ХАРАКТЕРЪ И РАЗУМЪ.
правитьАльфреда Фулье.
правитьЧеловѣкъ имѣетъ характеръ врожденный и характеръ благопріобрѣтенный. Первый, зависящій отъ нашего темперамента и тѣлосложенія, есть ничто иное, какъ внутренняя сторона нашего организма. Почему такой-то человѣкъ отъ природы дѣятеленъ, а такой-то лѣнивъ? Почему одинъ раздражителенъ, а другой — апатиченъ? Почему идея власти, опьяняющая Кромвелля, ничуть не воспламеняетъ Ньютона? Первопричина нашихъ природныхъ чувствъ заключается въ общемъ строеніи нашего тѣла и стоитъ въ связи съ особенностями различныхъ его органовъ, преимущественно же мозга.
Прирожденная основа вашего характера, находясь такимъ образомъ за предѣлами нашего сознанія, не можетъ быть познаваема вами непосредственно. Именно по этой причинѣ (а не по мистическимъ причинамъ, выставляемымъ Шопенгауеромъ и Гартманомъ) наши природныя свойства находятся внѣ сферы нашего сознанія и опредѣлить ихъ почти невозможно иначе, какъ путемъ опыта, т.-е. такого же наблюденія за своими поступками, какое намъ свойственно по отношенію къ поступкамъ посторонняго лица. Бываютъ минуты, когда мы, нѣмые и неподвижные, слѣдимъ за дѣйствіями этого другого, этого незнакомца, который, однако, есть наше первобытное, органическое я. Таковы моменты сильныхъ волненій, когда не остается времени для размышленія, а реакція происходитъ даже ранѣе, чѣмъ вѣсть объ этомъ доходитъ до нашего сознанія; таковы нѣкоторые моменты кризисовъ, когда вслѣдъ за слишкомъ сильными волненіями слѣдуетъ душевное отупѣніе, когда воля точно замираетъ, мысль бездѣйствуетъ, желанія отсутствуютъ, и мы сами удивляемся, видя, что еще совершаемъ какія-то дѣйствія; въ такихъ случаяхъ смотришь на себя, какъ на посторонняго, да еще на такого, о существованіи котораго и не подозрѣвалъ раньше. Впрочемъ, по мѣрѣ того, какъ живешь, составляешь, наконецъ, нѣкоторое понятіе о себѣ самомъ; но познанное такимъ образомъ я бываетъ, по большей части, воображаемымъ, созданнымъ при помощи воспоминаній: это призракъ нашего прошлаго. Значитъ, наше размышленіе о самомъ себѣ въ дѣйствительности есть работа воображенія, усиливающагося создать образъ нашей личности. Работа же эта, въ свою очередь, есть лишь возрожденіе смутныхъ ощущеній и впечатлѣній, въ которыхъ резюмируется наша прошлая жизнь; это точно грёза о насъ самихъ. Сократовское правило: «познай самого себя» составляетъ наитруднѣйшую задачу для каждаго изъ насъ.
Всевозможные фаталисты — и психологи, и физіологи и метафизики — разсматривали лишь эту врожденную и темную сторону нашей природы, завѣщанную намъ предками; они представляли себѣ характеръ, какъ нѣчто данное при рожденіи и подлежащее впослѣдствіи лишь дальнѣйшему развитію. Для Спинозы характеръ есть теорема, изъ которой окружающая среда съ математическою непреложностью выводитъ извѣстныя слѣдствія. Шопенгауеръ также предполагаетъ «доступный для познанія характеръ», измѣнить который не могутъ ни требованія нравственности, ни указанія опыта. Тэнъ приписываетъ нашимъ господствующимъ способностямъ силу настолько-же неизбѣжную, какъ неизбѣжно изъ логическаго опредѣленія вытекаютъ его слѣдствія. По Рибо также всякій настоящій характеръ бываетъ врожденнымъ, и личности, подобныя Винценту Деполь[1] или Бонапарту лишь развиваютъ въ своей жизни то, къ чему они физіологически предназначены при рожденіи: «истинные характеры не мѣняются».
Не отрицая всего, что можетъ быть вѣрнаго въ этихъ теоріяхъ, мы думаемъ, что онѣ имѣютъ одинъ общій недостатокъ: онѣ приравниваютъ развитіе разумныхъ существъ къ дѣйствію механизмовъ, слѣпо управляемыхъ геометріею, или къ дѣятельности организмовъ, слѣпо повинующихся законамъ физіологіи. Но въ человѣческомъ характерѣ есть факторъ высшаго порядка, новый и своеобразный — сознаніе. Въ предлагаемой статьѣ мы противополагаемъ обезкураживающему фатализму Спинозы, Шопенгауера, Тэна и ихъ послѣдователей свойственную разуму силу реакціи. Сначала докажемъ, что разумное сознаніе не должно быть исключаемо изъ основныхъ факторовъ, образующихъ характеръ; что, напротивъ, это одинъ изъ тѣхъ элементовъ, которые наиболѣе отличаютъ его отъ темперамента, и что, слѣдовательно, съ нимъ необходимо считаться при классификаціи различныхъ типовъ. Затѣмъ, прослѣдимъ его вліяніе на каждый изъ трехъ главныхъ видовъ характеровъ: на людей чувства, людей разума и людей воли.
I.
правитьВсѣ неустранимыя наслѣдственныя особенности тѣлосложенія и темперамента, которыя намъ выдаютъ за нашъ характеръ, составляютъ-ли онѣ его на самомъ дѣлѣ? Напротивъ, онѣ представляютъ скорѣе не нашу, а чужую долю, такъ какъ выражаютъ характеръ нашей семьи, націи, расы, типа; онѣ — то клеймо, которое накладывается на насъ не нами самими, а извнѣ. Говорятъ, что «характеръ, это — наше я, поскольку оно реагируетъ». Безъ сомнѣнія; но истинное я это — то, которое мы знаемъ и дѣйствія котораго можемъ предвидѣть: и такъ, нашъ истинный характеръ состоитъ въ томъ, какъ мы сознаемъ и направляемъ наши естественныя склонности. Какъ бы ни было трудно достиженіе такой власти надъ собою, но оно возможно. Напримѣръ, Рахиль Варнгагенъ[2], докторъ Джонсонъ[3], Генріетта Мартино[4] родились съ темпераментомъ меланхолическимъ: они принадлежали къ числу тѣхъ унылыхъ людей, которые хотѣли бы бѣжать отъ безпрерывнаго трепета жизни и сказать своему сердцу: «усни!» Но при помощи разума и воли они дѣлали похвальныя попытки побѣдить эту органическую склонность къ унынію и, наконецъ, восторжествовали надъ этимъ тайнымъ врагомъ своего внутренняго міра. Меланхоличности темперамента они противопоставили ясность характера.
Поэтому наши сужденія и привязанности не относятся къ сферѣ жизни безсознательной. Неужели мы любимъ человѣка за то, что онъ живой или неповоротливый, пассивный или дѣятельный, сильный или слабый? Нѣтъ; эти особенности темперамента не составляютъ еще личности. Даже врожденныя склонности не являются главнымъ показателемъ нашей привязанности; ее вызываетъ (если она — духовная, а не простое физическое влеченіе) истинный характеръ даннаго лица, его сознательная и направляемая его волею жизнь и то дѣйствіе, какое она оказываетъ на дальнѣйшее развитіе его разума и воли. Мы любимъ не механизмъ или безсознательный организмъ, а существо сознательное, мыслящее, чувствующее и желающее, словомъ — само могущее любить. Можно сказать, что истинная сущность характера заключается въ томъ, какъ онъ любить.
Можно возразить, что есть люди, живущіе преимущественно умомъ и мало умѣющіе любить, но способные хорошо понимать! Это, разумѣется, не поэты, а скорѣе мыслители или ученые. Мы, проходя мимо нихъ, глядя на нихъ и слушая ихъ, отдадимъ-ли имъ хоть часть нашего сердца у которое имъ совсѣмъ не нужно? Нѣтъ; мы удовольствуемся восхищеніемъ ихъ умственною силою, могуществомъ ихъ Гума, всецѣло направленнаго на разрѣшеніе задачи, научной "или иной, но единственной понятной имъ.
Это возраженіе является лишь подтвержденіемъ нашей мысли. Почему намъ не нравятся умы холодные, погруженные въ созерцаніе или поиски отвлеченныхъ научныхъ истинъ? Оттого, что намъ не нравится ихъ манера любить. То, что они любятъ — отвлеченная наука или факты внѣшняго міра — не можетъ насъ трогать такъ, какъ все, относящееся къ сферѣ нравственности и общественности.
Въ своемъ глубокомысленномъ этюдѣ о характерахъ Рибо говоритъ, что основы нашего характера, это — наши стремленія, импульсы, желанія, чувства, «все это и только это». Пусть такъ; но стремленія, импульсы, желанія и чувства предполагаютъ объекты, которые ихъ вызываютъ и которые познаются лишь разумомъ. Наши слѣпые импульсы и инстинктивныя пристрастія вытекаютъ изъ нашего темперамента; наша любовь къ тому или иному — изъ нашего характера.
Но, возражаетъ намъ ученый и проницательный психологъ, — характеромъ выражается личность въ самой ея сущности; слѣдовательно, онъ можетъ состоять лишь изъ субъективныхъ элементовъ, которыхъ нельзя искать въ разумѣ, такъ какъ путь разума, идущій отъ ощущеній къ представленіямъ, образамъ, понятіямъ, ведетъ въ сферу общаго, безличнаго.
Какое намъ дѣло, что разумъ стремится къ обобщенію, если его дѣятельность все-таки остается актомъ личнымъ и даже является восхожденіемъ на все высшія и высшія ступени силы чисто личной? Человѣкъ, по природѣ своей, есть существо, стремящееся впередъ. Способность его ума совершенствоваться, а также постигать и любить общее составляетъ именно наиболѣе отличительную его черту.
Кромѣ того, часто забываютъ, что разумъ не есть сила чисто внѣшняя: основу его составляетъ сознаніе, а сознаніе направлено внутрь. Познать свою организацію и свой темпераментъ — уже значитъ превратить ихъ въ «характеръ», такъ какъ это познаніе есть сведеніе къ единству всѣхъ заключенныхъ въ организмѣ стремленій и импульсовъ. Постигнуть свое я уже значитъ утвердить его и противопоставить внѣшнему міру, «охарактеризовать» самого себя.
