Французское правосудие и русское шпионство
правитьМежду тем, как попавшиеся в руки русского правительства революционеры испытывают притеснения до такой степени грубые и жестокие, что известиям о них отказывается иногда верить читающая публика Западной Европы[1], усердие царских опричников ни на минуту не ослабевает в деле выискивания новых жертв. Необъятное пространство России становится слишком узкой ареной для их подвигов. Они распространяют свою деятельность на другие страны. В прошлом году, по настояниям русской дипломатии, начались гонения на «нигилистов» в Швейцарии. Нынешний год ознаменовался преследованиями русских изгнанников во Франции. О суде над Лаврениусом, Рейнштейном и их товарищами в наших «легальных» газетах были напечатаны довольно подробные известия, часто сопровождающиеся комментариями (см., напр., «Новости»), вполне достойными современной русской печати. Не считая нужным рассказывать здесь всем известный ход этого дела, мы позволим себе, с своей стороны, высказать по его поводу некоторые соображения.
Судебное следствие достаточно выяснило роль, которую играл Гекельман фон Ландейзен в страшном парижском «заговоре нигилистов». Он был агентом-провокатором или, по меньшей мере, шпионом. Он деятельно помогал приготовить взрывчатые вещества, затем он же известил о приготовлении их кого следует. Само по себе это удивительно только в виду того доверия, которое оказывали ему парижские революционеры. Но подсудимый Степанов справедливо заметил на суде, что всякий может ошибиться в оценке той или другой личности. Удивительнее таинственное исчезновение Ландейзена. Деятельная и расторопная парижская полиция арестовала не только всех тех, против которых были хоть некоторые косвенные улики, но похватала или обыскала много таких лиц, которых сама же она должна была признать совершенно непричастными к «заговору». Только по отношению к Ландейзену она оказалась удивительно вялой и ненаходчивой. 14-го июня вечером Рейнштейн указал судебному следователю на Ландейзена, как на провокатора, и только четыре дня спустя полиция решилась задержать его. Mais il йtait trop tard, — как выразился тот же следователь в своем показании на суде. Это само собой разумеется, но почему же не арестовали Ландейзена раньше? Выслушав заявление Рейнштейна, г. Аттален нашел, что для привлечения этого господина к делу у него все-таки нет достаточных оснований. «На другой день было воскресенье, в понедельник я приказал навести о Ландейзене справки, во вторник мы ездили в Бондийский лес; вернувшись домой, я получил о Ландейзене неблагоприятные известия и тогда (!) приказал арестовать его»[2]. Итак, все соединилось для того, чтобы облегчить бегство Ландейзена: щепетильность, внезапно овладевшая г. Атталеном при мысли о возможном превышении им своей власти, его уважение к заповеди, предписывающей помнить «день субботний» (на другой день было воскресенье), уважение, простирающееся до того, что г. Аттален, в субботу вечером извещенный о Ландейзене, только в понедельник приказал навести о нем справки, не желая нарушить воскресный покой сыскной полиции и, наконец, недостаток времени у него («во вторник мы ездили в Бондийский лес»). Уже одно это обстоятельство показывает, что г. Ландейзен родился под счастливой звездой. Но это еще не все. Он имел, кроме того, счастье быть предметом большой заботливости со стороны прокурора и председателя суда. Эти служители французской Фемиды ни за что не хотели признать его ни провокатором, ни простым шпионом. Они упорно величали его революционером и даже чуть-чуть не главою русских террористов в Париже. В силу этого, якобы, убеждения, они заочно приговорили его к высшей мере наказания: пять лет тюрьмы. Между тем, как для других осужденных время тюремного заключения простирается до трех лет. Но что значит для Ландейзена это заочное решение? Если бы его приговорили даже к смертной казни, он мог бы спать спокойно, так как он, наверное, находится теперь вне всякой опасности под теплым крылышком благодарного русского правительства. А, впрочем, еще неизвестно, русское ли правительство пригревает теперь Ландейзена. Нам передавали, что П. Л. Лавров получил от него полное самых грубых ругательств письмо, на конверте которого находится штемпель: Boulevard Haussmann. Если этот слух верен, то можно предположить, конечно, что Ландейзен из России или из Германии послал это письмо кому-нибудь из своих парижских друзей, с просьбой отправить его по городской парижской почте П. Л. Лаврову. Но ведь можно сделать и другое предположение. Можно думать, что Ландейзен преспокойно продолжает жить в Париже, а французские власти все не имеют времени для его задержания. Русскому правительству прерывание Ландейзена в Париже было бы очень полезно: как человек, знающий многих и многих из тамошних русских революционеров, он мог бы быть очень полезным руководителем парижских «очей царевых». Ну, а Констан так любезен по отношению к северному медведю, что в угоду