Франциска Ван-Рузмаль (Консьянс)/ДО

Франциска Ван-Рузмаль
авторъ Хендрик Консьянс, пер. Константин Бальмонт

Оригинал: язык неизвестен, Siska van Roosemael, опубл.: 1844. — Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Сынъ Отечества», № 9, 1852..

Франциска Ван-Рузмаль.

Повѣсть Генриха Консіанса *. ПЕРЕВОДЪ СЪ ФЛАМАНДСКАГО. * Любимца бельгійской публики.

I.
ФЛАМАНДСКІЕ МѢЩАНЕ СТАРАГО ПОКРОЯ И ШАРЛАТАНЫ НОВАГО ПОКОЛѢНІЯ.

Назадъ тому нѣсколько лѣтъ, существовала въ Антверпенѣ, въ одной изъ улицъ, прилегающихъ къ Грёпъ-Керкгофу, очень старая мелочная лавочка, которая, переходя, въ-теченіе болѣе трехъ-сотъ лѣтъ, по наслѣдству отъ отца къ сыну, извѣстна была добрымъ качествомъ своихъ товаровъ и умѣренностію ихъ цѣнъ. Послѣдній хозяинъ этой лавки назывался Гансъ ван-Рузмаль, сынъ Троса, сына Кареля, сына Гаспара ван-Рузмаля; а женатъ онъ былъ на Францискѣ Потъ, изъ рода знаменитаго Питера Пота, имя котораго и понынѣ сохранилось въ названіи трехъ улицъ, называемыхъ Питеръ Потъ-Стратенъ, то-есть: Питера-Пота-улицы.

Супруги эти съ самаго своего дѣтства были воспитаны для жизни трудолюбивой и полезной; безпрерывно занятые небольшой торговлей, они и не заботились, да и не до того имъ было, о такъ-называемыхъ прогресахъ просвѣщенія или, другими словами, имъ некогда было офранцузиться, подобно многимъ другимъ. Платье ихъ, изъ прочной, крѣпкой матеріи, было просто и всегда одного и того же покроя, съ тою только разницею, что будничный нарядъ отличался отъ праздничнаго, и въ особенности отъ наряда, сшитаго для дня Свѣтлаго Христова Воскресенія; послѣдній выходилъ изъ большаго фамильнаго сундука только въ великіе праздники, когда Рузмали шли къ причастію, или когда приглашали ихъ на свадьбу къ какому-нибудь пріятелю. Разумѣется, что эти добрые люди, такъ немодно одѣтые, были очень смѣшны въ глазахъ молодыхъ щеголей, которые гордились тѣмъ, что за нѣсколько пятифранковыхъ монетъ облекались въ новомодное платье; но они ставили это совершенно ни-во-что, припоминая пословицу, что: всякая птица свои пѣсни поетъ, и кто чѣмъ можетъ, тѣмъ хлѣбъ достаетъ. Къ тому же имъ мало были извѣстны свѣтскіе обычаи; они и не знали, что люди comme il faut не обѣдаютъ уже при дневномъ свѣтѣ, но держась стариннаго обычая, садились за столъ ровно въ полдень. Можно было еще упрекнуть ихъ и во многихъ другихъ причудахъ; напримѣръ, они не понимали ни слова по-французски, и упорно отрицали необходимость этого языка. При всемъ томъ они были трудолюбивы, бережливы, полны кротости и смиренія; по своему фламандскому простодушію, они были убѣждены, что лучше ежедневно откладывать въ сторону по нѣскольку честнымъ образомъ пріобрѣтенныхъ штиверовъ, чѣмъ нажить, посредствомъ обмана и хитросплетеній, въ короткое время, какъ бы волшебствомъ, огромное богатство, чтобъ послѣ всѣ таращили глаза и кричали: Откуда крысѣ;^[1] досталось сокровище?…

Словомъ, супруги Рузмаль были фламандскіе мѣщане стариннаго покроя.

У Ганса ван-Рузмаля была дочь, которую звали, какъ и мать ея, Франциской; ей едва исполнилось пятнадцать лѣтъ; она была граціозна, стройна, имѣла прелестную талію, прекрасное лицо, русые волосы и голубые глаза; она была красавица самой чистой брабантской крови. Ей дано было воспитаніе, какое получаютъ въ публичныхъ школахъ малолѣтныхъ дѣвицъ и — больше ничего, то-есть, она выучила почти основательно свой родной языкъ, умѣла немного вычислять, и знала всѣ тѣ ручныя работы, безъ которыхъ добрая мѣщанка не можетъ обойтись, хотя бы только для того, чтобъ — гдѣ коснется по хозяйству — знать что-нибудь больше своей служанки. Въ ней была вся простота ея родителей: она была набожна, послушна, обходительна, нелѣнива, нелегкомысленна, безъ малѣйшаго проблеска собственной воли; словомъ, она была вполнѣ способна поддержать, вмѣстѣ съ человѣкомъ, за котораго выйдетъ, праводушіе и честь родительскаго дома, и надолго продлить благоденствіе и знаменитость старой мелочной лавки.

Отчего же эта столѣтняя лавка заперта нынче? Какой превратностью судьбы кинуты на-дняхъ въ рынокъ барышниковъ боченки, табачныя банки, стклянки и бокалы ван-Рузмалей?… Читайте, и узнаете.

Во-первыхъ, должно вамъ сказать, что по сосѣдству почтенныхъ лавочниковъ жилъ сапожный мастеръ, искренній другъ Ганса Рузмаля, съ которымъ онъ всякое воскресенье ходилъ гулять по окрестностямъ Стинбруга, проводилъ вечера въ какой-нибудь скромной игрѣ, словно съ роднымъ братомъ; и сапожникъ не могъ находить удовольствія тамъ гдѣ, не было лавочника. Несмотря на эту привязанность, отношенія ихъ измѣнились по одному странному случаю.

У сапожника было маленькое состояніе, а наконецъ, съ помощію бережливости, завелся и собственный домъ. Въ то время какъ Гансъ Рузмаль лежалъ въ постели и страдалъ лихорадкой, сапожникъ выломалъ въ своемъ домѣ два окна, выходившія на улицу, и пристроилъ нѣчто въ родѣ фонаря, что придало дому его болѣе щегольскій видъ. На стеклахъ фонаря велѣлъ онъ яркими цвѣтами изобразить французскія вычуры, а въ срединѣ ихъ написалъ на французскомъ языкѣ:

Сапоги безъ швовъ, магазинъ парижскихъ сапоговъ и башмаковъ.

Это была просто выдумка, потому-что ему и въ голову не приходило производитъ обувь по какому-либо новому манеру. Немного пониже, на стеклахъ выступа изображенъ былъ яркими цвѣтами человѣкъ, рукою заслоняющій себѣ глаза, какъ бы ослѣпленные отраженіемъ солнца на ярко лакированномъ сапогѣ, и внизу этого образцоваго шарлатанства было написано:

Настоящая англійская вакса.

Опять обманъ: вакса была у него все таже, которую онъ самъ стряпалъ; вся разница заключалась только въ томъ, что теперь покупатели платили вчетверо дороже прежняго… за ту же ваксу. Наконецъ, по угламъ окна были слѣдующія надписи:

Башмаки изъ каучука, мыльная пудра, пробочныя подошвы, и тому подобное.

Едва оправясь отъ лихорадки, лавочникъ Гансъ Рузмаль вышелъ въ первый разъ на чистый воздуха., и взоръ его былъ пораженъ новою вывѣскою сапожника. Какъ-будто бы не понимая, во снѣ ли это ему видится, или на яву, онъ вдругъ остановился, протеръ себѣ глаза, и съ удивленіемъ осмотрѣлъ одинъ за другимъ всѣ дома по той сторонѣ улицы, осмотрѣлъ ихъ, словно совершенно чужой, заблудившійся въ городѣ человѣкъ.

— Что же это такое? подумалъ онъ про себя. Нѣтъ, нѣтъ, это не Спиналя лавка! Неужели онъ перебрался, не увѣдомивъ меня?… Это какой-нибудь плутъ вывѣсилъ свои ярмарочныя штуки, чтобъ пустить добрыми, людямъ пыль въ глаза, и ускользнуть потомъ отъ своихъ заимодавцевъ, когда, какъ говорится,. понабьетъ карманы. По какъ, братъ-сосѣдъ, не хитри, меня этимъ не поймаешь!

Между-тѣмъ какъ Гансъ Рузмаль разсуждалъ такимъ-образомъ, какой-то господинъ вышелъ отъ сапожника и остановился у порога. Онъ былъ щегольски одѣтъ въ пальто шотландской матеріи, въ панталонахъ шоколатнаго цвѣта, отъ которыхъ рѣзко отдѣлялся жилетъ ослѣпительной бѣлизны, украшенный цѣпочкой, чуть-ли не золотой; густыя, чорныя, лоснящіяся бакенбарды обрамливали его лицо; волосы на головѣ были завиты по модѣ; словомъ — вся его особа походила на одну изъ тѣхъ восковыхъ фигуръ, какія украшаютъ окна парикмахеровъ.

— А! а! подумалъ ван-Рузмаль: вотъ онъ живьемъ, нашъ пройдоха! Истинно грѣшно такому прекрасному молодому человѣку пускаться въ такія дѣла!…

Не успѣлъ лавочникъ опомниться, какъ щеголь подошелъ къ нему, и дружески потрепавъ его по плечу, сказалъ:

— Вотъ ты и совсѣмъ поправился, пріятель ван-Рузмаль?

Озадаченный добрякъ, узнавъ голосъ Сннналя, отступилъ на два шага, осмотрѣлъ пріятеля съ ногъ до головы и простодушно вскричалъ:

— Какъ ты разодѣлся! Что ты, не выигралъ ли важный кушъ въ лотереѣ, или не получилъ ли большое наслѣдство? Хвала Всевышнему! Передъ Богомъ, желаю тебѣ всѣхъ благъ. Но…. странно! Я и теперь готовъ хоть побожиться, что прежде волосы у тебя были рыжіе….

Спиналь улыбнулся съ насмѣшливымъ сожалѣніемъ, и отвѣчалъ съ тою граціозною небрежностью, которую французскіе приказчики и парикмахеры называютъ нынче шикомъ:

— Рузмаль, не наживешь ты себѣ, пріятель мой, состоянія, какъ погляжу я на тебя. Не тѣ, братецъ, нынѣ времена: безъ приманки не поймаешь птицы. Неужто ты не знаешь старой пословицы: товаръ лицомъ продается? Нашъ братъ фламандецъ посѣдѣетъ въ трудахъ, а не въ состояніи сказать на старости лѣтъ: «я заправилъ свои дѣла!» Ты слишкомъ упрямъ, любезный другъ Рузмаль; ты хочешь, чтобъ кожа была хорошая, работа прочная, и цѣна небольшая! Этакъ, братецъ ты мой, нельзя. Посмотри-ка на Францію! У нея намъ надобно поучиться: что мѣсяцъ, то пара сапогъ, сошьешь ихъ кое-какъ, а деньги славныя берешь!

На Рузмаля нашелъ столбнякъ; онъ все еще не вѣрилъ, что это происходитъ на яву; въ ушахъ его шумѣли странныя рѣчи…. Онъ готовъ былъ думать, что Спиналь помѣшался.

— Но… сказалъ онъ вдругъ, прерывая его рѣчь: я однако слышалъ, что легкомысленные проказники, налетающіе къ намъ изъ Франціи, часто забываютъ разсчитаться съ нашимъ братомъ. Совѣтую тебѣ быть поосторожнѣе. У меня самаго записано красными чернилами нѣсколько такихъ болтуновъ, на которыхъ плохая надежда. Помни пословицу: нужна шерсть, такъ садись, да стриги, а не надѣйся, что она сама отпадетъ.

— Бабьи сказки, любезнѣйшій другъ! сказалъ сапожникъ. Мы поговоримъ объ этомъ года черезъ два или три, если приведетъ Господь, и тогда ясно увидимъ, кто изъ насъ двоихъ лучше устроитъ свои дѣла. Сынъ мой Жюль, теперь въ Парижѣ, учится своему ремеслу. Онъ ловкій малый, въ немъ будетъ толкъ!

— Кто такой, говоришь ты, въ Парижѣ? Жюль!.. Какой Жюль?… Я, кажется, одинъ былъ крестнымъ отцомъ твоего единственнаго сына, и имя ему, какъ и мнѣ, Гансъ?

— Конечно, онъ Гансомъ былъ; только это имя онъ перемѣнилъ и прозывается теперь Жюлемь…. Это пофешьонебльнѣй! Дочь же нашу, вышедшую на-дняхъ изъ пансіона, зовемъ мы Гортензіей. Я это говорю тебѣ только для того, чтобъ ты не сталъ передъ моими покупателями называть ихъ по-привычкѣ Гансомъ и Терезой.

Болѣе и болѣе озадачиваемый словами пріятеля, Гансъ Рузмаль покачалъ головою; смотрѣлъ то на надписи, блестѣвшія надъ лавкой пріятеля, то на странную пестроту его наряда, и наконецъ сказалъ насмѣшливо:

— Не думаю, мастеръ Спиналь, чтобъ ты въ этомъ случаѣ поступилъ разсудительно. Приходилось мнѣ видѣть хорошо обутыхъ людей, которые подъ-конецъ ходили босикомъ. Но во-всякомъ-случаѣ, каждый — господинъ въ своемъ домѣ; это не мое дѣло, такъ и перестанемъ объ немъ говорить. Затѣмъ прощай, проговорилъ печально Рузмаль, и ушелъ, оставивъ офранцузившагося сапожника на улицѣ.

Нѣсколько дней спустя, Спиналь пришелъ къ лавочнику, и, описавъ ему, не жалѣя ни хвастовства, ни лжи, счастливый успѣхъ въ своихъ дѣлахъ, свелъ разговоръ на значительный запасъ кожъ, который онъ намѣревался купить у одного знакомаго ему кожевника, нуждавшагося въ деньгахъ. Онъ называлъ это блистательнымъ дѣломъ, и умѣлъ такъ ловко распорядиться, что лавочникъ, въ простодушной своей къ нему довѣренности и по дружбѣ, ссудилъ его пятью стами флориновъ на три мѣсяца. Пользуясь случаемъ, ван-Рузмаль далъ тутъ же снять съ себя мѣрку для пары башмаковъ, которые, къ немалому своему удивленію, получилъ на другой же день.

Башмаки черезь недѣлю лопнули у самой подошвы; вмѣсто же пяти сотъ флориновъ, Рузмаль получилъ чрезъ три мѣсяца новыя обѣщанія и увѣренія въ успѣшномъ ходѣ дѣлъ.

Это послѣднее обстоятельство было поводомъ къ разрыву между двумя сосѣдями, и они съ-тѣхъ поръ не ходили другъ къ другу. Дѣти же ихъ, неучаствовавшіе нисколько въ этой размолвкѣ, продолжали, по обыкновенію, видѣться ежедневно.