Для существа, сознавшаго свое я, сознаніе немедленно становится факторомъ его развитія; сказать «я» — значитъ не только констатировать, а и начать воздѣйствовать, сдѣлать себя центромъ притяженія, дать единство направленія всему тому, что было разсѣяно и лишено внутренней связи; это значитъ — утвердить свою личность и, по неизбѣжному противоположенію, противопоставить ей другія личности; это необъяснимо таинственный актъ, въ которомъ одновременно уходишь въ себя и выходишь изъ себя, такъ какъ нельзя познать себя, не знавши другого, и нельзя знать другого, не зная себя. И такъ, не принимать въ разсчетъ мысль и сознаніе, говоря о человѣкѣ, значитъ — оставлять въ сторонѣ отличительный признакъ человѣка и человѣческаго характера.
По Рибо, изъ числа истинныхъ характеровъ слѣдуетъ исключить натуры неопредѣленныя, «аморфныя» (безформенныя) и «неустойчивыя»: ихъ «пластичность» указываетъ на отсутствіе характера.
Существуютъ, отвѣтимъ мы, кромѣ натуръ пассивныхъ, принимающихъ безразлично всякія формы, натуры активныя, способность которыхъ къ совершенствованію ничуть не доказываетъ «отсутствія характера». Дѣло въ томъ, что ихъ «пластичность» зависитъ главнымъ образомъ отъ разума, который можетъ совершенствоваться безпредѣльно. Нельзя назвать аморфнымъ или безформеннымъ того, кто имѣетъ способность придавать себѣ формы все болѣе и болѣе совершенныя. Нельзя назвать «неустойчивымъ» того, кто имѣетъ достаточно энергіи и умственной жизненности, чтобы, возвышаясь, открывать все новые и новые горизонты: кто восходитъ на высокія горы, не доказываетъ этимъ слабости своихъ ногъ или зрѣнія. Если встрѣчаются умы пассивные, похожіе на зеркала, то существуютъ и активные, являющіеся очагами свѣта.
И такъ, напрасно намъ станутъ повторять, что истинный характеръ бываетъ всецѣло врожденнымъ; если въ числѣ врожденныхъ свойствъ есть умственная сила, способная подняться въ высь, начать жить жизнью другихъ и заставить ихъ жить своею жизнью, то получившійся въ результатѣ характеръ, хотя бы созданный самою личностью и являющійся результатомъ работы ея сознанія, вполнѣ заслуживаетъ названія характера этой личности. Наша истинная природа не бываетъ «неизмѣнною и цѣльною». Психологъ имѣетъ дѣло не съ животными — рабами своего неизмѣннаго инстинкта, а съ людьми, одаренными вѣчно подвижнымъ и прогрессирующимъ сознаніемъ.
Противопоставляя умъ характеру, приводятъ еще тотъ фактъ, что развитіе одного часто ведетъ къ атрофіи другого; это, какъ говоритъ Рибо, «ясно устанавливаетъ ихъ независимость». Но не будемъ обманываться словомъ «характеръ», которымъ обозначается то особенно энергичная воля, то совокупность отличительныхъ чертъ личности, каковы бы онѣ ни были. Человѣкъ ума или чувства, называемый безхарактернымъ, тѣмъ не менѣе имѣетъ характеръ. Слабая воля въ соединеніи съ сильнымъ умомъ или интенсивной чувствительностью, точно такъ же типична, какъ и сильная воля. Рибо приводитъ Канта, Ньютона, Гауса, которые, предавшись отвлеченному мышленію, вели жизнь но однообразной рутинѣ, изгнавъ изъ нея, насколько возможно, волненія, страсти, непредвидѣнные поступки; но неужели, чтобы имѣть характеръ, необходимо быть тревожнымъ, страстнымъ и поступать вопреки всякимъ ожиданіямъ? Неужели Кантъ потому только, что онъ ежедневно въ одинъ и тотъ же часъ гулялъ подъ деревьями Кенигсберга, былъ лишенъ чувствительности — тотъ самый Кантъ, который, узнавъ о французской революціи, воскликнулъ со слезами на глазахъ: «Теперь могу сказать, какъ Симеонъ: нынѣ отпущаеши раба Твоего, Владыко!»? Неужели онъ лишенъ былъ воли, проведя всю жизнь въ поискахъ основъ высшей нравственности и никогда, ни въ большомъ, ни въ маломъ, не уклоняясь отъ начертанныхъ имъ для самого себя правилъ? Въ примѣръ послѣдняго приведемъ то, что, соединяя съ глубокимъ религіознымъ чувствомъ презрѣніе ко всѣмъ узкимъ предразсудкамъ и полагая, что каждый человѣкъ самъ для себя долженъ быть законодателемъ, священникомъ и судьею, онъ ни разу не переступилъ, при торжественныхъ церемоніяхъ, порога храма, куда процессіею входили его сотоварищи по университету.
Безъ сомнѣнія, есть такое направленіе ума, которое, при извѣстныхъ условіяхъ, можетъ отчасти атрофировать характеръ: это умъ, поглощенный предметами внѣшними, отвлекающими насъ, такъ сказать, отъ себя самихъ; но есть и другое (правильное) направленіе ума, которое укрѣпляетъ и даже образуетъ характеръ: это стремленіе къ самопознанію, работа ума внутренняя, составляющая первое условіе всякой нравственности.
Чтобы глубже вникнуть въ этотъ важный вопросъ о первоначальныхъ основахъ характера, надо разсудить, правда-ли, что разумъ есть способность случайная, добавочная. Отвѣтить должны физіологія и психологія. И вотъ, съ точки зрѣнія этихъ обѣихъ наукъ, теоріи Шопенгауера и Рибо кажутся намъ невѣрными. Для физіологіи «функціи сообщенія съ внѣшнимъ міромъ» являются характеристичными и даже главными: слѣдовательно, изъ числа первобытныхъ элементовъ характера нельзя исключить функцію интеллекта, приводящаго насъ въ связь съ міромъ внѣшнимъ и даже внутреннимъ. Особенно, когда дѣло идетъ о человѣкѣ, физіологія не можетъ оставить безъ вниманія то, что прежде всего составляетъ человѣка: превосходство мозгового развитія; а если темпераментъ болѣе всего связанъ съ дѣятельностью и строеніемъ нервной системы, то собственно характеръ связанъ въ особенности съ дѣятельностью и строеніемъ мозга, органа умственной жизни.
Перейдемъ теперь на точку зрѣнія психологіи; тутъ мы увидимъ, что даже въ элементарнѣйшей формѣ мозговой дѣятельности заключается доля сознанія: это ощущеніе само по себѣ, независимо отъ «оттѣнка» удовольствія или страданія, съ которымъ оно неразлучно. Дѣйствительно, во всякомъ ощущеніи присутствуетъ, кромѣ удовольствія или страданія, еще распознаваніе внутренней перемѣны, имѣющей свое особое свойство, особый оттѣнокъ; видѣть — не значитъ слышать или осязать, и это не зависитъ отъ чувствованій удовольствія или боли, которыя могутъ проистекать изъ ощущеній осязательныхъ, зрительныхъ и слуховыхъ. Даже въ области наслажденія или страданія существо должно отличать одно отъ другого, чтобы имѣть возможность предпочесть одно изъ двухъ. Всякое предпочтеніе предполагаетъ различеніе, точно такъ же, какъ всякое различеніе ведетъ къ предпочтенію; и если предпочтеніе есть зародышъ воли, то различеніе есть зародышъ мысли. Справедливо, что сначала въ ощущеніи преобладаетъ аффективная сторона, т.-е. удовольствіе или страданіе. Если амёба испытываетъ перемѣну температуры, то весьма вѣроятно, что она наслаждается или страдаетъ; то же самое происходитъ вслѣдствіе внѣшняго давленія и вслѣдствіе достаточнаго или недостаточнаго питанія. Но психологи очень основательно поставили вопросъ, не различаетъ-ли сама амёба внѣшнее давленіе отъ питанія или холодъ отъ жара? Во всякомъ случаѣ, она оказываетъ видимое предпочтеніе такой-то температурѣ, такой-то питательной жидкости, такому-то давленію; а эти предпочтенія не могли бы существовать безъ способности качественнаго различенія. Итакъ, даже у амёбы есть основной, а не добавочный элементъ сознанія.
Кромѣ качественнаго распознаванія, у существъ даже очень примитивныхъ, есть способность познавать существенную разницу между внутреннимъ и внѣшнимъ воздѣйствіемъ. Вспомнимъ, что корненожка не отдергиваетъ своей псевдоподіи[5], когда ея касается псевдоподія той же колоніи, но дѣлаетъ это тотчасъ же, какъ только до нея дотронется чужая псевдоподія. Вотъ уже смутное различеніе внѣшняго раздраженія отъ внутренняго. Помѣстите актинію (морскую вѣтреницу, животное-растеніе) въ струю бьющаго среди акваріума фонтана: она быстро привыкнетъ къ силѣ потока и выпуститъ щупальцы; но троньте ее хотя бы очень тихо прутикомъ, и она тотчасъ ихъ втянетъ: слѣдовательно, она прекрасна отличаетъ прикосновеніе жидкости отъ легкаго прикосновенія тѣла твердаго, особенно же тѣла чуждаго ея средѣ. Ромэнсъ[6] справедливо замѣтилъ, что это — первый и смутный зачатокъ ума и что самое возвышенное разсужденіе есть все то же, сопутствуемое выборомъ, различеніе возбужденій, ставшихъ очень тонкими.
Итакъ, разумъ оказался на лицо, какъ только явились болѣе или менѣе ясныя жизненныя отношенія, и онъ усложнился прямо пропорціонально усложненію этихъ жизненныхъ отношеній, подмѣченныхъ ощущеніемъ. По мѣрѣ восхожденія на каждую высшую ступень, живость отношеній растетъ, а съ нею и разумъ, въ которомъ растетъ самосознаніе. Да и можетъ ли быть иначе? Нѣтъ животнаго, живущаго иначе, какъ въ средѣ, которую оно старается приноровить къ своимъ потребностямъ, и въ обществѣ другихъ животныхъ, которыя ему полезны или вредны. Отсюда для него вытекаетъ неизбѣжная необходимость ощущеній, дающихъ свѣдѣнія, а не только аффективныхъ; отсюда же необходимость болѣе или менѣе элементарной индукціи, — словомъ, распознаванія, которое мало-по-малу превращается бъ разсужденіе. Итакъ, та психологическая теорія, которая считаетъ разумъ силой поверхностной, сама является поверхностной.
