ХАЙ-ДѢВКА.
(Неоконченный этюдъ).
править
I. править
У богатаго торговаго крестьянина деревни Барашихи, Дмитрія Петрова, единственная дочь, Татьяна, года два уже считается невѣстой. Не налюбуется на нее досыта вся деревенская молодежь. Рѣдко задаются такія дѣвки: высокая, коренастая, здоровая, сильная — сейчасъ видно, что не заморышъ, не на однихъ пустыхъ щахъ выросла, а что ей не въ диковинку ни пирогъ съ начинкой, ни баранина. Румянецъ у Татьяны во всю щеку, коса на спинѣ ниже пояса, лицо гладкое, широкое, какъ булка сдобная, правда, пестритъ лѣтомъ отъ веснушекъ, да это не въ зазоръ красѣ дѣвичьей; глаза хоть и маленькіе и сердитые, за то, бѣда, какіе юркіе, смѣлые, бойкіе, и брови надъ ними дугой, точно нарисованные. На языкъ Татьяна куда востра: какой бы ни былъ парень ловкій, разухабистый, хоть бы Питерецъ, а на словахъ ее не собьетъ и въ краску не вгонитъ: сама всякаго по косточкамъ переберетъ и на смѣхъ подниметъ. А если кто изъ парней, залюбовавшись на ея красу дѣвичью, на грудь высокую, богатырскую, по мужицкой привычкѣ, рукамъ волю дастъ, того такъ на-отмашь огрѣетъ, что твой добрый сотскій, или староста: въ другой разъ не присунется. Веселье да смѣхъ Татьяна точно носила съ собой: куда ни прйдетъ, тамъ и смѣхъ и прибаутки, и пѣсни, и пляска пойдутъ. А какъ нарядится въ праздничный день: вплететъ въ косу ленту цвѣтную, надѣнетъ рубашку кисейную, сарафанъ шелковый, еще бабушкинъ, да башмачки сафьянные красные (у одной только я били въ ту пору во всей деревнѣ), такъ парни за ней, точно стая на сворѣ, такъ и бѣгаютъ; пойдетъ въ хороводъ, никто лучше ея голосомъ не выведетъ; пѣсни играть вздумаетъ: откуда что берется! и старыя всѣ знаетъ и новыя выдумываетъ: такія отхватываетъ, что и женатые, и старики даже, сойдутся иной разъ смотрѣть да слушать я только въ бороду себѣ посмѣиваются; на качеляхъ начаться начнетъ, такъ этакой смѣлости да силы не у всякаго и парня станетъ: смотрѣть духъ захватываетъ, того и жди, что черезъ перекладину перелѣтитъ, или веревка лопнетъ: только скрипъ идетъ, да красные башмачки сверкаютъ въ воздухѣ. Вся деревня Танюхой любовалась и хвастала, на всю округу слава про нее прошла: даже изъ чужихъ деревень парни ходили, о праздникахъ, только посмотрѣть на нее и нарочно дружбу заводили съ барашихинскими ребятами, чтобы въ кругъ пускали: съ Танюхой попѣть да походить. И то чудное дѣло: всѣ Татьяну знали, всѣ про нее говорили, всѣ къ ней льнули, а не любили ее; ужъ очень она языкомъ ехидна была и нравомъ задорлива, супротивна: всякаго просмѣетъ, прозубоскалитъ, все про всѣхъ знаетъ и на язычокъ свой подхватитъ, никому не поступится, а ужъ коли въ брань дѣло пойдетъ, лучше и не вступайся: безъ ножа зарѣжетъ, на всю жизнь просмѣетъ, такую мѣтку положитъ, что такъ съ ней и останешься и въ гробъ пойдешь. И какихъ, какихъ она людямъ прозвищъ не надавала; почитай всѣ въ деревнѣ, по ея милости, съ фамяліями сдѣлались: Ивана, что у попа въ работникахъ былъ, Кутьей назвала; Василья, что шея длинная, Гусемъ сдѣлала, кого, Маклакомъ, кого Сычемъ, кого Квашней: да такъ мѣтко, такъ складно, съ такой прибауткой, что поневолѣ подхватишь, и пойдетъ человѣкъ съ новымъ именемъ вмѣсто крестоваго. И народъ въ отмѣстку прозвалъ Татьяну, за веселость, за бойкость, за размашку, за языкъ ея длинный, неуступчивый, за голосъ звонкій, за ростъ и дородство — прозвалъ Хай-дѣвкой. Такой бы дѣвкѣ, самой по себѣ, да и по семьѣ ея богатой, давно бы замужемъ надо быть, да что-то мало сватовъ ѣхало: нраву ли ея боялись женихи и ихъ отцы и матери, или то думали, что богатый мужикъ погнушается бѣдной родней и не отдастъ дочку въ бѣдную семью, а въ чужой домъ идти, призятиться, не всякому лестно; богатыхъ же жениховъ, и во всемъ по плечу Татьянѣ и Дмитрію Петрову, было мало: какъ ни какъ, а Танюха третій годъ сидѣла въ дѣвкахъ. Правда, отецъ съ матерью и не торопились отдавать ее за-мужъ: одно дѣтище, да и нужды никакой не знали; Татьяна сама дала замѣтить отцу, что пора ему подумать о выборѣ жениха. Среди всѣхъ мужиковъ и парней въ деревнѣ, надъ которыми она потѣшалась и зубы свои вострила, билъ одинъ, на котораго и она лишній разъ взглядывала. Мужика этого звали Илюхой.
Сынъ нѣкогда очень богатаго торговца мужика, теперь прогорѣвшаго отъ какого-то неудачнаго торговаго предпріятія, Илья половину жизни своей проводилъ въ Петербургѣ, занимаясь торговлей въ разносъ, по домамъ, всякой всячины, а больше всего: деревенскихъ холстовъ и полотенъ. Удалой, бойкій и расторопный отъ природы, Илья являлся въ деревню разухабистымъ краснобаемъ Питерцомъ. Женили его, лишь только минуло ему 18 лѣтъ, на дѣвкѣ, которая пятью годами была старше его и не отличалась ни умомъ, ни ростомъ, ни дородствомъ. Въ деревнѣ всѣ знали, что онъ не любилъ ее. Молодой еще, хоть и женатый, не столько красивый, сколько соблазнительный для деревенскихъ красавицъ своей шляпой пуховою, плисовыми шароварами, жилетомъ расписнымъ и серебряной сережкой въ ухѣ, онъ затмѣвалъ поголовно всѣхъ своихъ сверстниковъ и даже молодыхъ парней: и смѣлымъ взглядомъ, и дерзкой насмѣшливой рѣчью, и всей своей повадкой городской. Слава про Илью ходила въ деревнѣ плохая: онъ и пьяница, онъ и мотъ, и картежникъ, и отъ жены гуляетъ, пожалуй и сплутуетъ безъ нужды; но на гулянкахъ, на пирушкѣ, или въ хороводѣ, между парней и дѣвокъ онъ былъ первый человѣкъ и игралъ почти такую же роль, какъ Татьяна. Разница была только въ томъ, что при веселости и удали характера, при бахвальствѣ и краснобайствѣ, Илья отличался какой-то доступностью, добродушіемъ: обругаетъ человѣка, позубоскалитъ надъ нимъ, но до сердца не обидитъ, побахвалится, наломается надъ своимъ братомъ, да тутъ же и угостить наровитъ. Его всѣ любили. Дѣвки и бабы въ немъ души не слышали, и если бы не зазорно было, пожалуй, также бѣгали бы за нимъ стаями, какъ парни за Танюхой. Середи круга ходить съ Ильей каждая красная дѣвица считала не только за удовольствіе, но и за особенную честь, потому никто не умѣлъ такъ голову склонить, такъ шляпу надѣть; такой поклонъ отдать, такъ плечомъ повести и платочкомъ махнуть, никто не могъ ногами такого выверта сдѣлать, какъ Илюшка-Питерецъ. И вотъ, бывало, любованье на всю деревню и молодымъ, и старымъ, какъ середи круга станутъ да пойдутъ Илья съ Татьяной: одинъ сухой да жилистый, кажись каждая косточка въ немъ вздрагиваетъ, каждый суставчикъ разговоръ ведетъ; другая точно лебедь бѣлая плаваетъ.
Мудрено ли, что въ деревнѣ толки и разговоры пошли:
Танюха въ кругу больше все съ Ильей стоитъ! Илюхѣ счастье: облапилъ Танюху, только вывернулась, да отмахнулась, зардѣлась, а не ругается даже ни-ни!..
Илюха нынче въ Питерѣ грибамъ сушенымъ торговать будетъ: слышно, съ Танюхой вмѣстѣ въ лѣсъ по грибы ходятъ, къ зимѣ значитъ запасаютъ: видѣли!..
Стали разные слухи и до матери Татьяниной доходить, слухи неясные, неопредѣленные, но для материнскаго чутья понятные… Забѣжала къ ней какъ-то сосѣдка, баба старая, сварливая, надоѣдница.
