Гребенка Е. П. Чайковский: Роман; Повести
К.: Дніпро, 1988.
ХВАСТУН
правитьВ обществе часто встречаются люди, которых почти всегда несправедливо смешивают со лгунами: это — хвастуны, хотя хвастун неделимое совершенно другого рода и часто не имеет ничего общего со лгуном. Черный лгун, умышленно марающий доброе имя своего ближнего самыми нелепыми рассказами, разве хвастун? И, напротив, добрая душа, хвастающая в трескучий мороз новым сюртуком, лихо облегающим стройную талию, хвастающая в ущерб собственному своему здоровью — разве лгун? Наши предки славяне постоянно отличались твердостью характера: свято сохраняли договоры, горой стояли за правду и, не утаю правды, любили прихвастнуть. «Кто против бога и великого Новагорода?» — говорили они в древности, говорили не шутя; а теперь, глядя на Новгород, считаешь эту фразу чистою шуткой. Прислушайтесь к нашей старине, разберите сказки времени Владимира, приглядитесь к богатырям, которые не мечом, а осью тележною истребляют рать могучую: махнет богатырь направо — улица, налево — переулок. Сел обедать богатырь, непременно съедает быка или барана, выпивает чан зелена вина да, пожалуй, еще разобьет и чан об землю: здесь видно преимущество физической силы, и этой силою сначала хвастает славянин. Завелись у него деньги, стал он торговать, разбогател — и уже забыта сила, уже он хвастает деньгами (а все-таки хвастает), уже нахваляется богатый торговец купить весь мир, пожалуй, с луною и звездами. Так хвастали предки наши; посмотрим, далеко ли мы отстали от них?
Прошли века, непобедимый Новгород развалился, рассыпался, погряз в болотах; его стены растрескались, обвалились; по ним преспокойно прогуливается коза; на площади бабы продают гнилые яблоки; два мужика тузят друг друга по случаю какого-то торгового недоразумения, третий стоит, преспокойно заложив руки за пояс, и кричит: знай наших!.. Мужик, прибивший противника, из одного села с зрителем, и зритель хвастает удачей земляка.
По Гороховой улице в столичном городе Петербурге идет без шапки мальчик лет пятнадцати; судя по пестрядинному халату, по изорванным сапогам и совершенному отсутствию жилета, галстука и прочего, вы узнаете в нем халатника, то есть, мастерового, который учится ремеслу по контракту на хозяйской одежде. Глядя на нетвердую походку халатника и мутные глаза его, вы с ужасом убедитесь, что несчастный пьян. Он идет, толкая встречных, ругается направо и налево и запевает какую-то нестройную песню. Вы полны негодования, у вас в голове созидается целое рассуждение о порче нравов столицы вообще и рабочего класса в особенности; но успокойтесь — мальчик только хвастает. Он относил к давальцу пару сапог; давалец — добрый человек: он дал ему выпить стакан черного пива, самого безгрешного, которым можно поить без всяких вредных последствий голубей и канареек; халатнику лежала дорога по тротуару, мимо мастерской медника: здесь были знакомые мальчишки — как не прихвастнуть?
Чего доброго, и сторонние люди подумают, что он большой, взрослый человек, коли ходит пьян по улицам, да и деньги, значит, у него есть; на что-нибудь, дескать, нарезался — и мальчик, хвастая, корчит пьяного.
Вот из-за угла, словно из земли, вырос будочник; серая рука его быстро вытянулась и схватила за шею халатника; и вслед загремели речи:
— Ах ты, шемотан этакий, волдырь! Пойдем-ка со мной!
— Пустите, дядюшка, — пищит мальчик совершенно трезвым голосом, — я бегу к хозяину, забранится…
— Дам я тебе, забранится… Пьянствовать на улицах… да беспорядки… А наш брат за все, про все в ответе… Пошел!
— Да ей-богу, дядюшка, я не пьян, еще и не ел сегодня… И пить мне не на что… Я хозяйский человек, вишь ты, ни одного кармана нет… И положить ничего некуда!..
Будочник видит, что мальчик точно не пьян и что даже у него карманов нет; он дерет его за ухо и пускает, приговаривая: «Не шемотанься по улицам, коли не пьян; не тебе, дураку, чай пить в компании; гол как сокол, а беспорядки чинишь… Вишь как подрал!.. Охо-ох! А ты отвечай!»
