Хараба (Кондурушкин)/ДО
| Хараба |
| Дата созданія: 1903, Дамаскъ. Источникъ: Кондурушкинъ С. С. Сирійскіе разсказы. — СПб.: Товарищество «Знаніе», 1908. — С. 3. |
I
правитьОсенью, при проѣздѣ изъ древняго Тира (теперь называется Суръ) сухопутьемъ въ Дамаскъ, я заплутался въ безконечныхъ отрогахъ Ливана, который въ этомъ мѣстѣ развѣтвился и смѣшался съ отрогами своего родного брата, Антиливана. Ѣхалъ я верхомъ на лошади, а впереди шелъ съ осломъ проводникъ, сиріецъ Димитрій. Лошадь моя начинала уставать, а Димитріевъ оселъ съ трудомъ семенилъ маленькими ножками и грустно моталъ длинными ушами.
Пока не зашло солнце, Димитрій все храбрился и шутилъ, коверкалъ на всѣ лады десятокъ извѣстныхъ ему русскихъ словъ и мѣшалъ ихъ съ арабскими. Шагая за своимъ осломъ, онъ оборачивался и говорилъ:
— Мой господинъ! Я не люблю оселъ. Всадникъ коня — конь; всадникъ осла — оселъ, такъ говоритъ араби пословица, мой господинъ.
Понятно, сравненіе меня съ конемъ я долженъ былъ принимать, какъ комплиментъ. Димитрій чувствовалъ себя сконфуженнымъ, потому что потерялъ дорогу, и теперь свое недовольство вымѣщалъ на бѣдномъ уставшемъ осликѣ. Онъ шелъ за нимъ развалистой походкой и ругалъ весь ослиный родъ, — своего осла, его отца и ту религію, которую они исповѣдуютъ. По дорогѣ Димитрій поднималъ всѣ прутья и палки и тотчасъ же съ ожесточеніемъ обламывалъ ихъ объ ослиную спину.
Мы пробирались по незнакомымъ глухимъ тропинкамъ, угадывая направленіе. Иногда намъ приходилось ѣхать по голымъ скаламъ и засохшимъ колючимъ кустарникамъ. Даже шакалъ остановился въ сторонкѣ и, поднявъ трубой хвостъ, посмотрѣлъ на насъ съ удивленіемъ: «Куда, дескать, ѣдутъ безъ дороги эти люди?..»
Съ закатомъ солнца ѣхать стало совсѣмъ трудно. Пришлось довѣриться чутью лошади и лишь покрѣпче держаться въ сѣдлѣ, а Димитрій печально брелъ со своимъ осломъ сзади. Онъ его уже не билъ, а только изрѣдка понукалъ шопотомъ, какъ будто боялся нарушить торжественную тишину осенней горной ночи.
Пока свѣтили яркія звѣзды, — виднѣлись хоть очертанія горъ, да ближайшіе камни. Но съ запада быстро надвигались тучи, и скоро закапалъ теплый дождь. Сдѣлалось совсѣмъ темно. Сѣрыя, нѣмыя днемъ, скалы теперь, какъ будто, ожили, задвигались темными массами… Казалось, какіе-то гиганты шопотомъ ведутъ таинственную бесѣду, постукиваютъ костлявыми руками, мелькаютъ во мракѣ страшными глазными впадинами… Когда мы подъѣзжали ближе, они мгновенно опять каменѣли въ тѣхъ положеніяхъ, въ какихъ мы ихъ заставали: съ приподнятыми руками, съ оскаленными зубами, сидя или стоя…
Дикъ и безконечно-разнообразенъ видъ сѣрыхъ нѣмыхъ скалъ въ горахъ Ливана.
Долго-ли пробирались мы такимъ образомъ, — не знаю. Ночь бѣжала своимъ чередомъ, Димитрій шелъ по-прежнему молча. Слышалось только робкое фырканье лошади и ослика. Однажды оселъ попробовалъ было основательно прочистить уставшее горло, но Димитрій такъ злобно дернулъ его за хвостъ, что осликъ захлебнулся на первомъ словѣ и больше ревѣть не пытался.
Но вотъ вдалекѣ послышался неясный лай собакъ. Лошадь весело передернула ушами и пошла увѣреннѣе. Димитрій встрепенулся, будто не слышалъ этого лая, сказалъ:
— Скоро деревня, мой господинъ!
Когда лай послышался вполнѣ явственно, онъ прибавилъ съ гордостью:
— Слышишь, мой господинъ? Собаки лаютъ. Я говорилъ, скоро деревня. Я хорошо знаю…
Скоро засвѣтился въ темнотѣ одинокій огонекъ, и мы въѣхали въ деревню.
Димитрій передалъ мнѣ поводъ своего осла, пошелъ и постучался въ первый домъ. Со всѣхъ концовъ села залаяли собаки, зашевелились обезпокоенные необычайнымъ шумомъ жители и повыползли изъ-подъ плоскихъ крышъ на улицу.
— Кто пріѣхалъ? — слышалось въ темнотѣ.
— Франжъ[1]! — отвѣчалъ коротко какой-то голосъ.
Оказалось, что это было небольшое христіанское село на вершинѣ высокаго хребта Антиливана. Мы уѣхали далеко въ сторону, но теперь были рады ночлегу. Жители указали намъ домъ православнаго священника.
Застегивая истасканную рясу, священникъ помогъ мнѣ слѣзть съ лошади и ласково пригласилъ въ домъ. Земляные диваны покрылись свѣжими простынями. Принесли ковры, зажгли нѣсколько лампъ. Послѣ мрака горной дороги для меня дворцомъ засіяла закопченая дымомъ комната священническаго дома. Въ ушахъ еще слышался мягкій стукъ лошадиныхъ копытъ о камни, шопотъ горной пустыни, но по всему тѣлу распространялось сладкое ощущеніе отдыха.
Димитрій просунулъ въ дверь свои черные усы и заявилъ, что какой-то арабъ хочетъ меня видѣть. По мѣстному обычаю, пріѣзжаго посѣщаетъ много любопытныхъ, чтобы справиться о его здоровьѣ и дѣлахъ, а главное — поболтать отъ скуки. Было только восемь часовъ вечера. «Можетъ быть, — подумалъ я, — какой-нибудь шейхъ захотѣлъ немедленно, не дожидаясь утра, познакомиться съ пріѣзжимъ…»
Но уже съ перваго взгляда на фигуру посѣтителя, вошедшаго вслѣдъ за Димитріемъ, я понялъ, что онъ не сиріецъ, хотя былъ одѣтъ въ сирійскій костюмъ: на немъ была красная феска, кунбазъ[2] и мягкія туфли. Роста онъ былъ высокаго, немного сухощавъ, гибокъ и строенъ; держался прямо, не гордо, но съ благороднымъ достоинствомъ, рѣдко присущимъ сирійцамъ.
Я всталъ. Онъ скинулъ у двери туфли, въ однихъ чулкахъ подошелъ ко мнѣ и на чистомъ русскомъ языкѣ сказалъ, протянувъ руку:
— Здравствуйте! Вы, навѣрное, устали? Извините, что побезпокоилъ… Но я пришелъ предложить вамъ переночевать у меня. Думаю, вамъ будетъ удобнѣе. Съ хозяиномъ вашимъ я переговорю: вы будете числиться его гостемъ, но пойдете ночевать ко мнѣ, — это допускается обычаемъ. А проводникъ вашъ останется въ его домѣ.
Я, конечно, охотно согласился, удивленный и обрадованный звуками русской рѣчи въ этомъ отдаленномъ сирійскомъ селѣ. Онъ переговорилъ со священникомъ и черезъ нѣсколько минутъ мы вышли. Незнакомецъ увѣренно шелъ впереди по темнымъ улицамъ и, сдѣлавъ нѣсколько поворотовъ, постучалъ въ одну дверь. На площадкѣ надъ нашими головами заблестѣлъ фонарь. Мы поднялись по лѣстницѣ на верхнюю площадку дома и вошли въ довольно опрятную, небольшую комнатку съ кроватью, письменнымъ столомъ и тремя стульями — признакъ европейскихъ привычекъ. На полкѣ виднѣлись книги. На столѣ стояло нѣсколько фотографическихъ карточекъ. Остальное убранство ничѣмъ не отличалось отъ обычной обстановки всякаго крестьянскаго сирійскаго дома: по стѣнамъ глиняные диваны, покрытые простынями, съ подушками; на полу цыновки; выбѣленныя известкой стѣны и черный, закопченый дымомъ, точно лакомъ покрытый, потолокъ.
