маэоромъ, графомъ Засѣцкимъ, изъ-за землишки моей. Пришлась она графу больно кстати, уголкомъ эдакъ врѣзалась въ его землю, а онъ возьми, да и отрѣжь ее, выкопалъ ямины, поставилъ столбы, распахалъ, да и засѣялъ. Что я съ нимъ подѣлаю?

— Богатый помѣщикъ-то?

— Бо-огатый! почитай, полъ-уѣзда ему принадлежитъ.

— Плохо! Заеѣцкій графъ родовитъ; въ Петербургѣ родичи есть знатные, свѣтлѣйшему Меньшикову родней, кажись, приходится.

— То-то и есть! Вотъ я судиться съ нимъ, по приказамъ началъ таскаться, да гдѣ-жь его поборешь? Я-то дамъ приказнымъ алтынъ, а онъ мой алтынъ-то своимъ рублемъ покроетъ, — ну, на мое-то и не тянетъ!

— Это ужъ какъ есть! Съ богачомъ по приказамъ плохо таскаться. Я ужъ знаю; самъ это видѣлъ!

— Таскался я, таскался такъ-то, дошли мы до сената.

— Ну, и что-жъ сенатъ рѣшилъ?

— Въ сенатѣ-то и вышла запиночка. Былъ тутъ у меня знакомецъ, приказный въ сенатѣ, человѣкъ небольшой, да для дѣла-то удобный. Ну, я ему кое-что давалъ, да узнавалъ черезъ него, какъ дѣло идетъ; онъ и помогалъ немного: ино позадержить какую бумажку, ино поскорѣй подсунетъ, коли для дѣла надобно… До большихъ-то господъ мнѣ ходу нѣтъ, да и надѣялся я, что мое дѣло правое — здѣсь въ Питербурхѣ, подъ царскими очами, въ превысокомъ сенатѣ не посмѣютъ посвоему правду ломать… Гдѣ-жъ тогда и правды искать, коли не у царскихъ очей, не передъ его ликомъ грознымъ?..

— Такъ-то такъ, да, вѣдь, и сенатъ тѣми же указами руководствуется; вѣдь и тамъ приказные все вершатъ и законы пригибаютъ по-своему. Гдѣ-жъ сенатору такъ тонко знать, какъ нашему брату?.. Нашъ братъ и сенатора опутаетъ, — это вѣрно! Видите, почтеннѣйшій, я по совѣсти говорю.

— Да я и самъ вижу это, что безъ руки и въ сенатѣ правды не добиться: руку надо имѣть, а я человѣкъ простой и бѣдный…

— Ну, и оттягалъ графъ Засѣцкій землю?

— Оттягалъ, какъ есть начисто оттягалъ.

— Ну, такъ и дѣлать вамъ, почтеннѣйшій, нечего! Напрасно себя тревожили, да на мое угощенье убытчились. Теперь дѣла не поправишь!..

Гуръ Саввичъ вздохнулъ и поникъ головой.

— Вотъ я же и говорилъ, что дѣло-то хоть и правое, да страшное, потому мнѣ и надобенъ человѣкъ смѣлый и знающій… Я хочу до превысокой персоны царя доходить съ этимъ дѣломъ!

— Ну, меня не станется на такое дѣло! Смѣлъ-то я смѣлъ, а царю на очи попадаться у меня смѣлости не хватитъ… Нѣтъ, это не по приказамъ волочиться! — Тамъ я куплю и продамъ, проведу и выведу, всякаго такъ запутаю, что и самъ чортъ не разберетъ, кто правъ, кто виноватъ?.. а потомъ во-время нужному человѣку суну, — глядишь, моя правда и выходитъ!.. Это мнѣ все нипочемъ, а вотъ до царя Петра Алексѣевича доходить и съ нимъ говорить, да еще на сенатъ челобитную подавать, — нѣтъ!.. У меня и руки, и ноги затрясутся, и умъ весь потеряется, и языкъ судорогой сведетъ, какъ только онъ сверкнетъ на меня глазами!.. Экой грозный, да величественный царь! Ужъ истинно, царское достоинство! Ни въ одной землѣ нѣтъ, да, кажись, и не бывало столь величественнаго владыки!.. Голосъ — труба архангельская! глаза — молонья! руки — клещи желѣзныя!..

— Да, грозенъ нашъ царь, одначе онъ и правосуденъ, возразилъ Гуръ Саввичъ, — онъ, я чаю, заступится за праваго, коли за меня законъ стоитъ!.. Высоки и знатны персоны — сенаторы, а царь-то и ими повертываетъ! У него и знатному спуску нѣтъ, коли не по закону сдѣлалъ! Вонъ и на свѣтлѣйшемъ князѣ Меньшиковѣ, — ужъ на што высокая персона: первый послѣ царя человѣкъ, — а и то государева дубинка гуляла!.. Самъ я видѣлъ, какъ Девіера генерала государь мало-что не задушилъ, учивши уму-разуму!..

— Все такъ — и правосуденъ государь, и правду любить, и знатнымъ у него повадки нѣтъ, и за бѣднаго человѣка онъ заступится! — ни въ чемъ я томъ не прекословлю, и на его царскую правду всей душой полагаюсь, — ну, а въ это дѣло не вступлю… Своя шкура дороже!..

— Чтожъ за притча такая? удивился плотникъ, — и правду царь любить, — и правды у царя не добиться! Что-то я въ толкъ этого не возьму!.. Растолкуйте мнѣ, пожалуйста.

— Вотъ то-то и есть, что растолкуйте! Знающему-то человѣку виднѣе! Сколько лѣтъ ваше дѣло съ княземъ тянулось?

— Да годовъ, почитай, пять.

— Годовъ пять… А во сколькихъ оно присутственныхъ мѣстахъ побывало?

— Да песъ ихъ знаетъ, во сколькихъ!.. Безъ числа таскалось.

— Безъ числа… А въ каждомъ присутственномъ, мѣстѣ, правду-то вашу указами, да законами оспаривали, подводили указы-то, поди, чисто, безъ задоринки, путали вплотную. Одни указъ подставятъ, а другіе еще другимъ подопрутъ, третьи скрѣпятъ, четвертые одобрятъ… Гдѣ-жъ теперь ваша правда дѣвалась?.. Какъ ее изъ-подъ этой путаницы вытащить на свѣтъ Божій, да показать? Кто можетъ это, кромѣ доки-приказнаго, сдѣлать?..

— Ну, вотъ вы — дока, вы и вытащите ее, эту правду-то.

— Поздно, почтеннѣйшій, схватились! Вы бы раньше ко мнѣ пришли. Теперь это дѣло и крюками не вытащишь!

— А государь вытащить! Велитъ пересмотрѣть дѣло.

— А кто пересматривать-то будетъ? Тѣ же подьячіе, да сенаторы. Такъ нешто они сами себя осудятъ?

— Не тѣ будутъ разбирать, а другіе.

— А другихъ этихъ купить развѣ нельзя? А развѣ другіе-то на свою голову будутъ первыхъ выводить на свѣжую воду? Имъ самимъ потомъ житья не будетъ! Приказнымъ надо другъ за друга стоять, рука руку моетъ! И выведутъ вамъ другіе-то, что разобрано и рѣшено дѣло вѣрно и справедливо, и запрячутъ твою правду еще глубже, на вѣки-вѣчные! А челобитчику за ложный на превысокій сенатъ оговоръ въ неправдѣ, — голову долой!..

Послѣднія слова подъячій, для большаго эфекта, произнесъ съ разстановкой, отчеканивая каждое слово, и въ концѣ сдѣлалъ жестъ рукой, какъ бы что-то отрубая.

— Вона, каки дѣла! сказалъ задумчиво Гуръ Саввичъ, — выходить, что мнѣ правды своей никогда не найти, а еще и головы могу рѣшиться!

— Разсуждайте, какъ хотите теперь, а я вамъ объяснилъ! Ну-съ, теперь прощенья просимъ! Благодарю за угощенье! коли надумаете послѣ этого челобитную на сенатъ царю писать, такъ поищите кого другого, посмѣлѣе меня!

Съ этими словами подъячій поднялся изъ-за столика и собрался уходить.

— Да чего же вы-то боитесь? спросилъ Гуръ Саввичъ, — вѣдь я головой-то отвѣчаю, а не вы, вы въ сторонѣ.

— Нѣтъ, не въ сторонѣ теперь: недавно вотъ вышелъ царскій указъ, чтобы площадные подъячіе подписывали своимъ именемъ челобитныя, которыя они пишутъ людямъ. Какъ вашей-то правды не выйдетъ, такъ и мнѣ плети попадутъ, скажутъ: «ты, приказный, подбилъ человѣка подать такую небылицу!» Намъ, вѣдь, тоже вѣры-то нѣтъ…

— По дѣломъ и вѣры нѣтъ, коли вы такъ человѣка опутать можете, что и царю не сыскать правды.

— Онъ-то сыщетъ? — только ему надо самому видѣть дѣло! А возьмется ли онъ за это? Ему и безъ того дѣла много. Прощайте, почтеннѣйшій!

Подьячій протянулъ руку плотнику и взялъ свою трехуголку въ руки, ступивъ шагъ къ двери.

— Погодите малость, сказалъ Гуръ Саввичъ, удерживая руку подьячаго, — вѣдь, правду люди говорятъ, что немилость образца нѣтъ. Можетъ, царь-то и вникнетъ самъ въ дѣло. Я его попрошу самъ.

— Попытайтесь, а только тѣ же подьячіе сенатскіе, али секретарь ему докладывать и объяснять будутъ, — по-своему доложатъ.

— Ишь ты, грѣхъ!

Плотникъ задумался.

— Такъ прощайте, пойду посмотрѣть, что у меня дѣлается.

— Постойте еще минуточку. А если я вамъ хорошо заплачу? Не согласитесь ли вы тогда?

— Какая-жъ ваша плата? Нѣтъ, своя шкура дороже.

— Слушайте, я рѣшился! Я дамъ двадцать рублевъ!

У подьячаго даже поджилки затряслись: плата была огромная; на такія деньги можно было мазанку или человѣка купить. Рисковать было изъ-за чего, однако и страхъ забиралъ.

— Нѣтъ, не согласенъ. Прощайте!

— Ну, я дамъ тридцать рублевъ!

Подьячій остановился, кровь прилила ему въ лицо, въ глазахъ потемнѣло, и онъ съ рѣшимостью сказалъ:

— Даете пятьдесятъ рублевъ — напишу! Куда ни шло! Плети, такъ плети!

— Не много ли? Вѣдь это шкуру драть!

— Ваше дѣло! и я шкурой отвѣчаю.

— Ну, инъ по рукамъ! Погибать, такъ погибать, а отъ дѣла не отступаться. Съ норовомъ я! Упрямъ отъ роду!

Плотникъ съ подьячимъ хлопнули по рукамъ, заручившись на опасное для обоихъ дѣло.

III. Влюбленные.

Пока Гуръ Саввичъ ходилъ по Сытному рынку, да разговаривалъ съ подьячимъ, въ квартиркѣ его, помѣщавшейся въ небольшомъ мазанковомъ домикѣ, близь рѣчки Мьи, или Мойки, молодая, миловидная дѣвушка, одѣтая въ простенькое, однако, по нѣмецкой модѣ платьице, съ раскраснѣвшимся личикомъ, возилась около широкой русской печки.

Она взяла въ руки широкую лопату, чѣмъ сажаютъ хлѣбы въ печку, отодвинула заслонку и вытащила оттуда большой душистый пирогъ.

Пока она его постукивала пальцами, да разглядывала со всѣхъ сторонъ, дверь дъ сѣняхъ хлопнула и кто-то вошелъ съ улицы.

— Это ты, мама? Что такъ рано?

— Нѣтъ-съ, послышался молодой мужской голось — это я-съ… Съ праздникомъ, Анна Гурьевна, здравствуйте!

— Ахти, бѣда моя! Не могу къ вамъ выйти, Андрей Иванычъ, съ пирогомъ тутъ вожусь! отвѣчала молодая дѣвушка, сильно переконфузившись.

— Ничего-съ, помилуйте! Это даже пріятно застать дѣвицу за такимъ хозяйственнымъ занятіемъ, сказалъ молодой человѣкъ, входя изъ сѣней въ кухню.

Это былъ прапорщикъ какого-то пѣхотнаго полка, розовый и бѣлокурый, съ голубыми глазами и немного курносымъ носомъ. Лицо не было красиво, но очень добродушно; голосъ онъ имѣлъ мягкій и немного застѣнчивыя и угловатыя манеры. Видно было, что онъ выросъ въ деревнѣ и не вращался въ городскомъ обществѣ

Дѣвушка поспѣшно посадила пирогъ опять въ печку, поставила лопату въ уголъ, вытерла руки и съ сіяющимъ лицомъ подошла къ прапорщику.

— Теперь здравствуйте, Андрей Иванычъ! Мама ушла къ обѣднѣ, а мнѣ вотъ велѣла за пирогомъ присмотрѣть. Вы меня и поймали за этимъ.

Андрей Иванычъ взялъ протянутую къ нему полненькую ручку дѣвушки и три раза нѣжно поцѣловалъ; дѣвушка стыдливо потупила глазки.

— Проходите въ горницу, а здѣсь не толкитесь. Мама скоро придетъ, пообѣдаете вмѣстѣ.

— А Гуръ Саввичъ? Они дома?

— Тятенька съ утра ушли по дѣлу по какому-то. Такой чего-то чудной сегодня былъ… Говорилъ, не знаю что… Да онъ велѣлъ вамъ, коли придете, дождаться его.

— Подожду, подожду… Что-жъ такое съ нимъ сталось?

— Да Богъ его знаетъ. Да вы идите въ горницу-то! Я вотъ сейчасъ отдѣлаюсь, — кое-что поразскажу вамъ… занятно!..

Прапорщикъ прошелъ въ горницу, гдѣ уже былъ накрытъ столъ; въ комнатѣ рядомъ, подальше, слышались два дѣтскихъ голоса. Тамъ сидѣла восьми-лѣтняя вторая дочь Гура съ братишкой, пяти лѣтъ; Андрей Ивановичъ зашелъ къ нимъ, поздоровался, щелкнулъ пальцами подъ носомъ мальчика, ущипнулъ за подбородокъ дѣвочку и опять воротился въ горницу.

Минуты черезъ двѣ вошла изъ кухни и старшая дочь Гура, восемнадцатилѣтняя Аннушка, и, поправившись у маленькаго зеркальца, сѣла около молодого человѣка.

— Такъ что же такое, Анна Гурьевна, вы хотѣли разсказать мнѣ? Занятное, говорите…

— Не гораздо занятное… я васъ хотѣла только изъ кухни прогнать.

— Что-жь такое съ батюшкой-то вашимъ?

— Съ тятенькой-то? Да Господь его вѣдаетъ!.. Мы сегодня съ мамой диву дались. А только я изъ разныхъ его словъ вижу, что у него что-то насчетъ васъ въ головѣ.

— Господи! Да неужто-жъ это такъ?! обрадовался Андрей Ивановичъ, — только что-жъ онъ сдѣлаетъ?

— Что нибудь сдѣлаетъ!.. Онъ даромъ не будетъ бѣгать, а сегодня съ утра ушелъ и къ обѣду ждать не велѣлъ.

— Дивлюсь и я!.. Ахъ, Анна Гурьевна, ежелибъ мнѣ поскорѣе въ чинѣ повыситься, да вы бы не разлюбили меня до тѣхъ поръ…

— А нешто я вамъ говорила, что люблю? лукаво спросила дѣвушка.

— Какъ же это такъ? смѣщался молодой человѣкъ, — а… а давно ли вы говорили, что, вотъ, ежели бы у меня стало побольше денегъ, такъ мы бы поженились съ вами… Нешто такъ говорятъ, когда не любятъ?

Дѣвушка засмѣялась…

— Какой вы, какъ я посмотрю, довѣрчивый, Андрей Иванычъ!.. Съ вами пошутишь, а вы сейчасъ и взаправду примете…

— Да ужъ очень я люблю-то васъ, Анна Гурьевна, такъ мнѣ и боязно. Вы сами знаете, какой я человѣкъ: росъ я у дяденьки въ деревнѣ изъ милости; что было послѣ отца имѣньишко — за долги его продали, а мнѣ ничего не осталось. Выучилъ дяденька грамотѣ, да и отдалъ въ солдаты… Въ солдатахъ бы мнѣ и сгнить, кабы не мое прилежаніе да случай; теперь я на линіи офицера; теперь Богъ дастъ, и дальше пойду, только бы мнѣ передъ царемъ отличиться чѣмъ нибудь…

— Царь у насъ строгій, дѣловыхъ любитъ.

— Да, вѣдь, и я, Анна Гурьевна, дѣловой!.. Я очень дѣловой! Вы думаете, я, какъ другіе?.. Нѣтъ! Другіе, какъ служба кончится, сейчасъ и въ австерію, или въ казармахъ въ карты играть, или водку пить, а я — нѣтъ! я все думаю, какъ бы все лучше сдѣлать, да побольше, узнать по военному дѣлу.

— Вотъ за это я васъ люблю, Андрей Иванычъ.

— Любите?.. Я еще больше стараться буду! Позвольте мнѣ вашу ручку поцѣловать.

Дѣвушка протянула ему руку и съ нескрываемой лаской смотрѣла на курчавую бѣлокурую голову молодого человѣка, пока тотъ нѣсколько разъ цѣловалъ руку.

— Вотъ, Анна Гурьевна, какой я несчастный изъ-за своей любви человѣкъ! Вижу васъ, сижу съ вами и все тогда забываю! Сидѣть бы такъ вѣчно съ вами. И вдругъ вспомню, что, можетъ, этому и не бывать никогда. Пока въ люди выберусь, можетъ, вы и разлюбите меня: другой понравится вамъ… Вотъ уйду отъ васъ — и хожу какъ угорѣлый — передъ глазами все вы стоите… просто даже службу иногда забываю… Товарищи и то ужъ смѣются — говорятъ: какъ Турбинъ отъ невѣсты придетъ — умъ потеряетъ!..

— А вы и у своихъ разсказали, что ко мнѣ сватаетесь?