II.
КАКЪ СОВѢЩАНІЕ БЫВАЕТЪ ЧАСТО ПОЛЕЗНО.

Съ-тѣхъ-поръ, какъ дочь Спиналя вышла изъ пансіона, Франциска ван-Рузмаль много утратила своего невиннаго простодушія. Слишкомъ часто видѣла она, какъ у конторки башмачнаго магазина, офранцузившаяся молодежь грубыми своими любезностями льстила самолюбію ея подруги, и какъ та умѣла, съ приправою жеманства и примигиваній, отвѣчать имъ на прекрасномъ французскомъ языкѣ, столь ловко приспособленномъ къ сношеніями" этого рода. Слишкомъ еще непорочная, чтобъ понимать что-нибудь въ томъ непристойномъ безчинствѣ, которое кроется иногда подъ притворными словами любви, она вся краснѣла отъ стыда, когда какой-нибудь волокита заговаривалъ съ нею ломаннымъ французскимъ языкомъ; она не могла отвѣчать ему такъ непринужденно, какъ ея подруга. Вслѣдствіе этого, стала она каждый день приступать къ матери, чтобы та отдала и ее въ пансіонъ. Фрау ван-Рузмаль, сердечно любившая дочь свою, не безъ зависти видѣла, что Гортензія или Тереза Спиналь, несмотря на то, что была очень нехороша собою, привлекала взоры всѣхъ, тогда какъ бѣдная ея Франциска играла ужасно простую роль передъ щеголеватой дочерью сапожнаго мастера; побуждаемая суетностью, она разсудила, что даже неприлично оставлять единственную дочь въ униженномъ состояніи передъ дѣвушкой, которая никакъ не стоила ея. Толкуя нѣсколько мѣсяцевъ все одно и тоже мужу, она подвинула дѣло впередъ. Рѣшено было отослать Франциску въ какой-нибудь пансіонъ; но прежде окончательнаго рѣшенія, позвать стараго доктора Пелькманса, и узнать его мнѣніе насчетъ столь важнаго вопроса.

Докторъ Пелькмансъ былъ у нихъ человѣкъ домашній, точно также какъ и отецъ его былъ домашнимъ другомъ покойныхъ ван-Рузмалей. Много разъ помогалъ онъ лавочнику мудрыми совѣтами, выпутываться изъ бѣды въ важныхъ дѣлахъ; но особенно былъ онъ дорогъ старикамъ тѣмъ, что дважды, вовремя эпидемій и недавно еще въ холеру, спасъ Франциску почти отъ вѣрной смерти. Въ признательности своей, они положили, что докторъ пріобрѣлъ этимъ право рѣшенія будущности ея, и вслѣдствіе этого они ничего не рѣшали на ея счетъ, не испросивъ его совѣта; и надобно сказать, что, дѣйствуя такимъ-образомъ, они поступали прекрасно, потому-что старый Пелькмансъ былъ человѣкъ разумный и просвѣщенный, зналъ совершенно ходъ дѣлъ въ этомъ мірѣ, и не пропускалъ ничего, не изслѣдовавъ, не разсмотрѣвъ дѣла основательно и съ истинно-фламандскимъ благоразуміемъ.

Въ назначенный для совѣщанія день, докторъ сидѣлъ съ отцомъ и матерью въ залавкѣ; ван-Рузмалъ началъ совѣщаніе слѣдующими словами:

— Докторъ Пелькмансъ, жена моя непремѣнно хочетъ отослать Франциску во французскій пансіонъ. Что касается до меня, то я долго противился этому, но слезы дочери поколебали наконецъ мою твердость.

— Во французскій пансіонъ? спросилъ удивленный докторъ: въ пансіонъ! и еще во французскій! Мнѣ кажется, что въ нашемъ городѣ нѣтъ недостатка въ хорошихъ школахъ, и тутъ можно намъ, по-крайней-мѣрѣ, наблюдать ежедневно, чтобъ овечки наши не заблудились.

— Ахъ, Господи! Чему можно научиться въ этихъ городскихъ школахъ? вскричала мать, засмѣявшись съ презрѣніемъ: — вязать чулки, шить, мѣтить бѣлье и кроить рубашки, да фламандскому языку, на которомъ всѣ говорятъ и безъ того!… Посмотрите на дочь Спиналя: была настоящій чурбанъ до отдачи въ пансіонъ, а вышла барышней; говорить по-французски, всѣ молодые порядочные люди увиваются около нея и домагаются руки ея…. выбирай только, если хочетъ составить себѣ счастіе!

Докторъ поднялъ плечи и грустно покачалъ головой.

— Очень мнѣ прискорбно, любезная ван-Рузмаль, слышать отъ васъ подобныя рѣчи. Не знаю, какой злой духъ вселилъ это въ васъ и исказилъ вамъ обыкновенный здравый смыслъ. Господчики эти, о которыхъ вы мнѣ говорите, повидимому, какіе-нибудь подмастерья, приказчики, какіе-нибудь странствующіе комедіанты или писаришки безъ мѣста, которые жужжатъ у конторки, около дѣвицъ, какъ мухи вокругъ сахарной головы. Знаю я Гортензію Спиналь, и могу вамъ сказать одно только, что я отдалъ бы все, что имѣю, еслибъ на то пошло, чтобы не допустить Франциску до малѣйшаго сходства съ нею! Неужели вамъ хочется совратить ее съ пути религіи, добраго образа жизни и Фламандской простоты, и сдѣлать изъ нея легкомысленную и безстыдную кокетку? Берегитесь! Совѣты мои останутся, быть-можетъ, безъ пользы, но я предсказываю, что вы будете сожалѣть, если рѣшитесь на подобную неосторожность….

Строгія слова доктора произвели, казалось, на обоихъ супруговъ совершенно различное дѣйствіе. Однако оба они улыбались: отецъ потому-что былъ самъ не свой отъ радости, когда увидѣлъ, что докторъ былъ одного съ нимъ мнѣнія; мать улыбалась презрительно — отъ досады. Не оставляя однакожъ надежды, она возразила:

— Докторъ, докторъ, вы слишкомъ далеко заходите! Знаю я, что вы давнишній врагъ всего французскаго; но вѣдь мы люди старинные: нынѣ не то, что было прежде.

— Фрау ван-Рузмаль, сказалъ докторъ: вамъ неугодно понять меня. Мнѣ и на мысль никогда не приходило мѣшать кому-бы то ни было учиться иностранному языку, и примѣръ недалеко: сынъ мой Людовикъ теперь въ университетѣ. Развѣ онъ не знаетъ по-французски, какъ и всякой другой? Получше, я думаю, этихъ молодыхъ вѣтренниковъ, сбивающихъ съ ума Терезу Спиналь. и поражающихъ васъ своимъ фальшивымъ лоскомъ! Что вы такъ на меня смотрите? Повторяю вамъ: они невѣжды. Что они знаютъ? Нѣсколько фразъ уличнаго французскаго языка, который они еще въ добавокъ немилосердно искажаютъ; почти получше знаютъ они и свой родной языкъ; коснитесь же наукъ, самыхъ полезныхъ, такъ даже имя ихъ едва имъ извѣстно. Все ихъ знаніе состоитъ только въ томъ, что они умѣютъ придать себѣ видъ французовъ, бросая на вѣтеръ пустыя слова, схваченныя ими тамъ и сямъ, въ журналахъ, или во вздорныхъ, нелѣпыхъ романахъ. Вотъ эту-то болтовню, безсмысленную и пустую, какъ самый умъ ихъ, они и силятся выдать передъ невѣждами за утонченное образованіе!.. Но вы меня разгорячили, и мы слишкомъ удалились отъ нашего предмета. Повторяю вамъ, надобно умѣть взяться за это дѣло; выслушайте меня внимательно. Конечно, есть хорошіе пансіоны для дѣвицъ, по дурныхъ гораздо больше. Хорошіе тѣ, гдѣ начальницы, понимая всю святость своихъ обязанностей, имѣютъ цѣль полезную: гдѣ не придаютъ молодымъ особамъ нѣкоторый свѣтскій лоскъ, жертвуя для него скромностію и часто набожностію; гдѣ безпрестанно наблюдаютъ, чтобъ не вкралась отрава дурныхъ нравовъ; гдѣ одолѣваютъ праздность и изгоняютъ вѣтренность; гдѣ цѣнятъ всѣ добрыя качества, проистекающія изъ любви къ отечеству; гдѣ знаютъ, сколь опасно подвергать непорочное еще существо вліянію постороннему; гдѣ, однимъ-словомъ, имѣютъ цѣлью образовывать хорошихъ хозяекъ дома, а не куколъ, какія видимъ мы у модистокъ. — Если вы намѣрены отдать Франциску въ одинъ изъ такихъ пансіоновъ, то я конечно не только не скажу ничего противъ этого, но напротивъ искренно порадуюсь. Все будетъ зависѣть отъ выбора, который вы сдѣлаете. Иностранные пансіоны, большею частію, гнѣзда гибели и безнравственности, мнѣ очень хорошо извѣстны; однако легко найти и хорошіе, только надобно поискать. Ежели угодно, я могу вамъ указать на одинъ изъ нихъ, напримѣръ, пансіонъ X…

— Ну да! пансіонъ X… вскричала мать: я такъ и думала. Нѣтъ, нѣтъ, наша Франциска можетъ столько пріобрѣсть и дома. Взгляните на Анну ван-Стратенъ; она была отдана въ этотъ пансіонъ, и черезъ три года вышла оттуда точно такою же, какъ и поступила. Она добрая и честная дѣвушка, это правда; говорятъ что она очень свѣдуща во всемъ, что касается до хозяйства. Прекрасное дѣло! какъ-будто этому нельзя научиться вездѣ! Нѣтъ нужды для этого отдавать въ пансіонъ.

— Для чего жъ отдавать въ пансіонъ, матушка ван-Рузмаль? Впрочемъ я понимаю васъ: для того, чтобъ изучить тамъ прекрасныя Французскія манеры, и сдѣлаться, подобно Гортензіи Спиналь, вѣтренницею и кокеткою? чтобъ научиться одѣваться выше своего состоянія, умѣть разрядиться модной куклой, и болтать безъ умолку, не такъ ли?

— Однако, докторъ, замѣтилъ отецъ: если дѣйствительно большая часть пансіоновъ во Франціи такъ пагубны для дѣтей, то зачѣмъ же другіе отсылаютъ въ нихъ всѣхъ своихъ дѣтей?

— Поймите это хорошенько, друзья мои! возразилъ старикъ докторъ Пелькмансъ еще серьезнѣе прежняго. Каждый отецъ имѣетъ свой образъ мыслей, свои особенные нравы. Воспитаніе, которое даютъ молодымъ дѣвицамъ въ подобныхъ заведеніяхъ, состоитъ главное въ томъ, чтобъ вбивать въ голову дочери сапожника и дочери мясника такія понятія, какія несообразны ея" ихъ званіемъ. Вотъ что пагубно въ этомъ воспитаніи! Вотъ какъ разрушаются всѣ основы обществъ. Нѣтъ дѣвушки, которая не желала бы сдѣлаться барышней; но за мелочнымъ тщеславіемъ слѣдуетъ праздность, безразсудныя издержки, безпутство, а часто еще и хуже этого. Этакъ образовываютъ тьму кокетокъ на французскій ладъ, по трудолюбивыхъ хозяекъ, вѣрно сохраняющихъ фламандскіе нравы — ни одной.

При этихъ словахъ, отецъ ван-Рузмаль вскочилъ со стула и рѣшительно сказалъ:

— Довольно, довольно, докторъ, вы слишкомъ добры, говоря такъ долго объ этомъ предметѣ: Вы справедливы, и Франциска поступить въ пансіонъ X…. или останется дома, пока я у себя господинъ. — Надоѣли мнѣ всѣ этимъ французскимъ языкомъ! Не скажетъ ли иной, пожалуй, что мы скоро почувствуемъ во всемъ недостатокъ, потому лишь, что говоримъ на одномъ только своемъ родномъ языкѣ. Я говорю, что нужно быть довольнымъ тѣмъ, что имѣешь, и по моему мнѣнію, тотъ глупъ, кто лучшаго желаетъ. Словомъ, безъ дальнихъ разговоровъ, Франциска останется дома.

Но храбрецъ ошибся въ разсчетахъ; не успѣлъ онъ кончить, какъ жена вскричала съ досадой:

— Боже мой! не торопись, ван-Рузмаль. Ты, кажется мнѣ, слишкомъ расходился сегодня. Совѣтую тебѣ, любезный муженекъ, присѣсть и не портить крови. Скажите же мнѣ докторъ, что тутъ дурнаго, еслибы Франциска была такъ же хорошо воспитана и звала бы французскій языкъ такъ же хорошо, какъ и дочь какого-нибудь дворянина; неужели отъ этого она будетъ стоить хоть на-волосъ менѣе, чѣмъ теперь?

Докторъ легко понялъ изъ этого вопроса, что передъ нимъ лежало рѣшеніе окончательное, и что мало всѣхъ его доводовъ дли одолѣнія женскаго упрямства. Итакъ онъ перемѣнилъ тонъ, придавъ своему голосу еще большую суровость:

— Ничего дурнаго нѣтъ, если въ вашемъ пансіонѣ, Франциска пріобрѣтетъ только хорошія манеры и полезныя познанія; но извѣстно ли вамъ, фрау Рузмаль, чему научаются иногда молодыя дѣвицы въ нашихъ заведеніяхъ? Говорить ли? Выслушайте же эти печальныя истины: тамъ научаются онѣ французскому языку, — это очень хорошо; но съ языкомъ пріобрѣтаютъ также и всѣ тѣ уловочки, которыя французы поощряютъ въ женщинахъ, хотя сами первые готовы поднять ихъ на смѣхъ; напримѣръ, какъ можно обойтись безъ жеманства, безъ примигиваній, и не кусать себѣ губки, чтобъ казаться любезнѣе и прекраснѣе; къ несчастно, тамъ же губятъ время на вздоръ, на примѣръ какъ употреблять всякаго рода помаду, убирать волосы à la neige, en tire-bouchons или à la chinoise; какъ наряжаться въ бальное платье и въ городской нарядъ; какъ должно кланяться. Тамъ выучиваютъ онѣ нелѣпыя пѣсенки, которыя, подъ именемъ романсовъ, преждевременно пробуждаютъ въ нихъ дурныя мысли, и молодая еще неопытная дѣвица узнаетъ слова и дѣла, которыхъ ей не должно еще и знать; однимъ-словомъ, пѣсни, скрывающія въ золотой своей оберткѣ одинъ только ядъ безнравственности и безстыдства. Развѣ такія познанія приличны христіанкѣ, дочери честнаго мѣщанина?

Здѣсь не безъ удовольствія замѣтилъ докторъ, что слова его произвели глубокое впечатлѣніе на обоихъ его слушателей. Они смотрѣли ему въ глаза, и — ни слова ни тотъ, ни другая, какъ бы приведенные въ ужасъ строгимъ голосомъ почтеннаго собесѣдника. Желая рѣшительно исторгнуть изъ непремѣнной, по его мнѣнію, гибели дитя, которое онъ неменѣе ихъ любилъ, онъ продолжалъ съ большею силой.

