Гиппиус З. H. Чего не было и что было. Неизвестная проза (1926—1930 гг.)
СПб.: ООО «Издательство „Росток“, 2002.
Знают ли это христиане? Очевидно, нет. Знают ли, что делают те, кто известными христианами и христианством пользуются? Сомневаюсь. Все бессознательно или полусознательно; почти „само так вышло“. Оттого и вины нет ни на ком, хотя факт остается довольно страшным. В капле воды отраженный, — в частице нашей эмиграции, — он все-таки страшен.
Буду говорить начистоту. И без всякой полемики: очень надоела современная полемика „друг о друге“, — а уж читателю-то! Не „подкидному“, каким подозреваю „Читателя“ в „Днях“, а настоящему, конечно[1].
Итак — начистоту. О настоящем моменте, прежде всего; о том, что я в нем вижу. Ошибаюсь — пусть мне докажут это: я всегда с готовностью иду на признание своих ошибок.
За 10 лет нашего изгнанничества многое изменилось, — и в России, и во всех странах мира. Было бы печально, если бы эти перемены прошли мимо сознания русской эмиграции, если бы она осталась точь-в-точь такой, как была 10 лет тому назад, со всеми теми же концепциями и выводами. При нормальной эволюции одно должно было остаться неизменным — отношение к данной русской „власти“ и — воля к борьбе с этой властью, так как сама она осталась неизменной; абсолютно такой же губительной и порабощающей, какой была 10 лет тому назад.
Изменившаяся обстановка вокруг этой неподвижной точки требует лишь изменения формы борьбы; отказа от некоторых, ставших непригодными; сознание других, более соответственных времени, а потому и более действительных.
Такова, в данном отношении, нормальная эволюция русского эмигрантства, его логический и естественный путь; особенно естественный для части политической, для всех остатков политических партий и группировок, оказавшихся за рубежом.
Когда и как случилось, что именно эта, политическая, часть эмиграции — сошла с нормального пути?
Я говорю сейчас о политически „левых“, — всех оттенков; моя тема — новое явление как раз в этой среде. Кроме того, все же они находятся на поверхности нашей, пусть жалкой, политической жизни. Всякая организация и соединения „правых“, даже умеренных, но открытых, настоящих „правых“, являют вид такого безнадежного бессилия, от внутренних причин исходящего, что вряд ли стоит этими „объединениями“ заниматься. Никакой, даже самый удачный, личный состав не спасает организацию, если она строится на отгоревшей во времени идее.
А чем более крайне правые — тем в более грубый примитив облекается их бессилие.
Впрочем, о правых я еще скажу два слова, когда подойду к центру моей темы.
Как же и когда у левых политиков и общественников отказ от прежних форм борьбы — правильный тактически превратился во что-то принципиальное и, наконец, в отказ, — на словах еще не „принципиальный“, но уже фактический, — от борьбы вообще? (Кое-кем, г-жой Кусковой, например, это уже поставлено и принципиально.) Слово „изживание“ сначала приобрело права гражданства; затем выросло почти до лозунга; а ныне осложнилось и определилось: „изживать“ — требуется с особой психологией, с особо повернутым лицом к России, с особым, „нео-патриотическим“, чувством.
Все знают, о чем я говорю. Все знают, как широки объятия этого не-опатриотизма. Два магических слова: „интересы России“ — посмотрите, кто только не попал в эти раскрытые объятия?
Смешно заикаться о каких-то „формах борьбы“, когда о воле в борьбе давным помина нет. Услышим невдолге и открытое, словами сказаное: „Интересы России требуют отказаться от всякой борьбы с советской властью“.