— Я не разсказывалъ, да узнали… Кто ихъ знаетъ, какая имъ сорока на хвостѣ принесла!

— Можетъ, сами проговорились — вы вѣдь простыня-парень.

— Не мудро и проговориться, коли все одно только на умѣ и есть, однимъ только и дышу…

— Бѣдный Андрей Ивановичъ! Вы меня очень любите?

Лукавая дѣвушка знала это и безъ словъ: каждое слово, жестъ и движеніе доказывали, что молодой человѣкъ не можетъ наглядѣться на нее, и, однако, она задала этотъ вопросъ.

— Господи! Да есть ли на свѣтѣ слова такія, какими бы я могъ вамъ любовь свою объяснить! Да я, кажись, готовъ бы…

— Ну, да, я вѣрю, вѣрю! И я васъ очень люблю и мнѣ очень грустно, что мы не можемъ скоро пожениться. За мной ничего нѣтъ, у васъ тоже ничего. Что-жъ это? Съ голоду-помремъ.

— Вотъ и я то же думаю. И такъ мнѣ это мучительно, что лучше бы, кажись, я на свѣтъ не нарождался, или бы съ вами никогда не встрѣчался.

— Ну, не горюйте, пока, очень, Андрей Ивановичъ! Вчера мы съ тятенькой да съ мамой растосковались объ этомъ же самомъ, а тятенька послѣ этого возьми, да въ голову что-то и забери. Сегодня говоритъ: «Погоди, Нюша, не горюй, можетъ, Богъ дастъ, ваше дѣло и уладится… Пойду, говоритъ, разума чужого поищу, авось что и выдумаемъ». Ранехонько ушелъ, а не сказалъ зачѣмъ. Ужъ мы съ мамой дивились, дивились. А только вѣрю я и чувствую, что изъ этихъ хлопотъ что-то хорошее должно выйти. «Молись, сказалъ, Нюша, чтобы дѣло уладилось».

— Эка, кабы что хорошее вышло! И я буду молиться каждый день, утромъ и вечеромъ. Вотъ и опять: сказали вы мнѣ такія слова, я и буду все о нихъ думать.

— А вы о пустякахъ-то не думайте, а думайте все о дѣлѣ.

— Да ежели я не могу…

— Ишь расквасился: не могу, да не могу! А ты не раскисай! ты мужчина: въ руки себя возьми.

Молодые люди вздрогнули отъ неожиданности при этихъ словахъ, произнесенныхъ почти надъ ихъ ушами. Въ дверяхъ стояла жена Гура, пришедшая отъ обѣдни; заговорившіеся влюбленные и не слыхали, какъ она вошла въ домъ.

— Ахъ, мама, я и не слыхала, какъ ты вошла!

— Здравствуйте, Прасковья Даниловна, съ праздникомъ! поднялся Андрей Ивановичъ.

— Здравствуйте, Богъ милости прислалъ! отвѣчала старуха, раздѣваясь: — ты у меня, матка, поди, пирогъ-отъ сожгла со сладкими разговорами? обратилась мать къ дочери.

— Ахти, родимая, и впрямь посмотрѣть! бросилась Аннушка къ печкѣ.

— Сиди ужь! Теперь я съ ухватами воевать буду! по духу-то какъ будто еще и не сгорѣлъ.

Черезъ нѣсколько минутъ семья Гура усѣлась за столъ.

— Надѣлали вы, Андрей Ивановичъ, съ Нюшей, старичку моему хлопотъ, сказала за обѣдомъ мать.

— Да вотъ, Анна Гурьевна разсказывали. Я и то говорю: дай, Господи, ему удачи; я молиться буду за удачу.

— Молиться-то молись, это хорошо! А, вотъ, самъ-то не плошай, да не кисни. Ты еще человѣкъ молодой и на дорогѣ… успѣешь еще до всего дойти, не торопись… Охъ, молодость, молодость! Все бы вамъ сейчасъ, да сразу.

— Нѣтъ, Прасковья Даниловна, я даже очень терпѣливый человѣкъ. Только… только я думаю… только очень ужъ я люблю Анну Гурьевну…

— Ой, замялъ! Не то хотѣлъ сказать! Ну, да погоди, вотъ, старика, что онъ скажетъ!

Послѣ обѣда мать легла соснуть, а наши молодые люди вышли въ маленькій садикъ посидѣть, да потолковать еще о своей судьбѣ, въ сотый разъ спросить другъ друга о любви, словомъ, повторить и продѣлать то, что, словно по шаблону, дѣлали и говорили люди въ одинаковомъ съ ними положеніи за тысячу лѣтъ до нихъ, да и будутъ дѣлать и говорить до скончанія вѣка. И никакіе успѣхи цивилизаціи и наукъ ни крошечки не повліяютъ на очень однообразный репертуаръ разговора влюбленныхъ.

Прасковья Даниловна давно уже встала и бродила, прибирая кое-что по дому, какъ пришелъ съ Петербургской стороны Гуръ Саввичъ, очень задумчивый и угрюмый.

Освѣдомившись о дочкѣ и узнавъ, что и Андрей Ивановичъ пришелъ, онъ, не заходя въ садъ, прошелъ въ заднюю комнату.

— Поди-ка, баба, сюда, позвалъ онъ жену.

— Ну, что тамъ еще Богъ далъ? Чево тебѣ?

Гуръ долго говорилъ съ женой, кряхтѣлъ, та охала и всплескивала руками, призывала всѣхъ святыхъ, а потомъ звонко и мелодично щелкнулъ двумя пружинами окованный сундукъ съ завѣтнымъ добромъ, отворяясь.

IV. Въ Адмиралтействѣ.

Едва начало разсвѣтать, какъ на одномъ изъ элинговъ адмиралтейства уже начали собираться рабочіе, плотники, кузнецы, столяры, канатчики и другіе. По самой серединѣ элинга, или деревяннаго сарая, освѣщеннаго окнами сверху и съ боковъ во всю длину его, стоялъ огромный остовъ новостроющагося корабля. Онъ походилъ на ободранный скелетъ какого-то чудовищнаго звѣря съ торчащими кверху ребрами. Кое-гдѣ засопѣли разводимые переносные горны; взвизгнулъ рубанокъ по дереву; звонко врубился топоръ въ сухое длинное бревно.

Со стороны Невы, черезъ открытую стѣну элинга, виднѣлась рѣка, покрытая судами; противоположный берегъ зеленѣлъ деревьями, кое-гдѣ среди зелени бѣлѣли маленькія мазанковыя постройки начинающагося города.

Черезъ нѣсколько минуть около корабля работали уже сотни народа, жужжа, точно пчелы въ ульѣ, облѣпивши его, какъ мухи, со всѣхъ сторонъ.

Нашъ знакомецъ, Гуръ Саввичъ, распоряжался плотниками, обтесывавшими бревна, и работалъ топоромъ вмѣстѣ съ другими.

Сегодня онъ явился на работу, пріодѣвшись почище, какой-то торжественный, молчаливый и блѣдный.

Причину такого состоянія Гура читатель легко угадываетъ, такъ какъ плотникъ рѣшился, наконецъ, подать свою челобитную на сенатъ самому царю въ руки.

Онъ уже отдалъ подьячему кровныя, прикопленныя деньги, пятьдесятъ рублей, а теперь несетъ и свою голову на судъ грознаго государя.

Въ этотъ день ждали царя въ адмиралтействѣ, въ которомъ помѣщалось много мастерскихъ и складовъ, касающихся до морского дѣла, но это было такое обыкновенное и частое дѣло, что никакихъ приготовленій для пріема царя не было. Каждый день всѣ неуклонно должны были находиться на своихъ мѣстахъ изъ боязни внезапнаго, посѣщенія «великаго работника», у котораго не было долгаго суда за неисправность, а — дубинку въ руки — и пойдетъ «съ руки раздѣлка».

Гуръ былъ особенно внимателенъ и къ работѣ другихъ, и къ своей, добивался необыкновенной чистоты и точности, дѣлалъ замѣчанія и указанія безъ крику и прибаутокъ, какъ всегда, а тихо, степенно.

— Что-это, Гуръ-то нашъ? Ровно на духу былъ? переговаривались рабочіе.

— Дивимся и мы! Принарядился и старается.

— Царя ждетъ.

— Не въ диковинку ему царь. Встрѣчалъ царя и въ посконной рубахѣ.

— Не въ кумовья ли звать хочетъ?

— Ребята-то у него ужъ большіе, новыхъ нѣтъ.

— Дочка у него за ахвицера просватана, да что-то дѣло затянулось.

— Вотъ скорѣй, что по эфтому случаю чего нибудь просить хочетъ.

— Царь Гура любить — сдѣлаетъ…

— Я слышалъ, братцы, что засудили Гура: жалиться царю хочетъ, сообщилъ одинъ рабочій.

— Быть того не можетъ!

— Наши плотники видѣли, какъ Гуръ съ подьячимъ возжаться сталъ. Съ Сытнаго рынка взялъ.

— Во, каки съ Гуромъ дѣла!

А топоры во время разговора тюкали, да тюкали, обтесывая длинныя бревна.

Но вотъ, гдѣ-то на ближней гауптвахтѣ, забили барабаны дробь, послышался протяжный крикъ команды.

— Никакъ царь припожаловалъ! пронесся говоръ по элингу, и все заходило живѣе, прибодрялось.

Гуръ перекрестился въ ту сторону, гдѣ стояла церковь Троицы, и ощупалъ у себя за пазухой завернутую въ платокъ челобитную.

Это былъ, дѣйствительно, царскій пріѣздъ въ адмиралтейство.

Соскочивъ съ небольшой телѣжки, онъ первымъ дѣломъ прошелъ въ канцелярію и, осмотрѣвъ дѣла, пошелъ въ обширные пеньковые амбары, куда складывалась пеньковая пошлина, которою были обложены всѣ русскіе города для потребностей возникающаго флота. Его не сопровождалъ никто; одѣтый въ зеленый мундиръ и высокіе ботфорты, Петръ шелъ, опираясь на свою историческую трость. Вдругъ за угломъ одного изъ амбаровъ онъ услыхалъ разговоръ:

— Понапихалъ царь этихъ нехристей — нѣмцевъ, они и прижимаютъ православныхъ.

— Ахъ, ты грѣхъ! Вѣдь, надо галанцу глотку заткнуть.

— Не дашь — чистый грѣхъ выйдетъ: обирай всю пеньку, да назадъ и вези. А тамъ, за Калугой недоимка будетъ, — царь опалу свою положить, что пеньку поставили худую.

— Да какого ему еще рожна нужно? Нешго это не пенька!

— Пенька, хоть куда, да коли царскій браковщикъ забраковалъ, такъ, значитъ, худа. Ничего не подѣлаешь; не волочиться съ нимъ по судамъ. Мнѣ неспособно здѣсь долго жить, — все одно растрясешь мошну-то. Лучше сразу дать, да и шабашъ!

— Да много-ль ему, псу, надобно?

— Рублевъ десятокъ вылетитъ, это, какъ есть! Неча дѣлать, надо раскошелиться.

Говорившій крякнулъ и замолкъ; Петръ, пріостановившійся, когда услышалъ первыя слова, вдругъ вышелъ изъ-за угла и увидѣлъ двоихъ купцовъ, изъ которыхъ одинъ раскручивалъ кожаную мошну, чтобы достать деньги.

— Вы что за люди! Откуда вы? Зачѣмъ здѣсь?

Купцы опѣшили отъ такого неожиданнаго появленія посторонняго человѣка и, не зная Петра въ лицо, но, подумавъ, что это кто нибудь изъ военныхъ, начальниковъ адмиралтейства, низко ему поклонились.

— Мы, ваша честь, изъ Калуги. Я — Алферовъ, купецъ.

— А это кто? Петръ указать на другого.

— Это мой прикащикъ будетъ, Фроловъ Семенъ.

— Какія-жъ у васъ дѣла случились въ Петербургѣ?

— Да пеньку калужскую привезли, что съ Калуги по царскому указу полагается.

— Ну, и что-жъ, сдали? Добрая пенька?

— Пенька-то добрая; только тутъ маленькая запиночка вышла, — одначе, сдадимъ, Богъ дастъ.

Купецъ боялся сказать правду, не желая нажить хлопотъ.

— Какая-жъ запинка? Браковщикъ не беретъ, что ли? Теперь царь, кажись, вѣрнаго человѣка поставилъ и знающаго, — его не купишь посуломъ.

Купцы переглянулись между собою и едва замѣтно усмѣхнулись.

— Кто его знаетъ? можетъ, оно и такъ.

— Бракуетъ, что ли, пеньку-то?

— Браковать не бракуетъ, а только…

— Что только-то? Ты говори прямо!

— Да что тебѣ, ваша честь, до нашихъ дѣловъ? Мы въ твои дѣла не вяжемся. Сдадимъ!

— Я потому спрашиваю, что поставленъ присматривать за браковщикомъ и не давать сдатчиковъ въ обиду. Хорошъ-то онъ хорошъ, — а все присматривать надо. По-та и хорошъ, пока смотришь за нимъ.

— Ой-ли? Да ты, ваша честь, не обманываешь?

— Что мнѣ тебя обманывать!. Говори прямо! Браковщикъ взятку взять хочетъ?

Черные, рѣшительные глаза Петра уставились на купца, такъ что тотъ не могъ вынести ихъ взгляда.

— Хочетъ, милостивецъ, хочетъ!.. Заступись ты за насъ, сиротъ!.. Пеньку привезли добрую: и мѣрна, и мята, что твой шелкъ, а онъ, нехристь, всю захаялъ, да въ уголъ свалилъ, — везите, молъ, назадъ, а я, молъ, царю доложу, что Калуга худую пеньку доставила! Легкое ли дѣло, до царя дойдетъ! Не пойдетъ царь пеньку осматривать, да и не увидитъ, какъ нѣмецъ увезти велитъ! Теперь вотъ раскошеливайся на десять рублевъ, чтобы ему глотку заткнуть. Совсѣмъ онъ насъ разоряетъ, заступись, коли тебя царь на то поставилъ.

Купцы низко начали кланяться Петру, а тотъ, сжавъ дубинку въ рукѣ, круто повернулся къ амбару, гдѣ работалъ голландецъ — пріемщикъ пеньки.

— Добро! Пойдемте со мной въ амбаръ, я ваше дѣло разберу!

Купцы едва поспѣвали за быстро шагавшимъ царемъ, они сами струсили отъ внезапно вспыхнувшаго гнѣва отого начальника, и по властному тону, какой проявился въ восклицаніи его, имъ пришло въ голову: «Ужъ не царь ли это? Что-то похожъ онъ на того, какимъ его описываютъ!»

Эта догадка нисколько не обрадовала купцовъ, а, напротивъ, повергла ихъ еще въ большій страхъ.

«А что, какъ нѣмецъ-то вывернется какъ ни на есть? Съ царемъ-то не шути: за извѣтъ, пожалуй, и головы не сносить! Попались наши головы! Во, бѣда-то! Може, по нашему, пенька-то и хороша, а здѣсь другое требуютъ! Правду говорятъ, что въ Питерѣ и стѣны съ ушами!»

Черезъ полминуты Петръ и купцы уже подходили къ амбару, съ широкими открытыми воротами, изъ которыхъ неслась пыль и характерный запахъ трепаной пеньки.

Царь, какъ буря, влетѣлъ въ амбаръ и прямо обратился къ голландцу-пріемщику въ кожаной курткѣ.

— Минъ геръ! привезли пеньку изъ Калуги?

Голландецъ почтительно снялъ шляпу и вытянулся передъ царемъ, поблѣднѣвши отъ неожиданности.

— Привезли, ваше величество!

— Хороша пенька? Ты ее принялъ?

— Не принялъ, ваше величество, перемочена, пряди рвутся между руками, худо трепана.

— Хорошо сдѣлалъ! Ты у меня слуга вѣрный; а покажь-ка мнѣ ее.

Голландецъ, дрожа отъ страха, повелъ царя въ уголъ амбара, гдѣ у него былъ сложенъ бракъ, но купцы, выглядывавшіе въ ворота амбара и узнавшіе, наконецъ, что это царь, закричали:

— Не туда, всемилостивѣйшій, ведетъ тебя! Не тамъ наша пенька сложена! Наша, калужская, эвотъ гдѣ!

Петръ махнулъ имъ рукой подойти, и купцы, подбѣжавъ, пали передъ нимъ на колѣни.

— Не посѣтуй, государь, на нашу простоту! Никогда твоего лика не видали! Мужики мы простые!

— Встаньте, гдѣ ваша пенька?

Купцы вскочили на ноги и побѣжали къ углу.

— Вотъ, государь, наша пенька. Посмотри, милостивецъ, самъ!

Петръ пошелъ смотрѣть пеньку, а голландецъ, блѣдный и съ трясущимися отъ страха губами, не въ силахъ былъ ни стронуться съ мѣста, ни сказать слово въ оправданіе!

Царь живо сталъ хватать пробы, мялъ ихъ и дергалъ, встряхивалъ и разсматривалъ, перебралъ пробы изъ всѣхъ мѣстъ партіи и, взявъ, наконецъ, большой пукъ, подошелъ къ помертвѣвшему голландцу, ткнулъ ему въ лицо пенькой и, схвативъ за шиворотъ, началъ отдѣлывать дубинкой, приговаривая:

— Ахъ ты, чортъ голландскій! У тебя, пожалуй, такого и шелку нѣтъ, какъ эта пенька! Ты хотѣлъ меня въ глаза обмануть! Ты людей напрасно прижимаешь, чтобы взятку сорвать! За то я тебя въ чести держу, да большое жалованье даю? А ты что дѣлаешь? Вотъ тебѣ взятки! Вотъ тебѣ!..

Голландецъ вертѣлся, какъ червякъ, въ могучихъ рукахъ царя и жалобно просилъ о пощадѣ, а полумертвые отъ страха купцы и рабочіе не смѣли двинуться съ мѣста, глядя на царскую расправу.

