Русский фельетон. В помощь работникам печати.
М., Политической литературы, 1958.
Значительное место в русской журналистике 60-х годов занимал Григорий Захарович Елисеев (1821—1891). Сотрудник журналов «Искра» и «Современник», Г. З. Елисеев вел в них внутренние обозрения, в которых излагались и комментировались злободневные события русской жизни. Внутреннее обозрение в «Искре», называвшееся «Хроникой прогресса», часто превращалось в фельетон, в фельетонное обозрение, главной задачей которого было разоблачение либеральных иллюзий.
Замысел «Хроники прогресса», как писал Елисеев, «состоит вовсе не в том… чтобы смешить, а в том, чтобы приводить людей, смеха достойных, в смешное положение, делать их удобными для смеха». Это высказывание Елисеева очень важно для понимания его «Хроники прогресса». Среди веселого, злого, саркастического смеха «Искры» время от времени раздавался спокойный голос Елисеева, осуждавший врагов демократии и прогресса. Елисеев не смешил, а делал именно «удобными для смеха» всех тех, кого высмеивали другие сотрудники «Искры».
Фельетонные обозрения Елисеева затрагивали центральные проблемы дня и поэтому часто выполняли роль передовой статьи номера.
Было время, когда россияне, подобно всем народам, познавшим истинную мудрость, как-то: туркам, китайцам и др. — жили безмятежно и беспечально. Время то было поистине блаженное. То было время, когда каждый российский гражданин мирно наслаждался счастием под виноградом своим и под смоковницею своею, как было во дни Соломона 1).
Но враг рода человеческого, искони завидующий человеческому благополучию, позавидовал и счастию россиян. Он невидимо прокрался в их рай, соблазнил их прелестию знания, дал вкусить от древа познания добра и зла — и блаженство россиян поколебалось. Когда отверзлись духовные очи их, они, к удивлению своему, увидали, что жизнь их, которую они находили блаженною, не совсем такова… что замечаются в ней же откуп, подкуп, обман, притеснение, насилие, грубость, невежество, etc.. etc. — и при всем этом всеобщая апатия к общему благу. Россияне ужаснулись самих себя. Но они вспоминали, что они род издавна победоносный. Они со славою дрались еще с славным греческим полководцем Иоанном Цимисхием, они разбили Мамая на Куликовом поле, они угомонили татарские орды, они выжили Сигизмунда и Владислава с поляками из России, доехали Карла XII и выпроводили от себя Наполеона с французами. Им ли, думали они, не поправиться с самими собою? Со всею ретивостью принялись россияне за свое самоисправление.
Перво-наперво положили они твердо и нерушимо, чтобы недостатков и пороков своих никак не скрывать, а, напротив, обнаруживать их без всякой пощады и возвещать во всеуслышание, печатно. В силу такого решения сформировались на всем пространстве Российской империи несметные полки обличителей 2). Не было пощады никому; брат сделался соглядатаем брата, кровные и единоутробные вели друг друга на позорное заклание пред публикою. Вместо любви и гармонии, которые доселе царствовали в нашем благословенном отечестве, начались всюду разнооы, ненависть, нестроение. По сказанию одного правдивого летописца, нельзя стало не только свободно предаться наслаждениям какого-нибудь порока, страсти или учинить преступление безнаказанно — нельзя стало совершать самых простых, обыкновенных действий без того, что бы тут же за вами не стоял обличитель и не заподозревал в этих действиях каких-нибудь злокозненных или вредных для отечества намерений и последствий. "Подглядыванье и подслушиванье, — говорит оный летописец, — всасываются повсюду… Садитесь ли вы в клубе за карты, вы, даже зажмурив глаза, ощущаете, как из темного угла сверкают на вас глаза местного публициста, как будто говоря вам: «Малодушный! Как мог ты найти в себе решимость заниматься картами в то время, когда отечество столь сильно нуждается в хороших людях?». Идете ли вы по улице и, зазевавшись по сторонам, ощущаете необходимость заняться носом — перед вами из земли вырастает другой публицист и, прерывая ваше занятие, вопиет: «Время ли, сударь, ковырять в носу, когда отечество требует служения непрестанного, неуклонного и неумытнаго?» 