Халатник, зажав ухо ладонью, убегает бойким ровным шагом, очень похожим на крупную рысь. Два извозчика и саечник смеются.
— Что смеетесь, — замечает будочник, самодовольно и гордо поглядывая кругом. — На себе честь положил, а то бы ему вот как досталось!.. — и он начинает хвастать перед извозчиками.
Хвастуны телесной силой, так сказать, хвастуны-богатыри, теперь почти перевелись на Руси; их можно отыскать только между низшими слоями общества. Хвастун-богатырь почти всегда неграмотен или грамотен настолько, чтоб с грехом пополам прочесть «Бову Королевича». Бова Королевич для них идеал. Хвастуны этого рода являются на конных ярмарках, борются с лошадьми, поднимают тяжелые гири и кули, а иногда в порыве самозабвения берутся остановить экипажи или мельницу, хотя последняя попытка почти никогда им даром не проходит.
Первое место между многочисленными, более образованными хвастунами Российской империи, бесспорно, должны занять хвастуны-охотники. В этом случае, кажется, более виновата судьба, нежели люди. Тут действует, если хотите, какая-то непонятная сила охоты. Самый основательный, самый солидный человек, сделавшись охотником, начинает хвастать. Есть практическая аксиома: чем кто в чем-либо слабее, тем более он хвастает. Но здесь выходит явное противоречие этому общему закону хвастунов: здесь чем искуснее, чем страстнее становится в своем занятии человек, тем более хвастает. Ни знаменитая порода, ни высокий чин, ни важное место, ни почтенные лета, ни положение в обществе — ничто не сдержит охотника, если ему представится случай прихвастнуть. Почетный отец семейства, седой дедушка и безбородый внучек хвастают, словно взапуски.
Я знаю одного скупого старика, который давно когда-то выиграл процесс, разоривший вконец вдову с пятью детьми мал мала меньше. Этот скупец, по движению ли благодарности к судьбе за выигрыш, или по тайному отголоску совести, только решился пожертвовать в пользу бедных рубль серебра! Рубль серебра для скупца — сумма огромная; и вот начали спрашивать старика: «Правда ли, что вы даете бедным рубль серебра?»
— Совершенная правда, вот он! — и старик вынимал из жилетного кармана целковый. — Я решился, — говорил он, — из своей бедной благостыни пожертвовать лепту; пусть не говорят обо мне, что я бесчувственный; только дам с условием: когда просижу вечерок между охотниками и не услышу ни одного хвастливого слова.
— Ну, смотрите, господа! — говорили охотники. Надобно поддеть его, уж мы себя выдержим!
Старик улыбался и прятал в карман целковый.
В уезде, где живет скупой старик, не перечесть охотников; почти каждый день старику случается бывать с ними вместе; но вот уже пятнадцать лет носит он в кармане целковый!
После хвастунов-охотников с горестью должно упомянуть о хвастунах литературных. Литературный хвастун всегда очень много пишет, всегда страшно занят литературой, хоть никто не имеет удовольствия читать этих трудов; он по большей части, изволите видеть, пишет без подписи, пишет критики; надобно, дескать, ввести в литературу порядочный вкус, надобно поучить уму-разуму писателей. Вон он, литературный хвастун, преимущественно этим и занимается. Литературному хвастуну вообще не нравится ход и направление литературы, он хлопочет об улучшении. Хочет исправить и то, и другое, и третье, и жалуется, что сил не хватает, и кричит, не замечая, что решительно играет роль мухи, которая так наивно говорит: мы пахали!
Давно когда-то мне случилось быть здесь, в Петербурге, на вечере у одного чиновного человека; разумеется, общество было не литературное; но один человек важно уселся на диване и целый вечер толковал о литературе; сначала он ругал литераторов, недавно обруганных в журнале; видя, что слушатели сочувствуют ему, он перешел к противному и начал ругать хваленых литераторов; два-три сомнения было родилось из скромных уст чиновников, но громовое слово идея заставило замолчать их. Маленький оратор ругал писателей за идеи.
Идея — конек литературных хвастунов: на нем они выезжают здраво и невредимо из отчаянных несообразностей.
