Хорошего понемножку (Успенский)/РМ 1886 (ДО)
| Хорошаго понемножку : Деревенскія размышленія |
| Опубл.: 1886. Источникъ: az.lib.ru со ссылкой на журналъ «Русская мысль», 1886, книга I, с. 245—259 |
ХОРОШАГО ПОНЕМНОЖКУ.
править— Вотъ это хорошо! — сказалъ я громко, вслухъ и удивился: я былъ въ комнатѣ одинъ, кругомъ была мертвая тишина темной осенней ночи; мертвымъ сномъ давно уже спала деревня, и все это, то-есть и мертвый сонъ деревни, и черная осенняя ночь, такою идеально-невозмутимою тишиной налегало на весь домъ, въ которомъ я живу, и такимъ идеальнымъ беззвучіемъ наполняло комнату, гдѣ я читалъ книгу, что я невольно былъ удивленъ, услыхавъ звуки собственнаго своего голоса.
Сообразивъ, однако, очень скоро, что звуки голоса, нарушившіе мое уединеніе, принадлежатъ мнѣ и никакого иного собесѣдника, кромѣ меня самого, въ комнатѣ нѣтъ, я, все-таки, продолжалъ чему-то удивляться. «Чему же?» — спрашивалъ я самого себя и въ отвѣтъ мнѣ опять припоминалась та же, нечаянно вырвавшаяся фраза:
— Вотъ это хорошо!
Наконецъ, я понялъ: хорошо! — вотъ то слово, которое меня удивило, и удивило не только какъ простой звукъ, нарушившій мертвую тишину комнаты, а какъ нѣчто неожиданное, нѣчто давно-давно небывалое. Давно уже я живу въ этой самой деревенской комнатѣ и давно уже я до поздней ночи зачитываюсь въ ней то книгами, то газетами, большею частью рисующими и объясняющими современную дѣйствительность, и, право, эта современная дѣйствительность что-то до крайности рѣдко стала давать возможность вымолвить это простое слово «хорошо!»
Но что особенно было удивительно, такъ это то, что рѣдкостное «по нонѣшнимъ временамъ» слово вырвалось у меня послѣ перелистыванія одной изъ тѣхъ книгъ, которыя всегда производили на меня удручающее впечатлѣніе: книга толстая, огромная, тяжеловѣснѣйшая, фунтовъ пять вѣсомъ, книга, вся состоящая изъ клѣтокъ, на подобіе пчелинаго сота, причемъ въ каждой сотовой ячейкѣ торчитъ крошечная цифра, нолики, запятыя, послѣ которыхъ тамъ, гдѣ-то внизу, торчатъ какія-то особенно маленькія цифирки, дробики какіе-то ядовитые, — словомъ, книга статистическая.
Боюсь я этихъ книгъ съ давнихъ временъ, и всякій разъ, когда въ руки мои попадаетъ что-нибудь вродѣ «статистическихъ данныхъ по N-скому уѣзду», я чувствую, что рука моя уже устала ее держать, хотя вѣсу въ ней всего фунта два, и что я почему-то долженъ положить эту книгу на нижнюю полку этажерки, положить и почему-то непремѣнно тяжко вздохнуть. Конечно, мое томленіе при видѣ такихъ книгъ не похоже на недоумѣніе одного изъ моихъ деревенскихъ сосѣдей, тщетно пытавшагося понять дѣло, которое дѣлалъ у насъ въ деревнѣ присланный земствомъ статистикъ.
— И что за чудо! — говорилъ недоумѣвающій обыватель. — Чиновникъ — не чиновникъ, а бумага при ёмъ съ печатью… Ходитъ въ русской рубахѣ, всякую малость записываетъ и все жалѣетъ, мужиковъ все жалѣетъ! Сейчасъ, напримѣръ, мужиковъ сосчитаетъ, а посля того бабъ, и сейчасъ онъ этихъ самыхъ мужиковъ изъ бабъ вычелъ, да ребятъ съ коровами соединилъ, да тою-жь минутою вцѣпился себѣ въ волосы (курчавый такой парень), глазъ съ бумаги не спускаетъ, а самъ вопитъ: «Пропала, говоритъ, Расея! Черезъ пятнадцать годовъ всѣ вы, почиваловцы, должны прикончиться и съ малыми дѣтьми!» И неужто-жь это въ самомъ дѣлѣ оказываетъ, ежели мужиковъ-то изъ бабъ вычесть?