Дарвинизмъ даетъ намъ послѣднее доказательство. Въ «борьбѣ за жизнь» разумъ является условіемъ превосходства: поэтому мы и видимъ, что онъ развивается все болѣе и болѣе. Если бъ онъ былъ безполезенъ, то остался бы въ зародышѣ. Какъ же, характеризуя существо, не упомянуть о степени, формѣ и преобладающемъ направленіи его познавательной способности, т.-е. его способности сознательно приспособляться къ средѣ или приспособлять среду къ себѣ? Рибо упрекаетъ философовъ (и нѣкоторыхъ вполнѣ заслуженно) за ихъ «неискоренимые интеллектуалистическіе предразсудки», т.-е. за «ихъ старанія все свести къ сознанію (разуму), все объяснить имъ. выставить его неизмѣннымъ типомъ духовной жизни». Разумѣется, не слѣдуетъ сводить къ разуму все, даже наслажденіе и страданіе, даже потребности и аппетиты; но, съ другой стороны, не будемъ сводить разумъ къ тому, что съ нимъ вовсе не тождественно; не будемъ исключать его, въ качествѣ, силы производной и второстепенной, изъ числа основныхъ факторовъ человѣческаго характера, когда на самомъ дѣлѣ онъ есть, существенный двигатель человѣческаго развитія. Рибо хоть и говоритъ, что жизнь растительная предшествуетъ жизни животной, «которая на нее опирается», и что жизнь аффективная предшествуетъ жизни умственной, «которая на нее опирается»; но развѣ поэтому физіологъ станетъ опредѣлять животное исключительно его растительными функціями, а психологъ — характеризовать личности ихъ чисто-аффективными функціями? На деревѣ цвѣтокъ появляется послѣ всего остального на оконечностяхъ вѣтвей и на вершинѣ; но, тѣмъ не менѣе, именно въ цвѣткѣ-то и сосредочена вся сила жизни. Точно такъ же сознаніе есть цвѣтокъ, въ которомъ сосредоточиваются всѣ внутреннія силы человѣка.
II.
правитьПо нашему мнѣнію, основою для естественной классификаціи характеровъ должны служить наиболѣе основныя проявленія сознательной жизни со своими отношеніями зависимости и подчиненія, со своими существенными законами гармоніи и второстепенными законами противоположности. Рибо, признавая лишь двѣ основныя психическія функціи, чувство и дѣйствіе, признаетъ лишь людей чувства и людей дѣйствія, къ которымъ присоединяетъ еще апатичныхъ, т.-е. такихъ, у которыхъ чувствительность и активность ниже средняго уровня. Очевидно, при раздѣленіи характеровъ на «роды», Рибо не беретъ въ разсчетъ разума. Его подраздѣленіе годится для темпераментовъ, а не для характеровъ. Возстановивъ значеніе разума, какъ одной изъ первоосновъ характера, мы логически придемъ къ подраздѣленію на три главныхъ рода: людей чувства, людей разума и людей воли. «Каждый изъ насъ, — говоритъ Платонъ, — состоитъ изъ гидры, льва и человѣка; стоглавая гидра, это — страсти; левъ, это — воля; человѣкъ, это — разумъ! Можно прибавить, что нашъ духовный образъ мѣняется сообразно съ преобладаніемъ одного изъ этихъ трехъ элементовъ. Займемся сначала людьми чувства, которые ближе къ природѣ и жизни животныхъ. Даже въ характерѣ людей чувства мы найдемъ значительную часть функцій разума. Съ точки зрѣнія физіологіи, люди чувства, это — тѣ, у которыхъ система нервовъ, и особенно головного мозга создана такъ, что вибрируетъ, трепещетъ почти сама по себѣ, съ силою, совсѣмъ не соотвѣтствующей внѣшнему возбужденію. Подобно тому какъ бываетъ отвращеніе къ извѣстнымъ кушаньямъ, объясняющееся лишь общимъ состояніемъ организма, какъ бываютъ нервныя боли, совершенно непропорціональныя поврежденію соотвѣтствующихъ органовъ, точно такъ же существуютъ нервныя системы и мозги, волнующіеся по малѣйшему поводу и въ степени, превышающей обыкновенную.
Рибб считаетъ несомнѣннымъ, что „ощущенія внутреннія, органическія, относящіяся къ жизни растительной, суть главный источникъ развитія аффектовъ“ и слѣдовательно, истинная основа характера людей чувства. Но тутъ, намъ кажется, онъ; относится слишкомъ невнимательно къ мозгу, органу господствующему, къ его автономіи, къ его способности вибрировать независимо отъ остальнаго организма. Въ этой-то мозговой реакціи и заключается высшая чувствительность, которая развивается лишь съ разумнымъ сознаніемъ. У ребенка, понятія котораго такъ малочисленны и узки, удовольствія и страданія сопровождаются настоящими внутренними бурями, захватывающими органъ за органомъ: отсюда крики, слезы, жесты, игра физіономіи, очевидное участіе всего организма, — крики восторга въ радости, вопль отчаянія въ горѣ. Но внутренняя и даже нервная буря не является единственною мѣркою чувства; горести, выражающіяся наиболѣе шумно, не всегда бываютъ наиболѣе глубокими. Особенно разрушительно скорби дѣйствуютъ на мозгъ, что, рефлекторно, ведетъ къ изнуренію и всего организма. Поэтому важно разсмотрѣть отношеніе чувствительности къ сознанію. Не непосредственныя ощущенія, а чувства управляютъ человѣкомъ, во всякомъ же чувствѣ заключается сознательное представленіе, образъ или понятіе. Съ одной стороны воображеніе, эта первичная форма разума, еще близкая къ ощущенію, а съ другой стороны размышленіе значительно вліяютъ на чувство. Воображеніе есть одно изъ необходимыхъ условій такого характера, въ которомъ преобладаетъ чувство. Предположите сильную нервную и органическую впечатлительность при слабомъ воображеніи, слѣдовательно, и при медленной и слабой памяти: тогда чувствительность можетъ пробуждаться лишь при наличности объектовъ, а разъ они исчезли изъ сферы умственныхъ представленій, все погрузится во мракъ и безразличіе. Одинъ изъ біографовъ Берка говоритъ о немъ: „Страсти его были сильны, что въ значительной степени слѣдуетъ приписать живости его воображенія“. На это возражаетъ Бэнъ, утверждая, что „воображеніе есть результатъ чувствъ, а не чувство — результатъ воображенія“. По нашему, тутъ существуетъ взаимодѣйствіе, но воображеніе, какъ мы видѣли, абсолютно необходимо для превращенія чувствительности чисто нервной въ чувствительность мозговую. Страсти длятся лишь до тѣхъ поръ, пока живо представляешь себѣ ихъ объекты, а это предполагаетъ извѣстную силу памяти образовъ. Въ этомъ смыслѣ Дугальдъ-Стьюартъ дошелъ до того, что сказалъ о трусости: „Это — болѣзнь воображенія“. Во всякомъ случаѣ, можно сказать утвердительно, что живое воображеніе необходимо для сильнаго и внезапнаго представленія себѣ всякихъ золъ какъ бы наличными; если при этомъ слаба воля, то въ результатѣ получится трусость.
Извѣстно, что изучавшіе афазію[7], вмѣсто того, чтобы установить общіе законы разстройства рѣчи, опредѣлили нѣсколько различныхъ типовъ воображенія, каковы: типъ слуховой, зрительный, двигательный, по различнымъ способамъ мысленной рѣчи. Несомнѣнно то, что преобладаніе извѣстнаго типа воображенія приводитъ само по себѣ къ извѣстнымъ типическимъ особенностямъ не только ума, но и чувства, и вообще характера. Одинъ изъ паціентовъ Шарко, обладавшій хорошею зрительною памятью, вдругъ утратилъ ее и по отношенію къ формамъ, и по отношенію къ цвѣтамъ. Пришлось замѣнить ее другими воспоминаніями, преимущественно слуховыми: въ его умѣ стали раздаваться слова, подобно эху. Вмѣстѣ съ этимъ измѣнились его чувствительность и весь его характеръ. „Прежде я былъ впечатлителенъ, легко восторгался, обладалъ богатою фантазіею, теперь я спокоенъ и холоденъ, и фантазія не господствуетъ у меня надъ мышленіемъ. Я гораздо менѣе склоненъ и къ радости, и къ грусти“. Лишившись горячо любимой матери, онъ не испыталъ той скорби, на какую былъ бы способенъ раньше, потому что уже не могъ видѣть умственными очами ни лица матери, ни различныхъ перипетій ея страданій; сверхъ того, онъ не могъ видѣть въ воображеніи тѣхъ прискорбныхъ послѣдствій, какія имѣла эта преждевременная смерть для прочихъ членовъ семьи. Такимъ образомъ, потеря значительной части воображенія, — самой живой и важной для умственной жизни, той части, посредствомъ которой внѣшній міръ входитъ черезъ глаза въ нашъ духовный міръ, — повлекла за собою потерю значительной части чувствительности.
Даже въ сферѣ безсознательнаго, разумъ со своими мыслями и воспоминаніями не перестаетъ воздѣйствовать на чувство. Всѣ люди, всѣ предметы, съ которыми насъ приводитъ въ сношеніе наша мыслительная способность, выводящая насъ изъ предѣловъ вашего я, оставляютъ на насъ слѣды; эти слѣды иногда скрываются отъ нашего умственнаго взора, но, тѣмъ не менѣе, существуютъ. Мы обладаемъ безсознательною памятью, заключающею въ себѣ въ скрытомъ состояніи цѣлый міръ и вліяющею, когда мы объ этомъ даже не думаемъ, на наше чувство, на нашу волю. Великія скорби бросаютъ свою тѣнь на всю жизнь. Мы не думаемъ постоянно о дорогихъ существахъ, которыхъ лишились: тѣмъ не менѣе, эти отсутствующіе всегда присутствуютъ въ глубинѣ нашихъ сердецъ. Въ насъ, какъ и вокругъ насъ, образуется страшная пустота, какіе-то сумерки смѣняютъ яркій свѣтъ, въ концертѣ нашего сердца не слышно привычныхъ голосовъ. Но, въ наступившемъ безмолвіи, они, точно во снѣ, продолжаютъ бесѣдовать съ нами; мы слышимъ ихъ, сами того не зная, и повинуемся имъ, даже не подозрѣвая этого.