Но вот данный момент: рядом с фактическим отказом от борьбы с врагом „внешним“, — большевицким правительством, — яростная борьба „внутренняя“, с „правой“ частью эмиграции. На объективный взгляд — это борьба странная, почти загадочная. Во-первых — она не имеет прямого реального смысла: и правые, и левые эмигранты одинаково сейчас бессильны установить в России свои порядки. Во-вторых — борьба эта ведется левыми политиками (реальными!) вовсе не с действительными, открыто себя так называющими „правыми“. И не с осколками каких-нибудь старых организаций, „чайных“, „союза русского народа“ или с преемниками таковых, погромными разными „братствами“. Всех видов и родов „зубры“ оставляются в сравнительном покое. Главный пафос левых эмигрантских кругов направлен на открытие каких-то все новых и новых „правых“, и на борьбу именно с этими новооткрытыми.
Способы открытия очень характерны. Задается, например, вопрос: „Вы за интервенцию?“ Никакой правый, самый последний правый дурак, не скажет сейчас. „Обязательно, за немедленную интервенцию; что бы шли на большевиков иностранные войска, да белую армию соберем, и айда, на Москву…“. Для правого, для левого, для всякого, ясна невозможность чего-либо подобного, а потому, прежде всего, глупость вопроса. Но вопрос, тем не менее, предлагается. Ибо дело не в интервенции, которой нельзя реально ни бояться, ни желать, а дело в испытании: какое у испытуемого принципиальное отношение к борьбе с советской властью? Испытание интервенцией — самое грубое, первое. Есть другие; они идут далее, утончаясь, и, в конце концов, — „правыми“ оказываются все, еще сохранившие кое-какую „волю к борьбе“, еще не дошедшие до „изжития“ с особливым политическим умонастроением нео-патриотизма, т. е. до отказа от „борьбы“ с сов. властью по всей линии. Я не очень ошибусь, если скажу: в той мере, в какой ныне часть левой эмиграции признает советскую власть — эта власть, еще не признана ни одной европейской державой.
Здесь и разгадка борьбы с „внутренним“ врагом, столь бессмысленной, если смотреть на нее, как на борьбу за Россию с угрожающими ей „правыми“; это в действительности борьба „с активистами“ (как уже часто и говорится), т. е. с сохраняющими волю, — за признание.
Пусть слово „признание“ слишком резкое и не совсем, поэтому, точное. Я не беру его назад: ведь процесс общей психологической перестройки, совершающийся на основах нео-патриотизма, идет именно в эту сторону; перестраивается психология как раз в этом направлении.
И вот факт новый, как будто неожиданный (и такой внутренно понятный): в своей борьбе за психологию нео-патриотического признания, левые круги стали пользоваться, как средством, как силой помогающей, — христианством.
Повторяю: вряд ли использовать эту силу было решено сознательно. Я указываю лишь, что использование происходит, именно использование: как иначе назвать действие, когда из чужой силы берется то, что можно приспособить к служению своим целям?
Здесь еще два слова о „правых“ (настоящих). Широчайшее использование ими христианства известно; но оно не ново. Оно уходит корнями в прошлое, где, может быть, не всегда и было „использованием“… Теперь, особенно в среде крайних правых, это несомненно использование. Но оно в среде погромной, вроде сообщества г-жи Полежаевой с ее газеткой, не внушает не только страха, но даже интереса: ничего, кроме привычного отвращения. Слишком знакомая грубость общих приемов, слишком откровенно сплетена эта „чайная“ со всеми „комчайными“ московскими… Да, это уже то же самое. Тексты „от Писания“ насчет „Царя-священника“, плакат: „Мы победим!“, ниже: „С нами Бог!“ — и тексты от РКП насчет „всемирной революции“; тот же плакат: „Мы победим!“, ниже: „С нами Ильич!“… — Да ведь, это, случайно вывернутая, и то не совсем, та же самая перчатка!
И выверт ее, для большевиков, сейчас даже приятный. Если бы такой „организации“ здесь не существовало, они, конечно, приложили бы все заботы, ничего бы не пожалели, чтобы такую точно создать. И с точно такими использованиями „богов“, по их выражению.
Тут все грани стерты. Вернемся к явлению действительно новому. Посмотрим, как пользуются христианством в среде, которая пока еще его, в виде средства, не употребляла.
