Русская комедия и комическая опера XVIII в.
Редакция текста, вступительная статья и комментарии П. Н. Беркова.
М.-Л., Государственное издательство «Искусство», 1950
Хавронья Митрофановна Слюняева, вдова дворянка
Фома Поликарпович, внук ее, гвардии сержант
Граф Честосердов, генерал
Епифан Ананьич Добровидов, дворянин
Mаланья, дочь его
Марина, девка ее
Калистрат Платонович Остромыслов, флота лейтенант
Карпович Фомин, дядька, регистратор
Нотариус
Mитрофан, слуга Добровидова
Несколько служителей без речей
Митрофан (лежит на полу, возле его ношник; театр открывается и слышно, что бьет пять часов и потом будильник зачал бить; во оное время он просыпается, встает, то потягивается, то зевает и засвечает свечу, прибирает постелю, а между тем говорит). О, провал тебя побери! я только разоспался, а ты меня, дьявол, будишь: господин дворецкой еще покоится на постеле, а любит, чтоб все рано вставали; так на часах заводит и будильник; всех будит, благо он не слышит, а того он будто-то не знает, что вчерась как господа легли, ан в три часа я бедной и не раздевался, так и рынулся дрыхнуть, и лишь только сладкой спень пришел, то сей-то проклятой будильник меня и будит; а зачем так рано вставать, когда они, баря-та, чрез пять часов не проснутся? Ежели б господин наш был у дела, то б пусть так, и нам должно рано вставать от челобитчиков гроши сбирать. Посмотрю как на тех господ, которые умеют себя набогащать чужим добром, тут-та и нашим братьям наживка; а у нас что наживешь, кроме жалованья? ничего. Я слышал от барина не один раз, что тот-та из судей дурак, а тот-та плут умеет воровать; а я как скажу: а ты своим языком и с премудрым пером что нажил? гол, как сокол, а те, брат, так грабют, что и секретари у них деревни покупают, а ты продаешь: ин лутче быть последователю к прибыли, а не к убытку. Говорится по пословице: что взято, то свято. Что мне нужда, что все меня бранят? Брань на вороту не виснет; а я из бедняков сделался богатым; например, когда б я был судья, по правам гражданским за неправость решения штрафуются по гривне за четверть, а я уже взял по рублю, то мне хотя и поплатиться, ин много барыша будет. Ежели рассуждать о грехе, то можно перед последним моим издыханием и покаяться. (Между тем слышит на дворе приезд каретной, глядит в окошко.) Вот ранняя птичка прилетела; знать бедненькой какую нужду имеет до графа. (Отворяется дверь и видит входящих.) Ан не одна пташка, да целая тройка. (Про себя.) Посмотрю их запев, зачем они так рано залетели.
Хавронья (к Митрофану). Что, граф Алексей Гаврилович тут жительство имеет?
Митрофан. Так, сударыня, только он еще опочивает.
Хавронья. Ин я, друг, мой, подожду.
Митрофан. Да он не скоро встанет, вчерась легли в три часа. (А между тем подает два стула. Хавронья и Фома садятся.)
Хавронья. Что ж он делал?
Митрофан. Играл в карты в какие-та три три *, истинно, сударыня, не понятна игра.
Хавронья. С кем же он играл?
Митрофан. С господином нашим и его дочерью.
Хавронья. Да я и забыла тебя, мой друг, спросить, господина твоего зовут Епифаном Ананьичем, а дочь его Маланья Епифановна?
Митрофан. Так точно, так, сударыня; да вы зачем так пожаловали рано? знать у вас дельцо есть до графа.
Хавронья. Нет, мой дружок, а он мне племянник, я его не видала болея двенадцати лет.
Митрофан. Вот то-то вы дружка дружке обрадуетеся; я, сударыня, тотчас пойду его разбужу.
Хавронья. Нет, не буди, мне можно и подождать, а он долго не спал, ин рано встать ему в тягость. (Как он говорил с нею, а Карпович поправляет на Фоме платье и говорит.)
Карпович. Батюшка, будь повеселея, а то ты уныл.
Фома. Нет, дядька, я весел, только не знаю, что по коже подирает, будто лихорадка хочет бить.
Карпович. Это от того, что вы робеете, а надо быть бодрому. Смотрите на ваших сверстников, как войдут в покои, то окинут глазами всех, и уже все ему знакомо стало; хотя хозяина и в глаза не знает, изъясняется ему в дружбе: так-то и тебе должно быть порасторопнея.
Хавронья. Что ты, Карпович, ему говоришь?
Карпович. Я, сударыня, учу его, чтоб быть пободрей, как перед дядюшкою явиться полутче.
Хавронья. Так, мой свет, хорошо, нада, Фомушка, как увидишь дядю, поклониться пониже, а не так, как ныне вертопрахи кланяются; кивнут головою и ногой шаркнут.
Митрофан. Я, сударыня, пойду его сиятельству об вас доложу, уже пора ему вставать. (Он хочет иттить, а между тем входит Марина и его остановила.)
Марина (входя на театр и не видя приезжих, подходит к Митрофану и, сама у даря его по плечу, говорит). Поставил ли ты воды на чай? уже скоро проснутся.
Митрофан. Нет еще, я иду теперь приказать, а ты между тем в моей должности побудь, побеседуй с сими господами, это тетушка графская. (А сам уходит.)
Марина (оглядывается и, подошед, делает низкий поклон). Я, сударыня, и не усмотрела было вас.
