Фонарщик на маяке (Сенкевич; Лавров)/ДО

Фонарщикъ на маякѣ
авторъ Генрикъ Сенкевичъ, пер. Вуколъ Михайловичъ Лавровъ

Оригинал: польск. Latarnik. — Перевод созд.: 1882. Источникъ: Сенкевичъ Г. Повѣсти и разсказы. — М.: Редакція журнала «Русская мысль», 1893. — С. 308.

I

Маленькій городокъ Эспинваль, лежащій недалеко отъ Панамы, былъ встревоженъ исчезновеніемъ фонарщика. Такъ какъ это случилось въ бурю, то предполагали, что бѣдняга черезчуръ близко подошелъ къ берегу маленькаго скалистаго островка, на которомъ стоитъ маякъ, и былъ унесенъ волною. Подобное предположеніе было тѣмъ болѣе вѣроятно, что на другой день даже и лодки фонарщика не оказалось на ея обычной стоянкѣ въ маленькой бухтѣ. На вакантное мѣсто необходимо было посадить кого-нибудь, и посадить какъ можно скорѣе, потому что маякъ имѣетъ не малое значеніе какъ для мѣстнаго судоходства, такъ и для кораблей, идущихъ изъ Нью-Йорка въ Панаму. Заливъ Москитовъ изобилуетъ мелями и подводными камнями, межъ которыхъ дорога и днемъ-то трудна, а ночью, въ особенности среди тумановъ, часто поднимающихся съ этихъ водныхъ пространствъ, нагрѣваемыхъ экваторіальнымъ солнцемъ, почти невозможна. Тогда единственнымъ проводникомъ для многочисленныхъ судовъ служитъ огонь маяка. Трудъ отыскать новаго фонарщика выпалъ на долю консула Соединенныхъ Штатовъ, — трудъ не легкій: во-первыхъ, потому, что преемника нужно было найти непремѣнно въ теченіе двѣнадцати часовъ; во-вторыхъ, преемникъ долженъ быть человѣкомъ въ высшей степени аккуратнымъ; наконецъ, вообще кандидатовъ въ виду не имѣлось. Жизнь на маякѣ чрезвычайно трудна и вовсе не улыбается излѣнившимся людямъ юга. Фонарщикъ — это почти узникъ. За исключеніемъ воскресенья, онъ не можетъ покидать свой скалистый островокъ. Лодка изъ Эспинваля привозитъ ему разъ въ день пищу и воду и немедленно возвращается назадъ; на островкѣ (величиною въ десятину) нѣтъ ни одной живой души. Фонарщикъ живетъ на маякѣ, содержитъ его въ порядкѣ; днемъ онъ долженъ вывѣшивать разноцвѣтные флаги, сообразно указаніямъ барометра, ночью зажигаетъ огонь. Все это было бы не особенно трудно, еслибы не лѣстница въ четыреста ступеней, ведущая снизу, отъ подошвы башни до лампы, а фонарщикъ нѣсколько разъ въ день долженъ совершить такое путешествіе. Вообще, житье трудное, изнурительное. Поэтому нѣтъ ничего удивительнаго, что м-ръ Айзээкъ Фоконбриджъ находился въ большомъ затрудненіи, не зная, гдѣ найти фонарщика на мѣсто покойнаго, легко представить и его радость, когда замѣститель явился совершенно неожиданно въ тотъ же самый день. То былъ человѣкъ уже старый, лѣтъ семидесяти, даже можетъ-быть и болѣе, но здоровый, прямой, съ наружностью солдата. Волосы его были совершенно сѣдые, цвѣтъ лица смуглый, какъ у креоловъ, только голубые глаза обличали урожденца сѣвера. Лицо — грустное, но внушающее довѣріе. Онъ съ перваго взгляда понравился м-ру Фоконбриджу, Нужно было только проэкзаменовать его.

— Вы откуда?

— Полякъ.

— Что вы дѣлали до сего времени?

— Скитался по свѣту.

— Фонарщикъ долженъ сидѣть на мѣстѣ.

— Мнѣ и такъ необходимъ отдыхъ.

— Вы служили гдѣ-нибудь? У васъ есть свидѣтельства вашей службы?

Старикъ вынулъ изъ кармана лоскутокъ полинялой шелковой матеріи, похожій на старое знамя, и развернулъ его.

— Вотъ всѣ мои свидѣтельства. Крестъ… я получилъ его въ тридцатомъ году. Другой — испанскій, за карлистскую войну; третій — французскій, Почетнаго Легіона; четвертый я получилъ въ Венгріи. Потомъ я сражался въ Штатахъ, противъ южанъ, да тамъ не даютъ крестовъ, — только бумагу.

Фоконбриджъ взялъ бумагу и началъ читать.

— Гм… Скавиньскій? Эта ваша фамилія? Гм… два знамени взяты въ ручной аттакѣ… Вы были храбрымъ солдатомъ.

— Я постараюсь быть и исправнымъ фонарщикомъ.

— Вамъ придется всходить нѣсколько разъ на самую вершину башни. Ноги у васъ крѣпки?