— И нужно ли говорить, что. — въ-слѣдствіе такого ранняго развитія чувствъ любви, дѣлающагося тѣмъ ненасытнѣе, чѣмъ оно ненатуральнѣе, — сердце молодой несчастной дѣвушки становится сухо и пусто. Родители въ ихъ глазахъ не что-иное, какъ старики брюзгливые, скупые, скряги съ того свѣта. Выйдя замужъ, онѣ ненавидятъ, какъ помѣху въ радостяхъ, какъ врага своихъ удовольствій, человѣка, непохожаго на тѣхъ щеголей или мечтателей, какихъ создали онѣ въ своемъ воображеніи; онѣ не могутъ искренно любить своихъ мужей, и — счастливы еще, если не кончатъ погрѣшеніемъ противъ супружеской вѣрности и пренебреженіемъ самыхъ основныхъ правилъ. Посмотрите на Гортензію Спиналь; что это, какъ не отъявленная кокетка, которая, то перемигиваясь, то нѣжничая съ полсотнею молодыхъ безчинниковъ, жадно выслушиваетъ нелѣпую ихъ болтовню, и ежедневно слышать то, отчего покраснѣлъ бы и я съ моими морщинами и сѣдиною? Безстыдница, замаравшая уже свою репутацію! Чѣмъ же все это кончится? Ужели думаете, что она будетъ когда-либо выгодно пристроена, какъ вы сейчасъ говорили? Нѣтъ, нѣтъ, она не перестанетъ играть огнемъ, пока не обожжется, и тогда пройдетъ уже время рѣзвиться да смѣяться: презираемая, посрамленная всѣми, увидитъ она себя обреченною влачить въ слезахъ остальные дни свои, и сожалѣть, но поздно — объ утратѣ чести, невозвратно запятнанной позоромъ. Неужели, друзья мои, такую же судьбу вы хотите составить вашей единственной дочери, вашей доброй Францискѣ! Да какъ осмѣлитесь вы предстать передъ Богомъ, подвергнувъ такой опасности счастіе и невинность своей дочери, изъ суетной цѣли поддѣлаться подъ сомнительные нравы, которыхъ ваши земляки ищутъ въ чужой землѣ! Неужели вы такъ же хотите приготовить вашей дочери жизнь горя и раскаянія, и видѣть у нея кровавыя слезы, за счастіе, навсегда погибшее? Заклинаю васъ, скажите; — нѣтъ!

При этихъ словахъ ван-Рузмаль залился слезами. Онъ хотѣлъ говорить, но не могъ, такъ былъ онъ пораженъ и смущенъ ужасными картинами, въ какихъ прошла вередъ его глазами вся предполагаемая судьба милой его Франциски. Наконецъ онъ всталъ и схватилъ руку доктора.

— Благодарю, благодарю, мой другъ, вскричалъ онъ: ваши мудрые совѣты будутъ исполнены, клянусь вамъ! Я теперь ясно понимаю, что моей женѣ хотѣлось отослать Франциску въ тотъ пансіонъ, гдѣ была Гортензія Спиналь, — и слышать объ этотъ не хочу, понимаешь ли, жена? Помни же это, или я докажу, что твоимъ прихотямъ будетъ конецъ, когда я захочу.

Старуха Рузмаль поняла изъ словъ мужа, что онъ не шутитъ, и отвѣчала спокойно:

— Ну хорошо, хорошо, не станемъ говорить объ этомъ; нечего тутъ выть: Франциска останется дома; тебѣ нужно теперь обсудить, что ты намѣренъ изъ нея сдѣлать.

Эти послѣднія слова немного опечалили доктора; ему нетрудно было видѣть, что старуха не измѣнила своихъ мыслей и что она станетъ съ-этихъ-поръ искать другихъ хитростей, чтобы привести въ исполненіе свое опасное предначертаніе. Но онъ еще все думалъ, что его рѣчи произведутъ хорошее дѣйствіе на супруговъ, и простился съ ними, полу-утѣшенный, полу-недовольный.

Почти черезъ три мѣсяца послѣ этой сцены, въ одинъ день докторъ увидѣлъ идущаго къ нему ван-Рузмаля. Бѣднякъ былъ угрюмѣе обыкновеннаго, и противъ привычки, шелъ очень медленно, какъ-точно онъ только что оправился отъ какой-нибудь трудной болѣзни. Старикъ Пелькмансъ подошелъ къ нему, схватилъ его за руку, пощупалъ пульсъ и сказалъ:

— Все хорошо у васъ, надѣюсь; по пульсу какъ-будто что-то неладно — необыкновенно бьется. Что-же такое, кумъ?

Ван-Рузмаль поднялъ глаза и вздохнулъ.

— Франциска отправилась въ пансіонъ, сказалъ онъ.

— Тутъ нечего такъ печалиться. А въ какой пансіонъ вы ее отослали?

— Туда, гдѣ была Гортензія Спиналь. Не сердитесь на меня, мой добрый докторъ Пелькмансъ, — это не моя вина; вотъ болѣе двухъ мѣсяцевъ, какъ бѣда впуталась въ мое семейство, — пришлось уступить. Что дѣлать? Силъ не хватило переносить злой нравъ, слезы да хныканье и матери и дочери. Я увѣренъ, что отъ всего этого съ меня спало, по-крайней-мѣрѣ, добрыхъ десятъ фунтовъ.

Грустное впечатлѣніе изобразилось въ чертахъ доктора. Онъ пожалѣлъ о своемъ другѣ и сказалъ ему съ улыбкой:

— Другъ мой, ван-Рузмаль, отъ древнихъ Грековъ дошло до насъ описаніе необыкновеннаго человѣка, котораго называли они Геркулесомъ. Этотъ герой, по словамъ ихъ, совершалъ гигантскіе подвиги: раздвигалъ горы, останавливалъ теченіе рѣкъ, свертывалъ шеи у дикихъ быковъ, душилъ змѣй какъ цыплятъ и — Богъ знаетъ чего не дѣлалъ онъ! Говорятъ даже, что однажды, для забавы, срубилъ у дракона однимъ ударомъ семь головъ, но чтобъ — во всю свою жизнь, столь обильную великими дѣлами, — могъ онъ одолѣть хоть одну женскую голову, — этого они не смѣли сказать изъ опасенія, что имъ никто не повѣритъ. Итакъ утѣшьтесь. Я изображалъ вещи въ худшемъ видѣ, съ тѣмъ единственнымъ намѣреніемъ, чтобъ напугать васъ; онѣ вѣроятно пойдутъ лучше, чѣмъ мы думали; но во всякомъ случаѣ пусть Франциска васъ навѣщаетъ разъ или два въ годъ; мы всегда успѣемъ пресѣчь зло въ самомъ его корнѣ — если только оно будетъ.

Старикъ ван-Рузмаль совершенно утѣшился, улыбнулся съ видомъ довольнаго человѣка, и пожавъ доктору руку, продолжалъ свой путь, какъ человѣкъ, котораго облегчили отъ тяжелой ноши.

III.
HE ДОЛЖНО ЗАНОСИТЬСЯ СЛИШКОМЪ ВЫСОКО, ЧТОБЫ НЕ ПРИШЛОСЬ УПАСТЬ СЛИШКОМЪ НИЗКО.

Франциска вступила въ пансіонъ въ самомъ опрятномъ нарядѣ мѣщаночки; ея сундучекъ былъ плотно набить новенькимъ бѣльемъ; но прошло лишь нѣсколько дней отъ дня ея поступленія, какъ она уже начала, подъ разными предлогами, въ самыхъ красивыхъ выраженіяхъ, писать къ родителямъ и просить у нихъ денегъ. Вотъ какъ написано было первое письмо:

«Дорогая и милая маменька,

Я одѣта всѣхъ хуже въ пансіонѣ. Прочія дѣвицы смѣются надо мною, и говорятъ, что я, должно быть, просто какая-нибудь мужичка. Я все только плачу, мнѣ очень грустно и я вѣрно захвораю, маменька, если вы не сжалитесь надъ вашей бѣдной Франциской. Дочь парикмахера, который приходитъ брить папашу, тоже здѣсь въ пансіонѣ; у нея все прекрасныя шелковыя платья, какъ и у прочихъ дѣвицъ; одна только я хожу въ ситцевомъ платьецѣ; у меня нѣтъ пи шляпокъ, пи ботинокъ, такъ что я хожу всегда потупивъ отъ стыда голову, какъ какая-нибудь нищая, и не смѣю поднять глазъ; я становлюсь блѣдною, худою, и навѣрно слягу въ постель, милая маменька, если мнѣ придется еще долѣе такъ оставаться самымъ жалкимъ существомъ въ этомъ пансіонѣ. Я учу уже Телемака и такіе оказываю успѣхи въ танцахъ, что прочія дѣвицы мнѣ завидуютъ.

Свидѣтельствую папенькѣ тысячу ласокъ

Ваша вѣрная до гроба
Евдокія ванъ Рузмаль

Фрау Рузмаль не смѣла показать мужу этого письма. Ясно видѣла она, что въ этихъ жалобахъ заключались, такъ-сказать, предзнаменованія всѣхъ бѣдъ, предсказанныхъ докторомъ Пелькмансомъ. Въ нихъ господствовала уже нѣкоторая вѣтренность; послѣдняя фраза взята, кажется, изъ какого-то любовнаго романа; старуха по-пусту ломала голову, стараясь объяснить себѣ слово Евдокія, и приняла его наконецъ за переводъ имени Франциска на французскій языкъ. По чувству состраданія, или, лучше сказать, по слабости материнской, послала она дочери денегъ больше, чѣмъ та ожидала. Это повторялось нѣсколько разъ. Франциска владѣла уже искусствомъ изобрѣтать маленькіе обманы, способствующіе, какъ говорится, выражать до капли дѣтскую любовь. Читатель удивится, быть-можетъ, такой быстрой перемѣнѣ; но молодая дѣвушка владѣла уже не сама собою: среди подругъ она имѣла по менѣе ста наставницъ, которыя учили ее и словомъ и примѣромъ. О! съ этой блистательной стороны воспитанія, ей истинно ни въ чемъ не было недостатка. Въ исходѣ перваго мѣсяца у ней было шелковое платье съ гладкой таліей: это было тогда въ большой модѣ; на другой мѣсяцъ, атласная шляпка съ цвѣтами; на третій, зонтикъ; на четвертый платье, очень открытое. Съ пятаго мѣсяца она употребляла уже помады и миндальное молоко, и гдѣ то была запрятана у ней шкатулочка, въ которую по временамъ она опускала пальцы и нагло пачкала румянами свои свѣжія щеки, собственно только для того, чтобъ попробовать, хорошо ли шли къ ней румяна. Благопристойно ли такое воспитаніе и прилично ли оно дочери мѣщанина?

Между-тѣмъ быстро подвигался къ концу и шестой мѣсяцъ, а это было именно время первыхъ вакансій. Что скажетъ докторъ Пелькмансъ, когда увидитъ Франциску въ пышныхъ платьяхъ, съ опрысканной духами головкой, съ этимъ жеманнымъ ротикомъ, вѣчно улыбающимся съ намѣреніемъ выказать зубы? Опытный глазъ его постигнетъ это женское сердце, и откроетъ въ немъ заразу, пустившую уже свои ростки. Не было никакого сомнѣнія, чтобъ она» могъ ошибиться; но при самомъ отправленіи Франциски изъ пансіона, мать шепнула ей на ухо слѣдующее:

— Главное смотри, Франциска, не будь недогадлива на первый разъ своего отпуска: не гордись, не жеманься, потому-что, если замѣтятъ это докторъ Пелькмаисъ, то будь увѣрена — отецъ не позволитъ тебѣ возвратиться въ пансіонъ.

Франциска была уже слишкомъ хитра, чтобъ пропустить безъ вниманія такое предостереженіе; не разъ случалось ей смѣяться съ подругами, когда онѣ совѣщались какъ бы удачнѣе провести доктора, который всюду втирается со своимъ носомъ.

Она пріѣхала съ матерью послѣ обѣда, и вышла изъ кареты у двери лавки. Но та ли это Франциска, которую вы знаете? Истинно можно обмануться: одѣта была она, какъ только свойственно одѣваться мѣщаночкѣ; волосы приглажены безъ всякой прививки, ни шляпки, ни помады; вмѣсто того, чтобъ держать, какъ привыкла, голову спѣсиво, она скромно опускаетъ глаза; — просто водой не мутитъ. Докторъ начинаетъ дѣлать ей разные вопросы: въ отвѣтахъ она такъ простодушна, такъ осторожна, такъ застѣнчива, такъ скупа на слова, что и самъ онъ наконецъ опѣшилъ…. Францискѣ будетъ позволено снова отправиться въ пансіонъ.

Пока дочь вамъ-Рузмаля срывала первые плоды своего французскаго воспитанія, въ лавкѣ и въ семьѣ мастера Спиналя не все обстояло благополучно; покупатели его — Юная Франція — расплачивались съ нимъ очень рѣдко, а съ окончаніемъ каждаго театральнаго года, комедіанты, расходясь, запасались въ долгъ сапогами и всякою обувью. Гортензія между-тѣмъ поменьше прежняго тратила значительныя суммы на бездѣльныя украшенія и лакомства; самъ онъ, вѣроятно не давалъ тоже маха. Словомъ, мастеръ Спиналь погрязъ съ ушами, и домъ его былъ уже въ тягостномъ залогѣ. Въ этомъ то горестномъ положеніи сапожникъ открылъ глаза. Обломки вывѣски, на которой былъ изображенъ сапогъ, ослѣплявшій прохожаго своимъ блескомъ, давно уже валялись на чердакѣ и надъ лавкой оставалась слѣдующая надпись: магазинъ башмаковъ, а внизу: Schœn magazyn. При томъ, съ-тѣхъ-поръ, какъ Спиналь пустился въ шарлатанства, его фламандскіе покупатели забыли, кажется, къ нему и дорогу — въ памяти у нихъ остались только лопавшіеся черезъ недѣлю башмаки…. Мастеръ Спиналь въ своемъ пальто, въ панталонахъ шоколатнаго цвѣта и съ латунною цѣпочкою сѣлъ на мель. Несчастному приходилось лишиться всей своей собственности!

Зло по свойству своему — деспотъ: если оно однажды закралось въ наше сердце и принято благосклонно, то оно овладѣваетъ всѣмъ и Начинаетъ исторгать одинъ за другимъ, до послѣдняго, всѣ корни, на которыхъ еще крѣпятся наши врожденныя свойства. И надобно много мужества и непреклонной воли, чтобы выдти изъ такого положенія. Мастеръ Спиналь подошелъ подъ это ужасное испытаніе — до нельзя онъ уронилъ себя. Весь въ долгахъ, бѣдный, въ крайней нуждѣ, онъ оплакивалъ, по слишкомъ поздно, свою непредусмотрительность, и питалъ еще единственную надежду найти утѣшеніе въ добрыхъ чувствахъ своей дочери; но и тутъ ошибся. Не думая о бѣдности, въ которой покидала отца, преступная Гортензія искала забавъ на сторонѣ, и поддерживая свою роскошь, наживала кучу долговъ.

