Действующие лица:
Емельян Андреянович Сыромятников, — человек важный, лет пятидесяти; он часто хмурит брови, говорит свысока, протяжно, с ударением на каждом слове, не слушает, что ему говорят, и прерывает чужую речь без всякого милосердия; он в вицмундирном фраке, белом галстуке и пёстром жилете.
Глафира Ильинична Сыромятникова — его супруга; угадать её лет нельзя; в ней есть что-то ребяческое, соединенное с опытным кокетством; она часто улыбается и поводит глазами без всякой нужды; ей очень хочется быть дамой хорошего тона; она в богатом пеньюаре, на голове с двух сторон завиты косы, на ногах щегольские туфли; она кокетничает своими ножками.
Ванечка, сын их — в первом действии избалованный, дерзкий мальчик 14-ти лет; он нагло на всех посматривает и имеет все ухватки взрослого негодяя. Он в полуфраке, с открытой шеей, в руках хлыст. Во втором действии — в венгерке, ему 21 год.
Месье Трипо — его дядька (mênin), франт дурного тона, в пёстром галстуке, на жилете пропасть цепочек; прическа, как у парикмахера, в лице наглость и подлость.
Ксенофонт Григорьевич Измов — в первом действии — учитель благородной, но робкой наружности, он не умеет ни сесть, ни поклониться; галстук белый, поношенный, коричневый фрак со светлыми пуговицами застёгнут почти доверху, рукава и панталоны очень короткие. В третьем действии — богатый, обрюзглый, хилый старик лет 60-ти, в бархатном широком сюртуке и плисовых сапогах.
Лиза и Эмилия — его дочери.
Иван Иванович Сердоболин — кабинетный гость, в изношенном вицмундире, в кармане бумаги; волосы приглажены, круглая табакерка, из которой он часто нюхает, но как бы украдкой. Большая скромность в движениях, глаза всегда потуплены в землю.
Богдан Богданович Лихвинзон — приятель и товарищ Измова, лет пятидесяти, но довольно вертлявый, с порядочным брюшком, во фраке, волосы крашеные и искусно прикрывающие лысину.
Граф Александр Рельский — молодой человек неопределённой наружности, одет просто и щеголевато.
Слуга.
Лакей.
Горничная.
Слуга (в красном кафтане с галунами и аксельбантами, зелёном жилете и жёлтом исподнем платье, отворяет двери). Пожалуйте, пожалуйте. Я сейчас узнаю, можно ли доложить об вас генералу.
Нет, уж здесь извольте пообождать маленько.
Измов (испугавшись). Хорошо-с, хорошо-с; я здесь подожду…
Кажется, я не ошибся… Не попасть бы впросак… (Вынимает из кармана газетный листок и читает). «Имея надобность в знающем учителе для обучения благородного дитяти по грамматическим правилам словесности, математике и арифметике, также латинскому языку, за что предложится хорошее жалованье и содержание, приличная квартира, стол, достаточное освещение и паровое отопление. Таковой может явиться с надлежащими удостоверениями в 5-ю часть, в дом под № 666». Написано немножко неправильно, даже и не немножко… Но за то!.. (Вздыхает). На доме № 666-й, но точно ли здесь?!.. Мне так часто случалось быть в дураках. (Вынимает запечатанное письмо). «Его превосходительству милостивому государю Емельяну Андреяновичу Сыромятникову». (Идет к средним дверям). Послушайте-с, вашего барина зовут Емельян Андреянович.
Грубый голос (из-за дверей). Кого-с? Генерала? Точно так-с: Емельян Андреянович.
Измов. Нет сомнения… Это он и есть. (Развёртывает снова газетный листок и читает его с возрастающим мало-помалу восторгом). «Хорошее жалованье»! Мой благодетель говорил, что это может быть пять или шесть тысяч. Мне — пять или шесть тысяч! О, тогда непременно куплю себе Шнейдеров лексикон, Гейнева Вергилия и бархатный галстук; хоть дорого, да нечего делать… «Приличная квартира, стол, достаточное освещение и (с жаром) паровое отопление»! Ах, если бы удалось! (Ходит взад и вперёд с беспокойством). Мой благодетель говорил: оденься поблагопристойнее. (Подходит к зеркалу). Кажется, я довольно благопристоен: галстук надет только во второй раз, жилета не видать; как кстати я выворотил мой фрак! Без того беда, нельзя бы в люди показаться… (Осматривается). Какое здесь великолепие! Какая роскошь! Всё золото! Страшно дотронуться… А как тепло! Как здесь должно быть хорошо сидеть в этих креслах, читать, сочинять, мечтать! Я чаю, богатые люди так и делают… Здесь мысли свежее, душе привольнее; здесь можно легко написать эпическую поэму. А сегодня ночью, признаться, я порядочно озяб… Проклятый хозяин! Ведь нашёл же секрет: «С квартиры, — говорит, — я вас не спущу, потому что задержать у вас нечего: съедете, так тогда и концы в воду; а вот дров так я вам не дам, пока не заплатите». Какой злодейский расчёт! Не давать дров в двадцать градусов мороза по шкале Цельсия! У меня в комнате уж три дня не топлено! Что здесь будешь делать? Какая мысль придёт в голову? Заляжешь в постель, завернешься в шинель, и только о том и думаешь, как бы то руку согреть, то ногу… Правда, отведёшь душу за уроками, да и уроков-то мало: два в неделю, а там хоть зубы на полку. Ещё хорошо, что завелись кондитерские: войдёшь, обогреешься… Да и здесь беда: нельзя долго сидеть, хозяин косится; и не мудрено: у него ничего не берёшь! Всё это унижает, тягчит душу; если бы хоть годок отдохнуть мне от этой жизни!.. Что, если моё предприятие удастся? О, хозяин этого дома не постигает, как я ему буду благодарен, как постараюсь заплатить долг мой; ничего не пожалею, ни трудов, ни усилий; (ораторским тоном) и какое благородное дело образовать юношу, раскрыть его душу для всего высокого и прекрасного, так сказать, создать человека, быть Аристотелем, может быть, — почему знать --Александра Великого! Это стоит поэтического произведения! Емельян Андреянович этого и не подозревает. Он думает, что у него в доме просто наёмник, а не человек, который чисто, бескорыстно и горячо будет служить ему. Высокая, прекрасная цель! (Прохаживается по комнате и замечает лежащие на столе книги). А, хозяин любит чтение! Добрый знак! И какие славные переплёты, я чаю весь Пушкин, Жуковский. (Развёртывает одну книгу после другой). «Адрес-календарь»… «Состояние чинов»… «Придворный месяцеслов»… «Нумерация домов в Санкт-Петербурге»… «Штат чиновников»… Господи Боже мой, что за библиотека! А эго что за газета? Никогда не видывал… «Цена акций на бирже»… Это на что Емельяну Андреяновичу?.. Ну, в этой библиотеке мало для ума и для сердца. Что, ежели так и в целом доме? (Задумывается). Такое странное объявление в газетах! Такая странная библиотека! Ну, что ж! Увидим. Может быть, встречу невежество, предрассудки — что делаться! «Жизнь есть борение», — говорит один почтенный автор. Впрочем, моё дело сторона. Буду рачительно исполнять мой долг, а там по мне и трава не расти. Говорят, моему будущему ученику около четырнадцати лет; это время, когда развиваются все способности, когда душа человека так свежа, так невинна. Я постараюсь оживить это юное растение, пробудить в нём силы, привить к нему благородную любовь к науке и к изящному; трудно будет, тем лучше — недаром буду деньги брать: труд, и труд благородный, что может быть лучше этого назначения в жизни?
Емельян Андреяновичъ. Карету. (Подходя к Измову, с важным видом). Что вам угодно? Какое-нибудь дело? Извините, мне теперь некогда…
Емельян Андреянович (пробегая глазами письмо). А! Давно ли вы видели Фоку Гаврилыча? Здоров ли он?
Измов. Слава…
Емельян Андреянович. Он очень в лестных выражениях об вас отзывается; это делает вам честь, а мне удовольствие. (С улыбкой покровительства). Видите, батюшка, мне надобно сына приготовить к университету. Вот, Фока Гаврилыч пишет, что вы и литератор: так мне этого не нужно, а мне надобно Ваню — знаете… вот этак… как-нибудь подготовить, чтоб только он мог экзамен выдержать, — потому что это главное; а ведь всё это ваше ученье… ведь это вздор… я так думаю.
Измов. Фока Гаврилыч…
Емельян Андреянович. Да, батюшка, без его рекомендации, я бы с вами и говорить не стал…
Измов. Я употреблю все мои силы…
Емельян Андреянович. Да, батюшка, употребите все ваши силы, да и больше, если можно. Мой Ваня малый не глупый --это ваш долг, ну, да что?.. Всё это пустяки. Я люблю говорить дело: вам будет пять тысяч жалованья, квартира, стол с нами вместе, услуга, содержание, достаточное освещение, паровое отопление — видите, я не торгуюсь…
Измов. Это слишком…
Емельян Андреянович. Ничего, батюшка, только вы мне его подготовьте хорошенько; уж я не знаю, как это делают — вы должны это знать. (Уходя). О прочем с вами генеральша переговорит, а мне некогда: я человек деловой… Занятой. (Возвращаясь). Да, батюшка, я забыл самое важное: умеете ли вы писать?
Измов (краснея). Во многих журналах…
Емельян Андреянович. Что вы мне, батюшка, аллегорию-то несете! Что мне до ваших журналов? Я не о цветочках-василёчках говорю, а умеете ли вы писать, просто писать, то есть почерк у вас какой?
Измов. От большого письма рука несколько испортилась…
Емельян Андреянович. То-то, испортилась; все вы таковы: и литераторы и журналисты, а хвать на деле, так и на попятный двор… Извольте-ка, батюшка, вот мне написать… (Диктует). «Милостивый государь Емельян Андреянович»! Или нет, просто цидулой: «Коллежский советник Пуговкин долгом обязанности своей поставляет»…
Измов. Долгом поставляет…
Емельян Андреянович. Долгом поставляет? Да что это вы пишете, батюшка? Разве вы не знаете, что это неучтиво? Ну, чему их учат в университетах? Долгом поставляет!! Да это, сударь, несовместною! (Диктует с особенным выражением). «Долгом обязанности своей поставляет, поставляет… (Задумывается). Засвидетельствовать вашему превосходительству своё нижайшее высокопочитание».
Измов. Высокопочитание.
Емельян Андреянович. Довольно; позвольте взглянуть. Ну, что это? Ну, на что это похоже? И криво, и косо!.. Да у меня — последний канцелярист лучше вас пишет. Ну, скажите пожалуйте, чему их учат? Вот ведь, я чай, все науки прошёл, а двух строк написать не умеет.
Измов. Я никогда не предполагал…
Емельян Апдреянович. То-то и дурно, батюшка, что вы не предполагали; всегда, все надобно предполагать…
Измов. Я думал, что каллиграфия…
Емельян Андреянович. Здесь дело, сударь, не о каллиграфии; я уверен, что вы её знаете, а о вашем почерке…
Измов. Почерк — извините — я не считал такою важностью…
Емельян Андреянович. Почерк не считали важностью? Вот какие правила им внушают!.. Нет, сударь, красивый почерк — первая важность для молодого человека, — я так думаю. Я сам, как вы меня видите, сам с того начал, — и, благодаря Богу, не капрал. (Просматривая письмо). Хе! Хе! Хе! Батюшка, да вы и правописания не знаете…
Измов. Как? Правописания?
Емельян Аидреянович. Да, батюшка, не прогневайтесь, правописания. (Указывая ему на письмо). Что это такое?
Измов. Коллежский…
Емельян Андреянович. Коллежский! А какая грамматика этому слову?
Измов. Грамматика?