Хозяинъ пригласилъ меня сѣсть, а самъ вышелъ распорядиться насчетъ ужина. Въ это время я успѣлъ разсмотрѣть корешки книгъ. Удивленіе мое усиливалось все болѣе и болѣе. Тутъ были книги французскія, русскія, арабскія и польскія. Большинство — научнаго содержанія, главнымъ образомъ по естественной исторіи, праву и философіи. Рядомъ съ русскимъ Пушкинымъ и Лермонтовымъ стояли книги Мицкевича и Сенкевича. Въ углу я замѣтилъ выпуклое распятіе. Очевидно, странный незнакомецъ былъ полякъ.
Онъ вскорѣ вернулся; Димитрій принесъ изъ моего мѣшка бутылку рому и бѣлаго вина. Мы закусили яйцами, овечьимъ сыромъ, жаренымъ мясомъ. Хозяинъ внушалъ мнѣ безотчетную симпатію и интересъ. Движенія его были мягки, рѣчь отрывиста, но деликатна. Въ немъ чувствовался человѣкъ свѣтскій, но огрубѣвшій немного въ дикой странѣ и одиночествѣ. За чаемъ, который былъ заваренъ въ большой кастрюлѣ, мы разговорились.
— Вы, повидимому, обжились здѣсь? — сказалъ я. — И кажется, хорошо владѣете арабскимъ языкомъ.
— Да, я говорю недурно, а читаю и очень хорошо. Прекрасный языкъ, но сердца жестокія…
Онъ замолчалъ, но глаза засвѣтились какимъ-то особеннымъ глубокимъ блескомъ. Очевидно, онъ вспомнилъ о чемъ-то пережитомъ глубоко и съ болью.
— Да, жестоки у нихъ сердца, — повторилъ онъ, — жестоки и обычаи. Живу я на свѣтѣ тридцать пять лѣтъ и видѣлъ много людей и народовъ. Но я не видѣлъ ничего жесточе обычаевъ этихъ семитовъ. И странно: эта жестокость идетъ рядомъ съ поразительной человѣческой красотой. Они прекрасны и жестоки, какъ дѣти… Впрочемъ, можетъ быть, именно эта жестокость и хранитъ ихъ цѣлыя тысячелѣтія…
Онъ выпилъ остывшій стаканъ чаю, наполнилъ его снова изъ кастрюли небольшой чашкой, и спросилъ:
— Скажите, пожалуйста, какъ васъ зовутъ?
Я назвалъ себя.
— А меня зовутъ Иванъ Казиміровичъ. Въ Россіи мы съ этого начали бы. Ну, а здѣсь для перваго знакомства достаточно общаго языка. Если вы не устали, я разскажу вамъ, что я самъ видѣлъ и даже пережилъ здѣсь недавно… Мнѣ еще не съ кѣмъ было подѣлиться всѣмъ этимъ… Оно такъ и лежитъ у меня на душѣ…
Я, разумѣется, изъявилъ полную готовность слушать…
II
править— Я русскій полякъ, — началъ онъ. — Былъ въ университетѣ… Много мыкался по свѣту… Сюда я пріѣхалъ недавно изъ Хаурана, гдѣ прожилъ года три. Если вы не бывали въ Хауранѣ, — побывайте, очень интересная страна. Населена она друзами[3] и отчасти арабами, — главнымъ образомъ, кочевниками. Кочевники бродятъ съ мѣста на мѣсто и живутъ въ рваныхъ палаткахъ, а осѣдлые большею частью поселились въ развалинахъ старинныхъ городовъ, селъ, крѣпостей: подберутъ камни въ кучи, покроютъ кое-какъ сверху — вотъ и дома, цѣлое село.
А между этими кучами камней высятся къ небу легкія колонны изъ красноватаго мрамора, какой-нибудь стройный порталъ одиноко рисуется въ ясномъ воздухѣ… Все напоминаетъ о быломъ величіи и славѣ древнихъ строителей. А эти люди — точно звѣри въ человѣческихъ жилищахъ, — такъ мало соотвѣтствія между ними и прекрасными остатками древнихъ строеній. Хауранъ, — это кладбище греко-римской жизни. Ушли люди, землетрясенія разрушили дома, все пришло въ запустѣніе. Ходишь иногда подъ темными сводами заброшенной крѣпости, и жутко станетъ, точно въ гробъ зашелъ. Скажешь слово, кашлянешь, — тысячи голосовъ отвѣчаютъ тебѣ, камни дрожатъ, точно хотятъ приподняться и выпустить на волю своихъ мертвецовъ… Кажется, даже камни этихъ развалинъ не такъ мертвы и холодны, какъ всѣ камни на землѣ, а унаслѣдовали часть души своихъ давнихъ жильцовъ… Зашли мы однажды въ старое зданіе, похожее на церковь. Входъ въ подземелье камнями и пылью заваленъ. Отрыли входъ, спустились въ подземелье. Смотримъ, — въ каменномъ креслѣ сидитъ священнослужитель во всемъ облаченіи… Сухо въ подземельѣ, тихо. Дотронулся одинъ изъ насъ до его головы, — трупъ вдругъ точно растаялъ, зашуршалъ легонько и разсыпался въ прахъ, только горсть пыли осталась на каменномъ сидѣньѣ. Мы вышли въ молчаніи…
И громадны же нѣкоторыя изъ этихъ старинныхъ построекъ! Около Салхада есть крѣпость на вершинѣ горы. Такъ весь городъ и турецкія казармы построены изъ камней этой крѣпости, а она и до сихъ поръ видна за три дня пути. Изъ нея можно построить еще три такихъ города, какъ этотъ Салхадъ…
Ну, такъ вотъ, поселился я въ Хауранѣ въ одной деревнѣ, по имени Усфуръ. Стоитъ деревня на возвышеніи. Тоже какія-то развалины древнихъ построекъ. Черные камни вулканической породы, и все безцвѣтно, кромѣ зелени, да голубого неба. Не будь здѣсь такого прекраснаго неба — бѣжалъ бы изъ этой страны, какъ изъ могилы. Но небо дивное, даль такая прозрачная, синеватая. Сяду, бывало, вечеромъ на эти черные, еще теплые, камни и сижу, и любуюсь далекими синими горами… Населеніе въ этой деревнѣ смѣшанное: христіане и друзы[3], но христіанъ больше, чѣмъ друзовъ[3]. Христіане — уніаты, но и у нихъ обычаи вполнѣ мусульманскіе: и кровавая месть, и женщины взаперти, въ особенности дѣвушки. Да и какіе они, въ сущности, христіане! Единственный богъ ихъ — сила, а дьяволъ — страхъ передъ сильнымъ. Вотъ и вся ихъ вѣра. Не лучше живутъ и друзы[3]… Всюду, впрочемъ, одно и то же: меня не убьютъ не потому, что Бога побоятся, а потому, что въ карманѣ у меня револьверъ… Религія тутъ не при чемъ…
Онъ задумался…
— Вы хотѣли разсказать о чемъ-то, — напомнилъ я.
— Да, да… Впрочемъ, исторія самая обыкновенная въ этихъ мѣстахъ, но мнѣ-то она ударила больно по сердцу. Не знаю, удастся ли мнѣ передать вамъ все, какъ слѣдуетъ, чтобы было понятно…
Въ дверяхъ нашей комнаты опять показались Димитріевы усы. Онъ попросился спать. Я отпустилъ его. На дворѣ онъ подрался съ ворчавшей на него собакой, спустился внизъ и, ругаясь на плохую дорогу, ушелъ въ домъ священника.