V. Челобитная.

Голландецъ, браковщикъ пеньки, наказанный собственноручно царемъ, былъ тотчасъ же выгнанъ изъ адмиралтейства и на первомъ же отходящемъ кораблѣ высланъ съ нелестною рекомендаціею на родину. Окончивъ расправу дубинкой и давъ приказы о принятіи калужской пеньки и изгнаніи голландца, Петръ, весь горящій еще не остывшимъ гнѣвомъ, быстро вышелъ изъ пеньковаго амбара и направился къ элингамъ, гдѣ строились корабли.

На пути присоединились къ царю кое-кто изъ адмиралтейскаго начальства, но Петръ не замѣчалъ никого и шелъ быстро, какъ бы желая ходьбою усмирить бушевавшій въ немъ гнѣвъ. Вѣсть о катастрофѣ съ пріемщикомъ-голландцемъ тотчасъ же разнеслась по всему адмиралтейству, и на всѣхъ напалъ безотчетный страхъ, въ присутствіи великаго гнѣвнаго хозяина-царя.

У Гура захолонуло сердце, когда онъ увидѣлъ Петра, входящаго быстрой походкой на елингъ.

«Ой, какъ грозенъ!» подумалъ Гуръ: «теперь у него всякая вина виновата… Подождать лучше подавать-то челобитную. А и не подать нельзя: скоро уѣдетъ царь, я слышалъ… А тамъ жди, можетъ, годъ или два… Эка напасть! Не въ часъ я собрался со своей кляузой…»

Петръ въ сопровожденіи голландца, корабельнаго мастера, пошелъ осматривать остовъ новостроющагося корабля и дѣлалъ свои замѣчанія и указанія короткими, отрывочными фразами, изобличавшими еще не улегшееся душевное волненіе. Мастеръ-голландецъ присмирѣлъ, пристыженный проступкомъ своего земляка.

«Что, какъ и тутъ», думалъ Гуръ, «государь найдетъ что нибудь не такъ, да еще разсердится! Тогда мнѣ къ нему и не подойти!»

Однако, лицо государя, видимо, прояснялось; строющійся корабль былъ самаго новаго фасона, и постройка его нравилась Петру; мало-по-малу онъ успокоился, войдя въ интересныя для него подробности постройки. Осмотрѣвъ остовъ, онъ перешелъ къ группѣ плотниковъ, бывшихъ подъ наблюденіемъ Гура. Гуръ выпрямился передъ царемъ и снялъ шапку, оставивъ топоръ въ бревнѣ.

— Изрядно, чисто оттесываете, сказалъ царь, разсматривая работу; тотчасъ взялъ лекало и прикинулъ къ бревну, чтобы узнать точность размѣровъ.

— Какъ разъ! Изрядно, Гуръ, изрядно! Ты никогда не подгадишь! Сколько тебя знаю, — всегда доволенъ! Спасибо!

— Радъ твоему царскому величеству стараться! сказалъ дрожащимъ отъ радости голосомъ Гуръ и низко поклонился царю.

— И вы молодцы, сказалъ Петръ плотникамъ, окидывая взоромъ ихъ работу; — кабы всѣ такъ старались, тогда мои корабли лучше голландскихъ были бы. Такъ ли, минъ геръ?

Голландецъ-мастеръ скрылъ улыбку сомнѣнія на лицѣ и почтительно отвѣчалъ:

— Такъ, ваше величество.

Государь окончательно повеселѣлъ, и глаза сверкнули радостью.

— Ну, старайтесь, ребята! Коли, Богъ дастъ, хорошо спустимъ этотъ корабль, — всѣмъ награда будетъ знатная. Спасибо, утѣшили, а то я отъ этого проклятаго голландца совсѣмъ въ сердце вошелъ.

Петръ собрался было уходить и повернулся уже къ выходу, какъ Гуръ, торопливо перекрестясь, вынулъ изъ-за пазухи свою челобитную и всталъ поперегъ дороги царю.

Царь замѣтилъ этотъ маневръ и, подойдя къ Гуру, спросилъ:

— Тебѣ что?

— Ваше величество, государь милостивый! Прими мое челобитье тебѣ, разсуди меня съ разорителемъ моимъ.

Государь взялъ челобитную изъ рукъ Гура, развернулъ ее и пробѣжалъ глазами. Лицо его опять потемнѣло.

— Это ты на сенатъ мнѣ жалуешься?

— На сенатское рѣшеніе по моему дѣлу, всемилостивѣйшій.

— А ты знаешь, Гуръ, что бываетъ тому, кто на сенатъ ложно доноситъ?

— Знаю, всемилостивѣйшій! быть тому въ казни и разореніи.

— Знаешь — и все-таки подаешь? Хорошо!

Петръ сложилъ челобитную и хотѣлъ было уже идти дальше, но вдругъ снова протянулъ бумагу Гуру со словами:

— Нѣтъ, Гуръ, жалко мнѣ тебя потерять; не мастакъ ты, какъ я вижу, судиться! Возьми назадъ челобитную, да поговори съ тѣмъ, кто умнѣй тебя въ этомъ дѣлѣ. Подумай еще. Черезъ три дня я буду въ адмиралтействѣ, такъ ты мнѣ и подай тогда челобитную, коли не отдумаешь.

Петръ круто повернулся и вышелъ, оставивъ челобитную въ рукахъ сконфуженнаго Гура.

Гуръ постоялъ нѣсколько секундъ, смотря на бумагу безсмысленно, удивленный неожиданнымъ оборотомъ дѣла, а потомъ опять бережно сложилъ челобитную, завернулъ въ платокъ и спряталъ за пазуху.

Работа сильно не спорилась у него вплоть до шабаша, а придя домой, Гуръ засталъ у себя подьячаго Тараса Ѳедоровича Вихляева, пришедшаго освѣдомиться о судьбѣ написанной имъ челобитной. Они вошли въ заднюю комнату.

— Насилу, Гуръ Савичъ, дождался тебя! Просто, душа изныла. Ну, что? какъ царь принялъ?

— Да что, Тарасъ Ѳедорычъ. Такъ повернулось, что ужъ не знаю, какъ и сказать тебѣ! отвѣтилъ уныло Гуръ.

— А что такое случилось? испугался подьячій.

— А то случилось, что царь моей челобитной не принялъ. Взялъ сначала, спросилъ меня: знаю ли я, что за это бываетъ? — а потомъ и отдалъ мнѣ ее назадъ. «Жалко мнѣ тебя, Гуръ, потерять, сказалъ: подумай объ этомъ три дня, посовѣтуйся, кто поумнѣе!»

— Ахъ, ты, батюшка родный! воскликнула жена Гура, слушая это интересное для нея дѣло и умиленная словами Петра: — вонъ онъ какъ тебя, Гурушка, жалѣетъ! Бросили бы вы это дѣло, право, бросили!

— Не суйся, баба, куда не спрашиваютъ! строго сказалъ ей Гуръ: — не твоего это ума дѣло! Собери лучше, что поснѣдать, а что сдѣлаемъ, такъ мы и сами обсудимъ.

Хозяйка ушла на кухню, а Гуръ сѣлъ съ подъячимъ на лавку и сталъ разсуждать.

— Любитъ тебя, видно, государь? спросилъ подъячій.

— Онъ меня любитъ, завсегда ласковъ, а сегодня я и особой чести удостоился: при всѣхъ сказалъ, что «Гуръ у меня никогда не подгадить! Сколько, говоритъ, я его ни знаю, — всегда доволенъ былъ!» И царской его благодарности я удостоился, и мастеровъ моихъ похвалилъ, и награду всѣмъ обѣщалъ. Спаси, Господь, его царскую милость!

Послѣднія слова Гуръ сказалъ прерывающимся голосомъ, а въ дверяхъ кухни захныкала жена Гура, слышавшая ихъ разговоръ.

— Ты чего? спросилъ Гуръ.

— Больно радостное ты разсказываешь! Не могу отъ слезъ удержаться!

— Ну, такъ въ шляпѣ наше дѣло, Гуръ Савичъ, воскликнулъ подьячій, — коли ты такую царскую милость на себѣ носишь, то и не обидитъ тебя онъ!.. Когда онъ сказалъ подавать-то?

— Черезъ три дня будетъ, говоритъ, въ адмиралтействѣ, — тогда подай.

— И подай, безпремѣнно подай!.. А когда царь приметъ, такъ одной милости попроси: чтобъ не однихъ сенатскихъ дѣло пересмотрѣть позвалъ, а кого нибудь изъ постороннихъ.

— Да ужъ подамъ!.. Взялся, такъ ужъ буду лѣзть дальше. Гдѣ моя землица, да денежки, — тамъ и головѣ быть!

— Ничего, Гуръ Савичъ! Сдается мнѣ, что наше дѣло не худо!

Черезъ три дня государь, дѣйствительно, пріѣхалъ въ адмиралтейство, и Гуръ съ нетерпѣніемъ ожидалъ его на элингѣ.

Но Петръ, вѣрно, торопился куда нибудь, и его телѣжку отозвали отъ элинга, гдѣ она ожидала царя обыкновенно, къ канцеляріи. Гуръ увидѣлъ, что царь не будетъ на элингъ, и поспѣшилъ за телѣжкой, чтобы не упустить случая. Черезъ пять минутъ ожиданія у крыльца канцеляріи государь вышелъ и, увидавъ Гура, немного поморщился.

— Ты опять со своей челобитной на сенатъ?

— Опять, ваше величество!.. Вмѣстѣ съ головою подаю.

— Жаль мнѣ твоей головы! Старый ты человѣкъ, а шутишь головой, какъ ребенокъ. Ну, я сегодня ее не возьму, а ужъ для трехъ разъ приди еще черезъ три дня, а въ это время еще потолкуй съ кѣмъ нибудь, еще поумнѣй выбери! Прощай!

Телѣжка тронулась; Гуръ съ обнаженной головой и бумагой въ рукахъ долго провожалъ ее глазами, пока она не скрылась, а потомъ накрылся шапкой, прошелъ нѣсколько шаговъ и, какъ бы очнувшись отъ забытья, вдругъ сердито плюнулъ въ сторону и воскликнулъ:

— Тьфу ты, пропасть! Да никакъ это царь смѣется надо мной? Онъ просто не хочетъ принять челобитной! Что, какъ и въ третій разъ онъ не приметъ? Стыдъ мнѣ и срамъ будетъ, старому дураку! Не за свое дѣло взялся!

Сильно раздосадованный пришелъ Гуръ на верфь и очень неохотно отвѣчалъ на вопросы окружающихъ о челобитной.

«Говорятъ, мужикъ сѣръ, да глупъ, — такъ оно и правда», ворчалъ онъ: — «ему бы бревна тесать, да пазы долбить, а онъ съ худой-то головой въ чадъ полѣзъ, судиться задумалъ!»

— А головоломное, надо быть, у тебя, Гуръ Савичъ, дѣло, коли государь, тебя жалѣючи, челобитной не принимаетъ?

— Да ужъ вѣрно, что голову тутъ сломить! Правду государь сказалъ: «какъ ребенокъ головой играешь».

— Бросилъ бы…

— Да, кажись, что и брошу, говорилъ въ досадѣ Гуръ, вымещая свое сердце на бревнѣ..

Однако, упрямство Гура перемогло въ немъ желаніе бросить дѣло; онъ только отъ досады за свое смѣшное положеніе съ челобитной, которую не принимаютъ, говорилъ такъ, а въ душѣ хотѣлъ упорно настоять на своемъ.

Вечеромъ онъ опять встрѣтился съ подьячимъ, котораго тоже немножко удивила и сконфузила новая неудача.

Потолковавъ, челобитчики рѣшили попытаться подать и въ третій разъ, а если не удастся, то и бросить дѣло.

Подьячій обѣщалъ, въ случаѣ непринятія челобитной, возвратить Гуру половину денегъ, полученныхъ за писанье, чѣмъ высоко поднялъ себя во мнѣніи Гура.

— Ахъ, Тарасъ Ѳедорычъ! Вотъ не ожидалъ такой добродѣтели! Будь же мнѣ пріятель закадычный, авось другъ другу понадобимся!

Плотникъ съ подьячимъ крѣпко обнялись, а баба вносила уже разныя яства и радовалась, что у нихъ въ домѣ «все по-хорошему».

Еще черезъ три дня, въ праздникъ, узналъ Гуръ, что будетъ царь въ церкви Троицы, и пошелъ на Петербургскую сторону. По выходѣ царя изъ церкви, когда онъ шелъ площадью, Гуръ таки протискался сквозь толпу, держа въ рукахъ челобитную.

— Почтенный! замѣтилъ ему какой-то человѣкъ въ камзолѣ и треуголкѣ, повидимому приказный: — али ты не знаешь указа о неподачѣ самому царю челобитныхъ? На то есть коллегіи.

— Знаю, сударь мой, царь отъ меня приметъ… Такое дѣло!

«Не сдобровать ему!» замѣтилъ приказный, когда Гуръ удалился.

Плотникъ добрался до Петра, низко ему поклонился и, подавая челобитную, сказалъ:

— Будь здоровъ на многія лѣта, великій государь! А я опять къ тебѣ съ челобитенкой, — прими, всемилостивѣйшій.

Лицо Петра потемнѣло, онъ сдвинулъ брови.

— Экой ты, Гуръ, сутяга! Толковалъ ты съ умными людьми?

— Толковалъ, государь; въ правдѣ своей увѣренъ.

— Ну, такъ беру! А ты, Гуръ, на всякій случай духовную приготовь: теперь тебѣ никакой пощады не будетъ!

— Вся твоя царская воля надо мной, всемилостивѣйшій! Только, государь, одного у тебя прошу: ты обѣщалъ намъ, награду за голланской корабль; замѣсто награды мнѣ, пожалуй, государь — возьми кого знающаго приказнаго не изъ сенатскихъ для разбору и докладу моего дѣла твоей милости.

Петръ улыбнулся.

— Вижу, что ты съ умными людьми совѣтовался. Только духовную-то все-таки готовь: я не поваживаю ябедниковъ!

Гуръ еще разъ низко поклонился, коснувшись рукой земли, и отошелъ, а царь прослѣдовалъ къ крѣпости.

VI. Подьячій въ ужасѣ.

— Ну, другъ, Тарасъ Ѳедорычъ, сказалъ Гуръ, придя къ себѣ съ Троицкой площади, подъячему, ждавшему его обѣдать, и уведя его въ садъ, чтобы поговорить наединѣ: — кинули мы съ тобой камешекъ, да не утянулъ бы онъ и насъ самихъ! Какъ-то его умные люди вытащатъ!

— Значить, принялъ царь челобитную?

— Принялъ и велѣлъ духовную писать.

Жена Гура завыла при этихъ словахъ.

— Ой, да сердешной мой касатикъ, Гурушка! И что это вы задѣло затѣяли? Да спокинешь ты насъ сиротъ горькіихъ. Да и лучше бы вамъ за это дѣло не приматься!

— Погоди, баба, не вой! успѣешь еще наплакаться, а пока дай-ка намъ пообѣдать, да потолкуемъ мы вотъ съ Тарасомъ Ѳедорычемъ.

— А просилъ ты, какъ я тебя училъ, царя, чтобы приказныхъ-то не сенатскихъ назначилъ?

— Просилъ. И только я это слово вымолвилъ, какъ царь усмѣхнулся эдакъ и говоритъ: «Видно, что ты съ хорошими людьми совѣтовался», — а духовную, баетъ, все-таки пиши, я, молвилъ, ябедниковъ не люблю!

— Такъ и сказалъ: съ хорошими, молъ, людьми совѣтовался? переспросилъ довольный подьячій,

— Такъ и сказалъ: «съ умными, видно, говорилъ!»…

— Да, ужъ въ этихъ дѣлахъ не подгадимъ! прихвастнулъ подъячій, гордо улыбаясь: — ишь ты, царь похвалилъ!

— Коли что умно, то какъ и не похвалить! заключилъ Гуръ въ утѣшеніе подьячаго, хотя у самого на сердцѣ кошки скребли.

Въ садъ пришла, обезпокоенная слезами матери, дочка Гура.

— Тятенька! что ты такое затѣялъ? Погляди, какъ мама убивается! Если ты для меня что нибудь, — такъ мнѣ ничего не надо. Не губи ты, тятенька, себя!.. Вонъ, мама говорить, что ты подъ гнѣвъ царскій себя подводишь.

Гуръ ласково погладилъ дочку по головѣ.

— Ничего, Нюша, обойдется!.. Молись Богу, авось, Онъ поможетъ… Насъ, вонъ, съ Тарасъ Ѳедорычемъ самъ царь за умъ похвалилъ: «умные вы, баетъ, люди!»… Авось, мы хоть за умъ-то не пропадемъ… Хоть и говорится пословица, что «смѣлый самъ на бѣду наскочитъ», однако, тамъ же сказано, что «на смирнаго Богъ нанесетъ»… Коли быть бѣдѣ, такъ не убѣжишь!.. Не воротишь теперь, Нюша!.. Молись Богу лучше… Андрей-то Иванычъ здѣсь?

— Здѣсь, тятенька, — онъ Матрешѣ съ Петей книжку съ картинками показываетъ…

— Позови его сюда… Да съ матерью-то тамъ опять не начните плакать… Утѣшь ее, она старый человѣкъ… Дуракъ я, что проговорился-то…

— Да. Это напрасно! сказалъ подъячій.

Аннушка ушла въ домъ; скоро вышелъ въ садъ Андрей Ивановичъ.

— Слышалъ, Андрей Ивановичъ, что у насъ завелось?

— Слыхалъ-съ, что Парасковья Даниловна что-то плачутъ, а что собственно — не знаю.

— Такъ вотъ, видишь ли, другъ Андрей Ивановичъ, нонче я камешекъ забросилъ… Или панъ, или пропалъ! Коли наше вывезетъ — твое счастье!.. коли не вывезетъ, — ты ужъ Нюшу не брось!.. Женись на ней… кое-что изъ остаточковъ, можетъ, ей придется на первое время, а тамъ — старайся самъ. Ты человѣкъ дѣловой, — царь такихъ любить, можетъ, и замѣтить тебя.

— Ахъ, Гуръ Савичъ! да какъ вы могли подумать, что я Анну Гурьевну брошу? Да, кажись, громъ небесный грянь, такъ я и тогда ее не оставлю!