Разница между моимъ томленіемъ при видѣ «статистическихъ данныхъ по N-скому уѣзду» и недоумѣніемъ крестьянина, сомнѣвающагося въ возможности, чтобы данныя эти «оказывали» что-нибудь путное, и тѣмъ болѣе такое, послѣ чего можно вцѣпиться въ курчавые волосы и завопить: «Пропала Расея!» — разница между нами въ томъ именно и заключается, что я достовѣрно ужь знаю полнѣйшую возможность этихъ ноликовъ, маленькихъ цифирокъ, крошечныхъ дробиковъ сокрушить меня своею неотразимостью и несомнѣнностью. Не будь этихъ толстыхъ книгъ, я бы, какъ непосредственный наблюдатель надъ житьишкомъ обывателей N-скаго уѣзда, наблюдая это житьишко, положимъ, хоть въ окно моей комнаты и въ размѣрахъ уличной жизни, доступной наблюденію изъ этого самаго окна, зналъ бы «вообще», что житьишко это «плохо», «рвано» и убого, но не зналъ бы, до какой степени это рваное, плохое и убогое неотразимо, неизбѣжно и вѣковѣчно для этого житьишка. А вотъ этой-то неизбѣжности и учитъ меня толстая книга, безъ книги я, быть можетъ, порадовался бы, глядя въ окно на этого мужика, который съ такимъ трескомъ и въ такомъ великолѣпномъ расположеніи духа промчался мимо меня на своемъ «одрѣ», — порадовался бы и подумалъ, быть можетъ, что вотъ человѣкъ, бѣднякъ, очевидно, судя по одру, поправился въ дѣлахъ, что-нибудь выгодно продалъ и вотъ теперь «на радостяхъ» подгулялъ; но загляни я въ «книгу» съ ноликами и дробинами, и тамъ я тотчасъ же узнаю, что никакихъ фантазій мнѣ невозможно прилагать къ подгулявшему мужику; тамъ я узнаю, что онъ мчится на одрѣ потому, что (на основаніи статистическихъ данныхъ) долженъ былъ продать одну изъ двухъ лошадей, что онъ скоро (на основаніи тѣхъ же данныхъ за десятилѣтній періодъ) долженъ перейти въ разрядъ безлошадныхъ, а потомъ долженъ пропиться въ пухъ и прахъ, и что, въ концѣ-концовъ, хотя онъ и валяетъ теперь на одрѣ и горланитъ «рябинушку», но что, въ сущности, онъ уже значится въ 23 % смертности при 20 % рождаемости, что, собственно, онъ будущій трупъ, хотя и оретъ пѣсни, а что лошадь, на которой онъ промчался, хотя по виду и лошадь, но въ дѣйствительности только тѣнь, дробь 0,5, обреченная на исчезновеніе вмѣстѣ съ хозяиномъ.
Вотъ отчего мнѣ всегда жутковато смотрѣть на эти толстые статистическіе соты, съ ноликами и маленькими ехидными цифирками, ехидно прячущимися въ самомъ нижнемъ уголкѣ статистической ячейки. Слово плохо камнемъ ложится на душу послѣ всякой такой толстой книги, и вотъ почему я былъ до крайности удивленъ, когда ночью, держа въ рукахъ именно одну изъ такихъ пятифунтовыхъ книгъ, испещренныхъ клѣточками, ноликами и прочими ядовитыми штуками, могъ воскликнуть съ полною искренностью:
— Вотъ это хорошо!
"Еще въ концѣ 1883 г., — читалъ я въ самомъ началѣ толстой книги, которая была въ моихъ рукахъ[1], — въ банкъ поступило нѣсколько дѣлъ (разсмотрѣнныхъ въ январѣ 1884 г.), по коимъ крестьяне, очевидно, плохо понимая нѣкоторые пункты заключенныхъ ими условій, обезпечили исполненіе этихъ пунктовъ очень крупными неустойками. Условія сдѣлокъ и другія полученныя совѣтомъ свѣдѣнія показали, что назначеніе крупныхъ неустоекъ бываетъ не только средствомъ устрашенія, но нерѣдко дѣлается изъ разсчета на неисполненіе крестьянами темныхъ для нихъ пунктовъ и на взысканіе съ нихъ неустоекъ. Въ такихъ случаяхъ совѣтъ разрѣшалъ ссуды условно, именно съ тѣмъ, что разрѣшеніе это должно войти въ силу лишь при согласіи продавца на исключеніе изъ сдѣлки условія о неустойкѣ или на ограниченіе неустойки такимъ размѣромъ, при которомъ она имѣла бы смыслъ только пробужденія къ срочному платежу, но не способна къ постоянному обремененію крестьянъ…
"Первый такой случай былъ слѣдующій: крестьяне-переселенцы купили большой участокъ земли, дали въ задатокъ 2,000 р., внесли въ отдѣленіе банка болѣе 10,000 рублей доплаты, просили ссуды около 48,000 рублей, а остальныя деньги обязались уплатить въ четыре полугодовыхъ срока съ процентами по 10 на 100, а съ обезпеченіемъ каждой срочной уплаты неустойкою въ 3,000 рублей. Изъ всѣхъ обстоятельствъ, полученныхъ банкомъ съ мѣста, было ясно, что покупщики не въ состояніи исполнить принятыхъ ими на себя обязательствъ, а продавецъ не упуститъ случая воспользоваться каждою неустойкой. Было очевидно, что если разрѣшить ссуду на предложенныхъ сторонами основаніяхъ, то черезъ полгода, а много, много черезъ годъ, всякая возможность уплатъ для покупщиковъ прекратится, они будутъ окончательно разорены.