На дворѣ и въ комнатѣ все затихло…
— Да, такъ вотъ, видите ли, — сказалъ мой хозяинъ задумчиво. — У одного изъ христіанъ того села, гдѣ я жилъ, — по имени Таляль Думани, — была дочь. Звали ее Хара́ба…
Онъ помолчалъ немного, какъ бы разбираясь въ воспоминаніяхъ. Потомъ продолжалъ:
— Трудно описать вамъ ее. Ну, что я вамъ скажу? Что она была красавица? Такъ это слово невыразительное: красавицъ много на свѣтѣ, но такой я нигдѣ и никогда не видалъ. Прекрасное небо, мягкій вѣтеръ, яркое солнце, полевые цвѣты, изумрудная зелень, — можетъ быть, все это вмѣстѣ выростило Хара́бу для примѣра, чтобы показать, каково прекрасное въ природѣ!.. Глядя на нее, я всегда отрѣшался отъ ея грубой одежды и грубаго бедуинскаго выговора. Ея лицо было часто грязное и всегда загорѣлое. Но… при видѣ ея я всегда забывалъ, что это человѣкъ въ своей грязной оболочкѣ. Глаза у ней были совсѣмъ ужъ неземные, немного голубоватые и темные отъ длинныхъ рѣсницъ. Голубой цвѣтъ глазъ здѣсь рѣдокъ: вѣроятно, къ Хара́бѣ перешло по наслѣдству нѣсколько капель крови отъ крестоносцевъ. Лицо у ней было немного татуировано по подбородку маленькими цвѣточками. Никакой тамъ тонкости линій и тому подобнаго совсѣмъ не было: лицо было полное, немного продолговатое, самое обычное среди арабскихъ лицъ, тѣмъ не менѣе, я увѣренъ, красивѣе этой дѣвушки природа еще ничего не творила… Восхищался я когда-то картиной одного итальянскаго художника: дѣвушка, закутанная покрываломъ. Тогда она на меня произвела сильное впечатлѣніе. Между той дѣвушкой на картинѣ и Хара́бой было какое-то сходство… Но Хара́ба была несравненно прекраснѣе. Тамъ идеалъ красоты, а тутъ сама природа; и природа оказалась красивѣе идеала. Волосы у Хара́бы были русые, даже немного желтоватые — тоже большая рѣдкость на югѣ. Вообще — она была какимъ-то исключительнымъ созданіемъ. Сложена была тоже удивительно. Сильная, ловкая, стройная…
Видалъ я ее рѣдко: дѣвицы даже у христіанъ скрываются отъ чужихъ мужчинъ. Придешь, бывало, къ отцу ея, Талялю, съ какимъ-нибудь дѣломъ и увидишь случайно Хара́бу: мелькнетъ, взглянетъ глазами испуганной газели и тотчасъ шмыгнетъ куда-нибудь… Ей было уже лѣтъ пятнадцать — возрастъ, когда многія здѣсь становятся женами и, даже, матерями… Ее также задумали родители выдать замужъ. Давно ужъ Таляль Думани задолжалъ одному богачу въ Зора двадцать золотыхъ. Тотъ бралъ съ него проценты, но, наконецъ, потребовалъ и капиталъ. А нужно сказать, что Таляль взялъ эти деньги подъ залогъ дочери. Платить было нечѣмъ, и, натурально, залогъ переходилъ къ заимодавцу. Поторговались. Таляль Думани выторговалъ еще золотыхъ двадцать, взялъ ихъ и, такимъ образомъ, просваталъ Хара́бу.
Но въ Хара́бу точно бѣсъ вселился: она заявила, что не пойдетъ… «Не хочу, говоритъ, я его не знаю, а слышала, что старъ и не хорошъ…» Откуда у ней могла появиться эта дерзость, сказать трудно. Для восточной женщины это — цѣлая революція. Хара́бу, разумѣется, за эти дерзости прежде всего прибили…
А она взяла да и убѣжала. Понимаете ли вы, что это значитъ: дѣвушка, восточная дѣвушка, убѣгаетъ изъ дома родителей! Вѣдь, это дѣло неслыханное; это былъ такой страшный проступокъ, что все село ахнуло. Когда я узналъ объ этомъ, сердце у меня сжалось и застучало. Ну, думаю, сегодня же поймаютъ бѣдную Хара́бу и застрѣлятъ, какъ птицу: семья не можетъ снести такого позора, и смыть его можно только кровью, хотя бы кровью родной дочери…
Иванъ Казиміровичъ какъ-то оскалилъ бѣлые зубы, нето улыбнулся, нето подавилъ слезы, и продолжалъ, справившись съ волненіемъ:
— Поднялось все село. Убѣжала она утромъ, а хватились ея уже къ вечеру. Родители думали сначала, что она спряталась гдѣ-нибудь въ селѣ, у родственниковъ. Побѣжали вокругъ села съ ружьями, съ палками, но дѣвушку не нашли. На завтра рѣшили ѣхать къ уніатскому митрополиту просить помощи и совѣта…
Потомъ-то я узналъ въ подробностяхъ, что случилось съ Хара́бой… Разскажу вамъ лучше по порядку, какъ было дѣло.
Вышла она изъ дому рано утромъ до восхода солнца. Захватила съ собой отцовскій кинжалъ, немного хлѣба и угла, въ чемъ была. Пошла она на сѣверъ, въ Босру къ своей теткѣ, которую никогда въ глаза не видала, а только слышала про нее отъ матери. Дороги она тоже не знала. Знала только, въ какой сторонѣ находится городокъ Босра.
А Босра лежитъ отъ Усфура къ сѣверу, въ Лежахѣ, всего, можетъ быть, часовъ семь-восемь пути. Между Усфуромъ и Босрой живутъ бедуины въ палаткахъ, хлѣбъ сѣютъ, стада водятъ, да грабятъ другъ друга. Нѣтъ хуже этихъ полукочевниковъ: сущіе разбойники. Всѣ они — мусульмане. Изъ мусульманской религіи знаютъ лишь про Мухаммада, да и то смутно. Своихъ женщинъ они еще щадятъ, а на женщинъ другой вѣры охотятся, какъ на перепелокъ. Грабежъ — самое любимое ихъ занятіе. Если нѣтъ ничего у бедуиновъ, они собираются въ походъ на «газу», т. е. на грабежъ. Ѣдутъ въ сирійскую пустыню. Встрѣтятъ племя по силамъ — перебьютъ его, а скотъ и женщинъ уведутъ съ собою… Когда все проживутъ — снова думаютъ, кого бы ограбить.
Туда-то и направилась Хара́ба, и тамъ случилось съ ней то, что должно было случиться. Встрѣтилъ ее на дорогѣ молодой бедуинъ… Видѣлъ я его потомъ. Здоровый парень, смуглый, волосы мелкими косичками завиты, по лицу и вискамъ болтаются. Еще безбородый, только на грязныхъ скулахъ первый черный пухъ появился. Сильный и ловкій парень. Одѣтъ въ синюю длинную рубашку и красную куртку. Должно быть, укралъ гдѣ-нибудь эту куртку, потому что краснаго цвѣта у нихъ въ одеждѣ совсѣмъ не водится, — только синій да темный.
Такъ вотъ, увидѣлъ онъ Хара́бу. Понятно, увидѣлъ этотъ звѣрь такую красавицу, сразу одурѣлъ. А все-таки хитрая бестія: сумѣлъ притвориться. Ѣхалъ онъ верхомъ на лошади. Остановился и спрашиваетъ:
— Куда ты идешь, госпожа моя?
— Въ Босру къ теткѣ, — отвѣчаетъ Хара́ба.
— А знаешь ли ты дорогу?
— Солнце свѣтитъ и освѣщаетъ ее передо мною.
— Ходила ли ты здѣсь раньше?
— Нѣтъ.
— Значитъ, ты непремѣнно заплутаешься. Хочешь, я тебѣ покажу дорогу? Мнѣ тоже нужно въ Босру.
Хара́ба согласилась. Бедуинъ поѣхалъ впереди, а она за нимъ пошла сзади. Черезъ нѣсколько часовъ они были въ Лежахѣ…
Чтобы объяснить вамъ всю опасность положенія Хара́бы, я долженъ разсказать, что такое Лежахъ. Это — небольшая область къ сѣверу отъ Хаурана. Темносѣрое море лавы, вылившейся нѣсколько тысячъ лѣтъ назадъ изъ вулкановъ Хаурана. Лава эта потомъ застыла и переломалась во время землетрясеній, какъ попало: нѣтъ ни пластовъ, ни прямыхъ линій. Адскій безпорядокъ, идеальный хаосъ. Переломанная поверхность лавы дала много трещинъ; онѣ расползлись повсюду ущельями, точно змѣи. Пещеры, обрывы, возвышенія… Отойдешь десять шаговъ отъ тропинки, — и не знаешь, куда идти. Кричишь — голосъ замираетъ, точно уходитъ въ землю. И никакихъ примѣтъ на тропинкѣ, никакого разнообразія. Все однообразно, или, лучше, безконечное разнообразіе, такъ что ничего нельзя примѣтить и запомнить. Есть мѣста, гдѣ нужно ѣздить всю жизнь, чтобы хорошо знать дорогу.
Вотъ этотъ дьяволъ и завелъ Хара́бу въ хаосъ Лежаха. Босра лежитъ тоже въ Лежахѣ, но при началѣ, съ юга, а бедуинъ поѣхалъ мимо Босры въ средину Лежаха. Какъ въѣхали въ Лежахъ, Хара́ба, вѣроятно, поняла, что попала въ западню, да куда вернешься? Нашъ русскій лѣшій не можетъ такъ запутать тропинки въ лѣсу, какъ запутаютъ эти черныя одинаковыя глыбы лавы. Наступилъ вечеръ. Раскаленная лава дышала горячимъ дыханіемъ въ вечерней прохладѣ. Солнце садилось за острыми краями близкаго горизонта. Завыли голодные шакалы. Змѣи зашмыгали подъ ногами, убираясь на ночь въ трещины камней. Хара́ба остановилась и спросила:
— Гечь! Ты! Куда же мы ѣдемъ? Гдѣ Босра?