— Ну, и спасибо тебѣ… Дай я тебя поцѣлую, зятекъ мой будущій.

Прапорщикъ со слезами на глазахъ бросился на шею плотника, и они крѣпко троекратно поцѣловались.

— А теперь обѣдать пойдемте… Никто, какъ Богъ!..

Послѣ обѣда у Гура, — день былъ праздничный, — подъячій пошелъ къ своему столику на Сытномъ рынкѣ, гдѣ орудовалъ дѣлами его. помощникъ, рыжій, встрепанный и всегда навеселѣ, Прохоровъ.

— Ну, какъ у тебя дѣла? спросилъ подъячій.

— Идутъ. Подписывай, вотъ челобитныя. И Прохоровъ указалъ на кучку бумагъ, приготовленныхъ къ подписи.

Когда стемнѣло, подьячій разсчитался съ своимъ помощникомъ, что онъ дѣлалъ каждый день, послѣ чего Прохоровъ, одинокій человѣкъ, направился прямо къ ближайшей австеріи прокучивать заработанныя деньги.

Подьячій задумчиво пошелъ домой; невеселыя мысли овладѣли имъ. «Дѣлишки идутъ ничего себѣ: можно бы теперь и домикомъ обзавестись и начать жить получше на другую стать… Да нельзя, надо подождать, чѣмъ это дѣло кончится. А можетъ выдти и плохо. Деньги-то я припрячу; коли что выйдетъ неладное, — все-таки я не разоренъ буду, ну, а спина-то заживетъ! Однако, къ чему было въ такія дѣла лѣзть? Сразу разбогатѣть захотѣлъ? надоѣло по грошамъ наколачивать?..»

Придя домой, подьячій засталъ неожиданнаго посѣтителя. Его ждалъ курьеръ, и какъ только подьячій вошелъ въ комнату, ему было объявлено, чтобы онъ тотчасъ же слѣдовалъ за посланнымъ къ самому царю, въ новый Лѣтній дворецъ.

Подьячій поблѣднѣлъ и струсилъ смертельно; онъ даже едва удержался на ногахъ и долженъ былъ схватиться за стѣнку, чтобы не упасть.

«Вотъ она, кара-то!» мелькнуло въ головѣ подьячаго, «я думалъ, бѣда-то за горами, а она за плечами стоить!.. Иденегъ не успѣлъ припрятать, какъ слѣдуетъ!»…

— Къ царю? къ самочу царю?.. прерывающимся голосомъ переспросилъ подьячій.

— А ужъ тамъ не знаю, къ кому… отъ государя приказъ данъ: сыскать площадного подьячаго Тараса Вихляева и въ одночасье доставить въ Лѣтній дворецъ.

— Не знаешь, любезнѣйшій, по какому дѣлу? Мы здѣсь люди свои, не разгласится, спросилъ вкрадчиво подьячій и сунулъ въ руки курьеру нѣсколько денегъ.

— Не могу знать, истинно говорю, что не знаю! Данъ мнѣ приказъ черезъ царскаго дневальнаго, — я на дежурствѣ былъ во дворцѣ. Собирайтесь, пожалуйста, поскорѣе!

— Сейчасъ, любезнѣйшій, сейчасъ… дай хоть что почище надѣть предъ царскія очи.

Подьячій вышелъ въ сосѣднюю комнатку и началъ шептать перепуганной женѣ, чтобы она припрятала деньги куда нибудѣ подальше.

— Да я къ отцу снесу.

— Ну, и хорошо! Господи, что-то будетъ? Прощай…

Подьячій крѣпко обнялся съ женой, какъ бы прощаясь на вѣкъ, жена заплакала, но курьеръ торопилъ, и черезъ минуту Тарасъ Вихляевъ уже шелъ къ Невѣ, чтобы переѣхать на Адмиралтейскую сторону къ новому Лѣтнему дворцу, только что отдѣланному въ Лѣтнемъ саду, въ углу, гдѣ сходится Нева съ Фонтанкой.

Курьеръ и подьячій всю дорогу молчали: одинъ изъ служебнаго долга, другой — перебирая въ головѣ разныя мысли.

«А что, какъ всплыло какое нибудь старое дѣло?» думалось подъячему, «много ихъ было у меня и за каждое, узнай только царь, не миновать бы плетей. И.какъ я встану съ нимъ очи на очи! Я и издали-то съ трепетомъ на него смотрю, а тутъ… пропадетъ моя голова!.. Эдакого страху еще въ жизни у меня не было».

Вотъ и противоположный берегъ Невы: темнымъ силуэтомъ видно двухъ-этажное зданіе Лѣтняго дворца; въ нѣсколькихъ окнахъ верхняго и нижняго этажей видны слабые огоньки. Сердце подъячаго совсѣмъ упало, когда казенный катеръ присталъ къ пристани Лѣтняго дворца, и онъ пошелъ за курьеромъ въ садъ. Но бѣда была непредотвратима, — никуда не убѣжишь!.. Часъ возмездія приближался грозно, и у подьячаго душа въ пятки уходила отъ мысли, что онъ сейчасъ встрѣтится лицомъ къ лицу съ монархомъ, одинъ видъ котораго приводилъ подьячаго въ замѣшательство и заставлялъ «прилипать языкъ къ гортани», «заходить умъ за разумъ».

Въ небольшихъ сѣничкахъ дворца подьячаго съ курьеромъ встрѣтилъ дневальный государя и тотчасъ же пошелъ доложить о нихъ.

— Велѣно подождать, сказалъ дневальный, воротясь отъ царя, и подьячій сѣлъ на деревянную лавку, а курьеръ скрылся, исполнивъ свое порученіе.

За дубовыми рѣзными дверями, ведущими въ первую комнату дворца, слышались голоса, шаги, звяканье оружія.

Изъ дверей выходили разные люди въ военной формѣ и вышитыхъ камзолахъ; нѣкоторые несли какія-то бумаги, иные поднимались по лѣстницѣ во второй этажъ. Видимо, что царь работалъ безъ устали и вечеромъ, въ этомъ дворцѣ, построенномъ для отдыха, и семейной жизни царя.

Спустя нѣсколько времени черезъ сѣни пронесли въ комнаты двѣ большихъ груды какихъ-то дѣлъ; подьячій съ любопытствомъ приглядывался ко всему, происходящему вокругъ него, не смотря на чувство тоски и страха, которое онъ испытывалъ. Ему въ первый разъ приходилось быть во дворцѣ такъ близко отъ царя, чувствовать его жизнь и дѣятельность, которою живетъ и дѣйствуетъ вся обширная Россія.

Наконецъ, Тараса Вихляева позвали къ царю.

Онъ вскочилъ, ноги его затряслись отъ страха, лицо поблѣднѣло… Лучше бы не идти, но дневальный держитъ передъ нимъ дверь отворенною и строгимъ взглядомъ приглашаетъ войти.

Подьячій невѣрными шагами направился въ комнату, шепча молитвы и втихомолку крестясь.

VII. Два приказныхъ крюка.

Подьячій, дрожа отъ страха, вошелъ въ небольшую комнату въ нижнемъ этажѣ. Въ углу стоялъ столъ съ двумя завязанными кипами бумагъ; лѣвѣе отъ входа виднѣлась низенькая рѣшетчатая дверь темной комнаты, у которой стоялъ гвардеецъ-часовой съ ружьемъ у двери, ведущей во внутреннія комнаты, стоялъ какой-то чиновникъ въ камзолѣ, съ треуголкой подъ мышкой, чисто, выбритый и одѣтый во все новое.

— Погоди здѣсь, сказалъ подъячему дневальный и притворилъ дверь.

Подъячій остановился у стѣнки, вытянувшись, еле различая отъ страха окружающіе его предметы. Въ сосѣдней комнатѣ слышался разговоръ многихъ голосовъ, вдругъ замолкшій, когда раздался звучный голосъ пришедшаго царя. Всѣ трое, безмолвно стоявшіе въ угловой комнатѣ: часовой, чиновникъ и подъячій, какъ-то даже вздрогнули при звукѣ этого властнаго голоса и выпрямились еще болѣе.

Выйдя въ угловую комнату, Петръ оглядѣлъ стоящихъ и обратился къ чиновнику во всемъ новомъ:

— Ты изъ сената?

— Секретарь, ваше величество, отвѣчалъ съ низкимъ и медленнымъ поклономъ чиновникъ.

— Дѣло Гурьева принесли?

— Вотъ оно на столѣ, указалъ чиновникъ на двѣ связки бумагъ.

— Хорошо! А ты кто? обратился царь къ подьячему.

— По-по пло-площадной подъячій, Тарасъ Ѳедоровъ Вихляевъ, ваше величество, едва отвѣтилъ подъячій коснѣющимъ языкомъ.

— А-а! Вотъ ты какой молодецъ! Ты, вѣрно, ходокъ, коли такія челобитныя пишешь! сказалъ Петръ, насмѣшливо улыбнувшись: — ты развѣ не знаешь законовъ, что берешься за такія дѣла, не отговариваешь челобитчиковъ? Или ты за халтуру готовъ отца родного засудить? Я кляузниковъ не поваживаю. Это ты научилъ Гура дѣло затѣять? Говори!

Петръ подошелъ близко къ подъячему и вперилъ въ него строгій взглядъ, ожидая отвѣта. Подъячій затрясся, какъ листъ, не будучи въ состояніи собрать словъ для отвѣта, открыть ротъ. Личность царя, дѣйствительно, производила на него, какъ и на многихъ другихъ, магически-внушительное дѣйствіе.

— Я, ваше величество… Нѣтъ… Я не уговаривалъ… Я не брался за это дѣло. Я говорилъ о законѣ… Виноватъ, ваше величество!

— А! вотъ теперь такъ трясешься! Ты на какой площади кляузы строчишь?

— На Сытномъ рынкѣ, ваше величество.

— Вотъ, вотъ! Это ты самую-то черноту, да простоту морочишь!

Подъячій стоялъ безмолвенъ.

— Ну, такъ вотъ, кажется, ты и докляузничался до своего! Разбери, вотъ съ сенатскимъ секретаремъ это дѣло, все подробно; кто тутъ правъ, кто виноватъ? гляди въ оба, коли ты знатокъ! Береги свою и Гурову спину. Коли ваша челобитная попусту затѣяна, — обоимъ вамъ не сдобровать!

Тутъ только подъячему и секретарю стало ясно, зачѣмъ они столь неожиданно призваны въ царскій дворецъ. У подьячаго отлегло немного отъ сердца: онъ ожидалъ худшаго и никакъ не предполагалъ, что судбище по челобитной Гура произойдетъ такъ скоро. Сегодня только она была принята царемъ, сегодня же и дѣло у царя на столѣ, вышло изъ пыли архивнаго забвенія! «Круто повернулъ», подумалъ подьячій, приблизившись къ дѣлу. Сенатскій секретарь, положивъ шляпу, тоже подошелъ къ связкамъ пожелтѣвшихъ бумагъ разной величины, обвернутыхъ въ синія обложки. «Что еще за законникъ проявился, чтобы сенаторовъ провѣрять?» думалъ секретарь, хмуро глядя на подьячаго и снимая веревки; о поданной царю челобитной на сенатъ секретарь не зналъ и только теперь догадался.

— Вотъ вы тутъ разберите все по статьямъ, что куда, чтобы мнѣ ясно было, а я потомъ приду, и вы мнѣ все изложите, — сказалъ царь и повернулся къ часовому.

— Маршъ домой! репортуй, что я тебя отпустилъ! и когда часовой вышелъ въ дверь, Петръ пріотворилъ двойную дверь темной комнаты и вызвалъ оттуда молодого офицера.

— На первый разъ ты у меня дешево отдѣлался! сказалъ царь офицеру, — вы тамъ, у нѣмцевъ-то, разбаловались, думаете и здѣсь вамъ такая же воля! Врешь, братъ! чтобы я впередъ не слышалъ о лѣности! Возьми оружіе и ступай.

Сконфуженный офицеръ подпожалъ висѣвшую тутъ же шпагу и, держа руку у козырька, задомъ. вышелъ изъ комнаты.

— Поскорѣй разберите и скажите дневальному, когда готово будетъ! обратился Петръ, по уходъ офицера, къ секретарю и подъячему и вышелъ во внутренніе покои дворца. Двое приказныхъ остались около дѣла, разбирая его.

— Что такое вышло! спросилъ сенатскій секретарь подъячаго, — дѣло конченное, вдругъ потребовали изъ архива въ одночасье къ царю?

— Челобитная тутъ была подана царю.

— Челобитная на сенатъ?

— Да, на сенатъ, отъ плотника корабельнаго.

— Это ты его настроилъ, што-ль?

— Гдѣ я! Я и руками, и ногами отъ этого дѣла! Упросилъ. Вѣрно, на царя надѣялся.

— Что-жъ мы будемъ теперь съ тобой дѣлать?

— А вотъ разберемъ дѣло отъ нижнихъ мѣстъ до вышнихъ, дойдемъ и до сената… гдѣ какіе указы подведены, посмотримъ. Плотникъ-то жалуется, что больно его обидѣли, кровное отняли.

— Вѣрно, онъ о двухъ головахъ?

— И я говорилъ, что дѣло опасное… поди съ нимъ! Упрямъ!

— Тебя-то тутъ зачѣмъ царь призвалъ? Ты сенаторамъ не судья.

— Его воля царская, я не просился. Мнѣ своя голова дорога.

Разговаривая такимъ образомъ, секретарь съ подьячимъ разбирали дѣла на отдѣльныя кучки, по инстанціямъ, какія оно прошло въ пять лѣтъ. Черезъ часъ работы дѣло былб разобрано вполнѣ.

— Надо бы почитать дѣльце-то, да изготовиться объяснить царю, сказалъ подьячій, беря одну пачку.

— Чего тутъ читать!.. Читано и сужено безъ тебя! возразилъ секретарь, — не глупѣе тебя люди судили, опять же въ сенатѣ оно пересматривалось и найдено правильнымъ… Нечего читать! Я вотъ все по статьямъ и доложу государю; мнѣ не впервой, а ты, поди, и государя-то никогда не видалъ?

— Какъ же въ Петербургѣ живучи государя не видать?.. А что насчетъ правильности, такъ не даромъ, поди, человѣкъ жаловался, голову на плаху клалъ, отыскивая своей правды… Я самъ на приказномъ дѣлѣ съизмалѣтства, — знаю, что иногда правда-то на одну ножку хромаетъ отъ посула… Кабы все по правдѣ-то дѣлалось, — нашему-то брату, приказному, и ѣсть нечего было бы…

— Уменъ ты, я вижу, да не очень! Какъ же ты будешь превысокій сенатъ въ неправдѣ уличать?.. Да, вѣдь, тебя, какъ муху, раздавятъ за это…

— Что-жъ мнѣ, бѣдному человѣку, дѣлать прикажете?.. Вотъ тутъ я нашелъ первую закорючинку: подведена статья уложенія царя Алексѣя Михайловича, тогда какъ есть на этотъ счетъ указца два позднѣе, отъ нынѣшняго царя даны.

— Гдѣ? гдѣ?.. Что ты врешь?.. Это, можетъ быть, по ошибкѣ?

— Посмотримъ: ошибку должны въ вышнемъ судѣ замѣтить и исправить… Вотъ теперь тутъ прочтемъ… Не замѣчено и подтверждено… Вотъ ошибочка-то и проскочила, да на шею человѣку и сѣла… Теперь вотъ въ показаніяхъ свидѣтелей-старожиловъ разнота: сначала всѣ показывали за Гурьева, а потомъ, видно, настращали ихъ, или купили, — за князя Засѣцкаго… Дальше вонъ: лѣсъ-то, князь показывалъ, наслѣдственный его, заповѣдный, а тутъ ужъ онъ и на срубъ проданъ… Торопился, чтобы не отсудили.

Площадной подьячій совсѣмъ ушелъ въ распутываніе судейскихъ крючковъ и подвоховъ, увлекся, какъ знатокъ и любитель приказныхъ каверзъ. Какъ лестно ему было запутать всякое дѣло, такъ теперь онъ, какъ артистъ, разбиралъ по ниточкѣ искусную работу другихъ каверзниковъ. Онъ не слушалъ уже, какъ багровый отъ злости секретарь вырывалъ изъ рукъ его листы, путалъ дѣло и перебивалъ его.

— Да ты постой!.. Что ты изъ пятаго-то въ десятое скачешь? Видалъ ли ты, какъ дѣла-то дѣлаются? а лѣзешь другихъ учить!.. Гдѣ тутъ разнота? кипятился секретарь, хватая дрожащими руками то одну связку, то другую.

— А вотъ-съ, посмотрите… Тутъ, вотъ, старый планъ, на который Гурьевъ ссылался, вдругъ куда-то запропастился, а черезъ нѣсколько времени отыскалась новая копія плана, точный, яко бы, противень стараго, а Гурова-то землица тамъ князю отмежевана… Эхъ! вотъ это нечисто сдѣлано… Не было у Гура ходока въ тѣ поры, — онъ бы подловилъ на этомъ…

— Экой ты крючокъ, прости Господи!.. Постой, не ройся! слушай, брось на минуту!

Подъячій поднялъ разгорѣвшееся лицо отъ груды бумагъ и взглянулъ блестящими отъ возбужденія глазами на секретаря… Тотъ приблизился къ уху подьячаго и что-то прошепталъ… Подъячій даже въ лицѣ перемѣнился и, отшатнувшись отъ секретаря, замахалъ руками.

— Что вы! что вы!… Это подъ царскими-то очами?.. Да не объ двухъ мы головахъ… У меня дома жена на сносяхъ, дѣти малыя… Экое дѣло выдумали!.. Мнѣ своя шкура дороже денегъ… Нѣтъ, нѣтъ!.. Лучше вы мнѣ теперь не мѣшайте дѣло разобрать, скоро и царя надо звать…

Секретарь поблѣднѣлъ и схватился за голову руками, но подъячій, не замѣчая этого, снова углубился въ бумаги.