При такихъ условіяхъ, совѣтъ нашелъ необходимымъ разрѣшить ссуду, подъ условіемъ разсрочки доплаты на пять лѣтъ, безъ неустоекъ…
«Совѣтъ банка не считаетъ возможнымъ оказывать въ одинаковыхъ размѣрахъ помощь всѣмъ крестьянамъ, не дѣлая никакого различія между людьми состоятельными (могущими производить большія затраты изъ собственныхъ средствъ) и наиболѣе нуждающимися. Такъ какъ банкъ учрежденъ для облегченія крестьянамъ покупки земель, то необходимо согласовать степень облегченія покупки съ размѣромъ нужды покупщиковъ, выдавая особенно нуждающимся большія, а наиболѣе состоятельнымъ сравнительно меньшія ссуды и отказывая въ ссудахъ для покупки земли крестьянамъ многоземельнымъ и вообще очень состоятельнымъ».
Читалъ я такія строчки на первыхъ страницахъ толстой красной книги и глазамъ своимъ не вѣрилъ. Что же это такое? — думалось мнѣ. — Развѣ бывало когда-нибудь въ учрежденіяхъ такого рода что-нибудь подобное тому, что вотъ сію минуту я читаю, что напечатано крупными буквами на казенной бумагѣ, на казенныя деньги? Да неужели, наконецъ, можно въ самомъ дѣлѣ поступать съ мужикомъ по-человѣчески? Вѣдь, во всѣхъ тѣхъ случаяхъ, о которыхъ я только что прочиталъ, обыкновенно должно бы быть дѣлаемо совершенно не то, о чемъ я читалъ. Обыкновенно въ такого рода учрежденіяхъ не только не должно бы быть ни малѣйшихъ разговоровъ, которые рисуются между строкъ удивительнаго отчета, но, напротивъ, все дѣлалось бы въ угрюмомъ и мертвенномъ молчаніи. Не люди, мужики и господа, входящіе въ сдѣлку, должны бы (такъ мы привыкли думать) занимать банковое начальство, а только марки, штемпеля нотаріусовъ, росчерки предсѣдателей и т. д. Есть марки на такихъ-то и на такихъ-то актахъ? Нотаріусъ утвердилъ? Проштемпелевано ли тутъ и прощипнуто ли щипцами тамъ? Вотъ все, что нужно, по нашему, окрѣпшему въ насъ, обывателяхъ, мнѣнію, дѣлать чиновнику такого учрежденія и чего мы можемъ ожидать отъ его вниманія къ намъ. Прощелкнуто, проштемпелевано — и довольно. Одинъ молчаливый человѣкъ, почиркавъ перомъ въ книгахъ и прихлопнувъ бумаги о сдѣлкѣ новымъ штемпелемъ, не поднимая глазъ, перешвыриваетъ бумаги другому молчаливому чиновнику, въ другую, сосѣднюю проволочную клѣтку, а тотъ тоже, попачкавъ бумаги въ разныхъ мѣстахъ своимъ перомъ, перешвырнетъ въ третью клѣтку… «Въ кассу!» — послышится, наконецъ, гробовой голосъ, и скоро молчаливый кассиръ, помочивъ пальцы въ мокрой губкѣ, примется отсчитывать деньги, — вотъ и все; мужики ушли бы по домамъ, не зная, какую механику подвелъ подъ нихъ своекорыстный продавецъ, а своекорыстный продавецъ ушелъ бы съ веселымъ сознаніемъ въ тайникѣ души, что на его вѣкъ «дураковъ хватитъ».
Не входить же этому человѣку, сидящему въ проволочной клѣткѣ, въ разговоры съ мужикомъ о его нуждѣ, о томъ, что нѣтъ ли въ этой сдѣлкѣ подвоха, не запутается ли онъ, совершивъ эту сдѣлку? Какое ему дѣло? Бумаги въ порядкѣ и все тутъ. Его дѣло въ томъ, чтобы въ бумагахъ не вкралась какая-нибудь неточность, чтобы начальство ему нахлобучки не сдѣлало за несоблюденіе формальностей, а думать и безпокоиться о томъ, кто изъ этихъ людей, продавецъ или покупатель, разорится и кто подъ кого подвелъ механику, — это ужь до него совершенно не касается.