Емельян Андреянович. Да! Грамматика! Вот и опешили. Так я вам скажу: грамматика слову коллегский такая, что были у нас коллегии…
Измов. Я знаю, коллегии, которые…
Емельян Андреянович. Позвольте, ваша речь впереди. (Протяжно). И при коллегиях были советники, которые потому и назывались коллегские, а не коллежские советники…
Измов. Орография требует…
Емельян Андреянович. Уверен, уверен, батюшка, повторяю вам, что орографию вы знаете, да в правописании-то вы неопытны… Ну, это, положим, мимо: этого вы могли не знать… Ну (показывая на письмо) ну, а это что такое? Это уж непростительно…
Как, вы даже не видите, в чём ошибка? Ну, чему их учат? Как написано «вашему превосходительству»?
Измов. Кажется, правильно, по принятой орографии…
Емельян Андреянович. Так вы не можете и вразумиться? Подумайте хорошенько: кто пишет? Коллегский советник? К кому он пишет? К его превосходительству; ну, рассудите же, как он может писать своё имя и вашему превосходительству одинаковыми буквами? Ваше превосходительство пишется крупными буквами — понимаете ли вы это? Вот, видите ли вы, сударь: я не учился в университете, не знаю всех ваших аллегорий, да и знать не хочу; а я знаю дело, то есть… Дело, то есть… основание всему, самый корень, на котором зиждется фундамент всякого дела и всякого действия… Вот вам от меня первый урок, господин учитель. Хе! Хе! Хе! Старайтесь им воспользоваться. Я вижу, признательно вам сказать, что мне надобно будет беспрестанно следить за вашими уроками с Ванюшей и вполне заведовать ими, то есть делать половину вашей работы; но я чту рекомендацию Фоки Гаврилыча…
Емельян Андреянович. Вот, мой друг, учитель, которого нам рекомендует Фока Гаврилыч.
Глафира Ильинична (про себя). Ах, он очень недурен собою…
Емельян Андреянович (к жене, по секрету). Посмотри, понравится ли он тебе; я его проэкзаменовал: он очень, очень слаб…
Глафира Ильинична. Ах, это жаль… Но с твоими указаниями и наставлениями…
Емельян Андреянович. Ну, уж это твоё дело. Посмотри, поговори, а мне некогда. (Смотрит на часы). Боже мой, как я опоздал! Дети! Дети! Ваше воспитание! Чего вы стоите: того и смотри, что не первый приеду.
Глафира Ильинична. А ты куда?
Емельян Андреянович. Как будто не знаешь? Сегодня граф именинник.
Глафиpa Ильинична. И напрасно, мой друг, беспокоился; ты знаешь, воспитание Ванечки — моё дело. Поезжай же с Богом, всё будет устроено…
Емельян Андреянович. Прощай, прощай. Решись же с этим делом… (Уходит).
Измов (про себя). Господи Боже мой, какой вандал! Да он не только ребёнка, и меня с ума сведёт.
Глафира Ильинична (садясь в кресла и кокетничая). Сколько вами лет?..
Измов. Двадцать пять…
Глафира Ильинична. А как вы моложавы на лицо…
Глафира Ильинична (про себя). Он робок — не умеет слова сказать, а очень мил.. (Громко). Вы не женаты?
Измов. Нет-с.
Глафиpa Ильинична. И не имеете намерения жениться?..
Измов. Нет-с. (Про себя). Что за вопросы?
Глафира Ильинична. И ни в кого не влюблены?
Измов. Никак нет-с…
Глафира Ильинична. Быть не может. (Про себя). Он очень, очень мил — надобно только ободрить его… Это дитя, которое надобно образовать. (Громко). Что ж. вы не сядете?..
Подвиньтесь поближе; я не могу громко говорить… Ещё, ещё… Ну, когда ж вы к нам переезжаете?..
Измов (с некоторою твердостью). Признаюсь вам, сударыня, я в большом сомнении… Его превосходительство…
Глафира Ильинична. Напугал вас — я это знала. О, не бойтесь: он таков только с виду, любит покричать, поважничать; но впрочем, будьте спокойны: он ни во что, ни во что не вмешивается; вы будете знать одну меня: что вам нужно, чем вы недовольны, идите прямо ко мне… (Показывая на левую дверь). Вот эта дверь всегда будет для вас отворена… Да подвиньтесь поближе…
Измов. Я употреблю все силы, чтоб заслужить вашу доверенность; но, признаюсь, его превосходительство…
Глафира Ильинична. О, повторяю вам, ничего не бойтесь — его дело сторона. Но только уже прошу меня слушаться: (смотря на него с нежностью) и слушаться во всём… Вам дела будет мало, и я вас уверяю, что вы будете жить с приятностью… Поутру чай вместе с нами, потом обедать также с нами; вечером вы придёте ко мне в кабинетную рассказать, чем вы занимались с Ванечкой; Ванечка после обеда ходит гулять с дядькой, муж уезжает в Английский клуб… Ах, кстати: умеете ли вы ездить верхом?..
Измов. Нет-с.
Глафира Ильинична. Ну, так вы будете учиться в манеже с Ванечкой, потому что я страстно люблю кавалькады и прогулки за городом…
Измов. Всё, что вам будет угодно; но его превосходительство…
Глафира Ильинична. Ах, как он напугал вас! Да вы его в месяц едва ли раз увидите; всё ваши сношения будут со мною — и, вы понимаете, что мы должны близко познакомиться… для пользы моего сына. Вот, во-первых, вы мне позволите заняться вашим туалетом. Что эго за галстук? Поутру надобно быть в сюртуке, в чёрном галстуке; и зачем так застегиваться? Впрочем, это уж моё дело; на вас будет шить Ваничкин портной…
Измов. О, сударыня, моя благодарность…
Глафира Ильинична. Я должна знать ваши малейшие поступки… Не правда ли, вы будете со мною откровенны?..
Измов. Мой долг требует полной откровенности…
Глафира Ильинична (с возрастающим жаром). Все, что у вас будет на сердце!.. Вы смотрите на меня, как на вашу родственницу, кузину… Я такого характера…
Измов. Я буду стараться, не щадя сил моих, исполнять долг мой…
Глафира Ильинична. Да, но я хочу, чтоб не один долг… Я хочу, чтоб вы нас полюбили… Когда что от души, вы знаете…
Измов (с жаром). О, сударыня, я не умею ни за какое дело приниматься хладнокровно; но его превосходительство…
Глафира Ильинична. О, забудьте о нём; вообразите себе, что он не существует… Повторяю, не будьте так робки… Имейте более к себе доверенности.,.
Измов. С моей стороны нет ложной скромности…
Глафира Ильиничнна (улыбаясь). Нет, молодой человек! Скромность необходима; умейте быть скромным, и тогда… тогда… Вы не знаете, на что вам можно надеяться — и чего достигнуть…
Измов (про себя). Да она просто волочится за мною; куда я попал?
Глафира Ильинична (у которой Ванечка целует руку). Вот, мой друг, твой новый учитель. (Обращаясь к Измову). Не так ли?
Надеюсь, что мы с вами короче познакомимся; поговорите с вашим учеником и придите ко мне сюда (показывая на левую дверь) — … сказать мне, что вы в нём найдете… (Снимает перчатку и протягивает ему руку, которую Измов, после некоторой нерешимости, целует).
Mесье Трипо (который внимательно смотрел на всю эту сцену, вполголоса). Ah!.. Monsieur veut marcher sur mes brisées! Je te jouerai, mordieu, un tour de ma faèon! (Ах! Этот господин явился, видно, что бы помешать мне! Ничего, у него ещё будут препятствия на пути! (фр.)).
Ванечка. А, брат, ты, я вижу, из учёных, как бишь в комедии-то? (Скороговоркой и одним тоном).
…… я в Галле просвещался
И человеком стал. — Скажите ж, человек,
Что с князем путного вы сделали в свой век?
— Учились, учимся, учиться будем век.
Не так ли? А я так не люблю и не хочу учиться; меня хотят отдать в университет, а я хочу ездить верхом, пить водку и волочиться за женщинами…
Измов. Но его превосходительство… Но её превосходительство…
Ванечка. Батюшка и матушка своё, а я своё, а ты слушай, если хочешь у нас оставаться, так будь по-моему, а не по-ихнему. Вот тебе и вся недолга. Allons, monsieur Tripot, — allons un peu voir ce qu’on nous prépare pour notre dîner et attrap per quelques à comptes.
Трипо. Ecxellente idée, monsieur Jean! (Совершенно верно, месье Жан)!
Измов. Боже мой! Куда я попал? Отец — вандал, остгот, невежа, набитый спесью… Мать — кокетка… до высочайшей степени; сын — избалованный негодяй, уже знакомый со всеми пороками не по летам. Что я могу здесь сделать? Быть льстецом при отце, угодником при сыне и, не знаю, чем, при матери — нет! Беги! Молодой человек, (обращаясь к средней двери) — беги от соблазна, спаси своё сердце от этого нечистого омута — дверь отворена, за нею ждёт тебя… А что ждёт? Вчерашний кусок хлеба, грубый хозяин и холод, холод! Ах, если бы не этот холод! (В задумчивости ходит взад и вперёд). Но, может быть, есть средство вразумить отца, может быть, чистота моей нравственности тронет сердце этой женщины и обратит её на путь добродетели, — может быть я успею сделать ученье занимательным для этого негодяя, — может быть, наука заставит его забыть все его порочные наклонности? Тщетная, тщетная мечта! Здесь и корень, и молодые ветви, — всё испорчено, здесь воздух заражён; здесь порок в каждом дыхании… (Идёт к средним дверям). А там… Там мёрзнет каждое дыхание! На что решиться?
Горничная (входя с левой стороны). Барыня вас просит к себе, сударь, ей очень нужно.
Измов. Иду, иду.
Ну, что ж, в самом деле? Ничего не видя, испугаться; — что скажет мой благодетель, когда узнает, что я отказался от такого выгодного места? Ему не втолкуешь моих сомнений! Он скажет: вздор, мечта, школьные бредни, философия… Да, и в самом деле — если всё это мечта, остатки школьных бредней: ведь я ещё мало знаю людей. Может быть, господин Сыромятников, хоть немножко криклив от природы, а, в самом деле, человек хороший! Невежда! Да где ж их нет на сём свете? Жена его? Может быть, у неё просто привычка так странно поворачивать глазами! А сын? Да когда же дети не бывают шалунами… (После некоторого молчания). Да! С людьми надобно жить по-людски. Что здесь думать, в самом деле! Расчёт простой: там голод, холод, тёмная комната, труд тяжкий, неблагодарный. (Мало-помалу приближаясь к левой двери). А здесь: пять тысяч жалованья, стол, приличная квартира, достаточное освещение и… паровое отопление! (С последним словом он бросается в левую дверь, которую горничная ему отворяет).
Иван. Ксенофонтушка! Денег! Денег! Позарез нужно!
Измов. Что? Иван Емельянович, — опять проигрались?..
Иван. В пух!
Измов. И много?
Иван. Уж и не спрашивай; лучше ты знаешь, двойка у меня всегда выигрывает — вот и вчера везла так что ну, поди, — денег куча, тысяч до десяти, да потом, как пошла писать проклятая — всё спустил, да и ещё десять…
Измов (с ужасом). Десять тысяч!
Иван. Ну — да! Да ты не пугайся — отыграюсь… А теперь позарез, на честное слово…
Измов. Ох! Не хорошо, Иван!
Иван. Ну, вот ещё! что ж здесь такого! Несчастье — вот и всё! Ну, давай жида за ворот! Сегодня непременно!
Измов. Да ещё есть ли у него?
Иван. За 25 процентов что б не было? Дудки, брат.
Измов. Ох, Иван Емельянович! Ведь знаете, прежних тысяч до восьми набралось.
Иван. Нет?
Измов. Да, так.
Иван. Скажи, пожалуй, — а я этого и не заметил.
Измов. Ну, не равно батюшка узнает? Куда нам с вами деваться.