— Тутъ вотъ Гурьевъ представилъ запись рядную отцову объ этой землѣ, — не придано вѣры, а почему — неизвѣстно! Тутъ вотъ опять крючочекъ, а тутъ и большой крюкъ: межевыя ямины, то князь старыя скрылъ, да нечисто — подъ землей-то въ ямахъ уголь не выгребъ, а ямы-то какъ разъ по Гуровой межѣ идутъ. Сослались, что это еще при Борисѣ Годуновѣ, либо при самозванцахъ выкопано!.. Старенько хватили: кто это имъ удостовѣрилъ?.

— Вотъ чортъ-то!.. Вотъ зацѣпа-то анаѳемская! шепталъ секретарь, бросивъ дѣло и безпокойно топчась изъ угла въ уголъ по маленькой комнатѣ. — Пропали, какъ пить дать, пропали!.. Всѣхъ подведетъ!.. И откуда этого- анаѳему выкопали! Вотъ ужъ именно прорвались-то! Господи! что теперь и будетъ?

— Теперь, я думаю, можно и его величество позвать? спросилъ подъячій секретаря, окончивъ осмотръ послѣднихъ бумагъ.

— Постой ты; погоди!.. Подумай: что ты дѣлаешь?

— Свою голову спасаю. Вѣдь, съ царемъ не шутить! Его не путать стать.

— Да ты бы какъ нибудь эдакъ… ну, молъ, недосмотры, пропуски! Самъ ты хапалъ, — знаешь, вѣдь, что безъ того ни во-вѣки-вѣковъ суда не будетъ.

— Все такъ!.. Однако, и случай-то выдался такой, что другого, пожалуй, ни во-вѣки-вѣковъ не будетъ.. Чтобы самъ царь утрудилъ свою персону пересмотромъ стараго дѣла изъ-за клочка земли? Всѣ-то мы того не стоимъ, чтобы его на малъ часъ утрудить! Дѣло-то больно нечисто сдѣлано; дѣлалось у Гура за глазами, ходока хорошаго у него не было, ну, и валили въ кучу безъ осторожности. Скрыть трудно. Отъ такого царя ничего не скроешь: онъ самъ ночь просидитъ, да увидитъ.

— Такъ-таки всѣхъ и вбухаешь?

— И радъ бы не вбухать, да что подѣлаешь?.. Видите, дѣло-то какое!..

— Ну, зови, анаѳема… только попомни ты это! сжалъ кулаки секретарь, блѣдный отъ страха.

— Страшенъ громъ, да милостивъ Богъ! смиренно сказалъ подъячій и вышелъ въ переднюю сказать дневальному.

Онъ былъ весь въ поту, красный и взволнованный, такъ что гвардеецъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на подьячаго и пошелъ съ докладомъ къ царю.

Подьячій не воротился въ комнату, а остался въ передней, гдѣ было прохладнѣе, чтобы отдышаться.

Сенатскій секретарь, какъ пойманный звѣрь, ходилъ по комнатѣ и отиралъ обильный потъ съ лица и шеи. «Мнѣ что!.. Я не причемъ! бормоталъ онъ: — я и самъ видѣлъ, что что-то неладно… да, вѣдь, ничего не подѣлаешь, я человѣкъ подначальный. Да и дѣла-то я не видалъ никогда. Вотъ правда говорится, что быка хорошо съѣшь, а хвостомъ подавишься!»

— Государь приказалъ подьячему идти домой, а секретарю остаться, передалъ приказъ дневальный, придя въ переднюю.

Подьячій отъ удивленія раскрылъ ротъ.

VIII. Заплѣсневѣлая правда.

— Господи помилуй!.. Что-жъ это такое?.. думалъ подьячій, ходя безъ цѣли, ошеломленный происшедшимъ, по берегу Невы, — вотъ тебѣ и порадовался своей ловкости! Что-жъ это теперь будетъ?.. Теперь, вѣдь, секретарь все царю посвоему доложитъ, что нужно — скроетъ, и все наше дѣло пропало, наша правда еще дальше задвинута будетъ въ архивъ. Видно, упросили царя не подымать этого дѣла, али наговорилъ изъ сенаторовъ кто нибудь. Они у царя завсегда по дѣламъ бываютъ. Я тутъ стараюсь одно, а тамъ царю въ ухо другое жужжатъ. Нѣтъ, видно «съ сильнымъ не борись, съ богатымъ не тягайся»!.. Голая-то правда — она дешева!.. Какъ-никакъ, а бѣдному человѣку все неладно. Неужто царь секретарю повѣритъ?.. Отчего-жъ онъ меня не выслушалъ?.. Неужто, при всей нашей правдѣ, пропадать нашимъ головамъ?.. Гдѣ-жъ твоя это правда, Господи!

— Что теперь дѣлать? куда пойти?.! Домой къ. женѣ, или къ Гуру?

Послѣ минутнаго раздумья подьячій пошелъ къ Гуру и для этого дошелъ по Невѣ до адмиралтейства и свернулъ на «преспективу Невскую», чтобы попасть къ рѣкѣ Мьѣ.

«Вотъ удивится-то Гуръ Савичъ!.. Поди, тамъ спятъ всѣ. Просто чудеса дѣлаются, точно какъ я брежу на яву!.. Эдакія чудеса только у такого царя и могутъ быть. Ужъ истинно, что самъ онъ — чудо изъ чудесъ!..»

Подошедши къ домику Гура, подьячій обошелъ его кругомъ; въ одномъ окнѣ былъ свѣтъ, и сквозь мелкіе прорѣзы ставни Тарасъ Ѳедорычъ увидалъ Гура сидящимъ за большой книгой въ кожаномъ переплетѣ съ застежками. Голова Гура была склонена на руку, на глазахъ блестѣли слезы; повременамъ онъ поднималъ глаза на образъ и набожно, медленно крестился.

Подьячій тихо стукнулъ въ ставню; Гуръ вздрогнуль и припутался; подьячій еще стукнулъ два раза, и Гуръ оборотился съ испуганнымъ лицомъ къ окну.

— Отвори, Гуръ Савичъ, это я — Тарасъ Ѳедорычъ. Дѣло есть!

Гуръ не сразу разслушалъ и узналъ голосъ, и когда подьячій повторилъ свои слова, плотникъ, перекрестившись, пошелъ отворятъ.

— Что такое стряслось, Тарасъ Ѳедорычъ? Напужалъ, страсть какъ! Того и жду, что поволокутъ. Всякой бѣды ждешь.

— Чудеса, Гуръ Савичъ! Не сразу и повѣришь. Твои-то спятъ?

— Спять всѣ. Я вотъ немножко божественнымъ занялся; не спится что-то. Мысли въ головѣ разныя.

— Да, Гуръ Савичъ, тутъ о Богѣ, кто и забылъ — вспомнитъ! Вѣдь я прямо отъ царя!

— Господи, Твоя воля! Истинно чудеса. Какъ ты къ нему попалъ, зачѣмъ?

— Прихожу отъ тебя домой-то, а у меня солдатъ: требуютъ къ царю въ Лѣтній дворецъ. Испугался я, баба разревѣлась. Бѣда! Иду съ солдатомъ къ царю, подождалъ немного, а у самого душа въ пятки ушла — думаю: не открылись ли старые грѣхи какіе. Наше, вѣдь, приказное дѣло тоже со всячинкой бываетъ. Вдругъ зовутъ меня къ государю; а тамъ, — дѣло-то твое изъ сенату принесено лежитъ и секретарь сенатскій, важный такой, тутъ же стоить!

— Ну, ну, ну! Что за дѣла? Да когда-жъ это успѣли? Сегодня только я челобитную. подалъ! удивился Гуръ.

— У Бога недолго, а у насъ — какъ разъ! Развѣ нашъ царь не можетъ удивить? Онъ хоть кого удивитъ! Приходитъ государь и говоритъ: «разберите это дѣло и покажите мнѣ, — кто тутъ правъ?»

— Господи милостивый! прослезился Гуръ, крестясь отъ умиленія, — эко я пр.авды-то своей долбился! Это онъ тебя-то позвалъ, чтобы ты меня въ обиду не далъ сенатскимъ, чтобы поймалъ ихъ, если они что хитрить будутъ. Ну, что же дальше-то? Да ты уморился, поди, не закусить ли дать? Выпей чего нибудь, — на тебѣ лица нѣтъ.

— Признаться, Гуръ Савичъ, еле на ногахъ держусь.

— Ну, ну, я сейчасъ!

Плотникъ пошелъ въ другую комнату; его окликнула тихо жена; Гуръ сообщилъ ей о приходѣ Тараса Ѳедорыча, и баба мигомъ встала и одѣлась, чтобы послушать, что будетъ разсказывать столь поздній гость.

— Охъ, охъ, охъ! затѣялъ ты не дѣло, Гурушка! ворчѣла жена, — теперь сколько времени живемъ какъ подъ бѣдой. Страхи, да мысли. Извелся и самъ-то ты съ этимъ дѣломъ. На себя сталъ не похожъ.

— Молчи, баба! Собери скорѣй, что есть, да послушай-ка чудесъ-то. Никакъ, на насъ Господь оглянулся.

— Да неужто, Гурушка? Слава-те, Господи! Сейчасъ.

Кое-что было собрано на столъ; подьячій залпомъ выпилъ двѣ чарочки, разсказалъ, что онъ нашелъ въ дѣлѣ много беззаконій и хотѣлъ было открыть ихъ царю.

— А кончилось это все, Гуръ Савичъ, такъ, что я не знаю, какъ и понять? Государь, не выслушавши меня, велѣлъ мнѣ идти домой, а секретаря оставилъ.

Гуръ испугался, жена заохала и закрестилась; никто не зналъ, какъ это понять, въ которую сторону?

Наконецъ, Прасковья Даниловна заговорила:

— Сдается мнѣ, Тарасъ Ѳедорычъ, что не къ худу это! Для чего царь дѣло требовалъ и васъ призывалъ?

— Начало-то хорошо, а вотъ конецъ-то мудреный! замѣтилъ Гуръ задумчиво.

Изъ темной сосѣдней комнатки тихіе разговоры эта подслушивала, сѣвши на кровати, Нюша. Широко раскрытые глаза ея были устремлены на разговаривающихъ; сердце ея тревожно ныло; по выраженію лицъ она хотѣла понять, счастье или несчастье ждетъ ея семью, такъ какъ не всѣ слова долетали до нея.

Потолковавъ еще нѣсколько минуть и отдохнувши, подьячій собрался домой, къ ожидавшей его женѣ, тоже мучившейся сомнѣніями насчетъ участи мужа.

— Одно теперь остается: молиться Богу и во всемъ на Него положиться… Какъ Его святая воля будетъ… Значитъ, судьба! заключилъ, Гуръ, провожая подьячаго и запирая за нимъ дверь.

Онъ все-таки не легъ спать, а сѣлъ за Псалтирь.

Въ сильномъ сомнѣніи и тревогѣ пріѣхалъ подьячій домой и разсказалъ обо всемъ происшедшемъ женѣ.

Жена всплескивала руками отъ удивленія, но въ концу они оба разсудили, что бояться нечего, и немного успокоились.

Не менѣе былъ удивленъ и секретарь, получивши такое приказаніе и ломалъ голову, что бы это значило?.. Ему запала мысль, что, по удаленіи этого ужаснаго приказнаго крючка, открывшаго столько беззаконій въ оконченномъ и сданномъ въ архивъ дѣлѣ, онъ разскажетъ это дѣло по-своему, благо самъ же подьячій указалъ слабыя мѣста въ дѣлѣ. Для этого секретарь снова сѣлъ за дѣло, какъ вдругъ вошелъ царь.

— Ну, что вы тутъ нашли въ дѣлѣ? Кто правъ, кто виноватъ?

— Какъ вамъ, ваше величество, сказать? Дѣло тянулось долго, въ разныхъ мѣстахъ, есть кое-какіе недосмотры отъ неумѣнья аки по забвенію.

— А прямого нарушенія закона нѣтъ?

— Нѣтъ, ваше величество… Конечно, придраться можно…

— Что же нашелъ здѣсь подьячій?

— Подьячій, извѣстно: кляузный крючокъ! Спасая себя, онъ къ каждой строчкѣ привязывался… Эдакъ и во всякомъ дѣлѣ можно найти запинки.

— Конечно!.. А что онъ тутъ говорилъ, что указы старые подведены, когда есть новые?

Секретарь поблѣднѣлъ и струсилъ; онъ моментально догадался, что царь слышалъ ихъ разговоръ и споры, а, можетъ быть, и видѣлъ ихъ, и всякое самообладаніе его оставило; языкъ сталъ запинаться.

— Это, это… можетъ статься, еще не. получены были, или не знали о новыхъ указахъ…

— Ты чего-жъ испугался?.. Покажи-ка мнѣ это мѣсто!

Секретарь дрожащими руками отыскалъ то мѣсто въ дѣлѣ.

— Не знать и не получить не могли; черезъ два года послѣ новыхъ указовъ судили… А! что-жъ вы въ сенатѣ-то смотрѣли?..

Секретарь стоялъ блѣдный и безмолвный.

— Ну, показывай самъ, что тамъ еще нашелъ подъячій!

Секретарь началъ перебирать дѣло дрожащими руками, не зная, на чемъ остановиться…

— Да ты скорѣе — поздно… ну, тамъ, гдѣ старый планъ затерялся, а новый явился? гдѣ тамъ ямы межевыя скрыты? гдѣ тамъ показанія старожиловъ?..

Секретарь, окончательно убѣжденный, что царь самъ слышалъ весь ихъ разговоръ, перебиралъ бумаги и не находилъ нужныхъ.

— Правда это?.. Есть все это въ дѣлѣ?

— Правда, ваше величество, есть…

— Что-жъ это? — придирки что ли? или нарушеніе законовъ?..

— Какъ, государь, принять…

— Да ты не виляй, я вѣдь самъ посмотрю.

— Незаконно, государь… Дѣло рѣшено пристрастно…

— Сенатъ утвердилъ рѣшеніе нижнихъ судовъ… вѣроятно, и не разсматривая… Что-жъ тухъ? Взятка была, что ли?

— Какая-жъ взятка?.. Чаятельно, по дружбѣ, да по родству князя Засѣцкаго съ вельможами…

— А, вотъ оно какъ!.. Вотъ она правда-то и открылась… а то, было, заплѣсневѣть хотѣла въ архивѣ?.. Ну, говори прямо, судейскій крюкъ, — ты тутъ не причемъ, — тебѣ легче будетъ: — Гуръ Гурьевъ совсѣмъ правъ?..

— Совсѣмъ правъ, государь.

— А князь Засѣцкій незаконно оттягалъ у него землю?..

— Совсѣмъ незаконно… Человѣкъ богатый и знатный въ округѣ, — ему легко было справиться съ мужикомъ…

— И сенаторы, видя все это беззаконіе, утверждаютъ его, а бѣдный человѣкъ, хоть голову на плаху клади, чтобы добиться своей правды?..

— Сенаторы, государь, чаятельно, и не видали дѣла… не столь оно крупное и важное…

— А! Имъ только показное нравится дѣлать!.. Нѣтъ, я имъ покажу, что со мной такъ работать нельзя!.. Я самъ не покладываю рукъ и за всякой мелочью смотрю; видишь! — и Петръ показалъ свои рабочія не холеныя руки, — такъ я ихъ проучу!.. Садись и пиши сейчасъ сенатское рѣшеніе въ пользу Гура Гурьева!..

Секретарь сѣлъ за столъ исполнять приказаніе, а государь вышелъ пока въ другую комнату.

Когда опредѣленіе было написано, Петръ н=велѣлъ его оставить у себя на столѣ, а секретаря отправилъ домой съ солдатомъ, чтобы тотъ не успѣлъ предупредить никого изъ сенаторовъ о стрясшейся на нихъ бѣдѣ…

Вечеръ и ночь этого знаменательнаго въ жизни Гура дня оставили много людей въ страхѣ и недоумѣніи, которыя разрѣшились на слѣдующій день самымъ неожиданнымъ образомъ…

IX. Тревожныя ожиданія.

Рано утромъ поднялся Гуръ на работу послѣ недолгаго тревожнаго сна, блѣдный и утомленный.

«Что-то сегодня Богъ дастъ?» подумалось ему, и онъ отправился въ адмиралтейство.

Пришедши на элингъ, Гуръ засталъ тамъ ожидавшаго его солдата, который сидѣлъ между рабочими и покуривалъ трубочку.

— Приказъ тебѣ, Гуръ Гурьевъ, отъ великаго государя быть сейчасъ въ сенатѣ и ждать его царское величество въ сѣняхъ, гдѣ просители.

Гуръ перекрестился.

— Слава Богу! Хоть одинъ какой нибудь- конецъ!.. Или панъ, или пропалъ!..

По дорогѣ Гуръ зашелъ въ деревянную церковь Исаакія Далматскаго, стоявшую около самаго адмиралтейства, купилъ свѣчку и припалъ на колѣни съ горячей молитвой передъ Спасовымъ образомъ… И какой-то миръ и спокойствіе объяли его душу, утвердилась увѣренность въ успѣхѣ сибего дѣла; вышелъ Гуръ изъ церкви свѣтлый и спокойный.

По уходѣ Гура изъ дому, любопытная Нюша стала разспрашивать мать о цѣли прихода Тараса Ѳедоровича, и мать съ дочерью принялись вдвоемъ разсуждать о столь быстрыхъ и удивительныхъ событіяхъ, отъ которыхъ зависѣла судьба ихъ всѣхъ: или счастливая жизнь въ довольствѣ, или глубокое горе. Вѣрнаго ничего онѣ не знали, обо всемъ только догадывались и съ безпокойствомъ ждали отца изъ адмиралтейства или какихъ, нибудь вѣстей отъ него.

— Говорила я старику: не затѣвай ты этого дѣла, проживемъ и такъ съ Божьею помощью безъ бѣды!.. Такъ нѣтъ! — поставить на своемъ захотѣлъ!.. «Мнѣ, говорить, коли до Бога высоко, такъ до царя близко!»… Анъ, поглядишь, выходить на другое: «къ царю ближе — къ смерти ближе!»… Кабы знать, что столько перемучаемся, — на шеѣ бы повисла, а не пустила бы подавать челобитную!.. Богъ съ ней и съ землей! — не обѣднѣли бы безъ нея.