„Для меня было бы дорого, — говорилъ Ѳемистоклъ, — не искусство помнить, а искусство забывать“. Конечно, чтобы наслаждаться эгоистичнымъ счастьемъ, безъ сожалѣнія и опасеній, надо бы уничтожить, умертвить все наше прошлое. Но накопляющіяся въ насъ воспоминанія составляютъ необходимое условіе нашего мышленія и чувства; утративъ ихъ, мы утратили бы, вмѣстѣ съ разумомъ, ту болѣе высокую и тонкую чувствительность, которая составляетъ наше отличіе отъ животныхъ. Лучше поставить себѣ идеалъ противоположный: ничего, или, по крайней мѣрѣ, никого не забывать, не давать ничему сглаживаться изъ своихъ мыслей и сердца — и страдая, говорить себѣ, что это — условіе нашего достоинства, нашего высокаго положенія въ ряду живыхъ существъ.
Сообразно вышеизложенному „родъ“ людей чувства долженъ подраздѣлиться на три „вида“. Оставивъ въ сторонѣ, въ числѣ „уравновѣшенныхъ“ тѣхъ людей чувства, которые одарены сильнымъ умомъ и сильною волею, получимъ три группы: 1) люди чувства съ малымъ умомъ и слабою волею; 2) люди чувства съ энергичною волею, но слабымъ умомъ; 3) люди чувства съ слабою волею, но сильнымъ умомъ. Въ первой группѣ на виду почти одна только нервная чувствительность; она преобладаетъ въ ущербъ всему остальному. Здѣсь мы приближаемся къ типу ребенка и даже животнаго. При мало развитомъ мозгѣ эмоціи (волненія) являются скорѣе физическими, чѣмъ мозговыми. Поэтому, такіе характеры по преимуществу заслуживаютъ названіе „эмоціональныхъ“, такъ какъ эмоціи, по замѣчанію Бинік, по большей части происходятъ отъ воздѣйствія удовольствія или боли на внутренніе органы. „Смятеніе души“, perturbatio animi, здѣсь является отраженіемъ смятенія въ организмѣ.
Въ этихъ характерахъ, чувствительность которыхъ не развита при посредствѣ разума, воспоминанія остаются несложными, малочисленными, близкими къ ощущеніямъ и органическимъ (физическимъ) волненіямъ. Отсюда вытекаютъ важныя послѣдствія. Дѣйствительно, чувства несложныя, происходящія отъ раздраженія мозга въ опредѣленномъ, очень ограниченномъ мѣстѣ, стремятся дать немедленный результатъ, не возбуждая другихъ чувствъ; такимъ образомъ они дѣйствуютъ какъ бы въ одиночку, безъ противодѣйствія мыслей и чувствъ, одновременно возбуждаемыхъ путемъ ассоціаціи. Получается видъ характера, называемый импульсивнымъ и принадлежащій людямъ чувства со слабымъ интеллектомъ. Для нихъ страсть данной минуты составляетъ все: она обнаруживается съ исключительностью, внезапностью и силою, безъ противодѣйствія со стороны другихъ чувствъ или связанныхъ съ ними идей. Это взрывъ, близкій къ дѣйствіямъ рефлективнымъ, или, какъ говоритъ Спенсеръ, внезапное рѣшеніе, выполненное безъ возможности возврата. Затѣмъ, такъ какъ нервный порывъ бываетъ здѣсь непосредственнымъ и полнымъ, то въ результатѣ получается быстрое истощеніе. Слѣдовательно, если у такого человѣка зародится новая страсть, она, въ свою очередь, будетъ дѣйствовать такъ, какъ если бы, кромѣ нея, ничего не существовало. Отсюда непостоянство и неожиданные поступки людей эмоціональныхъ, не имѣющихъ сильнаго разума и воли. Для нихъ единственный путь къ достиженію единства въ характерѣ есть исключительное преобладаніе одной опредѣленной страсти. Эти люди бываютъ то подвижными и взбалмошными, то какъ бы застывшими въ поглощающей ихъ страсти, близкой къ мономаніи, преслѣдующей ихъ безпрестанно и болѣзненно.
Что касается второй группы — людей чувства, то относящіяся къ ней лица, имѣющія при маломъ умѣ достаточный запасъ волевой энергіи, будутъ таковы, каковы тѣ немногочисленныя, простыя и мало обдуманныя чувства, которыми движется ихъ воля. Эти характеры могутъ быть очень опасными, когда имъ свойственна одновременно и сила эмоціи, и сила воли. Многіе преступники относятся къ этому типу, въ которомъ преобладаетъ склонность къ насилію.
Напротивъ, присоедините къ чувствительности умъ, и вы уже увидите приближеніе темперамента къ характеру. По мѣрѣ того, какъ, подъ вліяніемъ мысли, будетъ развиваться и обогащаться чувствительность, чувства станутъ все болѣе и болѣе сложными и прочнѣе ассоціируются съ другими чувствами. Что такое, на примѣръ, эстетическое или моральное чувство? Очень сложна комбинація болѣе простыхъ чувствъ, цѣлый міръ представленъ въ миніатюрѣ, составляющій результатъ безчисленныхъ воспоминаній и индукцій. Именно поэтому въ мозгу являются многочисленныя точки соприкосновенія съ другими, болѣе или менѣе близкими чувствами. Отсюда возможны соединенія, которыя мало-по-малу захватываютъ цѣлыя массы идей. Когда произведенная внѣшними факторами вибрація распространится, такимъ образомъ по всему мозгу, то лишь излишекъ ея силы переходитъ въ остальной организмъ. Поэтому, здѣсь гораздо меньшая возможность того, что Спенсеръ очень удачно называетъ „внезапными вспышками волненія“. Одновременное пробужденіе одной или нѣсколькихъ идей, противоположныхъ страсти данной минуты, въ большинстве случаевъ задержитъ или измѣнитъ ея внѣшнее выраженіе. Вмѣсто людей эмоціи и импульса получатся люди чувства, обдумай наго и покорнаго разуму.
Правда, къ импульсивному типу могутъ принадлежать и люди большого ума, какъ Бенвенуто Челлини и Берліозъ. Дѣло въ томъ что у нихъ большая мозговая и органическая эмотивность соединяете съ не менѣе развитымъ сознаніемъ и съ особенно живымъ воображеніемъ. Подъ вліяніемъ минутной страсти они падаютъ до степени людей чувства, неспособныхъ преодолѣть себя. „Влюбившись въ миссъ Смитсонъ, я пересталъ сочинять, — пишетъ Берліозъ. — Мой умъ какъ бы уменьшался по мѣрѣ роста чувства. Я не дѣлалъ ровно ни чего… только страдалъ“. Страсть къ искусству была у Берліоза такъ сильна, что захватывала не только весь мозгъ, но и все тѣло. Когда онъ дирижировалъ оркестромъ при исполненіи своей кар тины Страшнаго Суда, ужасные „трубные звуки“ произвели въ немъ конвульсивную дрожь, которая заставила его сѣсть и оста новить оркестръ на нѣсколько минутъ: „Я не могъ стоять и боялся, что палочка выпадетъ у меня изъ рукъ…“
Подъ названіемъ типовъ, въ которыхъ преобладаетъ „ассоціація по контрасту“, Поланъ описываетъ не безъ тонкой наблюдательности такіе характеры, въ которыхъ борьба стремленій н| приводитъ къ гармоніи, — такихъ людей, которые „вѣчно занята разрушеніемъ того, что они сдѣлали или что сдѣлали другіе, вѣчно пробуютъ дѣлать другое, чѣмъ то, что дѣлаютъ“[8]. Есть люди, у которыхъ не можетъ зародиться ни мысли, ни желанія, безъ того, чтобы противоположная мысль, противоположное желаніе не остановили тотчасъ же ихъ развитія. Это уже не размышленіе или анализъ, а „постоянная борьба двухъ стремленій или двухъ группъ стремленій съ поперемѣннымъ перевѣсомъ одного или одной изъ нихъ“[9]. Замѣчаніе вѣрно, но мы не видимъ здѣсь ассоціаціи по контрасту. Намъ кажется, что истинная причина тревожности, капризовъ, подвижности, противорѣчій, измѣнчивости въ характерахъ (что такъ часто встрѣчается у людей чувства, даже съ развитымъ умомъ) состоитъ въ томъ, что ихъ нервная система, вѣчно находящаяся въ волненіи, но истощенная въ извѣстномъ пунктѣ страстью данной минуты, начинаетъ вибрировать въ пунктѣ еще не истощенномъ, такъ что человѣкъ перебрасывается изъ одной крайности, въ другую. Самъ Поланъ отмѣтилъ у Флобера склонность къ контрасту и даже къ „психическому извращенію“, что очень часто бываетъ у людей нервныхъ и чувствительныхъ, у которыхъ одно чувство довольно скоро смѣняется другимъ, противоположнымъ, и которые, даже противясь этому послѣднему чувству, не могутъ, однако, отдѣлаться отъ него окончательно. Отсюда у Флобера влеченіе къ тому, что онъ наиболѣе ненавидитъ — къ глупости и нравственному безобразію; отсюда вкусъ къ низкому, порочному, даже ужасному. „Я родился съ кучею пороковъ, которые никогда не высовывали даже носа. Я люблю вино и не пью; я игрокъ, и никогда не дотрогивался до картъ“. Булье часто говаривалъ ему: „Нѣтъ человѣка болѣе нравственнаго и болѣе любящаго безнравственность, чѣмъ ты. Глупость тебя радуетъ“.
У Мюссе, натуры менѣе сильной, нежели Флоберъ, контрасты и метаморфозы страсти становятся хроническими. „Черезъ четверть часа послѣ нанесенія ей оскорбленія, — говоритъ Мюссе, — я былъ у ея ногъ; какъ только я не обвинялъ, такъ уже просилъ прощенья; какъ только не насмѣхался, такъ уже плакалъ“. — „Онъ повиновался, — говоритъ Жоржъ Зандъ, — той неодолимой потребности, которую испытываютъ нѣкоторые юноши: истреблять то, что имъ нравится до страсти… Можно было сказать, что тѣло его оживляли двѣ души, отчаянно боровшіяся между собою, желая изгнать одна другую. Посреди этихъ противорѣчивыхъ вѣяній, несчастный лишался свободной воли и каждый день изнемогалъ отъ побѣды ангела или демона, которые оспаривали его другъ у друга“. Онъ засыпалъ съ сердцемъ, полнымъ нѣжности, а пробуждался полнымъ стремленія къ борьбѣ и убійству; наоборотъ, если наканунѣ онъ уходилъ съ проклятіями, то на другой день прибѣгалъ съ благословеніями. „Чѣмъ объяснить, — говоритъ Мюссе, — чтобъ насъ есть что-то, любящее несчастье?“
Очевидно, когда человѣкъ чувства при умѣ не имѣетъ достаточно волевой энергіи и когда, кромѣ того, изъ его умственныхъ способностей, преобладающею является воображеніе, онъ можетъ являться сообразно съ родомъ своихъ идей и чувствъ, во множествѣ разновидностей; но живя жизнью болѣе полною и утонченною, чѣмъ человѣкъ чувства неинтеллектуальный, онъ все же остается или игралищемъ смѣняющихся страстей или рабомъ одной господствующей страсти. Да и послѣ дней-то приходится проявляться съ промежутками, чтобы не истощить сразу всей нервной системы.