Ни для кого не тайна, что наши левые политические круги, партии и т. д., в общем своем составе, не имели никакого внутреннего отношения к христианству.
Очень ли давно самое слово „религия“ считалось в этой среде синонимом „реакции“?
Да и теперь: кто будет спорить, что г-жа Кускова, или г. Вишняк, или г. Сухомлин, или даже вся редакция „Дней“, или, наконец, г. Милюков, г. Талин и т. д. — остаются столь же глубоко чуждыми христианству, как были ранее? Они и сами тут спорить не будут, — зачем им притворство? Зная свою чуждость, они даже не берутся за использование этой силы своими руками, — поручают „спецам“, из подходящих, конечно.
Кто же оказывается подходящим?
Обычный выбор по признакам „левизны“ здесь частично отменен. Для такого случая выдвигается… не знаю, как назвать, пароль, лозунг, положение, — „религия вне политики“. Положение, хотя чисто словесное (реально оно никогда не существовало, ибо нереализуемо), — вдвойне, однако, полезное: служить и как бы ограждением, и, в то же самое время, признаком годности данного спеца.
Действительно: христиане, исповедующие такое „внеполи-тическое“, всесмиренное, всепокорное, долготерпеливое, жертвенное, всепослушливое, высшее небесное, только небесное, христианство, — они и оказались подходящими слугами политического примиренчества г-жи Кусковой и г. Сухомлина с его „интересами России“. Г. Сухомлин, учитывает, что сейчас роль христианства и церкви очень велика; понял, что нынче не всех подведешь к нужному месту одними привычными программками; ну, пусть стараются соответственные спецы делать это с другой стороны.
В левой прессе, — в „Днях“ преимущественно, — периодически стали появляться такие служебные статьи смиренных христиан. Надо признать, что для группы левых атеистов, в их борьбе за известную общепсихологическую перестройку, эти статьи, во всех отношениях, — находка. Даже по форме: ведь данные христиане незлобны и смиренны лишь в небесной своей сфере; а чуть в сем грешном мире что-нибудь не по них, появится какой-нибудь возражатель, они мгновенно превращаются в тех же Сухомлиных, с теми же приемами полемики; иной раз „от Писания“, а то и попросту.
Г.г. Сухомлиным это не может не нравиться. Христианство? Христианством ведь интересуются они „постольку — поскольку“…
Опять говорю: не обвиняю никого, и уж, конечно, не смиренных служащих. Ни минуты не сомневаюсь, что они искренни, что так именно и понимают христианство, и службу свою понимают, как „христианскую“…
Поэтому я вовсе не для полемики с последним смиренным из „Дней“ — сделаю ему одно замечание. Я только хочу, чтобы меня он не притягивал на службу ни к „Дням“, ни к себе, чтобы не строил из меня опору, которой в твердом уме и при здоровой совести не построишь.
Я говорю о В. Н. Ильине.
Это человек в писательстве, конечно, малоопытный, притом неудачливый: чуть возьмется за темы возвышенные, в соответственном месте, — тотчас у него оказывается перо газетчика или журналиста; все выходит вроде знаменитого: „Христос ликвидировал грех: это — факт“. В наиблагочестивой книге „Запечатленный Гроб“ он очень уверенно пишет, например, что „температура ада настолько высока, что пирометр страдания перестает действовать“, и далее, что „на смирение Божьей Матери Бог ответил актом вторичного смирения“. Если бы г. Ильин писал стихи, то вполне можно было бы предположить, что это он сказал, описывая вечер в Гефсиманском саду:
…И вот свершилось торжество:
Арестовали Божество!..