— Знамо дѣло, маменька, не обѣднѣли бы. Я чаю, тятенька все изъ-за меня хлопочетъ, чтобы мнѣ за Андрея Иваныча выйти… Только, вѣдь, Андрей Иванычъ о приданомъ не думаетъ, — онъ ждетъ только, чтобы по службѣ подвинуться, а тамъ и женится…

— Ужъ подвинется онъ!.. Такой Ѳалалей!.. Ни смѣлости, ни отваги, какъ у другихъ! — другая дѣвка смѣлѣе его, твоего Андрея Иваныча. Такимъ тихонямъ нигдѣ ходу нѣтъ: кто посильнѣе — тотъ и на шею ему сядетъ.

— Ахъ, нѣтъ, не говорите такъ, маменька!.. Андрей Иванычъ очень уменъ и догадливъ… Только онъ скроменъ, — такъ, вѣдь, это хорошо.

— Хорошо, да не вездѣ!.. Живешь, такъ не надо киснуть, какъ онъ, а знай, чтобы другой куска изъ-подъ носу не вытащилъ.

— Молодъ онъ еще и людей не видалъ.

— А коли молодъ, такъ жениться рано.

— Я его, маменька, не уговариваю, сама говорила, что рано, — да что-жъ подѣлаешь, коли любитъ очень.

— Охъ, дѣти, дѣти!.. Убиваешься вотъ изъ-за нихъ, стараешься, а вспомнятъ ли они потомъ, Богъ знаетъ!..

Старуха Гура совсѣмъ разворчалась подъ гнетомъ печальныхъ мыслей; Нюша только отмалчивалась.

Вдругъ дверь въ домикъ Гура быстро отворилась и вошелъ Андрей Иванычъ, блѣдный и разстроенный.

— Что съ вами, Андрей Иванычъ? спросила Нюша, взглянувъ на разстроенное лицо жениха.

— Бѣда, Анна Гурьевна! отвѣчалъ молодой человѣкъ, поздоровавшись.

— Не со старикомъ ли что? потревожилась Прасковья даниловна, поблѣднѣвъ.

— Нѣтъ, не съ Гуръ Савичемъ… а они дома?

— То-то, что нѣтъ. Сидимъ вотъ, да дрожимъ. Дожили до бѣды. Съ тобой-то что случилось? Опять подъ арестъ за оплошность попалъ?

— Нѣтъ, Прасковья Даниловна, не то… Это было бы еще хорошо. А меня отсюда далеко куда-то въ украинные города назначаютъ. Какъ же теперь мнѣ съ Анной-то Гурьевной быть?

— Ну, ужъ, батюшка, я не знаю, — ее самое спроси.

— Господи, какое несчастное время! воскликнула Нюша. — Горе за горемъ!

Нюша встала и, закрывъ глаза рукою, поспѣшно вышла изъ дому въ садикъ. Андрей Иванычъ послѣдовалъ за нею.

— Подите, поворкуйте на послѣдяхъ, ворчала мать.

— Анна Гурьевна, что-жъ это за несчастія валятся на насъ? Что-жъ я теперь дѣлать буду?.. Полковникъ сказалъ мнѣ, что нашъ отрядъ гонятъ въ украинные города, къ Турціи, на службу навсегда… Теперь, значитъ, нашей свадьбѣ не бывать?

— Ахъ, о какой теперь свадьбѣ говорить, когда мы не знаемъ, что съ тятенькой нашимъ будетъ!

— Да вотъ и насчетъ этого: Гуръ Савичъ сказалъ мнѣ, что ежели коли что, Боже сохрани, случится съ нимъ, — такъ чтобъ я отъ семьи вашей не отсталъ, а былъ бы ей помощникомъ… и все такое.

— Знаю, Андрей Иванычъ, такъ что-жъ мы подѣлаемъ?

— Я вотъ и пришелъ спросить васъ: согласитесь вы ѣхать со мною? Всей бы семьей и поѣхали туда.

— На что ѣхать-то? На что жить-то будемъ? Я-тог бы еще ничего, работать бы стала… Да много, вѣдь, насъ: вамъ не справиться.

— Гуръ Савичъ очень этого желали, чтобы вмѣстѣ… Они сказали: «будь помощникомъ; у меня, говоритъ, на первое время останется кое-что, а тамъ, говорить, дослужишься». Я дослужусь, Анна Гурьевна! Я всѣ силы употреблю… Только мнѣ съ вами разстаться — смерть чистая! Я человѣкомъ не буду, кажись, руки на себя наложу!..

Андрей Иванычъ склонилъ голову на руки и заплакалъ. Нюша подошла къ нему, отняла руки отъ лица и поцѣловала его въ губы.

— Милый Андрей Иванычъ! Не разстанусь я съ вами ни въ горѣ, ни въ радости… Коли что — такъ намъ только подождать придется… Я пріѣду къ вамъ, гдѣ вы служить будете, и повѣнчаемся…

— Легко сказать — подождать! Разстанемся, можетъ, надолго… Богъ знаетъ, что случится… Ну, да я терпѣливъ буду, мнѣ эти слова ваши дороже всего. Они мнѣ духу придадутъ… Лишь бы мнѣ знать, что вы не разлюбите меня.

— Нѣтъ, милый, не разлюблю… вотъ и еще разъ поцѣлую!

Лицо молодого человѣка отъ ласки дѣвушки совсѣмъ просвѣтлѣло и онъ успокоился.

— Что же такое съ Гуръ Савичемъ вышло? спросилъ онъ: — какъ его дѣло повернулось?

— Да, Богъ его знаетъ, какъ! Такія чудеса происходятъ, что и не повѣрите. Вѣдь вчера Тарасъ Ѳедоровичъ, подъячій-то, у самого царя былъ по этому дѣлу. Призвалъ его царь и велѣлъ разобрать дѣло — кто правъ тутъ, кто виноватъ…

Нюша разсказала жениху все происшедшее съ подъячимъ и про его поздній приходъ къ нимъ вчера.

— Я думаю, что это къ добру, заключила молодая дѣвушка, — однако, такъ все это странно.

— Къ добру, конечно, къ добру. Да, вонъ, не Тарасъ ли Ѳедорычъ это идетъ? сказалъ Андрей Ивановичъ, увидавъ фигуру подъячаго, подходившаго къ дому.

Дѣвушка сорвалась съ мѣста и пошла навстрѣчу подъячему.

— Тарасъ Ѳедорычъ! Вы съ какими вѣстями? Что съ тятенькой сдѣлалось? Да говорите же скорѣй!

Лицо подъячаго было не весело; Нюша сразу замѣтила это, и ея сердце упало.

— Не знаю, ничего не знаю. Былъ только въ адмиралтействѣ и узналъ, что Гуръ Савича въ сенатъ потребовали по царскому указу. Самъ хожу вотъ по землѣ и не знаю: живъ ли я, или нѣтъ? въ Петербургѣ я, или въ Сибирь сосланъ, битъ батогами и всего имѣнія лишенъ?

Услышавъ голосъ подьячаго, и Прасковья Даниловна вышла изъ дома съ вопросами о судьбѣ мужа.

— Заварилась каша такая, что и не расхлебаешь!

— Да вы бы, Тарасъ Ѳедорычъ, пошли, да узнали бы какъ нибудь, упрашивала старуха, — вамъ эти дѣла извѣстны… Въ сенатъ бы пошли, сунули бы тамъ кому нибудь, да разспросили… или какъ.

— Что вы, матушка! замахалъ руками подъячій, — экъ выдумали! Да мнѣ теперь къ сенату-то и на версту не подойти.

— Прасковья Даниловна, вызвался. Андрей Иванычъ, — лучше я схожу, да узнаю что нибудь; меня тамъ никто не знаетъ.. Я съумѣю…

Старуха вопросительно поглядѣла на подъячаго, какъ бы ожидая совѣта.

— Нѣтъ, Андрей Иванычъ, не надо! сказалъ подьячій: — коли пошло колесо, такъ пальцемъ не остановишь, а палецъ оторвешь. Невдолгѣ должно рѣшиться. Лучше подождать.

— Подождать, да подождать! зароптала ста.руха, — ты тутъ ждешь, а его, можетъ, въ желѣза заковываютъ, да въ каменный мѣшокъ садятъ! Легкое ли дѣло затѣяли! На сенатъ, царю жалиться! Кромѣ бѣды, ничего на. жди.

— Авось, Богъ милостивъ, не погубитъ Господь до конца.

— Богъ-то Богъ, да будь самъ не плохъ! Право, сходилъ бы хошь ты, Андрей Иванычъ, развѣдалъ, не унималась старуха, --омъ, вонъ, заварилъ, да помочь расхлебать не хочетъ.

— Я сейчасъ, я постараюсь! заторопился молодой человѣкъ.

— Напрасно убиваетесь, матушка, увѣрялъ подьячій, — и пойдетъ, да ни съ чѣмъ придетъ! Лучше здѣсь подождать, а то разбредемся всѣ, разойдемся, во-время не узнаемъ, — только безпокойства больше.

— Ну, ужъ тебѣ и книги въ руки, мудрецъ! проворчала старуха и опять ушла въ домъ.

Всѣ остались ждать.

X. Гуръ дома.

Къ сенатскому подъѣзду подкатывали тяжелые росписные рыдваны, запряженные шестернями убранныхъ лошадей, когда подошелъ къ мѣсту своего судбища Гуръ Савичъ. Изъ экипажей выходили важные господа въ расшитыхъ кафтанахъ, бѣлыхъ пудренныхъ парикахъ, бъ дорогими тростями въ рукахъ и скрывались въ подъѣздъ.

Гуръ прошелъ тѣсной боковой лѣсенкой въ комнату для просителей и сиротливо прижался къ уголку.

Комната была уже полна просителей всякаго чина и возраста. И подрядчики, пріѣхавшіе за утвержденіемъ поставокъ на военныя нужды, и челобитчики, и недоросли изъ. дворянъ, пріѣхавшіе по требованію царя на службу; тутъ же шмыгали какіе-то приказные, разспрашивавшіе о дѣлахъ и предлагавшіе свои услуги; чиновники сената тоже что-то таинственно переговаривались съ иными изъ просителей, отводя ихъ въ сторону и оглядываясь по сторонамъ.

Вдругъ пронеслась взбудившая всѣхъ, словно электрическій токъ, вѣсть: «царь въ сенатъ пріѣхалъ!»

Всѣ какъ-то встрепенулись: иные поблѣднѣли, иные безпокойно заметались; приказные куда-то безъ слѣда провалились изъ комнаты; у чиновниковъ разверстыя было для пріятія мзды руки моментально сократились, и сами чиновники очутились на своихъ мѣстахъ, прилежно занимаясь дѣломъ.

Перемѣна была поразительная, Гуръ тоже струхнулъ и чутко ко всему прислушивался; разговоры начали вести полушопотомъ, хотя комната просителей была далеко отъ залы засѣданій сенаторовъ, куда могъ пріѣхать царь.

Прошелъ цѣлый часъ въ томительномъ ожиданіи и неизвѣстности; наконецъ, до просителей какими-то невдомыми путями донеслось извѣстіе, что царь очень гнѣвенъ, изволитъ за что-то распекать сенаторовъ.

Гуръ не выдержалъ духоты пріемной и вышелъ на улицу, гдѣ въ уголкѣ принялся раскуривать свою коротенькую трубочку, давъ предварительно сторожу на водку, чтобы позвалъ его, коли потребуютъ Гура Гурьева.

«Сегодня мой страшный судъ! думалъ Гуръ, — можетъ, мнѣ безъ головы быть, а сердце вотъ такъ и прыгаетъ, ровно въ Христовъ день. Это угодникъ Божій мнѣ миръ на душу послалъ!»

Гуръ набожно перекрестился.

Вдругъ на подъѣздѣ сената показалась фигура Петра. Царь остановился какъ бы въ раздумьи и глядѣлъ по сторонамъ. Его одноколка подкатила къ крыльцу, и царь медленно сталъ сходить съ лѣстницы.

Обернувшись въ сторону, гдѣ былъ Гуръ, государь увидѣлъ его и громко позвалъ:

— Гуръ! поди-ка сюда!

Плотникъ бросилъ недокуренную трубку на землю и подбѣжалъ къ царю.

— Ну, старикъ, молись Богу! выгорѣло наше съ тобой дѣло въ сенатѣ. Господа-сенатъ сыскали твою правду. Натерпѣлся, поди, страху?

Гуръ упалъ на колѣни передъ царемъ, уже занесшимъ ногу въ одноколку, схватилъ его руку и поднесъ къ губамъ.

— Дай тебѣ, Господь, многая лѣта, государь-отецъ милостивый. Ровно-бы я новую жизнь получилъ! Вѣчный богомолецъ буду, солнце-ты красное!

— Ну, полно, Гуръ, полно! Я только свою ошибку поправилъ, ты прости меня! Ступай домой, обрадуй семью-то… поди, тамъ баба воетъ отъ страху, кашу въ печи сожгла!

Одноколка царя укатила; Гуръ всталъ съ земли и, отирая слезы радости, поспѣшно пбшелъ домой, крестясь на всѣ встрѣчные образа, кресты и часовни.

Невыразимая радость обняла истомленное сердце Гура; мысли его разбѣгались въ разныя стороны: онъ не могъ ни на чемъ сосредоточиться, ничего обдумать.

«Молебенъ зайду отслужу, въ семьей бы лучше. Зачѣмъ же баба кашу въ печи сожгла? Почемъ онъ знаетъ? О! дуракъ! да вѣдь царь пошутилъ! Эко счастье! Засѣцкій-то графъ почешетъ затылокъ! Земля-то нонѣ въ нашихъ мѣстахъ вздорожала!»

Такія безпорядочныя мысли толпились въ головѣ Гура, а ноги безостановочно несли его къ дому. Онъ не видѣлъ ни уличнаго движенія, ни встрѣчныхъ, шелъ какъ въ туманѣ и вдругъ, неожиданно для себя, очутилсй передъ своимъ домикомъ. Онъ даже въ удивленіи остановился и тутъ только замѣтилъ, что крупный потъ залилъ ему все лицо, пряди волосъ залѣпили лобъ и глаза, выбившись изъ-подъ шапки.

Завидѣвъ изъ оконъ приближавшагося Гура изъ домика съ крикомъ радости выбѣжали къ нему навстрѣчу жена и дочка Нюша; вслѣдъ за ними вышли и подъячій съ Андреемъ Иванычемъ. Женщины бросились въ объятія Гура, и онъ обнялъ ихъ и заплакалъ.

— Гурушка! родненькій; живъ ли ты? цѣлъ ли ты?..

— Тятенька! а мы тутъ перемучились, ждавши!..

— Молись, старуха! молитесь, дѣтки!.. Нонѣ на насъ Богъ оглянулся… Сказалъ мнѣ самъ царь, что сыскалась въ сенатѣ моя правда!..

Отпустивъ жену и дочь, Гуръ обнялся съ подъячимъ и оба прослезились…

— Слава Господу!.. Дожили до свѣтлаго дня!.. Вотъ онъ, царскій-то судъ! — грознѣй грому, чище солнца!.. Эко мы^- съ тобой, Тарасъ Ѳедорычъ, дѣло-то обломали! И повѣрить трудно!..

— Да, Гуръ Савичъ! Истинно, что повѣрить трудно… Видно, тебѣ Господь вложилъ такую смѣлую мысль!..

Всѣ точно одурѣли отъ радости: Нюша бросилась на шею матери, потомъ обняла Андрея Иваныча; Петя и Матреша, младшія дѣти Гура, кричали и бѣсились, видя общую радость, — и въ домикѣ Гура страхъ и мучительныя сомнѣнія быстро смѣнились радостью и надеждами… Въ первые моменты никто ничего не соображалъ: со всѣми сдѣлалось то же, что и съ Гуромъ по дорогѣ домой, прежде другихъ опомнилась Прасковья Даниловна и начала собирать на столъ, теперь только вспомнили, что никто съ самаго утра изъ-за этихъ тревогъ ничего не ѣлъ.

— Тарасъ Ѳедорычъ! Милый! въ сердечномъ умиленіи восклицалъ Гуръ, — тебѣ я обязанъ моимъ благополучіемъ, тебѣ мнѣ и хочется подарокъ сдѣлать! Какъ только кончится это дѣло, — я тебѣ еще пятьдесятъ рублей даю! Потому ты всѣ узлы передъ царемъ распуталъ, а безъ тебя, можетъ, мнѣ бы погибать пришлось!

Подьячій отговаривался, но Гуръ твердо стоялъ на своемъ, и Тарасъ Ѳедорычъ долженъ былъ согласиться на это добавочное вознагражденіе. Друзья снова обнялись и облобызались.

— Тятенька! сказала за обѣдомъ Нюша, — сегодня вотъ Андрей Иванычъ говорилъ, что его скоро посылаютъ куда-то далеко, подъ Турцію, будто.

— Какъ подъ Турцію?.. Воевать, что ли?..

— Нѣтъ-съ, не воевать, а въ украинные города, въ родѣ какъ бы постоянной службы, разъяснилъ Андрей Иванычъ.

— Вотѣ тебѣ и разъ!.. А когда-жъ это будетъ?

— Полковникъ говоритъ, что очень скоро, будто какъ надняхъ.

— Да-а! Это больно скоро… тутъ и сообразить ничего не. успѣешь… Ахъ, ты грѣхъ! Вотъ оказія-то!..

— Истинно, что грѣхъ, Туръ Савичъ, сказалъ молодой прапорщикъ, — теперь ежели мнѣ туда одному ѣхать, я со скуки пропаду! Сопьюсь или картежникомъ буду.

Гуръ посмотрѣлъ на него и на Нюшу лукавыми глазами; молодые люди покраснѣли и потупились.

— Ишь, куда метнулъ! Сопьется, молъ, одинъ! А ты служи, да не спивайся! Дослужись до генеральскаго чина, а тамъ и женись!

— Вамъ вотъ шутки, Гуръ Савичъ, а мнѣ такъ, право, до зла-горя доходитъ.