Обругавши совершенно всех писателей за идеи, оратор принялся разбирать их грамотность и кончил тем, что нет в России грамотного писателя, что все пишут с ошибками, как лавочники, и если бы не он исправлял их, плохо бы пришлось авторам! Разумеется, последнее он сказал тихо, с скромностью, словно поверял обществу великую тайну и просил не разглашать ее.
Безмолвно, с благоговением поклонились слушатели, когда оратор, взяв шляпу, оставил изумленное общество; с минуту продолжалось молчание, а потом пошли толки, которые кончились тем, что оратор прав, что он умный человек, что господа сочинители — печатные лгуны, врущие за деньги всякие сказки; что они только насмехаются над всеми да важничают, а расспроси об них порядочного человека, так выходит вот оно что… выходит просто дрянь, грамоте не знают, служить нигде невмочь, вот и пустились в сочинители — легкий хлеб!..
— Я давно это знаю, — заметил важный человек, — и решительно не читаю ничего…
— И я тоже, ваше превосходительство, — подхватил хозяин дома…
— Да оно, как подумаешь, только трата времени и больше ничего, — прибавили некоторые.
— Правда, правда! — подхватил хор гостей.
— Да кто этот человек? — спросил кто-то.
— Который отделал сочинителей?
— Положим, да.
— О, это, я вам скажу, голова того!..
— Чья?
— То есть, отличная голова! Столица ума!.. Грамота ему далась, нечего сказать; ну, да и служит по такой части…
— Где же он служит?
— Корректором казенной типографии — понимаете?! Хоть корректор и должен знать грамоте, но этот, кажется, был хвастун. Не правда ли?
Литературные хвастуны, ругая литературу и литераторов, имеют необыкновенную охоту знакомиться с литераторами и быть в литературных обществах, где они часто подличают и пресмыкаются перед литераторами. В своей компании литературный хвастун всегда отзывается об известном литераторе как о задушевном друге.
— Я N. N. говорю: «Да перестань, братец, дурачиться: опять ты написал дичь». — «Знаю, сам знаю, — ответил мне N. N., — да ведь не все смотрят на вещи твоими глазами; большинство публики это любит — вот и пишешь». «Счастлив ты, друг мой, — сказал я N. N., — что у меня нет времени. Журналисты заели; А. прислал антропологию; пишет: „Ради бога, разберите поскорее“; Б. — космосотомию просит отделать на все стороны; В. говорит: „Разругай, да еще политично, геодезию“ — куча работы, пообедать некогда!.. А то бы я, извини — служба службой, а дружба дружбой — разругал бы. Ну, да живи себе на здоровье…»
Подобные речи всегда изобличают литературного хвастуна.
Достойно замечания, что почти все офицеры, приехавшие с Кавказа, были задушевные друзья или с Марлинским, или с Лермонтовым, а чаще и с обоими, говорили и тому и другому покойнику ты, давали им денег, давали советы житейской мудрости, а часто и литературные, и присутствовали хоть издали при трагической кончине, как они выражаются.
В коридоре складывает печку печник-ярославец, русский человек, с бородкой, в сером армяке; две дамы, вероятно, встретились и, недалеко от печки стоя, разговаривают; одна из них молода и недурна. По коридору идет молодец; заметя дам, он переменяет походку, шевелит плечами, охорашивается, пробует слегка что-то напевать. Дамы не обращают на него внимания; молодец громко спрашивает печника:
— Давно здесь работаешь?
— Со вчерашнего дня.
— Хорошо. А по какой методе складываешь печку?
— Ась?
— Спрашиваю, по какой методе складываешь?
— Как, то есть?..
— Фу! Какой бестолковый! По какой методе? — тебя спрашиваю.
— Не могу знать, ваше благородие.
— Дурак, братец!..
И молодец пошел далее, искоса взглянув на дам.
В этом случае молодец нарочно ввернул слово метода, чтоб прихвастнуть, озадачить дам ученым словом: мы, дескать, не кто-нибудь, с мужиками и говорить не умеем, все больше на французских речах разговариваем, простой человек нас и не поймет… Куда ему, дураку!
Не удивляйтесь: у нас подобные явления не редки; мы часто простодушно хвастаем незнанием русской речи или обычаев. Я слышал, как один неглупый, по-видимому, человек, приехавший из Петербурга в провинцию, осматривал сельское училище, спросил крестьянского мальчика: «В котором часу вы делаете ваш тоалет?»