— Матрена Поликарповна, одолжи, говоритъ, пудикъ мучки. — Отдамъ, кось, съ нови…
— Знаемъ мы васъ, отдавальщиковъ, отвѣчаетъ мать Татьяны, Матрена Поликарповна. Взять-то ни всякій, а отдать-то никто.
— Одолжи, полно… Вось отдалимъ… Мой-отъ разбойникъ поѣхалъ, вѣдь, въ городъ съ деньгами, обѣщалъ куль привезти, да вотъ и съ деньгами-то пропалъ… а дома квашни растворить нечѣмъ.
— То-то вотъ и есть: меньше бы пьянствовали… У большака-то моего вонъ въ амбарѣ-то всѣ стѣны крестами вымѣлены, а сусѣки-то пусти… Весь хлѣбъ въ людяхъ; а отдачу-то вашу мы знаемъ: подожди, да помилуй, а сами въ кабакъ, да въ кабакъ…
— Отстань-ко, Поликарповна, возражаетъ осердившаяся сосѣдка. Кѣмъ ни сыты-то и самъ-дѣлѣ какъ не нами? Какъ-бы не было экихъ-то пьяницъ, какъ мой разбойникъ, не было бы и у тебя пятистѣнной избы… Чей хлѣбъ-то ѣдите? все мірской… Дашь пудъ, а наровишь два приполону взять… Кабакъ-отъ съ эстоль не съѣстъ, что вы, міроѣды…
— Ну, а коли мы міроѣды, такъ и ступай съ Богомъ: нѣтъ у насъ про тебя…
— Такъ не дашь?
— Поищи у другихъ, коли мы твоимъ сыты: намъ твоего не надо…
— Такъ же дашь? пристаетъ сосѣдка, уже совсѣмъ готовая огрызнуться.
— Нѣту, нѣтъ… И давно тебѣ говорю: нечего тебѣ къ намъ и ходить: докука-то мнѣ твоя давно ужъ надоѣла… Отъ тебя только и рѣчей, что дай да подай, а замѣсть спасиба-то одна твоя ругань… Ступай съ Богомъ…
— Такъ не дашь?
— Нѣту… Что пристала: точно за своимъ добромъ. И большаку не велю тебѣ давать… Вотъ что… Ты сначала старые-то долги отдай… И то міроѣды!.. И впрямь точно за своимъ пристала… Міроѣды!.. Ступай, ступай… Тебя не кто кликнулъ: сама пришла… Нѣтъ про тебя ничего… Ступай…
— Да я уйду… Уйду да и не приду… Наплевать какъ… А мотри, на покой звать будешь — и на покой не приду.
— Ну, Богъ милостивъ, стары ужъ мы съ тобой…
— Дочь, матка, молодая: смотри къ масляной-то замѣсть блиновъ кашу крестильную варить будешь…
— Что ты, злой духъ…
— Ничего, здорово живешь… Послѣ вспомнишь… Сосѣдка быстро скрылась, хлопнувши за собой дверью. Матрена Поликарповна задумалась: можетъ та и со зла сбрехнула, а можетъ и шла съ тѣмъ, чтобы разсказать, что люди прознали, да о чемъ слухъ недобрый пошелъ. Сторонніе люди всегда прежде досмотрятъ, да спознаютъ; отецъ съ матерью всегда послѣ людей: Матрена Поликарповна знала эту практическую истину.
— Эка я, думала она, дать-бы ей пудъ-то муки, куда-бы ужъ ни шло, да распросить-бы путемъ обо всемъ… Хоть-бы узнала, что люди говорятъ: какъ и съ кѣмъ… Сама дѣвка не скажетъ!.. пожалуй спрашивай… А послѣ придетъ время и плачься съ ней… Вотъ говорила отцу: пора дочку за-мужъ. Вотъ такъ и есть… Нѣтъ, надо ему сказать: пускай скорѣй жениха ищетъ…
Во время разговора съ сосѣдкой, ни дочери, ни мужа не было дома: они были въ полѣ; Матрена Поликарповна домовничала одна и ей была полная свобода обсудить все дѣло и обдумать: что нужно предпринять въ виду недобрыхъ слуховъ. Она была женщина умная, толковая и съ характеромъ. Жизнь въ довольствѣ помѣшала развиться въ ней сварливости и бранчивости, которыя составляютъ почти общее свойство деревенской бабы, вѣчной жертвы нужды, заботы и чрезмѣрныхъ трудовъ. Напротивъ, Матрена Поликарповна держала себя очень степенно, говорила всегда резонно и умѣренно, любила очень почетъ и возмущалась только тогда, когда его ей не оказывали. Она была большая охотница давать совѣты и чувствовала особенное расположеніе къ тѣмъ, кто ихъ просилъ у нея и выслушивалъ. Обо всякомъ дѣлѣ любила она разсудить всесторонне и обстоятельно. Въ отношеніи къ мужу она была вѣрная, преданная жена, къ дочери добрая, благоразумная мать; но любила, чтобы все дѣлалось по ея волѣ и умѣла всегда настоять на своемъ. Это было тѣмъ удобнѣе, что Дмитрій Петровъ, человѣкъ торговый, мало жившій дома, занятый и поглощенный исключительно одною заботою о стяжаніи, все домашнее хозяйство, весь распорядокъ въ домѣ охотно предоставилъ въ распоряженіе жены, такъ что она собственно была главою въ донѣ. Помогая сужу въ торговлѣ, ѣздя съ нимъ по базарамъ, сталкиваясь съ множествомъ разнаго народа, она умѣла различать людей, знала, какъ съ вѣжъ себя повести и о чемъ съ кѣмъ говорить. Въ себя и свой умъ она очень вѣрила, и имѣла при этомъ характеръ настойчивый: что обдумывала, на что рѣшалась — къ тому шла неуклонно и считала обязанностью поставить на своемъ.
— Надо разузнать съ кѣмъ Танюха слюбилася, коли правду люди говорятъ! думала она сама съ собою. Если парень тихой, повадливой, можно и призятить — въ домъ взять. Ну, а ужъ если шалыганъ какой, гуляка, да больно бойкій, пускай не прогнѣвается, ни въ жисть не отдамъ за такого: не въ чужой же домъ отдавать намъ дочку: она у насъ одна, какъ перстъ, другихъ дѣтей нѣтъ, ну, а и въ свой домъ взять экого — Богъ съ нимъ, намаешься! Да и Танюхѣ съ ея нравомъ надо мужа смирнаго, повадливаго; а то на ея характеръ да какого озорнаго взять — у нихъ поножовщина будетъ.
Разсудивши такимъ образомъ, Матрена Поликарповна тотчасъ же отправилась собирать справки. Не много ей нужно было употребить хитрости въ разговорѣ съ сосѣдками, чтобы навести ихъ на интересовавшій ее вопросъ и узнать всѣ подробности, извѣстныя деревнѣ о любовныхъ похожденіяхъ дочеи. Имя Ильи-Питерца очень разстроило Матрену Поликарповну.
— Ну, дочка, выбрала же хвата, думала она про-себя. Что ни на есть первый плутъ и озорникъ на всю деревню… Да хоть бы ужъ съ холостымъ-то, а то ну-ка съ женатымъ… Эка срамница, экой озоръ-дѣвка… Что ты тутъ прикажешь дѣлать!?
Какъ только воротилась Татьяна съ поля, жать отозвала ее въ свѣтелку.
— Честь имѣемъ проздравить, дочка милая! сказала она, церемонно сжимая губы и слегка кланяясь.
— Съ чѣмъ, матушка, проздравляешь-то? бойко спросила Татьяна,
— Какъ съ чѣмъ, матка? тебѣ лучше знать: съ женишкомъ хорошимъ…
Матрена Поликарповна въ-упоръ смотрѣла дочери въ глаза.
— Аль кто засылалъ… Что больно рано: въ рабочую-то пору? спросила Татьяна, нѣсколько смущенная взглядами матери, но стараясь сохранить обычную бойкость.
— Кто къ намъ станетъ засылать? Кому нужда? Всякой знаетъ, что у насъ дочка сама себѣ жениха хорошаго выберетъ… Не станетъ ждать, чтобы отецъ съ матерью честнымъ порядкомъ выбрали, да благословили…
— Не вѣду, матушка, что ты говоришь… на счетъ чего и въ какую сторону….
— Какъ не вѣдать дочка: добрые люди съ чего нибудь да говорятъ и на женишка показываютъ, только отецъ-отъ съ матерью ничего не знаютъ…
— Ты слушай больше: добрые-то люди и нивѣсть что рады на меня наплести…
— Такъ неправду люди говорятъ, что ты съ Илюшкой Кузмичевымъ по грибы въ лѣсъ ходила?..
— Мало ли народу въ лѣсу ходитъ: не я одна, никому не закажешь…
— Такъ неправда, что Илюшка и около нашего овина ночью шлялся…
— Можетъ и шлялся, почему я знаю?… Я не сторожу по ночамъ…
— Да ты сторожить-то не сторожишь, а больно рано нынче по утрамъ-то встаешь… Ни свѣтъ, ни заря тебя на гумнѣ видѣли…
— Такъ можетъ не заспалось… и встала… Не велика напасть: рано утромъ встала да на гумно вышла. Видно, кто и раньше всталъ, коли меня видѣлъ.