— Онъ это всего киснетъ, вставила свое замѣчаніе жена Гура, — другой бы на его мѣстѣ молодцомъ ходилъ; посылаютъ, — такъ ѣхалъ бы! Въ дальнихъ-то городахъ скорѣй выслужишься: тамъ служба замѣтнѣе, народу дѣлового меньше.

— Ну, не скажите, возразилъ подьячій, — я знаю эти дальніе города. Истинно, что сопьешься, а что насчетъ службы, то это, какъ придется: коли война или дѣла какія особенныя, — ну, такъ отличиться можно; а если такъ лямку тянуть, такъ ни въ вѣкъ никто тамъ и не замѣтитъ, хошь семи пядей во лбу будь.

— Вотъ это совершенно такъ! обрадовался Андрей Иванычъ и благодарно посмотрѣлъ на подьячаго, — здѣсь я у высшаго начальства на глазахъ, опять же самъ царь, можетъ, меня замѣтить. Теперь я стою у начальства на самомъ лучшемъ счету: первое производство — и меня въ офицеры пожалуютъ. Опять же царь часто бываетъ у насъ, — исправнаго офицера всегда замѣтить.

— Гдѣ тебя ему замѣтить! Забьется назадъ, рбробѣетъ, а кто посмѣлѣе, того царь и замѣтитъ, сказала Прасковья Даниловна, не очень сочувствовавшая этому жениху своей дочки.

— Ну, ты, баба, не очень нападай на него, — заступился Гуръ, — скакуновъ-то, да вертуновъ царь тоже не очень любитъ, а коли дѣловой, такъ всегда замѣтитъ. И то вѣрно, что здѣсь бы лучше. Жили бы всѣ вмѣстѣ.

— Тятенька! а развѣ нельзя царя попросить? сказала Нюша.

— Что ты, что ты, дѣвушка! не опять ли челобитную писать? Нѣтъ, матушка! изъ одной петли выскочили, въ другую не полѣзу. За эдакія просьбы царь пугнетъ.

Въ такихъ семейныхъ разговорахъ отошелъ обѣдъ; Гуръ хотѣлъ было уже прилечь отдохнуть послѣ безсонной ночи, какъ вдругъ къ крылечку его домика подъѣхала боѣатая колымага, запряженная шестеркой бѣлыхъ лошадей.

Взглянувъ въ-окошко, всѣ остолбенѣли отъ удивленія при этомъ необычайномъ зрѣлищѣ, а съ запятокъ карети соскочилъ лакей въ ливреѣ и направился къ двери.

— Вотъ чудеса!.. Что* такое?.. Ужъ не царь ли? сказалъ подьячій.

— Нѣтъ, царь такъ не ѣздитъ!..

Гуръ пошелъ къ двери встрѣтить неожиданнаго гостя.

— То есть, ровно сказка или сонъ какой на яву совершается!.. замѣтилъ Тарасъ Ѳедорычъ.

Дверь, отворилась, и въ комнату вошелъ, наклонясь въ двери, высокій лакей.

— Здѣсь живетъ Гуръ Савичъ Гурьевъ? спросилъ онъ.

— Здѣсь, я самый… а что вамъ? выступилъ Гуръ Впередъ.

— Его сіятельство князь Яковъ Ѳедоровичъ Долгорукій приказали покорнѣйше просить васъ къ себѣ, неотложно сейчасъ. И приказали сказать, что его сіятельство и сами бы къ вамъ пожаловали, да недосуги и болѣзни имъ мѣшаютъ… Изволили прислать свою карету.

— Господи милостивый! Что-бы такое князю отъ меня понадобилось?..

— Не могу знать… таковъ былъ его княжескій приказъ… Приказали просить неотложно сейчасъ.

— Это, вѣрно, что нибудь по дѣлу, догадался подьячій.

— Что больно скоро повертываютъ: засуетился Гуръ, собираясь, — я сейчасъ, подождите, любезный, присядьте… Баба, поднеси-ка молодцу водочки.

Гуръ ушелъ въ другую комнату одѣться почище.

Подьячій тоже собрался уйти съ Гуромъ.

— Подождалъ бы, Тарасъ Ѳедорычъ, пока пріѣду… что тамъ такое?.. Поберегъ бы пока моихъ-то…

— Чего беречь! Теперь дѣло въ гору пошло!.. А у меня дома баба-то безпокоится, пойду обратно… Я вечеромъ къ тебѣ приду, а коли что нужное, — посылай за мной…

— Я могу за вами сходить, вызвался Андрей Иванычъ.

— Ну, имъ ладно такъ!.. Готовъ, почтеннѣйшій, пойдемте.

Неловко было Гуру садиться въ такую богатую карету, а тутъ еще услужливый лакей подсадилъ его подъ локоть, такъ что Гуръ, не ожидавшій помощи, чуть не сунулся носомъ въ алыя подушки рыдвана.

Экипажъ захлопнулся и покатилъ; подьячій посмотрѣлъ ему вслѣдъ, посвисталъ и промолвилъ:

— Вонъ какъ наши мужички теперь въ рыдванахъ на шестеркѣ катаются!.. Почетъ!.. А, вѣрно, и здоровый въ сенатѣ переборъ былъ!.. Что-то ужъ очень вѣжливо!.. Диковина!

Подъячій развелъ руками и направился къ Невѣ, чтобы переѣхать къ себѣ на Петербургскую…

XI. Рѣшеніе.

«Ишь ты, какъ хорошо вельможи ѣздятъ», думалъ Гуръ, разглядывая алую штофную обивку рыдвана, — «человѣкъ шесть смѣло усядутся, а двоимъ такъ и спать можно! Вона и зеркальце вдѣлано, и стѣнки обиты подушечками, и кисточки болтаются, хорошо!»

Гуръ пощупалъ подушечки, кисточки, заглянулъ въ зеркальце. «Эва, какой мужикъ взгромоздился на шелковыя подушки!» проворчалъ онъ, увидѣвъ свое лицо. — «Зачѣмъ- это мужика къ князю везутъ? Вѣрно, ругать за то, что жаловался на Сенаторовъ. Поди, имъ попало отъ царя-то, онъ шутить не любитъ. Али другое что?»

Рыдванъ остановился передъ крыльцомъ каменнаго одно-этажнаго широкаго дома съ черепичною крышею, и лакей отперъ дверцы. Гуръ замѣтилъ, что улица была заставлена каретами и рыдванами; нѣкоторые изъ нихъ ему показались знакомы, точно какъ онъ видѣлъ ихъ сегодня у сената. Едва Гуръ поднялся на двѣ ступени крыльца, какъ передъ нимъ, точно сама собою, отперлась дубовая дверь дома, и плотникъ вошелъ въ сѣни, вдоль стѣнъ которыхъ стояли, вытянувшись, ливрейные лакеи.

Появленіе въ передней мужика, судя по костюму Гура, вызвало удивленіе во всей этой оравѣ праздной дворни.

— Сюда, почтеннѣйшій! указалъ путь одинъ изъ лакеевъ, забѣгая впередъ Гура и отворяя передъ нимъ двери, — подождите здѣсь, я доложу.

Гуръ, остановился, поправилъ кушакъ, пригладилъ волосы и оглянулся кругомъ: стѣны расписныя, съ потолка виситъ люстра, полъ штучный, выложенъ узоромъ. «Зачѣмъ бы я понадобился?» снова началъ думать Гуръ; но возвратившійся лакей позвалъ Гура къ князю.

Не безъ нѣкоторой робости вступилъ Гуръ на мягкій коверъ, ведущій дальше, и въ-недоумѣніи остановился въ дверяхъ залы. Обширный и высокій покой былъ устланъ ковромъ и уставленъ золоченой мебелью; на креслахъ и диванахъ сидѣло человѣкъ десять сенаторовъ, въ расшитыхъ мундирахъ, лентахъ и орденахъ. Секретарь сената стоялъ съ бумагою въ рукахъ у одного изъ столиковъ. Какъ только появился Гуръ въ дверяхъ, къ нему навстрѣчу поднялся и пошелъ маститый, семидесятилѣтній князь Яковъ Ѳедоровичъ Долгорукій.

— Милости просимъ, Гуръ Савичъ, войди, мы тебя тутъ ждемъ. Дѣло твое въ сенатѣ перерѣшали, такъ вотъ изволь выслушать рѣшеніе. Читай! кивнулъ Долгорукій секретарю.

«По указу его царскаго величества, мы, правительствующій сенатъ, вторичное учинивъ разсмотрѣніе прежде рѣшеннаго дѣла крестьянина Гура Савина Гурьева съ княземъ Леонтіемъ Матвѣевичемъ Засѣцкимъ о присвоенной вышерѣченнымъ княземъ у Гурьева его собственной, Гурьева, землѣ, полтретьястахъ десятинахъ и нашедъ доказательства князя вымышленными, подговорами приказныхъ и взятками онымъ яко бы въ видъ законности приведенными» -…

Гуръ внимательно слушалъ чтеніе приговора и сердце его замирало отъ радости и восторга, въ глазахъ начали ходить круги, дыханіе прерывалось. Когда секретарь дошелъ до словъ:

«А посему присуждаемъ мы, правительствующій сенатъ, присвоенную княземъ землю полтретьяста десятинъ Гурьеву возвратить, въ сатисфакцію убытковъ и проторей заплатить князю въ пользу Гурьева двѣсти рублевъ, за срубленный и свезенный лѣсъ триста рублевъ, да по приказу великаго государя за неправое и затѣйное оттяганіе земли, подкупъ и развращеніе приказныхъ, дабы другимъ такъ творить показалось не повадно, отрѣзать въ Гурьева профитъ смежную отъ княжеской земли полосу въ полтораста десятинъ, и немедля отмежевавъ и сдѣлавъ планъ, утвердитъ его законно руками и вручить тяжущимся въ вѣчное прекращеніе споровъ».

Тутъ Гуръ не выдержалъ, бросился на колѣни передъ висѣвшимъ на стѣнѣ царскимъ портретомъ и со слезами промолвилъ:

— Батюшка! За что твоя такая милость? Превыше достоинства моего награждаешь!

— Встань, почтеннѣйшій! поднялъ Гура Долгорукій, — ты получилъ должное! Теперь у насъ до тебя еще есть слово; такъ какъ это случилось все по нашей оплошности, а ты едва не лишился своего имѣнія, то по христіанской добротѣ прости ты насъ, Гуръ Савичъ!

Долгорукій поклонился Гуру въ поясъ, дотронувшись рукою до пола; сенаторы, вставшіе и подошедшіе къ Гуру, тоже поклонились ему.

— Богъ васъ проститъ, ваши сіятельства, ваши превосходительства! Меня, недостойнаго, простите, что подвелъ, можетъ, васъ подъ царскій гнѣвъ своею докукой, заговорилъ Гуръ, взаимно низко кланяясь сенаторамъ.

— А коли прощаешь, то и спасибо тебѣ!..

Князь хлопнулъ въ ладони, лакей тотчасъ же внесъ серебряный кубокъ съ чарками на подносѣ.

— Выпьемъ теперь съ тобою на мировую, Гуръ Савичъ, и пользуйся своимъ добромъ безъ опасенья… Теперь твое дѣло крѣпко!

— Да ужъ крѣпко, ваше сіятельство! Дай, Господи, государю и всѣмъ вамъ долгаго вѣка!..

На прощанье секретарь, вручилъ Гуру бумагу съ сенатскимъ рѣшеніемъ, а когда плотникъ вышелъ на улицу, тотъ же лакей отворилъ дверцу алаго рыдвана, чтобы посадить Гура, но тотъ, сунувъ въ руки лакея серебряный рублевикъ, отказался и пошелъ пѣшкомъ домой. Вслѣдъ за нимъ стали разъѣзжаться и другіе экипажи отъ дома Долгорукаго.

Снова затуманилось у Гура передъ глазами: и слезы текутъ, и голова ходитъ кругомъ, и ноги еле держатъ — подкашиваются отъ радости и умиленія. Два раза Гуръ свернулъ въ сторону отъ дома и снова возвращался. Встрѣчные оглядывались на него, какъ на пьянаго или съумасшедшаго.

«Экой я богачъ домой иду!» думалось Гуру, и онъ крѣпко прижималъ къ груди положенный, за пазуху сенатскій приговоръ, — «дивны дѣла Твои, Господи! Утромъ всталъ бѣденъ и даже голову чуть не на плаху несъ, — черезъ полдня домой иду богатъ и возвеличенъ честью не по заслугамъ!!. Тарасу-то Ѳедорычу теперь надо больше дать: черезъ его стараніе все такъ вышло. Вотъ двѣсти-то рублевъ, что мнѣ за волокиту по судамъ дано, то ему и отдамъ! Онъ тоже человѣкъ семейный, дѣти малыя, заработки плохіе… Можетъ, съ этихъ денегъ и въ люди выйдетъ».

Придя домой, Гуръ былъ встрѣченъ нетерпѣливыми и любопытными разспросами Жены и дочери, но говорить много не могъ, а помолился на образъ, вынулъ бумагу и, подавъ ее Андрею Иранычу, сказалъ:

— Читай внятно и не торопись. Дождались мы счастья своего; всѣ богачи будемъ!

Во время чтенія старуха ахала и крестилась; по щекамъ Гура снова полились слезы; Нюша тоже не вытерпѣла и отъ радости заплакала; глядя на большихъ, заплакали и Матреша съ Петей.

— Нишкни вы, глупые!.. Ужо пряниковъ куплю много? сталъ утѣшать ихъ Гуръ, цѣлуя: — теперь я тебѣ, Матреша, платье куплю новое хорошее, тебѣ рубаху красную сошьемъ, Петруха! — потому, царь батьку вашего въ обиду не далъ: денегъ много присудилъ.

Дѣти замолкли и развеселились.

Гуръ разсказалъ, что съ нимъ было у князя Якова Ѳедоровича Долгорукаго, какъ у него просили прощенья сенаторы, и какъ онъ пилъ сладкое вино съ маститымъ княземъ.

Радость въ домѣ Гура была неимовѣрная.

До-нельзя истомленный всѣмъ происшедшимъ, Гуръ, наконецъ, легъ спать, ожидая къ вечеру Тараса Ѳедорыча, чтобы и съ нимъ подѣлиться новостью и счастьемъ.

Прасковья Даниловна тоже прилегла, а Нюша съ Андреемъ Ивановичемъ ушли въ садикъ помечтать о будущемъ счастьи, которою ждетъ ихъ, благодаря хорошо повернувшимся дѣламъ отца.

— Вотъ только отъѣздъ-то мой меня печалить, говорилъ женихъ: — ждать нѣтъ мочи. Анна Гурьевна! согласитесь вы со мной туда поѣхать теперь?..

— Соглашусь, голубчикъ, соглашусь, пусть только тятенька съ мамой согласятся. Оно, конечно, здѣсь-то бы лучше. Ну, да что дѣлать? — воля царская. ..

— Господи, какъ я счастливъ!..

— И я рада, Андрюшенька, что все такъ устроилось…

Нюша плотно подсѣла къ жениху, тотъ робко обнялъ ее, и она порывисто охватила его шею руками и прильнула горячимъ лицомъ къ его лицу; молодой человѣкъ началъ покрывать ея щеки, глаза и губы горячими поцѣлуями; дѣвушка дрожала отъ этихъ ласкъ и не сопротивлялась, поддаваясь вполнѣ молодой, пылкой страсти.

Теплота лѣтняго воздуха, запахъ цвѣтовъ, спускающіяся сумерки, — все гармонировало съ настроеніемъ молодыхъ людей, и Андрей Ивановичъ впервые узналъ, что такое горячая ласка любящей дѣвушки!.. По жиламъ его протекалъ огонь, въ глазахъ темнѣло, онъ впадалъ въ какое-то опьяненіе и надо было всю робость и почтительность его, чтобы не дать воли своей молодой и неиспорченной излишествами жизни натурѣ.

Черезъ нѣсколько времени счастливые разговоры молодыхъ людей были прерваны вышедшимъ въ садъ отцомъ.

— Андрей Иванычъ, ты что тутъ притаился съ дѣвушкой-то! Смотри! началъ шутливо Гуръ.

— Мы тутъ, Гуръ Савичъ, все объ нашей жизни говоримъ, отвѣчалъ, страшно сконфуженный, прапорщикъ.

— То-то, объ жизни! А ты, дѣвушка, и ушки развѣсила? Ну, счастливъ нашъ Богъ, что все такъ повернулось! Теперь можно бы, помолясь, и объ свадьбѣ подумать, а?

— Ваша воля, Гуръ Савичъ; я дяденькѣ ужъ писалъ о мремъ намѣреніи, и они препятствія не чинятъ.

— А не чинятъ, такъ и хорошо! Вотъ ужо вечеркомъ все это обговоримъ, какъ слѣдъ. Сходить бы за Тарасомъ Ѳедорычемъ… Ба, да вотъ и онъ на поминѣ легокъ! Иди, иди, Тарасъ Ѳедорычъ, обрадую!

Гуръ поспѣшно пошелъ въ домъ, досталъ бумагу, и какъ только подьячій переступилъ порогъ, Гуръ протянулъ ему бумагу.

— Читай!

Подьячій внимательно осмотрѣлъ бумагу, потомъ началъ читать, а по окончаніи бросился обнимать Гура.

— Ловко! Поздравляю! Вотъ онъ, царскій-то судъ! Истинно царскій!

— А все тебѣ спасибо, дружище! Оба мы съ тобой дрожали, оба и радоваться будемъ. Вотъ тебѣ моя воля — и напротивъ ни слова поперечить не смѣй!

— Ну, ну, что такое? Слушаю..

— Тамъ что за протори и убытки мнѣ указано съ князя двѣсти рублевъ, — твои… потому я и такъ вознагражденъ довольно.

— Да что ты, Гуръ Савичъ!

— Сказалъ, — ни слова! Теперь ты, милый другъ, и хлопочи, чтобы все это было исполнено, я тебѣ и полномочіе дамъ, потому тутъ еще много, хлопотъ, а я ничего не понимаю.

— Хлопотъ тутъ еще довольно. Спасибо же тебѣ, другъ и благодѣтель!

Подьячій снова обнялъ Гура.