Иван. А как ему узнать! Я не скажу — ты тоже. Жид? Не беспокойся! Ведь он знает, что батюшка не свой брат, тотчас его в бараний рог согнёт — ведь законом деньги на игру давать запрещено. Я ведь все эти проделки знаю. Жиду выгоднее дожидаться, пока старик умрёт…
Измов. Оно так! Но ведь за такую сумму он невесть что заломит…
Иван. А что б не заломил, главное — чтоб деньги были, всё подпишу — ведь я совершеннолетний…
Измов. Но…
Иван. Без всякого «но»! Давай жида за ворот — батюшка умрёт, всё выплачу, достанет… Да схитри, чтоб сегодня же непременно… А то 24 часа пройдёт — игрецкий срок, кредит потеряю… Ай! Ай! Ай! Уж половина 1-го, а в час у меня рандеву, что за красотка, кабы ты знал! Не хуже твоей Марьи Ивановны, хоть и она, правду сказать, не дурна — экий плут! Какую красавицу подхватил… Уж поволочусь за нею — увидишь.
Измов. Иван Емельянович! Что вы?..
Иван. Эка беда! Ну, и нахмурился! Ничего — я так пошутил — теперь у меня другое на уме… Опять заболтался — прощай; к 4 часам буду, а ты уже сработай, чтоб всё готово было: и деньги, и вексель, да не забудь пояснее карандашом написать, что мне подписывать… (Уходит).
Измов (один). Итого: будет 18! По 25 процентов через 4 года будет 36, — ну! Подставному тысчонку, — как приложить к женину приданому — не далеко будет до 200 тысяч… Постой-ка, сколько эдак, лет через восемь процентов накопится… (Садится к столу и пишет).
Сыромятников (входит). Так! Всё занят! Бросай свои бумаги — здесь другое. Батюшка, поздравляю с местом…
Измов. Как, неужели?
Сыромятников. Да, так! Трудненько было — да вышло по-нашему — и знаешь, батюшка — со всем прочим: и жалованье, и квартирные, и столовые… И понимаешь — уж при этом месте ты не то, что прежде — это, батюшка, далеко смотрит… Я так думаю…
Измов. Ах! Ваше превосходительство! Ваши милости…
Сыромятников. И полно! Полно! Батюшка, ты мне сам такую службу сослужил… помнишь, что говорено было: только женись, будет тебе и приданое, и будет тебе и место; вот приданое получил, вот тебе и место… Я даром слова не молвлю…
Измов. Право, ваше превосходительство…
Сыромятников. Полно, полно, батюшка — ты знаешь, я человек нравственный — уже кто мне сослужит, никогда не забуду. Ведь меня, батюшка, не проведёшь… Не даром я тебе дружу, — я ценю твои правила и усердие… Я так думаю, — а что Марья Ивановна?
Измов. Что-то не здорова сегодня…
Сыромятников. Ах! Душенька! Что с нею такое! Пойду-ка понаведаться… (Уходит в правую дверь).
Измов. Ну, вот и философия! что она значит? Сущий вздор! Думал ли, гадал ли я когда-нибудь, сидя в моём пестрядинном халате, что я… Я — и на таком месте! И такое жалованье! Да я, я — скоро буду значительным лицом! Тьфу! Чудеса в этой жизни происходят! Ну! Ксенофонт Григорьевич! Право недурно! Правда! Дорогонько пришлось… Унижение, такое унижение — что подумать страшно! Нет, нет, да и загрызёт в сердце… Нечего сказать, подлость, ужасная подлость ..
Слуга (с запиской). Генералъ ириказалъ вамъ подать.
Измов (поспешно прочитывает и со скрытой досадой сжимает записку в руках, слуге). Хорошо, ступай.
Измов (с возрастающим гневом бросает записку на пол). Нет, это уже слишком! Теперь уж он считает себе всё позволенным!.. Какое унижение!..
Впрочем, что же? Ведь он заплатил! Купил меня…
Горничная (из левой двери). Барыня вас к себе просит.
Измов (с хохотом). Вот и утешение! Чудна ты, жизнь человеческая!.. Ну да в сторону! Всё это мечта, а дело в том, как бы теперь отделаться поскорее, да пойти за подставным…
(Уходит в левую дверь).
Кабинетный гость (входя, слуге). Здесь живёт Ксенофонтъ Григорьевичъ.
Слуга. здесь.
Кабинетный гость. — В этих комнатах?..
Слуга. — Точно так-с.
Кабинетный гость. То есть в этой комнате он и живёт…
Слуга. Это его кабинет…
Кабинетный гость. Кабинет. Хорошо. Я подожду. Да где же Ксенофонт Григорьевич?
Слуга. У генеральши. Как прикажете об вас доложить?
Кабинетный гость. Ничего! я подожду, а как выйдет, то скажи, что, дескать, чиновник по делу.
Кабинетный гость (осматривается кругом, заглядывает на стол, где лежат писанные бумаги, в шкафы, всюду). Не дать бы промаха… Уж если Сыромятникова умел прибрать в руки, то должен быть штукой… Что между ними такое? Уж не… (Увидев на полу бумажку, поспешно поднимает её и развёртывает). А! Рука Сыромятникова. Посмотрим. (Читает). «Марья Ивановна в самом деле немножко не здорова; я посижу у ней часик, другой; а ты, любезнейший Ксенофонт Григорьевич, распорядись, чтобы её не беспокоили». Вот что! А он у генеральши! Как же я глуп! Как было не догадаться! (Махнув рукою). Известная история! (Кончает читать записку и опять кладёт на то же место). А видно, что простоват! Кидает на пол записки. Пощупаем.
Измов (входя). Ну! Взбесилась, проклятая! (Увидев гостя). Что вам угодно?
Кабинетный гость (кланяясь). Извините, что осмелился беспокоить вас…
Измов. Без церемоний. Чем могу вам служить? Я, признаюсь вам, спешу…
Кабинетный гость (с расстановкой и ударением на каждом слове, таинственно). Я имею намерение вам рассказать об одном весьма интересном для вас дельце.
Измов. Позвольте просить вас в гостиную…
Кабинетный гость. Не беспокойтесь… Я — гость кабинетный, я — ничто, я — губернский секретарь в отставке.
Измов. Что ж вам угодно?
Кабинетный гость. Я был у маклера Петрова…
Измов (испугавшись). У Петрова?..
Кабинетный гость. Точно так, у Петрова… По собственному делу…
Измов. Так что же? Я не вижу…
Кабинетный гость. Позвольте. Я нечаянно из маклерской книги усмотрел некоторые заёмные письма и вслед за тем передачу их…
Измов. Что вы этим хотите сказать…
Кабинетный гость. Ничего! Не беспокойтесь, я человек скромный… Я только за тем, не нужно ли вам денег для оборотов?..
Измов. Денег?
Кабинетный гость. Сколько угодно и когда угодно.
Измов. Позвольте… Ваше предложение так неожиданно… Я не имею чести знать вас…
Кабинетный гость. А зачем? Вы и узнаете меня, а всё не будете знать. Общий интерес лучше всякого знакомства. Впрочем, вы можете обо мне разведать, я вхож к очень значительным лицам, — только меня в гостиных не видят, я — гость кабинетный…
Измов. Но… Однако же ваши условия…
Кабинетный гость. Позвольте мне с вами быть вполне откровенным; я так тронут вашим добродушием, что не могу вам не открыть, что вы дурно делаете…
Измов. Что вы хотите сказать?..
Кабинетный гость. Позвольте, не беспокойтесь; то есть не то, что дурно, а опасно. Выдаёте деньги в займы сыну, потихоньку от отца — очень хорошо! Берёте значительные проценты — прекрасно! Пишете заемное письмо на чужое имя — превосходно! Эти заёмные письма переходят к вам по передаточной надписи — нельзя лучше! Но вот что худо, подвернется вам какой-нибудь бездельник и продаст вас или умрёт прежде, нежели совершит передаточную надпись…
Измов. Но вы знаете, берутся предосторожности.
Кабинетный гость. Всё знаю, да сложно очень, и уж потому опасно. Может дойти до суда, а этого-то и надобно избегать. Сверх того и потому опасно, что может открыться прежде времени; вот как теперь, например, не будь я человек нравственный, я бы пошёл не к вам, а прямо кг отцу и рассказал бы, что вот так и так…
Измов. Ваша правда, — я вам сердечно обязан…
Кабинетный гость. Не беспокойтесь… К тому же позвольте вам заметить, вы человек умный и прямодушный, но извините, — вы ещё неопытны; я вам доложу, что в таких оборотах надобно действовать ан гран (до крошки)… потому что всё маленький риск есть, а уж большая сумма совсем не то, во всех отношениях, — понимаете?..
Измов. Понимаю. Но как же это?..
Кабинетный гость. Не беспокойтесь… Я вам доложу: изволите видеть, умный человек хорошо; а два умных человека — ещё лучше; а трое и того лучше; а при них можно маленьких иметь на верёвочке…
Измов. Я не совсем понимаю…
Кабинетный гость. Не беспокойтесь, — я вам доложу: например, молодому человеку нужно 20 тысяч; заёмное письмо пишется в 40, — обыкновенно на многие лица — для нравственности; с ними уж я знаю, как ведаться, вам до этого дела нет; я выдаю молодому человеку 20 тысяч и вам 10.
Измов. Десять! Позвольте, однако же, уже если дело пошло на откровенность, — согласитесь, что такая сумма мне от вас почти даром — что-то подозрительно, — я не могу понять в эту минуту, но здесь что-нибудь должно быть…
Кабинетный гость. Не беспокойтесь… Здесь расчёт верный, и я ничего не теряю и не могу потерять. Емельян Андреяиович человек умный, ведёт свои дела аккуратно и осторожно; он имения не промотает, детей у него больше не будет…
Измов. За это не отвечайте…
Кабинетный гость. Да! Точно — виноват! Да что нужды, лишние дети, больше страха, следственно, и сумма увеличивается по расчёту; — так изволите видеть, я вам хочу доложить, что здесь ничего быть не может; дело чистое и ясное; я даю 20 тысяч молодцу и 10 тысяч вам; но эти 10 тысяч не теряются, потому что мне обеспечены не 40 тысяч, а с процентами и гораздо более, как сами изволите знать…
Измов. Всё так, — но 10 тысяч вы даете мне почти даром…
Кабинетный гость. То есть, оно не то, чтобы даром — я человек прямой и не хочу вас обманывать; я вам доложу: во-первых вы канал…
Измов. Так! Но что ж далее?
Кабинетный гость. Во-вторых, как я имел честь вам докладывать, я ничего, я человек маленький — у вас есть связи с человеком сильным, — а у меня маленькие делишки…
Измов. Я этого ожидал — но какие делишки? Делишки делишкам рознь; за иные можно и в Сибирь съездить…
Кабинетный гость. Не беспокойтесь — мои делишки совершенно чистые… Вот я вам доложу: я например занимаюсь учреждением разных компаний, то есть моего имени здесь никогда нет; я только всё подготовляю и пускаю в ход, а уж там другие выхлопатывают что нужно, — я уж после вхожу в компанию, как акционер; выгодны акции — держу, невыгодны — продаю… А понимаете: для этого нужна поддержка…
Измов. Ну, это ещё и туда, и сюда.
Кабинетный гость. Сверх того, доложу вам, я стряпчий; то есть я по судам не хожу и бумаг не пишу, а занимаюсь больше примирением и предупреждением тяжб…
Измов. Это очень похвально и почётно…
Кабинетный гость. И очень полезно. Изволите видеть, тяжбу выиграть трудно, ещё как посудят. Нынче же по судам развелись философы, да литераторы, которым собственной пользы не втолкуешь, — да и длится долго, да и нашему брату не следует с судами связываться; то ли дело завязать тяжбу, а потом и примирить… Потому что, изволите видеть, тяжбу иногда нельзя начать: знаешь, что она не выиграется, это знает и заинтересованный, — но изволите видеть, хоть тяжба и вздор, а молва всё будет, а это не всякому приятно… К тому же тяжбу решат одним манером, а в людях всё-таки будут говорить, что другим — кто же пойдёт в суд справляться?