3) Вздумаете ли созвать к себе гостей — перед вами восстает третий заскорузлый в обличениях публицист и, поедая приготовленные вами закуски и яства, в то же время неистовствует руками и ногами, мещет огненные взоры и одобряет мыслящих язвительными улыбками, ясно говорящими: «Смейтесь! Веселитесь! Скоро, скоро будет очищено ваше нечистое торжище!». Вообще, подвиг самоотрицания и самообличения был совершен россиянами блистательно и произвел всеобщий фурор. Вошли было в моду даже публичные литературные исповеди, в которых авторы — старые греховодники — со всею искренностью и всеми интересными подробностями рассказывали о своих собственных грехах, проклиная свои прошедшия заблуждения в поучение современникам и на удивление потомству. Видя все это и, вероятно, опасаясь, чтобы любезное отечество наше от такого самоуничижения не впало в уныние, а от уныния не предалось отчаянию, ординарный профессор Панезиц нашел нужным остановить покаянную ревность россиян и написал книгу под названием «Западные европейцы» 4), в которой со всею основательностью доказывал своим соотечественникам, что напрасно они убиваются, обличая себя, что западные европейцы не только не лучше, но гораздо хуже их; когда же россияне, не вняв и гласу этой почтенной книги, все-таки продолжали беспощадно карать себя, то доктор и ординарный профессор Панезиц придумал и еще средство для их исцеления: Он стал каждую неделю аккуратно два раза печатать в «Московских Ведомостях», что «кто поносит свое отечество, тот, по изречению Алквиада 5), глупец или подлец».
Второе, россияне положили также твердо и нерушимо, чтобы им, немедленно сделаться учеными, умными, просвещенными, гуманными, бескорыстными, добрыми, к общему благу прилежательными, одним словом комильфотными во всех отношениях. Решено было не жить никому так, как прежде жили, а на первый раз, пока собственная своеобразная жизнь не устроилась, вести себя по крайней мере так, как ведут иностранцы, т. е. содержать себя, свои дома и вообще все, что относится до домашнего обихода, в чистоте и опрятности, мостовые — в порядке, общественные кареты и экипажы — в благообразии, лошадей и прочих полезных животных — в достаточной сытости, на улицах настроить необходимых кабинетов и проч., и проч.; далее, взяток не брать, казны не обкрадывать, друг друга не обманывать, не тузить, не выдавать, ни перед кем не подличать и проч., и проч.; наконец, азиатскую лень бросить навсегда, апатию также и быть в непрерывной деятельности для блага общего. На последний конец было устроено и множество разных ученых, благотворительных, промышленных, торговых и другого рода обществ. После такого твердого и нерушимого решения колесница новой жизни пошла в ход, торжественно сопровождаемая поэтами, экономистами, публицистами, журналистами. Когда из какой-нибудь губернии уведомляли, что там устрояется публичная библиотека или полагается основание какому-нибудь благотворительному заведению или что прибывший вновь начальник в корень истребил в губернии взяточничество, выгнав из службы всех старых подьячих и поставив на все посты чиновников с высшим образованием — людей бескорыстнейших и благонамереннейших и т. п., в литературе поднимался всеобщий крик: вот, дескать, как мы ныне! Вон как пошаливаем! При таких надеждах литературы все были такого убеждения, что через год — два, много — через три — четыре во всей жизни нашего общества произойдут чудные перемены, будет небо и земля новы, чудные перемены совершатся даже лично над нами самими, хотя каждый из нас не предпринимал ничего особенного над собою и, само собою разумеется, недоразумевал, каким образом совершится с ним уповаемое перерождение. Но вот проходит год, два, три, четыре, даже пять… Россияне осмотрелись… «Ну что, как ныне взятки?» — спрашивает просителя ревностный обличитель взяток, написавший против них уже томов пять. «Как „что взятки“? — Страшно берут, а как много требуют, проклятые; почитай, втрое против прежнего!» Обличитель только плюет и обращается к чиновнику: «Ну, а ваш начальник что? Не хапает, как прежде, довольствуется жалованьем?» — «Каким, черт, жалованьем! — отвечает чиновник. — Годового оклада ему не хватило и на два месяца. Обчистил все что можно, так что везде гладко… и экстраординарные и ремонтные, даже и канцелярских не обошел… О подрядчиках и говорить нечего. Платят вдвое против прежнего». Обличитель даже и не плюнул, а просто посоловел, услышав такое неожиданное известие. «Ну а что общества-то наши акционерные, общества как?» — спрашивает акционера. «Да что общества? — отвечает акционер, понурив голову. — Сами на себя накликали мы такое божественное наказание. Ходим мы в общества, как на балы или на вечера, ничего не делаем, ни во что не вступаемся, а директора, да правленья, да их протекторы обчищают наши карманы… Почитай, что половина сумм размотана. Чем все это кончится, бог весть. Только то и утешение, что не в нашем одном обществе — во всех идет плохо».