III.
правитьРазумъ можетъ быть разсматриваемъ или самъ по себѣ, или въ его примѣненіяхъ къ объектамъ, на которые направляется его дѣятельность. По своей сущности и дѣятельности онъ бываетъ быстрымъ или медленнымъ, сильнымъ или слабымъ, основательнымъ или поверхностнымъ; но эти достоинства и недостатки зависятъ, главнымъ образомъ, отъ темперамента и отъ устройства мозга, обусловливающихъ большую или меньшую быстроту, силу и продолжительность впечатлѣній и реакціи. Упражненіемъ можно пріучить умъ функціонировать быстрѣе, энергичнѣе, продолжительнѣе, но только въ извѣстныхъ предѣлахъ, которые опять таки зависятъ отъ самаго устройства мозга. Напротивъ, со стороны своего примѣненія, т.-е. объектовъ, на которые направляется его дѣятельность, разумъ имѣетъ такую способность совершенствоваться, которой лишены сами по себѣ другія душевныя силы, почему онѣ и принуждены заимствовать ее у разума.
Упражненіе умственныхъ способностей даетъ тѣмъ, чей мозгъ къ нему предрасположенъ, такое удовлетвореніе, что стремленіе мыслить становится господствующимъ. Желаніе знать можетъ само по себѣ стать страстью. Дѣятельность наша не вся бываетъ внѣшнею: какъ есть люди, падкіе къ физическимъ упражненіямъ, такъ есть и падкіе къ упражненіямъ умственнымъ. „Я любилъ любить“, говорилъ св. Августинъ; другіе любятъ дѣйствовать, третьи — думать; это люди интеллекта.
Чрезвычайное развитіе однѣхъ частей мозга у людей съ исключительнымъ преобладаніемъ ума можетъ сопровождаться нѣкоторой атрофіей другихъ его частей. Оно также можетъ совпадать съ лимфатическимъ и апатичнымъ темпераментомъ, какъ у Кювье или Гиббона. Но эта апатичность не составляетъ, какъ, повидимому, думаетъ Рибо, существенной черты интеллектуальнаго типа. Другими словами: человѣкъ интеллекта не всегда бываетъ безчувственнымъ; мы можемъ указать многочисленные примѣры, гдѣ великій умъ соединяется съ великимъ сердцемъ. Вотъ почему мы выдѣляемъ во вторую группу соединеніе развитого разума съ живымъ чувствомъ. У людей этой группы свѣтлыя идеи не остаются холодными: въ каждой изъ нихъ есть горячность и внутренняя жизнь. „Свѣтъ, освѣщающій другихъ людей, сожигаетъ меня“, — говорилъ Прудонъ. Паскаль могъ бы сказать тоже самое. Развѣ онъ не былъ одновременно человѣкомъ разума и страсти? Развѣ онъ не вносилъ своего пыла и увлеченія даже въ геометрію? Поланъ приводитъ въ примѣръ интеллектуальнаго типа БордД Демулена, который, отдавъ то немногое, что имѣлъ, и лишившись всего, умирая съ голоду, тратилъ на библіотеку тѣ гроши, которыми располагалъ: посвятивъ всю свою жизнь на занятія метафизикой въ парижской мансардѣ, онъ умеръ, не успѣвши полюбить. Это свидѣтельствуетъ не объ его апатичности, а о страстности, направленной исключительно на предметы умственные. Такъ и Лейбницъ, который часто спалъ не иначе, какъ сидя, занимался наукою по нѣскольку мѣсяцевъ сряду и могъ все это время, по словамъ Фонтенелля, „не вставать со стула“.
Сильное развитіе интеллекта можетъ въ концѣ концовъ притупить или успокоить чувствительность. Понятно, что, напримѣръ, Спиноза, убѣдившись долгими размышленіями въ томъ, что всѣ дѣйствія человѣческія предопредѣлены заранѣе, что одни люди добродѣтельны, а другіе порочны въ силу внутренней необходимости, не долженъ былъ испытывать негодованія или гнѣва при видѣ зла. Подобныя страстныя движенія души у него должны были подавляться разсужденіями, что такъ же неразумно ненавидѣть человѣка за причиняемое имъ зло, какъ ненавидѣть огонь за ожоги. Была-ли невозмутимость Спинозы слѣдствіемъ врожденной апатичности или свойствомъ благопріобрѣтеннымъ? Въ этомъ весь вопросъ.
Несомнѣнно, что расширеніе умственнаго горизонта вліяетъ въ концѣ концовъ на страсти такимъ же успокоительнымъ образомъ, какъ увеличеніе опыта у человѣка, много жившаго. Кому неизвѣстно вліяніе жизни на характеръ? Если нѣкоторыхъ она возмущаетъ и унижаетъ, зато другихъ возвышаетъ и придаетъ имъ ясность, свойственную всему непреходящему.
Изъ числа людей интеллекта одни болѣе способны чувствовать» и воображать себѣ конкретные предметы, другіе — размышлять и разсуждать объ отвлеченныхъ отношеніяхъ. Извѣстно изслѣдованіе, сдѣланное Гальтономъ въ 1880 г. о различныхъ формахъ, принимаемыхъ мыслительною способностью въ зависимости отъ различной силы воображенія. Подъ именемъ воображенія слѣдуетъ разумѣть способность представлять себѣ предметы въ образахъ чувственныхъ, видѣть, слышать, осязать ихъ, даже когда они отсутствуютъ У заурядныхъ мужчинъ, а въ особенности у женщинъ, всякая мысль принимаетъ форму конкретную, чувственную, образную. Совершенно обратное замѣчается въ умахъ, болѣе склонныхъ къ отвлеченной наукѣ. — "Я нашелъ не безъ удивленія, — говорить Гальтонъ, — что большинство ученыхъ, къ которымъ я обращался, утверждаютъ, будто имъ совершенно чужды «умственные образы». «Это не болѣе, какъ образный оборотъ рѣчи, — сказалъ одинъ изъ нихъ, — если я сравниваю мое воспоминаніе о фактѣ съ умственнымъ образомъ, который я, будто бы, вижу духовными очами и т. д. На самомъ дѣлѣ я ничего не вижу». Члены французской академіи выказали, въ общемъ, такое же отсутствіе образныхъ представленій въ умѣ.
У человѣка отвлеченнаго интеллекта идеи ассоціируются единственно сообразно своимъ взаимнымъ отношеніямъ, своему логическому сродству; въ большинствѣ же умовъ онѣ ассоціируются еще сообразно своимъ отношеніямъ къ чувству и волѣ и своему соотвѣтствію со всѣмъ характеромъ вообще, а также съ настроеніемъ данной минуты. «Въ однихъ свойствахъ ума Бэкона, — говоритъ Бэнъ, — не было еще ничего такого, что могло бы сдѣлать его мизантропомъ; но при данномъ состояніи его чувствъ, умъ его долженъ былъ погрузиться въ мизантропію». Поланъ замѣтилъ, что Дарвинъ, хотя и хворалъ всю жизнь, однако, сдѣлалъ оптимистическіе выводы изъ своихъ теорій борьбы за жизнь и естественнаго подбора: въ этомъ мірѣ существъ, пожирающихъ другъ, друга, все казалось ему устроеннымъ къ лучшему. Дѣло въ томъ, что оптимизмъ и пессимизмъ суть такія понятія, или, скорѣе, такія вѣрованія о совокупности вещей, которыя не подлежатъ провѣркѣ. Но чѣмъ истина отвлеченнѣе и объективнѣе (какъ, напр., въ математикѣ), тѣмъ менѣе разницы въ ея воспріятіи тѣмъ или другимъ умомъ. Умы, одновременно думающіе о совпаденіи равныхъ, треугольниковъ, сами совпадаютъ другъ съ другомъ.
Гёте является однимъ изъ рѣдкихъ примѣровъ соединенія ума отвлеченнаго съ могучею фантазіею. Пусть по темпераменту онъ былъ слишкомъ спокоенъ и мало сердеченъ; значительное развитіе его воображенія въ соединеніи съ неменѣе развитымъ философскимъ мышленіемъ сдѣлало его великимъ поэтомъ. У него фантазія переходила въ страсть, а страсть становилась образомъ. Въ теченіе всей своей жизни, онъ былъ, по его словамъ, склоненъ "превращать въ образъ, въ поэму все, что доставляло ему радость или муку, что занимало его почему бы то ни было. По его мнѣнію, «назначеніе поэта состоитъ въ воспроизведеніи». Это воспроизведеніе бываетъ совершеннымъ, когда соперничаетъ съ дѣйствительностью. «Поэзія на высшей своей ступени — искусство вполнѣ внѣшнее. Когда она углубляется въ душу, то находится на пути къ упадку».
Думать такъ, значитъ слишкомъ пренебрегать сердцемъ, изъ котораго исходитъ нетолько краснорѣчіе, но и истинная поэзія. Если бы Гёте обладалъ тѣмъ олимпійскимъ безчувствіемъ, которое ему приписываютъ, онъ не написалъ бы ни Фауста, ни Вильгельма Мейстера.