Хавронья. Нет ничего, моя душа, я знаю, что ты не умышленно сделала; скажи, голубушка: я думаю, ты слышала от господ своих, как [долго] проживет граф у вас и зачем он здесь в городе?
Марина. Долго ли здесь пробудет, право не знаю, а только слышала, что приезд его для того, как оную комиссию препоручали другому было, а граф с молодых лет имеет дружбу к нашему помещику, потому-та он и испросил, чтоб ему эту комиссию поручили. Ежели б вы видели, какие между ими были обниманья; истинно в нынешнее время ни братья так дружка дружке не обрадуются, как они между себя.
Хавронья. Я слыхала от племянника, что они в одном училище обучались и там-та между себя такой дружбой утвердились; это, голубушка, богу угодное дело.
Марина. А это, сударыня, не внучек ли ваш?
Хавронья. Так, мой свет.
Марина. Какой же кавалер! да как я вижу, он уже и в службе записан *.
Хавронья. Он двенадцать лет, голубушка, как записан; хотя ему отроду о покрове минуло девятнадцать лет и сержантом восемь лет, вот, мой друг, еще не скоро ему в офицеры достанется; сказывают, что у них в полку много сверхкомплектных.
Марина. Я думаю, он в Питере бывал и действительную службу нес.
Хавронья. Нет еще, он ни разу в должности не был, а отпущен ко мне для окончания наук.
Марина. Ин, сударыня, он в малолетном списке.
Хавронья. Нет, не в малолетном, а в настоящей считается; только положенной годовой оклад с пашпортов плотят *, затем, что и без него много кому эту должность несть.
Марина. А вот и граф идет. (Уходит.)
Граф (подходит к Хавронье и обнимает). Я очень порадовался, как услышал, что вы в здешнем городе поселились; а еще более обрадовался, что вы пожаловали. Скажи, матушка, давно ли вздумали покинуть деревенское состояние?
Хавронья. Не все то делается, что хочется, так поневоле заставили меня жить всякую зиму в городе; затем этот-та сирота, ваш племянник, тому причина; я обязалась его обучать разным наукам, a всех учителей содержать у себя в доме убыточно, то я и рассудила жить в городе.
Граф. Это Фома Поликарпович? (Подошел и обнимает, а он, напротив того, в землю ему кланяется; он его поднимает и говорит.) Излишнее, мой голубчик. (К ней.) Что до наук касается, то это, тетушка, похвальное дело: человек в его леты, будучи учен, везде место сыщет.
Хавронья. Изволь-ка его спросить, он много знает.
Граф. Каким же Ты наукам обучен? а между тем сядем. (И садятся трое.)
Карпович (вместо Фомы отвечает). 1) Теологии, 2) гистории, 3) географии, 4) экономии, 5) математике, 6) языкам, 7) рисовать, 8) танцовать.
Граф (к Хавронье). А это, тетушка, что за человек?
Хавронья. Был напредь сего сына моего дворецкой, а как стал подходить в возраст Фомушка, а я сделалась его воспитательница (сама плачет), как покойный мой сын умер, Фомушке только пять лет минуло, то его-та определили за ним смотреть.
Граф. Сожалею о покойном брате, что он так молод умер, а более о его сыне, что без него воспитывается.
Хавронья. Так я, видя его усердие, дала ему отпускную; его вить отец был мой крепостной человек, а он по добродетели своей, а больше по любви к Фомушке остался у нас жить; только записался в подьячие и стараньем своим вошел в офицеры и шпагу ныне носит.
Граф (про себя). Этот плут их всех за нос водит и набивает свой карман. (Вслух.) Я думаю, ты (к Фоме) обстоятельно знаешь теологию, а как теология [непонятна] без знания филозофии, нельзя чтоб прежде ея не знать; скажи мне пожалуй, что есть ты?
Фома. Я есть, государь, Фома Слюняев, гвардии сержант.
Граф. Это не о том я спрашиваю, что ты значишь, да из сотворения что состоишь?
Фома. Такое, как и все.
Граф. Хорошо, да скотина от разумной твари разделена: например, разность, что есть быть быком и человеком; так ты человек-то; что есть человек?
Фома. Человек, как человеки все, а я больше не знаю.
Хавронья. И! Фомушка, как ты не понимаешь? вить мы различны от скотов потому, что мы по образу божиему сотворены; погляди на образ, у него головка, и у тебя.
Граф (про себя). Только не такая глупая.
Хавронья. У него ручки и ножки, и у тебя есть.
Фома. У него бородушка, а у меня нет.
Граф (про себя). Это весьма ученого смысл.
Хавронья. Ты еще молод, затем и бороды нет.
Граф. Хорошо, я спрошу о другой; гисторию ты священную знаешь, что у Ноя было три сына: Сим, Хам и Афет; кто им был отец?
Фома. Дайте подумать.
Карпович. Стань, сударь, ко мне. (Отводит по конец театра и говорит.) Как тебе не стыдно, что ты того не понимаешь! ну вить у нашего старосты Трифона три сына, Алексей, Иван и Петр, кто им отец? вить он, Трифон, так-то и тебе было отвечать должно.
Фома. Хорошо, я скажу. (Садится и дяде говорит.) Я знаю, кто им отец, это староста наш Трифон.
Граф (рассмеялся). Весьма учен, голубчик, ты, я знаю, что как ни толковал тебе твой дядька, а видно не понял; постой, я о третьей науке спрошу: вить земной шар на четыре части разделяется, так ли?