Измов. Я догадываюсь, но вполне не понимаю…
Кабинетный гость. Изволите видеть, это очень просто: надобно взять хоть адрес-календарь, и отыскать какое имя позвучнее, особливо из богатеньких, молоденьких, то есть которым ещё есть что потерять. А тут нужны верёвочки: хорошо проведать, где он бывает, кто к нему ездит, с кем знакомство или дружбу ведёт, нет ли интрижки — знаете, всякое бывает. Здесь остается только выбрать, что можно из правды, да к ней прибавить словечка три — не больше; вот вам и историйка готова…
Измов. Понимаю — но знаете ли вы, чем рискуете?
Кабинетный гость. Ничем не рискую! Здесь дело чистое: только надобно искусство и осторожность. Вот, изволите видеть, вы идёте по улице с приятелем под вечерок и скажете мимоходом, как будто в разговоре: «А такой-то вот-то-то сделал, например, столько-то взятки взял», или: «Да, у такого-то с такою-то интрига», — и прочее, тому подобное; одно слово скажете здесь, а другое через 200 сажен; а эта вещь так приманчива, что к концу недели все эти клочки сойдутся, прирастёт новое — и потом набат…
Измов. Ну, разумеется, здесь и другие средства, например анонимные письма…
Кабинетный гость. Нет! Опасно! Уж коли в крайности нужно письмо, так очень полезно написать письмо к одному лицу, как будто в ответ на его, а сделать так, чтобы по ошибке на адресе, или другими средствами это письмо попало другому — это очень хорошее средство; хорошо также в публичном месте на ухо пошептать товарищу — а уж это такая вещь, что непременно кто-нибудь подслушает, — подслушал и рад — ну звонить…
Измов. Ужасно! Но всё ж я с трудом верю, чтоб такой дьявольский расчёт всегда удавался.
Кабинетный гость. Не всегда, но большею частью, — впрочем, можно и подстрекнуть; есть такие сочинители: иному расскажешь анекдот, он его украдёт, изукрасит и напечатает; а коли не так интересно, так есть другой: тому дашь беленькую, он и скропает статейку, будто бы статья о нравах, или происшествие в Испании, что ли, — а здесь мы в подмогу: «Читали вы такую-то статью? Чудо как хорошо! Что за слог чудесный! Сладко пишет, бездельник, да говорят, истинное происшествие», — и вот все и читают, а всякий разумеет, что такое…
Измов. Но послушайте, господин, всё это очень хитро, — ну, а как розыск, следствие, ведь закон с такими молодцами не шутит…
Кабинетный гость. Ах, Ксенофонт Григорьевич! Умный вы человек, а будто не знаете, что закон для того, кто под закон подходит; ловкий человек никогда под закон не подойдёт. Кто распустил слух? Никто! Как никто? Да никто — все говорят. Ну, разумеется, попадется иногда какой Фалалей, которому из вторых рук историйка досталась, и который, знай, трезвонит так, что б только язык почесать; хвать туда, сюда; да вздор, говорят, ведь эта история напечатана, роман — иногда, сочинителя поколотят, — да ему это как с гуся вода, да и человек бывалый — всегда вывернется.
Измов. Ну, как же вы концы-то сводите…
Кабинетный гость. Здесь, сударь вы мой, уж и мы на сцену выступаем; как протрезвонили по городу, и идешь к молодцу; коли знакомый по делишкам — и того лучше; если незнакомый, чрез значительное лицо передашь, а не то, прямо придёшь: «Извините, дескать, ваше сиятельство или ваше превосходительство, вы меня не знаете: я человек маленький, а я знаю и уважаю вашу особу потому-то и потому-то; — я пришёл вас предупредить; примите свои меры, на вас такой-то просьбу готовит и в ней будить то-то и то-то». Иной оторопеет, а иной нет — здесь уж надобна сноровка, когда и что говорить; ну, и вес надобно иметь, кредит, да и вид чтоб быль почтенный, скромный; в иное место рекомендательное письмо принесёшь, а не то копию, будто бы с просьбы — да уж и пригонишь к поре, ко времени сказать: «Знаете что, ваше сиятельство, послушайте маленького человека, — плюньте на бездельника, взять ничего не возьмёт, а замарать замарает, и беспокойство вам, и неприятности, запутает он вас; я знаю его, такой продувной: заткните ему, собаке, горло». Вот здесь молодец помнётся, помнётся, — месяц, два, да и кончит мировою; а у нас потом, разумеется, делёжка…
Измов. Это, что называется, спекуляция на соблазн…
Кабинетный гость. Очень хорошо изволили выразиться, — мне бы так не сказать. Спекуляция на соблазн! Очень хорошо! Одним словом изволили выразить, что я полчаса говорил. Теперь изволите видеть, Ксенофонт Григорьевич, — можете ли мне верить? Я вам всё открыл, ничего не утаил — я теперь весь в ваших руках…
Измов. Признаюсь вам, мне ваша откровенность подозрительна, — она недаром.
Кабинетный гость. Разумеется, — не даром, — я уже вам сказал, что мне дорога поддержка, честное имя, кредит, чтобы важные люди меня знали…
Измов. Но вы поступили неосторожно. Что, если я пойду и сейчас же донесу, где следует про все ваши славные деяния, расскажу, какого ядовитого червяка общество питает внутри себя…
Кабинетный гость. А чем докажете?..
Измов. Я расскажу все, что вы теперь говорили…
Кабинетный гость. Я вам ничего не говорил; я маленький человек, слабый, бессильный; господин Измов хочет погубить меня, потому что я, как честный человек, в чём значащие лица поручатся, — я хотел для нравственности предупредить генерала Сыромятникова, что господин Измов векселя его сына скупает… От того господин Измов осерчал, выдумал, Бог знает что. Что мудрёного меня погубить? Я человек маленький, беззащитный. (Плачет).
Измов. Ты ужасный человек!
Кабинетный гость (с улыбкой). Нет, я философ…
Измов (с насмешкою). Любопытная система…
Кабинетный гость. Очень простая, и заключается в немногих словах: человеку больше всего надобно — жить, а всё прочее — прикладное…
Измов. Знаете ли, как называют этих философов?..
Кабинетный гость. А как-с?
Измов. Мошенниками…
Кабинетный гость. Названия различные бывают, смотря по обстоятельствам: их называют иногда Картушем, Ванькой Каином, а иногда Вульсеем, Ришельё, Талейраном…
Измов. О, да вы, я вижу, человек ученый!
Кабинетный гость. Почитываю газетки; без этого нынче нельзя-с; — придётся иногда анекдотец рассказать, чтобы сильного человека потешить; сильный человек посмеётся, — а это всё, знаете, этак… сближает… ничем не надобно пренебрегать…
Измов. Надобно признаться, что ты глубокий психолог…
Кабинетный гость. Нет-с! Я механик… Изволите видеть, у каждого человека к сердцу привешена сотня верёвочек, — иногда передергаешь все девяносто девять, а сердце ни с места; тронул за сотую, почти незаметную ниточку — сердчишко-то и затрепетало…
Измов (после некоторого размышления). Ну, так как же?..
Кабинетный гость. Как я имел честь вам докладывать: заёмное письмо в 40, молодцу деньгами 20, вам десять… Вот, извольте в задаток две… (Шарит в кармане).
Измов. Зачем же?..
Кабинетный гость. В знак дружбы…
Измов (вспыхивает). Дружбы? С тобою?
Кабинетный гость. А как же? Я думал, что вы согласны…
Измов. Ну, а если бы я был не согласен…
Кабинетный гость. Не согласны? Как вам угодно… Кажется, до 11-ти часов Емельян Андреянович принимает?
Измов. Что? Ты хочешь силою вынудить меня быть заодно с тобою…
Кабинетный гость. Без сомнения. Как? Вы искусно вытянули из меня все мои тайны, все мои связи, все мои виды…
Измов. Я ни о чём вас не спрашивал…
Кабинетный гость. Всё равно, я вам рассказал их! И вы думаете, что я бы стал рассказывать даром, не зная, что я делаю, очертя голову… Но я вижу: вы шутите… Вы человек умный — вы понимаете вещи здраво; только позвольте вам дать два совета: первое, на сём свете надобно не только осторожно говорить и осторожно молчать, да осторожно и слушать; а второе: или не надобно начинать, или, если уж начал, так продолжать…
Измов. Ты прав — послушай! Неужели в тебе не осталось никакого чувства человеческого…
Кабинетный гость. Мне с малых лет не случалось ни в кома встречать его…
Измов. Неужели ты не понимаешь, что в нужде, униженный, сжатый обстоятельствами, забитый в грязь… Я мог решиться раз на обман, — но продолжать его постоянно, систематически! Ведь что ни говори, Сыромятников мой благодетель…
Кабинетный гость. Благодетель! Это, кажется, слово коммерческое — по крайней мере я его часто слышу на бирже, в Гостином дворе — также; а торговля, как читают в университетах — вы верно слыхали — бывает разная: оптовая, розничная, на деньги, меновая… Впрочем, вы справедливо заметили, что Емельян Андреянович ваш благодетель, и прибавлю ещё, что он был и будет вашим благодетелем, и не только вам, но и… вашему семейству… Что вы вздрогнули? Ах, как вы ещё не умеете владеть собою!.. Вы видите, я всё знаю, всё… Я не играю иначе — как наверняка…
Измов. Ты прав, — я согласен…
Кабинетный гость (вынимая из кармана две тысячи). Так возьмите же.
Измов. Зачем же теперь? Ещё успеем…
Кабинетный гость. Нет, — уж сделайте милость, теперь: они мне… Так сказать, порука…
Измов. Порука?
Кабинетный гость. Да! В деньгах есть что-то особенное…
Измов (бросаясь в кресло и закрывая лицо руками). Ах! Фауст! Фауст!
Кабинетный гость. Что с вами? Про кого это вы изволите говорить?..
Измов. Так! Ничего! Школьные бредни… Давай деньги…
Кабинетный гость. Теперь позвольте обнять вас…
Измов. Нет! Уж от этого избавь…
Кабинетный гость. Так позвольте поцеловать ручку…
Измов. Ты гадок…
Кабинетный гость. От чего же? И это многим приятно… Впрочем, как вам угодно; дело в том, что теперь я ваш, располагайте мной как угодно: нужны вам деньги — сколько хотите; нужно вам выведать — выведаю, разгласить — разглашу, продать кого — продам, купить — куплю, поставить силки — поставлю; — я ваш слуга, ваш раб, я ваша идейная собака… Только не забудьте, когда будете сидеть за большим столом, — бросать ей подачку…
Измов. Понимаю…
Кабинетный гость. Не гнушайтесь мною: — вы ничего не потеряли, а пробрели многое; слушайте, по какой бы дороге вы ни шли, вы далеко пойдете — я это знаю, и чем пойдёте вы дальше, тем больше я вам пригожусь… Я забыл вам рассказать ещё одно из моих занятий…
Измов. Что? Уж не смертоубийство ли?
Кабинетный гость. О, нет! Что вы? Я человек нравственный, — я по этой части не занимаюсь, — да и не извольте беспокоиться — оно не нужно. Нет-с, — здесь, видите, совсем другое; бывают такие случаи, что сильному человеку нужны деньги, а у просителя есть лишнее; нынче, видите строго — так через секретаря опасно, потому что уж средство слишком известно; оно иное дело, если в целом ведомстве доброе согласие, так, знаете, лестницей — сверху донизу, а без того опасно; да к тому же, нынче люди деликатны: --хотелось бы и взять, и пред подчинённым честного человека разыграть; вообще с глазу на глаз — неприлично… Люди совестливые; неприятно потом встретиться с тем, у кого из рук прямо деньги взял…
Измов. Понимаю — так здесь вы и являетесь посредником…
Кабинетный гость. Нет-с, просителем, — у меня всегда в кармане есть просьба о вспоможении, потому что я человек бедный, никакой недвижимости не имею; а уж знаете, тот, к кому придёшь, уже понял, зачем; а здесь всё дело решается дипломатически, то есть с полною откровенностью: «Такое-то дело — сколько?» Столько? — «Когда?» — Тогда. И дело идёт мимо секретарей и прочей челяди, тихо, спокойно, под видом особенной деятельности, ревизии, или взыскания — что случится. Иногда и сам проситель не знает кому он дал — да ему и нужды нет, было бы дело сделано, а не то у меня есть списочки, почём кто продаётся. —
Измов. И вам верят с обеих сторон?..