Въ нѣкоторыхъ случаяхъ значительное развитіе интеллекта і можетъ парализовать волю. Это объясняется нѣсколькими причинами. Дѣятельность интеллекта вся происходитъ внутри, въ мозгу; поэтому жизнь можетъ, въ концѣ концовъ, сосредоточиться только въ головѣ, не испытывая потребности обнаруживаться во внѣшнемъ мірѣ. Таковы мыслители и созерцатели, носящіе весь свой міръ въ самихъ себѣ, дѣйствующіе лишь въ сферѣ мысли, переходящіе лишь отъ идеи къ идеѣ и вполнѣ поглощенные этою внутреннею панорамою. Они тратятъ слишкомъ много внутренней энергіи, чтобы имѣть возможность расходовать ее на внѣшнюю жизнь. Вторая причина того, что развитіе интеллекта можетъ имѣть останавливающее, задерживающее дѣйствіе на волю, состоитъ въ развитіи способности ума слишкомъ ясно видѣть вездѣ доводы за и противъ. Дѣйствовать, стремиться, рисковать — значитъ находиться во власти одной идеи и закрывать глаза на все остальное; а у многихъ людей ума глаза широко раскрыты на все. Они видятъ, столько основаній дѣйствовать и, въ то же время, столько основаній не дѣйствовать, что придерживаются стариннаго правила: «воздержись». Разные виды сомнѣній объективныхъ, какъ и сомнѣній, относящихся къ собственной личности, могучъ парализовать всякое движеніе и всякую дѣятельность, тогда какъ увѣренность является великою силою, а вѣра, т.-е. увѣренность, основанная на доводахъ чувства, «двигаетъ горами». Но сомнѣніе, парализующее волю, не составляетъ еще истиннаго и рѣшительнаго признака умственнаго превосходства. Если недостаточное знаніе отдаляетъ отъ дѣйствія, то много знанія, наоборотъ, снова приближаетъ къ нему. Правда, высокій умъ безучастенъ ко множеству мелкихъ вопросовъ, волнующихъ заурядные умы, но свою страстность онъ переноситъ на предметы болѣе достойные. Великій умъ не можетъ одинаково относиться ко всѣмъ идеямъ и ко всѣмъ дѣйствіямъ: онъ невольно схватываетъ ихъ взаимныя отношенія, ихъ іерархію; поэтому онъ, въ концѣ концовъ, всегда увидитъ, что именно нужно сдѣлать. Люди интеллекта бываютъ нерѣшительны только тогда, когда они недостаточно умны и когда задачи практической жизни не получаютъ у нихъ опредѣленнаго рѣшенія. Въ самомъ дѣлѣ, всякая задача имѣетъ свое рѣшеніе, и если его не видятъ, то не отъ излишка, а отъ недостатка знаній. То препятствіе, передъ которымъ вашъ умъ колеблется и останавливается, болѣе сильный умъ преодолѣетъ и придетъ къ опредѣленному рѣшенію. Умы диллетантовъ, такъ гордящихся своимъ воображаемымъ превосходствомъ, бываютъ на самомъ дѣлѣ близоруки и непроницательны. Они предполагаютъ у себя обиліе идей, потому что имѣютъ поверхностныя понятія о множествѣ предметовъ, ни въ одинъ изъ которыхъ не вникаютъ поглубже, — они богаты бѣдными идеями.
Анализъ, одна изъ основныхъ функцій ума, также можетъ имѣть разрушительное и парализующее вліяніе. Стюартъ Милль и Мэнъ де-Биранъ замѣтили это на себѣ. Послѣдній такъ привыкъ анализировать себя, что однажды додумался до того, «не безнравственна-ли привычка умозрительно слѣдить за всѣмъ добрымъ и злымъ, происходящимъ въ человѣкѣ». Анатомированіе собственнаго я стало въ наше время нездоровымъ время препровожденіемъ людей безсильныхъ. Чрезмѣрное сосредоточеніе вниманія на себѣ дѣлаетъ человѣка безплоднымъ; плодъ приносятъ лишь тѣ люди, которые забываютъ о себѣ, чтобы отдаваться другимъ.
Безсиліе разума дать волѣ толчекъ не всегда вытекаетъ изъ причинъ чисто интеллектуальныхъ, заключающихся въ борьбѣ противоположныхъ идей; оно можетъ происходить отъ врожденнаго недостатка либо чувства, либо волевой энергіи. Если сердце холодно отъ природы, то самыя возвышенныя идеи утрачиваютъ свою силу и становятся безплодными формулами. Къ чему послужила Фонтенеллю способность возвышаться до великихъ идей о мірѣ и человѣчествѣ? Онъ неспособенъ былъ любить то, что постигалъ. А иногда не хватаетъ энергіи, необходимой для осуществленія: видишь лучшее, но не имѣешь мужества сдѣлать то усиліе, которое необходимо для проведенія его въ жизнь. «Падаешь, — какъ говоритъ Паскаль, — устремивши взоръ на небо».
IV.
правитьВоля, разсматриваемая сама по себѣ, независимо отъ разума, можетъ быть энергичной, быстрой и длительной. Но эти свойства не болѣе, какъ слѣдствія тѣлосложенія и темперамента, хорошаго состоянія нервовъ и мускуловъ, а также хорошаго питанія. Собственно для характера важно направленіе воли, а опредѣляется это направленіе чувствами. У разумнаго существа, — какъ человѣкъ, дѣйствія котораго являются уже не простымъ рефлекторнымъ отвѣтомъ на полученныя ощущенія, — въ каждомъ чувствѣ заключена какая-нибудь мысль. Наоборотъ: въ каждой мысли заключена извѣстная степень чувства, и чѣмъ больше въ ней чувства, тѣмъ болѣе она склонна осуществиться. Чистая идея никогда не поведетъ къ дѣйствію и, какъ говорилъ Мальбраншъ, не сдвинетъ и соломенки. Но, съ другой стороны, возможно-ли чувство безъ идеи? Будете-ли вы патріотичны безъ идеи объ отечествѣ? преданы славѣ или долгу безъ понятія о славѣ и о долгѣ? Сколько существуетъ мыслей, столько же существуетъ возможныхъ и даже дѣйствительныхъ чувствъ. Въ крѣпости, чѣмъ больше бойницъ, тѣмъ болѣе можно сдѣлать выстрѣловъ по разнымъ направленіямъ. Если же вовсе не было бы отверстій, то нельзя было бы видѣть ни противниковъ, ни союзниковъ. Мозгъ безъ идей это мозгъ безъ окоповъ и безъ орудій защиты; всякая новая идея это новое отверстіе, новый путь для дѣйствія, какъ и для мышленія. Поэтому, характеризуя волю, нельзя обойти молчаніемъ ни ея средствъ воздѣйствія на внѣшній міръ, ни ея способовъ воспріятія вліяній извнѣ, — т.-е. значенія и объема ума.
Воля имѣетъ двѣ функціи: импульса (побудительную) и задержки (запретительную); обѣ эти функціи свойственны разнымъ лицамъ въ неодинаковой степени, что въ значительной мѣрѣ зависитъ отъ интеллектуальнаго развитія ихъ. Актъ «задержки» столь существенный для человѣка, владѣющаго собою, чаще всего бываетъ результатомъ множества идей, сопровождающихся множествомъ чувствъ и производящихъ импульсы противоположные, т.-е. остановки. Это — нѣчто подобное интерференціи свѣтовыхъ лучей, которые, взаимно уничтожаясь образуютъ темноту. Тѣ, у кого мозговая система, отъ природы или благодаря образованію и воспитанію, богата и сложна, имѣютъ это свойство задержки: они, какъ Декартъ и Спиноза, склонны къ размышленію, къ пріостановкѣ сужденія. Ихъ поступкамъ предшествуетъ колебаніе между нѣсколькими мотивами, возникающими въ ихъ сознаніи, благодаря сложности ихъ мозговой организаціи. Это не все. Эта способность видѣть нѣсколько возможныхъ путей для дѣйствія, происходящая оттого, что мозгъ представляетъ множество различныхъ путей для потока молекулъ, сохраняется даже послѣ составленія сужденія и выполненія рѣшенія: отсюда постоянная возможность исправлять свои сужденія и образъ дѣйствій.
Напротивъ, мозгъ простой, какимъ по необходимости будетъ мозгъ не развитый ни опытомъ, ни наукою, представитъ собою типъ воли порывистой (импульсивной). Его сужденія и дѣйствія будутъ необдуманны и, несмотря ни на какіе доводы, онъ будетъ упрямо держаться своихъ мнѣній или способовъ дѣйствія. Дикаря, покорнаго своимъ импульсамъ, быстраго въ умозаключеніяхъ и упорнаго въ дѣйствіяхъ, часто противопоставляютъ человѣку цивилизованному, сдержанному, не спѣшащему дѣлать умозаключенія и всегда могущему исправить свои сужденія при помощи новыхъ размышленій. Почему же простой мозгъ такъ быстро принимаетъ вѣрованія и программы дѣйствій? Дѣло въ томъ, что въ новомъ, дѣвственномъ мозгу не проложено еще никакихъ путей; поэтому ничто не сопротивляется впечатлѣнію, которое вторгается и прокладываетъ себѣ путь. А почему простой умъ такъ неохотно разстается съ однажды усвоенными вѣрованіями? Дѣло въ томъ, что онъ бѣденъ идеями, и поэтому ему нечего или почти нечего противопоставить этимъ вѣрованіямъ. Поэтому онъ слѣдуетъ рутинѣ, постоянно обсуждаетъ отдѣльные случаи, мало постигаетъ общихъ истинъ, съ трудомъ отвлекается отъ конкретнаго. Въ этомъ отношеніи взрослымъ людямъ часто противопоставляютъ дѣтей и даже мало просвѣщенную массу женщинъ болѣе просвѣщенной массѣ мужчинъ. Если женщины, вообще, болѣе быстры въ умозаключеніяхъ и болѣе упорны въ сохраненіи своихъ вѣрованій, то причина этому въ томъ, что цѣлые вѣка низшей культуры оставили женскій мозгъ на низшей ступени сложности и пластичности. Мы говоримъ, конечно, о среднемъ уровнѣ, о массѣ. Та же противоположность замѣчается между избраннымъ кругомъ людей просвѣщенныхъ и невѣжественной толпой, которая поспѣшна въ обобщеніяхъ, а потомъ упорна въ умозаключеніяхъ, выведенныхъ изъ недостаточнаго опыта.
Мы видимъ, что степень сложности строенія мозга пропорціональна степени развитія разума, и что послѣдній играетъ главную роль въ дѣятельности води; значитъ и здѣсь разумъ нельзя причислить къ факторамъ второстепеннымъ. Разумъ измѣняетъ наши склонности, ихъ соотношеніе, ихъ относительную продолжительность и силу; такимъ образомъ, онъ въ значительной мѣрѣ способствуетъ эволюціи характера.