Верно, вам случалось когда-нибудь сидеть на станции и ждать лошадей; заметьте, если есть тут другие проезжие, особенно дамы, они говорят между собою по-русски… Но звенит колокольчик, у крыльца останавливается тройка, в комнату вваливается какой-нибудь гарнизонный поручик или черкес, и проезжие навстречу ему заговорят непременно по-французски: это, изволите видеть, чтоб задать тону. Причина одна — прихвастнуть хочется!
Есть люди, любящие прихвастнуть своим знакомством. Иной мелкий чиновник никак не скажет: я был у N. N., а непременно: я был у статского советника N. N. или у его превосходительства N. N.; в последнем случае он титул произносит торжественнее, будто и сам при сем случае производится в генералы; даже некоторые для важности своих знакомых коллежских советников производят в статские решительно без всякой видимой причины. Иной бедняк готов заложить последний вицмундир для того, чтоб иметь честь угостить у себя его сиятельство, или превосходительство, или, наконец, хоть статского советника, чтоб потом разблаговестить об этом по всем знакомым.
В провинции мне случилось слушать рассказ одного молодого, уже отставного человека, который, вводя в свой рассказ речи посторонних людей, беспрестанно титуловал себя ваше высокоблагородие.
— Боже мой, — заметила с душевным умилением одна дама, — какой молодой, а уж штаб-офицер!
— То есть, изволите видеть, — подхватил рассказчик, — это было в Польше; там уже всегда так: на службе — капитан, в отставку — майор; вот они и говорят: ваше высокоблагородие; оно почти и справедливо.
Дама, вероятно, имела на рассказчика свои виды, начала собирать справки: вышло наружу, что отставной майор служил поручиком, а в отставку вышел штабс-капитаном, что для краткости он откинул штабе и титуловался капитаном; а когда свыкся с капитанским чином, то рассудил, что он в отставке; а капитан, выходя в отставку, может получить майорский чин; он и начал понемногу приучать себя и своих ближних к майорскому званию. Желательно знать, до какого чина дохвастает этот человек, если поживет лет пятьдесят на свете?
После подобных можно поставить хвастунов-аристократоманов… Извините за длинное тяжелое слово; а без него нельзя обойтись. Эти люди воображают себя аристократами, хвастают своими знакомствами с аристократами, очень уважают древние роды и с благоговением произносят фамилии, записанные в бархатную книгу; они зябнут на всех гуляньях, где бывает высшее общество, и зевают на всех филантропических концертах часто в ущерб завтрашнему обеду…
Вот на тротуаре стоит человек основательной наружности, с усами; подле него тощий и бледный, и промеж них рисуется средний человек, в обширном смысле этого слова, то есть, и по росту, и по уму, и по состоянию, и по обществу. Он громко рассказывает своим слушателям про какие-то вечера у какого-то посланника…
— И ты там каждый вечер бываешь? — спросил человек с усами.
— Грешно было бы пропустить!..
— Истинно, — заметил бледный человек, — вот, смею спросить, я думаю, там богатый преферанс?!
— Фи! Как это можно!
— Что же они там делают? Любопытно бы знать!
— Умные люди сойдутся — свои современные вопросы: кто за свекловицу, кто против, кто за Роберта Пиля, кто против Роберта Пиля!.. Да так и режут против!.. А что Мегмет-али достается!.. Иногда вчуже о нем пожалеешь. А тут на кушетке какая-нибудь дама: вы с ней начнете пэтит козери, а там Тамбурини поет чудную арию… Словно на седьмом небе!.. О виравиза!.. — и средний зафальшивил итальянскую арию…
— А потом пройдутся по хересам да и марш по домам, — прибавил человек с усами.
— Как можно! Разве это в ресторации?.. Тут, mon cher, пища для души!.. Одна какая-нибудь козери тебя на целый век просветит… О миа брачиа!.. Тра-ла-ла-ла!.. Пим! Пум!.. Это удивительно хорошо выходит!..
— Да как ты попал туда? Признайся старому однокашнику.
