М. Метерлинк
Храм случая
правитьМетерлинк М. Синяя птица: Пьесы, стихотворения, рассказы
М., «Эксмо», 2007
Я пожертвовал, — так как отказаться от несравненных переливов звезд и луны на дивном Средиземном море, это тяжелая жертва, — я пожертвовал несколькими вечерами своего пребывания в стране солнца, чтобы вопросить в роскошнейшем, полном деятельности и исключительнейшем из храмов самого мрачного бога нашей земли.
Этот храм высится там, в Монте-Карло, на утесе, утопающем в ослепительном блеске моря и неба.
Волшебные сады, где в январе расцветают все цветы весны, лета и осени, благоухающие рощи, занимающие у враждебных им времен года лишь их улыбки и ароматы, расстилаются перед его папертью. Апельсиновые деревья — самые обаятельные между всеми, лимоны, пальмы и мимозы опоясывают его поясом радости. Царственные лестницы ведут к нему народы. Но надо признаться, что здание недостойно прелестной местности, над которой оно возвышается. Недостойно очаровательных холмов, лазурного и изумрудного залива, недостойно радостной зелени, в которой оно утопает. Оно недостойно также ни божества, которое в нем обитает, ни идеи, которую олицетворяет. Оно плоско напыщенно и отвратительно пошло. Оно вызывает воспоминанье о низкой наглости, о все еще подслуживающемся высокомерии разбогатевшего лакея. Внимательно рассматривая его, видишь, что оно просторно и прочно, но между тем у него жалкий и случайный вид претенциозно-плачевных сооружений наших всемирных выставок. Величавого бога судьбы поместили в какой-то воздушный пирог, украшенный глазированными фруктами и сахарными башенками. Но, может быть, жилище его намеренно сделано смешным… побоялись отвратить или испугать толпу. Вероятно, хотели уверить ее в том, что самый благосклонный, самый легкомысленный, безобидно капризный и самый несерьезный из всех богов ожидает своих подданных на пирожном троне внутри этой нарядной формы. Все это ни к чему. Таинственное и важное божество, высшая, мудрая, гармоничная и уверенная сила царит там. Ее надо было бы водворить в мраморном дворце — обнаженном и строгом, простом, но исполинском, в широком, высоком, религиозном, холодном, геометрически правильном, непреклонном и подавляющем дворце.
Внутренность соответствует наружности. Залы обширны, но банально-роскошны. Жрецы удачи — скучающие, равнодушные и монотонные крупье похожи на расфранченных по-праздничному приказчиков. Это не жрецы, а мелкие чиновники случая.
Обряды и предметы служения вульгарны и обыденны; несколько столов, стулья; здесь что-то вроде чашки или цилиндра, который вертится по середине престола, и миниатюрный шарик из слоновой кости, вертящийся в обратную чашке сторону; там — несколько колод карт, и это все. Не нужно большего, чтобы вызвать несоизмеримую силу, приводящую в недоумение созвездия.
Вокруг столов теснятся верующие. Каждый из них носит в себе надежду, веру, невидимые и разнообразные трагедии и комедии. Вот, думается мне, где скопляется и расходуется совершенно напрасно больше всего нервного напряжения и человеческих страстей. Вот пагубное место, где находится не имеющая себе равной и, может быть, божественная субстанция, которая во всяком другом месте творит плодотворные чудеса, подвиги силы, красоты и любви, вот роковое место, где духовный цветок, самый драгоценный флюид нашей планеты, невозвратно теряется в бездне!.. Нельзя вообразить более преступной расточительности.
Эта ненужная сила, не знающая ни куда идти, ни куда приложить себя, не находящая ни двери, ни окна, ни цели, ни рычага, носится над столом, как смертный призрак, создает особую атмосферу какого-то молчания, которое есть как бы лихорадка настоящего молчания.
Среди этого нездорового молчания голос маленького служителя судьбы гнусавит священную формулу: «Faites vos jeux, messieurs, faites vos jeux!» То есть воздайте скрытому божеству жертву, необходимую для того, чтобы оно проявило себя. Тогда, показываясь то там то сям из толпы, рука, вдохновленная уверенностью, повелительно кладет на несомненные номера плод целого года труда. Другие поклонники, более хитрые, более осмотрительные и менее доверчивые, совещаются с судьбой, разбрасывают свое счастье, вычисляют призрачные вероятности и, изучив нрав и характер стола, устраивают ему сложные и мудрые козни.
Третьи, наконец, предоставляют судьбе и капризу чисел значительную часть своего счастья или своей жизни.