— До Босры далеко, госпожа моя, — отвѣчалъ ласково бедуинъ. — Придется переночевать здѣсь, въ пещерѣ.
Прошли еще немного. Взошли на пригорокъ и увидѣли вблизи село. Хара́ба обрадовалась.
— Гечь! Ты! Пойдемъ въ село, я не хочу ночевать въ пещерѣ.
— Пойдемъ, — согласился бедуинъ и повернулъ лошадь.
Пришли къ селу, — оно оказалось пустое…
Во время постоянныхъ кровавыхъ войнъ друзовъ[3] съ различными арабскими племенами случалось, что арабы вырѣзывали дотла цѣлыя друзскія[3] села. Если оставался кто-нибудь въ живыхъ, то переселялся въ другое мѣсто. Это село было такой же печальной усыпальницей. Дома поразвалились, но село сохранило свой планъ и большинство построекъ… Жутко ходить въ такомъ покинутомъ селѣ. Ужасъ среди бѣла дня цѣпляется за ноги, сердце бьется, кровь стучитъ въ виски. Кажется, чего бы бояться? А страшно, неудержимо страшно… Страшно потому, что такъ непривычно: стоятъ дома, улицы видны, оконныя отверстія въ стѣнахъ, даже ставни. А знаешь, что дома-то эти пустые, что во всемъ селѣ ни одного человѣка, ни одного домашняго животнаго, даже ни одной кошки нѣтъ. Ну, и страшно такъ, что волосы на головѣ шевелятся, и по тѣлу точно змѣи ползаютъ… Я однажды бѣжалъ изъ такого села, бѣжалъ днемъ отъ ужаса. Не могъ совладѣть съ собой. Бѣжалъ я часа полтора, едва сердце не разорвалось. Выбѣжалъ въ степь — и только тогда успокоился…
…Посмотрите, какъ животныя, напримѣръ лошади, пугаются всего мертваго. А ужъ, кажется, въ воспитаніи жеребятъ нѣтъ никакого тамъ мистицизма или какихъ-либо суевѣрій. Овесъ да трава. А между тѣмъ увидитъ лошадь конскій скелетъ — фырчитъ, въ глазахъ ужасъ, сердце застучитъ такъ, что вы черезъ сѣдло чувствуете его удары… Значитъ, это врожденный ужасъ живого передъ смертью. Впрочемъ, привычка все побѣждаетъ, и бедуинъ этотъ, вѣроятно, не боялся, каналья…
Въѣхали они въ село.
— Гдѣ же люди? — спрашиваетъ Хара́ба.
— А люди, — говоритъ бедуинъ, — уѣхали и насъ съ тобой, моя госпожа, оставили вдвоемъ…
И засмѣялся…
Хара́ба поняла все ясно.
— Сиди, — говоритъ бедуинъ, — здѣсь, а я пойду, поищу тутъ чего-нибудь поѣсть. Не думай уйти, а то тебя съѣдятъ волки или возьмутъ бедуины, или помрешь съ голоду, въ камняхъ дороги не найдешь. Здѣсь мы переночуемъ вотъ въ этомъ домѣ, какъ женихъ съ невѣстой. Не такъ ли, госпожа моя?
— Что дѣлать, — сказала Хара́ба. — Пришла ночь, значитъ нужно ночевать.
Сѣла Хара́ба на камни, а бедуинъ пошелъ за хлѣбомъ. Что она тутъ передумала, — вы можете догадаться сами… Но сердце у этой дѣвочки было твердое. За одно это она достойна была любви: героизмъ — красота души.
Черезъ часъ бедуинъ возвратился. Принесъ сыру, лепешекъ и положилъ все это передъ Хара́бой… Даже, этотъ дикарь, вѣроятно, чувствовалъ къ ней уваженіе. Иначе сталъ ли бы онъ церемониться съ дѣвчонкой такъ долго… Пошелъ онъ по пустому селу, набралъ сухихъ сучковъ, щепокъ и развелъ въ пустомъ домѣ огонь. На небѣ взошла луна. Черныя бархатныя тѣни перемѣшались съ матовыми тонами облитыхъ луннымъ свѣтомъ камней… Помню я ночь въ пустынѣ. Это, знаете ли, такая красота, такая тайна!.. Звенятъ насѣкомыя, звѣзды говорятъ въ небѣ, двигаются и, будто, всѣ на тебя смотрятъ; камушки поскрипываютъ… И жутко, и красиво! Грудь томитъ какое-то новое чувство… Знаете ли, я однажды въ пустынѣ ночью плакалъ отъ этого большого чувства, неиспытаннаго волненія сердца. Плакалъ и на небо смотрѣлъ. Маленькій ты человѣкъ, а красота передъ тобой такая огромная, и ты можешь ею любоваться, и она принадлежитъ тебѣ. Ну, и найдетъ такой счастливый восторгъ, точно ты царемъ, что-ли, вдругъ сдѣлался или тамъ нивѣсть какое счастье привалило… Да, красивы ночи на югѣ!..
Думаю, впрочемъ, что Хара́бѣ въ это время было не до красотъ природы… Бедуинъ разжегъ костеръ и пошелъ звать Хара́бу въ домъ. А она сидѣла на камняхъ около дома.
— Отчего, — говоритъ, — ты не хочешь войти въ домъ, моя милая? Пойдемъ, тамъ готова намъ царская постель: я свой абаи[4] разостлалъ. Да съ Хара́бой всякая постель будетъ царской!..
Раньше онъ, видимо, побаивался Хара́бы. А тутъ ночь, никого нѣтъ… Онъ осмѣлѣлъ и захотѣлъ обнять дѣвушку. Хара́ба вырвалась. Бедуинъ поймалъ ее за волосы, сдернулъ платокъ и косу на руку себѣ намоталъ, чтобы опять не вырвалась Хара́ба.
Все это мнѣ потомъ разсказывали въ подробностяхъ, да и на судѣ сама Хара́ба при всѣхъ то же говорила. И теперь я все это такъ ясно представляю себѣ, будто самъ тамъ былъ и все это видѣлъ… Понятно, бедуинъ хотѣлъ взять ее силой и уже повалилъ было за косу на землю, но вдругъ Хара́ба вскочила и отбѣжала въ сторону… Въ рукахъ у бедуина осталась длинная коса Хара́бы. Дѣвушка отрѣзала себѣ ножомъ волосы…
Иванъ Казиміровичъ вздохнулъ, точно у него гора свалилась съ плечъ, или самъ онъ только-что вырвался изъ рукъ разбойниковъ. Онъ жадно выпилъ остывшій стаканъ чаю и снова продолжалъ:
— Бедуинъ въ бѣшенствѣ схватилъ ружье, не зная, что дѣлать. А Хара́ба забралась на стѣну дома, сѣла тамъ и говоритъ:
— Слушай ты! Гоничь, гоничь!, — По-бедуински гоничь значитъ — тамъ. — Подойдешь — зарѣжу, а не дамся. Хочешь убить меня — стрѣляй…
Я даже это слово полюбилъ, гоничь!
Такъ они и просидѣли другъ передъ другомъ цѣлыя сутки. Бедуинъ съ ружьемъ внизу, а Хара́ба на стѣнѣ, вверху, съ ножомъ въ рукахъ. Онъ ее и уговаривалъ, и стращалъ — нѣтъ, ничего не беретъ. «Стрѣляй, говоритъ, если хочешь». И не прячется отъ его ружья, а смѣло смотритъ. Ну, у того и руки опустятся, снова сидитъ, какъ часовой.
III
правитьНа другое утро родственники Хара́бы до восхода солнца выѣхали къ своему митрополиту. Жилъ онъ въ селѣ Румахъ, на краю Лежаха. съ запада. Я тоже взялъ себѣ лошадь и поѣхалъ вмѣстѣ съ ними. Они ко мнѣ привыкли и за чужака почти не считали. Я хорошо говорю по-арабски, учителемъ у нихъ былъ, мальчишекъ читать, писать училъ. Вотъ они ко мнѣ и привыкли.