Фома. Так.
Граф. На Европу, Азию, Африку и Америку: так где ж они состоят?
Фома. Тут, где они есть.
Граф. Вить Европа в Камчатке, Азия на Вятке, Африка в Смоленске, Америка на Рязани?
Фома. Так, точно так.
Граф. Спрошу у тебя о четвертой, экономии: какой грунт земли требует пшеница?
Фома. Какая у земли есть грусть?
Граф. Я о грунте говорю, а не о грусти земли. (Про себя.) Ее-то грусть есть, что видит происшедшаго из ней такой шали, как ты; (вслух) а знай, что грунт есть поверхность земли, а как земля разделяется на разные количества, то есть грунты, например: чернозем, супиную, иловатую, глину, каменистую и песчаную, то на которой же земле лутче родится? я думаю на камне.
Фома. Да на какой лучше, на пашне хорошей хлеб родится.
Граф. Скажи, сколько у тебя в посеве ржаного хлеба было?
Фома. Пять нив.
Граф. Сколько семян на них вышло для посеву?
Фома. Пять сот четвертей.
Карпович. Ваше сиятельство, он еще к таковой безделке не употреблен.
Граф. Это, брат, не безделица, а за первое должно знать хозяину экономию.
Хавронья. Нет, я его к этому не допущала; как хозяин сам будет, ин научится; а и сама, друг мой, до старости дожила, а подлинности, сколько на что выходит семян, не знаю, а я уже вышла за покойника своего двадцати лет; он пошел в поход под Чигирин *, то из степной деревни пишет ко мне приказчик, что родилось у нас сто четвертей маку, то куды велю я девать; а вот так я как не знала, что мак как сеют, то и пишу, что половину оставить на семяны, а другую продать; да полно он был доброй человек, то он и пишет в ответ: у нас де, сударыня, и во всех ваших деревнях столько земли нет, чтоб осеять; этим можно более миллиону земли десятин обсеять; а напротив того, ныне, мой свет, никто меня не обманет, я сама знаю.
Граф. Да не все до ваших лет доживут, вить я думаю вам более ста лет.
Хавронья. Не с большим десяток за сто.
Граф. Слава богу. Спрошу я племянника о математике; ты учился арифметике?
Фома. Учился.
Граф. Сколько у полусемы собаки без ноги ног?
Фома. Постойте, сочту.
Граф. Хорошо, считай.
Фома. Тринадцать.
Карпович (толкая его под бок). Скажи двадцать пять.
Фома. Да еще, сударь, у них двадцать пять.
Граф. Худо и наученье понимаешь; рисовать знаешь, то на сколько голов человек разделяется? вить знаешь, что разделен человек в корпусе на головы, то на сколько же?
Фома. На двадцать на пять.
Граф. Хорошо понимаешь дядьки своего наставление, уже число двадцать пять везде у тебя будет; чем же ты, мой друг, в деревне время провождал? я думаю в смотренье за садами, конным и скотским заводами.
Фома. Никак, у нас бабы хорошо поют и пляшут, то-то есть чего посмотреть, и вы бы удивились.
Граф. Ну да, одно да одно, и все-то прискучит, и так должно делить время.
Фома. Да и то я делил: то пойду рано в рощу с бабами по грибы, а после обеда соберу их плясать.
Граф (к Хавронье). Весьма учен, тетушка, ваш внучек, пора его женить да в отставку.
Хавронья. Да то-то беда, ныне говорят, что гвардии прапорщиком отставят, ин он будет безголосной дворянин *.
Граф. Да на что ему голос в дворянском собрании? я б ему и в публику не советовал казаться, всякой всячины увидит; а для своих домашних у него довольно голос есть.
Хавронья. Да я слышала, вот так делают, будто из полку в полк переводют сержантом и дают задним числом старшинство, так что ему будто достается в офицеры, а там примут его и напишут в выпуск капитаном, где отпустят его в отпуск, пробудет кой-как год, а там в отставку отставят майором; так-та и мне хочется, чтоб старанием вашим и Фомушке быть майором, а ему есть чем жить, слава богу.
Граф. Об этом после поговорим, теперь мне пора с двора, так прошу завтре сюда пожаловать обедать, не взыщите, что я вас так покидаю. Меня должность зовет скорея одно дело окончить. (Уходят все).
Граф (сидит в креслах, задумавшись, а потом говорит). Всякой делает не то, что велят, а как хочет, так на свой манер и поворачивает дела; а на что ж и законы учреждать, когда по их не делать? ежели законы как бы свято ни основаны были, только у глупых судей или еще хуже у плутов не все будут они хороши… да! да кому ж по них рассуждать, когда выбираются в судьи * такие люди, которые и понятия напредь сего об них не имели, а стали быть толкователи, то они, вступя в должность, и не знают, что делать, а себя не захочет замарать в пятне несмысленного; для того какой ему сброд в голову ни войдет, то он такую резолюцию и кладет; секретарь же у него мальчик, он не успел только записаться в службу, да уже и полетел чинами; пишет хорошо, а в чем дело состоит, того не понимает; а при том есть и такие, которые еще любят судье и потакать, когда видит, что на его сторону дело клонится. Я сегодни ходил в одно судилище, право не растолковал от судьи, что он мне представлял; такой вздор, что и в голову не взойдет.
Добровидов. А я и не знал, что вы приехали; да что я вас вижу, вы, конечно, кем ни есть обеспокоены?