Къ этому времени, Гансъ Спиналь или Жюль, какъ ему вздумалось назвать себя, возвратился изъ Парижа. Однако, вмѣсто того, чтобы сѣсть на чеботарный треножникъ и помогать несчастному отцу выбраться изъ бѣды, нашъ молодецъ любилъ лишь одѣваться по послѣдней модѣ, шататься по кофейнымъ домамъ, играть на бильярдѣ, куритъ сигары, и словомъ — подражая всѣмъ пріѣзжающимъ изъ Парижа, пускать пыль въ глаза. Мало этого, въ нуждѣ, онѣ съ сестрою уговорили отца — продать домъ, и продолжали расточать малость, оставленную кредиторами. Мало-по-малу Спиналь впалъ въ такую бѣдность, что его невозможно было узнать съ виду; разорванныя въ локтяхъ рукава, засаленная и вся въ лохмотьяхъ одежда ясно свидѣтельствовали, что онъ уже не обрѣталъ въ себѣ духу ни на малѣйшее усиліе для спасенія себя отъ нищеты. Но при всемъ томъ его негодные дѣти не переставали разряжаться, и даже на глазахъ отца вести жизнь разгульную. Изъ его же денегъ конечно отдѣляли они на свои распутства, а ему отказывали даже въ необходимомъ — вотъ до чего наконецъ дошли они!

Въ одно воскресенье, — когда мастеръ Спиналь, стыдясь своихъ лохмотьевъ, не смѣлъ выдти даже въ церковь и со слезами на глазахъ, съ поникшею головою, сидѣлъ въ глубинѣ мастерской, горестно размышляя о своемъ прошедшемъ поведеніи и о развратности своихъ дѣтей, вошелъ къ нему какой-то молодецъ. Былъ ли это мальчишка-портной или кто-нибудь другой, трудно было вѣрно опредѣлить по его наряду. Войдя, онъ безъ дальнихъ церемоній спрашивалъ Жюля и Гортензію Снипаль; увидѣвъ человѣка, бѣдно одѣтаго, онъ принялъ его за слугу, и обратясь къ нему, сказалъ на дурномъ французскомъ языкѣ:

— Послушай, поди скажи г. Жюлю и г-жѣ Гортензіи, что ихъ ждутъ — все готово къ отъѣзду.

Изумленный Спиналь не трогался съ мѣста и глядѣлъ на посѣтителя, а тотъ, замѣтивъ такую непокорность, прибавилъ съ грубостью:

— Что жъ ты доложишь обо мнѣ?

Спиналь вдругъ поблѣднѣлъ и задрожалъ; онъ устремилъ на дерзкаго оратора глаза, въ которыхъ, казало съ, сверкала молнія. Но тотъ, горя нетерпѣніемъ, показывалъ видъ, будто замахивается палкой и грозно кричалъ:

— Бездѣльникъ! я отколочу тебя!

Яростный ревъ вырвался изъ груди сапожнаго мастера; онъ всталъ, схватилъ попавшійся ему подъ руку подтягъ и стегнулъ имъ молодаго человѣка прямо по лицу; потомъ, не давъ ему опомниться, силой вытолкалъ его изъ дому. Послѣ чего, Спиналь, все еще встревоженный, заперъ за собою дверь, и рѣшительно поднялся на своихъ дѣтей. Давно уже онъ не чувствовалъ въ себѣ духу сдѣлать имъ малѣйшій выговоръ; но въ эту минуту, пылая гнѣвомъ, онъ не могъ удержаться отъ упрековъ, которые они заслуживали своимъ безчестнымъ поведеніемъ. Онъ засталъ ихъ, того и другую, разряженныхъ, съ тростію и зонтикомъ въ рукахъ; они были готовы отправиться, чтобъ съ нѣкоторыми друзьями, какъ они говорили, сдѣлать пикникъ въ Брюсселѣ. Увѣщанія несчастнаго отца были строги и полны горечи, но не произвели никакого впечатлѣнія въ сердцахъ злыхъ дѣтей.

Выведенный совершенно изъ себя такимъ безмѣрнымъ развратомъ и слѣпымъ безумствомъ, Спиналь, кинулся къ двери и заступилъ имъ дорогу.

— О проклятое исчадіе! вскричалъ онъ: мало вамъ того, что довели меня до крайней нищеты? Неужели еще хотите меня уморить своими поступками? Неужели не довольствуетесь тѣмъ, что проматываете добро, которое я добываю въ потѣ лица, ведете постыдную жизнь, между-тѣмъ какъ мнѣ приходится жить по-нищенеки, безъ одежды, безъ хлѣба? И того недовольно, что какой-то дерзкій франтъ принимаетъ меня за лакея моихъ дѣтей, и кричитъ прямо мнѣ въ лицо, что отколотитъ меня тростью, и все это въ моемъ собственномъ домѣ? И недовольно ли того наконецъ, что вы видите, какъ я терплю голодъ и выплакиваю всѣ слезы, а вы свободно купаетесь въ наслажденіяхъ? Итакъ, приходится мнѣ умереть какъ собакѣ, а? Сойти въ могилу, и унести туда всеобщее презрѣніе, ненависть отъ своихъ дѣтей; такъ и смерть моя не пробудитъ ни одного чувства сожалѣнія или состраданія?… Нѣтъ! всему конецъ! Мѣра беззаконія исполнена. Вы по выйдете отсюда, и если сейчасъ не снимите этихъ парадныхъ нарядовъ, то я васъ, какъ гадинъ, раздавлю подъ ногами!…

Несчастный старикъ скоро убѣдился, что его дѣти зашли слишкомъ далеко.

Черезъ нѣсколько минутъ, Жюль и Гортензія вышли изъ дома. По необыкновеной краснотѣ, горѣвшей еще на ихъ лицахъ, и по стараніямъ поправить помятую одежду, легко было замѣтить, что они только сейчасъ вышли изъ сильной борьбы, но при всѣмъ томъ они ускоряли шаги, чтобъ догнать веселое общество, съ которымъ готовились предаться въ столицѣ удовольствіямъ.

Спустя около мѣсяца послѣ этой сцены (это было кажется въ субботу), старикъ ван-Рузмаль сидѣлъ за своимъ прилавкомъ, занятый сведеніемъ счетовъ по своей гросъ-бухъ. Болѣе часа неотступно искалъ онъ трехъ денье, которыхъ не досчитывался при каждомъ новомъ сложеніи. Эту операцію онъ производилъ съ такимъ жаромъ, что отъ нетерпѣнія у него катился по лбу потъ и закружилась голова.

— Опять! вотъ повѣрка, такъ повѣрка, наконецъ вскричалъ онъ съ отчаяніемъ. Всѣ эти столбцы, сосчитанные но пальцамъ, составляютъ вмѣстѣ 65 флориновъ, 8 штиверовъ и 6 денье… а на этой бездѣльной бумагѣ нашелъ только 2 денье. Я очень бы могъ отбросить ихъ, и дай Богъ, чтобъ только больше этого не приходилось! Да не въ томъ дѣло. — Надобно отыскать ихъ; какъ говорится: всякъ при своемъ, только я ни причемъ. Поищемъ еще!

Но почти въ то самое время, какъ ван-Рузмаль яростно пустился вновь на поискъ трехъ денье, растворилась дверь и кто-то робко вошелъ въ комнату. Удивленный лавочникъ вспрыгнулъ на стулѣ, выпучилъ глаза на посѣтителя, и не говорилъ ни слова. Человѣкъ, едва осмѣлившійся ступить два шага по комнатѣ, казалось, былъ доведенъ до послѣдней степени нищеты; блѣдный, худой, съ растрепанными волосами, въ изорванной одеждѣ, съ босыми ногами, стоялъ у дверей, какъ-будто пришелъ просить милостыни. Рузмаль сначала не узналъ его и продолжалъ осматривать вопросительно. Этотъ обзоръ казалось, смутилъ посѣтителя, и — двѣ крупныя слезы блеснули у него на рѣсницѣ.

— Мастеръ Спиналь, что тебѣ надобно? наконецъ съ недовѣрчивостію спросилъ лавочникъ. Если ты пришелъ снова занимать у меня денегъ, то можешь уйти такъ же, какъ и пришелъ; увѣряю тебя, что если за этимъ будешь приходить, никогда не найдешь меня дома.

При этихъ послѣднихъ словахъ, слезы рѣкою полились изъ глазъ сапожника.

— Старикъ ван-Рузмаль, сказалъ онъ, рыдая, пришелъ я къ тебѣ не денегъ занимать и не милостыни просить. Не гналъ бы ты меня, когда бы зналъ мое несчастіе. Всѣ меня презираютъ, и я лишенъ даже утѣшенія разсказать кому-нибудь о своемъ бѣдствіи. Я обманулъ тебя, ван-Рузмаль, по ты былъ моимъ другомъ; не откажи мнѣ, по-крайней-мѣрѣ въ состраданіи.

Не безъ смущенія услышалъ Рузмаль умоляющій голосъ Спиналя. Онъ тотчасъ догадался, что ему нечего страшиться этого несчастнаго, и что на этотъ разъ вовсе не была притворною глубокая нищета, въ которую былъ погруженъ человѣкъ, бывшій такъ долго искреннимъ его другомъ и почти братомъ. Привычное его великодушіе тотчасъ смѣнило недовѣрчивость, и глаза его невольно стали наполняться слезами. Онъ схватилъ руку Спиналя, и приглашая его сѣсть, подвинулъ къ нему стулъ.

— Вижу, сказалъ онъ: ты несчастливъ. Итакъ, забыто все, садись и скажи мнѣ, чѣмъ я могу услужить тебѣ. Не бойся, говори. Обѣщаю помочь во что бы то ни стало.

— Прошу единственной милости, позволь мнѣ разсказать тебѣ все, что я перенесъ, позволь перелить свою горесть въ сердце лучшаго друга, какого я когда-либо имѣлъ. Если я столько лѣтъ отъ тебя бѣгалъ, то право не потому, что моя любовь и уваженіе къ тебѣ уменьшились; нѣтъ, я чувствовалъ, что передъ тобою виноватъ, и не смѣлъ являться на глаза честному человѣку. Теперь я въ такомъ несчастій, что нахожусь принужденнымъ покинуть свое отечество и укрыть стыдъ и горе на чужой сторонѣ, буду скитаться какъ бродяга; но мнѣ все еще думается, что ты, ван-Рузмаль, простишь меня прежде, чѣмъ я отправлюсь изъ мѣстъ, въ которыхъ родился и которыхъ больше не увижу.

Эти слова, произнесенныя съ глубокою горестью, сильно тронули лавочника. Съ искреннимъ участіемъ онъ снова схватилъ руку друга и сказалъ ему:

— Ясно вижу, ты очень несчастливъ. Но оставлять отечество, мой любезный Спиналь!… Нѣтъ, нѣтъ, не отчаявайся. Правда, я привыкъ, въ торговлѣ, всегда тянуться за полушкой, но это по помѣшаетъ мнѣ вывести изъ нужды лучшаго друга, хотя бы мнѣ пришлось отдѣлить отъ себя столько, что послѣ и не поправиться. Говори же, мой любезнѣйшій Спиналь, говори смѣло, и ты доставишь мнѣ удовольствіе — я рѣшился помочь тебѣ.

Улыбка признательности освѣтила изнуренное лицо сапожника; слезы катились еще по щекамъ его, и онъ отвѣчалъ растроганнымъ голосомъ.

— Благословляю милосердаго Бога, внушившаго мнѣ мысль искать у тебя послѣдняго утѣшенія, ван-Рузмаль. Болѣе года прошло — и это еще первая радость. Да наградитъ тебя Богъ! Но выслушай меня, и ты поймешь, что тебѣ нѣтъ возможности предложить какую-либо помощь, кромѣ дружескаго состраданія. Тебѣ извѣстно, какая гадкая мысль побудила меня подражать шарлатанству нашихъ сосѣдей; я дошелъ до того, что отступился отъ нравовъ нашихъ предковъ и отъ старинной нашей фламандской честности; чтобъ скорѣй нажить состояніе, плутуя въ торговлѣ, я проигралъ въ эту гибельную игру всѣ плоды моихъ прежнихъ трудовъ. Пословица правду говоритъ, мой другъ: лучше синичку въ руки, чѣмъ журавля въ небѣ. Зачѣмъ тогда я не понималъ этого! Но, къ несчастію, мало мнѣ было выѣзжать одному на счетъ другихъ: задумалъ я напоить и своихъ дѣтей этимъ ядомъ — вотъ что было причиною всего ужаснѣйшаго въ моемъ несчастій. Еслибы никогда не приходило мнѣ въ голову отдавать Терезу во французскій пансіонъ, и теперь бы я еще былъ попрежнему мастеромъ Спиналемъ…. Но ты блѣднѣешь, ван-Рузмаль; ты дрожишь….

— Это ничего, продолжай. Я думалъ о нашей Францискѣ, которая теперь въ томъ же пансіонѣ.

— Возьми ее назадъ какъ можно скорѣе, ван-Рузмаль. Умоляю тебя, возьми ее домой. Я увѣренъ, что теперь уже едвали ты узнаешь ее.

— Ты, кумъ, можетъ-быть правду говоришь. Но продолжай: мнѣ непремѣнно хочется знать, могу ли я быть тебѣ полезенъ.

— Видишь, ван-Рузмаль, у меня оставалось еще довольно разсудка, чтобъ выпутаться вб-врсмя изъ бѣды, еслибы я могъ предвидѣть, что ждало меня съ дѣтьми. Они пили, ѣли, играли и танцевали до того, что наконецъ все въ трубу пустили; даже когда уже ничего не осталось, такъ и тутъ продолжали эту адскую жизнь, наживая долги… Вотъ такъ-то они промотали и капиталъ и доходъ. Я и такъ, я и сякъ — ничто не беретъ. Я захворалъ отъ этого, и они бросили меня въ постели безъ помощи, какъ-будто ждали только моей смерти….

Спиналь замолчалъ. По его голосу, тягостію произнесшему эти послѣднія слова, было ясно, какъ тѣснилъ ему грудь разсказъ о подобномъ поступкѣ. Лавочникъ также ни слова не говорилъ: онъ не хотѣлъ вѣрить своимъ ушамъ.