— Очень просто: маркиз Дюкло, родной племянник Меттерниха, мне задушевный друг; вот я и говорю ему: «Как хочешь, Поль, а представь меня посланнику: люблю, братец, хорошее общество»; а он мне в ответ: «Я давно хочу, mon cher, тебе намылить голову, зачем ты не бываешь в нашем кругу. Едем сегодня?» — «Едем!» Вот мы и поехали; и теперь я там свой… О-го-го-го-го… о-о-о-о-о… До свидания, господа.
Неужели вы не согласитесь, что средний человек нахальный хвастун?
Впрочем, у нас почти каждый чиновник более или менее помешан на высшем обществе; но это своего рода болезнь; а мы рассматриваем собственно хвастунов, то есть людей, которые не выходят из общественного уровня здорового народонаселения.
Есть еще хвастуны на знакомство со всеми знаменитостями, какого бы рода эти знаменитости ни были, лишь бы о них говорили: будь это известный певец, музыкант, искусник, красавица, обжора, шарлатан, богач, великан, фокусник — ему все равно, говорили бы о человеке, и хвастун вотрется к нему хоть в переднюю, а после хвастает. Такой человек немного похож на медный грош, полежавший в кошельке с серебряными деньгами. Эти неделимые всегда толпятся около знаменитостей дня, если так можно выразиться. Теперь, когда пора оперы немного прошла, вы не услышите: «Я вчера обедал у Рубини» или «Когда я был у Гарсии, меня звал Тамбурини» и т. п. Теперь и Рубини, и Гарсии нет; теперь не в моде болтать об опере; теперь хвастуны на знакомства с знаменитостями осаждают цирки; они жмут руки Гверру и Лежару, кивают фамильярно наездникам, раскланиваются, как свои, с прислужниками, иногда подают голос, что такая-то лошадь похудела и не худо бы ей прибавить овса, и стараются сказать слова два-три наезднице, вроде: «Вы устали?» или «Вам жарко?» — воспользуясь временем, когда она поправляет башмак или подымает хлыстик, а потом… а потом спросите у них, о чем они говорили?..
Вредные хвастуны для общества — это хвастуны-волокиты, русские донжуаны, разумеется, на словах…
Кто их не видал на веку? Кто не смеялся и, наконец, не убегал от них? И кто, надо правду сказать, во дни самой ранней юности втайне не завидовал этим победителям сердец?
Хвастуны-донжуаны бывают более или менее безобразны, больны, бледны, истощены, бессильны. Почти все горбуны очень любят прихвастнуть своими любовными похождениями.
Обращаюсь к давнопрошедшему времени. Кто не помнит в одном департаменте чиновника бойкого на речах, но бледного, худого, вечно страдавшего флюсом, вечно подвязанного черным платком, вечно хваставшего своими интригами?.. Помните ли, друзья мои, те невыносимо скучные длинные вечера, когда, бывало, перед наградами начальник прикажет ходить после обеда и бедные чиновники, разойдясь в пять часов, соберутся к семи, уже пообедав, кто с Гавани, кто с Песков, кто с Петербургской стороны, усталые, измученные, соберутся и сядут вокруг длинных столов. Свечи тускло горят; начальник не приехал по причине метели; работать нечего, хоть домой иди… А если вдруг кто приедет?.. Этот вопрос всех удерживает, и труженики сидят, зевают, коротают время; но вот идет он, подвязанный черным платком, пожимает направо и налево руки, странно семенит ногами и уже в дверях начинает свое похождение: как шла розовая шляпка, как он ей сказал: «Куда? позвольте осведомиться»; как отвечала она сердито: «Идем своей дорогой», но, подойдя к фонарю, осмотрела его и переменила тон и проч. Молодые люди окружают его, немного погодя и старики осторожно вмешиваются в толпу, является смех, шутки, а между тем догорят казенные свечи, домой пора — и вечер как не бывал! — скучнейший вечер! — спасибо ему! Верно, вы помните его, нашего донжуана?.. Даже помните, как он на самом интересном месте рассказа, где дело доходит до какой-нибудь приятной развязки, вдруг вскрикнет, схватится за щеку и немного погодя скажет: «Ноют, проклятые!», а потом опять продолжает рассказывать, забывая зубную боль.