Если здѣсь впадаютъ въ ошибку, то потому, что судятъ о склонностяхъ людей по наблюденіямъ надъ животными, у которыхъ всѣ склонности бываютъ врожденными, относительно неизмѣнными и, по большей части, слѣпыми. Жизнь животнаго является, такимъ образомъ, простымъ развитіемъ врожденныхъ инстинктовъ, значить — врожденнаго характера. А между тѣмъ думаютъ, что подобному же предопредѣленію подчиненъ и характеръ человѣка. Но, во-первыхъ, даже у животнаго инстинктъ не отличается тою неизмѣнностью и непогрѣшимостью, какую ему приписываютъ. Мы уже опередили то понятіе объ инстинктѣ, которое по справедливости названо мистическимъ. Со времени Дарвина принялись болѣе тщательно и подробно изучать эти инстинкты. И вотъ, чѣмъ дальше идетъ это изученіе, тѣмъ очевиднѣе, Что инстинкты измѣняются, создаются и искореняются, идутъ ложными путями и исправляются опытомъ, приноравливаются къ обстоятельствамъ и средѣ, и т. д. Инстинктъ бываетъ слѣпъ только вначалѣ, когда его результаты еще неизвѣстны животнымъ, которыя имъ руководятся. Такъ, насѣкомое, кладущее яйца въ такомъ мѣстѣ, гдѣ оно не увидитъ вылупившагося изъ нихъ потомства, осуждено, по словамъ Вилліама Джэмса, дѣйствовать всегда слѣпо изъ поколѣнія въ поколѣніе; но курица, которая уже разъ высидѣла цыплятъ, не можетъ садиться на яйца съ прежнимъ невѣдѣніемъ: мысль о цыплятахъ присоединяется къ виду яицъ, чтобы побудить ее сѣсть на нихъ. Фермеры изъ Адирондака разсказывали В. Джэмсу, что если корова отелится въ лѣсу, и ее найдутъ не сразу, то теленокъ оказывается дикимъ, какъ серна; напротивъ того, телята, рожденные въ стойлѣ, ничуть не дичатся людей, окружавшихъ ихъ съ первыхъ дней жизни. Очевидно, здѣсь наслѣдственность не предрѣшаетъ ничего, и все зависитъ отъ первыхъ впечатлѣній, развивающихъ инстинктъ общительности или инстинктъ дикости. Эти впечатлѣнія имѣютъ иногда громадное вліяніе. Свивши разъ гнѣздо на вѣткѣ, птица и потомъ возвращается на ту же вѣтку; креветка гнѣздится все въ той же расщелинѣ скалы; быкъ идетъ на свое прежнее пастбище. Сфера инстинкта съуживается первымъ впечатлѣніемъ, и инстинктъ переходитъ въ привычку. Бываетъ частой то, что унаслѣдованные инстинкты ослабѣваютъ и стушевываютей за недостаткомъ подходящихъ возбудителей, которые дали бы имъ обнаружиться. Напротивъ, другіе инстинкты, до тѣхъ поръ дремавшіе, пробуждаются вслѣдствіе какой-нибудь случайности, вызвавшей ихъ къ жизни.
Человѣка считаютъ почти совершенно лишеннымъ инстинктовъ. Но мы, съ В. Джэмсомъ, полагаемъ напротивъ, что у него инстинкты гораздо многочисленнѣе и разнообразнѣе, чѣмъ у любого другого животнаго; по правдѣ сказать, ему свойственны всѣ инстинкты, и хорошіе, и дурные. Инстинктами мы называемъ импульсы, вызываемые соотвѣтствующими возбудителями и бывающіе вначалѣ слѣпыми и непреодолимыми.
В. Джэмсъ составилъ даже длинный списокъ склонностей, свойственныхъ человѣку, начиная простѣйшими рефлекторными дѣйствіями, каковы сосаніе, кусаніе предмета, положеннаго въ ротъ, качанія головою въ знакъ отрицанія и т. п., до самыхъ сложныхъ импульсовъ, каковы подражаніе, соревнованіе, драчливость, сопротивленіе, противорѣчіе, гнѣвъ, антипатія, симпатія, инстинктивный страхъ, инстинктъ пріобрѣтенія и присвоенія, игры, общительность, стыдъ, застѣнчивость, разные виды любви и проч. Именно чрезвычайная сложность человѣческихъ инстинктовъ затрудняетъ ихъ распознаваніе, такъ какъ одинъ препятствуетъ обнаруженію другого. Сложный мозгъ, возбужденный къ реакціи по множеству направленій одновременно, уже не отвѣчаетъ на возбужденія такими реакціями, какъ мозгъ животнаго: простыми, однообразными, которыя легко предсказать заранѣе. Сверхъ того, у человѣка есть память, сознаніе и разсужденіе. Памятью онъ воспроизводитъ прошедшіе поступки и ихъ послѣдствія; сознаніемъ онъ сознаетъ свои дѣйствія въ настоящемъ; разсужденіемъ предвидитъ ихъ послѣдствія въ будущемъ. Если въ силу одного стремленія эти послѣдствія ему нравятся, онѣ могутъ не нравиться ему въ силу противоположныхъ стремленій, удовлетворенію которыхъ мѣшаютъ. И такъ, при мысли о послѣдствіяхъ въ умѣ его всегда будутъ возникать картины радостей или страданій, которыми, въ свою очередь, будутъ возбуждаться соотвѣтствующіе импульсы. По мѣрѣ возрастанія числа идей, возрастаетъ и число импульсовъ, и каждый изъ послѣднихъ становится менѣе слѣпымъ, менѣе непреодолимымъ, менѣе похожимъ на то состояніе гипноза, которое называется моноидеизмомъ и въ которомъ люди подвергаются роковому внушенію одной исключительной идеи. Но вмѣстѣ съ тѣмъ, все зависитъ отъ того, какой группѣ идей будетъ дано преобладаніе, такъ какъ каждая идея есть открытая дверь для котораго-нибудь изъ безчисленныхъ инстинктовъ, таящихся въ человѣческой душѣ. Идея опредѣляетъ, выясняетъ то, что безъ нея осталось бы во мракѣ и бездѣйствіи. Иногда достаточно прочитанной фразы, произнесеннаго слова, чтобы вызвать на свѣтъ какой-нибудь опасный импульсъ, дремавшій въ тѣни.
Тѣхъ, въ комъ преобладаетъ воля, можно подраздѣлить на три вида: 1) люди воли съ малымъ чувствомъ и малымъ умомъ: это упрямцы; 2) люди воли съ большою чувствительностью и малымъ умомъ: вспыльчивые и горячіе; 3) люди воли съ большимъ умомъ и малымъ чувствомъ: разсчетливые, холодные и энергичные, которыхъ ничто не остановитъ въ осуществленіи ихъ плановъ, какъ Тюреннъ или Мольтке. Но лучше всего классифицировать разные виды воли по преслѣдуемымъ ею цѣлямъ.
Въ самомъ дѣлѣ, интеллектъ нашъ имѣетъ два полюса: я и другіе люди) это же свойство присуще и волѣ.
Бываетъ, что воля направлена преимущественно на себя; бываетъ, что она направлена и въ сторону не себя. Тутъ снова обнаруживается власть разума. Одаренное имъ существо уже по одной этой причинѣ болѣе или менѣе выходитъ изъ предѣловъ собственной личности, по крайней мѣрѣ мысленно, и постигаетъ, что есть другія существа, — болѣе того: постигаетъ совокупность всѣхъ существъ. Безличность, или, по выраженію философовъ, объективность есть характеристическая черта разума. Какъ только мы начинаемъ думать, мы открываемся для внѣшняго міра и общество и міръ входятъ въ насъ со всѣхъ сторонъ.
Отсюда важное подраздѣленіе воли, относящееся и къ психологіи, и къ морали, на волю эгоистическую и волю альтруистическую. Впрочемъ, тутъ весь вопросъ въ степени: чистыхъ эгоистовъ, какъ и чистыхъ альтруистовъ, не можетъ быть на свѣтѣ. Однажды Наполеонъ сказалъ Редереру: «У меня нѣтъ честолюбія». Потомъ, въ силу свойственной ему вѣрности сужденій, поправился: «Или, если оно есть, то оно такъ мнѣ свойственно, такъ прирождённо, такъ связано съ моею жизнью, какъ кровь, текущая у меня въ жилахъ, или воздухъ, которымъ я дышу»[10]. Желательно было бы, чтобы наши души, проникнутыя любовью къ истинѣ и добру, могли сказать о своей способности къ безкорыстной любви то самое, что Наполеонъ сказалъ о своемъ честолюбіи. Высшею ступенью развитія человѣческой природы слѣдуетъ признать ту, на которой сердце, расширяясь вмѣстѣ съ разумомъ, способно вмѣстить безконечное.
Разумъ приводитъ волю въ соотношеніе не только съ міромъ идей, но и съ міромъ людей. Въ результатѣ получается рядъ поступковъ и общественныхъ воздѣйствій, которыя, черезъ посредство мысли вліяютъ на волю людей. Важными факторами въ измѣненіи нашего характера являются характеры другихъ.
Въ своемъ интересномъ этюдѣ о характерѣ Дарвина, Поланъ старается показать на примѣрѣ изъ жизни, какъ развиваются или атрофируются извѣстныя стороны характера подъ вліяніемъ среды общественной, среды матеріальной, здоровья, возраста и т. д. Дарвинъ сначала былъ самымъ обыкновеннымъ школьникомъ и учился гораздо менѣе успѣшно, чѣмъ его сестра. Онъ выказывалъ только врожденную склонность къ собиранію коллекцій изъ раковинъ, марокъ, медалей, минераловъ; все это онъ располагаетъ въ извѣстномъ порядкѣ. Его сильное воображеніе побуждаетъ его выдумывать басни, которыя онъ беззастѣнчиво выдаетъ за истину ради удовольствія поразить слушателей, напримѣръ, хвалится товарищу умѣньемъ выводить цвѣты буковицы разныхъ оттѣнковъ при помощи поливки ихъ разноцвѣтными жидкостями. «Чудовищная ложь, — замѣчаетъ онъ. — Я даже ни разу не пробовалъ ничего подобнаго!» Между тѣмъ, впослѣдствіи, когда научное мышленіе обуздало воображеніе, онъ сталъ такимъ правдивымъ и осторожнымъ, что употребилъ двадцать два года своей жизни на дополненіе, критику и редактированіе «Происхожденіе видовъ». Воображеніе его не исчезло, но, вмѣсто небылицъ, направилось на придумываніе опытовъ или гипотезъ.