Слушая такие и подобные рассказы, россияне приходят в ужас. «Господи, — думают они, — чего у нас не достает, чтобы сделаться людьми? Кажется, обладаем всеми возможными добродетелями, в случаях ошибок и себя самих не щадим, рассказываем всем самоотверженно все наши грехи и пороки, и желание усовершенствоваться есть у нас такое, какого ни у одного народа не было. Чего нам еще не достает?»
«Как? Чего вам недостает? — отвечает им голос обманутой литературы, на этот раз грозный. — А просвещения-то? Вы и забыли про него… Кто у вас просвещен? Посчитайте-ко. Ведь все царство состоит из мужиков, а мужики даже грамоте не знают». Россияне только руками всплеснули от своей недогадливости. Как, дескать, мы этого не приметили, что мы народ непросвещенный и что без просвещения никуда шагу ступить нельзя. «Ну так просвещения, просвещения! — закричали россияне. — Как можно больше просвещения!» Подавай просвещение со всех сторон, во все отверстия, в какие только можно, и подавай, какое бы ни попалось под руку. Разбирать некогда!
Завелись разных видов школы, разверзлись незримые доселе хляби, извергающие несчетное множество учебников, руководств, книг для чтения народу и проч., и проч., основались комитеты грамотности, общества грамотности и т. п. Машина, угрожающая, по-видимому, не то что напитать — наводнить русскую землю просвещением, пошла в ход.
Россияне, видимо, обрадовались, что дело приняло такой хороший оборот, что все дело стало за просвещением. Пока, дескать, там то да се, пока распространяется там грамотность, да водворяется просвещение, мы приляжем и поотдохнем. Чем же мы тут виноваты, что без просвещения ничего делать нельзя? Таким образом и залегли снова россияне и наслаждаются снова миром и покоем, каким наслаждаются и все народы, познавшие истинную мудрость.
Теперь россиян ничем не возмутишь. Недавно под одним мировым посредником провалился мост. Не так же, конечно, весок был мировой посредник, чтобы мост мог обрушиться от его тяжести. Ясное дело, что в самом мосте лежало начало его разрушения. Дело требовало не только внимательного обследования, но и неумолчной гласности и обличения по крайней мере в течение двух месяцев. Но россияне и ухом не повели. «Что ж, — говорят, — удивительного, что мост провалился? Мы народ непросвещенный». Потом разнесся слух, что в Москве несколько лет все серебряные вещи делали чуть ли не из меди, вкладывая в них только для украшения кусочек серебра в таком размере, чтобы на нем можно было поставить пробу. Происшествие опять весьма важное, можно сказать чрезвычайное, о котором не грешно было бы кричать целый год. Россияне — опять ничего. Мы, дескать, народ непросвещенный; мало ли каких мошенничеств у нас ни делается, и удивительного тут ничего нет. Одним словом, что бы ни случилось — телеграф ли передает известия спустя две недели по получении этих самых известий по почте, общество ли железных дорог развозит племянниц и своячениц своих служащих на акционерные деньги, обижают ли г. Камбека 6) его корректоры, — россияне ко всему остаются глухи. Мы, дескать, народ непросвещенный; что мы тут можем сделать?
Итак, все надежды россиян сосредоточены в будущем… Вся мудрость их, вся сила, вся энергия покоятся пока в тех бесчисленных храмах просвещения для народа, которыми украшается и гордится современная Россия.
Внидем же, читатель, благоговейно в сии храмы нашего будущего величия и благоденствия и посмотрим, что там делается.
На первом плане стоят здесь, без сомнения, храмы, воздвигнутые ревнителями народного образования. Читатель, конечно, догадывается уже, что мы говорим о воскресных школах. Помните, сколько было шуму об этих школах в наших газетах и журналах. Сколько возлагали на них надежд и упований! Каких ожидали плодов! Школы воскресные начали действительно весьма ходко; везде встречаемы были с сочувствием и приветствием; особенно, как и надобно было ожидать, посчастливилось им в столицах. Столичные школы должны бы быть и лучше. Что же в них делается?