Вотъ какъ споконъ вѣка привыкли думать о чиновникѣ мы, ничтожные россійскіе обыватели, убогія хижины которыхъ споконъ вѣка ютятся у самаго подножія того величественнаго Эльборуса, которому названіе «бюджетъ». И вдругъ оказывается, что казенный человѣкъ начинаетъ относиться къ намъ, закоренѣлымъ неплательщикамъ и недоимщикамъ, ежеминутно оглашающимъ стройное зданіе «предположенныхъ къ поступленію доходовъ» волчьимъ воемъ о неурожаѣ, о нуждишкѣ, о «милостынькѣ Христа ради, батюшко!» — оказывается, что къ такому-то обреченному быть вѣчно виноватымъ человѣку казенный человѣкъ начинаетъ быть въ самомъ дѣлѣ внимательнымъ. Когда это бывало на Руси, чтобы бѣдному давали больше, чѣмъ богатому, когда сами неплательщики въ собственныхъ своихъ сельскихъ кассахъ, въ своихъ ссудо-сберегательныхъ товариществахъ ни за что не сдѣлаютъ этого и дадутъ взаймы денегъ непремѣнно богатому, у кого есть лошадь, а ужь никакъ не тому, у кого «ничего нѣтъ», т.-е. никакъ не тому, кому именно и нужна помощь. Нѣтъ! Никогда ничего подобнаго на Руси не бывало. Никогда небывало, чтобы тѣ, отъ кого зависитъ все наше неплательщицкое существованіе, входили бы въ самомъ дѣлѣ въ наше положеніе, заботились бы въ самомъ дѣлѣ о нашемъ благосостояніи, старались бы всмотрѣться въ самый корень нашего житьишка и всевозможнаго зла, которымъ оно опутано, и уничтожить это зло въ самомъ его источникѣ, въ основаніи. А вотъ въ тѣхъ страницахъ толстой книги, которую я читалъ, сказывается совершенно новый пріемъ въ отношеніяхъ казеннаго человѣка къ неплательщику, — пріемъ по истинѣ необыкновенный, диковинный для насъ и какой превосходный, правильный, подлинный, «настоящій» въ полномъ смыслѣ слова. Помочь бѣдняку, — это справедливо, благородно; не дать въ обиду темнаго человѣка и не дать ему разориться, — это значитъ не только быть вполнѣ справедливымъ къ темному человѣку, но также значитъ стремиться уничтожить сразу, однимъ справедливымъ и простымъ, человѣчески понятнымъ дѣломъ массу общественнаго зла; не войди банкъ въ положеніе мужика, мужикъ бы запутался, не заплатилъ; продавецъ подалъ бы во взысканію, пріѣхалъ бы приставъ, сталъ бы описывать имущество, мужики стали бы сопротивляться, и вотъ дѣло, острогъ, скамья подсудимыхъ; а дома разстройство, тоска, пьянство съ тоски и бѣдности, воровство другъ у друга и у сосѣдей, — и вотъ вамъ обыкновенная неплательщицкая маята жизни. Ѣздятъ пристава, становые, взыскиваютъ; суются и сулятъ золотыя горы адвокаты; идетъ напрасная трата послѣднихъ копѣекъ; растетъ недоимка; растетъ нищета; растетъ зло и настаетъ та сумрачная, рваная, неопрятная, невеселая, нескладная, неумная тягота и жизнь изо дни въ день, которую десятки лѣтъ подрядъ влачитъ нашъ деревенскій обыватель.
Нѣтъ, мы давнымъ давно отстали вѣрить, чтобы нужды нашей жизни могли быть въ самомъ дѣлѣ удовлетворены и, главное, чтобы онѣ въ самомъ дѣлѣ достойны были даже собственнаго-то нашаго, обывательскаго, вниманія. Напротивъ, мы до мозга костей проникнуты несомнѣнностью того, что «въ самомъ дѣлѣ», выполняемое надъ нами всевозможными способами, есть нѣчто главное, важное, передъ чѣмъ не только могутъ, но даже и должны замолчать наши настоятельныя человѣческія потребности и нужды. Не въ самомъ дѣлѣ лечитъ у насъ докторъ и не на самомъ дѣлѣ учитъ учитель; докторъ знаетъ, что онъ лечитъ неизлечимое, учитель знаетъ, что онъ учитъ не тому, чему надо. И мировой судья судитъ не въ самомъ дѣлѣ и не въ самомъ дѣлѣ «за дѣло» дерутъ мужиковъ волостные суды. Все это и лечитъ, и учитъ, и будитъ, и сѣчетъ, и взыскиваетъ, зная, что въ корнѣ всей этой безплодной надоѣдливой суеты, изнуряющей всѣхъ, поселяющей въ душѣ всѣхъ ощущеніе неправды и тоски, что въ корнѣ всего этого лежитъ неудовлетвореніе въ простомъ, понятномъ, маленькомъ, но вполнѣ человѣческомъ. И вотъ именно въ этомъ-то «пріемѣ», удовлетворяя коренныя народныя нужды, сразу прекращать массу ненужнаго зла, среди котораго мы живемъ, и заключается то новое, диковинное дѣло, которое началъ дѣлать казенный человѣкъ.
Я вполнѣ увѣренъ, что читатель, живущій не у подножія бюджета-Эльборуса, гдѣ живемъ мы, недоимщики и неплательщики, а у вершины утеса-великана, ни за что не повѣрилъ бы тому, чтобы «серьезная, да еще непремѣнно суровая, неумолимая ложь» замѣняла въ нашемъ неплательщицкомъ обиходѣ жизни простое и важное дѣло, — въ такой степени, какъ объ этомъ рѣшаюсь повѣствовать я, человѣкъ, давнымъ давно обитающій у этого самаго подножія. А, между тѣмъ, это дѣйствительно такъ, и я сію же минуту приведу этому примѣры, взятые прямо изъ дѣйствительности сегодняшняго дня.
