Художник
правитьОднажды вечером, возвращаясь с несколькими товарищами по академии, художник Шервуаз вошел с ними в шумную столовую, лившую на улицу широкие полосы света через громадное стекло витрины. В глубине столовой, за стеклянной стеной виднелась кухня, пылавшая как доменная печь и наполнившая воздух невыносимым чадом и дымом. Бесчисленные мраморные столики были заняты рабочим людом, не стеснявшимся ни в жестах, ни в звуках. Прислужницы в белых фартуках с наколками в волосах метались, как угорелые, подавая и унося груды тарелок. Среди этой кутерьмы и гама только один человек оставался, по-видимому, спокойным и бесстрастным.
Это была роскошная крупная женщина с великолепными волосами и плечами, тонкой талией и таким торсом, что Шервуаз тотчас подумал о давно задуманной картине Юноны.
— Что, — это хозяйка? — спросил он товарищей.
— Это, нет, мой друг. Эго только конторщица и кассирша, но зато сама добродетель. Тысячи человек пытались к ней подступиться, но никто не смеет похвастать, что видел оборку ее панталон.
— Ах, Боже мой, что за модель, что за чудная, безумно прекрасная модель для моей картины, — не выдержал Шервуаз, всегда обыкновенно сдержанный и робкий.
— Даже так, как она есть, в своем черном платье, с тяжкой думой в громадных, влажных, точно застланных глазах. А линии ног и боков! Осветить черный фон искрами красного и зеленого, резко выделить это матовое лицо богини, ай, ай, ай, что бы это было! Я, право, не знаю, что бы это было, но, во всяком случае, такая модель меня утешила бы за толстомясые портреты толстомясых буржуазок, по триста франков с морды..
Целый вечер Шервуаз пожирал девушку глазами. Наскоро проглотив что-то необычайно жилистое и невкусное, он уставился снова на нее до такой степени упорно, что, наконец, красавица заметила этого нового ценителя ее могучих, но гармоничных и девственно чистых форм. Иногда ему казалось, что она тоже посматривает на него краем зрачков, видимо смущенных бросаемыми на нее взглядами.
С этого дня Шервуаз стал являться в столовую каждый вечер. Тотчас после восьми часов он проходил быстро мимо рядов опустевших мраморных столиков в самый конец залы, в уголок, где теперь ему уже оставляли место под винтовой лестницей, ведшей в верхний этаж. Тяжелый кухонный чад заволакивал этот угол синим туманом, запах дешевой кухни и моющейся посуды выворачивал всю душу, но зато здесь ему никто не мешал любоваться кассиршей. Тем не менее, посещение столовой было тяжелым испытанием для его желудка, испорченного от долгого питания по дешевым кухмистерским и кабачкам. Уходя, он постоянно чувствовал себя отравленным и пищей, и удушающим воздухом столовой. Но каждый вечер он все-таки возвращался на свое обычное место и старался сидеть подольше, чтобы провести несколько минут с красавицей. После девяти часов столовая почти пустела, прислужницы, усевшись по углам пересчитывали у себя на коленях дневную выручку, огни в кухне понемногу гасли, зала погружалась в полумрак, и, наконец, она подходила к нему и усаживалась, усталая, замученная целым днем стоянья на ногах, писанья счетов и разговоров с посетителями.
— Ах, Боже мой, я не могу больше, право, не могу, подо мной ноги подкашиваются, — неизменно начинала она свой разговор каждый вечер, усаживаясь за его столик и кладя свои красивые полные руки на скатерть. Шервуаз тоже неизменно затягивался папироской, прихлебывал коньяк и шептал быстро, быстро и так тихо, что только она одна слышала:
— Ну, когда же, когда же? Когда наконец вы придете ко мне? Право. А? Мы только поболтаем, я набросаю ваш портрет. Никто вас не увидит.
— Нет, нет, еще не время. Боже мой, что вы так спешите!
Шервуаз страстно желал ее завлечь к себе не только потому, что она ему безумно нравилась, но и действительно для того, чтобы приучить ее позировать для давно задуманной им аллегорической картины, для которой ему не доставало Юноны. Иногда, впрочем, ему безумно хотелось нарисовать это сияние молодости и красоты в ее обычной обстановке, среди грязных накуренных стен столовой, в чаду кухонного дыма, между столами, с которых ее ест глазами такое множество грубых лиц. Но выше всего в нем клокотало жгучее желание обладать этим могучим прекрасным телом. Страсть росла тем сильнее, что и в красавице было заметно увлечение молодым художником с такими печальными робкими глазами и больным лицом, обрекшим себя на ежедневное посещение этого ада, лишь бы только перекинуться с нею несколькими фразами и пожать тайком руку на прощанье.