Граф. Так, любезной друг; я думал у вас найтить, что по толь славным узаконениям везде порядочно течение дел было, но, напротив того, я нашел другое.
Добровидов. Вить, сударь, в семье не без урода, так то изо многих присутствиев найдешь в иных и не порядочно, да со временем и их поправят.
Граф. Когда? Я думаю потому, что не учась в попы не ставят; не зная должности судьи, никогда хорошим судьею не будешь.
Добровидов. Привычка, а потом и прилежность, наконец, приведет человека к тому, к чему он определен, чтоб он был достоин в своем звании.
Граф. Нет, мой друг, нет ныне таких, которые б прилежали к должности, но, напротив того, всякой того смотрит, чтоб время положенное прошло его заседания; а домой придет, то, о чем он рассуждал, и позабудет, да ежели и найдется кто такой, которой и хотел с кем об деле посоветовать, то скажут ему: разве мало тебе было время и в присутствии молоть? а ты и здесь всех заглушить хочешь, об делах говоря.
Добровидов. Да коли все о делах говорить, так когда ж ему и покой иметь?
Граф. Нет, голубчик, для покою поди в отставку, очисти это место тому, которой достоин, а не напрасно бери жалованье.
Добровидов. Да каких же избирать? вить все одинаки, всякой хочет покою.
Граф. Да на что же начальники? им должно не суды судить, но смотреть за судящими, чтоб они делали то, что велят, а то я посмотрел на дела-та их, видел два одинакие дела, а розное об них положение.
Добровидов. Это, сударь, видно, причина была приклониться к какому-нибудь пристрастию; или паче от неведения, что прежде уже о таком деле в другом виде положено.
Граф. Для чего не делают прежде справку, что не было ль у них напредь сего такового подобного дела?
Добровидов. Вы все, граф, любите в точность, а нам бы как ни попалось; вить справляться надолго пойдет.
Граф. Портной коли пять раз не вымеряет материю и станет кроить, то скоро испортит, да это вить наживное дело; а когда глупой судья осудит по несмысленности человека к лишению жизни, то уже этого не поворотишь.
Добровидов. Да они говорят, что о таких делах во многих руках побывают, то неужели никто де из них не попадет на лад.
Граф. Нет, братец, да покуда до царя дойдет, а он бедной сидя в тюрме умрет.
Добровидов. Да чем же пособить?
Граф. А вот чем: нада судей экзаминовать в должности, в которую он желает вступить.
Добровидов. Да кому ж это делать? все таковы знатоки.
Граф. Начальникам.
Добровидов. Трудно будет.
Граф. Не трудно, когда б определили всякую неделю в один день после обеда съезжаться в одно место, где о всяких делах рассуждение иметь должно; например, первой день велеть задать одному по делам задачу, и увидят, как он будет рассуждать, способен ли он быть судьею; другому ж вели его рассуждение критиковать; а третьему вели оное рассмотреть, которой из них достойнее, и так далея одно за одним и поодиначке, всякой узнает свойство юриспруденции; а таковые диспуты записывать, то со временем давай и отдаленным членам о сем знать; а, напротив того, ежели невразумительно что в законах, то можно и начальнику сделать со отобранием мнениев от начальников мест доклад правительству, а то оно не знает, думает, что везде все хорошо, а, напротив того, дурно.
Митрофан. Господин морской офицер желает вас видеть.
Добровидов. Что за доклады? я вить не судья, проси его.
Остромыслов. Я думаю, вы, милостивой государь, меня не узнаете.
Добровидов. Нет, не могу припамятовать, где я вас видел.
Остромыслов. Вы меня видали, да маленького, а коли зам угодно знать обо мне, я Калистрат Остромыслов.
Граф и Добровидов (поодиначке говорят). Это друга нашего Платона Афонасьевича сын; как же я рад видеть тебя, мой друг! Отец твой нам истинный друг был.
Добровидов. Он, бедненькой, остался после отца и матери в сущем трех лет младенчестве, имения почти ничего не осталось, отец его, вы веть знали, что он не скопидом был.
Остромыслов. Я знаю, что ваша-та отеческая милость довела меня до сего состояния, старанием вашим воспитан я обще с вашими детками до осми лет и обучен был тому, что и ваши дети, и потом еще к вящшему вашему великодушию до меня, бедного, распространилось то, что записали меня в морской кадетской корпус; тут-то от добродетельных и рачительных в питометве и в просвещении разума человеческого командиров, чрез пятилетнее бытие в оном корпусе обучил науки морские и пожалован мичманом, а потом чрез три года получил я чин лейтенанта.
Добровидов. Нет, мой друг, еще отца твоего дружбу не заплатил, а буду вперед стараться о твоем благополучии; да постой, где ж ты стал, я думаю, на квартире?
Остромыслов. Так, сударь.
Добровидов. Того-то я, друг, не люблю, со мной, без церемонии обходись, прикажи перевезть все свои пожитки ко мне; графу не противно будет, что он уделит один покой для тебя.
Граф. Я, напротив того, очень рад буду такому собеседнику.
Добровидов. Да на сколько время ты отпущен?
Остромыслов. На двадцать на восемь дней; однако дозволено мне пробыть всю зиму, ежели нужда будет.
Добровидов. Были ли в своей отчизне? видели ли своих мужиков?
Остромыслов. Видел, сударь, они прославляя ваше великодушие и до них бедных, что вы по недороду хлеба давали им хлеб, а назад ничего не брали, и рекрутские складошные деньги они не платят, а всё к вашему рекруту причисляют; также и то сказывали, что и подушное нередко за них платили.