Отдѣленіемъ нижегородскаго окружнаго суда съ 23 по 30 сентября разсматривалось въ г. Горбатовѣ восемь дѣлъ о сопротивленіи крестьянъ властямъ. Для характеристики такого рода, какъ видите, нешуточныхъ дѣлъ (вѣдь, это бунтъ противъ власти!) сдѣлаемъ нѣкоторыя извлеченія изъ имѣющагося у насъ подъ руками матеріала[2]. «Обстоятельство, — читаемъ мы въ опубликованномъ отчетѣ, — подавшее поводъ къ сопротивленію крестьянъ д. Натальиной властямъ, очень прискорбно. Лядащій мужичонко, сутяга и кляузникъ, по фамиліи Мочаловъ, подалъ мировому судьѣ жалобу на общество д. Натальиной за неправильное будто бы лишеніе его надѣла въ теченіе продолжительнаго времени. Неизвѣстно, чѣмъ руководствовался г. мировой судья, только съ общества крестьянъ деревни Натальиной онъ присудилъ въ пользу лядащаго мужичонки 465 руб., на каковую сумму и выданъ былъ исполнительный листъ. Впослѣдствіи въ мировой съѣздъ представлена была справка казенной палаты, удостовѣрившая, что Мочаловъ никогда не принадлежалъ къ обществу крестьянъ д. Натальиной и поэтому права на надѣлъ никакого не имѣлъ. Приговоръ мироваго судьи былъ отмѣненъ, но въ промежуткѣ между этими двумя рѣшеніями успѣли произойти прискорбныя происшествія, вслѣдствіе которыхъ 10 человѣкъ попали на скамью подсудимыхъ, трое отбыли нѣсколько мѣсяцевъ предварительнаго заключенія и 6 человѣкъ должны еще отсидѣть по приговору суда. Дѣло въ томъ, что по исполнительному листу мироваго судьи приступлено было ко взысканію въ пользу Мочалова. Общество, чувствуя свою правоту, отказалось внести деньги добровольно, а когда судебный приставъ Штемпель, при содѣйствіи становаго пристава и сотскихъ, приступилъ къ отобранію скота, то крестьяне оказали сопротивленіе, вслѣдствіе котораго власти должны были отказаться отъ производства дальнѣйшихъ исполнительныхъ дѣйствій».
Вы видите, что въ корнѣ этого, посадившаго на скамью подсудимыхъ 10 человѣкъ народу, находится именно то несчастное существо, г. мировой судья, которое рѣшительно отвыкло считать простое и внимательное отношеніе къ людямъ за что-нибудь въ самомъ дѣлѣ важное. Не затрудни онъ мужиковъ, не сдѣлай онъ какого-нибудь непріятнаго постановленія, — словомъ, не омрачи онъ чьего-либо существованія, такъ ему будетъ казаться, что онъ бездѣйствуетъ. что и жалованье-то онъ получаетъ только потому, что обязанъ омрачать окружающее. И не думайте, пожалуйста, что такого рода дѣятелей я позволилъ бы считать себѣ умышленно злыми людьми, — нѣтъ! Посмотрите, что пишетъ корреспондентъ, передающій содержаніе процесса: "отличительную черту этого дѣла составляло отсутствіе взаимнаго раздраженія злобы съ обѣихъ сторонъ. Судебный и становой пристава подчинялись требованію закона и производили взысканіе хотя и добросовѣстно, но съ сознаніемъ, что подъ формальною законностью скрыто и прискорбное недоразумѣніе. Крестьяне, съ своей стороны, отстаивали авторитетъ міра противъ лядащаго мужичонки, хорошо сознавая, что власти тутъ не при чемъ, и потому, по свидѣтельству самого г. Штемпеля и другихъ, никакихъ оскорбленій, а тѣмъ болѣе насилій въ отношеніи личностей, производившихъ взысканіе, не было. Одинъ только истецъ Мочаловъ былъ предметомъ всеобщаго презрѣнія и ругани. Но и онъ не дождался даже конца исторіи и ушелъ, по собственному заявленію, потому, что ему «стало грустно».
Оказывается, какъ видите, что въ этомъ прискорбномъ дѣлѣ рѣшительно всѣ дѣйствующія лица самымъ достовѣрнымъ образомъ, что никакого дѣла нѣтъ, что есть, напротивъ, какая-то также для всѣхъ совершенно ясная чепуха, пустое мѣсто, что никакихъ самыхъ малѣйшихъ основаній не было для мироваго судьи налагать на натальевцевъ взысканія, что не было никакихъ основаній для мужиченки взыскивать съ натальевцевъ, что никакихъ основаній нѣтъ и не было для того, чтобы пріѣзжали становой и судебный пристава, что, наконецъ, даже самъ мужиченко заскучалъ отъ всей этой нелѣпицы, и, все-таки, въ концѣ-концовъ, изъ шести человѣкъ обвиняемыхъ по этому дѣлу трое приговорены къ тюремному заключенію на четыре мѣсяца и трое на восемь мѣсяцевъ. И все это совершилось при отсутствіи въ дѣйствительности какихъ бы то ни было оскорбленій, а тѣмъ болѣе насилій противъ личностей, производившихъ взысканіе; все это совершилось при полномъ отсутствіи «раздраженія и злобы», все это совершилось при «истинномъ безпристрастіи (слова корреспондента) господина прокурора (г. Щегловитова), проявившаго въ этомъ дѣлѣ много такта, сдержанности и отказавшагося даже отъ обвиненія четырехъ человѣкъ изъ числа подсудимыхъ…»
Словомъ, ничего существеннаго не было, не было даже ни малѣйшаго основанія, самаго малаго зерна для того, чтобы могло что-нибудь возникнуть, не только что дѣло о сопротивленіи властямъ, а вотъ возникло же, и на пустомъ мѣстѣ, тамъ, гдѣ ровно ничего не было и нѣтъ; вы видите суету, ѣзду приставовъ, разсылку бумагъ, скамью подсудимыхъ, тюрьму и предчувствуете разстройство хозяйства у этихъ шести подсудимыхъ, знаете даже, что и у четырехъ, которые оправданы, оно уже разстроено, ослаблено, да и сами они душевно разстроены, осрамлены — и все это только потому, что г. мировой судья привыкъ считать дѣломъ не живыхъ людей, а гербовыя марки, и всего этого въ поминѣ бы не было, если бы онъ такъ же просто, почеловѣчески былъ внимателенъ къ живому человѣку, какъ диковинно внимателенъ поземельный банкъ. Не было бы этой тяжеловѣсной чепухи, среди которой мы живемъ, которая насъ безплодно мучитъ, безплодно раздражаетъ, ослабляетъ охоту жить, работать и пріучаетъ жить постоянно съ ощущеніемъ какого-то камня, угнетающаго сердце.