Въ Россіи или гдѣ-нибудь въ Европѣ это показалось бы страннымъ: пропала дѣвушка, и родственники не къ правительству обращаются, а къ своему духовенству. Но здѣсь всегда такъ. Духовенство лучше устроитъ дѣло, а если нужно, то и правительство заставитъ вмѣшаться. Кромѣ того, митрополитъ, къ которому мы ѣхали, былъ такой, что при случаѣ могъ самого чорта за рога изъ ада вытащить. Прошлымъ годомъ померъ онъ. Что это былъ за человѣкъ! Бѣшеный или сумасшедшій, а умница. Высокій, широкоплечій, костистый, съ властнымъ блестящимъ взглядомъ сѣрыхъ глазъ, съ широкой бородой во всю могучую грудь. Въ черной монашеской рясѣ онъ казался великаномъ. Когда онъ сердился, то былъ прямо ужасенъ, Въ гнѣвѣ онъ могъ надѣлать много такого, въ чемъ потомъ тайно раскаивался. Но, сказавши разъ слово, хотя бы и въ гнѣвѣ, онъ его не забывалъ и сдерживалъ. Не уважитъ ему, напримѣръ, чѣмъ-нибудь турецкій чиновникъ-каймакамъ. Онъ ему и говоритъ:
— А, ты не можешь сдѣлать! Такъ черезъ недѣлю на твоемъ мѣстѣ будетъ другой, который сможетъ.
И исполнитъ свое слово. Дастъ губернатору взятку въ сто, двѣсти лиръ… А вѣдь самъ бѣденъ былъ, какъ шакалъ. Черезъ недѣлю ровно каймакама прогонятъ съ мѣста…
Однажды былъ онъ въ Баніасѣ. Село на южномъ склонѣ Гермона. Тамъ въ разговорѣ съ однимъ шейхомъ изъ матауйлей[5] онъ разсердился. Обидѣлъ его чѣмъ-то шейхъ, что ли… Сѣрые глаза митрополита засвѣтились молніями, руки затряслись, голосъ захрипѣлъ. Шейхъ испугался, убѣжалъ. Митрополитъ позвалъ къ себѣ нѣсколькихъ уніатовъ и говоритъ имъ:
— Подите, убейте этого шейха и принесите мнѣ его голову.
Тѣ испугались.
— Что ты, владыка, опомнись. Тебѣ ли такъ говорить?
— Не ваше дѣло разсуждать. Мой грѣхъ, я въ отвѣтѣ. Я убью. Идите, дѣлайте, какъ я вамъ говорю.
И что бы вы думали? Черезъ недѣлю нашли этого шейха на дорогѣ зарѣзаннымъ. Кто это сдѣлалъ — неизвѣстно. Только пропалъ человѣкъ, какъ говорятъ, ни за денежку.
Я въ этого митрополита очень вѣрилъ. Думаю, — непремѣнно отыщетъ онъ Хара́бу. И только онъ одинъ можетъ это сдѣлать, кромѣ его — никто.
Пріѣхали мы въ Румахъ. Митрополита застали, къ счастью, дома. Выслушалъ онъ родственниковъ Хара́бы, разспросилъ все, какъ слѣдуетъ, подумалъ и говоритъ Талялю:
— Дуракъ ты, Таляль. Загубилъ свою дочь.
Потомъ позвалъ изъ сосѣдняго села десятка два, три друзовъ[3], собралъ изъ Румаха нѣсколько христіанъ и сказалъ имъ:
— Послушайте, молодцы! Пропала у насъ одна дѣвица изъ Усфура. Найти ее можно въ Лежахѣ. Идите и принесите ее мнѣ, живую или мертвую. Найдете, — дамъ вамъ въ награду каждому по абаи[4] и по мажиди[6] денегъ. Не найдете, — не возвращайтесь. Худо вамъ будетъ. Приведу солдатъ, заставлю ихъ искать, а отъ солдатъ добра вамъ будетъ мало. Будутъ они у васъ безчинствовать да грабить. Лучше намъ все самимъ сдѣлать: и выгоднѣе вамъ, и чести больше.
Зналъ онъ, чѣмъ и настращать, и вдохновить дикарей. Заорали они свои пѣсни друзскія[3], которыя пѣли еще Ибрагиму-пашѣ, когда тотъ хотѣлъ завоевать Хауранъ:
О, паша! Что тебѣ у насъ нужно?
Хауранъ и Лежахъ принадлежатъ намъ!..
Замахали мечами; кто сѣлъ на лошадь, кто пѣшкомъ пошелъ… И вѣдь какая сообразительность была у владыки! Точно пророкъ, сразу послалъ искать въ Лежахѣ. Впрочемъ, Лежахъ издавна служитъ убѣжищемъ для всякихъ бѣглецовъ. Кто укралъ или убилъ, — бѣжитъ въ Лежахъ. А тамъ турецкое правительство ужъ не отыщетъ.
И я поѣхалъ вмѣстѣ съ другими. Митрополитъ не пускалъ меня, но я остаться не согласился. Родственниковъ же Хара́бы онъ задержалъ: боялся, что убьютъ они тамъ дѣвушку.
Въѣхали мы въ Лежахъ.
Весной хоть кое-какая зелень тамъ бываетъ, а въ это время — осенью было дѣло — все вымерло. Одинъ только черный камень, ящерицы, да змѣи. Начали мы искать бѣглянку. Увидимъ пещеру, ущелье, — окружимъ, осмотримъ все и дальше. Въ колодцы старые заглядывали, въ разныя пустыя цистерны еще римскаго сооруженія. Раньше, вѣдь, при римлянахъ черезъ Лежахъ торговая шоссированная дорога пролегала. А теперь тамъ не только лошадь, самъ чортъ ногу сломитъ. Все разрушено.
Такъ вотъ, ищемъ мы Хара́бу. Нигдѣ нѣтъ. Друзы[3], то идутъ тихо, надѣются врасплохъ застать дѣвушку, то выйдутъ изъ терпѣнья, начнутъ стрѣлять и кричать: «Хара́ба, Хара́ба!»
Ужъ къ вечеру подъѣхали мы къ покинутому селу. Окружили. Стоитъ оно на холмѣ. Ѣду я съ однимъ друзомъ[3] вокругъ села по низу. Вдругъ слышу женскій крикъ: «Люди, люди!» Вскинулся я вверхъ, вижу — Хара́ба сидитъ на стѣнѣ. Бросились мы къ ней и не замѣтили сначала бедуина. Сняли ее со стѣны. Лицо у ней пожелтѣло, голова непокрытая, волосы короткіе, глаза точно два брилліанта, слезами блестятъ въ темныхъ кругахъ. Что-то хочетъ сказать, а голосу больше нѣтъ, и губы побѣлѣли.
Въ обморокъ Хара́ба, понятно, не упала. На нашихъ нервныхъ женщинъ эта дѣвочка не была похожа… А только, видно, намучилась сильно. Бедуинъ-же совсѣмъ должно быть, за эту ночь разумъ потерялъ. Вѣроятно, онъ слышалъ шумъ. Ему бы сѣсть на лошадь, да бѣжать, а онъ сидитъ съ ружьемъ въ рукахъ, и лошадь неподалеку за камень привязана… Услыхали другіе друзы[3] наши крики, прибѣжали. Кричатъ бедуину: «Брось ружье!» Онъ изругался и бросилъ. Его связали, да вмѣстѣ съ Хара́бой и повезли къ митрополиту.
Отдалъ я Хара́бѣ свою лошадь. Бедуина посадили на его лошадь со связанными руками, а лошадь въ поводу повели. Нашли мы Хара́бу, и страшно мнѣ за нее стало. Когда искали, я всѣми силами души хотѣлъ найти ее, посмотрѣть на нее еще разъ, хотя бы на мертвую. А тутъ страхъ напалъ. Куда мы ее ведемъ? Вѣдь тамъ ждутъ ее озлобленные родственники… Впрочемъ, была у меня надежда, что митрополитъ защититъ Хара́бу. Сумѣлъ найти — и защитить сумѣетъ, думаю себѣ. И полегче стало на сердцѣ.
Эти опасенія я тотчасъ же по пріѣздѣ въ Румахъ разсказалъ митрополиту по-французски. Мы съ нимъ при людяхъ больше по-французски разговаривали. Онъ меня успокоилъ. Поднялся тутъ невообразимый шумъ. Друзы[3] и арабы Румаха кричали съ радости, что нашли бѣглянку, а родственники — со злости. Порывались все бить Хара́бу, но митрополитъ взглянетъ, прикрикнетъ — они и утихнутъ. Наконецъ разогналъ ихъ митрополитъ по домамъ. Тѣмъ, кто искалъ, далъ, по обѣщанію, каждому по абаи[4] и по мажиди[6] денегъ, а родственникамъ сказалъ, что Хара́ба останется у него, пока онъ дѣла не разберетъ. Заперли мы съ митрополитомъ Хара́бу въ отдѣльную комнату, окна плотно закрыли, накормили ее. Поговорилъ съ ней митрополитъ наединѣ, разспросилъ, что съ ней случилось. Вышелъ веселый и говоритъ:
— Слава Богу, все благополучно.