Граф. А сколько раз в море был?
Остромыслов. Восемь походов офицерских, и три гардемаринские.
Граф. В которых государствах был?
Остромыслов. В Дании, в Швеции, в Англии, в Голландии, в Италии, в Португалии, и прошли Дарданеллы и был при сожжении флота турецкого в Морее *, где особенную я экспедицию имел. Послан был с некоторым числом матрозов для взятья свежей воды, тут-то мне по счастию удалось сделать важное дело, что напали на нас янычары и хотели нас полонить, но мы храбро оборонялись и не допустили; порубили у них немалое число, а у нас только один убит и двое ранено, и тех я взял на корабль и остались они живы и теперь служат.
Граф. Что ж за это ты получил?
Остромыслов. Георгиевской орден четвертого класса, а Орлов *, сверьх похвалы, одарил меня очень много. Я имею от него часы и табакерку.
Добровидов. Поди же, мой друг, поскорея на квартеру и возми моих лошадей, вели тотчас перевезть свой экипаж, да скорея поспешай к обеду. Вот и карета для тебя готова.
Остромыслов. Я не знаю, что теперь сказать; я имел отца, только его не помню, но вижу вас, милостивой государь, в нем; в вас-то есть прямая добродетель.
Добровидов. Полно, друг мой, говорить, это все безделка.
Остромыслов. Как! сделать человека век счастливым, назвать безделкой; знать человек этот ищущий вышнего царствия. (Уходит.)
Граф. Я, братец, не надивлюсь на твое великодушие, знав, что ты и сам с копейки на копейку перебиваешься, и так щедро поступаешь.
Добровидов. Ну да рассуди! мне при воспитании детей моих что стоило его содержание; очень мало, а записка его в корпус право только пятьдесят рублев; хотя я несколько и посылал ему, но все безделка.
Граф. Безделка да безделка, а у тебя все убывало.
Добровидов. Подожди меня, граф, здесь, мне нечто приказать хочется.
Граф. С охотою.
Граф. Вот разность между двумя: один воспитывался, не теряя ни полушки, а другой по три тысячи, сказывают, стоит ему на год; но первой остался как человек просвещенной, и уже доказал и началом ревность в услуге отечеству и при знании его наук и храбрость в нем пылала, а другой, кроме разобрания бабьего плясания и их песен, ничего не понял; в том-то наша братья министры всякой пристрастие имеет к своим родным, а не по достоинству стараются о награждении людей; я теперь должен сем себя попрекать, что дурака Фомушку вывел в сержанты. О господи, прости мое беззаконие! что столь я в сем тяжко согрешил, век мучиться будет моя совесть; нет лутче команды, как морская, хотя она и трудна, да лестна в службе. Тут достоинство, а не предстательство берет верх; ни за что и ни для кого не сделают, чтоб недостойного наградить, а всякой примает по своему достоянию.
Граф. Что ты так скоро отделался?
Добровидов. Я только приказывал кое-что для сего сироты.
Остромыслов. Что могу? какую вам принесть благодарность? везде вижу вашу до меня милость; лишь только я приехал, то нашел в моей комнате постелю, белье все ваше готово, да и портной с сукнами на мундир, и снял мерку; к тому дворецкой ваш сказал именем вашим, что и карета с лошадьми к моей услуге. О великодушной отец! знать, в тебе божия благодать обитает.
Добровидов (увидя дочь, говорит). Маланья Епифановна! (Указывая на Остромыслова.) Ты, я думаю, не помнишь его, да как тебе и помнить, ты тогда была семи лет, как от меня отлучился.
Маланья. Я хотя, сударь, чуть помню и коли не ошибусь, так это Калистрат Платонович.
Добровидов. Так, мой свет, он-то приехал нас посетить и меня порадовать, что в нем нашел все добродетельные свойствы.
Остромыслов (подходя к ней). Позвольте, милостивая государыня, при засвидетельствовании вам моего почтения принесть и за все милости до меня вашего родителя благодарность и посвятить себя всей вашей дражайшей фамилии вечно в преданнейшие услуги.
Маланья. Напрасно, сударь, столько изъяснения о батюшки моего щедрости. Он не что иное делал, как долг дружбы и человечества.
Остромыслов. Нет, дражайшая отрасль блаженного корня; это сверхъестественно, что ваш имеет родитель такую душу; позвольте мне хотя сказать: ежели б это во времена язычников, то б, конечно, по смерти его поставили б ему храм и поклонялись, как богу.
Maланья. Много вы делаете ему чести, это от того, что вы его любите.
Остромыслов. Я люблю; скажите, сударыня: я его обожаю, а любить дело не великого стоит.
Добровидов. Полно, друг, много, много от тебя пожалован, пойдемте, граф, и вы кушать, стол уже накрыт.
Граф. Я, братец, чем больше рассматриваю его, тем прельщаюсь на его воспитание; вот самое хорошее воспитание.
Граф (ходя по театру, говорит). Я ночь целую не спал, все думал о сих двух воспитанниках. Одному не нужен приставник, а другой и на двор без него выттить не может; да что мне будет делать с своим Слюняевым? Постой, я по дружбе с Добровидовым постараюсь, чтоб отдал дочь свою за него, она как разумна и хорошего воспитания девица, со временем, ежели он будет ее слушаться, будет хорош; я знал одного такого ж шалуна, воспитанного у матушки за блинами; но как он не дурен лицом, то, в него влюбясь, одна девица и вышла за него и привела его в состояние и сделала хотя не совсем, однако не противного в поведениях человека; так я хорошо вздумал; он может ее взять и укрепить наперед ей пятьсот душ, вить за ним три тысячи. (Глядит в окошко и говорит.) Вот и они пожаловали; смотри-ка, на Фомушке шитой кафтан.