— И теперь, продолжалъ Спиналь: домъ мой пустъ, какъ-будто никто никогда въ немъ не жилъ. Недавно они все унесли, даже одѣяло съ моей постели: ихъ нѣтъ здѣсь. — Дочь, которую я такъ любилъ, люблю еще и теперь, несмотря на ея дурное поведеніе, уѣхала не знаю куда…. въ Брюссель, а сынъ Гансъ, твой недостойный крестникъ, воротился въ Парижъ. Что касается до меня, сознаюсь тебѣ, другъ ван-Рузмаль, не смѣю здѣсь показывать глазъ. Вездѣ встрѣчаю только лица кредиторовъ, и со мною обходятся какъ съ плутомъ и нищимъ. Въ несчастіи, чувство чести вступило въ свои права, и я не могу уже переносить подобную жизнь…. но какъ изъ нея выдти? Никто ничего мнѣ не заказываетъ. Прочіе сапожники отказываются взять меня въ работники; нѣтъ пищи, нѣтъ постели, куда приклонить голову; даже нѣтъ платья прикрыть наготу. Домъ достался не знаю кому, и мнѣ понадобится изъ него выбраться непозже, какъ завтра. Ахъ! ван-Рузмаль, я очень наказанъ за желаніе подняться слишкомъ высоко — видишь, куда я упалъ по своей ошибкѣ.

Съ большимъ вниманіемъ и со слезами на глазахъ слушалъ ван-Рузмаль разсказъ своего друга. Когда же тотъ кончилъ, онъ вскричалъ полу-сердито:

— Но, другъ мой, Спиналь, я не знаю, зачѣмъ ты такъ упрямо скрываешь то, что именно мнѣ хочется знать. Ты говоришь, что покидаешь отечество; но я не вижу, что тебя къ этому побуждаетъ. Такой другъ, какъ я, очень можетъ дѣлать, что ему угодно; посмотримъ: велики ли твои долги?

— Я понимаю тебя, вскричалъ Спиналь съ удивленіемъ. Но, клянусь тебѣ Богомъ, не позволю совершить подобный поступокъ. Я уже и тѣмъ довольно счастливъ, что вижу человѣка, который столько еще меня уважаетъ, что хочетъ помочь мнѣ. Отпусти меня, ван-Рузмаль. Я буду работать какъ негръ; и если не успѣю до смерти уплатить всего, что долженъ, то по-крайней-мѣрѣ, въ усердіи не будетъ недостатка. Дай же мнѣ руку, я уйду съ утѣшеніемъ, что наконецъ я слова твой другъ. Кумъ, молись иногда за моихъ дѣтей.

Лавочникъ, казалось, вдругъ оставилъ свое предначертаніе, и всталъ со стула:

— Если это кажется тебѣ невозможнымъ, сказалъ онъ, такъ и не станемъ говорить. По-крайней-мѣрѣ ты выпьешь со мною чарочку на прощанье. У меня есть еще въ погребу бутылка одиннадцатилѣтняго…. знаешь!… Садись пока, Спиналь, и не унывай больно. Въ годъ много протечетъ воды въ Шельдѣ. Несчастіе съ маху набѣгаетъ, и счастіе тоже является неожиданно. Одному только Богу извѣстно, какъ идутъ дѣла. Ну, ненадобно тебѣ отчаиваться. Я сейчасъ ворочусь.

Сказавъ это, ван-Рузмаль побѣжалъ на погребъ, и черезъ нѣсколько минутъ воротился; поставилъ на столъ двѣ рюмки для рейнскаго, палилъ ихъ съ краями наровнѣ, и сказалъ Спппалю:

— Ну, кумъ, коли ты рѣшительно хочешь оставить отечество, за твое здоровье! и пусть Богъ будетъ твоимъ путеводителемъ!… Хорошее вино!… Что ты о немъ скажешь?… Ну, если ты никакъ не соглашаешься принять отъ меня пособія, то все же можешь сказать, до чего простираются твои долги, и какъ ты располагаешь уплатить ихъ. Многаго не наживешь скоро одною работою, не торгуя ничемъ — ты это очень знаешь.

— Я знаю это очень хорошо, другъ, ван-Рузмаль; но какъ же быть? Невозможнаго не сдѣлаешь. Откажусь отъ хлѣба, если понадобится, только бъ примириться съ совѣстью и хоть по немногу уплачивать каждый годъ; если милосердныя Богъ продлитъ мнѣ жизнь, можетъ-быть мнѣ и удастся еще до смерти расплатиться въ этомъ мірѣ со всѣми моими долгами? кто знаетъ? Шесть сотъ флориновъ легко можно но копѣйкѣ накопить въ двадцать лѣтъ.

— Такъ ты говоришь шесть сотъ флориновъ — голландской монетой?

— Нѣтъ, брабаптской. Я былъ долженъ гораздо больше; но когда продали мой домъ, такъ изъ него всякъ старался взять свою долю.

— Гм! шесть сотъ піастровъ брабантскихъ! И не больше, ни штиверомъ, ни денье.

— Шестдесять штиверовъ семь денье и — ни полушки больше. Видишь, какъ я знаю счетъ.

— Выпьемъ еще по рюмочкѣ, мастеръ Спиналь. Да, я думаю, что тебѣ возможно современемъ скопить эту сумму; а дѣти твои поправятся съ своей стороны. Всякъ былъ молодъ, кумъ. Разума, прежде лѣтъ не придетъ, какъ говоритъ пословица. Ай, да что же это, намъ, кажется, нечего здѣсь и погрызть съ виномъ. Подожди немного; я схожу за полдюжиной кренделей.

Въ этотъ разъ, ван-Рузмаль долго не возвращался; дольше конечно, чѣмъ нужно было для отысканія вышесказанныхъ закусокъ. Наконецъ, возвратившись, онъ поставилъ на столъ полную тарелку кренделей, и обратясь къ сапожнику, растрогайному столькими милостями, онъ самымъ серьоэнымъ тономъ началъ говорить ему въ слѣдующихъ выраженіяхъ:

— Спиналь, мы были воспитаны вмѣстѣ, какъ дѣти сосѣдей; отецъ твой былъ лучшимъ другомъ моего отца. Мы всегда вмѣстѣ проводили паши первые, лучшіе годы; наконецъ, до сорокалѣтняго возраста оставались неразлучными, какъ братья. Ты никакъ не могъ забыть меня, иначе не пришелъ бы повѣдать мнѣ свое горе. Я всегда хранилъ къ тебѣ дружбу: потому-то при первомъ твоемъ словѣ о ней, у меня изъ глазъ потекли слезы. Итакъ я имѣю право помочь тебѣ въ нуждѣ, и, покрайности, ссудить тебя нѣсколькими монетами на путь. Но, такъ какъ счетъ дружбѣ не мѣшаетъ, то ты сейчасъ дашь мнѣ росписку, что получилъ отъ меня такую-то сумму. Вотъ росписка, совсѣмъ готовая; что-бы въ ней ни было, ты подпиши только свое имя внизу, не читая. Ты чувствуешь, что я не позволю тебѣ отправиться съ пятью или шестью піастрами въ карманѣ, и остаться даже безъ куска хлѣба. И чтобъ рѣшительно положить конецъ всякому на этотъ счетъ спору, прошу тебя какъ другъ: подпиши эту бумагу, не глядя.

Спиналь, у котораго не было, какъ говорится, ни полушки за душой, и который, можетъ-быть, внутренно былъ очень доволенъ, что, къ-счастію, нашелъ друга, желающаго ссудить его кое-какими деньгами на дорогу, не говоря ни слова пожалъ руку лавочнику, взялъ перо и подписалъ.

Рузмаль вырвалъ у него изъ рукъ едва подписанную росписку, поднялъ свой полный стаканъ вровень съ лицемъ и радостно вскричалъ:

— Вотъ, другъ мой, Спиналь, ты и совершилъ свое путешествіе, не выступивъ шагу изъ нашей доброй Фландріи! Ну! За счастье твоей покой лавки! Выпей же и ты за лучшее желаніе, какое я когда-либо имѣлъ въ своей жизни. Ну, что же? Что ты на меня выпучилъ глаза! Тебя дрейфуетъ, кумъ. Вотъ ты и попался въ западню. Ура! Ура!

— Не понимаю, что ты хочешь сказать, вскричалъ Спиналь, еще не оправившись отъ удивленія. Ты смѣешься такъ отъ души, что это и самаго меня радуетъ. Да что же такое случилось?

— Что случилось?… взгляни-ка, въ какой суммѣ далъ ты квитанцію.

Говоря эти слова, онъ раскрылъ бумагу передъ глазами мастера-сапожника, но стараясь ее держать въ отдаленіи, и показалъ ему пальцемъ на число тысячу, выведенное красивыми цифрами.

— Тысячу флориновъ! вскричалъ Спиналь, и протянулъ руку, чтобъ схватить бумагу, но не успѣлъ въ томъ. Тысячу флориновъ!

— Да, тысячу добрыхъ монетъ; славныя деньги, сказалъ торжествующій ван-Рузмаль, кидая на столъ мѣшокъ съ деньгами и нѣсколько банковыхъ билетовъ. А вотъ и сумма!

— Никогда!… О! не принуждай меня брать эти деньги, сказалъ сапожникъ, рыдая; и объятый внезапнымъ страхомъ, весь въ слезахъ, ручьями катившихся по его щекамъ, онъ прибавилъ: — Охъ! если ты могъ подумать, что я за этимъ пришелъ!…

— Ну вотъ! надѣюсь, что ты не сдѣлаешь глупости: не оставишь мнѣ эту квитанцію, по взявъ денегъ. Но слушай, другъ, Спиналь: мы посмѣемся когда придетъ время, а теперь станемъ говорить о дѣлѣ. Я богатъ; моя единственная дочь никогда не будетъ не въ чемъ нуждаться, если будетъ благоразумна. Лавка приноситъ и въ добрый и въ худой годъ нѣсколько тысячъ флориновъ; а капиталъ и доходы все наше. Что такое для меня тысяча флориновъ? Почти ничего — трудъ нѣсколькихъ мѣсяцевъ. И я допустилъ бы своего искренняго друга покинуть отечество, таскаться по свѣту изъ-за такой бездѣлицы! Слушай! Вотъ какъ я устроиваю вещи: ты пойдешь сейчасъ расплатиться со всѣми кредиторами во всѣхъ долгахъ, и изъ враговъ, какъ были до этого, они скоро сдѣлаются твоими товарищами. У меня здѣсь въ улицѣ, на углу, есть домъ, который не служитъ мнѣ ни къ чему; ты займешь его. Купишь кожъ и возьмешь работниковъ. Я буду помогать тебѣ, пока твоя работа не пойдетъ сама-собою въ ходъ. Но съ тѣмъ однакожъ, что на твоей покой лавкѣ у тебя не будетъ другой вывѣски кромѣ: Спиналь, сапожный мастеръ. Ты будешь съ этихъ поръ отпускать хорошую работу и совершенно честно, за то и принимать ее станутъ съ довѣренностію. Я доставлю тебѣ довольно покупателей. Такъ какъ въ роспискѣ число неопредѣлено, то деньги ты мнѣ отдашь тогда, когда будешь въ состояніи. Что касается до твоихъ дѣтей, оставь ихъ нѣкоторое время въ школѣ несчастія, — ты увидишь, что они придутъ просить у тебя прощенія. А теперь, другъ мой, Спиналь, принимайся поскорѣй за свое прежнее ремесло; предупреждаю тебя, что въ будущее воскресенье, послѣ вечернихъ молитвъ, я разсчитываю идти съ тобою въ Стпибругъ, роспить бутылку хорошаго пива и сыграть партійку, какъ говорится, на чистыя денежки. Согласенъ ли ты?

— Должно ли мнѣ принимать всѣ милости твоей доброй души? спросилъ Спивалъ съ нѣкоторымъ родомъ замѣшательства.

— Обними меня — вотъ и всѣ тутъ благодарности, сказалъ ван-Рузмаль. Сегодняшнее мое счастіе стоитъ болѣе тысячи флориновъ. Въ объятія, другъ Спиналь! Въ сторону ложный стыдъ.

Со слезами радости оба друга крѣпко обнялись и съ минуту не могли сказать ни слова. Послѣ чего, и все еще молча, выпили каждый по полному стакану рейнскаго вина.

Наконецъ Рузмаль сказалъ, понизивъ тонъ:

— Спиналь, обѣщайся мнѣ не говорить о всемъ этомъ ни слова моей женѣ. Женщины неменьше нашего имѣютъ чувствъ; но онѣ хотятъ дѣйствовать по своему, и терпѣть не могутъ, чтобъ мужчины поступали по своему. Плати ей за квартиру какъ будто ни въ чемъ не бывало. А главное берегись покупателей — Юной Франціи, коли позабылъ еще!…

— Нечего опасаться — не поймаютъ, другъ Рузмаль: оселъ не спотыкнется тамъ, гдѣ разъ ужъ споткнулся. Все кончено, ты можешь положиться на меня — знаю я лукавцевъ. На хитрости и плутни, такъ всѣ они другъ-друга стоютъ; мнѣ такъ еще отъ нихъ солоно, что, еслибы кто-нибудь ко мнѣ пришелъ заказывать пару башмаковъ и заговорилъ по-французски, то ужъ одно это произвело бы на меня грустное впечатлѣніе.

— О! О! Кумъ! Не надобно заходить ужъ черезчуръ далеко. Французы, торгующіе въ Антверпенѣ, все люди честные, и ихъ много въ числѣ моихъ лучшихъ покупателей. Пойдемъ лучше взглянуть на твое новое жилище. Ты увидишь, какъ оно содержится! Спрячь же поскорѣй все это къ себѣ въ карманы.

Не прошло еще недѣли, и Спиналь уже совершенно поселился въ домѣ, который ван-Рузмаль далъ ему въ наемъ или, лучше сказать, отъ котораго онъ совсемъ отступился. Въ лавкѣ было уже вдоволь и кожъ и обуви, а въ рукахъ двухъ мастеровыхъ, сидѣвшихъ возлѣ мастера, кипѣла работа. Но прошествіи нѣсколькихъ мѣсяцевъ, у Спиналя было уже порядочное число покупателей, частію по причинѣ хорошаго качества товара, частію по милости рекомендацій неутомимаго ван-Рузмаля. Оба наши друга не пропускали ни одного воскресенья, чтобъ не сходить прогуляться вмѣстѣ въ Стинбругъ, и провести вечеръ, какъ говорится простонародно, въ скупой игрѣ, въ какомъ-нибудь шинкѣ; словомъ, они вошли опять во всѣ свои старыя привычки, и еслибы не печаль, которую причиняла Спиналю судьба его дѣтей, то имъ, тому и другому, только бы радоваться всему случившемуся.

IV.
НА БРЮХѢ-TO ШОЛКЪ, А ВЪ БРЮХѢ-ТО ЩЕЛКЪ.

Постыдное поведеніе и судьба Гортензіи Спиналь побудили старика ван-Рузмаля умолять жену о возвращеніи Франциски. Въ этихъ трудныхъ переговорахъ немало ему помогалъ докторъ Пелькмансъ. Наконецъ, въ исходѣ третьяго года, полагая, что Франциска пріобрѣла уже довольно французскаго воспитанія, а главное, желая ее увидѣть (во вторую вакансію молодая дѣвушка не изъявила желанія ѣхать къ роднымъ), Фрау ван-Рузмаль согласилась удовлетворить желанію мужа и доктора. Написали прекрасное письмо, въ которомъ благодарили наставницъ за ихъ попеченія, и въ томъ же письмѣ извѣщали Франциску, что пятнадцатаго числа текущаго мѣсяца, въ четыре часа пополудни, за нею пріѣдетъ мать на желѣзную дорогу.