Кабинетный гость (наконец обидевшись). Государь мой! Смею вас уверить, что никто таким кредитом не пользуется, как я… (С поклоном). И как будет случай, вы сами уверитесь в моей честности…
Измов. Я и не думал тебя обижать… Ну! Торг наш кончен: — где же деньги для моего молодца?..
Кабинетный гость. Много ли?
Измов. Да уж двадцать — пусть расплатится с прежними долгами…
Кабинетный гость. Зачем? Ах, не приучайте его к этому…
Измов. Это правда… Где ж деньги?..
Кабинетный гость. Со мною…
Измов. Ну, ведь надобна вексельная бумага…
Кабинетный гость. Всё здесь; никогда без того не выхожу; даже написано, только для имён и чисел пробелы оставлены… Какой бишь это философ говорил: «Мое всё со мною»?
Измов. Убирайся к чёрту с твоими шутками…
Кабинетный гость. Отчего нет? Я такого весёлого характера: что на сердце, то и на языке…
Иван (вбегая с шумом). Ну, где же жид?..
Измов. У жида нет ни гроша…
Иван. Что ты? Шутишь, что ли? Да мне хоть пулю в лоб… Ведь это не что другое! Ведь это карточный долг! Ведь это на чести…
Измов. Успокойтесь — я нашёл деньги…
Иван (кидаясь к нему на шею). А, душенька!..
Измов. Только знаете что: вот этот почтенный господин…
Кабинетный гость (низко кланяясь). Сердоболин Иван Иванович.
Измов. … Даёт деньги, но говорит, что меньше двадцати тысяч он не даёт, для того, чтоб были в одних руках…
Иван (тихо Измову). Фу! Фу! Фу! Да это славно!..
Измов. Но такие условия…
Иван. Условия — вздор! (Громко). Ну, где же заёмное письмо?..
Сердоболин. Извольте-с, всё готово…
Иван. Да уж карандашиком пропиши как следует.
Сердоболин. Извольте, сейчас…
Иван (подписывает). Как лихо подмахнул!.. Однако ж позвольте прочесть, что такое я подписал. (Читает с расстановкой). "Я, нижеподписавшийся, занял у губернского секретаря Ивана Иванова сына Сердоболина денег государственными ассигнациями сорок тысяч рублей… Сорок тысяч! А не двадцать?..
Сердоболин. То есть это так пишется…
Иван. Эге-ге-ге, брат! Понимаю; то есть, ты мне дашь двадцать, а берёшь письмо в сорок…
Сердоболин. Не извольте беспокоиться; ведь это так на бумаге — для опасности… Вы ведь не отделённый… (Сквозь слёзы). Здесь всё моё состояние, что скопил на трудовую копейку, потом и кровью… Могу всего лишиться… И если бы не просьба Ксенофонта Григорьевича, ни за что бы не согласился… А это так на бумаге… Неужели я этим воспользуюсь?..
Иван. Рассказывай, брат! Меня не проведёшь! Знаешь, что я тебе скажу? Что ты ужаснейшая бестия, да и Ксенофонтушка — тоже…
Измов. Вот и благодарность…
Сердоболин (с видом обиженного). Если так, Иван Емельянович, так сделайте милость — позвольте разорвать заемное письмо… Между нами всё дело кончено…
Иван (не выпуская из рук заёмного письма). Ну! ну!.. Потише… На всё согласен…
Сердоболин. Нет, сударь, ни за что: — и вы и я останемся спокойны.
Иван. Ну, полно же, говорят…
Сердоболин. Нет! Нет! Вы можете в самом деле подумать, что здесь что-нибудь есть такое… Я человек маленький, но честный, сударь, — нажил честным трудом и никогда себя не унижу…
Иван. Ну, Ксенофонтушка, да уговори его…
Измов. Вы и меня самого так обидели… За моё усердие к вам…
Иван. Ну! Распетушились оба! Ну, чего вы хотите? Ну, виноват, виноват! Простите — ну! (Волочится за ними).
Измов. Ну, уж Бог с ним, Иван Иванович; ведь он это так, без намерения…
Сердоболин. Уж только для вас, Ксенофонт Григорьевич, ради нашей старинной дружбы…
Иван. Ну, идём же к маклеру… Мне некогда…
Сердоболин. Извольте; я сейчас за вами… Вместе выйти нам неудобно… Папенька…
Иван. Ты прав, так догоняй же меня, ведь здесь, на углу…
Сердоболин. Точно так-с — знаю…
Сердоболин (Измову). Остальные восемь тысяч…
Измов. Ты меня ужасаешь своею доверенностью…
Сердоболин. Слишком много чести… Сделайте милость, пройдите за мною в переднюю и при слугах дайте мне синенькую и обещайте покровительство…
Измов. Понимаю. (Провожает Сердоболина и потом возвращается в раздумье). А отчего бы мне самому не быть кабинетным гостем? (Уходит в одну из внутренних комнат).
Лиза. Так сегодня?
Эмилия. Да, сегодня он явится, будто бы просить рекомендации; это ему даст средство и познакомиться и высказать, что он не нищий, что имеет надежды…
Лиза. Ах! Как я боюсь за тебя…
Эмилия. Не говори лучше… Сегодня же папенька такой сердитый, как редко бывает…
Лиза. Не лучше ли отложить до другого дня…
Эмилия. Невозможно! Я не успею уведомить Александра — да и как писать к нему? С кем послать? Ты знаешь, какой папенька подозрительный! Он во всём видит Бог знает что, беспрестанно думает, что его хотят обмануть, провести… Если узнает — беда, — тогда всё обрушилось…
Лиза. Но как же ты получила это известие?..
Эмилия. Чего беда не выдумает! Александр уведомил меня о своих планах через журнал…
Лиза. Как через журнал?
Эмилия. Да! Он пишет повести, печатает их в журнале, который мы получаем… Вчера в церкви, проходя мимо, он сказал своему знакомому: «Посмотрите десятый номер» и поглядел па меня так, что я тотчас догадалась… В своей повести он мне рассказал все свои чувства, все намерения, — будто бы говоря про других. Я всё поняла…
Лиза. Постой… Кажется папенька…
Эмилия. Ах, убежим скорее. Он как взглянет на меня, всё угадает, всё прочтёт на моём лице… (Убегают).
«Измов (с книгою в руках). Так! убежали! Видеть меня не могут! Прекрасно, нечего сказать! Я даже на них навожу ужас… Проклятая книга!.. (Бросает её на пол). Точно как будто кто-нибудь ей рассказал всю жизнь мою… Ничто, ничто не забыто… И прежние мечты, и первые приемы, и богатство, и этот несчастный… Ох! страшный призрак! Вижу его, вижу, как будто он передо мною… Бедный, бедный Ванюша! Вот он на коленях ползает, вымаливает у меня кроху от отцовского добра… (С хохотом). Ничего не бывало! Сам проигрался, сам и плати! Ведь знал, что у тебя ни гроша за душою… Зачем же играл? Вперед наука! А там, там пистолетный выстрел — размозжённый череп… Ужас! Ужас!.. Ах, если б я мог уснуть! И всё исчезло! Всё умерло, и я — один, один — вокруг лишь кучи золота… Ну, что ж! Ничто не переменилось… Я опять в той же комнате, — в той же, в которую едва смел войти, робкий, простодушный, чистый, невинный, когда было так тяжело и… так легко на душе… Но всё это вздор! Бредни! Мечта! Теперь я уж не то — я богат, я очень богат, я силен; передо мной робеют… мне кланяются — пестрядинного халата и в помине нет, на мне бархат, да! бархат!.. Что ж, ведь я счастлив… Надобно пользоваться своим счастьем… а не унывать, — ведь я могу и еще разбогатеть… Есть чем заняться (показывая на стол с бумагами) — ведь здесь не гроши, не рубли, — здесь миллионы! Ге! Ге! (Развёртывает пакеты, лежащие на столе). Третичная ведомость! Посмотрим: сто тысяч чистого барыша… Ну! Только-то, — я, признаюсь, ожидал большего; не из чего было и рук марать. Это что ещё? „Я сейчас только из чужих краев и спешу, почтеннейший Ксенофонт Григорьевич, препроводить к вам настоящий пирог Perigueux (Перигье) — сам на руках вёз, уверяю вас“!.. Подлец! Всё добивается, чтоб его в честь принял…Что за лакей! Рад ноги у меня лизать! А! Собственноручная записка князя: „… Надеюсь, почтенный и любезный друг, — вы не откажете отобедать со мною с глаза-на-глаз… удобнее будет обо всём переговорить“… Давно бы так, ваше сиятельство! Что взяли, господа аристократы? Видно, понадобился пестрядинный халат?.. То-то же!
Лихвинзон (входя). Поздравляю! Поздравляю, почтенный Ксенофонт Григорьевич! Наша взяла. (Обнимаются).
Измов. Как, неужели наш проект?..
Лихвинзон. В полном ходу…
Измов. Ну, уж надобно признаться, что нам бес помогает… И скажите, никто хоть бы слово?.. Никто не заметил, в чём вся штука?..
Лихвинзон. Нет! Вышла преуморительная история. Литераторы и философы, видно, спохватились, — слышу, толкуют — знаете, пустой народ, даже и скрыть не умели: вот я к Максиму Петровичу; говорю: так и так — надобно принять меры, а не то беда; а Максим Петрович в ответе, а вот послушаем, что ещё скажут — будьте спокойны, не понять им нашей штуки век — не при них писано, — а если и почуют, можно всегда отклонить». Вот приехали в заседание, — признаюсь, у меня на уме и один, и два; жду, что будет; начали читать; Максим Петрович очень тонко на безделушках останавливает, главное пропускает, да похваливает; вот, слышу, то с той, то с другой стороны: "Да где же гарантия? Да это монополия? Где же то и другое предвидено? — "А секретарь, по словам Максима Петровича, как по писанному: «Об этом дальше будет» — да оплошал, не умел протянуть — смотрю, уже проект к концу — опять между литераторами шушуканье, кто плечами пожмёт, кто мигнёт; — опять расспросы: да где же то, где другое? А секретарь в ответ: «Да уж об этом прежде было»…
Измов. Ах, стара штука! Нынче уж на это не подденешь…
Лихвинзон. Нет, ничего! Очень хорошо обошлось; те толкуют: «Этого не было», — наши кричат: «Как же? Было, и очень ясно», — это не то, значит — «Нет, то»… Пошёл спор, путаница в словах, в статьях; вот, смотрю, наш филантроп-литератор разгорячился, да и брякнул: «Допустить это, — говорит, — значит обманывать правительство».
Измов. Ух!..
Лихвинзон. Как брякнул — что ж? Слышу молчание; беда, да и только. Уж спасибо Максиму Петровичу, ни на минуту не потерялся; принял, знаете, свою почтенную, величавую осанку, понюхал табаку и говорит, знаете, своим простодушным, откровенным тоном: «Милостивые государи! Всех лиц, здесь присутствующих, я имею честь знать более 20 лет, — и за каждого могу честью поручиться, что никто из них обманщиком не был; следственно, этот неожиданный реприманд я должен принять единственно на свои счёт; скажите, милостивые государи, может, кто-нибудь и другой тоже про меня заметил, — а заметить было время, потому что я уже сорок лет на службе»! Литератор прикусил язык; ну, отнекиваться — поздно. Эффект был чудесен.