— Я прошелъ пѣшкомъ плены^[1].

— All right!^[2] Вы знакомы съ морской службой?

— Я три года пробылъ на китоловномъ суднѣ.

— Значитъ, вы много профессій перепробовали?

— Да, только не остановился ни на одной.

— Отчего же?

Старикъ пожалъ плечами.

— Такъ… судьба…

— Все-таки вы мнѣ кажетесь черезчуръ старымъ для фонарщика.

— Сэръ! — голосъ кандидата дрогнулъ отъ внутренняго волненія. — Я страшно утомленъ и разбитъ. Вы сами видите, сколько мнѣ пришлось вынести въ жизни. Мѣсто это одно изъ такихъ, къ которому я жадно стремлюсь всею душой. Я старъ, мнѣ хочется сказать самому себѣ: здѣсь будешь стоять, здѣсь твой портъ. Ахъ, сэръ, все зависитъ отъ васъ! Другой разъ, можетъ-быть, мнѣ не придется напасть на подобное мѣсто. Какое счастье, что я случился на это время въ Панамѣ! Умоляю васъ… клянусь Богомъ, я точно старая лодка: если она не войдетъ въ портъ, то затонетъ… Если хотите сдѣлать старика счастливымъ… я буду служить хорошо…

Голубые глаза старика съ такою мольбой смотрѣли па Фоконбриджа, что тотъ не могъ оставаться спокойнымъ.

— Well!^[3] — сказалъ онъ, — я принимаю васъ. Вы будете фонарщикомъ.

Лицо Скавиньскаго мигомъ прояснилось.

— Благодарю. О, благодарю!

— Можете сейчасъ отправиться на маякъ?

— Хорошо.

— Ну, такъ, Good bye^[4]… Еще слово: за каждую провинность — отставка.

— All right!^[2]

Въ тотъ же самый вечеръ, когда солнце закатилось по ту сторону перешейка и яркій день сразу, безъ сумерекъ, смѣнился ночью, новый фонарщикъ, очевидно, былъ уже на своемъ мѣстѣ: фонарь бросалъ на воду, какъ прежде, снопы своего ослѣпительнаго свѣта. Ночь была совершенно тихая, настоящая экваторіальная ночь, вся пропитана свѣтящеюся мглой, отчего около мѣсяца образовался большой кругъ съ оттѣнками всѣхъ цвѣтовъ радуги. Только море бурлило, — подходилъ приливъ. Скавиньскій стоялъ на балконѣ, около громадныхъ лампъ и казался снизу маленькою черною точкой. Онъ пробовалъ собрать въ одно всѣ мысли и обсудить свое новое положеніе, но мысли не хотѣли слушаться и течь мѣрною чередой. Онъ чувствовалъ себя такъ, какъ чувствуетъ звѣрь, когда тотъ, въ виду приближающейся погони, скроется въ какомъ-нибудь недоступномъ мѣстѣ. И для него пришло время успокоенія. Сознаніе безопасности наполняло его душу невыразимою радостью. Онъ могъ на этой скалѣ просто-напросто смѣяться надъ своими прежними скитаніями, надъ старыми горестями и неудачами. Онъ былъ, дѣйствительно, похожъ на корабль, у котораго буря поломала мачты, порвала веревки, паруса, которымъ играла, точно мячикомъ, поднимая чуть не подъ небеса и опуская чуть не на дно моря, и который все-таки добился своего порта. Иные моменты этой бури, при сопоставленіи съ теперешнею тишиной, въ особенности ясно представлялись ему сейчасъ. Часть своихъ похожденій онъ уже разсказалъ Фоконбриджу, но было и еще много кое-чего, — о, какъ много! Какъ только разбивалъ онъ гдѣ-нибудь палатку и разводилъ огонь чтобы прочно установиться на мѣстѣ, вѣтеръ тотчасъ вырывалъ колья его палатки, задувалъ огонь, а его самого подхватывалъ и несъ на погибель. Вотъ теперь поглядывая съ балкона башни на освѣщенныя волны онъ вспоминалъ обо всемъ пережитомъ. Онъ дрался въ четырехъ частяхъ свѣта и перепробовалъ множество профессій. Работящій и неутомимый, онъ нерѣдко сколачивалъ болѣе или менѣе солидныя суммы денегъ и всегда терялъ ихъ вопреки всякимъ предположеніямъ и осторожности. Онъ былъ и искателемъ золота въ Австраліи, и добывалъ брилліанты въ Африкѣ, и служилъ въ арміи Восточной Индіи. Когда-то онъ основалъ ферму въ Калифорніи, — засуха разорила его; велъ торговлю съ дикими племенами, живущими въ средней части Бразиліи, — лодка его разбилась на Амазонкѣ, а самъ онъ, безоружный, полунагой, блуждалъ нѣсколько недѣль въ лѣсахъ, питался дикими плодами, ежеминутно рискуя сдѣлаться добычей хищныхъ звѣрей. Открылъ онъ кузнечное заведеніе въ Эленѣ, въ Арканзасѣ, и погорѣлъ во время большого пожара. Потомъ въ Скалистыхъ горахъ онъ попался въ руки индѣйцевъ и только чудомъ былъ спасенъ канадскими стрѣлками. Служилъ онъ матросомъ на кораблѣ, совершавшемъ плаваніе между Бахіей и Бордо, и гарпунщикомъ на китоловномъ суднѣ и оба корабля разбились. Завелъ фабрику сигаръ въ Гаванѣ и былъ обокраденъ товарищами по дѣлу, въ то время, когда самъ лежалъ больной желтою лихорадкой. Наконецъ, вотъ онъ прибылъ въ Эспинваль, и здѣсь долженъ быть положенъ конецъ его неудачамъ. Что могло постичь его на этомъ скалистомъ клочкѣ земли? Ни вода, ни огонь, ни люди, да, наконецъ, отъ людей Скавиньскій не видалъ много зла. Тѣ, что знали его, говорили просто, что ему нѣтъ счастья. Этимъ все а объяснялось. Въ концѣ-концовъ онъ и самъ сдѣлался отчасти маніакомъ. Онъ вѣрилъ, что какая-то могучая, мстительная рука преслѣдуетъ его вездѣ, по всѣмъ морямъ и землямъ, но не любилъ говорить объ этомъ, и только когда его спрашивали, какая это рука, таинственно указывалъ на полярную звѣзду и говорилъ, что все идетъ оттуда… Да и въ самомъ дѣлѣ, неуспѣхъ его былъ такъ постояненъ, что и всякій на его мѣстѣ повѣрилъ бы въ какое-нибудь таинственное вліяніе. Онъ обладалъ терпѣніемъ индѣйца и тѣмъ непоколебимымъ упорствомъ, какое является результатомъ увѣренности въ своей правотѣ. Въ Венгріи онъ получилъ нѣсколько ударовъ штыкомъ за то, что не хотѣлъ схватиться за стремя, которое ему указывали какъ на единственное средство спасенія, и закричать: пардонъ. Также онъ не поддавался и несчастью и лѣзъ въ гору, какъ муравей; сверженный сто разъ, спокойно начиналъ свое восхожденіе во сто первый. Это былъ человѣкъ замѣчательный въ своемъ родѣ. Старый солдатъ, окуренный порохомъ Богъ вѣсть во сколькихъ бояхъ, закаленный въ бѣдахъ, обладалъ сердцемъ ребенка. Во время эпидеміи на Кубѣ онъ только потому и захворалъ, что отдалъ больнымъ весь свой запасъ хинина, не оставивъ себѣ ни грана.

Еще замѣчательною чертой въ немъ было и то, что послѣ всего испытаннаго имъ онъ не терялъ надежды, что все исправится, все будетъ хорошо. Зимою онъ всегда оживлялся и предрекалъ какія-то великія событія, но зимы проходили одна за другой и Скавиньскій дождался только того, что онѣ убѣлили его голову. Онъ состарился и начиналъ терять энергію; терпѣніе его начинало съ каждымъ прожитымъ днемъ все болѣе походить на отчаяніе. Прежнее спокойствіе духа смѣнилось какою-то необычною нервною воспріимчивостью, — и старый солдатъ могъ расплакаться при каждомъ удобномъ случаѣ. Кромѣ того, отъ времени до времени на него нападала страшная тоска по родинѣ. Чтобы возбудить ее, достаточно было самаго незначительнаго обстоятельства: ласточка, сѣрая птичка, смахивающая на воробья, снѣгъ на горахъ, даже просто мотивъ похожій на знакомый, слышанный когда-то, давно… Наконецъ, имъ всецѣло овладѣла только одна мысль: жажда успокоенія, — овладѣла она всѣмъ старикомъ и заглушила всѣ остальныя мысли и желанія. Вѣчный скиталецъ не могъ даже и придумать чего-нибудь болѣе желательнаго, болѣе дорогого, чѣмъ спокойный уголъ, гдѣ бы онъ могъ отдохнуть и спокойно ждать конца. Можетъ-быть только единственно потому, что какая-то странная игра случая бросала его по всѣмъ угламъ міра, не давая ему перевести духъ, онъ и думалъ, что наивеличайшимъ человѣческимъ счастіемъ есть не скитаться. Правда, онъ завоевалъ себѣ такое скромное счастье, но столько видѣлъ превратностей на своемъ вѣку, что думалъ о спокойствіи какъ о чемъ-то необычайномъ. Онъ не дерзалъ даже и надѣяться, и вдругъ, неожиданно, попалъ на мѣсто, которое было точно и создано для него. Не удивительно, что когда вечеромъ онъ зажегъ свою лампу, то все спрашивалъ себя, правда ли это, и не рѣшался сказать: да. А между тѣмъ дѣйствительность сотнями доказательствъ подтверждала, что это правда. Проходилъ часъ за часомъ, Скавиньскій все смотрѣлъ, думалъ и мало-помалу убѣждался. Можно было подумать, что онъ въ первый разъ видитъ море; на эспинвальскихъ часахъ пробило полночь, у онъ еще не покидалъ своего поста и все смотрѣлъ. Внизу, у его ногъ, шумѣло море. Отверстіе лампы прорѣзывало темноту громаднымъ конусомъ свѣта, за которымъ взоръ старика терялся въ дали, почти черной, таинственной и страшной, но самая даль, казалось, стремилась къ свѣту. Длинныя волны выкатывались изъ мрака, рыча, достигали береговъ островка, и тогда видны были ихъ гребни, освѣщенные розовымъ свѣтомъ огня въ фонарѣ. Приливъ усиливался и заливалъ песчаныя отмели. Таинственная рѣчь океана доходила все яснѣй и яснѣй, похожая то на залпы орудій, то на шумъ гигантскихъ лѣсовъ, то на далекій говоръ тысячной толпы народа. Минутами стихало. Потомъ до ушей старика достигали какіе-то вздохи, рыданія, и снова — грозные залпы. Вдругъ вѣтеръ сильнымъ порывомъ разогналъ мглу, за то нагромоздилъ на небѣ массу разорванныхъ тучъ, что совершенно заслонили мѣсяцъ. Съ запада начинало дуть сильнѣй. Волны бѣшено скакали на башню маяка и подходили уже къ самому основанію. Вдали начиналась буря. На черной, взбудораженной поверхности только и виднѣлись что нѣсколько зеленоватыхъ огоньковъ отъ фонарей на мачтахъ судовъ. Зеленыя точки то высоко взлетали кверху, то глубоко опускались внизъ, колыхаясь вправо и влѣво. Скавиньскій вошелъ въ свою комнату. Буря разыгрывалась все сильнѣй. Тамъ, на дворѣ, люди боролись съ ночью, съ темнотою, съ разъяренною влагой; тутъ, въ комнатѣ, было тихо и спокойно, даже отголоски бури слабо проникали сквозь толстыя стѣны и только мѣрное тиканье часовъ убаюкивало утомленнаго старика.

II

Время шло. Дни уплывали за днями, недѣли за недѣлями… Матросы утверждаютъ, что временами, когда море черезчуръ уже взволнуется, то среди ночи и мрака какой-то голосъ зоветъ ихъ по имени. Если безконечность моря можетъ призывать кого-нибудь, то, вѣроятно, когда человѣкъ состарится, его призываетъ другая безконечность, еще болѣе темная, таинственная и тѣмъ болѣе желательная, чѣмъ болѣе измученъ жизнью человѣкъ. Но, чтобы слышать этотъ голосъ, необходима тишина. Кромѣ того, старость любитъ уединеніе, какъ бы въ предчувствіи близкой могилы. Маякъ былъ такимъ подобіемъ гроба для Скавиньскаго. Нѣтъ ничего однообразнѣе жизни въ башнѣ. Молодые если и поступаютъ на такую службу, то скоро бросаютъ ее, поэтому фонарщикомъ бываетъ обыкновенно человѣкъ уже пожилой, суровый, замкнутый въ самомъ себѣ. Если онъ покидаетъ свою башню и смѣшивается съ толпой народа, то ходитъ тамъ какъ будто внезапно пробужденный отъ тяжкаго сна. Въ башнѣ полнѣйшее отсутствіе мелкихъ впечатлѣній, которыя и дѣлаютъ обыденную жизнь тоже мелкою. Все, съ чѣмъ сталкивается фонарщикъ, — громадно, все неограниченно. Небо — одна стихія, вода — другая, и межъ этими двумя безконечностями одинокая человѣческая душа! Въ такой жизни мышленіе замѣняется скорѣй глубокою задумчивостью, и отъ этой задумчивости не пробуждаетъ фонарщика ничто, даже его занятія. День становится похожимъ на другой день, какъ два зерна четокъ. Несмотря на то, Скавиньскій чувствовалъ себя счастливымъ, какъ никогда въ жизни. Вставалъ онъ съ разсвѣтомъ, завтракалъ, чистилъ стекло фонаря и потомъ, усѣвшись на балконѣ, всматривался въ морскую даль, и глаза его не могли наглядѣться на развертывающуюся передъ ними картину. На громадномъ темноголубомъ фонѣ постоянно можно было видѣть стаи туго-натянутыхъ парусовъ, свѣтящихся подъ лучами солнца такъ ярко, что глазамъ дѣлалось больно отъ чрезмѣрнаго блеска; иногда лодки, пользуясь пассатнымъ вѣтромъ, тянулись длинною чередой, одна за другою, точно цѣпь чаекъ или альбатросовъ. Красныя бочки, указывающія дорогу, колыхались на волнахъ тихимъ, плавнымъ движеніемъ; между парусами каждый день появлялся гигантскій столбъ сѣраго дыма. То пароходъ изъ Нью-Йорка везъ пассажировъ и товары въ Эспинваль, оставляя за собой длинную борозду пѣны. Съ другой стороны, какъ на ладони, раскрывался видъ на Эспинваль, съ его шумнымъ портомъ, съ лѣсомъ мачтъ, съ лодками и шлюпками; немного подальше бѣлѣлись дома и башни города. Съ вышины маяка домики казались гнѣздами чаекъ, лодки — жуками, а люди двигались по бѣлымъ улицамъ точно маленькія черныя точки. Съ ранняго утра легкій восточный вѣтеръ доносилъ смѣшанный шумъ городской жизни, надъ которымъ царилъ свистъ паровозовъ. Движеніе въ портѣ утихало, чайки прятались въ расщелины скалъ, волны улегались, двигались какъ-то лѣниво; въ то время на материкѣ, на морѣ, въ маякѣ — наступало время ничѣмъ ненарушимой тишины. Желтые пески, съ которыхъ схлынули волны, сверкали точно золото; потоки солнечныхъ лучей лились съ неба на воду, на землю, на скалы. Тогда и старикомъ овладѣвала сладкая истома. Онъ чувствовалъ, что отдыхъ, которому онъ предается, очарователенъ, а когда вспоминалъ, что это будетъ длиться долго, то ему ужь ничего на свѣтѣ не было нужно. Скавиньскій любовался своимъ счастьемъ; но человѣкъ скоро освоивается съ своимъ положеніемъ, постепенно пріобрѣтаетъ увѣренность, — такъ и онъ думалъ, что если люди строятъ дома для инвалидовъ, то почему бы Богу не пріютить и своего инвалида? Время шло и укрѣпляло его въ этомъ предположеніи. Старикъ сжился съ башней, съ фонаремъ, со скалами, съ песчаными отмелями и одиночествомъ. Свелъ онъ также знакомство и съ чайками, что водились въ щеляхъ скалъ, а вечеромъ собирали шумное вѣче на крышѣ маяка. Скавиньскій всегда бросалъ имъ остатки своей трапезы; птицы вскорѣ такъ освоились съ нимъ, что впослѣдствіи слетались къ нему близко, окружали его цѣлою тучей бѣлыхъ крыльевъ, и старикъ ходилъ среди птицъ какъ пастухъ посреди своего стада. Во время отлива онъ спускался внизъ и собиралъ вкусные слизняки и прелестныя раковины, которыя ушедшая волна оставила на пескѣ; ночью, при свѣтѣ мѣсяца и фонаря, ходилъ ловить рыбу, — ею кишѣли маленькіе бухточки и заливы острова. Въ концѣ-концовъ онъ полюбилъ свою скалу и свой безплодный островокъ, гдѣ росло только низкое, толстое растеніе, дающее липкій сокъ. Скудость острова вознаграждалась роскошною панорамой. Въ часы полудня, когда атмосфера дѣлалась необыкновенно прозрачною, виденъ былъ весь перешеекъ, покрытый, вплоть до берега океана, роскошною растительностью. Скавиньскому тогда казалось, что передъ нимъ развертывается одинъ сплошной садъ. Группы кокосовъ и гигантскихъ музъ образовывали пышные букеты прямо за стѣнами Эспинваля. Дальше, между Эспинвалемъ и Панамой, лежалъ огромный лѣсъ, надъ которымъ утромъ и вечеромъ поднимался красноватый паръ, — лѣсъ тропическій, залитый водою, опутанный ліанами, шумящій одною волной гигантскихъ пальмъ, молочныхъ и каучуковыхъ деревьевъ.

При помощи своей подзорной трубки, старикъ могъ разглядѣть не только деревья, не только широкіе листья банановъ, но и цѣлыя стада обезьянъ, большихъ марабу, стаи попугаевъ, поднимающихся иногда радужною тучей надъ лѣсомъ. Скавиньскій хорошо зналъ подобные лѣса, когда, послѣ крушенія на Амазонкѣ, долгія недѣли блуждалъ среди зарослей, — зналъ, что подъ ихъ чудной, улыбающеюся наружностью таятся опасность и смерть. Ночью ему часто приходилось слышать близко зловѣщее рычаніе ягуаровъ; видалъ онъ и огромныхъ змѣй, точно ліаны повисшихъ на деревьяхъ; зналъ и эти сонныя лѣсныя озера, съ ихъ крокодилами и электрическими скатами. Ему хорошо извѣстно, подъ какимъ гнетомъ живетъ человѣкъ въ тѣхъ не изслѣдованныхъ лѣсахъ, гдѣ одинъ листъ въ десять разъ больше человѣческаго роста, гдѣ кровожадные москиты, древесныя пьявки, ядовитые пауки… Все это онъ узналъ самъ, на личномъ опытѣ, все это вытерпѣлъ когда-то и тѣмъ съ большимъ наслажденіемъ можетъ смотрѣть съ высоты своей башни на эти matos^[5], любуясь ихъ красотой и будучи защищеннымъ ото всѣхъ невзгодъ. Его башня хранила его ото всѣхъ золъ. Онъ оставлялъ ее только въ воскресенье утромъ. Тогда онъ надѣвалъ свой таможенный гранатный мундиръ съ серебряными пуговицами, привѣшивалъ свои знаки отличія, и бѣлая голова поднималась съ гордостью, когда онъ слышалъ, какъ говорили креолы при его приближеніи: «хорошій у насъ фонарщикъ. — И не еретикъ, хотя и янки!» Прямо отъ мессы онъ возвращался на островъ, и возвращался счастливый, потому что все еще не особенно довѣрялъ твердой землѣ. Въ воскресенье также онъ читалъ испанскую газету, которую покупалъ въ городѣ, или нью-йоркскій Herald^[6], который давалъ ему Фоконбриджъ, читалъ и жадно отыскивалъ тамъ извѣстія изъ Европы. Бѣдное старое сердце на этой башнѣ, на другомъ полушаріи, еще билось для родины. По временамъ, когда приставала лодка, привозившая ему пищу, онъ сходилъ потолковать съ перевозчикомъ Джонсомъ, но это только сначала, а потомъ видимо одичалъ, пересталъ бывать въ городѣ, читать газеты и вести политическія бесѣды съ Джонсомъ. Проходили цѣлыя недѣли, какъ его не видалъ никто, ни онъ никого. Единственнымъ доказательствомъ, что старикъ еще живъ, было только исчезновеніе пищи, оставленной на берегу, да свѣтъ фонаря, появлявшійся каждый вечеръ съ такою регулярностью, съ какою въ тамошнихъ краяхъ заходитъ солнце. Очевидно, старикъ сдѣлался равнодушенъ къ свѣту. То была не носталгія, и она перешла въ унылую покорность судьбѣ. Цѣлый міръ теперь для старика начинался и кончался на его островкѣ. Онъ уже сжился съ мыслью, что не покинетъ башни до смерти, и совсѣмъ позабылъ, что есть еще что-то за башней. Притомъ онъ сталъ мистикомъ, и безъ того кроткіе глаза его стали теперь совсѣмъ дѣтскими и постоянно устремлялись въ даль. Въ вѣчной обособленности, передъ лицомъ величественной природы, старикъ началъ терять чувство индивидуальности, переставалъ существовать отдѣльно и все болѣе и болѣе сливался съ тѣмъ, что его окружало. Онъ не раздумывалъ надъ этимъ, просто чувствовалъ непосредственно, и вдругъ ему начало казаться, что небо, вода, его скала, башня, желтыя песчаныя отмели, натянутые паруса, приливы и отливы — все это одно, одна великая, таинственная душа; онъ самъ тоже погружается въ эту таинственность и чувствуетъ эту душу, которая живитъ и утишаетъ всѣ страданія. Онъ утонулъ, забылся, и въ томъ отрѣшеніи отъ индивидуальной жизни, въ томъ полуснѣ, полусознаніи нашелъ такое успокоеніе, что его можно было почти сравнить со смертью.

III

Но подошло и пробужденіе.

Однажды, когда лодка привезла воду и запасъ пищи, Скавиньскій, сойдя внизъ часомъ позже, замѣтилъ, что, кромѣ обыкновеннаго свертка, есть и еще какой-то. На грубомъ полотнѣ были видны почтовыя марки Соединенныхъ Штатовъ и четкій адресъ «Skawinski, Esq.»^[7] Заинтересованный старикъ разорвалъ полотно и увидалъ книжки: взялъ одну и положилъ ее обратно, причемъ руки его сильно задрожали. Онъ закрылъ глаза, точно не довѣряя самому себѣ; ему казалось, что онъ спитъ, — книжки были польскія. Что это такое значитъ? Кто могъ ему прислать книжки? Въ первую минуту онъ, очевидно, забылъ, что еще въ началѣ своей службы на маякѣ ему пришлось прочесть въ нумерѣ Herald^[6]’а объ основаніи польскаго общества въ Нью-Йоркѣ, и что онъ тотчасъ же отослалъ туда половину своего мѣсячнаго жалованья, съ которой не зналъ что дѣлать. Общество, въ знакъ благодарности, прислало ему книжки. Онѣ явились простымъ путемъ, но старикъ въ первое время ничего не могъ сообразить. Польскія книжки въ Эспинвалѣ, въ его башнѣ, на его одинокомъ островѣ были для него неожиданностью, точно отзвукомъ давно прошедшихъ временъ, чудомъ. Теперь онъ чувствовалъ себя какъ тѣ моряки. Кто-то назвалъ его по имени голосомъ дорогимъ, но — увы! — забытымъ. Онъ просидѣлъ нѣсколько минутъ съ зажмуренными глазами и почти былъ увѣренъ, что какъ только раскроетъ ихъ, — сонъ пропадетъ. Нѣтъ! Разорванная пачка лежала передъ нимъ тутъ же, освѣщенная лучами солнца, — развернутая книжка оставалась въ томъ же положеніи. Когда Скавиньскій вновь протянулъ за нею руку, онъ почти слышалъ среди тишины біеніе собственнаго сердца. Онъ посмотрѣлъ, то были стихи. Наверху стояло крупными буквами названіе пьесы, внизу — имя автора. Имя это не было чуждо Скавиньскому; онъ зналъ, что оно принадлежитъ великому поэту, да онъ и читалъ его произведенія въ тридцатыхъ годахъ въ Парижѣ. Потомъ, сражаясь въ Алжирѣ и Испаніи, онъ слыхалъ отъ соотечественниковъ о растущей славѣ великаго барда; но такъ уже привыкъ къ карабину, что и въ руки не бралъ книжки. Въ 49-мъ году онъ выѣхалъ въ Америку и, ведя жизнь авантюриста, почти не встрѣчалъ поляковъ, а польскихъ книжекъ не встрѣчалъ и вовсе. Тѣмъ съ бо́льшимъ любопытствомъ и біеніемъ сердца перевернулъ онъ заглавную страницу. Ему казалось, что на его дикой скалѣ начинается праздникъ. Пора была самая жаркая. Эспинвальскіе часы пробили пять пополудни. Яснаго неба не омрачала ни одна тучка, только нѣсколько чаекъ плавало въ безконечной лазури. Океанъ почти совсѣмъ заснулъ. Прибрежныя волны еле-еле журчали, тихо лобзая окраины береговъ. Вдали улыбались бѣлые домики Эспинваля и чудныя группы пальмъ. И вправду, вездѣ было тихо, торжественно. Вдругъ, среди спокойствія, раздался дрожащій голосъ старика. Онъ читалъ громко, чтобы самому понять лучше:

Литва, моя отчизна! ты какъ здоровье наше:
Когда тебя утратимъ, ты намъ милѣй и краше.
Теперь, съ тобой разставшись, о, родина моя!
Тебя съ тоской сердечной пою и вижу я…^[8]

У Скавиньскаго не хватило голоса. Буквы начали прыгать у него въ глазахъ; въ груди точно что-то порвалось и волною шло отъ сердца все выше, заглушая голосъ, стискивая горло… Прошла минута; онъ оправился и читалъ далѣе:

Небесная Царица! Ты дивно въ Острой Брамѣ
Сіяешь горней славой! Ты въ Ченстоховскомъ храмѣ
И въ за́мкѣ новогрудскомъ хранишь своихъ дѣтей!
Меня Ты исцѣлила на утрѣ юныхъ дней,
Когда меня родная, утративъ всѣ надежды,
Повергла предъ Тобою, и я, больныя вѣжды
Поднявъ на ликъ пречистый, возстать нежданно могъ
И съ жаркою мольбою упасть на твой порогъ:
Такъ чудомъ возвратишь Ты меня къ отчизнѣ милой!^[8]

Расходившаяся волна прорвала плотину воли. Старикъ зарыдалъ и упалъ на земь, сѣдые волосы приникли къ морскому песку. Вотъ скоро минетъ сорокъ лѣтъ, какъ онъ не видалъ родины, и Богъ знаетъ — сколько, какъ не слыхалъ родной рѣчи; а вотъ теперь эта рѣчь сама пришла къ нему, переплыла океанъ и застала его, одинокаго, на другомъ полушаріи, такая любимая, такая дорогая, такая чудная! Въ рыданіяхъ, что потрясали его, не было боли, а только нечаянно пробужденная, невыразимая любовь, предъ которою все кажется ничѣмъ… Онъ просто своими слезами умолялъ о прощеніи ее, далекую, любимую, за то, что такъ уже состарился, такъ сжился съ своею одинокою скалой, такъ забылся, что въ немъ и горе начало замирать. А теперь онъ «возвращался чудомъ»^[8]… Сердце его рвалось. Минуты проходили за минутами, а онъ все лежалъ. Прилетѣли чайки, точно безпокоясь о своемъ старомъ другѣ. Приближалась минута, когда онъ обыкновенно отдавалъ имъ остатки своего обѣда. Нѣкоторыя изъ нихъ слетѣли съ верху башни къ нему, потомъ прилетѣли и еще, и еще, начали слегка клевать его носомъ и шумѣть крыльями надъ его головой. Шумъ крыльевъ пробудилъ его. Слезы онъ всѣ выплакалъ, лицо его озарилось теперь какимъ-то яснымъ покоемъ, въ глазахъ свѣтилось вдохновеніе. Онъ отдалъ весь свой обѣдъ птицамъ, тѣ улетѣли, а самъ снова взялъ книжку. Солнце уже зашло за сады, за дѣвственный лѣсъ Панамы и теперь медленно опускалось за перешеекъ, къ другому океану, хотя и Атлантическій еще горѣлъ, точно въ немъ струилось раскаленное золото. Въ воздухѣ было еще свѣтло, читать было можно.

Теперь же дай умчаться душѣ моей унылой
Туда, къ холмамъ зеленымъ, въ раздолье тѣхъ лѣсовъ…^[8]

---

Спустился сумракъ, — на югѣ сумерки коротки, какъ мгновеніе ока. Старикъ прислонился головой къ скалѣ и закрылъ глаза. А тогда Та, что «дивно въ Острой Брамѣ сіяетъ горней славой»^[8], взяла его душу къ роднымъ полямъ «съ пшеницей золотою, да съ житомъ серебристымъ»^[8].