Погода въ этотъ день была великолѣпная. Почти за полчаса до прибытія машины, какая-то женщина, уже въ лѣтахъ, пришла и сѣла совершенію одна въ конторѣ желѣзной дороги. Она была очень опрятно одѣта, въ чепчикѣ на головѣ изъ самыхъ лучшихъ кружевъ и въ мантильи изъ тонкаго сукна. Легко однако было догадаться, что эта женщина была добрая мѣщанка, одѣвшаяся но какому-то необыкновенному случаю въ свой праздничный нарядъ, что достаточно доказывалъ необыкновеннаго размѣра зонтикъ, какимъ она запаслась для сбереженія наряда въ-случаѣ дурной погоды.

Сердце Фрау ван-Рузмаль — это была она — сильно билось отъ нетерпѣнія и материнской нѣжности. Итакъ она обниметъ свою милую Франциску, свое возлюбленное дитя, и будетъ отнынѣ безпрерывно вкушать награду за всю скуку, за всѣ распри, за всѣ огорченія, которыя должно было ей претерпѣть, чтобъ доставить предмету столькихъ попеченій блестящее воспитаніе. Какая ей радость — владѣть подобнымъ сокровищемъ?

Но вотъ ужъ на желѣзной дорогѣ раздается свистъ машины; пзо всѣхъ закоулковъ сарая, изъ кладовыхъ и лачугъ выступаетъ толпа служителей. Визгъ чудовища-машины какъ бы очарованіемъ превращаетъ пустынный привалъ въ шумную и одушевленную арену, и среди криковъ и призывовъ пріѣзда вагоны останавливаются. Тутъ-то сильно забилось материнское сердце — счастливая минута приближается! Старуха становится при входѣ на станцію, внимательно разсматриваетъ лица всѣхъ молодыхъ, поспѣшно проходившихъ мимо нея дамъ. Уже кареты быстро отправляются одни за другими, и тяжелые омнибусы замыкаютъ путь. Не прошло нѣсколько минутъ и — шумные паровозы поставлены по своимъ мѣстамъ, служители опять скрылись по лачугамъ, путешественники разошлись, — снова прежнее молчаніе водворилось на привалѣ. Старуха ван-Рузмаль видитъ, что запираютъ уже и рѣшетки, сердце ея сжимается горестью, и изъ груди вырывается болѣзненный вздохъ…. Она не видѣла своей Франциски.

Однако она стоитъ, и ни съ мѣста, какъ-будто какая-то тайпая сила приковала ее къ рѣшеткѣ, и долго бы, можетъ-быть, она оставалась тамъ, теряясь въ грустныхъ догадкахъ, еслибы издалека не замѣтила молодой дамы, остановившейся около кареты и посматривающей вокругъ, какъ-будто кого-то поджидая.

— Да что! Не Франциска ли это? Нѣтъ, не можетъ-быть; это не простая дама: шелковое платье съ отливомъ обнажаетъ почти всю шею; конечно, легкая газовая косыночка и хочетъ, кажется, прикрыть ее, но ни чего не скрываетъ. При малѣйшемъ движеніи, длинные локоны болтаются вокругъ лица; легкое перо вьется на ея богатей шляпкѣ; въ рукѣ она держитъ миніатюрный зонтикъ; наконецъ, у ногъ разбросаны по землѣ дюжина картоновъ всякихъ формъ и два большіе чемодана. Нѣтъ, ужъ конечно это не Франциска.

Вотъ какія наблюденія дѣлала про-себя старуха ван-Рузмаль, стараясь этими новыми мыслями разогнать огорченіе. Но вдругъ молодая дама обнаруживаетъ нетерпѣніе, и оборачиваясь при этомъ движеніи въ ту сторону, гдѣ стояла ван-Рузмаль, выказываетъ яснѣе черты своего лица. Боже! да это моя милая Франциска! И вотъ старуха, несмотря на немощь лѣтъ, скачетъ какъ молодая дѣвушка, и съ сладостными слезами въ глазахъ и съ лицомъ, прояснившимся отъ веселой улыбки, простираетъ объятія къ дочери, крича въ волненіи:

— Франциска! дитя мое!

Имя Франциски какъ-будто приводитъ молодую даму въ какое-то замѣшательство — она вся краснѣетъ. Однако краска скоро исчезаетъ, и Франциска подходитъ на два или на три шага къ матери; но въ то самое время, когда та хочетъ обвить руки вкругъ шеи своей дочери, наша молодая щеголиха ловитъ руки матери и сильно жметъ ихъ, удерживая въ своихъ рукахъ.

— Здравствуйте, маменька, какъ ваше здоровье?.. и какъ здоровье папеньки!… Знаете ли вы, что я васъ жду здѣсь ужъ съ полчаса.

Въ этихъ словахъ не было, разумѣется, ничего очень грубаго, ни очень неприличнаго, и при всякомъ другомъ обстоятельствѣ, онѣ, можетъ-быть, и не могли бы показаться таковыми; но въ эту минуту онѣ какъ кинжаломъ пронзили чувствительное сердце матери. Въ-самомъ-дѣлѣ, такія ли рѣчи должна была она ожидать отъ дочери послѣ годичной разлуки? Ни поцѣлуя, ни ласки! ей, которая въ-теченіе трехъ лѣтъ жила съ своимъ мужемъ почти въ вѣчной ссорѣ, по причинѣ своей слѣпой къ ней любви; ей, бѣдной женщинѣ, полагавшей всѣ свои надежды въ нѣжной взаимности услугъ и любви, которыхъ она ожидала отъ своей единственной дочери….

Конечно, безчувственность и сухость этого пріема были очень прискорбны доброй матери; она закрыла лицо обѣими руками и начала всхлипывать и лить горькія слезы.

Поспѣшимъ сказать, что врожденныя чувства Франциски по были еще всѣ угашены до того, чтобъ равнодушно смотрѣть на скорбь матери. Напротивъ, доброе свойство души ея взяло въ это время верхъ; она обвила руки вкругъ шеи матери поцѣловала ее въ обѣ щеки тѣмъ съ большимъ изліяніемъ чувствъ, что оно вырвалось, одолѣвъ, такъ-сказать, самого себя. Этой ласки достаточно было, чтобъ утѣшить старуху и сдѣлать ее совершенно счастливою. Она прижала дочь къ своей груди съ ревнивою нѣжностію, жадно впилась взоромъ ей въ глаза, и еще трепещущая отъ смущенія и внезапнаго страха, повторяла: Франциска, моя милая Франциска!

Неправда ли, другъ читатель, что такія минуты рѣдки въ жизни, и какъ хотѣлось бы, чтобъ онѣ вѣчно длились? Но…. какъ жалки люди! Кто-то засмѣялся въ двухъ шагахъ оттуда. Франциска услышала смѣхъ. Она осматривается вокругъ себя и замѣчаетъ насмѣшливое выраженіе на лицѣ торчавшаго передъ ними молодаго человѣка, какъ-будто забавлявшагося зрѣлищемъ всѣхъ этихъ излишнихъ чувствительностей материнской любви. Краска стыда кидается въ лицо молодой дѣвушки; она тутъ же вырывается изъ объятій матери, и принимаетъ передъ ней довольно равнодушный видъ.

Въ-продолженіе этой сцены, раскиданныя картонки уложены были въ карету, которую онѣ такъ завалили, что въ ней уже невозможно была помѣститься двоимъ. Франциска рѣшилась бы на все въ мірѣ, чтобъ только драгоцѣнныя лоскутья, заключающіяся въ картонкахъ, были какъ можно лучше уложены и никакъ бы не помялись или не испортились. Она приказала извощику, живущему по сосѣдству съ ван-Рузмалемъ, свезти поклажу къ себѣ, а сама захотѣла идти пѣшкомъ въ городъ. Читатель, можетъ-быть, не обманулся бы, еслибы подумалъ, что это намѣреніе было не безъ глупаго тщеславія, и что эта пустая дѣвчонка была очень рада показаться въ полномъ своемъ нарядѣ передъ знакомыми своего околодка.

Вотъ она распустила зонтикъ, и принявъ свободную поступь, пустилась къ городу, не оказывая матери пи малѣйшаго дѣтскаго вниманія. Эта неестественная холодность произвела горестное впечатлѣніе на фрау ван-Рузмаль. Она и думать не хотѣла, чтобъ у ея дочери было дурное сердце; но какъ пылко материнская любовь внутренно ни толковала въ ея пользу, не могла она однако не сознать, что совѣты и предсказанія доктора Пелькманса несовсѣмъ были безъ здраваго слысла. Грустно размышляя обо всемъ этомъ, она шла сзади дочери. Ужо нѣсколько времени молчаніе не нарушалось, и обѣ онѣ вступили въ городъ. Наконецъ Франциска, осмотрѣвъ мать съ ногъ до головы, сказала:

— Какъ это вы, маменька, одѣваетесь? Въ этомъ гадкомъ чепцѣ и въ этой устарѣлой мантильи васъ примутъ за женщину самаго низкаго класса. Право, мнѣ будетъ стыдно! Спрячьте же этотъ скверный зонтикъ хоть подъ мантилью: съ нимъ мы похожи на мужичекъ, пріѣхавшихъ изъ деревни.

— Франциска, дитя мое, отвѣчала ван-Рузмаль тихимъ голосомъ, который ясно показывалъ, какъ глубока была ея печаль: я одѣта, какъ одѣвалась моя покойная мать, царство ей небесное! и не перемѣнять же мнѣ моду на старости лѣтъ. Не обращай на это вниманія; глупо бы было людямъ смѣяться надъ нами, какъ-будто мы зависимъ отъ кого-нибудь!

Между-тѣмъ Франциска поглядывала на прохожихъ, чтобъ видѣть, какой ефектъ производили ея собственныя прелести. Она не чувствовала себя отъ радости всякій разъ, когда какая-нибудь толпа вертопраховъ, повидимому, говорила о ней, а улыбка и глупое выраженіе ихъ лицъ, какъ-будто выражало: «Вотъ хорошенькая!»

Бѣдная мать по временамъ спрашивала у дочери о томъ, какъ она проводила время Въ пансіонѣ, хотѣлось ли ей возвратиться къ своимъ родителямъ, и много другаго въ этомъ родѣ. Но какъ она ни силилась себя утѣшить, завязывая съ дочерью дружескій разговоръ, да ни къ чему это не послужило. Рѣзвая Франциска и безъ того была довольно занята: надо было придавать походкѣ всю необходимую щеголеватость, и ловить глазами тамъ и здѣсь знаки; удивленія, которыя, казалось ей, читала она на лицахъ встрѣчавшихся прохожихъ.

Когда онѣ пришли на молочный рынокъ, какой-то молодой человѣкъ подошелъ прямо къ Францискѣ, съ улыбкою на устахъ и съ такимъ дружескимъ обхожденіемъ, что можно было его принять за брата или за какого-нибудь родственника. Фрау ван-Рузмаль смотрѣла во всѣ глаза, силясь узнать этого молодаго человѣка; но она никогда прежде не видала его. А онъ, нимало но смущаясь отъ испытующаго взгляда старухи, поклонился Францискѣ и сказалъ ей по-французски, съ дурацкою ужимкой:

— А! здравствуйте, mademoiselle Eudoxie; такъ вы совсѣмъ вышли изъ пансіона? Антверпенъ имѣетъ теперь счастіе владѣть такою прелестною особою; это истинное благополучіе для нашей молодежи, ибо между нашими дѣвицами рѣдко встрѣтишь такую, которая вмѣщала бы въ себѣ разомъ столько очарованій.

На эту приторность Франциска отвѣтила однимъ изъ тѣхъ очаровательныхъ взоровъ, какіе только когда-либо скользили изъ-подъ длинныхъ, опущенныхъ внизъ рѣсницъ, и на лицѣ ея выразилось пріятное замѣшательство.

— Вы смѣетесь, monsieur George. по какъ здоровье сестрицы вашей, Клотильды?

— Хорошо, очень хорошо! сказалъ молодой человѣкъ съ холодностію; потомъ, принявъ полу-насмѣшливый видъ, спросилъ у Франциски, показывая на старуху:

— Не няня ли это ваша?

При этомъ вопросѣ Франциска покраснѣла до бѣлковъ глазъ. Молодая щеголиха стыдилась уже своей превосходной матери. Послѣ минутнаго молчанія, она наконецъ сказала, и то какъ-будто противъ воли и съ нѣкоторымъ еще смущеніемъ:

— Нѣтъ, это моя маменька.

— А! а! вскричалъ подлипало, и обратясь къ старухѣ, поклонился ей принужденно и сказалъ:

— Madame Rosemal, позвольте мнѣ засвидѣтельствовать вамъ почтеніе — у васъ прелестная дочь!

Старуха не поняла ни слова изъ этого привѣтствія, сказаннаго по-французски; по всѣ кривлянья, относившіяся лично къ ней, не ускользнули отъ ея взора, и она ясно видѣла, что была предметомъ дерзкой насмѣшки молодаго наглеца.

— До свиданія, mademoiselle Eudoxie.

Съ глубокою горестью наблюдала мать за всей этой сценой, и конечно ея негодованіе тутъ же бы разразилось въ упрекахъ, еслибы другое чувство, горестнѣе этого для ея сердца, не удержало ее въ какомъ-то уныніи.

— Хорошъ молокососъ, право! За кого онъ принимаетъ насъ? Онъ, вѣрно, думалъ, что съ кѣмъ-нибудь другимъ говоритъ, потому-что тебя называлъ онъ Евдокіей, а меня госпожой Розмаль. Ну какъ ты можешь выслушивать болтовню подобнаго пустослова, который притомъ еще и не знаетъ тебя!…

Слова эти, повидимому, пришлись Францискѣ не по вкусу, потому-что она приняла ихъ съ сердитой миной, и отвѣчала тономъ гордаго сожалѣнія:

— Неужели вы думаете, что я провела битыхъ три года во французскомъ пансіонѣ, и не знаю даже, что прилично или нѣтъ? Этотъ молодой человѣкъ одинъ изъ моихъ знакомыхъ. Клотильда, сестра его, была моя подруга, и онъ довольно часто приходилъ навѣщать ее.

— Не Вандертанженъ ли это? спросила мать.

— Да, это господинъ Вандертанженъ.

— Какъ! Франциска, да нестыдно ли тебѣ такъ жеманиться съ сыномъ цирюльника твоего отца! То monsieur, то mademoiselle, и для кого все это? для какого-то балбеса, негодяя, мота, объѣдающаго своего отца и съ утра до вечера утаптывающаго мостовую.