— Да не въ томъ напасть, дѣвушка, что рано встаешь, а въ томъ, за какимъ дѣломъ идешь, да что добрые люди говорятъ…
— А пущай говорятъ, что хотятъ: всѣхъ не переслушаешь…. Поговорили бы со мной: я бы ротъ-то замазала…
— Не замажешь, дочка, коли хвостъ не чистъ… И опять что говорятъ: Вонъ Коробиха-то приходила да на покой напрашивалась… Такъ матери-то эти разговоры слушать не очень-то лестно. И опять то сказать, дочка: я тебѣ мать, а не потатчица… Ты хоть разговорку-то эту и бойко со мной ведешь, а я ужъ вижу по всему, что слухъ-то не даромъ про тебя прошелъ… Хоть ты у насъ одна, да я мать-то у тебя одна: такъ ты бы ужъ лучше матери-то повинилась, коли грѣхъ попуталъ… Мы тебѣ не злодѣи: лучше матери-то никто не покроеть…
У Татьяны вдругъ навернулись на глазахъ слезы. Она бросилась къ матери на шею.
— Матушка болѣзная, доняла ты меня… Кажись, ни слова бы не молвила, кабы стала ты меня бить да тиранять… А ужъ теперь винюсь тебѣ… Прикрой ты мой стыдъ… Окрутите что ли съ кѣмъ нибудь…
— Экая ты озорная дѣвка, безстыжая, Татьяна: хоть бы ты не съ женатымъ-то… Не нашла ты холостаго-то, да получше… хоть бы не съ этакимъ плутомъ, пропойцей связалась-то… Нешто на лясы-то да балясы его польстилася, такъ, кажись, нечего: ты сама на нихъ мастерица… А онъ, поди, чай, на всѣхъ перекресткахъ похваляется, да бахвалятся тобой, по всему свѣту хорошую на тебя помолвку пускаетъ… Въ немъ стыда-то да совѣсти не много: ему ротъ не замажешь… Знаю я его… Онъ и женѣ-то своей прямо скажетъ, что съ тобой гулялъ: небойсь и жены не пожалѣетъ… Ему что? ему все равно… Ахъ ты, Танюха, Танюха!.. Экого сокола выбрала… Ну, какъ я отцу-то скажу про это?… Вѣдь онъ не мать… Онъ спасиба не скажетъ… Подумала ли ты о своей головушкѣ?…
Татьяна, молча и отворотясь въ сторону, слушала всю длинную рѣчь матери. При послѣднихъ словахъ она вдругъ повернулась къ матери: глаза ея, до сихъ поръ подернутые слезой, вдругъ высохли и загорѣлись сердитымъ огнемъ.
— А я вотъ что, матушка, о своей головѣ подумала… Зачто я Илюшку полюбила? про то я одна знаю… Пускай онъ плутъ, пускай пьяница, а нѣтъ мнѣ лучше его… Любъ мнѣ онъ… Ужъ коли не умѣла концы спрятать: коли прознали люди про нашу любовь… значитъ такова моя судьба: надо съ милымъ дружкомъ разставаться, за постылаго подъ вѣнецъ идти… Мужа съ живой женой не разведешь… Пришло вамъ мнѣ суженаго выбирать… свой стыдъ, а мой грѣхъ покрывать… Кого выберете, за того и пойду: супротивничать родителямъ дѣвкѣ нельзя… Да я за свой грѣхъ и не стану… Съ кѣмъ поставите подъ вѣнецъ: съ тѣмъ я стану… Мнѣ все едино… Согрѣшила, погуляла на свою дѣвичью волю: теперь ваша власть: выбирайте съ кѣмъ мнѣ жисть коротать… А только вотъ что, матушка, молвлю я тебѣ, а ты батюшкѣ скажи: коли станете вы меня срамить, да попрекать, да тиранить, хорошаго не будетъ… Что ни на есть надъ собой сдѣлаю… А вы лучше окрутите меня поскорѣй съ кѣмъ хотите… Вотъ и весь мой сказъ….
Матрена Поликарповна недовольно покачала головой и вдругъ не нашлась даже что и возразить дочери.
— Не для ради тиранства, а для науки, поучить бы тебя надо, Татьяна, сказала она подумавши: больно уже ты озорна, да безстыжа стала… Да ужъ за покорство твое буду просить отца простить твой грѣхъ… Только смотри: ты ужъ хоть пообѣщайся мнѣ, что теперь-то не станешь бѣгать къ Илюшкѣ…
— Не стану!.. рѣшительно отвѣтила Татьяна, отворотясь отъ матери.
— Хоть бы ты поклонилась матери-то въ ноги, хоть бы прощенья попросила за свой грѣхъ… Неужто у тебя нѣтъ ни стыда, ни совѣсти?
Татьяна встала и молча поклонилась матери въ ноги.
— Ужъ за покорство за твое и я тебя ругать не стану… Помни же, что обѣщала!… проговорила Матрена Поликарповна, и вышила изъ свѣтелки. Она знала смѣлый и неуступчивый характеръ дочери; знала, что съ нею ссорой да бранью ничего не сдѣлаешь — и была довольна уже и тѣми внѣшними знаками покорности, которые почти выпросила у дочери.
Ночью у Матрены Поликарповны была секретная бесѣда съ мужемъ. Она все разсказала ему.
— Экой разбойникъ, экой мошенникъ! гнѣвался Дмитрій Петровъ на Илью. Весь родъ ихъ этакой поганой. Вотъ и отецъ-то: какой капиталъ важный имѣлъ — много ли осталось?… А Илюшка-то и остатки промытаритъ, совсѣмъ, смотри, прогоритъ…. въ конецъ… по міру пойдетъ!.. А Таньку надо постегать хорошенько… Вотъ что.. — Ну что ты стеганьемъ возьмешь… Она дѣвка характерная: съ ней бѣды только наживешь, — коли крѣпко за нее взяться… Да и что теперь: хошь стегай, хошь истирань всю, ужъ все одно — не поможешь..
— А ты чего же прежде-то смотрѣла!
— Э-эхъ, Дмитрій Петровичъ, развѣ за дѣвкой усмотришь… Наша Танька умная, а не то что за ней, за послѣдней дурой, какова есть дура-дѣвка по деревнѣ, такъ и за той въ этомъ дѣлѣ не доглядишь: всякаго проведетъ… Вѣдь не на привязи же ее, въ самъ дѣлѣ, али не за замкомъ держать.
— Знамо, ужъ ваша сестра, коли непутная которая, такъ ужъ ты ее ничѣмъ не отвадишь…
— Такъ вотъ то-то и есть… А ужъ и Танюхины годы такіе пришли… Позасидѣлась она у насъ въ дѣвкахъ-то… Сами мы виноваты: давно бы пора ее замужъ выдать… Нечего бы сватовъ-то ждать, а самимъ бы надо женишка ей поискать… Намъ же не въ люди ее отдавать, а надо къ себѣ въ домъ принять, такъ самимъ бы и поискать… Пускай хоть я не изъ богатой семьи, да чтобы паренекъ-отъ смирный, чтобы и у тебя въ послушаньи былъ… е съ нея-то чтобы не больно спрашивалъ…
— Да ужъ и мнѣ, признаться, одному-то трудненько приходится… Чего бы лучше, какъ бы подъ рукой-то свой человѣкъ былъ: и послать куда съ товаромъ, и все такое… и по дому присмотрѣть… И знамо, первое дѣло, чтобы смирный былъ, да непьющій… У меня, правда, и на слуху есть парень-то, въ Мандурахъ, Сажины: очень одобряютъ, и грамотный, говорятъ… А намъ, къ нашему дѣлу, грамотный человѣкъ дорогаго стоитъ: и прочитать что, и записать…
— Да ужъ это на что бы лучше… Такъ чего же, отецъ, думать-то… Вотъ бы и разузнать хорошенько… Семьи-то хорошей?… На знати семья-то у тебя, отца-то знаешь, али нѣтъ? Парень-то каковъ изъ себя?…
— Никого не знаю, никого еще не видалъ… А такъ разговорка разъ была у меня съ Демьяномъ, знаешь, изъ Мандуровъ: пряжу я у него бралъ, такъ зашли въ трактиръ чаю напиться… Они сродни Демьяну-то, такъ онъ сказывалъ: семья, говоритъ, смирная, а большая — нуждаются… А парень, говорятъ, чудесный, смирный и начетчикъ… Въ церкви на крылосу поетъ и дома, говоритъ, какъ праздникъ, развернетъ, говоритъ, псалтирь и въ голосъ такъ и читаетъ…
— Ахъ, отецъ, такъ это чудесно… это бы надо парня-то посмотрѣть… Что же ты мнѣ ничего не сказалъ до сей поры?…
— Да и изъ ума вонъ совсѣмъ. Тутъ съ пряжей-то, да долго ее ѣздилъ собиралъ, и забылъ совсѣмъ, теперь вотъ только вспомнилъ.