Но это дѣло, о которомъ я только что разсказалъ, еще самое малое изъ числа тѣхъ дѣлъ, которыя творятся съ народишкомъ, живущимъ у подножія; въ этомъ дѣлѣ хотя и есть тюрьма, но всѣ дѣйствующія лица, по крайней мѣрѣ, понимаютъ, что все вышло изъ-за пустаго мѣста. И судебный приставъ, и становой приставъ знаютъ, что вздоръ, и мужики знаютъ тоже, что все это чепуха, — словомъ, здѣсь тюрьма является результатомъ всеобщаго пониманія безсмыслицы совершающагося. А бываетъ и не такъ; постепенная отвычка интеллигенціи относиться къ «народишку», какъ къ людямъ, и считать за людей самихъ себя дошла, по мѣрѣ практики, до такихъ размѣровъ, что стали созидаться такого рода грандіозныя дѣла, которыя, могутъ быть разрѣшаемы только батальономъ солдатъ, такъ какъ ни интеллигенція, ни народишко въ такого рода грандіозныхъ дѣлахъ просто-таки не въ состояніи понимать, въ чемъ дѣло, отвыкли говоришь другъ съ другомъ на человѣческомъ языкѣ и затѣваютъ возмутительныя дѣла только потому, что одинъ говоритъ объ одномъ, а другой совершенно о другомъ, точно глухіе, и вотъ изъ такихъ-то разговоровъ выходятъ дѣла, которыя не могутъ быть разрѣшаемы ничѣмъ инымъ, какъ появленіемъ батальона пѣхоты.
На скамьѣ подсудимыхъ (безъ этой мебели, кажется, въ настоящее время рѣшительно невозможно обойтись одной минуты) казанской судебной палаты 2 октября прошлаго года возсѣдало 26 человѣкъ татаръ, крестьянъ Бугульминскаго уѣзда, Самарской губерніи, обвинявшихся уже не просто въ «сопротивленіи» властямъ, а прямо въ возстаніи противъ установленныхъ закономъ властей[3]. Дѣло, какъ видите, уже и въ самомъ дѣлѣ не шуточное, — возстаніе! и точно, обвинительный актъ наполненъ фактами, свидѣтельствующими о чрезвычайномъ возбужденіи народной массы. Не только низшіе и средняго ранга чины, вродѣ урядниковъ, становыхъ и исправниковъ, ничего не могли сдѣлать съ сбунтовавшеюся массой, но ничего не могъ сдѣлать и самъ г. самарскій губернаторъ, нарочно прибывшій на мѣсто бунта 18 мая прошлаго года. Дерзость и грубость возмутившихся мужиковъ дошла до крайней степени, и когда губернаторъ, желая разобрать дѣло, позвалъ сельскаго старосту, то староста, подойдя къ нему, не снялъ даже шапки, а когда за это его арестовали; то вся масса надвинулась на губернатора и зашумѣла; когда пришлось арестовать еще одного татарина, болѣе всѣхъ шумѣвшаго въ толпѣ, то вся масса народа мгновенно вооружилась кольями, жердями и рычагами, съ криками и ругательствами двинулась къ, мѣсту, гдѣ былъ г. губернаторъ и другія должностныя лица. Губернаторъ, однако, не потерялся; онъ вошелъ въ толпу и сталъ уговаривать крестьянъ, чтобы они не кричали и бросили колья, но большинство отказалось бросить рычаги и кричало: «разбой! не поддавайтесь!» Въ это время съ дворовъ и проулковъ деревни выбѣжала толпа крестьянъ, среди которыхъ были и женщины, и, такимъ образомъ, толпа, бывшая на площади, еще болѣе увеличилась. Часть ея съ кольями и рычагами бросилась отбивать арестованныхъ татаръ и грозила смертью полицейскимъ, которые караулили арестантовъ. Всѣ полицейскіе бросили свои посты и скрылись, кто куда могъ. «Не имѣя никакихъ средствъ прекратить безпорядки, губернаторъ, въ виду наступившихъ сумерокъ, принужденъ былъ выѣхать изъ деревни. Какъ только экипажи губернатора и другихъ должностныхъ лицъ тронулись съ мѣста, толпа татаръ съ угрозами, крикомъ и гиканьемъ погналась за отъѣзжающими, бросая въ нихъ рычаги, палки и колья, притомъ, кто-то изъ толпы бросилъ въ экипажъ губернатора топоръ, рукоятка котораго коснулась плеча губернатора. Безпорядки не ограничились вышесказаннымъ. Ветеринарнаго врача Терентьева кто-то ударилъ палкой по ногамъ; даже ахуны и муллы, защищавшіе губернатора, были побиты. Досталось изрядно и урядникамъ; въ нихъ бросали колья и рычаги; волостной писарь Цвѣтковъ, спѣшившій вмѣстѣ съ волостнымъ старостой вслѣдъ за отъѣзжавшимъ губернаторомъ, получилъ отъ кого-то изъ толпы настолько сильный ударъ по головѣ, что до крови прикусилъ себѣ языкъ и вмѣстѣ со старшиной былъ спасенъ только тѣмъ, что ихъ обоихъ прикрыли въ телѣгѣ нѣсколько человѣкъ татаръ, насѣли на нихъ и такимъ образомъ укрыли отъ ударовъ. Точно также избѣжалъ насилій и приставъ Докшинъ, который дѣйствіями толпы и угрозами лишить его жизни былъ приведенъ въ такое нервное состояніе, что только на другой день могъ разсказать, какимъ образомъ удалось ему уѣхать изъ взбунтовавшейся деревни. Вслѣдствіе всего этого въ деревню Сулееву, оказавшую такое дикое сопротивленіе, былъ введенъ батальонъ солдатъ и тогда безпорядки прекратились».