Хавронья. Я приказ твой, батька, исполнила, приехала.
Граф. Покорнейше благодарю, да я уже, тетушка, о племяннике положил рассуждение, о предбудущем его состоянии.
Хавронья (сама, а потом Фому заставляет кланяться). Вот, друг, тебе отец, почитай его вместо покойного твоего отца.
Граф. Пожалуй без этих церемониев, а сядем да поговорим. (Садятся все трое.)
Хавронья. Как мне моего отца не благодарить! вы вить печетесь о сироте сем. О бедной, бедной сирота! слава богу, что вот есть у тебя теперь пристанище, когда я умру. (Сама плачет.)
Граф. Полно, тетушка, на сие лишнее терять время, а должно дело говорить.
Хавронья. Хорошо, батька, скажи ж, что об нем положил.
Граф. Я думаю, вы наслышались о здешней девице, друга моего дочери, какого она состояния.
Хавронья. Как не слыхать! сказывают, будто нет подобной в добродетели и в поступках женщины, как она, при том и красавица; только, мой свет, говорят, что один в ней порок, что не может от жалости терпеть, когда кто при ней плачет; она и сама заплачет, и ежели у нее кто в это время представит из себя бедняка и нужного, то и последнее раздаст.
Граф. Щедрость, сопряженная с жалостию, хотя б то и в обмане ей представлено, но она сделает благотворение, то это не делает пороку, а честь женщине.
Хавронья. Да от того люди, мой свет, разоряются.
Граф. Нет, говорят по священному писанию, что щедрая рука никогда не оскудевает; так посмотрите лишь, здесь есть жена одного начальника, как она себя ведет; это беспримерная женщина, она умеет обходиться со всяким, и никто на нее не осердится, ниже подумает; одним словом, я б советовал всем женщинам быть снимателями с ее поступков; да и она тож щедра; для чего ж от этого не разоряется, но больше бог ее за то награждает?
Хавронья. Так и я наслышалась об ней; которая лишь только у нее ни побывала, всякая ее приемом довольна и не; ухвалится о ее добродетели, а чрез то и мужа все любят, хотя он и сам пречестной человек и истину любит, однако и ее прием много ему помогает.
Граф. Так ее-то я хочу сватать за племянника; она хотя не богата, да достойная невеста, только наперед тебе, тетушка, скажу, что ныне девки разборчиваты, не захотят глядеть в глаза и просить для себя у мужа; а нада ей сделать укрепление, хотя пятьсот душ в Устюжском уезде; она вить у вас оброчная, так, получая оброк, может содержать себя, не требуя от мужа.
Хавронья. Я на это согласна, коли он захочет; да о укреплении деревни-та дай подумать, вить иная такая навяжется, что его оберет да и бросит; да я полно о ней других мыслей; ее воспитание и доброе отцово наставление не допустит такую сделать обиду ему, а себе бесчестие.
Граф. Положитесь во всем на меня.
Граф (при входе их встав и подошед к ним). Рекомендую вам, друзьям моим, мою тетушку и племянника.
Добровидов. Радуюсь, что еще вас вижу, Хавронья Митрофановна, благополучно ли, как изволишь поживать?
Хавронья. Слава богу, по грехам моим еще жива.
Добровидов. Это ваш внук, Фома Поликарпович?
Хавронья. Так, он.
Граф (к Остромыслову). Вот, брат, сверстник тебе, прошу его любить; он немного застенчив, так зачни сам с ним говорить.
Остромыслов (подошед к нему). Я за счастие считаю себе в столь славном с вами собеседничестве быть и прошу мне приказать, что ко услугам вашим.
Карпович (к Фоме тихо). А ты что не говоришь? разве у тебя языка нет?
Фома (к нему). Нет, что-то я, дядька, робею. (К Остромыслову.) Я радуюсь, что могу с вами вместе быть в компании, прошу меня любить.
Остромыслов. Что, сударь, в чем время ныне провождаете? как уже осень, то, уповаю, ездите за охотою псовой или птичьей.
Фома. Нет, бабушка не пускает мне быть ни к чему оному охотником; а говорит, чтоб я время напрасно не терял, а учился б.
Остромыслов. Да вить бывают и праздничные дни, также можно несколько уделять время и на сии забавы; говорят, что когда человек к охоте склонной, то он может, будучи в походах, снести трудности; вот нашему брату некогда о сем думать; мы летом на воде; а зимой что мы видели на ней такожде и какой курс держали, то сочиняем; а вам что делать, как не веселиться?
Фома. Что это значит курс?
Остромыслов. Это поход, или путь ходу кораблей; и так когда он пойдет и до которого места дойдет, то то называется курсом; например, я вступил в море при святом городе Петра, а держал курс до Ливорны *, италианского города.
Фома. Как сказывают, у вас на корабле умещаются больше пятисот человек и более ста пушек, также будто на целой год и содержание на всех?
Остромыслов. Так, это правда, да и воды довольно и немало такелажу и грузу еще вприбавку.
Фома. Как! да вы на воде, для чего ж ее вам с собою брать?
