Франция и война (Волошин)

Франция и война
автор Максимилиан Александрович Волошин
Опубл.: 1916. Источник: az.lib.ru

М. А. Волошин

править

Франция и война

править

Возвращаясь в Россию после двух лет войны, проведенных во Франции, я был поражен различием внутреннего восприятия войны на Западе и у нас.

На Западе вопрос идет о жизни и смерти народов, о существовании и конечном исчезновении государств.

В России, несмотря на весь географический размах, это только один эпизод нашей военной истории, который даже при самом неблагоприятном исходе не грозит нашему государственному существованию.

Для Запада война — Страшный Суд надо всей европейской культурой в ее целом. Но Запад не сознает этого.

В России война — тема для апокалиптических умозрений, что нас самих еще не судят на этом Суде.

На Западе, а во Франции особенно, напряжены все мускулы, весь волевой организм доведен до высочайшего напряжения, в котором угасает всякое умозрение, всякая отвлеченная мысль.

Это сказывается во всем: русское общественное мнение гораздо более терпимо к индивидуальным и парадоксальным взглядам на войну; мы имеем право не желать поголовного истребления всей германской расы; русская военная цензура гораздо более милостива, чем французская, которая не только ограничивает, но устанавливает тон и меру того, как следует мыслить.

Официальная цензура поддерживается там добровольческой. Франция переживает эпидемию доносов: в каждое депо, в каждый комиссариат поступает ежедневно не менее пятисот доносов. Как в «девяносто третьем», этими доносами выражается лирический пафос народного патриотизма.

Самая война на Западе, где противники, крепко ухватившись и тесно сблизив лица, уже в течение двадцати месяцев смотрят друг на друга в упор, глаза в глаза, органически отличается от форм нашей войны, еще не вышедшей из XIX столетия.

Наконец, самые центры европейского сознания находятся в непосредственном соседстве с театром военных действий: немецкие траншеи проходят в восьмидесяти километрах от Парижа, а Лондон еженочно открыт набегам воздушных кораблей.

Проходи немецкие траншеи непосредственно за Гатчиной (как они проходят в Париже за Компьеном), тон душевной жизни Петрограда был бы иной, без сомнения.

На Западе противники сражаются оружием равным. Это оружие скорость: проявляется ли она в скорострельности и дальнобойности орудий, в быстроте ли перевоза войска и подвоза снарядов, в автоматическом ли порядке, в котором функционируют сложные органы военной машины, — всё сводится в конечном счете к скорости, являющейся существенным мерилом силы.

Сила же России в том, что напряженным скоростям Германии противопоставляются стихийные силы инертности: будь то пространства, распутицы, болота, бездорожье, беспечность. Сила России лежит в ее хаосе, в беспорядке.

Военная психология России и Франции различается не столько количественно, сколько качественно. Латинский дух отличается от славянского исторической насыщенностью и способностью быстрой кристаллизации (то именно, что во французском искусстве сказывается чувством формы). Народ, менее нервный, это свойство привело бы к быстрому окостенению исторических и кастовых традиций. Франция и была наклонна всегда к социальному склерозу, но ее всегда спасал дух своеволия, гениальная настойчивость, остроумие практического разума. Благодаря первому свойству Франция могла позволять себе все капризы своей истории безнаказанно; второе же качество давало ей возможность в самых критических обстоятельствах, как кошке, брошенной с четвертого этажа, в воздухе находить утраченное равновесие и падать сразу на все четыре лапы.

Европейская война ярко выявила во Франции все противоречия ее исторической природы.

В России не имеют даже приблизительного понятия, какие жертвы принесла Франция.

В первые же дни войны она кинула в плавильный горн все свои духовные и интеллектуальные силы, она положила на полях сражений весь цвет молодого поколения, она пожертвовала всею своей возможной литературой, всем расцветом завтрашнего дня.

В своих письмах из Парижа я приводил цифры. С тех пор они удвоились. Одних поэтов и писателей убито теперь около трехсот.