Какъ видите, здѣсь бунтъ въ полной формѣ. А отчего онъ произошелъ, узнаемъ мы изъ процесса. Начальство, говорили татары, — хотѣли крестить его, татарина и магометанина, въ христіанскую вѣру. Дѣло, какъ видите, не маленькое.
Между тѣмъ, если мы обратимся къ начальникамъ и спросимъ ихъ, зачѣмъ они затѣяли такую ни съ чѣмъ несообразную вещь, какъ крещеніе татаръ, то начальники въ изумленіи отвѣтятъ намъ, что ничего подобнаго не было, что ничего подобнаго никому не могло придти въ голову, дѣло же состоитъ все въ томъ, что, въ видахъ прекращенія чумы рогатаго скота, начальство хотѣло ознакомить населеніе съ правилами и мѣропріятіями, выработанными по этому случаю земствомъ, и въ видахъ исполненія этихъ правилъ хотѣло помѣстить въ селеніи ветеринарнаго стражника, — вотъ и все.
Такимъ образомъ, начальство хлопочетъ, какъ оказывается, исключительно для блага этого народа: вводитъ у него страхованіе скота, чтобъ онъ не разорялся, учреждаетъ должность ветеринарнаго стражника, который долженъ слѣдить, опять-таки для пользы народа, не окажутся ли гдѣ-либо признаки чумы, чтобы тотчасъ же преградить ей дорогу, — словомъ, начальство приходитъ въ толпу съ самыми гуманными цѣлями, а толпа во всѣхъ поступкахъ начальства, во всѣхъ его словахъ, правилахъ, инструкціяхъ, увѣщаніяхъ и разъясненіяхъ собственными своими глазами видитъ и собственными своими ушами слышитъ только то, что начальство хочетъ его крестить въ христіанскую вѣру, и ни единаго слова не слышитъ о чумѣ!
— Примите ветеринарнаго стражника! Примите правила противъ чумной заразы! Платите 1½ коп. страховыхъ! — вопіетъ начальство.
— Не дадимъ себя крестить въ христіанскую вѣру! Не поддавайся, ребята! Хватай колья! Крестить хотятъ! Бей! — реветъ толпа.
— Вѣдь, страховка спасетъ васъ отъ разоренія! — надсѣдается начальство. — Вѣдь, иначе вы можете остаться совсѣмъ безъ скотины, безъ хлѣба; вѣдь, нечемъ будетъ кормить дѣтей!
— Ребята! — вопіетъ обезумѣвшая толпа, — хотятъ отбирать дѣтей, беременныхъ бабъ, будутъ брать къ стражнику и крестить тамъ ребятъ, когда родятся! Бери колья и топоры! Спасай свою вѣру!
Вотъ какъ умѣютъ у насъ разговаривать народъ и интеллигенція и вотъ какъ они умѣютъ иногда понимать другъ друга.
А вѣдь такіе удобопонятные другъ для друга разговоры происходили между народомъ и интеллигенціей почти два мѣсяца подрядъ, прежде чѣмъ народъ не ожесточился до того, что потребовалось войско.
Въ мартѣ явились разговаривать въ д. Сулееву и разъяснять чумныя правила старшина Шараповъ и волостной писарь Цвѣтковъ. Жители татары не приняли этихъ чумныхъ правилъ, потому что это не чумныя правила, а угроза крестить татарскихъ ребятъ въ христіанскую вѣру.
Такъ удобопонятно разговаривали волостной старшина и писарь.
14 апрѣля пріѣхалъ въ д. Сулееву ветеринарный стражникъ и потребовалъ квартиру, причемъ въ такой степени по-человѣчески объяснилъ свою профессію и цѣль пріѣзда, что татары квартиры ему не дали и просили убираться вонъ, рѣшившись не пускать къ нему своихъ беременныхъ женъ.