Остромыслов. Потому, что морская вода не употребляется ни на что, она очень солона и горька.
Фома. Теперь-то я познал, как меня учитель писать учил, да в складах толковал: человек стоит в воде по горло, просит пить, а напиться не может; так-то и вы, на воде, а ее не пьете.
Граф (к тетке). Смотри-тка наши поговаривают; заставь его говорить с хозяйкою.
Хавронья (к Фоме). Что ты, мой свет, не говоришь с хозяйкою? рекомендуйся в ее милость, ты вить ей сосед ближней.
Фома (к Маланье). Пожалуйте ручку.
Карпович (к нему потихоньку). Это ныне не водится, а должен изъяснись о себе просить, чтоб она тебя приняла в число приятелей. (Маланья будто оного не слыхала и руку не дала.)
Фома. Так изъясняюсь вам, сударыня, что я есть гвардии сержант Слюняев и прошу меня принять в число ваших друзей. (Все засмеялись, опричь бабушки.)
Маланья. Наслышалась от батюшки об вас, кто вы есть. Что ж до дружбы, касается, стараться буду, но вдруг сказать не могу, что дружба есть дело великое и в равном поле.
Фома. Пожалуй, сударыня, я хоть и на Куликово поле с вами гулять поеду.
Маланья. Я завишу в воле родителя, так и никуды ни с кем, кроме его, не езжу.
Фома. Да что ж, о каком же вы поле твердите?
Маланья. О таком, что свойство людей различено надвое, одно названо мужеской пол, а другое женской.
Добровидов (ко всем). Прошу вас всех, моих милостивцев, за стол щи наши расхлебать, уже мой метрдотель докладывал. (Все уходят, опричь Карповича.)
Карпович. Век я свой мучился, сего шалуна хотелось привесть к лучшему, но он ни на что не способен; что ему ни толкуй, а он другое думает; у него только и мысли, с которой бы бабой поплясать или песни попеть. Бабушка думает, что он всегда за книгою; правда, он их часто берет в руки, да не знает, что в ней написано; а учителям что нужды? только б денежки исправно платили; да и мне какая грусть? я довольно долг делал, наставлял, да он не понял; а я, слава богу! хоть худа корова видом, да к молоку добра; так-то и мне есть барыш; я уже ныне не холоп, меня за худое воспитание сечь не станут, а притом уже по милости его имею пятьдесят душ в Казани, да десять тысяч в Астрахани ходят у меня в проценте, то хоть сегодни с двора, мне не будет дальной грусти; серебра да и золота у меня так же на несколько есть, а я еще сорока лет, ин могу жениться и вступя в звание своего чина, чрез мой достаток и приятелей, коих я на счет их себе присовокупил довольно, могу скоро быть секретарем, а секретарь и дворянином уже себя почитает.
Марина. Посмотреть было сего вписавшегося в звание крючкотворца, не полюбится ли мне, я вить и сама подьяческая дочь.
Карпович (оборотись, увидел ее, подошед к ней). Что, сударыня, вы здесь жительство имеете и в какой должности? смею ли доложить?
Марина. Здесь, здесь живу; только в какой мне быть должности? я сама благородная, а живу только так для Маланьи Епифановны.
Карпович. Что ж вы не за столом сидите?
Марина. Для того, что я должна после вас подчивать, и мы сядем за него с вами, с мамою, с двумя нянями, наш управитель и несколько официантов.
Карпович. Так, пожалуйте, скажите, вы еще девица?
Марина. Да разве не видишь, голубчик, что я молода? так в эти лета о замужестве рано помышлять.
Карпович. То от кого же вы заимствуете, ежели, например, паче чаяния сыщется вам жених, то чрез кого ему сыскать должно?
Марина. Полно, батька, говорить, я бедная сирота; хотя отец мой и был актуариус, только за некоторое выкраденное дело из архива наказан он и послан в ссылку, а меня воспитала госпожа сего дому, так можно ли мне о замужестве думать?
Карпович. Ежели вам не противно принять мою руку и притом и достаток мой в ваших руках будет, а я, слава богу, не убог, у меня всего на все, опричь деревни пятидесяти душ, тысяч до двадцати есть.
Maрина. Полно вам надо мною смеяться, за вас и не такая голая, как я, пойдет.
Карпович. Нет, моя дражайшая, заставь меня обожать и в век преданным быть в ваши услуги.
Марина. Хорошо, я согласна, только пора мне иттить отсюда, а то здесь дурно быть с вами одной.
Карпович. Так дай мне поцаловать ручку. (И цалует.)
Добровидов (к Карповичу). Поди, друг, пообедай.
Граф (к Остромыслову). Что, братец, ты нас за столом усладил разговорами о твоих вояжах, так скажи нам, я думаю, знаешь, под какими правами те государства, где ты был?