Но этот же героический акт, если посмотреть на него не со стороны, а изнутри, является бессмысленной тратой духовных сил. «Республика не нуждается в поэтах и ученых».

Благодаря всенародности войны, декрет о мобилизации всю страну, со всем накоплением бесценных духовных и социальных богатств, передал в полное распоряжение военной касты, то есть самой невежественной и косной части Франции, не только не имеющей понятия о всечеловеческой ценности того, что давалось ей в безответственное распоряжение, но в целом не готовой даже к своему непосредственному делу — ведению войны, так как самая война (на Западе, по крайней мере) изменилась органически и, перестав быть делом солдатской муштровки и казарменной дисциплины, стала задачей механиков и техников, машинистов, шоферов и авиаторов.

Вот конкретный факт: французская литература истреблена почти до последнего человека, а живопись сравнительно пострадала очень мало.

Почему?

Очень просто: когда являлся на фронт поэт, писатель, ученый, литератор и подвергался оценке в качестве военной пригодности, то, как мускульный материал, он оказывался плох, но, как из нервного темперамента, из него можно было извлечь кое-что; поэтому его употребляли в качестве возбудителя при атаках. Они должны были увлекать за собой, и, таким образом, были заранее обречены все на верную гибель. Стоит только просмотреть «Les Bulletins des Ecrivains» [«Бюллетени, списки писателей» (фр.)], чтобы увидеть, что все почти погибли при атаках через 2 — 3 дня после прибытия своего на фронт.

Республиканское равенство мясника и поэта! Его не только не существует, но, наоборот, — поэт всегда ценится менее.

С живописцами дело обстояло иначе.

— Qu’est ce que tu faisais en civile? [«Чем ты занимался до призыва?» (фр.)] Был художником? Ну так становись расписывать забор или пушку под нейтральный цвет, устраивать лжелес.

Такие побочные полезности спасли французскую живопись от опустошения, но погубили литературу целиком.

В России подобные явления невозможны. Один знакомый, вернувшийся с фронта, передавал мне такой факт:

На вопрос начальствующего лица «кем вы были до войны» солдат отвечает: «оперным певцом».

— Боже мой, да ведь вы здесь в траншеях простудите себе горло. Поезжайте сейчас же в тыл — вот вам назначение.

Конечно, это «беспорядок», т. е. человеческое отношение. Но это необходимая поправка к мертвой букве закона. Такие поправки существуют и во Франции, в виде визитных карточек с рекомендациями от лица, имеющего влияние (т. е. от депутата).

Но эти исправления закона там приводят к тому, что, когда по новому закону требуется на заводы с фронта десять специалистов-техников, их высылают немедленно и все они оказываются адвокатами.

Разумеется, поэт, художник, филолог — величины, совершенно не учитываемые с точки зрения европейской экономики, под знаком которой ведется война. Но в области врачевания, которое является величиной очень учитываемой, происходит то же самое, так как это результаты окостеневшего порядка, а вовсе не небрежности.

Армия имеет своих врачей «мажоров», людей невежественных, косных, украшенных многими галунами, знаками отличий и увековеченных Куртелином. Мобилизация, призвав в ряды армии всех способных носить оружие, отдала весь цвет французской медицины, знаменитых хирургов и профессоров под начало «мажорам».

В зависимости от количества галунов, выслуженных в юности при отбывании воинской повинности, профессора оказались помощниками лекарей, а хирурги санитарами и носильщиками.

Я слыхал такой рассказ от очевидца. Происходит операция. Случай редкой трудности. Среди санитаров находится хирург N. N. (не помню его имени — вроде профессора Дуайена). Видя, что неопытным военным лекарям не справиться, он производит вопиющее нарушение дисциплины: выходит из рядов служителей и просит позволить сделать эту операцию ему.

Негодование начальства: «Voyons, la discipline, Sacre nom de Dieu» [«Дисциплина, черт побери!» (фр.)]… По счастливому случаю среди огалуненного начальства был студент — его ученик, который объяснил присутствующим, с кем они имеют дело.