Вслѣдствіе всего этого 18 апрѣля пріѣхалъ разговаривать и разъяснять чумный вопросъ становой приставъ и съумѣлъ такъ искусно разъяснить, что оставалось только приказать ничего не понимавшему старостѣ пріютить стражника на собственной квартирѣ. Но такъ какъ татары, все-таки, креститься не хотѣли, то 27 апрѣля собрали сходъ и потребовали отъ старшины, чтобы онъ изгналъ стражника изъ ихъ селенія, а въ противномъ случаѣ они его убьютъ. Вслѣдствіе чего стражникъ и поспѣшилъ убраться изъ деревни, пока живъ.
Для разъясненія этихъ новыхъ затрудненій 4 мая прибыли въ Сулееву исправникъ, становой приставъ, 4 урядника и ветеринарный стражникъ, все люди интеллигентные, и принялись разговаривать и давать указанія и разъясненія. Результатомъ этихъ разъясненій было то, что собравшаяся толпа заявила, что она не разойдется до тѣхъ поръ, пока немедленно не будетъ удаленъ стражникъ. «Во избѣжаніе безпорядковъ, исправникъ исполнилъ требованіе крестьянъ, тѣмъ не менѣе, народъ при отъѣздѣ стражника бросился на него и нанесъ удары».
Затѣмъ явился судебный слѣдователь, но крестьяне обвиняемыхъ не выдали.
За слѣдователемъ пріѣхалъ г. губернаторъ, а затѣмъ пришелъ и батальонъ, а такъ какъ батальоны обыкновенно не занимаются ни крещеніемъ, ни леченіемъ, то все и затихло.
Въ теченіе почти двухъ мѣсяцевъ интеллигенція и народъ разговариваютъ другъ съ другомъ о совершенно неподходящихъ вещахъ, — одни о чумѣ, а другіе о крещеніи, и по мѣрѣ этихъ разговоровъ и разъясненій простое мужицкое непониманіе постепенно переходитъ въ ожесточеніе.
Вѣдь, разъяснилось же на судѣ, продолжавшемся два дня, рѣшительно все, изъ-за чего вышло такое возмутительное дѣло, отчего же это не могло быть сдѣлано въ теченіе двухъ мѣсяцевъ, безъ скамьи подсудимыхъ, безъ ссылки, безъ тюрьмы? На судѣ обнаружилось, что страхъ татаръ д. Сулеевой быть крещеными вызванъ появленіемъ чумныхъ правилъ, потому, что образцы для вѣдомостей о заболѣваемости скота были составлены на русскомъ языкѣ, причемъ, для обращика, стояли примѣрныя случайныя русскія имена и фамиліи.
Напр., въ графѣ «домохозяева» стоитъ для образца «Сидоръ Ивановъ». Когда татары увидѣли это, тотчасъ же испугались и стали спрашивать: «Зачѣмъ же намъ даютъ русскія имена?» Въ 10 пунктѣ приложенной къ правиламъ инструкціи, въ перечнѣ, кого управа должна снабжать этими правилами, поименованы сельскіе старосты, врачи, учителя, священники, о муллахъ же не упоминается. Татары указывали на это г. Шулешкину, предсѣдателю управы, и говорили, зачѣмъ нашимъ мулламъ не давали (правилъ), а попамъ дали? Въ чумныхъ книжкахъ тоже о муллахъ не упоминается, а священники есть. Вотъ отсюда у нихъ возникло убѣжденіе, что будто бы ихъ будутъ крестить. Отсюда же и ненависть въ ветеринарному стражнику, который представился имъ явнымъ подтвержденіемъ слуховъ о томъ, что «въ татарскихъ деревняхъ будутъ поставлены этапы, гдѣ поселятся стражники; туда будутъ брать беременныхъ женщинъ и родившихся дѣтей будутъ купать въ холодной водѣ, и дадутъ татарамъ два имени — русское и татарское».
Вотъ все и дѣло, и, какъ видите, дѣло простое, даже просто глупое.
По вердикту судебной палаты дѣло о возстаніи этихъ темныхъ людей кончилось такъ: одинъ человѣкъ, по лишеніи всѣхъ правъ, сосланъ въ отдаленныя мѣста Сибири; по лишеніи всѣхъ особенныхъ правъ и преимуществъ, заключены на 4 года въ арестантскія роты; девять человѣкъ заключены въ тѣ же роты на 3 года и шестеро заключены въ острогъ на 8 мѣсяцевъ.
Судъ, дѣло извѣстное, идетъ «по формѣ», но доводить-то до этой огорчительной формы дѣла, въ корнѣ которыхъ лежатъ самыя элементарныя и безобидныя человѣческія требованія, — вотъ что обидно и тяжело.
И съ какимъ поэтому удовольствіемъ, радостію встрѣчаетъ общество всякую, самую малѣйшую попытку войти въ дѣйствительную народную нужду и удовлетворить ее просто и справедливо.
Вотъ почему нѣсколько строкъ толстой, тяжеловѣсной, исписанной цифрами книги обрадовали меня до такой степени, что я огласилъ темноту деревенской ночи громкимъ возгласомъ:
— Вотъ это хорошо!