Недавно в Москве одному россиянину пришла счастливая мысль посетить женские московские школы. Вооружившись списком школ, в котором, между прочим, значилось, что третья женская школа находится на Арбате, в доме «богадельни дамского общества», россиянин отправился на Арбат. "Идем мы, — говорит он, — по Арбату, переходим с одной стороны улицы на другую, находим одну богадельню — нет никакой школы; отыскиваем другую, в переулке, — и тут ничего нет. Не унывая духом, едем мы в Арбатскую часть справляться, и там благодетель-будочник объясняет нам, что эта школа действительно помещается в богадельне, но только у Егория, близ Садовой улицы… Там мы ее и нашли. Учредительница — в Крыму, другие дамы разъехались по деревням и дачам. В школе 18 девочек, а зимой бывало и 30. Учат студент, дьякон — добрый человек, который ходит сюда из-за Москвы-реки, — и дама. Дьякон и закону божию учит, и арифметике, и писать, и чтению.
Отсюда мы пошли во вторую школу, на Никитской. Входим на лестницу, звоним; швейцар отпирает дверь, и между нами происходит следующий разговор:
— Что воскресная школа?
— Школы давно уже нет.
— Что ж она, исчахла?
— Нет, шкапы здесь еще остались.
— А другие когда исчахнут?
— Этого не можем знать.
Оказалось, по справкам, что число девочек, сначала довольно большое, делалось все меньше и меньше, так что, наконец, должны были школу закрыть. Учредительница и многие дамы в отъезде. («Спб. Вед.» № 130.)
Итак, читатель, воскресные школы не везде так благоденствуют, как мы о них думаем. Пойдем же искать утешения в другие храмы просвещения.
Читаем мы с вами в календарях:
«Училищ в селениях государственных крестьян — 2 134, учащихся — 93 218, в том числе девочек — 14 697».
«Подавай бог! — думаем мы. — Вот как стало ныне распространяться просвещение даже в простом народе».
Впрочем, мы уж никак не пойдем в училища при селениях государственных крестьян. Любопытных же отсылаем к «Херсонским епархиальным ведомостям» № 5, 1861 г., где весьма отчетливо изложено современное состояние некоторых из этих училищ.
Лучшими из школ для народа правительственных оказываются в настоящее время школы удельные. В Тверском, например, уезде на 60 000 душ считается до 15 000 учащихся, т. е. на каждые 11 душ приходится почти один учащийся. В числе 5 000 найдете до 1 500 девочек. Ученье в этих школах начинается всегда аккуратно, при первой возможности в сентябре месяце и ученики ходят в класс, исключая случаев болезни, неукоснительно; тогда как у государственных крестьян в той же Тверской губернии, во многих местах, несмотря на искреннее желание наставников заняться делом, после многократных уже предложений со стороны начальства и учение начинается едва с половины ноября, да и при начале учения ученики ходят в классы только кой-когда, так что сегодня, например, в классе присутствует 10 человек, завтра — 40, потом — 7 и т. д. И учитель-то заманивает мальчишек в школу пряниками и баранками, и начальство вразумляет крестьян, а дело все как-то плохо клеится… Г. Степанов, сообщающий эти известия, так объясняет причину преимущественных успехов школ удельных перед государственными:
«Все удельные крестьяне вообще смотрят на свое начальство точно так же, как смотрели до сих пор крепостные на своих господ. Особые, соединенные с ограничениями, права удельных крестьян, особая администрация, дающая понятие о непосредственной зависимости их от двора, укоренили в них убеждение, что если что-либо в уделе делается в отношении к благоустройству, то делается уже по непременному повелению августейшей фамилии и потому хоть жалуйся куда хочешь, а по-своему не сделаешь; особенно же в таком деле, каково народное образование. Вследствие такого взгляда крестьян и прежде, когда существовали школы только при приказах, грамотность в нашем уделе подчинена была обязательности. Стоило только спросить любого учителя задушевно, и он вам, наверно, сказал бы, что пред наступлением учебного времени в каждом приказе головы и учителя обыкновенно отправлялись по селениям для укомплектования числа учеников, избирали для сей цели мальчиков из семейств достаточных и многорабочих, а потом приказывали родителям немедленно представить