Потому ли, что они сами не знали, как приняться за данную операцию, но на этот раз дисциплина была принесена в жертву здравому смыслу.

Редкий случай. Потому что Франция — страна порядка и всё в ней приносится в жертву букве закона.

Запасные, негодные к строевой службе, большинство которых люди пожилые и с положением, стоящие во главе различных промышленных и торговых предприятий, все призваны, обязаны жить в казармах, подметая дворы, чистя отхожие места или томясь от безделья, между тем как за их отсутствием дела останавливаются, внутренние отправления страны парализуются.

В смысле бюрократического педантизма ни одна страна не может сравниться с Францией. Раз установленный закон блюдется до полной потери смысла, пока не приходит революция и не вышвыривает его за борт вместе с блюстителями. Потому что революция, как и традиция, является нормальным выявлением французского духа. Они не исправляют друг друга. Они сосуществуют. Традиция — это скопидомство. Революция — ее словесный критицизм.

Один литератор, вернувшийся с фронта, мне говорил: «Если послушать, что говорят солдаты, то можно прийти в отчаянье. Общее недовольство правительством и ближайшим начальством. — „Так продолжаться не может: когда будет заключен мир, мы еще с недельку не разойдемся, а наведем там у них порядок… Лучше стать германскими подданными“. — Об офицерах слышишь постоянно: этому только штык в брюхо… Казалось бы, с таким войском нечего и делать. А между тем это только манера выражаться. Так же точно ворчали и наполеоновские „les grognards“ [служаки (фр.)]. А как только дойдет до опасности и до дела — и дисциплина, и единодушие полнейшие».

Для иноплеменца нелегко совместить эти противоречия, уживающиеся во французах самым нормальным образом.

Косная в социальной организации, Франция во всех областях, где нужна изобретательность, являлась страной инициативы. До войны ей принадлежали все первые идеи новых военных изобретений. Но, страна опытов, она предоставляла другим разработку и практическое применение ее мыслей. Слабость вооружения Франции была в многоразличии типов ее оружия, в то время как Германия и Англия, пользуясь ее опытами, строили наиболее удобные типы сериями.

Везде, где нужно разрешить задачу неразрешимую, где нужно мастерство, доведенное до совершенства, — Франция не имеет себе соперников. Казалось бы, что страна с такими внутренними порядками, страна, застигнутая врасплох, как была застигнута войной Франция, страна, в которой крепости вдоль бельгийской границы, считавшиеся первоклассными, как Лилль, оказывались в момент войны деклассированными и разоруженными, страна, столь окаменевшая в своих внутренних отправлениях, должна была неминуемо быть сокрушена немецкой организованностью и предусмотрительностью. И вот, в то время, когда немцы находятся всего в нескольких верстах от Парижа, Франция делает такой неожиданный вольт, что все течение войны и даже способы ее ведения сразу меняются.

Один из секретов Марнской победы в том, что Жоффр в течение трех дней израсходовал все артиллерийские запасы, заготовленные за много лет в предвидении Великой Европейской войны.

После Марны французы оказались в таком же положении, как русские на Карпатах: у них не оставалось ни одного снаряда. Но немцы были разбиты. Жоффр этим гениальным шагом вывел войну из прежнего масштаба и дал ей размах, которого даже германские стратеги не предвидели. Артиллерийский огонь такой силы был теоретически осуществим и раньше, но считался неприменимым ввиду невозможности удовлетворить такому потреблению металла. Марнской битвой война была кинута к новым формам, германские предвидения превзойдены, шансы уравнены вновь и Франция спасена.

Францию приходится принимать со всеми ее несовместимостями. Это свойство гениальных рас. В исступленном горении этих противоречий и лежит ее жизнеспособность.

Впервые опубликовано: Биржевые ведомости. 1916. 19 мая. № 15567, утр. вып. С. 5.

Исходник: http://dugward.ru/library/voloshin/voloshin_francia_i_voyna.html