Публицистические же упражнения г-на Ильина, наоборот, пишутся в сугубо возвышенном стиле, подчас даже языком христианского истерика. Это, конечно, пустяки, стиль уж от Бога. И я ничего не имею против того, чтобы „щеки г. Ильина покрывались жгучим стыдом“ (краской, может быть?) — хотя бы за меня: пусть себе покрываются. Или чтоб „отлившая от сердца кровь у него приливала к голове“. Или чтобы он с Бердяевым „рыдал и бил себя в перси“, а затем, в виде г. Сухомлина, (только „оцерковленного“), бросался на каждого, кто осмеливается „в ответ на эти слезы, на искренние, тяжелые, надрывные слезы“ (sic) — не забить себя тоже в перси, а усумнится, надо ли, все-таки, подписывать „лойальность“ большевикам. Вдохновение г. Ильина пусть при „Днях“ и при нем остается. А вот если он меня в свое „дневное“ христианство записывает, из моей статьи „Меч и Крест“ („Совр. Зап.“) себе лишний „духовный“ меч устраивает, — этого я ему, пожалуй, и не позволю.
Раскопать беспорядочные словосочетания г. Ильина, открыть, как довел он себя до того, что ему пригрезился в руке г. Мережковского железный меч тезки фельетониста, И. Ильина» — я не берусь. Да, признаться, и не очень этим делом интересуюсь. Но какая бы еще краска ни залила щеки г. Ильина, я считаю своим долгом сказать ему следующее: в статье моей «Меч и Крест» говорится, и о мече, и о кресте то же самое, что, именно мною, говорилось немало лет подряд; то же самое, что недавно сказал и г. Мережковский.
Основная мысль моя — не оправдание, а человеческая неизбытность (для христианина — жертвенная) поднятия иногда меча железного; и тут я ссылаюсь, между прочим, на Вл. Соловьева: его христианство для меня вне сомнений.
Статья моя оканчивается так: «…мех может стать подвижническим крестом только никогда не бывает он молитвой» (вопреки утверждению И. Ильина). И далее, о кресте: «Сим победиши… Оправдана ли вера эта? Кто подымает меч, зная, или хотя бы сердцем чувствуя, что на кресте умер Человек, открывший нам Свободу, — только для того она оправдана».
Вряд ли многочисленные и разнообразные тексты «от Писания», которыми В. Ильин, подобно И. Ильину, хочет оправдать свою веру, — ему помогут. (Насчет тексты приводящих, а «какого они духа» не знающих, — очень тоже хорошие строки у Вл. Соловьева.) Нет, право лучше бы не побрезговал г. Ильин взять, при случае, и винтовку, как брали ее миллионы простых грешных людей в войне «за освобождение отеческой земли от рабства» (Вл. Соловьев). Это лучше, и «смиреннее», пожалуй, чем столь яростно держаться, вкупе с редакцией «Дней», за единый меч, — свой словесный, — да еще намекать, что «иже есть глагол Божий».
Советую ему, в спокойную минуту, прочесть у Вл. Соловьева кое-что и о «совести» (та же статья о силе и насилии). Разумное чтение иногда помогает.
А редакции «Дней», и другим редакциям одинакового положения, я посоветую не слишком успокаиваться, найдя верную помощь; все-таки посматривать, выбирать, по мере сил, из новых служителей, кто погоднее: ведь может статься, вдруг который-нибудь переусердствует, и выйдет… слишком уж откровенно и непристойно.
Впервые: Возрождение. Париж, 1928. 18 января. № 960. С. 2-3.
Ильин Владимир Николаевич (1891—1974) — философ, богослов, критик. В эмиграции с 1919 г. В его книге «Запечатленный Гроб: Пасха нетленная» (1926) дана история Страстной и Пасхальной седмиц.
- ↑ М. В. Вишняку, впрочем, я еще не надоела. Все он продолжает обо мне, да о себе (о деле — ни полслова), да обижается, зачем у меня кому-то в ответе выражено „уважение“, а ему нет, и — вдруг — открывает неожиданно — новые вещи: мне, признаться, думалось, что соединение „левое“ (партийное, групповое и т. д.) есть соединение „идейное“, что поэтому и можно брать иногда вообще „левых“. Но что же оказывается? Оказывается, вовсе это не идейное соединение, а… родовое! Если родовое, я прошу Марка Вениаминовича Вишняка извинить меня: я о семейных делах в печати не имею привычки говорить; с ним это вышло у меня по незнанию.