— Теперь я по-другому дѣла поведу, Гуръ Савичъ. Ларекъ этотъ на Сытномъ продамъ другому.

— Ну, и подавай тебѣ Богъ, а намъ вотъ надо теперь свои семейныя дѣла обговорить. Вонъ они двое, — Гуръ указалъ на вошедшихъ молодыхъ людей, — своего рѣшенья ждутъ. Прежде всего надо намъ завтра всей семьей и тебѣ, Тарасъ Ѳедорычъ, всей семьей, пойти^- въ церковь, отслужить обѣденку да молебенъ, помолиться о здравіи царя-батюшки и высокаго сената, а потомъ позвать съ собой попа, да придти домой, да что сдѣлать?.. Нюша!.. Андрей Иванычъ, не знаете ли, что сдѣлать-то?..

Андрей Иванычъ покраснѣлъ и растерялся.

— Обрученіе сдѣлать, тятенька! воскликнула Нюша и бросилась обнимать отца.

— Вотъ, вотъ. Экая ты у меня дѣвка догадливая, — сейчасъ смекнула! Ну, Андрей Иванычъ, умная у тебя будетъ жена!

Женихъ сіялъ отъ удовольствія, а расходившійся Гуръ Савичъ обсуждалъ, что имъ дѣлать завтра.

— Ставь-ка, баба, пироги, да побольше, да посдобнѣе, — хочу я царскую милость отпраздновать, какъ слѣдуетъ. Надо позвать кое-кого изъ родни да кумовьевъ, да голланца, нашего мастера Югана Карлыча — больно простой человѣкъ и хорошъ до меня.

Поздно ночью ушли отъ Гура подьячій и прапорщикъ, радостные и съ нетерпѣніемъ ожидающіе завтрашняго дня. Ночные сторожа въ двухъ противоположныхъ частяхъ города, стоявшіе около чугунныхъ досокъ съ колотушками, были удивлены: одинъ молодымъ офицеромъ, который то-и-дѣло запѣвалъ что-то и прискакивалъ козломъ, а другой — приказнымъ, громко о чемъ-то разсуждавшимъ и размахивавшимъ руками. И оба стража пришли, не смотря на раздѣлявшее ихъ разстояніе, къ одному заключенію:

— Выпили не въ мѣру! И что только эта водка дѣлаетъ?

А наши путники были пьяны не отъ водки, а отъ радости…

XII. Отъ хорошаго къ лучшему.

На утро, въ церкви Троицы, на Петербургской сторонѣ, сошлись наши счастливцы: Гуръ со всѣмъ семействомъ и подьячій тоже съ женой и дѣтьми. Отстоявъ обѣдню, заказали молебенъ, а затѣмъ Гуръ пригласилъ священника къ себѣ на домъ, тотъ обѣщалъ пріѣхать, пообѣдавши, часа черезъ два. Шумной толпой подошли всѣ къ Невѣ и сѣли переѣзжать черезъ рѣку въ большой барказъ. Элингъ, на которомъ работать Гуръ, смотрѣлъ своей открытой стороной на рѣку. Подъячій, увидѣвъ громаду полуотстроеннаго корабля, началъ разспрашивать Гура о немъ, а когда барказъ присталъ къ адмиралтейству, плотникъ зашелъ туда пригласить голландца мастера посѣтить его семейную пирушку.

— Карошь, карошъ, Гуръ Савишъ! Шерезъ польшасъ я у тебя! Водка выпить, пирогъ съѣсть, — карошь, здарофъ!

Молодые люди отправились въ гостиный дворъ, за покупками и главнымъ образомъ за золотою, эмблемою ихъ будущаго союза — кольцами. Подьячій съ женою и Прасковьей Даниловной пошли домой, гдѣ распоряжались стряпнею двѣ кумушки ея.

Домикъ Гура былъ, по случаю такого семейнаго праздника, убранъ покрасивѣе; изъ комнатъ вынесено въ сарайчики и каморочки все лишнее, чтобы дать мѣсто гостямъ.

Ароматный запахъ пироговъ, жареныхъ куръ и телятины встрѣтилъ вошедшихъ въ домикъ богомольцевъ; солнышко весело освѣщало горенки; столы бѣлѣли скатертями; передъ кіотомъ съ образами горѣла лампадка, вычищенная какъ жаръ. — Богъ милости прислалъ, кумушки, привѣтствовала ихъ Прасковья Даниловна, входя, — какъ вы тутъ управляетесь?

— Да что, матушка, всѣ пироги пережгли, куръ перепалили. Слышь, какой гарью пахнетъ.

— Слышу, слышу! спасибо вамъ, что хозяйское добро портите! А насъ цѣлая гурьба идетъ.

— Милости просимъ, про всѣхъ хватитъ.

Подошелъ и Гуръ вмѣстѣ съ молодыми, которыхъ онъ встрѣтилъ въ гостиномъ дворѣ, который въ тѣ времена помѣщался между Мойкой и адмиралтействомъ на Невской прешпективѣ. Пока они раздѣвались, явились еще два кума, и въ домикѣ Гура стало шумно и тѣсновато. Всѣ поздравляли Гура съ успѣхомъ въ его тяжбѣ съ графомъ; Гуръ передъ закуской пригласилъ всѣхъ выпить. Къ столику съ водкой подошли Гуръ, подъячій и кумовья. Андрей Иванычъ конфузливо остался въ сторонѣ.

— Ну-ка, гости милые, выпьемте за царское здоровье и царскій судъ праведный.

— Выпить выпьемъ, а только комплектъ будто не полонъ: вонъ, молодой-то человѣкъ остался.

— Это Андрей-то Иванычъ? — онъ не пьетъ, что красная дѣвушка, одначе, для такого важнаго случая иди сюда, Андрей Иванычъ, вѣдь ты сегодня обручаешься — пріучайся быть мужчиной!'

Прапорщикъ сначала отнѣкивался, но долженъ былъ подойти и выцить чарочку водки, которая тотчасъ же его бросила въ жаръ и затуманила голову.

Пошли объятія и поздравленія.

— Ну, дай тебѣ Богъ владѣть да пользоваться! Нашелъ мужикъ правду, что господа спрятать хотѣли! Царское-то око, оно — что Божье око! — скрозь землю видитъ!

— А все, куманьки, вотъ этотъ другъ милый, Тарасъ Ѳедорычъ, обдѣлалъ: онъ у царя во дворцѣ дѣло это по ниточкѣ разобралъ и всѣ- приказные узлы распуталъ. Безъ него заѣли бы меня сенатскіе — чисто голову на плаху неси.

— Это ужъ какъ есть! Кому что Богъ открылъ. Намъ бы вотъ, къ примѣру, ни въ жизть.

— У всякаго своя частъ, сказалъ подьячій, — а вы по своему дѣлу мастаки.

— Да ужъ не подгадимъ, коли постараемся….

— Кто не подгадилъ? Гуръ Савишъ не подгадилъ? Никогда! Его и царь любитъ за то, что не гадилъ, забасилъ мастеръ голландецъ, переступая порогъ.

— Юганъ Карлычъ? вона какъ во-время поспѣлъ. Милости просимъ, сейчасъ только за пирогъ садимся. Ну-ка, ребята, еще съ новымъ-то гостемъ, съ мастеромъ-то съ моимъ, онъ до меня больно хорошъ.

— На карошь — я карошъ, на худой — я худой! Ну, поздравляй тебѣ, што держалъ викторію надъ графъ. Ну, все получилъ и штрафъ получилъ съ графъ?

— Здоро-овый штрафъ! и во снѣ не снился такой! Почешетъ теперь затылокъ-то графъ, отвѣтилъ Гуръ.

— Гости дорогіе! милости просимъ къ пирожку! пригласила всѣхъ Прасковья Даниловна за столъ.

Къ концу обѣда, когда гости и гостьи, уже немножко разгорѣлись отъ рюмочекъ, и даже Андрей Иванычъ и Нюша, которыхъ заставили выпить вмѣстѣ, раскраснѣлись; какъ піонъ, и, часто переглядываясь горящими глазами, жали другъ другу руку, къ дому Гура подкатила таратаечка.

— А вотъ и батюшка! сказалъ Гуръ, — ну, дѣти милые, вставайте изъ-за стола, — сейчасъ за васъ примемся!

— Миръ дому сему, привѣтствовалъ, войдя, священникъ, — да у васъ тутъ, я вижу, пиръ горой.

— Царское здоровье, батюшка, пьемъ, царскій судъ празднуемъ: нонѣ царь меня съ графомъ разсудилъ, дай Богъ ему многія лѣта! И вотъ отдаю я дочь свою старшую за слугу царскаго: пущай его державѣ добрые работники будутъ плодиться.

— Доброе дѣло! христіанское дѣло! поздравляю съ успѣхомъ.

— Ужъ не побрезгайте, батюшка, на сухую-то поздравлять неладно, не откажите!

— Кто-жъ даромъ Божьимъ брезгаетъ? вино веселить сердце человѣка. Ну, еще разъ поздравляю съ двойною радостію. Одно дѣло-то счастливо скончалъ, — другое дѣло дай-Богъ счастливо начать и вожделѣннаго окончанія дождаться.

Священникъ выпилъ и сталъ закусывать.

— Вотъ вѣдь какъ хорошо батюшка сказалъ, зашептали женщины.

Когда жениха съ невѣстой поставили передъ образомъ рядомъ, и они, пылающіе краской волненія, молодые и свѣжіе, пишущіе здоровьемъ и красотойъ, представили прекрасную пару, — всѣ, глядѣвшіе на нихъ не могли удержаться отъ одобрительнаго шопота, сдерживаемаго торжественностью минуты наступающаго святого обряда. Юганъ Карлычъ крякнулъ и поцѣловалъ кончики пальцевъ.

Священникъ началъ читать молитвы, всѣ присутствующіе усердно крестились, Гуръ съ женой встали на колѣни и горячо просили Бога о счастьи для ихъ дочери. Даже Юганъ Карлычъ сложилъ молитвенно руки и опустилъ голову.

Обрядъ обрученія кончился; священникъ уѣхалъ домой, Юганъ Карлычъ, торопясь на работу, ушелъ въ адмиралтейство и оставшіеся свои семейные люди начали обсуждать свои дѣла.

— Вотъ мы Андрея Иваныча на службу снарядимъ, тамъ онъ чинъ получитъ, а къ тому времени и мы, можетъ, попросимся у царя туда же для заготовки дубоваго лѣса на корабли.

— Я, Гуръ Савичъ, такъ получу, какъ на мѣсто пріѣду.

— Ты получишь чинъ, — а мы тебѣ къ чину женку пришлемъ! Ужъ отпрошусь царя, поѣду самъ съ бабой на свадьбу къ тебѣ… Что это? быдто кого-то еще Богъ даетъ? Кто бы это былъ? Прервалъ Гуръ рѣчь, заслышавъ стукъ экипажа.

— Батюшки родимые! вдругъ завопилъ Гуръ, разглядѣвъ гостя, — жена! дѣти! Андрей Иванѣічъ. Падайте батюшкѣ-царю въ ноги! Онъ!.. Онъ самъ припожаловалъ!..

На минуту поднялась страшная суматоха, и какъ только отворилась низенькая дверца и въ ней показалась согнутая фигура царя, — вся семья Гура и подьячій съ женой сдѣлали царю земной поклонъ.

— Спасибо; батюшка царь! отъ смерти избавилъ и новую жизнь далъ! сказалъ Гуръ, ловя царскую руку…

— Полно, Гуръ, полно!.. Встань!.. Встаньте всѣ!.. Что больно много народу благодарятъ?

— Семицшка моя, государь, все… А это вотъ зять мой будушій, Андрей Турбинъ, а это…

— Турбина знаю и этого знаю! — Законникъ!.. Важный крючокъ, — хошь какую хошь рыбу подловить!.. У меня до тебя, подьячій, впереди слово, а пока, поди-ка, Гуръ, въ сторонку, поговоримъ.

Царь съ Гуромъ ушли въ заднюю комнату.

— Получилъ, Гуръ, сенатскій приговоръ?

— Получилъ, государь, получилъ.

— Просили у тебя прощенья сенаторы?

— Просили, государь. Князь Долгорукій присылалъ за мной рыдванъ и меня къ себѣ пригласилъ и тамъ всѣ сенаторы были, дали мнѣ приговоръ, а потомъ князь Яковъ Ѳедорычъ прощенья за всѣхъ просилъ, и выпили мы съ нимъ на мировую…

— Ну, хорошо! коли такъ, и я ихъ прощу теперь!.. А штрафу по двѣсти рублей съ каждаго на гошпиталь взыскалъ ужъ, а съ Меншикова всю полтысячу за неправый судъ и потворство знакомымъ. У меня закономъ не шути!.. Вѣдь я твоему подъячему обязанъ, что правду узналъ. Призвалъ я его, да секретаря сенатскаго во дворецъ: «разбирайте, говорю, дѣло, а потомъ меня позовите!» Свелъ, эдакъ, двухъ крюковъ, а самъ рядомъ слушаю. Они на свободѣ-то, въ спорѣ всю правду и обнаружили. Молодецъ твой подъячій!.. Я его въ адмиралтейскую коллегію секретаремъ поставлю.

— Знающій, кажись, человѣкъ.

— Да. Однако, пойдемъ туда; что это сегодня у тебя за праздникъ?.. Выигрышъ празднуешь?

— Царскій судъ праздную, государь, а потомъ дочку сегодня обручилъ съ твоимъ слугой вѣрнымъ, съ Андреемъ Ивановичемъ Турбинымъ, говорилъ Гуръ, слѣдуя за государемъ къ гостямъ.

— А! вотъ какъ!.. Такъ, значитъ, я кстати сюда пріѣхадъ…

Государь сѣлъ за столъ и подозвалъ къ себѣ Нюшу; Андрей Иванычъ стоялъ на вытяжку, страшно робѣя, подъячій тоже немножко струсилъ; бабы изъ другой комнаты съ любопытствбмъ разглядывали царя.

— Какая ты миленькая, сказалъ Петръ, взявъ Нюшу за подбородокъ, отчего та вся заалѣла, — у твоего жениха губа не дураі. Ну, да и онъ молодецъ, кажется…

— Поздравь, всемилостивѣйшій, молодыхъ, просилъ Гуръ въ то время, какъ жена его держала передъ царемъ на подносѣ серебряную чарочку.

— Надо, надо!.. Ну, жить вамъ да поживать, а мнѣ дѣтей на службу давать.

Петръ выпилъ, а Прасковья Даниловна поднесла въ это время кусокъ еще теплаго пирога.

— Хорошъ пирогъ! похвалилъ царь, — видно, что у тебя хозяйка хорошая, Гуръ.

— Я своей семьей доволенъ, государь, отвѣчалъ Гуръ, кланяясь за похвалу, — только вотъ дѣвку-то скоро придется въ дальніе края отпускать. Жалко, государь.

— Какъ такъ? зачѣмъ?

— А затѣмъ, вишь ты, государь, что женихъ-отъ ейный, Андрей-то Иванычъ, вотъ этотъ, по твоему приказу, въ дальніе украйные города ѣдетъ скоро.

Государь посмотрѣлъ на прапорщика, статуею стоявшаго у стѣны, руки по швамъ.

— Турбинъ? Нѣтъ. Онъ, кажется, остается здѣсь. Ты былъ на смотру, на царицыной площадкѣ, въ саду?

— Былъ, ваше величество, отвѣчалъ Турбинъ.

— Ну, такъ за отличіе ты переведенъ въ Измайловскій полкъ и остаешься здѣсь. Такой бравый малый. Ты и здѣсь пригодишься.

— Спасибо; государь, за новую милость! поклонился Гуръ.

— Это не милость, а прежде само сдѣлалось, я только вспомнилъ… радъ, что кстати пришлось. Вѣдь, кстати тебѣ, дѣвушка? спросилъ Петръ, привлекая Нюшу за талію къ себѣ.

Нюша не могла отвѣтить ни слова.

— Вижу, что кстати, красавица! Ну, поцѣлуй меня за это, что я жениха твоего не угналъ.

Дѣвушка, пересиливая конфузъ, поцѣловала Петра въ щеку.

— Вотъ, молодецъ-дѣвка! Не прогнала старика.

Всѣ залились дружнымъ смѣхомъ при этой шуткѣ царя.

Поговоривъ еще минутъ пять съ гостями, царь поднялся уѣзжать и обратился къ Тарасу Ѳедорычу:

— А ты, подьячій, приди завтра въ адмиралтейскую коллегію и подожди тамъ меня. Мнѣ такіе дѣльцы, какъ ты, надобны.

Подьячій бросился къ рукѣ царя, за нимъ и жена его.

— Ладно, ладно! Ну; а теперь до свиданія, Гуръ. И чтобы завтра не гулять и бытъ на верфи.

Сопровождаемый общими поклонами, благодареніями и пожеланіями, Петръ едва освободилъ свои руки отъ лобызаній и уѣхалъ.

Можно бы много страницъ занять описаніемъ той общей и глубокой радости, какую оставилъ послѣ себя великій царь въ домикѣ Гура. Его нѣсколько милостивыхъ словъ дополнили, удвоили, удесятерили счастіе нашихъ знакомцевъ: Гура, подьячаго и молодыхъ обрученныхъ…

Заключеніе.

До поздняго вечера сидѣли гости у Гура; много было переговорено разговоровъ, и, между прочимъ, Гуръ съ подьячимъ заспорили:

— Вотъ что значить, сказалъ Гуръ, — въ правду-то вѣритъ! Добивайся ее — и всегда найдёшь. На самаго сильнаго врага, коли ты правъ, или — и борись съ нимъ.

— Нѣтъ, не такъ! возразилъ подьячій, — это если мы съ тобой такъ счастливо съ сильнымъ человѣкомъ справились и свою бѣдную правду изъ богатаго кармана вытащили, — такъ это другимъ не примѣръ. Наша съ тобой, Гуръ Савичъ, побѣда — это чистое чудо, а на чудеса полагаться не надо никому: съ однимъ было, а съ другимъ не будетъ. Да мы хоть чудомъ и побѣдили, да зато сколько смертнаго страху натерпѣлись!..