— Такъ надо бы съѣздить, отецъ, разузнать, чтобы намъ бъ осени-то, коли Богъ на сердце положитъ, да лады дастъ, — я свадьбу бы сыграть…
— Время-то больно теперь не такое: самая горячая работа подходитъ.
— Что дѣлать-то, отецъ… Ужъ согрѣшили, такъ надо какъ нибудь хлопотать поскорѣе… Самому некогда, ну такъ хоть я сьѣзжу въ Мандуры-то тамъ, ровно бы за какимъ дѣломъ, въ базарный день: разузнаю все… Что же, вѣдь, не Богъ знаетъ что, хоть и двадцать пять верстъ… съѣзжу! А мнѣ еще то по мысли, что парень-то не здѣшній, а дальній: по теперешнему-то нашему горю все лучше, не на слуху… А здѣшніе-то, смотри-ка теперь: скоро всѣ въ голосъ закричатъ, чужому-то горю всякій радъ…
— Ладно, пожалуй, съѣзди… проговорилъ, зѣвая, Дмитрій Петровъ. А надо бы эту Таньку постегать… хоть бы для понятія… Озорница экая…
— Ну, отецъ, ты этого и не затѣвай… только срамъ одинъ, хуже… Ужъ произнеси на себѣ… Что дѣлать-то?…
Но Дитрій Петровъ своимъ храпомъ далъ знать женѣ, что онъ спитъ. Матрена Поликарповна, лежа около него, долго ворочалась и не могла уснуть, обдумывая предстоящую поѣздку въ Мандуры.
II. править
Матрена Поликарповна принялась за розыска женихи и за сватовство съ ретивостью, свойственною всѣмъ замужнимъ крестьянскимъ женщинахъ. Для нихъ нѣтъ дѣла болѣе пріятнаго, болѣе интереснаго и увлекательнаго, какъ свадьба со всѣми ея подробностями: для Матрены Поликарповны это любезное дѣло сопровождалось еще особенной прелестью таинственности, хитрыхъ подходовъ, къ которымъ она должна была прибѣгать, чтобы разузнать о будущемъ своемъ зятѣ и объ его семьѣ всю подноготную.
Мандуры — село небольшое, но съ еженедѣльнымъ базаромъ. Это дало Матренѣ Поликарповнѣ поводъ отправиться въ него въ одинъ изъ базарныхъ дней подъ предлогомъ продать нѣсколько новинъ и скупить пряжи. Она очень хорошо знала, что дѣлается это зимою, раннею весною и поздней осенью, а не въ настоящую рабочую пору, послѣ Петрова дни; но другаго предлога для объясненія своей поѣздки придумать не могла, а надо же было что нибудь сказать сосѣдкамъ на вопросъ: куда? да зачѣмъ ѣздила? Матрена Поликарповна наравнѣ съ мужомъ занималась торговлей, когда позволяло домашнее хозяйство: скупала пряжу, раздавала ее въ точу на холсты и полотна, которые потомъ и продавала; значитъ выѣздъ ея изъ дона по торговому дѣлу не могъ ни въ комъ возбудить особаго вниманія.
Въ Мандурахъ Матрена Поликарповна какъ слѣдуетъ въѣхала на базаръ, заняла мѣсто съ своей телегой, отпрягла лошадь, привязала ее сзади, выложила наружу въ телегѣ для виду нѣсколько холстовъ и сама сѣла возлѣ нихъ, не ожидая покупателей и продавцевъ, но высматривая какого нибудь знакомаго человѣка, съ которымъ можно бы было рѣчь повести о нужномъ дѣльцѣ. Недолго ждала она; въ ней скоро подошелъ тотъ самый Демьянъ, о которомъ говорилъ въ ночной бесѣдѣ Дмитрій Петровъ. Его-то больше всего и хотѣлось повидать Матренѣ Поликарповнѣ, и она очень обрадовалась этой встрѣчѣ; но и виду не показала. Демьянъ человѣкъ знакомый и не кое-какой: хоть и не богатъ, а все маленькая копѣйка водится; маклачилъ онъ пряжей, скупалъ ее у бабъ по мелочи и потомъ перепродавалъ крупнымъ покупателямъ, въ числѣ которыхъ считался и Дмитрій Петровъ: это-то ихъ и познакомило.
— Матренѣ Поликарповнѣ! сказалъ онъ подходя. Какими такими судьбами?
— А вотъ новинишекъ осталось: завалялись… Около-то насъ всѣ ужъ накупились, такъ и надумалъ большакъ-то: съѣзди, чу, въ Мандуры — не продашь ли тамъ. Да и пряжи купишь, коли попадется: можетъ у кого тоже завалялась отъ весны-то…
Демьянъ сейчасъ смекнулъ, что тетка Матрена не за тѣмъ пріѣхала, ибо очень хорошо зналъ, что въ лѣтнюю пору ихнаго товара ни купить, ни продать нельзя; но тоже и вида не показалъ, что не повѣрилъ Матренѣ.
— Ну, давай Богъ тебѣ купить и продать поскладнѣе да повыгоднѣе… Чай, ночуешь здѣсь: я бы тебѣ товарца-то поискалъ да показалъ…
— Нѣтъ, ночевать-то бы мнѣ не охота: время-то, знаешь, какое; тоже работа въ полѣ, лошадь-то больно нужна дома…
— Эка, тамъ тебѣ бы надо ее хоть на дворъ поставить покормиться-то, а то что здѣсь на жарѣ да на мухахъ стоитъ: какая ѣда… Тоже дорога до васъ не ближняя, чай, пристала…
— Да у меня знати-то тутъ никого нѣтъ: не вѣду куда поставить-то…
— Ко мнѣ бы, по знакомству, да только что изба-то моя въ отдальности отсюда: на вскраю живу… Да постой-ка, у меня сватъ здѣсь есть: Сажины прозываются… Вотъ тутъ недалечко и изба-то ихняя… Къ нему и поставимъ.
— Экой мужикъ умный, подумала про-себя Матрена, сейчасъ дѣломъ смекнулъ, что надо: и видно, что торговый человѣкъ! — Сажиныхъ-то ей и нужно было, для нихъ-то она и въ Мандури ѣхала.
— Какіе это Сажины? спросила она вслухъ. Ничто я про нихъ и не слыхивала…
— Не сумлѣвайся, тетка Матрена, мужикъ степенный, работящій… Семья только его съѣла: хода не даетъ, да и самъ-то вдовъ, а то бы онъ, куда тѣ! — отъ людей бы не отсталъ… Вотъ сыновья-то стали подростать, такъ и онъ поправляться началъ: старшаго-то женилъ о запрошломъ годѣ, а второй ужъ тоже женихъ… Семенъ… Ахъ какой пречудесный парень: такой смирный, ровно дѣвка… И грамотный… Подишь ты вотъ, старикъ-отъ какой: даромъ что экая семья, а сына грамотѣ обучилъ…
— Ахъ, почтенный, стало быть, человѣкъ… умный!… А матери-то нѣтъ?…
— То-то нѣтъ, вдовъ: года три ужъ побывшилась… Ну, а за вдовца при малыхъ дѣткахъ кто пойдетъ, сама ты подумай: такъ безъ хозяйки цѣлый годъ и жилъ. Вотъ ужъ теперь сноху-то взялъ, такъ она и большничаеть… Да что говорить: люди первый сортъ, вся семья… Не сумлѣвайся, тетка Матрена… пристань, за постой ничего не возьмутъ — не бойся!… Я говорю хоть лошадь-то передохнетъ маленько въ тѣнькѣ-то…
— Да я оченно благодарна, только бы какъ… потому люди незнакомые…
— Говорю не сумлѣвайся: съ полнымъ удовольствіемъ! не взыщи только: чѣмъ богаты… Ты постой-на тутъ, а я сбѣгаю только узнаю: есть ли кто въ избѣ-то… Да коли котораго парня захвачу, такъ я приведу: онъ тебѣ и лошадь отведетъ…
— Покорно тебѣ благодарю за твою ласку и неоставленіе…
— Ну-на полно, Матрена Поликарповна: кажись, на-знати люди… Дмитрій-то Петровъ почитай одинъ всю пряжу у меня забираетъ… Можетъ, когда и не оставитъ: и деньжонками ссудитъ подъ пряжу, особливо, какъ ежели Богъ дастъ…
Но Демьянъ спохватился и не докончилъ словъ, которыя были бы теперь еще очень преждевременны и неприличны.