Остромыслов. Как не знать! извольте, я начну о Дании, она монархическая, управляема государем, который уполномочен во всем; Швеция, хотя прежде была под государем, но зависела от чинов, то есть чин дворянства, чин духовенства, солдатства, купечества и коронных людей, и было оное составлено из нескольких персон всякого из сих звания, кои все дела судили до общенародного права, а ныне государь нынешней уполномочен; Англия имеет короля, только он ничего сам собою сделать не может, а все парламент верхней и нижней: в верхнем судятся политические дела, а в нижнем до наложения податей; Голландия есть республика, которая управляется штатами, которых именуют: генеральные штаты, затем что они вообще государя значут; а выбираются таким манером: первое, всякой город выберет у себя депутатов и пошлет в провинцию, а там балотируют их, созванных из всех городов, и одного, которой сделается достойным, того и посылают. Он-то и состоит штат; а как их семь провинциев, семь их штатов. В случае же нужды народной, всякой за свою провинцию отвечает. В провинции также по одному из городов собранных депутатов, то и составляет оное провинциальное присутствие или штаты; в Венеции же республика, только под началом дожа, которой в правлении дальной полномочности в государстве не имеет, кроме как вышней начальник, а то все оно от сената состоит; Португалия управляется государем, но наперед сего плачивали папе некоторую подать, в подарках обыкновенных состоящую, а ныне он король отказался посылать; Морея под Турецкою державою, вам известною; я чаю оное государство деспотизма или господственное, то есть государь без законов, затем что может всякой час их переменять, не требуя общего совета.
Граф. Хорошо, да вот мне пора писать; прощайте. (Уходит.)
Хавронья. Фомушка, скажи о карете, чтоб подвезли.
Фома. Готова, сударыня.
Хавронья. Покорно благодарю за угощение ваше. (Сама кланяется.)
Добровидов. Я больше благодарен за посещение; прошу почаще ездить, а внуку вашему с ним не скучно будет.
Добровидов. Знаешь, дочь, зачем они здесь нас посещают? мне полно теперь недосуг, а то бы я рассказал.
Маланья. Пожалуйте, скажите, мне хочется знать.
Добровидов. Он не служил, а хочет майором быть.
Маланья. Как это?
Добровидов. Так, как уже и все делают по гвардии; с теми-та балами она к племяннику своему подъехала; однако я заговорился, прощайте. (Уходят все трое.)
Остромыслов (сидя на стуле, то вздыхает, а иногда и встает, а при том и говорит). Человек, когда определен от провидения терпеть прискорбности, то он как ни старайся убегать от случая быть печальным, но за ним гонится рок; о боже, всевышний благотворитель, за что попущаешь надо мною злочастной фортуне играть? уже и так она довольно играла, с самого младенчества и доныне; я лишился матери, еще был полутора году, а отца трех лет; воспитыван в чужих людях; хотя я чувствовал благодеяния от моего покровителя, равно как от отца, но вить у него были такие проклятые челядинцы, что не только что меня презирали и бранили, но не редко и заушницы мне давали; мне лутче было оное сносить, нежели на них жаловаться, потому что иногда мне как робенку и не поверят; а ты, всеведущий, видя оное, довел меня, наконец, и до сего благополучного состояния; и я до вчерашнего дня, — приношу тебе, владыко, чистосердечное откровение, — не думал, чтоб назвать себя бессчастным; я почитал, что нет во всей подсолнечной меня счастливее; мне только двадцать лет, а уже три года как лейтенант, и уповаю скоро быть повышен, чрез что буду штаб-офицер, то как бы оному не радоваться? да когда судьба начинает притесненному несколько благотворить, то и смотри, чтоб скоро не дала горькой пилюли проглотить; я-то ныне ее проглотил… ум мой… мутится… память от меня отбежала… члены все немеют… в груди тесноту чувствую… сердце поминутно бьется, будто выскочить хочет… в голове шум… я весь в беспорядке. (А сам плачет и становится на колени.) О благий творче и всем нам отец, не презри мое пред тобою моление, ниспошли с высоты твоего престола свою благодать и дар твердого духа, чтоб отбежала от меня унылость. (Потом встает, ходит по театру задумавшись и опять говорит.) Нет силы, я откроюсь. Стой! что ты затеял… могу ли я вообразить себе… чтоб столь славная девица, как Маланья, могла подумать, чтоб принять от меня руку… нет, не воображай себе, Калистрат, для тебя довольно ее раба, вить ты бедной голяк, имеется за тобой пять душ и двадцать четвертей земли. Постой! да я вить молод, скоро могу дослужить и до хорошего чину, получу при отставке, когда уже и не способен буду ни к чему, пенсию… Нет, слабо я думаю, на предбудущее никто не кладись; а да и все ныне о настоящем помышляют… а при том хотя б я женился на ней, чем могу ее содержать? она воспитана хорошо, должно ее так и содержать; к хорошему скоро человек привыкнет, а к худому не скоро, да всего пуще, что мне благотворитель мой скажет, что я прельстил его дочь, за все его до меня милости… где… тут… долг благодарности… где… тут клятвы, пред престолом ежедневно мною чинимые, чтоб быть всегда в его преданности, а я за все оное хочу уговорить его дочь, чтоб меня любила? О неблагодарность! достойно навек в презрении быть… крепись, мой дух… а ты, боже… подкрепи мои силы… (Вдруг немного погодя говорит.) Я утвердился… я лутче скорея оставлю сей дражайший для моего погубления предмет и поеду скорея к должности и буду просить, чтоб меня на долгое время отлучить от отечества… так хорошо вздумал. Нет, я сам себя обманываю; мне оного не перенесть, а лутче всего я приму прием отравы и пойду в вечность, не сказав, что у меня на сердце было… Опять тебя я, милосердца, прошу, дай уму моему наставление, что делать; говорят, сам себе убийца да не внидет в вечное царство; но что мне делать? не знаю, какие предпринять мне меры.
Марина. Митрофан, Митрофан! Да его и здесь нет. (Остромыслов во оное время оглядывается и хочет иттить, но Марина остановила и говорит.)
Марина. