В. В. Розанов
править<Франко-русский союз>
правитьВ светлом торжестве франко-русского братства, кроме политической стороны, не следует забывать и духовную. Первый раз за этот век Россия братается с просвещеннейшею нацией Европы не как меньший, юнейший брат, с подобострастием взирающий на более опытного и зрелого годами, а как цветущий здоровьем и силами муж, который поддерживает мощною рукою друга. Так это чувствуется в самой Франции, так сознается в России. Франко-русское сближение совпало с небывалым еще подъемом национального сознания в русских правительственных сферах и в самом русском обществе, и, до известной степени, оно есть плод этого национального сознания. Только став незыблемо на исторических основах своего бытия, Россия без страха, без смущения протянула руку республиканской Франции, союза с которою боялась и обегала все время, пока сама колебалась, в бедственные 70-е годы, в своих основах. Царь-Миротворец, вернувший Россию к доверию себе, к вере в свою историю, в силу своей особой правды, повел ее без боязни и смущения к братству с французскою нациею, восхищенною и удивленною царственным решением. И культурные плоды этого братства для Франции превзойдут, может быть, даже политическую значительность дипломатического союза.
Франция, глубоко разочарованная во всех формах политического устройства, столь обманутая абсолютизмом своих Людовиков и Наполеонов, конституционно-либеральным режимом Луи-Филиппа, и наконец, так мало увлеченная республиканским строем после позора Панамы, с удивлением наблюдает русского Самодержца, как власть и положение, для нее новые и незнакомые. Простота проявлений этой власти, при ее недосягаемости, ее глубокая человечность, ее правдивость — все изумляет французов, которые видели королей и императоров, вечно погруженных в расчеты, козни, видели государей, которые, как Наполеон III, прежде чем дать аудиенцию, изучали перед зеркалом особое выражение лица своего, которое должно было на собеседника произвести непременно нужное впечатление; государей, которые, как Людовик XIV, установляли этикет, чтобы при пробуждении его присутствовали принцы и принцессы королевского дома и подавали ему, при одевании, разные части туалета. Только слепой не почувствует, сколько в энтузиазме французов как теперь, так и ранее в Тулоне и Кронштадте, заключено любви и почтительности именно к лицу Нашего Царя, к его священной особе; сколько в народных проявлениях восторга есть чисто человеческих сторон, так сказать, обегающих политический союз и идущих далее только практических, утилитарных соображений. Можно сказать, впервые Франция любит и любуется человеком, который есть в то же время Самодержавный Государь; впервые с очень давнего времени, когда она столько пыталась верить, столько потерпела разочарований на почве собственного неудавшегося абсолютизма.
Французы не могут не понимать, что условия развития и созревания этой власти должны были быть совершенно иные, чем при каких созревал их абсолютизм. В России им открылась новая стихия, новый мир понятий и чувств. Литература русская, после критических работ Мельхиора де-Вогюэ — стала предметом пристального изучения; Леруа-Белье в «L’Empire de Tzar» дает монументальное исследование государственного, общественного и народного строя России; Виолля ле-Дюк и Байэ изучают старинное русское искусство по преимуществу в памятниках древнего иконописания и храмостроительства. Везде они открывают мир веры, которая не знает притворства, чужда ханжества и насилия, которым исполнена их собственная религиозная история. «В нашей литературе, — говорит один знаменитый французский критик, — о грехе говорит только Тартюф; в русской литературе — у Островского, Тургенева, Достоевского, Толстого — идея греха постоянно чувствуется, она есть господствующая идея у выведенных лиц и у самих авторов». Вообще в братстве двух народов, старого и юного, новою и оригинальною чертою является то, что именно юнейший становится предметом изучения и нередко восхищения для старого; что этот последний надеется — и не скрывает этого — помолодеть через общение со свежими соками народа, еще не изломанного, не изношенного.
Сколько же бесконечной энергии и жизненности должно заключаться в нации, которая после стольких опытов и разочарований еще не потеряла способности энтузиазма, не потеряла мудрости научаться. Тут был когда-то временный упадок сил, но никогда не было истощения, как пророчили немцы в эпоху своего грубого торжества в 71-м году.
Бог даст, Франция еще явит миру новые и дивные плоды своего духа, своего гения. Этот гений в ней жив. Но никто этому не будет столько радоваться, как далекий восточный народ.
Впервые опубликовано: Свет. СПб., 1896. 9 окт. № 269.