Измов. И что же?..
Лихвинзон. Говорю вам, эффект был сделан; пошли на голоса — большинство на нашей стороне.
Измов. Славно!
Лихвинзон. Так! Но знаете что, Ксенофонт Григорьевич, нам надобно принять решительные меры…
Измов. Что ещё такое?..
Лиxвинзон. Да против литераторов… Это наши сущие враги; им никак не втолкуешь их настоящего интереса, всё на амбиции, да на деликатности — то и дело ввернут и совесть, и честь, и пятое, и десятое — с ними никак пива не сваришь. Видите, в прежние времена уж поговорка такая была: литератор — пустой человек; и во все концы ему дорога заперта, куда ни сунься; а уж нынче не то — литераторы заняли места, знаете, какие; так пойдёт — всех наших выживут — а тогда плохо, — уж никаких видов не будет; и теперь, посмотрите, как мешают, еле-еле какое дельце проведёшь, а что тогда-то будет?.. Хоть землю паши, Ксенофонт Григорьевич, право; ведь ужас подумать! Конечно, вообще теперь народ деликатный, но, однако ж, с той ли, с другой стороны как-нибудь доберёшься — возьмёт; а поди-ка к этим молодцам, подъезжай-ка с предложеньицем — в рожу плюнуть. Вот и Максим Петрович, что всего хуже, говорит-то, что дело знают, злодеи; иногда, кажется, так искусно им подведёшь, что сам чёрт не разберёт, так нет, пронюхают, так на болячку и попадут! А не тем, так другим: ино место, бывало, такую речь сплетешь, что растягивай куда хочешь, всюду достанет, — а теперь, откуда ни возьмись, молодец, и в штуку не вникнет, а так спроста — вишь, задерёт его правильность, да красота языка, нелегкая его возьми; и это слово не так, и то не этак, а вот это переставить ясности ради; — да так прояснит, что вся штука и выплывет, и уж разве слепой её не заметит.
Измов. Ваши соображения совершенно справедливы, — я уж сам это давно замечаю; об этом надобно непременно подумать…
Лихвинзон. Как не подумать — и очень надобно подумать. Вот я вам скажу мою мысль, Ксенофонт Григорьевич, как вы о ней изволите посудить. Есть у меня знакомый сочинитель, то есть он не то, чтобы сочинитель, а так, знаете, на все руки; жид ли, француз ли, татарин — чёрт его знает, что он такое, только препродувная бестия. Я его на разные проделки употребляю, благо ему ничего нет святого. Вот зашла речь у нас с ним о той же материи; он и говорит: «Вы оттого, господа, не можете справиться с литераторами, что не так принимаетесь. Послушайте меня, человека бывалого; я знаю этот народ; напрямки вы с ним схватитесь — не совладаете и на простую штучку не подденете; здесь надобно стороною». Мы к нему: «Ну, как же стороною»? "Да вот, — говорит, — господа, вы только меня поддержите, а уж я вам службу сослужу; видите, здесь надобно сметку; народ горячий — того и гляди, что проврется; к тому же, народ печатный — а печать да письмо такая вещь, как уже давно заметил один умный человек, что благо были бы хоть две строки, а на них всякую вариацию сыграешь. Вы только поддержите меня, а я уж для вас буду как гончая собака, — ни за что не изменю, потому что здесь мой интерес есть; я знаю этих деликатных молодцов; они меня терпеть не могут, — потому что я искусно моё дельце обделываю; чуждаются меня, в грязь меня готовы втоптать, — вишь, и нечист я, и чёрен, а по моему тем лучше: кого ни трону — замараю; а это дело не так трудно; вы только укажите мне молодца, который вам солон пришёлся; если он две строки напечатал — он мой! Я о нём статейку, так, маленькую, чтобы ничего не говорила и чтобы всё говорила; а не то разберу по косточкам каждое слово; что ни попадется — всё пойдёт впрок: и опечатка, и не опечатка; уж в эту статейку я вверну штучки, а вы их и хватайте, потому что если слишком явно, то опасно. Только, господа, не отставать; я скажу слово, а вы — два; я скажу: «Это против грамматики», а вы кричите: «безграмотный». Я скажу: «против вкуса», — вы кричите: «Ужас! Безнравственность»! Я скажу: «Философия», а вы кричите: «против общественного благосостояния», да кричите не в одном конце, а в разных… И уверяю вас, что с усердьем, да с уменьем так молодца нашпигуете, что с головы не стрясёт, целый век бороздить ему будет…
Измов. Я это знаю; и у меня есть человечек, который на таких делах собаку съел…
Лихвинзон. Так чего же лучше? Надобно соединить усилия; только мой молодец говорит: «И мне помогите, господа, чтоб меня не взнуздали, чтоб мне дорогу не перебивали и было бы мне просторно».
Измов. О! Это разумеется…
Лихвинзон. "Да и знаете, — говорит, — как придётся вам плохо, так вы заведите речь обо мне; — литераторы народ раздражительный, — совсем их с ума сведёте; они о совести, — а вы: гармония слов! Они о чести, — а вы заговорите об иноземных умствованиях; так дело и пойдёт; вы про меня: «Его же брат литератор говорит», а я про вас: «Публика говорит»… Да что с вами, Ксенофонт Григорьевич?..
Измов. Так, ничего! Что-то мне нездоровится… Пройдёт… вы говорите правду; надобно этому конец положить, а то, в самом деле, мы очень будем стеснены. Пригласите-ка на вечерок Максима Петровича, так мы вместе положим относительно мер, как и с кого начать?
Лихвинзон. Да, уж что басурман жалеть, — уж всех — оно и ловчее будет; они же говорят, что всё у нас компании, да компании, — так мы их же слово, да им же в пику: «Вы-де, батюшка, такого-то уважаете»? — Как не уважать. — «А! Так стало быть, вы с ним в приязни, стало быть, у вас связи? Здесь что-то недаром; рука руку моет, — здесь питаются мысли такие, эдакие, — учение, философия»… Ну, и мало ли что прибрать можно. Однако ж пора, — я приехал к вам на часочек — да и заболтался, — так до свидания… А вы подумайте об этом, а Максима Петровича я предварю… Уж то-то дадим гонку… Прощайте… (Уходит).
Измов. До свидания… Экая болтовня… А говорит правду… (Садится в кресла и задумывается).
Лакей (входя). Чиновник какой-то пришёл…
Измов (в сердцах). Кто ещё там?..
Лакей. Говорит, с письмом от Лянсинова.
Измов. Ну, зови его.
Измов. Что вам угодно?
Рельский. У меня письмо от Григория Павловича Лянсинова.
Измов. Пожалуйте. (Читает небрежно). Вы ищите места… Я не знаю, зачем Григорий Павлович адресовал вас ко мне; ведь я человек не служащий…
Рельский. Григорий Павлович полагал, что ваши связи…
Измов. Ну, конечно… Я это знал… Вы имеете состояние?..
Рельский. Надежды…
Измов. То есть вы надеетесь, что кто-нибудь из ваших родственников умрёт и вам оставит наследство, — это очень похвально, молодой человек…
Рельский. Я этого не могу не знать; мой дядя и благодетель открыто назначил меня наследником всего своего имения…
Измов. И довольно значительного?
Рельский. Сорок тысяч дохода (40 000)…
Измов. Недурно! А теперь он даёт вам?
Рельский. Пять тысяч…
Измов. А молодому человеку хотелось бы немножко побольше?..
Рельский. Нет! С меня пяти тысяч довольно…
Измов. Довольно?.. Так, стало быть, честолюбие…
Рельский. Нет! Я не честолюбив…
Измов. Я, признаюсь, вас не совсем понимаю; если вы не честолюбивы, умерены в желаниях — с вашим имением, с вашим достатком, с вашими связями, вы бы могли жить припеваючи, зачем же вы хотите служить?..
Рельский (с некоторым пафосом). Скажу вам откровенно — я имею об этом предмете свое мнение: мне кажется, что в этом свете те люди не лишние, для которых служба не одно средство для посторонних целей…
Измов. А! Верно, у вас наготове тысяча проектов преобразований, улучшений… Не так ли?..
Рельский. Нет; вероятно, я неясно выразился; я хотел сказать, что полезны те люди, которые решатся просто, без лишних выдумок, но добросовестно и честно исполнять своё дело, как оно есть — не из корысти, не из тщеславия, но по естественному чувству святого долга…
Измов. Позвольте, позвольте — вы, верно, литератор?..
Рельский. Да-с, я занимаюсь немного литературою…
Измов. И вы пишете?
Рельский. Пока повести…
Измов. И, верно, сатирические…
Рельский. Сатирические, фантастические, как придётся по расположению духа…
Измов (со скрытою досадою). Позвольте спросить, уж не ваша ли эта повесть, «Взяточник», вот в последнем журнале?..
Рельский. Моя-с.
Измов. Кого это вы хотели описать?.. Скажите откровенно.
Рельский. Помилуйте… Вы знаете лучше моего, возможно ли какое-либо лицо живьём перенести на бумагу — уже не говорю, что это был бы пасквиль, на что не всякий решится, — но вы знаете, что такая копия литературно невозможна… Она выйдет и суха, и безжизненна.
Измов. Однако же, что-нибудь навело вас на эту мысль…
Рельский. Как мне отвечать вам на ваш вопрос? Вы знаете: материалы сказочника везде: на улице, в воздухе, — а всего больше в его собственной душе, — а она в некоторые минуты получает чудную силу, наверное, угадывать то, чего и не видала…
Измов (вне себя). И вы, милостивый государь, — вы хотите, чтоб в вас приняли участие, а питаете такие безнравственные мысли?..
Рельский. Безнравственные, сударь, — это слово слишком сильно. Бог видит мою душу…
Измов. Ещё вы хотите оправдываться… Вы выводите на сцену отца семейства, который берёт взятки, отдаёт деньги в рост, обкрадывает жену, обманывает собственных детей, даёт им превратное воспитание… Отца семейства, почтенного человека — подумали ли вы об этом?..
Рельский. Я хотел представить в лицах очень простую истину: что бессовестный человек не может быть ни добрым супругом, ни добрым отцом семейства…
Измов. То есть, вы хотите подорвать все семейственные связи…
Рельский. Нет, сударь, они укрепятся, когда бессовестные люди получат убеждение, что они, развратив, загубив свою душу, сами захлопнули дверь всем домашним радостям, всем семейным утешениям, для которых необходимо — целомудрие сердца…
Измов (в самозабвении). Очень цветисто сказано, милостивый государь, — вы, молодые люди, всегда думаете, что открыли что-то новое, неслыханное, — уверяю вас, что все эти мысли очень стары…
Рельский. … И очень — они ведутся со времён Сократа…
Измов (приходя в себя). Так… Я ожидал, что Сократ здесь явится на сцену…
Рельский. Я бы мог вам назвать ещё кое-кого другого…
Измов. Лучше скажите мне, кто вас-то поставил надзирателем при человеческом роде?..
Рельский. Спросите лучше, зачем Бог позволяет сердцу сжиматься при виде явной подлости, или бесстыдного лицемерия…
Измов. Так от того, что ваше сердце сжимается, что ли, вы почитаете себя вправе нападать на нравственность?
Рельский. Нет, сударь, — но на лицемерие нравственности, на злоупотребление самыми священными словами, которыми негодяи играют, как в кости — где больше очков?..
Измов. А я вам всё-таки скажу — не ваше дело, сударь, — на то есть законы…
Рельский. Законы настигают порок тогда, когда порок оплошал, когда с него свалилась личина — о, тогда ему нет пощады, — но до того? У бесстыдного корсара множество флагов наготове — поднимет какой угодно; — в трюме запрятаны пушки, топоры и живое мясо; — спросите: куда он? Зачем? За пресной водою. Не оскорбляйте почтенного негоцианта подозрением, ведь он отец семейства, — вы смутите его, — вы ему помешаете, — там, далеко, в подводной части, ещё не все жертвы ограблены, ещё не все изуродованы…
Измов. Какое поэтическое сравнение… Что же, вы здесь в роде брандвахты, что ли?..