Въ колледжѣ языки давались ему съ трудомъ, писать латинскихъ стиховъ онъ не могъ вовсе, и вмѣстѣ съ тѣмъ увлекся Гораціемъ и восхищался доказательствами Эвклида. Будучи любителемъ уединенныхъ прогулокъ, онъ разъ упалъ съ высоты семи или восьми футовъ, такъ какъ вдоль дороги не было перилъ. Онъ продолжалъ собирать минералы, но безъ научной цѣли. Десяти лѣтъ онъ очень заинтересовался насѣкомыми и вознамѣрился было составить коллекцію изъ тѣхъ насѣкомыхъ, которыхъ найдетъ мертвыми, такъ какъ, говоритъ онъ, «посовѣтовавшись съ сестрою, я пришелъ къ заключенію, что нехорошо убивать насѣкомыхъ ради коллекціи». Онъ началъ учиться медицинѣ, но анатомированіе возбудило въ немъ отвращеніе, а двѣ операціи, произведенныя въ его присутствіи, повліяли на него такъ, что онъ отказался отъ дежурства въ больницѣ.
Курсы геологіи и зоологіи показались ему такъ «невѣроятно скучными», что онъ поклялся никогда не читать книгъ по геологіи. Клятва, которой не суждено было исполниться! Отецъ предложилъ ему избрать духовную карьеру. Онъ охотно согласился и проучился въ Кембриджѣ три года, но безъ увлеченія. Товарищи по колледжу считали его любящимъ, великодушнымъ, сострадательнымъ, полнымъ ненависти ко всему лживому, низкому и жестокому. Наконецъ, его пригласили въ долгое плаваніе на корабль Бигль, въ обществѣ натуралистовъ, ѣхавшихъ безъ вознагражденія; это путешествіе рѣшило его судьбу. Вернувшись, онъ поселился бъ деревнѣ, къ чему его почти вынуждало очень плохое здоровье. «Въ теченіе сорока лѣтъ, — говоритъ онъ, — не было дня, когда бы я чувствовалъ себя здоровымъ, какъ другіе люди». Съ этихъ поръ вся его жизнь была посвящена наукѣ, и единственными развлеченіями служили музыка да романы. «Я люблю ихъ всѣ, — говоритъ онъ, — даже не очень хорошіе, особенно же тѣ которые кончаются хорошо; надо бы воспретить закономъ кончать романы плохо».
Можно согласиться съ Поланомъ, что общественная среда, воспитаніе, прогрессивное развитіе разума и самыя обстоятельства жизни сыграли выдающуюся роль въ образованіи характера Дарвина, противодѣйствуя силѣ его врожденныхъ склонностей. Но слѣдуетъ прибавить, что, по признанію самого Дарвина, рѣшающее вліяніе принадлежало энергіи и настойчивости его воли.
V.
правитьВыводъ нашъ тотъ, что мы желали бы ввести въ науку о характерахъ идею эволюціи. Нашъ характеръ безпрестанно подвергается частичнымъ измѣненіямъ: самое познаніе нами нашей природы можетъ повести къ перемѣнѣ ея въ лучшую или худшую сторону, смотря по тому, насколько дурными мы являемся въ собственныхъ глазахъ. Нравственная физіономія не бываетъ такою неизмѣнною, какъ физическая, измѣняющаяся только подъ медленнымъ вліяніемъ возраста. Понятіе о лучшемъ является для насъ средствомъ осуществить это лучшее. Нашъ теперешній характеръ не исчерпываетъ насъ вполнѣ, равно какъ наше теперешнее желаніе или теперешнее дѣйствіе. Мы представляемъ собою всегда «нѣчто формирующееся», которое мѣняется сообразно понятію его и о себѣ, и о своей точкѣ отправленія, и о своей цѣли. Человѣкъ не является сразу въ совершенномъ видѣ: существенное свойство его природы есть возможность постоянно совершенствоваться.
Этимъ-то и объясняется, несмотря на возраженія фанатиковъ наслѣдственности, важное значеніе воспитанія. Хотя послѣднее не можетъ измѣнить темперамента ни физическаго, ни даже психическаго, но оно можетъ извлечь изъ каждаго темперамента, если онъ только нормаленъ, все то добро, на какое онъ способенъ по своей природѣ. Особенности темперамента и тѣлосложенія являются лишь матеріаломъ для «познающей» дѣятельности разума, которая, въ концѣ концовъ, направляетъ все къ опредѣленнымъ цѣлямъ. А такъ какъ большая часть этихъ цѣлей далеко не безразлична съ точки зрѣнія морали, то съ этой высшей точки зрѣнія характеръ является системою цѣлей, или, по выраженію Эмерсона, «системою нравственности», введенною въ природу индивидуума дѣйствіемъ его разумной воли.
Нравственность не требуетъ, чтобы каждый человѣкъ во всемъ походилъ на другого и поступалъ точно такъ же, какъ и всѣ прочіе; она требуетъ, чтобы каждый развивалъ собственный характеръ и совершенствовалъ его по мѣрѣ своихъ способностей. Въ каждомъ изъ насъ заключается извѣстная тема: это ваше физическое и умственное строеніе; но сколько варіацій можно разыграть на эту тему, и гармоничныхъ, и негармоничныхъ! Возможно даже измѣненіе самой темы, болѣе того — самого инструмента. Скрипка великаго артиста пріобрѣтаетъ цѣнность въ его рукахъ и какъ бы приспособляется къ его особенностямъ; въ нашей власти приспособить нашу природу къ высшей гармоніи и сдѣлать ее гармоничною.
Сторонники Шопенгауера, отрицая вліяніе идей на міръ, напоминаютъ, что у многихъ людей поступки идутъ въ разрѣзъ съ работою мысли. «Думаютъ такъ, а дѣлаютъ иначе; пишутъ прекрасные трактаты о нравственности и оставляютъ ихъ безъ осуществленія». Конечно, подобныя вещи бываютъ; но изъ того, что разумъ самъ по себѣ еще не всемогущъ, что страсть можетъ его пересилить, еще вовсе не слѣдуетъ, чтобы эти два «фактора», характеръ и разумъ, находились «въ разладѣ». Примѣры настоящихъ проповѣдниковъ нравственности, которые не согласовали бы своей жизни со своими проповѣдями довольно рѣдки. Примѣръ Сенеки, моралиста безъ истинной оригинальности, совсѣмъ не доказателенъ; великіе новаторы въ области морали осуществляли въ жизни свои идеи. Не говоримъ уже объ основателяхъ религій, но и Сократъ жилъ и умеръ согласно своимъ принципамъ, причемъ, какъ онъ самъ свидѣтельствуетъ, ему приходилось идти наперекоръ нѣкоторымъ склонностямъ своего темперамента. Развѣ онъ не признаетъ, что былъ чрезвычайно склоненъ къ крайностямъ любовной страсти, а жилъ цѣломудренно? Развѣ онъ не соглашался съ физіономистомъ Зопиромъ, приписавшимъ ему много грубыхъ наклонностей, которыя Сократъ подавилъ силою воли? А Кантъ, о которомъ мы упоминали? «Я спалъ, — пишетъ онъ, — и грезилъ, что жизнь — красота; проснулся и увидѣлъ, что она — долгъ». Что же пробудило его, если не работа мысли? Мы видимъ множество примѣровъ громаднаго вліянія нравственныхъ и религіозныхъ убѣжденій. Св. Августинъ, котораго темпераментъ влекъ ко всевозможнымъ наслажденіямъ, сталъ, однако, однимъ изъ образцовъ святости, подъ вліяніемъ идеала, который онъ понялъ и полюбилъ.
Отчего же происходитъ разладъ, иногда существующій между нравственнымъ понятіемъ и поступкомъ? Чаще всего отъ того, что понятіе оказывается неполнымъ и не вполнѣ доказаннымъ. Вы никогда не встрѣтите математика, который училъ бы, что 2 X 2 = 4, а поступалъ бы такъ, какъ будто 2 X 2 = 5; никогда не увидите физика, который училъ бы, что тѣла имѣютъ вѣсъ, а самъ выбросился бы изъ окна съ надеждою не упасть. Дѣло въ томъ, что здѣсь идеи отличаются достовѣрностью. Если же, напротивъ, моралистъ не всегда бываетъ человѣкомъ нравственнымъ, то причина въ томъ, что разумъ его, какъ бы ни былъ развитъ, никогда не можетъ уловить съ достовѣрностью гармонію между всемірнымъ благомъ и благомъ его личности; поэтому, онъ можетъ увлечься личнымъ благомъ и склониться на сторону послѣдняго. «Утрата надежды убиваетъ желаніе, — говоритъ Руссо, — но не уничтожаетъ долга». Въ этихъ словахъ признается жизненность высшей изъ всѣхъ идей, которая, разъ войдя въ сознаніе, уже не можетъ изъ него изгладиться. Тѣмъ не менѣе, самъ онъ вовсе не сообразовалъ своей жизни съ идеею долга. Дѣло въ томъ, что, не говоря уже о болѣзненномъ темпераментѣ Руссо, изученіе вопросовъ морали всегда приводитъ къ неразрѣшимому сомнѣнію, которое не устраняется одною положительною наукою. Человѣческая мудрость всегда будетъ, подобно Эрнесту Ренану, вопрошать себя, возможно-ли конечное согласованіе идеала съ дѣйствительностью, не обманываетъ-ли насъ иронія природы, приносящей отдѣльную личность въ жертву цѣлямъ общественнымъ и міровымъ. Поэтому, отвлеченныя познанія недостаточны, если нѣтъ любви къ идеальному благу. Но, съ другой стороны, какъ любить идеалъ, который не постигнутъ и мысленно не осуществленъ разумомъ? И такъ, если сущность нашего характера заключается преимущественно, какъ мы сказали, въ нашемъ способѣ любить, то остается лишь одинъ способъ возвышать нашу любовь: это — дѣлать все болѣе возвышенными наши мысли.
- ↑ Извѣстный французскій благотворителъ, жившій въ XVII вѣкѣ.
- ↑ Рахиль Варнгагенъ, жена поэта Варнгагенъ ф. Энзе, одна изъ замѣчательнѣйшихъ женщинъ начала XIX столѣтія, современница и близкій другъ Вильгельма Гумбольдта, Шеллинга, Фихте и мн. др.
- ↑ Англійскій писатель.
- ↑ Англійская писательница.
- ↑ Ложной ноги.
- ↑ «Умственная эволюція у животныхъ».
- ↑ Афазія — потеря способности рѣчи.
- ↑ Ф. Поланъ: Характеры. 1894 г.
- ↑ Вообще „законы ассоціаціи“, на которыхъ Поланъ основываетъ свою классификацію характеровъ, кажутся намъ внѣшними и поверхностными.
- ↑ Поланъ, «Характеры».