Впрочем, он, если вы его помните, был представителем хвастунов-донжуанов самого безгрешного вида; он всегда прикрывал свои похождения покрывалом Изиды; у него в рассказах никогда вы не услышите, бывало, не только фамилии или собственного имени, даже имени дома, где происходило происшествие, а иногда и улицы не хотел говорить. Он хвастал делами, а не лицами, и дурная сторона его была только та, что многие юноши, наслушавшись соблазнительных рассказов, могли слишком удариться в уличный романтизм и навлечь на свою голову кучу неприятностей.
Другой вид хвастуна-донжуана хвастает именами, старается, выказывая себя, чернить доброе имя честных женщин, сеет раздор, несогласия в семействах, бывает причиной поединков, на которых иногда и сам слагает свою безрассудную голову. Эти хвастуны хвастают по большей части тихо, с расстановкой, будто поверяя тайну, иногда глядят на кончик своего сапога, иногда на часовой ключик, а более устремляют глаза в потолок.
Еще бывали в прежнее время хвастунишки в этом роде из кочующих армейских офицеров, которые выпрашивали у всех знакомых барышень от 12 до 50 лет разные сувениры: кошельки, бисерные снурочки и тому подобную дрянь, собирали их, берегли и укладывали в походный ларчик, снабдив надписями вроде: «Анета бесенок», «Лиза ангел», «Маша душка» и прочее.
И под веселый час откровенности выкладывали на стол эту галантерейщину, торжественно восклицая: «Вот они! Все тут, господа, любую возьмите — она здесь!.. Вот что!..» и, разумеется, товарищи хором кричали: «Экая бестия! Собой неказист, а поди сравнись с ним!»
А иногда, под старость, какой-нибудь седой майор, скучая один в пустой хате, глядел на свои сувениры, припоминал и ручки, которые делали сувениры, и глазки, которые, давая их, глядели на него когда-то так приветно, — и радостно делалось майору, что был такой молодец, и грустно от того, что был… А теперь!.. Не дальше как вчера, благо бы кто, а то простая крестьянская девка так неловко сказала: «Стыдно тебе, дедушка!» Дедушка! Как должно быть страшно это слово старому холостяку!
Посмотрит на себя: он точно дедушка!
Оглянется кругом — и крутом все пусто: его прошедшее лежит за ним, словно безотрадная русская снеговая равнина; кое-где мелькают назади, в полусвете, могильные кресты [то] родных, то товарищей по школе, то служебных товарищей, а он один, решительно один; в прошедшем нет у него ни одной радости, в будущем — ни одной определенной надежды. Кругом пусто, только вдалеке, играя, носится черная стая галок; темным облачком реют они в вышине между черными тучами, то с радостным криком спускаются к земле и быстро несутся над пустою равниной… Но вот и они скрылись за горизонтом — быть буре!.. Вот повевает холодный ветерок с запада, а он один! Ему завидны галки: они дружно встретят метель, прижавшись друг к дружке: а кто прижмется к нему, одинокому? Жалкий старик!
Если вы увидите в обществе несколько человек юношей, изысканно, хоть и не всегда в такт одетых, если они ругают современные художества и смело берутся исправить ошибки Рафаэля, в таком случае бегите подальше от этих юношей: это хвастуны-художники. Эти добрые дети готовы серьезно сказать вам: «Да что сделал Брюллов? Или Бруни? Я лучше их сделаю!.. Им повезло — вот и все тут!» — убегите поскорее, а то вам станет совестно за хвастунов-художников.
В одной из провинций нашего обширного царства были у меня два знакомые, А. и Б. Как-то мы обедали вместе с ними у лица значительного в уезде; значительное лицо было одинаково как с А., так с Б., с В. и со всеми буквами уездного алфавита, очень изрядно накормило их — и буквы разъехались; но несколько дней спустя я слышал разговор:
— Вы были в воскресенье у значительного лица? — спрашивал кто-то.
— Да, имел эту честь, и можно сказать, неизъяснимое удовольствие, — отвечал А., — его превосходительство решительно очаровал меня.
— Вот как!
— Да!.. Вы не поверите, как этот человек умеет жить… Впрочем, я не знаю, за что он меня так любит: верите ли, принял как родного, обласкал… «Пожалуйте, говорит, сюда, садитесь сюда…»; сам стул подал мне — верите ли?..
— Почему же? Его превосходительство знает, кого как принять: вы сами старый штаб-офицер и не без веса в уезде, и то и другое.