На небѣ горѣли еще длинныя полосы золота и пурпура, когда онъ по этой дорогѣ стремился къ родимому краю. Зашумѣли сосновые лѣса, зажурчали родныя рѣки. Онъ видитъ все, какъ было. Все его спрашиваетъ: «помнишь?» Онъ помнитъ! Онъ видитъ: необъятныя поля, межи, луга, лѣса и деревушки. Ночь уже. Въ эту пору обыкновенно загорался его фонарь, но теперь старикъ — въ родной деревнѣ. Старая голова наклоняется къ груди и засыпаетъ. Одна картина смѣняется другою быстро и отчасти безпорядочно. Онъ не видитъ родного дома, — его стерла съ лица земли война; не видитъ ни отца, ни матери, — тѣ умерли еще въ его младенчествѣ; но деревня все такая же, какъ будто онъ ее оставилъ только вчера: рядъ хижинъ съ огоньками въ окнахъ, плотина, мельница, два пруда, цѣлую ночь кричащіе хорами лягушекъ. Когда-то онъ въ своей деревушкѣ всю ночь простоялъ на часахъ; теперь и эта ночь представляется ему. Вотъ онъ снова уланъ и стоитъ на часахъ: корчма издали поглядываетъ своими горящими очами и шумитъ, и стучитъ, и ноетъ среди ночной тиши топотомъ ногъ, визгомъ скрипокъ и густымъ голосомъ контрбаса: «У-га! У-га!» То уланы выбиваютъ тактъ подковами сапогъ, а ему такъ скучно одному! Время течетъ медленно, наконецъ огни гаснутъ; теперь, куда ни кинь глазомъ, мгла, туманъ непроглядный: съ луговъ поднимаются испаренія и окутываютъ весь міръ бѣлымъ саваномъ. Скажешь — точно море безбрежное, но это только поля: сто́итъ лишь услыхать, какъ дергачъ крикнетъ въ темнотѣ, или лягушка квакнетъ въ трясинѣ. Ночь спокойна и холодна, настоящая польская ночь! Вдали шумитъ сосновый боръ безъ вѣтра, какъ волна морская. Вскорѣ разсвѣтъ окраситъ восходъ: вотъ ужь и пѣтухи запѣли, сидя на плетняхъ, одинъ другому подаютъ голосъ отъ хаты до хаты; вотъ и журавли кричатъ гдѣ-то въ выси. Улану такъ свѣжо, хорошо. Тамъ что-то говорили о завтрашней битвѣ. Ну, онъ и пойдетъ, какъ пойдутъ и другіе, съ криками и шелестомъ развѣвающихся знаменъ. Молодая кровь бьетъ ключомъ, хотя утренній вѣтеръ и охлаждаетъ ее. Но вотъ и разсвѣтъ, разсвѣтъ… Ночь блѣднѣетъ; изъ мрака освобождаются лѣса, кустарники, рядъ домовъ, мельница, тополя. Колодцы скрипятъ, какъ жестяной флюгеръ на башнѣ. Какая это любимая земля, прекрасная, въ розовыхъ лучахъ зари! О, дорогая, дорогая!

Тише!.. Бдительный часовой слышитъ, какъ кто-то приближается. Вѣрно идутъ перебить стражу.

Вдругъ раздается какой-то голосъ надъ самымъ Скавиньскимъ:

— Эй, старикъ! Вставайте! Что съ вами?

Старикъ открываетъ глаза и смотритъ съ удивленіемъ на стоящаго предъ нимъ человѣка. Обрывки мечтаній мѣшаются въ его головѣ съ дѣйствительностью. Наконецъ, видѣнія блѣднѣютъ и пропадаютъ. Предъ нимъ Джонсъ — портовой стражникъ.

— Что съ вами? — спрашиваетъ Джонсъ. — Вы больны?

— Нѣтъ.

— Вы не зажгли фонаря. Вамъ предстоитъ отставка. Лодка изъ Санъ-Джеромо разбилась на мели. По счастью, никто не утонулъ, иначе вы угодили бы подъ судъ. Садитесь со мной, остальное услышите въ консульствѣ.

Скавиньскій поблѣднѣлъ; онъ, дѣйствительно, въ эту ночь не зажегъ фонаря.

Нѣсколько дней спустя можно было видѣть на палубѣ судна, идущаго изъ Эспинваля до Нью-Йорка, старика. Бѣднякъ потерялъ мѣсто. Передъ нимъ предстоялъ новый путь скитанія; вѣтеръ снова оторвалъ этотъ листъ, чтобы бросать его изъ одного мѣста въ другое, чтобы натѣшиться надъ нимъ вволю. Старикъ за нѣсколько дней сильно осунулся и опустился, только глаза свѣтились по-прежнему. Рука его отъ времени до времени нащупывала на груди книжку, какъ бы опасаясь, не пропала ли она.

Примѣчанія

1. англ. plains. Пленами называются неизмѣримыя степи между Нью-Йоркомъ и Калифорніей.
2. англ. All right! — Все въ порядкѣ!
3. англ. Well! — Хорошо!
4. англ. good bye — до свиданія
5. исп.
6. англ. Herald — Геральдъ
7. англ. Skawinski, Esq. — Скавиньскій, эсквайръ
8. А. Мицкевичъ «Панъ Тадеушъ»