— Такъ ты пообожди, Матрена Поликарповна, продолжалъ онъ. Я минутой сбѣгаю, а ты тѣмъ часомъ на базарѣ-то погуляй: можетъ и товарцу поприсмотришь, али купецъ какой набѣжитъ… у тебя что купитъ…
Демьянъ ушелъ, а Матрена Поликарповна думала про-себя: ужъ, видно, такое это Божье произволеніе! Надо же такъ быть: какъ пріѣхала, такъ и Демьяна встрѣтила… И парень-то грамотный, а Дмитрію Петровичу куда какъ хотѣлось грамотнаго-то зятя… Да ужъ и на что же лучше по нашему положенію: парень не балованный, смирный, выросъ не въ богатствѣ, работящій да еще и грамотѣ знаетъ… Надо Господа благодарить, боли дѣло сдѣлается… Вотъ только большака самого, да домъ посмотрѣть… А тутъ и сватовъ посылать… Эхъ, Танюха, Танюха, еще Божіе милосердіе къ намъ грѣшнымъ велико: ну-на, и изъ чужой стороны, ничего не знаетъ, и человѣкъ-отъ хорошій, смирный…
Среди такихъ размышленій Матрена Поликарповна замѣтяла еще издали Демьяна, который шелъ по направленію къ ней въ сопровожденіи молодаго парня. Тетка Матрена сейчасъ смекнула, что Демьянъ велъ жениха, и стала внимательно всматриваться въ него.
— Хозяева милости просятъ, Матрена Поликарповна, сказалъ Демьянъ подходя. Вотъ Сеня тебѣ лошадь-то запряжетъ и отведеть на дворъ вмѣстѣ съ возомъ… На базарѣ-то, видно, ужъ нечего ждать: расходится… Да и базаришко-то былъ дрянной, народу-то совсѣмъ нѣтъ никого…
Семенъ поклонился Матренѣ Поликарповнѣ. Это былъ молодой парень, высокій, худощавый, смугловатый, съ длиннымъ блѣднымъ лицомъ, на которомъ торчала маленькая бородка и какъ-то полусонно смотрѣли большіе черные, глубоко впавшіе глаза. На первый взглядъ онъ казался недуренъ собою, но имѣлъ видъ какъ-будто запуганнаго и пришибеннаго; добродушно-глуповатая улыбка не сходила съ его красивыхъ губъ. Очевидно на показъ и второпяхъ онъ надѣлъ праздничный синій кафтанъ сверху грязной обыденной рубахи. Семенъ, но своему внѣшнему виду, сразу понравился Матренѣ Поликарповнѣ. Она съ охотою соглашалась, чтобы онъ запрягъ въ телегу ея лошадь и втихомолку наблюдала, какъ онъ это дѣлалъ. Расторонаый дядя Демьянъ, помогавшій Семену, успѣлъ я въ этомъ отношеніи отрекомендовать его будущей тещѣ съ самой выгодной стороны: лошадь была мигомъ запряжена и Семенъ съ возжами въ рукахъ уже сидѣлъ на передкѣ.
— Присядите, тетенька, али пѣшкомъ дойдете? спрашивалъ онъ Матрену Поликарповну.
— Поѣзжайте, любезинькій, шажкомъ, а мы съ дядей Демьяномъ за вами пойдемъ. Ужъ оченно мнѣ совѣстно на вашей ласкѣ…
— Ничего, тетенька… Пожалуйте, милости просимъ.
Телега тронулась.
— Пречудесный парень! — говорилъ Дежьявъ, кивая на Семена.
— Да, должно быть тихій…
— И-и… одно слово красная дѣвка… А работникъ какой, для дома….. Пословный парень…
Изба Семенова отца произвела на Матрену Поликарповну весьма неблагопріятное впечатлѣніе: она носила на себѣ всѣ признаки бѣдности, недостаточности и даже безхозяйственности владѣльцевъ. Крыша на дворѣ раскрыта, крыльцо гнилое пошатнулось, разбитое окно заткнуто тряпицей — все это мозолило глаза богатой и заботливой хозяйки, какою была Матрена; но за то въ избѣ ее встрѣтила вся семья съ такимъ почтеніемъ, внимательностію, угожденіемъ, что дурное впечатлѣніе скоро изгладилось. Что же дѣлать съ бѣдностью-то, думала Матрена, она не все отъ человѣка, бываетъ и отъ Бога: не дастъ Богъ счастья, такъ ничего не подѣлаешь. А они люди добрые, простые, радѣльяые такіе!… Да, вѣдь, и не въ этой же избѣ жить Танюшкѣ: слава Богу, въ своей проживетъ.
Разговоръ шелъ все о вещахъ постороннихъ: объ урожаѣ, повинностяхъ, о попѣ, о торговлѣ, о семьѣ, изъ которой взята сноха, и только мимоходомъ коснулся лѣтъ Семена и его грамотноcти. Семенъ почти вовсе не принималъ участія въ разговорѣ и на вопросы прямо къ нему обращенные отвѣчалъ коротко и скромно, что очень понравилось Матренѣ.
Послѣ двухъчасоваго пребыванія въ душѣ ея сложилось окончательное убѣжденіе, что Семенъ — суженый Татьяны. Прощаясь, она сдѣлала даже тонкій намекъ на это.
— Прощайте, Сидоръ Спиридоновичъ, говорила она отцу Семена. Покорнѣйше благодарю на привѣтѣ и ласкѣ вашей. Напредки не оставьте. Хоть и далеко живемъ, а всяко бываетъ… Гора съ горой не сходится, а промежъ людей мало ли что бываетъ: и чужіе роднѣе родныхъ прилучаются… Къ намъ милости просимъ: Богъ дастъ путь-дорога лежать будетъ въ нашу сторону… Просимъ милости: не оставьте…
Демьянъ и Семенъ провожали Матрену Поликарповну до самаго выгона, и она очень любезно распрощалась съ женихомъ.
— Ну, теперь смотри, скоро сватовъ пришлетъ, сказалъ Демьянъ Семену, оставшись съ нимъ наединѣ. Счастливъ ты, Сенька: у Дмитрія-то Петрова деньжищъ этихъ лопатой не проворотишь… Да и дѣвка-то — король…
Семенъ осклабился.
— Что же не кланяешься, не благодарствуешь мнѣ?… Али не чувствуешь?…
— Чего не чувствовать, дядюшка Демьянъ… Завсегда долженъ чувствовать…
— То-то же! Смотри, женишься, чтобы завсегда я былъ первымъ гостемъ… А когда нужда, на оборотъ и деньжонокъ дай… Крѣпонекъ Дмитрій-то Петровъ, а все ты замѣсть сына у него будешь: дочь-то одна… Все онъ долженъ тебя къ дѣлу своему приспособить, все деньги въ рукахъ будутъ… Вотъ ты завсегда дядю Демьяна и помни, что который все твое благополучіе вотъ тебѣ предоставить…
— Буду помнить, дядюшка Демьянъ.
— То-то, смотри…
III. править
Послѣ секретнаго разговора съ женою, Дмитрій Петровичъ, при встрѣчѣ съ дочерью, не вступая ни въ какія объясненія, ограничился только очень коротенькимъ внушеніемъ:
— Ты что выдумала, озорница, а?… сказалъ онъ Татьянѣ. Возжами бы тебя нужно за это… Ишь ты!… Ты гляди у меня, чтобы и духа этого больше не было… Безстыжіе глаза!… Кто тебя теперь возметъ экую?… Слышь, чтобы и званія и духа того не было около тебя… и близко не подпущай его въ себѣ… А Татьяна молча, насупившись и отворотясь, слушала отца и знала, что онъ примется ее бить; но Дмтрій Петровъ ушелъ изъ избы, только крѣпко хлопнувъ дверью, и затѣмъ считалъ всѣ своя обязанности, какъ отца, исполненными. Онъ былъ человѣкъ неразговорчивый и безучастный ко всему, кромѣ прибытка. Самъ себѣ составивши состояніе, онъ только и думалъ, только и заботился, что о сохраненіи и увеличенія его: стремленіе къ наживѣ поглотило всего его, безраздѣльно. Живя ладно съ женою, имѣя только одну дочь, онъ никогда не обижалъ ихъ, не отказывалъ ни въ чемъ нужномъ, давалъ имъ полную свободу; но ни жена, ни дочь не видали никогда отъ него ни особенной заботы о себѣ, ни тѣмъ болѣе ласки. Онъ не былъ ни золъ, ни эгоистъ, но и не жилъ для семьи своей: на базарѣ, въ торговлѣ, за своимъ дѣломъ — вотъ гдѣ была его настоящая жизнь; здѣсь онъ былъ и веселъ, и разговорчивъ, и оживленъ; домой онъ приходилъ только ѣсть и спать.
Дочь ничего къ нему не чувствовала: ни любви, ни привязанности, но признавала за нимъ право взыскивать и наказывать, и всегда ждала отъ отца скорѣе брани и побоевъ, чѣмъ ласковаго слова, хотя не видала, и не слыхала ни того, ни другаго. Какъ ни была смѣла и бойка Татьяна, но отца она побаивалась. Оставшись одна послѣ его угрозы, она задумалась.