— Ах, почтеннейший! Положим, оно так, да все-таки он генерал: этакое внимание лестно! А за обедом решительно закормил…
— Закормил?
— Уж будьте уверены, там кухня не какой-нибудь чета: как пошли трюфели, да фрикасе, да фрикадельки, язык проглотишь!.. А его превосходительство все упрашивает: «Вот этого, сосед, да того!.. Да покушайте, говорит, без чинов, по-дружески».
— По-дружески! Счастье вам, везде вам везет!.. А напитки были хорошие?
— Еще бы!.. Все засмоленное, да заморское; одна рюмочка даст на год здоровья, то вино, словно слеза, — светлое, другое темное, что твоя кровь, а третье пахнет, будто на цветнике гуляешь, когда пьешь…
А в другой комнате чей-то голос кого-то спрашивал:
— Так вы изволили быть в воскресенье у значительного лица?
— Носила нелегкая, — отвечал Б.
— Как-так?
— Да так, не будь соседское дело, да я бы и пяти минут не остался: хозяин, с позволения сказать, невежа: ни принять, ни занять, ни посадить не умеет…
— Своим генеральством занят.
— Да смотреть я не хочу на его чин; я и сам недалек от генерала; служил, так давно высшим был бы; с людьми и поважнее дружбу водил; нет, он передо мною не величается чином, а просто — не имеет тону, манеры, жить не умеет, мало жил с людьми хорошего общества… Вот что!
— По крайней мере, стол был приличный?
— Дрянь, братец!.. Ничего есть нельзя! Все такое грубое, мужицкое… Должно быть, у него какая-нибудь Матрена-кухарка варит… А вино — ужас!..
— Скажите!..
— Такая мерзость, что в рот взять нельзя… Судацкое кислое вино смешано то с ромом, то с сахаром, то с померанцами: вот и вина; отравиться можно человеку порядочному!..
Вам странно, что А. и Б. в один и тот же день были у одного и того же человека, сидели за одним столом — и говорят так различно? Они оба хвастают!.. Оба идут к одной цели, только различными путями… А…хвастает ласками и угощением генеральским, думая, пусть другие скажут: «Да, видно, А. славный человек, когда, его превосходительство так за ним ухаживает». Б. ругает и прием, и стол генеральский, думая: пусть другие скажут: «Да, видно, Б. на веку пожил с людьми и видел свет, когда его превосходительство, человек ласковый, ему кажется мужиком и вкусный генеральский стол он есть не может…»
Ни А., ни Б. не мифы, не создания мечты: это люди действительные; верно, вы найдете между вашими знакомыми подобных, хвастающих всеобщею любовью и необыкновенно ласковыми приемами? (Особливо к этому склонны дамы). Хотите видеть Б., пойдите в любую кондитерскую, кафе-ресторант, и если увидите господина, который ворчит, что ножи не остры, трюфели не душисты, белье не тонко, хлеб не выпечен, и капризничает, и меняет кушанья, поздравьте себя: это Б.; держите пари, что у него дома белье втрое толще, ножи в руки взять совестно и не только нет трюфелей, но и худо выпеченного хлеба часто не бывает.
Если человек знает, что будет в обществе, где соберутся люди запросто провести время, и нарядится в щегольское платье, то можно смело подозревать его в желании прихвастнуть.
Если человек явится на бал или в какое торжественное собрание, где все люди одеты нарядно, в простом неопрятном платье и если этот человек в таком отношении, что его не посмеют или не захотят попросить выйти, то этот человек решительно хвастун; он хвастает своей нравственной силой и нарушает принятые приличия, чтобы на себя обратить внимание.
Таких хвастунов можно легко отыскать между пожилыми капиталистами, богатыми дядюшками-холостяками, между непризнанными артистами и поэтами, а первых, то есть хвастунов-щеголей, так много, что не знаешь, в которую сторону и показать!.. Я полагаю, что из ста дорогих бархатных жилеток, так заманчиво разложенных на окне любого магазина, разве десять будут куплены для носки, а девяносто, обтянув грудь человека, не перестанут показываться на том же Невском почти С тою же целью, только, разумеется, с меньшею пользою для своих хозяев.