— Однако, маменька, онъ получилъ очень хорошее воспитаніе, жилъ долго въ Парижѣ; и хотя онъ всего только парикмахеръ, но не имѣетъ недостатка въ познаніяхъ, и знаетъ съ кѣмъ имѣетъ дѣло.

— А! такъ ничего не дѣлать, сновать по цѣлымъ днямъ туда и сюда и быть стыдомъ своихъ родителей, называется знать съ кѣмъ дѣло имѣешь? Но я тебѣ говорю, Франциска, что я не потерплю, чтобы ты допускала къ себѣ этихъ наглыхъ баклушниковъ. Что же касается до твоего имени, я всегда буду называть тебя Францискою, и ты будешь Францискою, пока я останусь въ этомъ мірѣ.

Это непоправилось Францискѣ, и она отвѣчала немного съ досадой:

— Виновата ли я, что пансіонскимъ дѣвицамъ захотѣлось перемѣнить мое имя; что касается и до меня, такъ мнѣ гораздо больше нравится называться Евдокіей ван-Рузмаль.

Несчастная мать! Она невольно подумала въ эту минуту о поведеніи Гортензіи Спиналь; внезапная горесть объяла ее, и она содрогнулась всѣмъ тѣломъ. Она, вѣрно, насказала бы горькихъ истинъ своей дочери, еслибы, на этомъ мѣстѣ разговора, они не подошли уже къ порогу лавки. Въ ней никого не было, кромѣ хозяина, ван-Рузмаля, моловшаго въ это время кофе. Благодаря такому обстоятельству, Францискѣ не надобно было принуждать себя обнять отца; тамъ вовсе небыло посторонняго взора, отъ котораго пришлось бы ей краснѣть. Въ первую минуту простякъ предался всему порыву отеческихъ чувствъ, и въ душевной радости, принимался нѣсколько разъ цѣловать свою дочь, не обращая вниманія на ея прекрасный нарядъ. Но эти изъявленія взаимной любви были слишкомъ скоро прерваны Францискою: минуту спустя, она закричала по-французски:

— Маменька, комнату! укажите мнѣ, гдѣ моя комната. Нельзя же мнѣ оставить эти картоны валяться въ лавкѣ. Извозчикъ, помоги намъ перенесть ихъ туда!…

Черезъ часъ, Франциска была уже въ своей комнатѣ, гдѣ, запершись двойнымъ оборотомъ ключа, предавалась важному занятію: — она вынимала шляпки и платья; дѣло не малое — разставить по мѣстамъ помадныя банки и стклянки съ эссенціями, не забывая по временамъ поглядывать въ зеркало и навертывать на пальцы папильотки своихъ кудрей, чтобъ придать имъ болѣе пріятности. Голосъ ея слышенъ былъ даже въ лавкѣ — она распѣвала вѣчное свое: О ma belle! sois moins cruelle, или какую-нибудь въ томъ же родѣ риторпелль.

Во все это время, хозяинъ ван-Рузмаль стоялъ за стойкою словно одурѣлый. Усталая правая рука его покоилась еще на рукояткѣ кофейной мельницы, а другою онъ почесывалъ себѣ ухо, какъ бы человѣкъ, у котораго въ головѣ бродитъ и то и сё. Устремивъ неподвижный взоръ на полъ, онъ, казалось, былъ весь погружена, въ глубокое и горестное размышленіе — онъ тоже думалъ о Гортензіи Спиналь, и только время отъ времени ворчалъ сквозь зубы:

— Ахъ! Я ослина этакой! напрасно же я исполнилъ волю жены! Правду мнѣ говорилъ докторъ Пелькмансъ, что буду раскаиваться въ этомъ. Но теперь ужъ нечего плакать, — послѣ смерти покаяніе!

Но душевныя страданія, уныніе и сверхъ всего этого горькіе упреки совѣсти, терзавшіе несчастную мать, были гораздо ужаснѣе. Забившись въ кухню, она сѣла въ уголъ, и давъ волю своему горю, проливала — обильныя слезы.

Къ несчастію, сожалѣнія и слезы сдѣлались такъ же безполезны, какъ увѣщанія и просьбы. Это, какъ говорится: спустя лѣто въ лѣсъ по малину идти. Франциска не переставала выполнять всѣ свои желанія. Мало-по-малу материнская слабость снова заняла свое мѣсто въ сердцѣ фрау ван-Рузмаль, и ища извиненій въ защиту Франциски передъ недовольнымъ отцомъ, она дошла наконецъ до того, что не находила ничего предосудительнаго въ поведеніи своей дочери, развѣ только — говорила она — кое-какія прихоти и немного упрямства; но ктоже безъ недостатковъ? Притомъ она еще такъ молода, и время всему научитъ — Благодаря такому слѣпому снисхожденію, матушка ван-Рузмаль чаще добивалась отъ дочери доказательствъ любви, и при этомъ утѣшалась, говоря съ гордостію забирающимъ въ лавкѣ ея мужа:

— Знаете ли, сосѣдушка: дочь наша не неучь какая? Она говоритъ по-французски лучше, чѣмъ мы по-фламандски — ну золото не дочь!…

И въ-самомъ-дѣлѣ Франциска пріобрѣла столько же познаній, какъ и прочія молодыя мѣщанскія дочери, получившія воспитаніе во французскомъ пансіонѣ, то-есть изъ французскаго языка она выучила все, что надо знать, чтобъ въ обществѣ обмѣниваться какими-нибудь безсмысленными общими мѣстами, и говоритъ о нарядахъ и нѣжныхъ чувствахъ Конечно, грамматичсскимъ правиламъ частенько приходилось терпѣть жестоко, по небольшою смѣлостію и пріятнымъ небреженіемъ она умѣла скрывать эти грѣшки. Что касается до арифметики, такъ ее она знала только по названію. — Франциска никогда не съумѣла бы сдѣлать сложенія; но въ различныхъ примѣненіяхъ свойствъ чиселъ, она совершенно постигла, что когда имѣешь разомъ двухъ или трехъ вздыхателей, то можно лишиться одного изъ нихъ, не подвергаясь опасности быть совсемъ оставленною. — Изъ географіи удержала она одно только существенное свѣдѣніе, — что Парижъ есть прекраснѣйшій въ мірѣ городъ и, какъ говоритъ пословица, истинный женскій рай, гдѣ только танцуютъ, да веселятся, гдѣ изобрѣтаютъ моды, притиранья и проч. Изъ мифологіи она выучила одно, что богиня любви — Венера и что у нея есть сынъ, тотъ коварный божекъ, котораго называютъ Купидономъ. — Сверхъ всего этого, она знала по-французски названія нарядовъ и всякихъ матерій, головныхъ уборовъ всѣхъ родовъ, всѣхъ помадъ, эссенцій душистыхъ вода", всѣхъ лакомствъ и пирожныхъ. — Вотъ, другъ читатель, въ чемъ состояло воспитаніе Франциски. Правда ли послѣ этого, что она, какъ говорила мать — золото, не дочь?… Не заслуживала ли она, по всей справедливости, названія хорошо выученной куколки, которая умѣла здороваться и кланяться по-парижски?

Еслибы вопросъ этотъ сдѣланъ былъ отцу, ван-Рузмалю, то онъ почти бы былъ согласенъ съ послѣднимъ мнѣніемъ, какъ это можно заключить изъ нижеслѣдующихъ словъ, которыя онъ сказалъ доктору Пелькмансу.

— Ахъ! еслибы я послѣдовалъ вашимъ совѣтамъ, докторъ! Франциска наша охотно и безъ всякихъ церемоній сидѣла бы за конторкой. Она любила бы насъ нѣжно, какъ и прежде; а мы трудились бы съ истиннымъ удовольствіемъ, чтобъ послѣ себя оставить ей хорошенькое наслѣдство и лавку съ многими покупателями. Но вмѣсто всего этого что выходитъ? Придетъ она сюда и сядетъ за прилавокъ, — передникъ шелковый и волосы завиты, цѣлый день болтаетъ и мелетъ пустяки съ молодыми молокососами или пройдохами, просто съ нищими, которые, подъ предлогомъ купить сигару, набьются въ домъ и вытѣсняютъ изъ него честныхъ людей. У меня ужъ только половина прежнихъ покупателей! Другъ, Пелькмансъ, боюсь я, чтобъ, когда закрою глаза, лавка моего отца не ушла вскорѣ со мною ad patres, Франциска не захочетъ выдти замужъ за молодаго человѣка одного съ ней сословія? Вы правду говорили, докторъ: доброе фламандское воспитаніе сдѣлало бы Франциску смышлёною женою и хорошею хозяйкою. Она знала бы вещи полезнѣе тѣхъ, которымъ ее научили, осталась бы набожною и скромною. Но нѣтъ! Надобно было ей идти въ пансіонъ и научиться французскому языку! Но что-же, наконецъ, дѣлать, докторъ? Мы всегда заднимъ умомъ крѣпки, и, какъ вы говорите, всегда имѣемъ время раскаяться.

VI.
ЛУЧШЕ ПОЗДНО, ЧѢМЪ НИКОГДА.

Съ первыхъ дней возвращенія въ отеческій домъ, Франциска начала осмѣивать все, что вокругъ нея говорилось или дѣлалось. Родители ея не могли сдѣлать ничего, чтобы въ ея глазахъ тотчасъ не показалось простонароднымъ, гадкимъ и неприличнымъ; притомъ чванная барышня, будучи въ тоже время хитра и умѣя такъ хорошо выполнять всѣ свои прихоти, вертѣла волею своихъ родителей и измяла ее, какъ мягкій воскъ, по своему произволу.

Боже упаси, еслибы стали принуждать ее садиться за обѣдъ раньше трехъ часовъ! — Мужицкій развѣ у нея желудокъ? Слыша объ этой новой прихоти, отецъ разсердился въ-самомъ-дѣлѣ; мать, съ своей стороны, не безъ горести видѣла желаніе измѣнить часъ, въ который привыкла обѣдать съ-тѣхъ-поръ, какъ живетъ на свѣтѣ, и тѣмъ больше пугалась этой перемѣны, что она должна будетъ у нея перепутать всѣ другія занятія. Тутъ Франциска начала дуться и говорить колкости, по немного однако успѣла, — отецъ крѣпко стоялъ на своемъ и показалъ непреклонность. Послѣ этого она прибѣгнула къ слезамъ и горько плакала. — Но и это тоже было напрасно, хотя материнская слабость наконецъ и сдалась. Послѣднее средство, остававшееся Францискѣ, было упасть въ обморокъ. Начались судорги, и она умѣла такъ притвориться, что судя по лицу, можно было подумать, что ей осталось жить только нѣсколько минуть. Какой-то модный докторъ, совершенно опытный въ этихъ причудливыхъ болѣзняхъ, такъ кстати разсказалъ столько ужасныхъ послѣдствій отъ раздраженія нервовъ, что добрые родители, не на шутку испуганные, рѣшились наконецъ отложить часъ обѣда до трехъ часовъ. Какъ ни бурлило отъ голода у нихъ въ желудкѣ, но имъ пришлось покориться воздержанію отъ пищи, несмотря на то, что были на ногахъ съ четырехъ часовъ утра. Беззаботная же Франциска нѣжилась въ своей постелѣ до девяти часовъ.

— И какой столъ! какой жалкій столъ! — безпрестанно картофель, савойская или брюсельская капуста, то вареная, то жареная говядина; все одно и тоже! — Франциска была такъ слаба и нездорова!… Ей непремѣнно нужно было къ столу или молодаго голубя, или какую-нибудь дворовую птицу. Только это одно могло ей возвратить аппетитъ, и немного укрѣпить силы. Ея карманы были всегда набиты мятными и лимонными лепешками, конечно не изъ жадности къ лакомствамъ. — У бѣдной дѣвушки было столько болѣзней: боли въ желудкѣ, біенія сердца, мигрени, судорги. Чѣмъ только не страдала она? — Истинно достойная сожалѣнія дѣвушка!

Трудно повѣрить, но Франциска добилась наконецъ до того, что заставила мать замѣнить ея кружевной чепецъ шелковою шляпкою и обуваться въ шнурованныя ботинки, безъ чего ей было совершенно невозможно показываться въ публику. Представте же себѣ, какъ была жалка старуха ван-Рузмаль! Отъ шляпки не было покоя ея ушамъ, вовсе непривыкшимъ къ такому жестокому тренію; ногамъ не было житья отъ ботинковыхъ шнурковъ, и не могла она сдѣлать трехъ шаговъ, не подумавъ какъ ступить ногой, ну точно шла по дирявому ковру или встрѣчала вѣчныя кочки. Несчастная женщина! Сосѣди, не остерегаясь, смѣялись прямо ей въ глаза, а съ нея катился крупный потъ отъ этого несподручнаго наряда; отъ стыда, она спотыкалась на каждомъ шагу. Но чего бы не перенесла она изъ любви къ своей дочери? Какъ же послѣ этого удивляться, что она безропотно переносила такую пытку и униженіе?

Что касается до самаго ван-Рузмаля, то поведеніе причудливой его дочери огорчало его уже не на-шутку. Всегда онъ былъ господиномъ въ своемъ домѣ, и до-тѣхъ-поръ велъ онъ свои дѣла съ такимъ благоразуміемъ, какого достаточно бъ было, чтобъ не допустить ихъ до разстройства; но теперь онъ видѣлъ, что клубокъ, разматываясь со дня на день, запутывался ужасно, и все шло вкривь. Все, что ему казалось хорошимъ, тотчасъ охуждалось, дочерью; она даже не боялась иногда дать ему замѣтить, что разсуждать, какъ онъ, можетъ только человѣкъ ограниченный. Пытался ли добрякъ сердиться не на-шутку, такъ въ домѣ поднималось смятеніе и крики; съ одной стороны бранился онъ, съ другой Франциска, подкрѣпляемая матерью. Очень-хорошо извѣстно, что во всѣхъ этихъ семейныхъ спорахъ и смутахъ мужчины не что-иное, какъ дѣти, въ сравненіи съ женщинами. Въ нихъ, какъ говорится, разливается желчь — они стучатъ кулакомъ по столамъ, скрипятъ зубами и проч.; по оставалось ли когда-нибудь за ними послѣднее слово! Увы, нѣтъ! — Вся ихъ ярость ни къ чему не служитъ. Женщины надъ ней только смѣются, или говорятъ тишкомъ: изволь, любезный мужъ, покрѣпче стучи, мечись хорошенько, истощай всѣ силы, но все это не поведетъ тебя къ большому: не по твоему, а по моему сбудется.

Доктору Пелькмансу тоже такъ надоѣло видѣть всѣ эти происшествія у лавочника, что ему опротивилъ этотъ домъ, и онъ почти не ступалъ туда ногой.