Позвали мы бедуина, который Хара́бу увелъ. Началъ его митрополитъ разспрашивать. А онъ стоитъ въ своей красной курткѣ, руки назадъ завязаны, а глаза изъ-за черныхъ косичекъ смотрятъ злобно на насъ.
— Зачѣмъ ты увелъ Хара́бу? — спрашиваетъ его митрополитъ.
— Не уводилъ, говоритъ, я, а она сама ушла отъ отца съ матерью и меня полюбила.
— Полюбила она тебя или нѣтъ, а только мы тебя за такія дѣла въ тюрьму посадимъ, потому что ты — воръ, неопытную дѣвушку украсть хотѣлъ.
— Не воровалъ я, говоритъ: она моя жена, и никто ее отнять у меня не можетъ. Значитъ, и наказывать меня не за что.
Митрополитъ опѣшилъ.
— Какъ жена? — спрашиваетъ.
— Дѣло простое, — отвѣчаетъ бедуинъ. — Жена, какъ и всякая жена бываетъ. Вѣдь ночь-то мы съ ней вмѣстѣ были…
Отвели бедуина въ другую комнату. Митрополитъ опять впалъ въ раздумье. Положимъ, бедуину отъ этого признанія не легче, — его могли наказать еще больше за то, что соблазнилъ христіанскую дѣвушку. Однако, и намъ хуже: кто-же Хара́бу замужъ возьметъ опозоренную… Пропадетъ дѣвушка ни за что.
На другой день поѣхали къ кады[7]: родственники Хара́бы, митрополитъ, я, Хара́ба, бедуинъ. Поѣхало съ нами еще нѣсколько христіанъ. Разсказали судьѣ въ чемъ дѣло. Началъ онъ свой допросъ. Бедуинъ снова при всѣхъ и при Хара́бѣ сказалъ:
— Хара́ба моя жена; если она, перейдетъ въ мусульманство, я на ней женюсь…
Нужно было видѣть Хара́бу въ эту минуту: покраснѣла, застыдилась, а лицо стало гнѣвное и прекрасное… Ударила себя по щекамъ руками и закричала:
— Гечь! Ты, собака! Я живая была… А пока я живая, никто меня не возьметъ… Я сидѣла ночью на стѣнѣ, а ты гоничь, внизу…
Разсказала Хара́ба вкратцѣ, какъ она ушла изъ дому, какъ встрѣтился ей бедуинъ и завелъ въ Лежахъ, и что произошло ночью. Видно было, что дѣвочка говоритъ правду. Лицо у ней было такое правдивое и гнѣвное, но бедуинъ все-таки стоитъ на своимъ. Призвали женщинъ. Освидѣтельствовали бѣдную Хара́бу. Женщины подтвердили слова Хара́бы. Бедуина осудили и отправили въ Дамаскъ, въ тюрьму. А Хара́бу митрополитъ отдалъ въ домъ одного богатаго христіанина въ Румахѣ и велѣлъ ему хранить дѣвушку отъ родственниковъ строго-на-строго, пока онъ ей не найдетъ жениха.
IV
правитьИванъ Казиміровичъ замолчалъ и провелъ рукой по блѣдному лицу.
— Все? — спросилъ я.
— Нѣтъ, — вяло выговорилъ онъ. — Эхъ, если бы на этомъ кончилось… Вѣдь я хотѣлъ на ней жениться, — прибавилъ онъ задумчиво. — Скажи я хоть одно слово митрополиту, — онъ, конечно, съ радостью согласился бы выдать ее за меня замужъ и, навѣрное, уговорилъ бы Хара́бу. Но зачѣмъ мнѣ было «уговоренную» Хара́бу? Я хотѣлъ ее такую свободную, какая она была въ отношеніяхъ къ отцу, матери, старому жениху въ Зора, къ бедуину. Ну, а какъ она могла полюбить меня? Она, вѣроятно, мало меня и замѣчала. Вѣдь мы съ ней не сказали за всѣ наши встрѣчи и двадцати словъ…
…Да, такъ я сказалъ, что бедуина посадили въ тюрьму… Пошла послѣ этого потѣха. Родственники бедуина начали мстить родственникамъ Хара́бы. Поспѣла пшеница — они выжгли пшеницу. Угоняли овецъ, козъ, коровъ; грабили, кого встрѣчали, по дорогѣ. Долго это дѣло тянулось, больше года. Родственники Хара́бы озлобились на нее же: «Что, говорятъ, она же насъ обезчестила, она же насъ и разорить хочетъ…» Стали требовать Хара́бу отъ ея попечителя въ Румахѣ. Митрополитъ, конечно, сдерживалъ ихъ, но все же боялся за дѣвушку. Что дѣлать?
Наконецъ, онъ придумалъ, какъ ее спрятать.
Былъ у него большой другъ и пріятель, друзскій[3] шейхъ, по имени Шибли Атрашъ. И пользовался этотъ шейхъ большимъ вліяніемъ. Митрополитъ съ письмомъ отправилъ къ нему ночью Хара́бу.
Кто такой Шибли Атрашъ? Для васъ, вѣроятно, это пустой звукъ. Давно уже вывелись у насъ такіе тины, какъ митрополитъ и Шибли. Только дикая жизнь, свобода да горы могутъ еще воспитывать такихъ людей. Шибли — крѣпкій, коренастый мужчина средняго роста, немного толстый, но красиво сложенный. Круглая, какъ у всѣхъ друзовъ[3], голова, загорѣлое лицо, черные, большіе глаза, бородка клинушкомъ. На головѣ феска и бѣлый кидаръ. Но что за лицо у этого дикаря! Умное, смѣлое, хитрое и простодушное, красивое… все, что хотите. Я думаю, оно бывало у него и глупымъ, когда онъ того хотѣлъ. Хитрый шейхъ былъ полной противоположностью прямому, горячему митрополиту. Говоритъ, бывало, съ тобой, смотритъ куда-то въ сторону; глаза жмуритъ, какъ котъ на солнцѣ. А нѣтъ-нѣтъ — сверкнетъ глазами, точно остріемъ сабли по твоему лицу проведетъ… Въ этой дикой странѣ я и сравненья-то привыкъ брать все воинственныя. Но, повѣрите ли, когда онъ сердился, — въ эти минуты глазищи его мнѣ всегда напоминали два заряженныхъ пистолета съ приподнятыми курками. Такова была сила его злобнаго взгляда. Въ этомъ только, въ страшной силѣ воли, въ духовной мощи, — они съ митрополитомъ были кровные братья. Понятно, что эти два цѣльныхъ человѣка уважали и цѣнили другъ друга. Этотъ разбойникъ, Шибли, годился бы въ цари любому дикому племени. Да онъ, впрочемъ, и жилъ маленькимъ царькомъ. Его слушались друзы[3] всего Хаурана и шли къ нему за разрѣшеніемъ спорныхъ вопросовъ. Конечно, онъ судилъ не даромъ, а старался наверстать потерянныя въ послѣднюю войну съ Турціей богатства. Тогда много у него было расхищено и скота, и денегъ, и прочаго добра.
Больше всего на свѣтѣ онъ любилъ лошадей и женщинъ…
Зналъ это митрополитъ, но зналъ также, что некуда ему больше съ Хара́бой дѣваться. Понадѣялся онъ и на то, что воля у Шибли желѣзная, и слово честное тверже застывшей черной лавы. Поэтому и послалъ къ нему Хара́бу.
Но въ отношеніяхъ къ женщинамъ Шибли еще зналъ мѣру, къ лошадямъ же — никакой. Въ его конюшняхъ стояло нѣсколько десятковъ кобылицъ и кровныхъ арабскихъ жеребцовъ… Знаете вы, что такое кровная арабская лошадь?! Это даже не животное, а дьяволъ! Въ особенности красивъ былъ у него одинъ вороной жеребецъ, по имени Адгамъ. Черный, гибкій, какъ змѣя; легкій, точно пухъ; идетъ, будто земли не касается; голову выше сѣдока держитъ; хвостъ, какъ собака, на спину закидываетъ. Шибли ежедневно кормилъ его самъ и любовался на него по цѣлымъ часамъ. Онъ не соглашался продать его ни за какія деньги.
И вотъ однажды ночью узналъ онъ, что жеребца его увели воры… Чуть не нагимъ вскочилъ Шибли на другого жеребца и бросился въ горы. Вдругъ видитъ онъ своего красавца, а на немъ вора. И досадно стало Шибли, что догналъ онъ Адгама на худшемъ жеребцѣ… А была у Адгама привычка: нужно было дотронуться до праваго его уха, тогда онъ летѣлъ, какъ птица, и никакая лошадь въ мірѣ не могла его догнать. Совсѣмъ нагоняетъ Шибли вора. Горитъ злобой его сердце. И закричалъ онъ вору:
— Клянусь жизнью моихъ усовъ, ты дуракъ, собачій сынъ! Какъ же ты воруешь такого коня, не узнавъ его привычекъ?! Дотронься, собака, до праваго его уха!..