Но вот раздается уже вторая формула: «Rien ne va plus!» — то есть Бог заговорит сейчас. В эту минуту взгляд, который мог бы пронзить снисходительное покрывало очевидности, ясно увидел бы рассыпанным на скромном зеленом сукне (если не теперь, то все же в большинстве случаев, так как удар бывает редко единичным, и тот, кто сегодня проигрывает свой излишек, тот завтра проиграет все, что имеет) целое поле ржи, зреющее на солнце за тысячи лье отсюда; рядом, в других отделениях, — луг, леса, замок под лучами, луны, лавку в захолустье маленького городка, постель проститутки, группу писцов и счетоводов, склоненных над огромными книгами в мрачных конторах, крестьян, трудящихся под дождем, сотни рабочих, работающих с зари до зари в убийственных помещениях, рудокопов в рудниках, матросов на их кораблях, драгоценности, купленные распутством, любовью или словом, тюрьму, фабрику, радость, нищету, несправедливость, жестокость, жадность, преступление, лишения, рыдания… Все это лежит здесь очень спокойно, в этих маленьких кучках золота, в этих маленьких, легких клочках бумаги, указывающих на разорение, которое не в силах будет возместить целое существование. Малейшие, тихие и робкие движения этих желтых кружочков и синих бумажек будут отражаться и разливаться там вдали, среди мира действительности, по улицам, полям и деревням, по крови и сердцам… Они разрушат дом, в котором умерли родители, отнимут у деда его привычное кресло, дадут удивленной деревне другого хозяина, закроют мастерскую, лишат хлеба детей предместья, переместят течение реки, остановят или разобьют жизнь и до бесконечности разорвут во времени и пространстве непрерывную цепь причин и следствий. Но ни от одной из этих гремящих истин нельзя услышать нескромного шепота! Здесь больше заснувших Эвменид, чем на пурпурных ступенях дворца Атридов; но их пробуждение и крики таятся в глубине сердца. Ничто не выдает и не предвещает, что целая масса несчастий парит над столом и выбирает себе жертвы. Только глаза немного расширяются в то время, как руки втихомолку терзают карандаш или клочок бумаги. Ни слов, ни одного необычайного движения. Влажное и неподвижное ожидание. Это место безмолвных драм, задушенной борьбы, отчаяния, которое бровью не поведет, трагедий, замаскированных молчанием, немой судьбы, которая обрушивается в атмосферу лжи, поглощающей все звуки.
В это время маленький шарик крутится по цилиндру, а я думаю о всем, что разрушает чудовищная власть, заключившая с нами отвратительный союз. Каждый раз, как он отправляется искать таинственного ответа, он уничтожает вокруг себя последние, существенные останки единственной социальной нравственности наших дней: я хочу сказать — ценность денег. Уничтожить ценность денег, чтобы заменить ее более высоким идеалом, было бы превосходным поступком; но уничтожить эту ценность, чтобы на ее место поставить абсолютное ничто, — это, я думаю, одно из важнейших покушений, которое только можно сделать на нашу современную эволюцию. Если рассматривать их с известной точки зрения, очистив от случайных пороков, то деньги в общем — это весьма почтенный символ: он олицетворяет усилия и труд человека; они, вообще, плоды жертв, достойных награды, и плоды нашей благородной усталости. Здесь же этот символ, один из последних, которым мы владеем, попирается ежедневно и публично. Перед капризом маленькой, незначительной, как детская игрушка, вещицы внезапно теряют свою важность десятки лет усердия, добросовестного благоразумия и терпеливо исполненных обязанностей. Если бы не позаботились изолировать на одинокой скале этот чудовищный феномен, то не нашлось бы социального организма, способного противиться его смертоносному сиянию. Даже теперь, из этого зачумленного уединения, его разрушительное влияние простирается на непредвиденные расстояния. И так сильно его чувствуешь, это необходимое, зловредное и глубокое влияние, что по выходе из проклятого дворца, где золото непрестанно струится наперекор человеческой совести, удивляешься, как продолжает идти нормальная жизнь, как покорные рабочие соглашаются поддерживать лужайки, расстилающиеся перед роковым памятником, как столько несчастных сторожей, за смехотворную плату, наблюдают за ее. залами и как маленькая, бедная старушонка, внизу мраморных лестниц, среди непрестанного движения счастливых или разорившихся игроков, упорствует в течение годов, чтобы едва прозябать, предлагая прохожим апельсины, миндаль, орехи и коробки спичек за два су…
В то время, как мы так рассуждаем, шарик слоновой кости замедляет свой кругообразный бег и начинает прыгать, как болтливое насекомое, по тридцати шести отделениям, которые домогаются его, Это — непреложный приговор. Странная слабость наших глаз, наших ушей и мозга, которым мы так гордимся! Странные тайны самых элементарных законов нашей планеты.