Отецъ ван-Рузмаль былъ выращенъ не среди раздоровъ и домашнихъ ссоръ, онъ считалъ тихую дружбу величайшимъ счастіемъ на землѣ; потому-то часто, во избѣжаніе безполезныхъ распрей, онъ махалъ на все рукою. Однако эта безпрерывная борьба и неожиданныя перемѣны, свершившіяся въ его домѣ, погружали его со дня на день въ глубокую кручину, и ужъ нерѣдко бывало, сосѣди подходили къ нему съ слѣдующими словами:

— Да что это, другъ ван-Рузмаль, отчего ты этакъ худѣешь? Неужели ты болѣнъ?

Въ одномъ только нашъ добрякъ доселѣ крѣпился еще довольно твердо, или такъ счастливо, что оно оставалось за нимъ. Этотъ послѣдній шансъ была его лавка, на которую Франциска устремляла теперь свои нападки. Однако достиженіе этой цѣли, должно полагать, требовало большихъ трудовъ; обыкновенныя хитрости были недостаточны. За этой почтенной стойкой ван-Рузмаль взросъ; кресло, на которомъ покойница мать кормила его, и теперь еще стояло на томъ же мѣстѣ. — Этимъ бочкамъ и боченкамъ онъ посылалъ улыбку, когда еще не могъ говорить; — на нихъ не было ни знака, ни щели, которыя бы не служили ему для какого-нибудь воспоминанія; по-случаю этой фарфоровой вазы съ трещиной отецъ его, въ самый день своей смерти, сдѣлалъ ему такое трогательное увѣщаніе насчетъ бережливости, что каждое его слово осталось неизгладимо напечатлѣно въ его памяти. Эти черныя пятна на боченкахъ, выкрашенныхъ зеленою краскою, были тѣ самыя, которыя онъ нарисовалъ еще дѣтскою рукою — это было очень давно! тогда еще, когда его мать иногда брала оттуда кусочекъ сахару и давала ему, отъ чего этотъ дорогой боченокъ сдѣлался предметомъ ею нескромной любви. — Сзади этихъ полокъ уцѣлѣли двѣ вырѣзанныя буквы: Г. Ф, начальныя буквы двухъ соединенныхъ именъ, Гансъ и Франциска, — простосердечный памятникъ его первой и единственной любви. Словомъ, эта лавка была для него отечествомъ, міромъ воспоминаній. Все заключавшееся въ ней составляло нѣкоторымъ образомъ часть его бытія, и укрѣпляло его жизнь.

Но кто могъ бы сказать, какихъ потоковъ слезъ стоило Францискѣ это послѣднее препятствіе; сколько разъ готова была она упасть въ обморокъ; съ какимъ упорствомъ отказывалась она отъ обыкновенной пищи; сколько корчей, сколько судорогъ умѣла употребить кстати, чтобы переломить непреклонную волю отца! — Повѣрите ли, что все это продолжалось цѣлый годъ! Да, этимъ бѣднымъ родителямъ пришлось провести полныхъ двѣнадцать мѣсяцовь въ спорахъ, домашнихъ буряхъ и огорченіяхъ, пока наконецъ старикъ ван-Рузмаль, какъ побѣжденный солдатъ, съ самоотреченіемъ опустилъ голову.

— Ну! дѣлайте какъ хотите, наконецъ произнесъ онъ.

Но это послѣднее слово пронзило ему сердце. Оно, какъ смертный приговоръ, однимъ ударомъ убило и духъ и плоть его. Съ этого дня онъ началъ чахнуть, терять силы и блѣднѣть, какъ-будто какая то сокровенная боль нечувствительно вела его въ могилу. Часто виновная Франциска дрожала всѣмъ тѣломъ, когда глаза отца, блестя огнемъ медленной лихорадки, бросали ей обвинительный взоръ. — Но несчастный потерялъ бодрость; онъ не говорилъ, и только кидалъ блуждающій взоръ на мастеровыхъ, трудившихся поставить все вверхъ дномъ въ его лавкѣ; онъ видѣлъ, какъ истребляли одно за другимъ всѣ его драгоцѣннѣйшія воспоминанія, и по-мѣрѣ того, какъ эти послѣдніе слѣды его прошедшаго исчезали подъ кистью маляра или подъ долотомъ столяра, — дыханіе его ослабѣвало, какъ-будто тѣмъ самимъ сокращали самую его жизнь.

Вскорѣ скромная лавка небольшаго москатильщика преобразовалась въ пышный магазинъ. Все блестѣло позолотою; богатая стойка была украшена фигурками, представляющими амурчиковъ — одни мололи кофе, другіе курили или свертывали сигары; стекла выдавшагося фонаря были величиною съ зеркальныя и всѣ исписаны французскими надписями. Все это освѣтилось газомъ. Молодая конторщица и мальчикъ, сложа руки, сидѣли по цѣлымъ днямъ за вышеписанной великолѣпной мебелью, а сама Франциска, или лучше mademoiselle Eudoxie Rosemai возсѣдала въ высокомъ креслѣ возлѣ окна, читая какой-нибудь французскій романъ.

Къ большему огорченію изнеможеннаго старика отца, ван-Рузмаля, дѣла постоянно шли въ этомъ порядкѣ. Но здоровье его было такъ жестоко убито, что наконецъ онъ на все смотрѣлъ равнодушно, даже на знаки дружбы Спиналя. Послѣдній, по совѣту ван-Рузмаля, пустился въ торговлю кожами и шкурами всѣхъ родовъ, отъ которой въ короткое время нажилъ много денегъ, такъ, что въ скорости былъ уже въ состояніи отдать лавочнику тысячу флориновъ, которыми тотъ такъ великодушно помогъ ему, но ван-Рузмаль упорно отъ нихъ отказался. Что же касается до его дѣтей, то онъ не имѣлъ объ нихъ никакого извѣстія.

Между-тѣмъ какъ дѣла въ лавкѣ шли въ величайшемъ безпорядкѣ, отецъ ван-Рузмаль слегъ въ постель; онъ никогда не жаловался, и выказывалъ только малые признаки недуга, потому всѣ домашніе думали или, лучше сказать, не боялись думать, что онъ такъ только прихворнулъ, — хотя и ухаживали за нимъ внимательно и заботливо.

Въ одно утро онъ глубоко вздохнулъ и выразилъ желаніе, чтобъ къ нему позвали доктора Пелькманса и мастера Спиналя. По послѣдній именно въ это время находился въ Кельнѣ, куда уѣхалъ по торговымъ дѣламъ.

Докторъ пришелъ тотъ же часъ, и долго оставался наединѣ съ больнымъ. Что между ними происходило и что они говорили между собою — этого никто никогда не зналъ. Наконецъ, черезъ часъ, кто-то сходилъ по лѣстницѣ, и — вдругъ докторъ появился въ лавкѣ. Лицо его было блѣдно, какъ у мертвеца, и страшно обозначалось на чорномъ воротникѣ его шинели. Глаза его сверкали изъ впадинъ, изрытыхъ годами, губы его судорожно дрожали, какъ у человѣка сильно-раздраженнаго. Сквозь шинель его можно было видѣть сжатыя руки. При своемъ появленіи въ магазинъ, онъ кинулъ на Франциску ужасный взглядъ и подошелъ къ ней, какъ призракъ. Объятая ужасомъ и страхомъ, молодая дѣвушка протянула руки впередъ, какъ бы для того, чтобъ оттолкнуть отъ себя страшное видѣніе, но докторъ схватилъ ее за руку, и сильно сдавивъ ее, сказалъ ужаснымъ голосомъ:

— Отецъ твой умираетъ, безчувственная дочь! — и ты убила его.

Потомъ, оставя ее безъ чувствъ падающую на кресло, онъ поспѣшно вышелъ изъ дома, побѣжалъ къ священнику и не замедлилъ возвратиться со всею духовною помощію.

Послѣ соборованія масломъ и по удаленіи священника, больной посмотрѣлъ на доктора, испустивъ слабый стонъ.

— Дочь моя, моя Франциска! я хочу ее видѣть, докторъ; но прости! прости ей! не мучь ее грубыми словами.

— Я схожу за ней. Но нужно наказать ее. Надо, чтобъ ея сердце рвалось отъ горести; и быть-можетъ еще твоему взору возможно будетъ устремиться съ небесной высоты и снисходительно взглянуть на ея добродѣтель и раскаяніе.

Съ этими словами, докторъ вышелъ изъ комнаты и спустился въ кухню. Тамъ сидѣли мать и дочь, закрывъ лицо руками и заливаясь горькими слезами. Скорбь Франциски была такъ сильна, что тронула бы каменное сердце; она рыдала и въ только время изъ груди ея вырывались стоны и вздохи — о! этотъ разъ ничего не было притворнаго въ ея отчаяніи! Страшныя слова, которыми докторъ поразилъ ея слухъ, какъ проклятіемъ прогнѣваннаго Бога, вдругъ сорвали съ глазъ ея покрывавшую ихъ завѣсу; имя отцеубійцы, всюду написанное теперь пламенными чертами, поражало се прямо въ сердце, подобно искрамъ того адскаго огня, который она заслужила.

Тяжелая поступь доктора заставила ее со страхомъ поднять голову; пронзительный взоръ его проникалъ въ самую глубь ея души; ей казалось, что отъ этого невыносимаго взгляда всѣ силы вдругъ ее оставили, и какой-то холодъ, пронзительный какъ сталь, останавливалъ кровь въ ея жилахъ, — Вдругъ, сильно преодолѣвъ себя, она наконецъ высвободилась изъ этого ужаса, обуздавшаго всѣ ея движенія, и кинувшись къ доктору, упала на колѣни, поднявъ къ нему умоляющія руки.

— Да, я заслуживаю весь вашъ гнѣвъ, вскричала она. Я — виновна. Но именемъ умирающаго отца умоляю васъ: сжальтесь! о сжальтесь надо мною!

Двѣ крупныя слезы покатились по щекѣ доктора. Съ лица его вдругъ исчезло гнѣвное выраженіе и видны были только одни знаки глубокой печали. Онъ подошелъ къ молодой заливающейся слезами дѣвушкѣ, взялъ ее за руку, и сказалъ, не помогая однако ей подняться изъ своего униженнаго положенія.

— Франциска, несчастное дитя! да, ты сдѣлала передъ Богомъ страшное преступленіе. Онъ говоритъ: чти отца и мать твою; а ты, что ты сдѣлала? Нѣтъ, нѣтъ, не трепещи! я не произнесу въ другой разъ этого страшнаго слова. — Но ты должна искупить это преступленіе. Есть еще средство примириться тебѣ съ Богомъ и съ отцомъ. Иди, повергнись у его постели. Его умирающій голосъ призываетъ тебя. Но помни эти слова: если онъ принужденъ будетъ оставить этотъ міръ, не получа достаточныхъ доказательствъ твоего обращенія и раскаянія, если рука смерти завладѣетъ имъ прежде, чѣмъ онъ получитъ послѣднее утѣшеніе — успокоиться на счетъ твоей участи и надежды на тебя, то это будетъ значить, что ты обрѣтаешься на землѣ въ числѣ душъ преступныхъ.

Какъ строги, какъ тягостны ни были эти слова, въ нихъ Франциска, кажется, почерпнула мужество. Она съ жаромъ поцаловала руку доктора, и съ крикомъ кинулась къ комнатѣ отца…

— О! благодарю! благодарю! кричала она.

Должно ли мнѣ теперь вамъ описывать торжественную сцену между умирающимъ отцомъ и отчаянною дочерью? Должно ли мнѣ показывать вамъ Франциску, стенящую, съ распущенными волосами и терзающую свое лицо, облитое слезами? Нужно ли мнѣ вамъ говорить какія, въ своемъ помѣшательствѣ, дѣлаетъ она безразсудныя усилія, чтобъ уничтожить до послѣднихъ слѣды своей красоты, чтобъ изорвать и попрать ногами свои одежды, главныхъ обвинителей роскоши и суетности.

Обратимъ наши взоры на отца. — Онъ умираетъ; но какое-то выраженіе тихаго блаженства озаряетъ его лицо. Глаза его, почти угасшіе, устремляютъ къ подножію кровати взоръ, полный надежды и утѣшенія: тамъ стоитъ на колѣняхъ Франциска, обѣими руками обнимающая мать, и осыпаетъ ее поцалуями, обливаетъ слезами и жалостно умоляетъ о прощеніи. — Стоящій у изголовья постели докторъ созерцаетъ эту сцену съ горестнымъ умиленіемъ. Одинъ только умирающій смотритъ на нее тихимъ взоромъ. Въ послѣдній разъ поднимаетъ онъ свою слабую руку и опускаетъ ее на голову дочери, и въ ту самую минуту, когда довольная его душа, распуская крылья, улетаетъ далеко отъ земли, — онъ шепчетъ еще слова:

— Благословляю тебя! благословляю тебя! Франциска! дитя мое!

Столѣтняя лавка ван-Рузмалей нынѣ заперта. Мать и дочь еще и теперь въ какомъ-то неизвѣстномъ углу нашего города ведутъ жизнь уединенную и совершенно посвященную раскаянію. Онѣ только съ ужасомъ воспоминаютъ о всемъ томъ, что было причиной ихъ несчастія.

Я питаю нѣкоторую надежду, другъ читатель, что ты съ снисходительнымъ вниманіемъ слѣдилъ за разсказомъ этого истиннаго происшествія, и быть-можетъ, у тебя осталось еще столько любопытства, что ты захочешь знать, что случилось съ Франциской. Итакъ, если ты дѣйствительно этого желаешь, то сходи когда-нибудь въ пятницу поутру, около шести часовъ или близко къ этому, въ церковь Братьевъ-Грѣшниковъ; отвори дверь направо, и ступай на старое кладбище, подъ самые своды, въ склепъ, называемый Чистилищемъ; ты увидишь тамъ молодую женщину, преклонившую колѣна и всю совершенно закутанную въ мантію темнаго цвѣта; капюшонъ спадаетъ ей на лицо; если ты станешь внимательно прислушиваться, то услышишь, какъ она перебираетъ руками свои четки и какъ по временамъ вылетаетъ изъ-подъ вуали вздохъ, подобный вздоху страждущей души. Но ты не увидишь въ ней никакого движенія, и въ мрачномъ полу-свѣтѣ, царствующемъ подъ тѣми сводами, ты примешь эту женщину за какую-нибудь статую, поставленную тамъ какъ изображеніе молитвы Если, наконецъ, ты увидишь, что послѣ продолжительнаго поцалуя, напечатлѣннаго крѣпко прильнувшими устами на холодной рукѣ фигуры изсѣченной въ стѣнѣ на камнѣ, — она встанетъ и медленно пойдетъ изъ склепа, не обращая на тебя своихъ взоровъ, ты можешь смѣло сказать: я видѣлъ Франциску ван-Рузмаль.

Что же касается до дочери мастера Спиналя, она погибла, какъ страшный примѣръ дурнаго воспитанія; а если хочешь знать, что сталось съ его сыномъ, то получишь отъ меня въ отвѣтъ, что для негодяевъ и плутовъ во Франціи есть довольно тюрьмъ.

"Сынъ Отечества", № 9, 1852

---

1. Въ простомъ бельгійскомъ нарѣчіи крысой называютъ лукавцевъ и плутовъ.