Воръ дотронулся до праваго уха Адгама, и тотъ на глазахъ у Шибли началъ удаляться въ горы, какъ стрѣла. Видитъ Шибли, что потерялъ своего любимца; бросился на землю, рычалъ и грызъ зубами холодные камни. Таковъ этотъ Шибли Атрашъ.
Домъ его походитъ на небольшую крѣпость. Построенъ на горѣ. Въ основаніи его лежало нѣсколько громадныхъ камней — остатки крѣпостцы или храма еще греко-римской эпохи. Потомъ стѣны были подновлены въ средніе вѣка, во время крестоносцевъ. Крѣпостца досталась Атрашамъ съ бою въ XIII вѣкѣ. Атраши постоянно воевали съ сосѣдними племенами сирійцевъ и арабовъ. Турціи друзы[3] не признавали до послѣдняго времени. Дѣдъ Шибли Атраша жилъ настоящимъ султаномъ. Вздумаетъ онъ, бывало, на враждебное племя войной идти. Посылаетъ гонцовъ въ сосѣднія села. Оттуда скачутъ гонцы въ другія села, изъ этихъ селъ еще дальше… И на слѣдующее утро его домъ окружаютъ уже тысячи всадниковъ съ копьями и мечами, кричатъ, поютъ воинственныя пѣсни. И съ турецкими войсками воевалъ онъ не разъ. Воевалъ и Шибли, но принужденъ былъ покориться правительству… Друзы[3] стали платить дань, хотя и меньше той, какую обыкновенно платятъ въ Турціи крестьяне, но для начала Турція и не настаивала на бо́льшемъ. Самому Шибли правительство стало платить жалованье. Онъ его принялъ и… покорился. Шибли жилъ куда скромнѣе своихъ дѣдовъ. Онъ понялъ, что прежнія времена прошли безвозвратно, затаилъ безсильную злобу и большую часть времени проводилъ въ своемъ домѣ. По примѣру всѣхъ друзовъ[3], онъ даже въ религіи началъ поддѣлываться подъ мусульманство. Друзскій[3] катехизисъ позволяетъ друзу[3] въ дѣлахъ религіи лгать и притворяться, сколько угодно. Поэтому съ мусульманиномъ друзъ[3] — мусульманинъ, съ христіаниномъ — христіанинъ. Совсѣмъ не уважая покойниковъ, друзы[3], однако, погребаютъ умершихъ по мусульманскимъ обычаямъ. Бранятъ Мухаммада собакой и сыномъ прелюбодѣянія, а въ собраніяхъ съ мусульманами всегда называютъ его пророкомъ. Самая подлая религія, какую я только знаю…
Но это мы ушли немного въ сторону отъ разсказа. Такъ вотъ, къ этому-то Шибли и попала Хара́ба на храненіе. Друзы[3] не какъ мусульмане: они больше уважаютъ женщинъ, но… трудно было видѣть Хара́бу и не влюбиться въ нее, а ужъ такому чорту, какъ Шибли Атрашъ, и подавно. Положимъ, у Шибли была жена, а друзы[3] могутъ имѣть только одну жену. Но разводъ у нихъ, какъ и у мусульманъ — одно слово мужа. Если жена идетъ куда-либо въ гости, то говоритъ мужу: «Я иду туда-то»… Мужъ говоритъ: «Иди и приходи обратно». Если мужъ не скажетъ «и приходи обратно», — онъ разведенъ съ женой. Шибли задумалъ взять Хара́бу себѣ въ жены. Именно въ жены… Онъ написалъ митрополиту отвѣтъ, что Хара́ба будетъ у него въ полной безопасности, и я увѣренъ, сдержалъ бы свое слово…
V
править…Увидѣвъ, что Хара́бу имъ не достать, родственники стали просить митрополита, чтобы онъ выпустилъ изъ тюрьмы бедуина. Очень ужъ много имъ было убытковъ отъ кочевниковъ-родственниковъ заключеннаго. Что было дѣлать митрополиту, когда сами обиженные просятъ примиренія? Написалъ онъ въ Дамаскъ кому слѣдуетъ просьбу о томъ, чтобы бедуина отпустили изъ тюрьмы. Бедуинъ пріѣхалъ въ Хауранъ, да и началъ снова слухи нехорошіе про Хара́бу распускать… Между прочимъ, и стихи сочинялъ. Слухи-то распускалъ нехорошіе, а стихи сочинялъ совсѣмъ какъ влюбленный поэтъ: грубоватые, потому что все-таки дикарь онъ, но печальные и порой не лишенные поэзіи. А иной разъ пускался въ сатиру. Слышалъ онъ про стараго жениха Хара́бы н сочинилъ такіе стихи:
«Не грѣшно ли сѣдому жениться на дѣвицѣ?
Она въ пору такому, какъ я,
Который игралъ бы ей на тамбурѣ[8]…
Старику пусть сядетъ нарывъ на спинѣ,
Чтобы былъ, какъ тамбура[8]…
Сѣдой пошелъ въ пекарню,
Вытрясъ изъ бороды пару вшенятъ,
Выросла изъ нихъ пара телятъ, —
Пашутъ, не оставляютъ ни одного цѣлаго мѣста…»
…И все въ такомъ родѣ. Родственники Хара́бы сердятся еще болѣе… А митрополитъ въ это время подыскалъ Хара́бѣ жениха: какой-то торговецъ изъ Дамаска. Небогатый, но хорошій человѣкъ. Митрополитъ разсказалъ ему, что случилось съ Хара́бой. Убѣдилъ его жениться, расхвалилъ Хара́бу, обѣщалъ за хорошее дѣло награду отъ Бога. Ну, тотъ и согласился. Думаю, что митрополитъ пообѣщалъ ему кое-что и кромѣ награды отъ Бога…
Осталось только уговорить выйти замужъ за новаго жениха Хара́бу. Понятно, хоть и сердятся на нее родители, а все безъ нихъ въ этомъ дѣлѣ не обойтись. Позвалъ митрополитъ отца Хара́бы къ себѣ. Разсказалъ ему, въ чемъ дѣло, началъ уговаривать, чтобы согласился и не противился браку, а деньги старому жениху въ Зора возвратилъ обратно. Тотъ будто ничего, — на все готовъ. Поѣхалъ митрополитъ съ Талялемъ къ Шибли Атрашу за Хара́бой.
И я съ ними увязался, какъ вѣчный жидъ. Помимо того, что я любилъ эту дѣвочку, судьба ея могла заинтересовать всякаго. Поѣхали. Весной дѣло было. Помню я весь этотъ день до мелкихъ подробностей, — такъ врѣзался онъ мнѣ въ память… Весело было ѣхать. Весна, солнце такое ласковое, мягкое. Кругомъ горы синѣютъ, на сѣверѣ полосатый Гермонъ сверкаетъ своими снѣгами. Зелено все кругомъ. Даже черныя колонны, старинныя развалины прикрылись немного травой. Кое-гдѣ виднѣются могильные курганы. Аисты по полю ходятъ. Поднимешься на пригорокъ, и столько свѣту, воздуху передъ тобой, такая даль прозрачная, что, кажется, улетѣлъ бы въ небо, только крыльевъ нѣтъ. Вѣтеръ такой мягкій, ласковый, какъ мать; по лицу гладитъ, шевелитъ поспѣвающей пшеницей и травой. А на землѣ красные маки разбросаны, точно капли человѣческой крови… Какъ взгляну на нихъ, на эти красные маки весной, такъ мнѣ и припоминается, сколько крови пролито по этимъ камнямъ въ долгую историческую смуту Востока… Ѣдемъ, разговариваемъ съ митрополитомъ. Онъ меня и спрашиваетъ:
— Не помнишь ли ты, гдѣ это сказано, что во всякой бѣдѣ причина — женщина?
— Какъ же, — говорю; — это одинъ французъ сказалъ: Cherchez la femme[9].
— Вспомнилъ, вспомнилъ, — говоритъ. — Да, cherchez la femme[9]. Вотъ, мы нашли, говоритъ, la femme[10], но кто въ этой бѣдѣ виноватъ, — неужели Хара́ба?
Я промолчалъ.
— Видишь, — говоритъ, — какой вздоръ сказалъ твой французскій мудрецъ.