Рельский. О, сударь, не смейтесь надо мною, — я вам говорю от души, а душа моя так полна в эту минуту мыслями и чувствами, что я стараюсь передать их, как ни попало… Да! Вы сказали правду — честная литература — точно брандвахта, аванпостная служба посреди общественного коварства; она не сцепляется с разбойником — она смотрит в подзорную трубку, она говорит: «Остерегайтесь — здесь корсары — не верьте флагу»!, и только.
Измов. Прекрасно, — право недурно, — сравнение выдержано до конца…
Рельский (разгорячившись). Нет — я не хочу верить, что вы смеётесь надо мною; вы понимаете, вы должны понять меня; я вам говорю откровенно, что на душе — я бы так хотел, чтобы вы меня вполне узнали… Нет! Вы человек образованный, всеми уважаемый — вы не можете осуждать меня за то, что я не равнодушен ко злу — это знак, что я не равнодушен к добру…
Измов (в невольном смущении отворачивается в сторону). Не уж-то эта болтовня может смутить меня? (К Рельскому). Всё так, но зачем писать? Зачем писать? Это как-то не прилично ни вашему званию, ни вашему положению в свете, — на это уж есть такие особые люди, сочинители, — мало ли их, — пусть их пишут, и дело с концом, а ваше дело сторона…
Рельский (с возрастающим жаром). Но много ли таких, которые понимают вполне чистоту своего призвания! А сколько тех, что, в угоду толпе, для мелких выгод, тащатся по колее, избитой нахальными страстями, ползучими предрассудками, с умыслом смешивают значение слов и в тумане лженравственности губят и мысль неподкупную, и чувство неподдельное, и счастье человека. А между тем, под этой защитою, в тиши домашнего крова, со сладкою нравственною речью на устах, порок спокойно припадает к самому корню святыни, подтачивает, сосёт его и заражает юные отрасли на несколько поколений… Приходит время, пред очи людей предстают нежданные преступления! С изумлением спрашивают они: где был зародыш зла? Как скрылось оно под благовидной личиной? Кто научил человека художеству лицемерия и притворства? Кто растлил человека в святых недрах семейства? Кто довёл его до полного разврата, до самоубийства?..
Но когда порок предупреждён отважным прорицанием, иногда посылаемым с неба, — тогда порок обессилен; он почуял, что заветная тайна его открыта, — что все силы, все блага мира, все лживые речи не смыли с него печати отвержения; он смущается, трепещет — важная победа! Ещё шаг, — и для него настанут угрызения совести…
Измов (в смущении и досаде). Будет, будет, милостивый государь, — вы не на ораторской кафедре; — я вижу, к сожалению, что все мои увещевания бесполезны, — что вы упорствуете в вашем умничанье, — в таком положении я ничего не могу для вас сделать… не хочу потворствовать безнравственности… Пойдите, пойдите, милостивый государь.
Рельский (в отчаянии). Все потеряно. (Уходит).
Измов (один). Ушёл… Сорванцы! Негодяи! Шпионы! Вот всех бы их так! Просторнее бы на свете было… а то пошевельнуться нельзя… Так и смотреть, так и подмечают… А уж если дело открытое — известно, уж не дело. Им только из пустого в порожнее пересыпать, а ведь здесь не шутка — миллионы… (Невольно вздрогнув). Миллионы и… преступления… (Задумывается). Бедный молодой человек! Он говорил с такою искренностью… И я так говаривал, здесь же — в этой самой комнате, то есть когда я умирал с голода и холода… Всё это были мечты… Разумеется, мечты… (Стараясь скрепиться). Да что я, в самом деле? Чего я смутился?.. (Показывая на бумаги). Вот дело… (Берёт бумаги и через минуту бросает их). А нет сил заняться… Этот болтун совсем меня с толка сбил… Ну, смелее… (Развёртывает счеты). «Полугару… вёдер»… Нет, не могу… К чёрту бумаги… Хоть бы выпить чего-нибудь… Нет! И так мне что-то нездоровится… Да, ещё та беда! Хмель меня не радует… От вина мне только грустнее… и… страшнее… Начнут чудиться разные фигуры… Вот как вспомню об этом… Так, кажется, и вижу, даже мне страшно одному в комнате оставаться… Вот так, кажется, и смотрит из-за угла… Это он! Ванюша! Ванюша! Мне страшно… Мне — холодно… (Вскрикивает). Что это я! Что это?! Ведь это неприлично — может войти кто-нибудь… А всё одному страшно… Позвать… Кого? Зачем?.. Да… Ведь у меня есть дети… (С хохотом). У меня есть дети… Как странно! Я и забыл… Они могут, они должны… утешать, забавлять меня… Эй! Дети! Дети! Лиза! Эмилия!
Лиза и Эмилия (вбегают). Что вам угодно?
Измов (стараясь принять спокойный вид). Ну, — что… Хоть бы пришли навестить меня… когда-нибудь…
Эмилия. Мы боялись обеспокоить…
Лиза. Вы не приказываете поутру…
Измов. Ну! Наладили своё: «Боялись обеспокоить — не приказываете поутру приходить»… Да если я так и приказываю, то все-таки детское сердце должно бы… Ведь я уж старик… Нет, чтобы подумать: может быть, старику одному скучно… Да! Мне скучно, — очень скучно… Ну, что ж вы стали?.. Ну! Утешайте, забавляйте меня, пляшите, дети. (Подпирает бока руками).
Ну, что ж вы стоите, ну, что же? Скажите хоть слово… Неужели вам детское чувство ничего внушить не может?..
Эмилия. Не прикажете ли, я вам почитаю что-нибудь?..
Измов. Ну, а что бы такое… Какой-нибудь вздор…
Эмилия. Нет, вот есть превеселая, пресмешная повесть: «Взяточник»…
Измов (с притворным хладнокровием). Стало быть, ты уж читала её…
Эмилия. Да-с, читала.
Измов (с возрастающим гневом). Ты читала? Так вот вы чем занимаетесь в своей комнате, вот, отчего вы ко мне глаз не кажете… От того, что читаете безнравственные, безбожные книги… Да прилично ли это вам? Да и кто вам дозволил? (Про себя). «Взяточник»! «Взяточник»! Вот какие у них мысли… Да на что это похоже?.. (Вслух). Это мне назло, что ли? Вот, отчего в вас нет ко мне чувства…
Эмилия. Батюшка! Я никак не думала…
Лиза. Мы бы так хотели… Занять вас…
Измов. Полно! Полно! Я знаю вас насквозь… В глаза льстите… А на сердце-то что у вас?..
Эмилия. Клянусь вам…
Измов. Не клянись… Что клятва! Ничему не верю… Видишь, читают книги, повести, а в книгах всё на смех выводят почтенных людей, которые занимаются делом — служащих, хозяев, капиталистов… Если б в вас было чувство, да должное почтение, вы бы в руки не взяли таких книг… А они вам внушают всякую дребедень… Вот, отчего вам страшно и подойти ко мне — от того что у вас совесть нечиста… Я чай, рассуждаете обо мне… Сравниваете, — зачем и то, и сё, и пятое, и десятое, и боитесь меня, и пятитесь от меня… Взяточник! Взяточник! Да как вы смеете… произносить такое безнравственное слово?..
Эмилия (вне себя). Я никогда не полагала, чтобы вы были…
Измов. Чтобы я был, что? Взяточник… Этого только не доставало! Вон! Вон от меня, змеи, — чтобы духа вашего не слышно здесь было…
Вот моя и потеха. (Бросается в кресла). Вот она! В доме у меня враги, обвинители, доносчики, порицатели… Вот, живи, трудись, копи деньги… Вот, какая награда, вот оно что! Ох! Тяжело! Задыхаюсь… Боюсь сойти с ума, — право… Когда был моложе, находил развлечение… Тогда, бывало, вино, женщины, — и всё забыл, всё… А теперь — теперь… Ну, чем себя потешить!..
Лакей (входя). Губернский секретарь Сердоболин.
Измов (сердито). Кто?
Лакей. Сердоболин…
Измов. А! Да, — зови его…
А! Здравствуй, Иван Иванович! Что ты пропадал…
Сердоболин (хныкая). Боялся весь беспокоить…
Измов. Что ты, братец… Мы с тобой не два дня знакомы…
Сердоболин. Вы всегда так заняты… И гости у вас…
Измов. Да кой чёрт с тобой? Отчего ты хныкаешь… Новые плутни, что ли?..
Сердоболин. Семейное несчастие…
Измов. Да какое у тебя семейство?..
Сердоболин. Братец… Единственный братец изволил скончаться…
Измов. Да что это я никогда не слыхал, чтобы у тебя был брат?..
Сердоболин. Где вашему превосходительству знать нас, маленьких людей…
Измов. Да полно передо мною комедии-то разыгрывать… Ведь я тебе не таковский дался… Просто не было у тебя брата… Ты лжешь…
Сердоболин. Как можно! Братец — единственный братец. . . Губернский секретарь Иван Иванович Сердоболин… Вот и похороны были. (Хныкает).
Измов. Как? Так же Иван?..
Сердоболин. Да-с! И к тому же Иванович и губернский секретарь…
Измов. Да что за странность, отчего вас одним именем назвали?..
Сердоболин. Так отцу заблагорассудилось, — умный человек был покойник, — говорил: на что-нибудь пригодится…
Измов. Довольно странная мысль…
Сердоболин. Я к вам, Ксенофонт Григорьевич, по важному делу…
Измов. Ну, что ещё… Признаюсь тебе, мне все дела надоели, пора кончить… Будет…
Сердоболин. Так-с… Однако есть дела…
Измов. Ну, говори, что такое, да поскорее…
Сердоболин. Не извольте беспокоиться… Вот я хотел вам объяснить, что после покойного братца остались некоторые бумаги, письма.
Измов. Ну, что ж ты в них нашёл? Клад, что ли?
Сердоболин. Бумаги, до вас относящиеся, письма, вами писанные…
Измов. К твоему брату? Ты с ума сошёл! Я не знал, что он и на свете есть…
Сердоболин. Однако ж на письмах надписи: «Ивану Ивановичу Сердоболину»…
Измов. Тебе, значит…
Сердоболин (не слушая). Бумаги все очень опасные…
Измов. Ты, верно, держал их у братца… На всякий случай… Хорош братец, — да ты ведь мог его упечь в Сибирь… Теперь не знаешь, куда с ними деваться, что ли?.. Боишься осмотра? Приноси ко мне, — уж у меня осматривать не будут…
Сердоболин. Я до дел покойного братца никакой прикосновенности не имею… Но вы, Ксенофонт Григорьевич…
Измов. Что такое? Да говори яснее — ничего не понимаю…
Сердоболин. Скажу вам откровенно, эти бумаги могут вас важно компрометировать…
Измов. Меня?.. А от чего бы так! Какие есть бумаги, сделки — так от них может быть худо разве тебе…
Сердоболин. Я здесь ни при чём… Какие были сделки, за них отвечает покойный братец, а я только по нём наследник, — но есть ваши собственноручные записки.
Измов. Ну уж, брат, моих записок не бойся, — они так писаны, что сам чёрт не разберёт, о чём там дело…
Сердоболин. Так-с — если читать одну записку, но если прочесть все, да свести, — так можно добраться до многого… Братец же был человек аккуратный; за 20 лет все записки ваши сберёг, номера и числа на них повыставил.
Измов. Полно финтить, брат, — ведь мы друг друга давно знаем… Говори просто, к чему ты ведёшь все эти россказни.