— Вотъ теперь всѣ узнали, думала она. Прощай, мой Илюшенька — голубчикъ, прощай удалая головушка. Не много ни погуляли съ тобой, своей волюшкой потѣшились; разведутъ насъ теперь по угламъ: тебѣ съ женой постылой жить, меня окрутятъ съ немилымъ мужемъ мыкаться… А и разбойникъ-же этотъ Илюшна: ровно ворожбой какой приворожилъ меня. Вѣдь, не писаный же онъ, и знаю, что женнинъ мужъ, а такъ бы я все на него и смотрѣла, такъ бы все его рѣчей и слушала… Ни стыдобушки, ни зазорушки, мнѣ нѣтъ передъ нимъ… Ужъ сказала, что не стану съ нимъ водиться: такъ не стану, а хоть разокъ еще одинъ да повидаю его, разбойника, хоть въ глаза его плюну безстыжіе за то, до чего онъ меня, дѣвку, довелъ, что люди всѣ пальцами показываютъ, да на смѣхъ поднимаютъ; хоть попрекну, что отъ живой жены за дѣвкой бѣгаетъ и концовъ хоронить не умѣетъ. Вотъ пускай теперь, злодѣй, знаетъ, что пойду за-мужъ не по выбору, а за кого велятъ… Ужъ хоть наплачусь, да и наругаюся надъ нимъ, супостатомъ: не замай дѣвкина сердца, не привораживай, коли взять за себя нельзя… Ну-ка, и самъ-дѣлѣ первая я дѣвка была на всю округу, какой бы парень самый наилучшій на меня не польстился, а онъ, разбойникъ, ну-ка, что со мной сдѣлалъ… И чѣмъ онъ, чѣмъ только въ себѣ привораживалъ?… Куда у меня разумъ-то дѣлся, чѣмъ онъ языкъ-отъ мой рѣзвый припечаталъ, чтобы обрить, оборвать его, насмѣшника, чѣмъ онъ силу изъ меня вынялъ, чтобы не идти мнѣ, дѣвкѣ, къ дому, когда звалъ, чтобы руки ему обломать, когда обнялъ впервой… Нѣтъ, вѣдь, сами ноженьки бѣжали къ нему, сами рученьки держали его, самъ языкъ слова говорилъ ласковыя, небранчивыя, а сердечушко при немъ, разбойникѣ, то застынетъ совсѣмъ, то восколыхнется, ровно нивѣсть радость какая вмѣстѣ съ нимъ придетъ… Погоди-жъ ты, супостатъ, живи-жъ ты теперь съ нелюбой женой, пускай она тебѣ твои космы чешетъ, пускай она тебѣ сладкія рѣчи говоритъ, ей свои шутки шути, своя прибаутки разсказывай, съ ней и въ хороводахъ ходи, съ ней и пѣсни пой…
Татьяна совсѣмъ притихла, сѣла за точу и почти никуда не выходила изъ дона. Настоящая причина отъѣзда матери въ Мандуры была ей неизвѣстна, но она, конечно, не вѣрила, что мать ѣдетъ туда, ради торговли, и догадывалась, что дѣло идетъ объ ея сватовствѣ. Когда мать уѣхала, первою мыслью Татьяны было воспользоваться ея отсутствіемъ для послѣдняго свиданія съ Ильею. Матрена Поликарповна поѣхала съ ночи, чтобы къ утру доспѣть на базаръ, отецъ присматривать не станетъ; слѣдовательно, отлучиться изъ дома было очень удобно. Но какъ дать знать Ильѣ, какъ вызвать его изъ избы? думала Татьяна, сидя ночью у раскрытаго окошка своей свѣтелки. На улицѣ было все тихо, только ржали лошади, пасшіяся на скошенныхъ гумнахъ, да перекликались изрѣдка пѣтухи. Вдругъ Татьяна услышала, что ее кто-то снизу, съ улицы, назвалъ по имени. Она высунулась изъ окна и въ тѣни, въ углу дома, съ трудомъ разсмотрѣла прижавшуюся фигуру человѣка, въ которомъ тотчасъ же узнала Илью.
— Экой мой духъ, подумала Татьяна, точно кто ему сказалъ. Вотъ мужикъ-отъ… Ровно ножъ вострый въ сердце…
— Выйдешь, аль нѣтъ? прошепталъ тотъ же голосъ.
— Нишкни… Сейчасъ… также тихо отвѣчала Татьяна.
Босая, неслышнымъ шагомъ, несмотря на свое дородство, спускалась Татьяна съ крыльца, и еще не сошла съ послѣднихъ ступенекъ, какъ ее обхватили руки вывернувшагося изъ-за стѣны Ильи.
— Лапушка! приговаривалъ онъ, снимая Татьяну съ крыльца и сбираясь ее поцѣловать; но Татьяна съ силой вырвалась и оттолкнула его отъ себя.
— Что ты? спросилъ удивленный Илья.
— Нишкни… Иди сюда… проговорила Татьяна, пробираясь около стѣны дона и двора.
Илья шелъ вслѣдъ за нею.
Когда они дошли такимъ образомъ до самаго укромнаго и скрытаго отъ чужихъ глазъ мѣста, между полѣнницны дровъ, стоявшихъ сзади двора, Татьяна остановилась. Илья бросился было въ ней съ ласками, но она опять сурово оттолкнула его.
— Да что ты, Танюха? спросилъ опять вновь озадаченный Илья. Со сна что-ли сердита?
— Не цѣловаться я съ тобой пришла, не миловаться: на то время прошло, другъ сердечный… Посчитаться я съ тобой хочу: зачѣмъ ты, чужой мужъ, меня, дѣвку, съ пути сбилъ, зачѣмъ на-смѣхъ людямъ пустилъ? зачѣмъ меня въ сухоту вогналъ?…
— Да что? Али что подѣлалось?
— Что подѣлалось — ты самъ давно знаешь… только объ этомъ рѣчей у насъ съ тобой не было. А вотъ теперь время пришло и рѣчь о томъ завести… Всѣ люди про нашу любовь прознали: до матушки съ батюшкой довели… Была я дѣвка первая, стала черезъ тебя, разбойника, послѣдняя… Теперь мнѣ жениха ищутъ: найдутъ, не спросятъ: любъ ли? силкомъ отдадутъ дѣвку гулящую…
— А ты не ходи, коли не любъ…
— Да любой-то мой чужеженнинъ мужъ… Приворотникъ-то мой — злодѣй мой проклятый. За него что-ли я пойду? Ну-ка молви, безстыжіе глаза!…
— Такъ, али ты впервой узнала, что я чужеженнинъ мужъ… Кажись, не чужой деревни, въ одной живемъ… Не силкомъ бралъ, по любви сошлись…
— Я-то знала, да про любовь-то нашу люди не знали… Силкомъ-то меня взять мало кто возьметъ, да любовь-то моя съ чего ко мнѣ пристала? Вотъ ты что мнѣ молви: съ зелья-ли, съ приворота-ли, али съ обхода какого?
— Съ удали молодецкой, съ припѣвки моей, да съ присвисту — вотъ съ чего, Танюша…..
— А ты не замай, не трожь, тебѣ говорятъ. Не затѣмъ пришла… Тебѣ лясы точить да бахвалиться, а мнѣ горе горевать да плакаться: такъ не такая я, парень, дѣвка…. Коли не умѣлъ отъ людскаго глаза уберечься, коли далъ прознать людямъ про нашу пробывку полюбовную, про мой стыдъ что съ мужикомъ женатымъ связалась, коли приходитъ мнѣ теперь за-мужъ идти за не-милаго, такъ не тѣшиться же и тебѣ моей красой… Былъ у тебя свѣтъ въ глазахъ, была Танюха, что ни на есть первая дѣвка, хороводница, пѣсельняца, а теперь нѣтъ про тебя ее, а есть про тебя одна жена не-милая, плаксивая, слюнявая… Ступай къ ней, а здѣсь тебѣ нѣтъ череда… Слышалъ….
— Такъ-то, Татьяна Дмитревна… проговорилъ озадаченный, неожидавшій такой выходки Илья.
— Такъ-то, Илья Кузьмичъ… Уходи, проваливай… Поищи другой экой-то дѣвки: воли найдешь, приходи похвастаться… Если угодила я своей рѣчью тебѣ подъ сердце, такъ мнѣ и лучше не надо… слаще мнѣ это меда… счастливо оставаться!..
Татьяна пошла прочь отъ Ильи. Онъ нагналъ и схватилъ ее за руку.
— Не трожь, а то на всю деревню закричу: всѣъъ перебуначу… громко сказала Татьяна, вырывая свою руку. Подъ къ женѣ: на что лучше своя законная…. прибавила она со злобнымъ смѣхомъ, ускоряя шаги къ дому.
— Татьяна Дмитренна, да чтожъ ты и самъ-дѣлѣ… Чтожъ ты моихъ-то рѣчей не хочешь выслушать… говорилъ Илья, слѣдуя за ней.
— Свои-то рѣчи ты женѣ побереги, да и мои перескажи: вотъ, молъ, дѣвка какая, но разлучница, сама милаго дружка прогнала отъ себя, къ женѣ спать послала…
Татьяна подходила къ крыльцу. Илья опять хотѣлъ остановить ея.
— Таня, лапушка, да постой…
— Миндали-то эти ты женѣ разводи, а мнѣ до тебя никакого дѣла нѣтъ… Проваливай… Отстань, надсадникъ ты мой окаянный… При послѣднихъ словахъ въ голосѣ Татьяны слышались слезы, но она съ такой силой толкнула Илью, который было ее обнялъ, что тотъ едва устоялъ на ногахъ, и быстро безъ всякой уже осторожности избѣжала на крыльцо, и захлопнула за собою сѣнную дверь.