Къ вечеру пріѣхали мы въ домъ Шибли Атраша. Домъ у него большой, конюшни — тоже. Взяли слуги нашихъ лошадей, въ конюшни поставили, а насъ въ комнату ввели, лимонадомъ стали угощать, кофе подали по обычаю…
Остались мы втроемъ: митрополитъ, Шибли и я.
— Пріѣхали мы, — говоритъ митрополитъ, — къ тебѣ за своимъ кладомъ. Сохранилъ-ли?
— Сохранилъ, — говоритъ Шибли, — да только возвращать вамъ не хочу.
И глаза началъ жмурить, какъ котъ.
— А мы, — говоритъ владыка, — отъ тебя не уѣдемъ, пока не отдашь.
— Живите, — отвѣчаетъ Шибли, — сколько хотите, добро пожаловать…
— Если намъ, — говоритъ митрополитъ, — не отдашь, мы къ тебѣ за кладомъ хозяина пришлемъ. Хозяина теперь нашли этому кладу.
— Какого хозяина?..
И шейхъ блеснулъ глазами въ нашу сторону.
— Я, — говоритъ, — нашелъ ей хозяина еще лучше…
Митрополитъ сначала все шутилъ, думая, что Шибли тоже шутитъ. Но тотъ говорилъ не въ шутку. Когда митрополитъ понялъ это, то разсердился.
— Не бывать, — говоритъ, — этому, чтобы христіанка за друза[3] замужъ пошла!
— Отчего не бывать, владыка? — говоритъ Шибли. — Хара́ба у меня будетъ довольна. Знаешь пословицу: «Любовь въ старости подобна зрѣлому плоду на деревѣ». Ея отцу я заплачу, сколько онъ хочетъ. А тамъ ужъ мое дѣло. И еще скажу вамъ, что Хара́бу неволить не буду. Пойдемте, спросимъ ее. Если она скажетъ, что не хочетъ у меня оставаться — берите, я самъ къ вамъ на свадьбу поѣду!..
Рожа у него, будто, добродушная, а у самого, вижу, руки трясутся, и бронзовое лицо посѣрѣло.
Встали мы. Митрополитъ смутился.
— Нѣтъ, — говоритъ, — лучше я съ Хара́бой, какъ духовный отецъ, поговорю.
— Зачѣмъ много говорить? Если она захочетъ остаться, такъ прямо и скажетъ. И нечего дѣло тянуть. Вѣдь, вы начнете изъ нея душу вытягивать да Богомъ стращать!..
Стоимъ мы втроемъ въ комнатѣ, точно три динамитныхъ бомбы. Я-то молчу, но, повѣрите ли, съ трудомъ сдерживаюсь, чтобы не броситься на Шибли. Какъ теперь помню эту минуту. Солнце уже закатилось. Фіолетовый сумракъ окуталъ насъ. Темно въ комнатѣ, а мы стоимъ и другъ друга отлично видимъ. Стояли мы такъ, можетъ быть, минуту, но мнѣ помнится эта минута, точно цѣлый годъ.
Вдругъ случилось то, чего я боялся все время…
Иванъ Казиміровичъ схватилъ меня за руку и пристально забѣгалъ по моему лицу глазами, точно я сталъ величиной съ маленькую козявку и онъ отыскивалъ, куда я затерялся. Лицо его поблѣднѣло, пальцы дрожали. Онъ продолжалъ:
— …Вдругъ въ домѣ раздался выстрѣлъ…
У меня и по сей часъ звенитъ въ ушахъ этотъ выстрѣлъ: коротко такъ, какъ всегда бываетъ въ комнатѣ, но очень гулко, и домъ весь задрожалъ. Шибли, какъ волкъ, бросился изъ двери и прямо побѣжалъ на женскую половину. Мы за нимъ. Вбѣжали въ комнату… Не разберемъ ничего, но страхъ охватилъ всѣхъ. Поняли мы, что случилось что-то ужасное. Порохомъ въ комнатѣ пахнетъ, и окно одно открыто. Разсмотрѣлъ я — на полу кто-то сидитъ. Подбѣжалъ, схватилъ за руку, смотрю — Хара́ба. Ротъ то открываетъ, то закрываетъ, смотритъ на меня, за пальцы мои ухватилась. Вдругъ кровь у ней изо рта хлынула. Она вздрогнула, выпустила мою руку и сразу рухнула на полъ, какъ мѣшокъ…
Иванъ Казиміровичъ тоже выпустилъ мою руку, которую раньше сильно сжалъ, и провелъ себѣ ладонью по лицу.
— …Шибли сразу къ окну метнулся. Потомъ въ дверь бросился, а самъ рукой за пистолетъ схватился… Всегда онъ вооруженный ходилъ. Митрополитъ загородилъ ему дорогу, но Шибли оттолкнулъ его, вырвался и выбѣжалъ изъ дому.
Остались мы съ митрополитомъ въ комнатѣ. Молчимъ. Ни о чемъ я думать не могъ, а только въ головѣ все эти слова митрополита вертѣлись: «Вотъ, мы нашли женщину, а кто въ этой бѣдѣ виновенъ, неужели Хара́ба?» Стою около мертвой и, мгновеніями, даже забываю про нее, — въ груди такая боль, точно изъ меня всѣ жилы тянутъ. Хоть бы заплакать, что-ли, да не могъ въ то время… Женщины начали вбѣгать. Поднялась суматоха по всему дому.
Митрополитъ подошелъ къ тѣлу, перекрестилъ мертвую Хара́бу. «Помяни, — говоритъ, — Господи, ее во царствіи Твоемъ. Умерла безъ покаянія…» И вышли мы…
— Кто же убилъ Хара́бу? — спросилъ я нетерпѣливо.
— Кто убилъ?.. Неужели вамъ не ясно? Отецъ ее убилъ, отецъ свою дочь… Шибли выбѣжалъ, все искалъ его, чтобы убить. Но тотъ догадался, спрятался, въ ямѣ какой-то просидѣлъ. На дворѣ стемнѣло, поэтому Шибли и не нашелъ его…
Иванъ Казиміровичъ помолчалъ немного, вздохнулъ и, улыбаясь грустной улыбкой, сказалъ:
— Вотъ и вся исторія бѣдной Хара́бы. Налетѣли на нее тысячелѣтніе предразсудки, какъ коршуны, и пропала молодая жизнь. Разбери тутъ, кого винить. Да я и не виню никого, а только иногда бываетъ такъ тяжело, такъ больно вспоминать все это, въ особенности въ одиночествѣ. Какъ взгляну я, вотъ съ этихъ горъ, на югъ, вижу синія острыя вершины Хаурана, ну и вспоминаю, что я тамъ пережилъ!..
Иванъ Казиміровичъ замолчалъ. Посидѣли мы еще немного. Чай нашъ былъ совсѣмъ холоденъ и густъ, точно краска. Пить его было невозможно. Да и часы показывали двѣнадцать. Село давно уже спало, только гдѣ-то далеко озлобленно лаяла собака, почуявшая близость дикихъ звѣрей.
Легли мы спать и больше ни о чемъ не разговаривали. Я былъ слишкомъ утомленъ дорогой и печальнымъ разсказомъ. А онъ упорно молчалъ.
Проснулся я на-утро довольно поздно. Ивана Казиміровича въ комнатѣ не было. Солнце пробивалось золотыми полосками сквозь ставни оконъ. Я отворилъ ихъ. Передо мной во весь ростъ стоялъ богатырь Гермонъ. По его морщинамъ ползали пушистыя облака. Они избѣгали солнечныхъ лучей и прятались въ его голубыхъ тѣняхъ, На югѣ синѣли острыя вершины Хаурана. Я живо вспомнилъ вчерашній разсказъ…
Черезъ часъ, простившись съ Иваномъ Казиміровичемъ, я двинулся въ путь.
Передо мной опять была скучная дорога, и Димитрій снова бранилъ и колотилъ своего осла…
Примѣчанія
править- ↑ Франжъ — отъ слова французъ. Такъ называютъ въ Сиріи всякаго европейца, будь онъ русскій, англичанинъ или нѣмецъ.
- ↑ Легкая одежда въ видѣ длинной рубашки.
- ↑ а б в г д е ё ж з и й к л м н о п р с т у ф х ц ч Друзы — арабское племя; исповѣдуютъ особую религію чистаго единобожія.
- ↑ а б в Абаи — широкая верхняя одежда.
- ↑ Матауйли — мусульманская секта.
- ↑ а б Мажиди — серебряная монета, 1 р. 60 коп.
- ↑ Судья.
- ↑ а б Тамбура — ударный музыкальный инструментъ, на подобіе барабана.
- ↑ а б фр. Cherchez la femme — Ищите женщину
- ↑ фр. la femme — женщина