Хвастунов нарядами слишком много: они или отъявленные вековечные старички, или молодежь самая юная. Недаром сложили в прошлом столетии в народе присказку, что будто новопроизведенный прапорщик надел полную форму и в метель гулял по улице, а денщика заставил глядеть на себя из калитки.
— Ну, что? — спрашивал он денщика, возвращаясь домой.
— Ничего, ваше благородие!
— Хорошо?
— Хорошо, ваше благородие!
— Шпоры звенят?
— Звенят, ваше благородие!
— Эполеты блестят?
— Блестят, ваше благородие.
— Барышни смотрят?
— Глаз не отведут от вашего благородия!
— Ничего, братец, пусть их страдают!.. Согласитесь, что при таком направлении ума и сердца
человек легко решится есть целый месяц хлеб с водой и терпеть всякие лишения, лишь бы при удобном случае блеснуть своей оболочкой и заставить пострадать жестокую. И поделом! Не будь жестока к хорошему человеку!
Скупцы вообще народ скрытный и подозрительный, но страсть похвастать иногда заменяет даже основной их характер. В …ом уезде недавно еще жил, а может быть, и теперь живет помещик старых времен, у которого в гостиной на всех окнах лежит по серебряной монете, на карнизе печки постоянно блестит вычищенный червонец или полуимпериал, на столе живописно красуются две-три ассигнации, а в углу комнаты стоят три головы сахару. Этот помещик очень скуп, но он любит похвастать своим достатком; приезжайте к нему, и он сейчас станет извиняться, что вы его застали в таком беспорядке, что у него в гостиной валяется сахар, потому что недавно приехал с ярмарки, где запасается сахаром всегда пудами… Слово пудами помещик говорит с особенным выражением и, по врожденной скупости и подозрительности, беспрестанно посматривает на место, где положены деньги, особливо, если гость подходит к какой-нибудь монете…
Но, несмотря на почти всеобщую страсть хвастать состоянием и богатством, страсть, ведущую к разорению, есть люди, которые готовы сознаться в своей бедности или выдумать на себя карманную невзгоду, лишь бы прихвастнуть наградой. Так, говорят, один молодой хвастун продавал всем за пятьсот рублей отличный брильянтовый перстень, полученный в награду, перстень, стоящий полторы тысячи.
— Зачем вы его отдаете так дешево?
— Денег нет! А перстень я, пожалуй, еще получу!.. Мне на это везет!
Впрочем, эта продажа производилась на словах и в обществе, где бывали хорошенькие дамы. Перстня, полученного в награду, никто не видел, да и сам продававший никогда не получал; и если кто хотел дать на перстень задаток, то продавец не брал, обещая привезть перстень и тогда получить деньги сполна.
Бывают иногда между хвастунами хвастуны универсальные, хвастуны в обширном смысле этого слова, хвастающие всем без изъятия. Говорят ли об охоте, универсальный хвастун кричит: «Вот я когда-то сделал выстрел так выстрел!..»; заговорят ли о литературе, опять он кричит: "Я написал бы роман, так был бы роман, а то черт знает что пишут!; заговорят о Наполеоне, он поправляет Наполеона, о живописи, опять он кричит: «Я дал сюжет, так будет картина!..» — и так решительно обо всем!.. Явление странное, но более болезненное. Подобный человек немного помешан на своем я, следовательно, подлежит к рассмотрению медицины и некоторым образом выходит из круга нашего очерка.
И боже мой! Сколько еще разных видов частных хвастунов: бывают хвастуны семейным счастьем, здоровьем, способностью много выпить, женой, собаками, друзьями, прической, выговором буквы р, цветом носа, блеском сапога, — словом, нет предмета, которым бы человек не способен был прихвастнуть, прихвастнуть бессознательно, без всякой причины, не видя в том для себя никакой пользы, между тем как вред заключается всегда. Всякий хвастун выказывается какою-нибудь стороной выше уровня своего общества, а люди, известное дело, никогда не простят тому, кто хочет быть их выше; тут является самый простой, насущный, повседневный вопрос: почему он, а не я? И рано ли, поздно ли, хвастун горько поплатится за свое пустое торжество, не говоря уже о собственном душевном наказании, о страшной пытке самолюбия при разоблачении хвастливых выходок человека. Но хвастуны об этом не думают, действуя решительно по какому-то необъяснимому вдохновению. Бог им судья!..
[1846]