Придя въ свѣтелку, она бросилась на лавку и на-взрыдъ заплакала.
Илья нѣсколько минутъ постоялъ около крыльца, почесался, выругался, и пошелъ домой.
IV. править
Матрена Поликарповна подробно сообщила мужу о результатахъ своей поѣздки и своихъ наблюденій.
— Мнѣ очень пришолся по мысли паренекъ-то, заключила она: такой смирный, поклончивый…
— А пуще всего грамотный: это-то вотъ мнѣ ужъ очень любо… замѣтилъ Дмитрій Петровъ.
— Ну и самъ-то старикъ ничего, человѣкъ разсудительный… Конечно, бѣдность у нихъ, недостатки, да, вѣдь, кто какъ кого Богъ наградитъ….. А по моему, изъ бѣдной-то семьи намъ лучше еще взять: больше въ глаза будетъ смотрѣть, больше станетъ слушаться: знаетъ, что все у тестя да у тещи въ рукахъ.. И родня-то все ужъ больше будетъ съ почтеніемъ да съ угожденіемъ…
— Такъ что-же, надо если хлопотать…
— Надо, надо, Дмитрій Петровичъ: ни искать другаго, ни думать нечего… Парень подходящій!… нечего сказать!… Вотъ, смотри, дядя Демьянъ, онъ мужикъ догадливый, онъ домекнулъ дѣломъ-то, смотри гдѣ нибудь да ужъ до тебя дотолкнется и рѣчь заведетъ на-счетъ этого, такъ ты его больно-то и не отваживай, тянуть-то нечего, а такъ молви слово, что, молъ, у насъ въ дону двери для добрыхъ людей не заперты, завсегда милости просимъ… Обо всякомъ-молъ дѣлѣ говорить надо помолившись да подумавши…
Но Дмитрію Петровичу не пришлось искать и долго ждать встрѣчи съ дядей Демьяномъ. Въ первый же ближайшій праздникъ онъ самъ явился прямо въ домъ къ Дмитрію Петрову. Матрена, завидя его, тотчасъ же удалила изъ избы Татьяну, и послала разбудить и позвать спавшаго мужа.
— Вотъ, Матрена Поликарповна, не въ долгихъ я къ вамъ Богъ привелъ… Не осудите! говорилъ, раскланиваясь, Демьянъ.
— Оченно благодарна, милости просимъ. Дорогимъ гостямъ завсегда ради… Али къ большаку на-счетъ какихъ вашихъ дѣловъ?
— Да, то есть, дѣльцо-то оно у меня, конечно… Наши торговыя дѣла такія, что завсегда объ нихъ разговоръ имѣть можно… Нѣтъ, тутъ я за должишкомъ ѣздилъ вотъ въ Тропинаское, да по сосѣдству и къ какъ, миоѣздомъ… Гдѣ же Дмитрій-то Петровичъ?..
— Да онъ дома… Поди, чай, спитъ праздничнымъ дѣломъ на сѣновалѣ… Сейчасъ придетъ…. Да чтой-то ты гдѣ сѣлъ, дядя Демьянъ, больно далеко… Садись поближе къ столу-то, честнѣе будетъ.
— Ужъ больно ты меня почёстно примаешь, Матрена Поликарповна, больно высоко садишь… замѣтилъ лукаво Демьянъ, пересаживаясь къ столу подъ образами. Господи благослови, мѣсто-то хорошо: крѣпко бы мнѣ на немъ сидѣть, да съ той же честью уйти, съ коей пришелъ… Бываетъ то не хорошо, Матрена Поликарповна, какъ гостя-то посадятъ высоко, а послѣ за рукавъ и выведутъ изъ избы-то…
— Это, вѣдь, Демьянъ… какъ васъ по батюшкѣ-то?..
— Прохорычъ… привставши и поклонившись отвѣтилъ тотъ..
— Это, Демьянъ Прохорычъ, отъ рѣчей бываетъ: какія кто рѣчи говоритъ… Боли рѣчи тѣ отъ гостя по мысли да по сердцу, такъ его не то что подъ Богонъ садятъ, а и угощеніе правятъ; а коли рѣчи не въ согласъ идутъ, такъ извѣстное дѣло: взялъ за рукавъ да я вывелъ…
— Это такъ, Матрена Поликарповна, вѣрно твое слово: коли я, быть, купецъ и пришелъ къ тебѣ за товаромъ, а товаръ-то у тебя не продажный… ну, ты стало быть мнѣ и отказъ предлагаешь: вотъ Богъ, а вотъ порогъ… Или хоть онъ и продажный, да не по моей силѣ, и обидно тебѣ даже, что я съ немытой рожей язнулся и торговать-то его… Ну стало быть тебѣ тоже рѣчей со мной тратить не приходится, а значитъ: за руку, да и вонъ изъ избы… Это такъ, вѣрно: тутъ и обижаться нечѣмъ, на все власть — воля Божія, Божіе положеніе… о томъ ему, Создателю, и молимся… Одинъ богатъ да уменъ… другой бываетъ и бѣденъ да счастливъ. Какъ кого Господь наградитъ… О томъ и я тебѣ благодарствую, Матрена Поликарповна, что ты насъ при нашей бѣдности и при вашемъ богачествѣ на большое мѣсто сажаешь… То-то и спрашиваю, крѣпко ли мнѣ будетъ сидѣть… Не обидѣть бы тебя… Такъ ли, я говорю?…
— Счастье-то въ людяхъ, говорятъ, отъ ума живетъ, Демьянъ Прохоричъ: который человѣкъ и бѣдный, да наградить его Создатель разумомъ, онъ никогда никого не обидитъ, потому слова знаетъ умныя, и разговоръ такой поведетъ, что можетъ всякое дѣло себѣ-на счастье поворотить… А у насъ съ мужемъ такой ладъ: умному человѣку завсегда большое мѣсто…
— На томъ покорнѣйше благодаримъ, Матрена Поликарповна, что не обезсудила, первымъ рѣчамъ моимъ остуды не дала… а тамъ Богъ…
Въ это время въ избу вошелъ Дмитрій Петровичъ. Онъ былъ со сна, глаза красные, лицо потное, въ волосахъ торчало сѣно.
— А-а, Прохорычъ… Добро пожаловать…
Демьянъ церемонно раскланивался и уступалъ свое мѣсто хозяину.
— Садись-ка, садись… Что-же, хозяйка, самоварчикъ бы наставила. А я, братъ, соснулъ чудеснымъ манеромъ… на свѣженькомъ-то сѣнцѣ важно… Вотъ теперь чайку-то испить первый сортъ… Что жъ, Поликарповна, наставь самоварчикъ-то для гостя…
Но Матрена даже не пошевелилась: ея лицо выражало неудовольствіе. Дмитрій Петровичъ догадался, что еще разговора окончательнаго не было и что слѣдовательно угощать свата еще рано и неприлично.
— Ну что, какъ дѣла? обратился онъ къ Демьяну.
— А что, Дмитрій Петровичъ, дѣла на свѣтѣ всякія: и худыя, и хорошія…. Кому какъ Богъ дастъ… Иной бьется-бьется, а ничего не дается, а другому все въ руку…
— Знамо, все отъ Бога, отвѣтилъ, зѣвая въ руку, Дмитрій Петровъ. Надо больше Богу молиться; грѣшны мы, мало Богу-то молимся…
— Иной и Богу-то молиться не умѣетъ… Хорошо какъ кто въ грамоту ученъ, тому хорошо: развернулъ Божію книгу, да и читай… Его и Богъ скорѣй услышитъ…
— Это вѣрно…
— Вотъ у Сажиныхъ, ты, Матрена Поликарповна, видѣла: оба парня-то хороши, и старшій, и меньшой, и разумъ-то у нихъ ровный, а меньшой-то завсегда верхъ возьметъ, потому грамотный: въ церковь ли пришелъ — сейчасъ на крылосъ, руку приложить — сейчасъ бѣгутъ за Семеномъ, его и попъ знаетъ, и все такое… И пойдетъ человѣкъ въ люди. Правильно ли я говорю, Дмитрій Петровичъ?.. Матрена Поликарповна?
Но Дмитрій Петровичъ вмѣсто отвѣта только промычалъ что-то и зѣвнулъ въ руку, а Матрена Петровна даже глазомъ не моргнула, точно ничего и не слыхала.
Прошло нѣсколько мгновеній совершеннаго молчанія. Демьянъ кашлянулъ.
— Вотъ ты гостилась у Сажиныхъ-то, Матрена Поликарповна: какъ тебѣ семья-то ихная?…
— Ничего, они люди такіе ласковые, привѣтные… Нужда, видно, только большая…
— Сама видѣла, какая семья-то?.. А ничего, они поправляются… Вотъ старикъ-отъ срубы присматриваетъ, другую избу хочетъ ставить: неравно, говоритъ, сына втораго женю, такъ, чтобы было гдѣ жить съ женой; ему, говоритъ, и отдамъ, и самъ, говоритъ, съ нимъ буду жить, да помогать, а старшій пускай говоритъ, живетъ въ отдѣлѣ…. Что-же, вѣдь, это онъ правильно говоритъ, что надо ему меньшаго сына на первыхъ порахъ поддерживать: ему помогать?