С той секунды, как шарик пришел в движение, до той, как он падает в роковое углубление, на пол сражения длиною в три дециметра и в этой смешной и ребяческой форме, — тайна вселенной подвергает могущество и разум человека символическому, непрестанному и приводящему в уныние поражению. Соберите вокруг этого стола всех ученых, прорицателей, ясновидящих, прозорливцев, пророков, всех святых, анахоретов, математиков и гениев всех времен и стран, попросите их найти в своем разуме, в своей душе и науке, в своих небесах это близкое число, число, уже почти коснувшееся настоящего числа, возле которого шарик остановит свой бег; попросите их, для предсказания этого числа, вызвать своих богов, которым известно все, мысли, управляющие породами и льстящие себя тем, что проникают собой мир: все их усилия разобьются об эту мгновенную загадку, которую мог бы держать в своей руке ребенок и которая занимает лишь несколько секунд времени. Ни один из них не решил и не решит ее. И вся уверенность «банка», этого бесстрастного, упорного, непоколебимого и всегда побеждающего союзника ритмической и абсолютной мудрости случая, покоится единственно на констатировании человеческого бессилия предвидеть, хотя бы за одну треть секунды, то, что произойдет перед его глазами. Если бы за время почти половины столетия, в течение которой разыгрываются на цветущем утесе эти ужасные опыты, нашелся хоть один человек, который бы на несколько часов разорвал таинственную оболочку, скрывающую при каждом ударе будущее шарика, «банк» лопнул бы и все предприятие рухнуло.
Но этот анормальный человек не является, и банк хорошо знает, что он никогда и не явится, чтобы усесться за одним из его столов.
Здесь видно, несмотря на всю его гордость, на все его старания, до какой степени человек знает, что он ничего не может знать.
По правде, случай, в том смысле, как его понимают игроки, — это несуществующее божество. Они поклоняются лжи, которую каждый из них представляет себе в иной форме. Каждый из них приписывает ей законы, привычки, предпочтения, которые, в общем, противоречивы и совершенно призрачны.
По мнению одних, она покровительствует известным числам. По мнению других, она послушна известному ритму, который легко уловить. По мнению третьих, у нее есть своего рода правосудие, которое в конце концов делит удачу поровну.
Наконец, по мнению четвертых, она не может бесконечно благодетельствовать в пользу «банка», такому-то отделу чисел.
Мы бы никогда не кончили, если бы захотели, пробежать весь химерический corpus juris рулетки. Правда, что на практике бесконечное повторение тех же узкоограниченных случайностей должно непременно образовать группы совпадений, среди которых воспаленные глаза игроков ищут призраки законов. Но правда и то, что на опыте, в ту минуту, когда рассчитываешь на помощь самого верного призрака, он внезапно исчезает, оставляя вас лицом к лицу с неизвестностью, которую он прикрывал. К тому же большинство игроков несет к зеленому столу много других иллюзий как сознательных, так и бессознательных и бесконечно менее достойных оправдания. Почти все уверены, что случай хранит для них в запасе специальные и предумышленные милости или немилости. Почти все воображают, что между шариками и их присутствием, их страстями, желаниями, пороками, добродетелями, заслугами, их умственным или нравственным могуществом, их красотой, гением, загадкой их существа есть какие-то невнятные, но ощутимые сношения.
Нужно ли говорить, что их не существует; что их не может существовать. У этого маленького шарика, приговора которого они молят и на который они надеются возыметь таинственное влияние, у этого маленького, неподкупного шарика есть дела поважнее, чем заниматься их печалями и радостями.
В его власти только тридцать или сорок секунд движения и жизни, и в течение этих тридцати или сорока секунд надо, чтобы он подчинился большему числу вечных законов, чтобы он разрешил больше бесконечных, задач, чтобы он выполнил больше существенных обязанностей, чем может в себе вместить человеческое сознание или понимание. Среди других, огромных и важных, задач он должен еще примирить во время своего краткого бега эти две непримиримые и несовместимые силы, которые, вероятно, олицетворяют собой двойственную душу вселенной: центробежную и центростремительную силу. Ему надо также считаться со всеми законами притяжения, трения, сопротивления воздуха, со всеми феноменами материи. Ему надо быть внимательным к малейшим происшествиям неба и земли, так как игрок, меняющий место, колебля паркет, звезда, восходящая на небо, принуждают его изменить или начать сызнова свои математические вычисления. Ему нет времени играть роль благодетельного или жестокого к людям божества; ему запрещено пренебречь хотя бы одной из бесчисленных формальностей, которых бесконечность требует от всего, что в ней движется.
И, достигнув, наконец, цели, он уже совершил неисчислимую работу, совершенную луной или равнодушными, холодными созвездиями, которые там, вверху, величественно восходят среди прозрачной лазури над морем, полным серебра и сапфиров…
Этот долгий труд зовем мы случаем, не умея назвать иначе то, что еще нам непонятно.