Сердоболин. Я думал, Ксенофонт Григорьевич, — что вам будет приятно купить эти записки за 100 тысяч — это ведь для вас безделица…
Измов. А! Понимаю! И до меня дошла очередь! Спекуляция на соблазн…
Сердоболин (с поклоном). Точно так, как вы изволили выразиться…
Измов. Против меня, Иван Иванович?! Ай, да спасибо! Слушай, брат Сердоболин, — скажу тебе напрямки: была пора и прошла, а теперь другая. Меня, брат, на такую штуку не подденешь — ты сам не остерегся; ты мне все свои тайны открыл — понимаешь?..
Сердоболин. Понимаю-с…
Измов. И после этого, что удавалось тебе над другими, — ты хочешь испытать надо мною? Устарел ты, брат, поглупел; выдумай что-нибудь поновее, — а не такое, где я могу наперёд тебе, как по писанному, рассказать каждый шаг твой и… Говорю тебе ещё раз: была пора и прошла! Теперь: прежде нежели ты заикнешься, я тебя в бараний рог согну и туда упеку, куда ворон костей не уносил!.. Понимаешь. А денег тебе от меня не видать ни копейки, как ушей своих. Пеняй сам на себя! Ведь я твой ученик — и ученик понятливый; а ты не остерёгся, слишком завлёкся, — всё мне повысказал…
Сердоболин. Так-с! Вы очень справедливо изволите объясняться, что я вам всё открыл, только-с, оно и всё, и не всё…
Измов. А что ещё? Объяви-ка — посмотрим, кто кого перехитрит?..
Сердоболин. Я не знаю-с, — вы, может быть, от того так рассуждаете, что у вас есть ответы, которыми можно объяснить записки в вашу пользу…
Измов. Ответы! Ах бездельник! Это правда! Ты всегда сам прибегал с ответом.
Сердоболин. Из усердия к вашему превосходительству…
Измов. Правда, бездельник — но не совсем! Твоих ответов на письме нет, — но есть твои подписи на разных бумагах… И если уже на то пошло — то знай, — что если я и поскользнусь — то только что поскользнусь, — но ты полетишь в преисподнюю…
Сердоболин. Так-с! Доброе намерение! Так пожалуйте уж мне двести тысяч за ваши записки…
Измов. Что ты шутишь, что ли, со мною!
Сердоболин. Нет, Ксенофонт Григорьевич, а предостерегаю; о каких бумагах вы изволите говорить, я не знаю; — какие есть подписи — те не мои, их покойный братец за меня подписывал, — такая сделка у нас была, — потому что я человек откровенный, должен открыть вам, что братец был от природы слабоумен и наклонен к крепким напиткам… Но, впрочем, под опекой не был…
Измов. Не дурно!.. Артистъ!.. Мошенникъ!..
Сердоболин. Я по братце единственным наследником… Бумаги не у меня были, а у братца за его печатью — сердце пронзенное стрелою, — все её знают, — подсмеивались, бывало… И записки ваши там же… Есть и черновые проекты — не много, а есть… Словом, сократив всё сие, или сейчас на стол двести тысяч, в каком виде угодно, деньгами, билетами, акциями, — или чрез час эти пакеты будут отправлены — по принадлежности.
Измов. Слушай, бездельник! Я тебя знаю, — ты иначе не действуешь, как наверняка — но берегись — говорю тебе; — ты и меня знаешь, — знаешь всё, чего не могу я… и что могу! — Понимаешь? — не дойду я до тебя прямо, — дойду стороною… И уж несдобровать тебе, бездельник, — а! Что? Задумался…
Сердоболин. Нет-с! Я смотрю на часы: чрез пятьдесят минут отправляется пароход за границу… Смерть братца повергает меня в тяжкую болезнь, нужно лечиться водами, — вот мой паспорт — всё в исправности, — как видите, — недвижимости я никакой не имею, понимаете? Что-с? Задумались?..
Измов (в бешенстве). Понимаю, что мой холоп издевается надо мною…
Сердоболин (переменив тон). Ошибаешься, Ксенофонтушка, — я не холоп, а господин твой… Да! Я твой господин с той минуты, как мы с тобою побратались… Ты для меня работал десятки лет, ты для меня обманывал, для меня клеветал, для меня обсчитывал, для меня ябедничал, для меня развратил сына твоего благодетеля, — всё для меня, — слышишь ли? Осталась последняя служба, последний оброк — не скряжничай же, расплачивайся… и расплачивайся сейчас же… Вот часы; уже прошло пять минут! С каждою минутой я прибавляю 10 тысяч и — моё господское слово верно…
Измов (вне себя). Бездельник… Лжец! Клеветник! Не выведи меня из терпенья…
Сердоболин. Двести десять.
Измов. Я убью тебя! (Бросается на Сердоболина).
Сердоболин. Была пора и прошла, Ксенофонтушка, — много пожито, много попито — на кровавые денежки… а от них не здоровится! Где тебе, хилому? Хоть на кулачки, так не совладать со мною… Ксенофонтушка! Убил две минуты — двести двадцать, двести тридцать…
Измов (в отчаянии). Создатель! И выносить это всё — и не отмстить… Быть в такой власти у этого негодяя… Демон проклятый! Демон-соблазнитель…
Сердоболин. Двести сорок…
Измов. Нет! Это слишком! Люди! Люди!..
Лакей (вбегает с запиской). Ездовой от Максима Петровича — очень нужное.
Измов. От Максима Петровича… Хорошо, — ступай…
Очень нужное… (Развёртывает поспешно записку, читает её про себя, роняет её наземь и падает без чувств в кресла).
Сердоболин. Что это с ним! Ай! Никак удар! Эй! Кто там?.. Что я? Забылся! Надобно посмотреть прежде. (Поднимает записку и читает). «Любезный друг — прими меры — всё открыто: жги бумаги — я могу задержать лишь на полчаса… Или ты погиб и другие»… Ге! Ге! Вот оно что! Что ж теперь делать… Оставить его — пусть умирает, — или звать на помощь… Ведь как умрёт — прощай, пожива! Может быть, слышали шум, как мы боролись, — да и, кажется, он лицо себе оцарапал, — ещё привяжутся ко мне, задержат… Вот задача! А меж тем — уж он холодеет… Что делать? Нет! Опасно — уж живи, так и быть, Ксенофонтушка… Прощай на век… Свет велик… Ещё есть, где поручиться… И после этого будешь говорить, что я не великодушен?.. (Звонит сильно в колокольчик и зовёт на помощь).
Вашему папеньке дурно сделалось, оттирайте, оттирайте его… А я побегу за доктором… (Поспешно уходит).
1836 г.
В третьем томе «Сочинений князя Одоевского» напечатана, между прочим, «домашняя» драма под названием «Хорошее жалованье, приличная квартира, стол, достаточное освещение и паровое отопление». Сколько ума, наблюдательности, тонкого знания жизни, сколько глубокой и страшной иронии в одной этой драме! Одно такое произведение могло бы составить иному прочную и завидную известность. Содержание очень просто. В семейство, где отец пуст, важен и плутоват, мать — женщина, которой лет угадать нельзя, кокетничающая своими ножками, сын — избалованный дерзкий мальчик с ухватками взрослого негодяя — в такое семейство нужен учитель. И вот с рекомендательным письмом в руке является юноша благородный и робкий, бедно и дурно одетый, не умеющий ни стать, ни сесть. Отец семейства делает ему, окончившему курс в университете, экзамен из чистописания и правописания и находит, что он в том и другом «очень слаб». Мать начинает с ним кокетничать и прямо делает ему вопросы: женат ли он? Не имеет ли намерения жениться? Не влюблен ли? Молодой человек, озадаченный отцом семейства, уже потерял всякую надежду получить место, но Глафира Ильинишна успокаивает его словами: «О, не бойтесь, — он таков только с вида, любит покричать, поважничать, но, впрочем, будьте спокойны, — он ни во что, ни во что не вмешивается; вы будете знать одну меня; что вам нужно, чем вы недовольны — идите прямо ко мне… (Показывая на дверь). Вот эта дверь всегда будет для вас отворена. Да подвиньтесь поближе…»
Неошибочная догадка поражает благородного юношу, — а тут приходит сын и говорит без обиняков: «Слушай, если хочешь у нас оставаться, так будь по-моему, а не по-ихнему». Мысль быть льстецом при отце, угодником при сыне и при матери приводит его в ужас; он готов бежать… Но ему приходит на память черный хлеб, грубый хозяин, требующий за квартиру, нетопленая квартира и, заглушив в душе остатки школьных бредней, он бросается в дверь, которую отворяет ему горничная Глафиры Ильиничнны… И он погиб! Погиб благородный и теплый юноша бесславно и неизбежно! Осквернились чистые порыванья и заглохли без следа и возврата! Растленная душа… в пошлом довольстве бесплодно погасла. Но, впрочем, что говорим мы? В нас, кажется, тоже заговорили «остатки прошлых школьных бредней»? Можно ли называть человека погибшим, когда вдруг после нищеты и холода он очутился в теплой и светлой квартире, почувствовал себя хозяином пяти тысяч в год жалованья? Но этого мало? через десять лет — он уже имеет двести тысяч капиталу и прекрасное место с жалованьем, столовыми и квартирными. Правда, большую часть денег достал он, женившись на Марье Ивановне в угодность своему «благодетелю», а другую имеет в виду по векселям с прежнего своего ученика, которому давал деньги за жидовские проценты на уплату карточных долгов, прикрываясь именем «подставного». Но старик умрёт — и он сделается обладателем Марьи Ивановны; Ванюшка получит наследство и заплатит ему по векселям.
«Ну вот, — говорит он, — и философия! Что она значит? — Сущий вздор! Думал ли, гадал ли я когда-нибудь, сидя в моем пестрядинном халате, что я… я — и на таком месте! и такое жалованье! Да, я, я скоро буду значительным лицом! Тьфу! чудеса в этой жизни происходят! Ну, Ксенофонт Григорьевич! Право, не дурно! Правда! Дорогонько пришлось… Унижение, такое унижение, что подумать страшно! Нет, нет, да и загрызет в сердце… Нечего сказать, подлость, ужасная подлость»… А между тем эти редкие вспышки сознания уже не мешают ему обделывать свои дела успешным образом, яснее сказать — мошенничать на все руки. Через тридцать лет с того дня, как переступил порог дома своего «благодетеля», он уже сам сделался владельцем этого дома и разорил прежнего своего ученика, завладев всем его имуществом. Он уже человек значительный, имеет двух дочерей, но и дочери от него бегают.
Он бы и еще продолжал жизнь очень самодовольно, если б один негодяй, который прежде помогал ему плутовать, не вздумал и себя успокоить на старости и не потребовал от Измова двухсот тысяч. Негодяй так ловко всё устроил, что нужно было или отдать двести тысяч, или самому ждать беды. Это вместе с другим очень важным несчастием так взбесило Измова, который ласкал себя гордою мыслью, что никто не в состоянии его переплутовать, что почтенный человек этот подвергся смертельному удару. Все лица в этой драматической сцене натуральны и являются перед нами как живые. С замечательным искусством изображен, между прочим, характер «кабинетного гостя» — гостя, какого не дай Бог никому принимать у себя!
Из свершений Одоевского 1830-х годов надо отметить его пьесу «Хорошее жалованье»… (1836 г.) — сцены из чиновничьего быта, явственно предвосхищающие «Доходное место» А. Н. Островского (1856 г.). Изображая мир чиновников — карьеристов и лихоимцев, — Одоевский видит одну опасность для него — в лице «чиновников-литераторов из хороших фамилий». Выведенный в этой пьесе представитель таких чиновников молодой граф А. Рельский, сочинитель повестей сатирических и фантастических (фигура несомненно автобиографического порядка), является в то же время чиновником, исключительно добросовестно относящимся к своим обязанностям и безжалостно преследующим всякие чиновничьи злоупотребления
Источники текста:
Одоевский В. Ф. «Сочинения», в 3-ёх т. Т. 3. СПб., «Иванов», 1844 г. С. 231—306.
Некрасов Н. А. «Полное собрание сочинений и писем», в 15-ти т. Т. 12, кн. 2. СПб., «Наука», 1995 г. С. 40 — 43, 306.