их в училище; и после таких наборов уже ни просьбы, ни слезы, ни угрозы родителей ничего не могли сделать против распоряжений деятелей, облеченных властию. При таком ходе дела, очевидно, и устроить домашние народные школы в уделе стоило немногих хлопот. Приезжали обыкновенно в селения чиновники с головою, объявляли, что велено заводить везде школы, что в такой-то ближней деревне назначена для таких-то крестьян школа, потом производили вербовку мальчиков и девочек, говорили крестьянам о пользе учения, а в заключение присовокупляли, что если кто из завербованных не будет посещать школы, то и с родителями и с детьми поступлено будет по всей строгости. А дабы обязательности придать вид мер кротких, приказано было (за исключением тех мест, в коих обучать изъявили согласие священники), чтобы сами крестьяне за умеренную плату приискивали учителей из какого бы то ни было звания, с присовокуплением, что если учитель не будет приискан, то уже само начальство за какую бы то ни было цену наймет учителя на счет виновных. Нет сомнения, что находилось немало крестьян, которые, ценя просвещение, рады были таким распоряжениям, но большинство было на противной стороне. Особенно же неслыханная новость — учить девочек — по местам сильно волновала сердца крестьян и извлекала явный ропот родительниц, а где у женщин ропот, там и слезы. И немало голосили карелки свое „вой, о вой, вой, вой“, да это их „вой“ ничему не помогло. Доверенные от деревень должны были приискать и действительно по мере возможности приискивали учителей из грамотных крестьян, государственных, помещичьих и т. п., и матушки по воле или поневоле, но должны были уступить власти и поместить детей в школы. Таким-то образом удельные народные школы открылись и теперь существуют. Каждый месяц чиновник посещает эти школы и осведомляется насчет успехов учеников, а равным образом и насчет того, нет ли по лености не ходящих в класс, и если таковые окажутся, то родители ленивых вызываются к ответу и не прежде отпускаются, как по обещании, что они потакать в лености детям не будут. Вот от чего и успехи в удельных школах! К этому можно присовокупить разве только то, что на самих-то учеников действуют вообще ласками, а наказания употребляются весьма редко» («Спб. Вед.» № 195).
Из всего сказанного, читатель, следует, что в самых лучших наших училищах для народа учение идет только что из-под палки и что если мы будем спокойно почивать, ничего не делая для просвещения народа, то народ наш просветится нескоро.
А, впрочем, и то сказать: разве мы, образованные, цивилизованные, гуманизированные, прогрессивнейшие люди, ничего не делаем для просвещения народа? А комитеты-то грамотности? А общества распространения полезных книг для народа? А жаркие споры о том, нужно ли учить мужиков грамоте или нет? Сечь ли учащихся или не сечь? Разве все это не просвещает масс? И какой дерзновенный осмелился бы в сем усомниться? Итак, дело не так еще плохо, как кажется, тем более что даже Виктор Ипатьич Аскоченский 7) принялся за просвещение народа и продал ему своего собственного свету уже на 6000 четвертаков.
Quiescamus igitur, dum juvenes sumus {*}.
{* Отдохнем же, пока мы молоды (лат.). — Ред.}
В составлении комментариев принимал участие Л. Н. Арутюнов.
Впервые опубликовано в журнале «Искра», 1861, № 35. Печатается по тексту журнала.
1) Соломон — библейский царь, славившийся мудростью и богатством.
2) «Несметные полки обличителей…» — В 60-е годы в связи с некоторым ослаблением цензурного гнета масса либеральных публицистов занялась мелкотравчатым обличительством, не касавшимся главных вопросов эпохи.
3) Неумытый — беспристрастный, неподкупный.
4) Речь идет о профессоре медико-хирургической академии И. Я. Зацепине и его книге «Западные европейцы и русские» (М. 1860). Панезиц — псевдоним автора.
5) Алкивиад (ок. 451—404 до н. э.) — афинский политический деятель, характерной чертой которого была беспринципность, крайняя политическая неустойчивость.
6) Л. А. Камбек — публицист реакционного лагеря, издатель журналов «Семейный вестник» и «Петербургский вестник».
7) В. И. Аскоченский — реакционный журналист, издатель журнала «Домашняя беседа».