— Что же, дай Богъ добра всякому хорошему человѣку!.. уклончиво проговорила Матрена.
— Нѣтъ, я на-счетъ того, что Семену-то, коли отецъ выстроитъ ему новую-то избу, да женитъ и самъ къ нему перейдетъ жить — и очень превосходно будетъ. Жена въ дому будетъ большая, отецъ на-счетъ поля, а онъ самъ человѣкъ грамотный: ты его куда хошь поверни, онъ на всякую руку…. и торговлей можетъ заняться…
Демьянъ примолкъ и опять ожидалъ какого либо замѣчанія.
— Конечно, всякій человѣкъ старается, чтобы какъ ему было лучше и вольготнѣе… опять также уклончиво проговорила Матрена.
Затѣмъ опять наступило молчаніе. Демьянъ снова кашлянулъ.
— Ну, хозяева, сказалъ онъ наконецъ: посадили ни меня въ мѣсто, сдѣлали ни меня гостемъ, не обезсудьте теперь на моихъ рѣчахъ… Онъ привсталъ и поклонился.
— Говори: послушаемъ! сказалъ Дмитрій Петровичъ.
— Коли будете говорить къ дѣлу, такъ и мы вамъ буденъ отвѣчать по дѣлу, а на бездѣльныя рѣчи мы не отвѣтчики! прибавила съ своей стороны Матрена Поликарповна съ гордымъ достоинствомъ и спокойствіемъ.
— По моему бы моя рѣчь къ дѣлу и отъ чистаго сердца, а люба ли она вамъ будетъ, вы мнѣ по дѣлу и скажете, а въ обиду себѣ не полагайте. Сама ты видѣла, Матрена Поликарповна, парня Семена Сажина: каковъ онъ есть изъ себя человѣкъ и что въ него Богомъ положено, мнѣ говорить о томъ, стало быть, нечего… Сама ты изволила молвить, что по уму человѣку и счастье бываетъ… Надо дѣло говорить: о Семеновомъ счастьѣ и пришелъ я вамъ кланяться… Если не противны вамъ мои слова, примите меня за свата: у васъ товаръ, у меня купецъ: не богатъ да тароватъ, не знатенъ да уменъ, не съ гордостью, а съ поклономъ да съ почестью… Не знаю во что положите: подъ Богомъ ли сидѣть да съ хозяевами въ согласіи хлѣбъ-соль водить, или поклонъ да и вонъ, отъ воротъ поворотъ да и съ Богомъ домой?… На чемъ порѣшите, то и говорите: мы бьемъ челомъ съ поклономъ и съ прошеньемъ, а тамъ Божья воля да родительская…
Демьянъ вновь поклонился и замолчалъ. Матрена удерживалась отъ отвѣта, уступая эту честь и право большаку, хотя ей сильно хотѣлось говорить.
— Говори, жена: это ваше бабье дѣло… Ты мать!… сказалъ Дмитрій Петровичъ.
— Мы купцомъ не брезгуемъ, хоть и товаръ у насъ не дешевый, не хаеный… Поклонъ вашъ и почтеніе за цѣну беремъ, хоть купцы вы и не богатые. Не все богатство — и человѣкъ нуженъ; не все деньги — и послуга дорога, а больше того миръ да любовь и къ родителямъ почтеніе. Семенъ Сидоровичъ не зазорный женихъ: тихой онъ парень и смирный, и при грамотѣ — этого отнять у него нельзя. А только то надо, сватушка, въ умѣ вамъ держать, что дочь-то у насъ одна, какъ свѣтъ въ глазахъ, какъ сердце въ утробѣ… Отдать ее въ люди, ровно свѣтъ изъ глазъ вынуть, этого и думать нечего: въ люди мы ее не отдадимъ. Не со свекромъ ей жить и со свекровью, а такъ мы въ умѣ положили: пущай она намъ въ домъ сына приведетъ, чтобы намъ старикамъ смотрѣть да тѣшиться, да уму-разуму дѣтей учить и внучатъ качать, и изъ теплыхъ рукъ своимъ дѣткамъ, за ихъ любовь и почтеніе, что ни скопимъ — все пожаловать… Вотъ вы что, сватушка, должны въ предметѣ имѣть: коли къ тому рѣчь ваша шла, такъ и разговоръ у насъ будетъ, а коли къ чему другому, такъ сочти, что и рѣчей твоихъ не было, что и не слыхали мы ихъ.
— Да, это говорить нечего: въ чужой домъ не отдамъ… подхватилъ Дмитрій Петровичъ, которому многорѣчіе Демьяна и жены уже стало надоѣдать. Коли хочетъ призятиться, такъ вотъ толкуйте съ женой: она парня хвалитъ… А это нечего пустое и говорить: избу выстроитъ, да отдѣлитъ сына… и самъ съ нимъ жить будетъ… Намъ это не подходящее. Пустое дѣло… Если хочетъ къ намъ въ домъ идти, сыномъ мнѣ быть, да слушаться, да съ женой ладно жить — это другой разговоръ…
— Обидненько будетъ, Дмитрій Петровичъ…
— Чего обидно… Одежи я имъ обоимъ нашью вволю, свадьбу сыграю на свой счетъ… ужъ свата ни до чего не доведу: весь мой изъянъ… Только бы было въ чемъ жениху подъ вѣнецъ встать, вотъ и вся его трата… Какая тутъ обида?… Для него лучше не надо… за счастье долженъ считать… Такъ что ли?… Коли ладно, такъ давай по рукахъ бить, да пропой пить, а послѣ того чайку… У меня совсѣмъ въ горлѣ пересохло… Тутъ канитель-то тянуть нечего… Надо дѣло говорятъ… Ну?.. ставить что ли самоваръ-то?…
Дмитрій Петровичъ протянулъ къ Демьяну руку ладонью вверхъ. Матрена Поликарповна хмурилась и была не довольна такимъ грубимъ и быстрымъ поворотомъ дѣла: по ея мнѣнію, мужъ велъ себя крайне неприлично, и безъ достоинства; по ея мнѣнію, обрядъ сватовства, такъ прекрасно начатый, былъ вполнѣ испорченъ и нарушенъ торопливостью и рѣзкостью мужа. Но дѣлать было нечего: Демьянъ перекрестился и ударилъ по рукѣ Дмитрія Петровича.
— Будь Божья воля. Поцѣлуемся, сватушка! сказалъ онъ при этомъ.
— Вы хоть бы помолились сначала… сказала съ неудовольствіемъ Матрена Поликарповна.
— Чтожъ все одно: мы и теперь помолимся! возразилъ Дмитрій Петровичъ, вставая и обращаясь къ образамъ.
— Господи благослови, проговорилъ Демьянъ, также вставая и крестясь: подай, Господи, на согласъ да любовь и на всякое благополучіе… Творецъ милостивый… Пресвятая Богородица… Матушка, неопалимая купина, не опали ты насъ грѣшныхъ… продолжалъ онъ, размашисто крестясь и вздыхая.
— Ну, сватушка, свахонька… дай Господи! обратился Демьянъ къ хозяевамъ, кланяясь. По началу бы и конецъ святой… Ни кто бы не перешелъ, не переѣхалъ… Тьфу, тьфу!…. Демьянъ плюнулъ по сторонамъ.
— Дай Богъ… дай Богъ!… отвѣчала повеселѣвшая Матрена Поликарповна.
— Теперь, свахонька, съ вашего позволенія, можно и выпять помолившись-то, чтобы дѣло наше крѣпче было…
— Давай, давай, жена, скорѣе… Есть ли дома водка-то?..
— Ну какъ не быть… Сейчасъ подамъ…
— Какъ у тебя не быть въ дому, Дитрій Петровичъ, весело сказалъ Демьянъ: чай, полная чаша всего…
— Да, братъ, благодаримъ Создателя… Слава Богу, живемъ по трудамъ по своимъ…
— Сватушка, пожалуйте-ка, подчивала Матрена Поликарповна Демьяна.
— Съ васъ, свахонька…
— Ну, будьте здоровы. Всѣмъ бы намъ на радость, на союзъ да любовь.
— Дай Богъ!
Матрена Поликарповна пригубила, за ней Демьянъ и Дмитрій Петровичъ.
Хозяинъ велѣлъ полуштофъ оставить на стонѣ, а Матрена Поликарповна побѣжала ставить самоваръ. Такимъ образомъ судьба Татьяны была рѣшена.
Сваты долго еще сидѣли и долго толковали о всѣхъ будущихъ свадебныхъ порядкахъ; въ Ильинъ день назначили быть погляденкамъ и запою, а самое вѣнчанье положили сдѣлать послѣ Успенья, тотчасъ по окончаніи яроваго жнитва.