ему, конечно, не отказался бы покривить душой, которой он все равно кривил и впредь будет кривить очень часто. Настоящие государственные люди никогда не останавливаются перед такими пустяками. Защитник Накашидзе, Степанова и Кашинцева — Мильеран прекрасно выяснил смысл юридической комедии, разыгранной девятой па-датой суда исправительной полиции: «Это необыкновенный уголовный процесс, — сказал он в своей речи, — никто не поверит, что французских студентов под-вергли бы преследованию, если бы у них нашли материалы и снаряды, найденные у подсудимых». И это тем более справедливо, что у подсудимых, в огромнейшем большинстве случаев, нашли не взрывчатые вещества, а только материалы, из которых они делаются. Но ведь мало ли из чего делаются взрывчатые вещества? Дижонский суд, раньше тенденциозного процесса против русских (нигилистов) разбиравший дело о противозаконном хранении и приготовлении взрывчатых веществ, решил, что «хранение материалов, соединение которых образует порох, не может послужить поводом к судебному преследованию, если эти материалы найдены не соединенными». Это был очень недвусмысленный прецедент, но парижская исправительная полиция не сочла нужным обратить на него внимание. А вследствие этого вышло, что, по выражению защитника Лаврениуса, Дюрье, даже сахар, эта эмблема сладости, явился в числе запрещенных законом предметов. Таким образом, участь подсудимых была решена заранее. Французская Фемида выступила на поприще дипломатии и принесла свое беспристрастие в жертву патриотическим соображениям о союзе с русским правительством. Раз вступив на этот скользкий путь, она, подстрекаемая нарочно приехавшим для этой цели в Париж генералом Селиверстовым, прониклась истинно «русским» духом и повела все дело так, что даже наша государственная полиция не смогла бы ничего возразить против ее приемов. Вот, например, за что держали г-жу Бромберг. Рейнштейн попросил у нее позволения положить на время в ее квартире чемодан, в котором были бомбы, но о содержимом которого она, по ее собственным словам и по словам Рейнштейна, не имела ни малейшего представления. Судебный следователь утверждал, что, кроме бомб, в этом чемодане найден был между другими бумагами No газеты «Petit Journal» от 23 мая. Между тем, Рейнштейн, заходивший иногда к Бромберг брать кое-что из своего чемодана, был у нее в последний раз в самом начале мая. Казалось несомненным, что сама обвиняемая положила в чемодан названный номер газеты, и что она, следовательно, знала о хранившихся в чемодане бомбах. На этом основании ее предали суду. На суде происхождение несчастного номера объяснилось иначе: полицейский комиссар, производивший обыск у Бромберг, хотел завернуть во что-нибудь найденные в чемодане бомбы; у него был «Petit Journal», он и воспользовался им для своей цели. После показания полицейского комиссара прокурор уже не мог поддерживать обвинения против г-жи Бромберг. Но спрашивается, отчего же судебный следователь не догадался допросить комиссара насчет подозрительного номера раньше предания суду г-жи Бромберг? Вероятно, у него и для этого не было времени. Или, может быть, г-жу Бромберг держали в тюрьме и пугали судом просто потому, что надеялись добиться от нее каких-нибудь показаний, способных послужить к отягчению участи других обвиняемых? Странный человек этот Аттален! Он француз, а душа у него совершенно русская, гораздо более русская, чем у многих следователей коренного русского происхождения. Это могло бы показаться странной игрой природы, если бы не объяснялось влиянием дипломатии.
Официальные представители современной французской республики не кричат: «смерть тиранам!», они уважают иностранных монархов и даже поддерживают их, — в таком смысле выхвалял благоразумие французского правительства «Journal de Genève» после ареста «нигилистов». Орган женевских «охранителей» совершенно прав. Современная французская республика поддерживает и будет поддерживать русского императора. Не довольствуясь парижским процессом, французское правительство, в своем усердии не по разуму, сделало недавно целый скандал около Шамуни, где, как сообщали газеты, произведены были обыски у некоторых мирных русских дачников. Это, конечно, еще не последняя его глупость. За ней пойдут другие. Современная французская республика — республика буржуазии, и притом буржуазии, быстро идущей к упадку. Официальные представители этой республики — настоящие политические «декаденты». От них нельзя ждать ничего, кроме низкопоклонства перед царизмом. Русские революционеры должны знать и помнить это. Они должны знать и помнить, что не в одной Франции, но и везде на Западе только пролетариат может сочувствовать освободительному движению в России. Уже теперь он дал много доказательств такого сочувствия, а когда он победит своего непримиримого врага, когда политическая власть перейдет в его руки, тогда западные страны перестанут кокетничать с монархами и тогда в них снова раздастся революционный клич: смерть тиранам!