Они должны были расставаться даже не на улице, а тут же под насмешливыми взглядами грубых горничных и судомоек, так как за красавицей ежедневно приходила ее мать, сухая и злобная старуха и, выждав ее у дверей, уводила домой.
Пробираясь домой по шумным улицам, художник каждый день приходил в ярость и решал в душе:
— Если она не придет послезавтра, я ее брошу. И в то же время пред глазами у него рисовалась картина, как она приходит домой, снимает корсет и освобождает свое роскошное тело.
Наконец, как-то в субботу она ему бросила, проходя мимо, полушепотом:
— Завтра в полдень. Я буду свободна два часа.
Он весь вздрогнул, а потом побледнел, и кровь хлынула куда-то далеко, далеко. Весь вечер и часть ночи он провел за приведением в порядок квартиры, вытер везде пыль, прибил драпировки, уставил красиво безделушки, починил отставшую обивку дивана. Мысли у него так и прыгали. Мечты о картине и торжество, что, наконец, у него будет натурщица, с помощью которой он добьется славы, чередовались с такими картинами, от которых у него кружилась голова, и сладко замирало сердце.
Она пришла точно в назначенный час, вся раскрасневшаяся и немного смущенная. Грудь у нее подымалась от быстрой ходьбы. Чтобы не испугать ее, он ограничился пока тем, что провел ее за талию к дивану и посадил. Красавица во все глаза глядела на обстановку мастерской, на эскизы и картины, манекены, драпировки и цветные материи, развешанные по стенам.
— Ах, как у вас хорошо, — наконец вымолвила она.
Он приготовил страсбургский пирог, шампанского, пирожных, так что они могли просидеть вдвоем болтая хоть целый день. И они, действительно, провели несколько часов в мечтах о том, как летом они отправятся гулять в лес на траву, поедут в лодке и будут смотреться в реку. Но пробило 5 часов, красавица решительно поднялась и заявила, что надо домой.
Эти свидания, такие скромные и сдержанные, стали повторяться каждое воскресенье. Но они все еще говорили друг другу «вы». Шервуаз каждый раз старался ее приучить к мысли, что для портрета нужно позировать. Мало-помалу он осмелился целовать ее в шею, отчего красавица бледнела и начинала дрожать.
Чтобы поскорее перейти к позированию, в одно из воскресений Шервуаз набросал фон картины крупными мазками.
— Видишь ли, — старался он растолковать, — мне нужна богиня, древняя богиня, я хочу нарисовать нимфу. Но для этого нужно, чтобы ты…
— О нет, нет, еще нет, — шептала она, вздрагивая, — потом, когда я буду вся твоя.
Под его поцелуями и объятиями она вся замирала, закидывала голову, закрывала глаза, как в обмороке, но «этого», как она выражалась, не хотела позволить.
— Ты перестанешь меня любить потом. И кроме того — это так некрасиво.
— Черт возьми, ведь ты понимаешь, что я не могу писать с тебя нимфу, когда ты в дурацких юбках.
Красавица в таких случаях начинала вспыхивать.
Но в одно из свиданий она вдруг точно обессилела.
Нежности Шервуаза словно опьянили ее, и в то время, как художник, называя ее всеми ласковыми словами, какие приходили в голову, расстегивал неопытными пальцами корсаж, красавица лежала в полузабытьи и шептала:
— Ты меня любишь, любишь: ты не разойдешься со мной. Ты меня не выкинешь в грязь.
И точно в безумии она шептала, что не в состоянии совладать со страстями, что она все забывает ради него, что мать ее бьет за то, что она опаздывает по воскресеньям.
И поднявшись с дивана, она решительно сорвала с себя платье, нижние юбки, не переставая плакать и жаловаться на свою судьбу.
Ее все обижали до сих пор, хозяева, приказчики, все встречные…
Шервуаз смотрел как очарованный.
И вдруг художник проснулся в нем.
И в то время, как красавица, пряча лицо в руках, прижималась к нему — он подумал:
Как… всегда заканчивать этим?
Вскочивши одним прыжком, он схватил кисть, палитру и, поправивши подставку холста, почти закричал:
— Потом, потом. Теперь не двигайся, стой смирно! Видишь ли, ты слишком хороша…
Текст издания: журнал «Пробуждение», 1909, № 23.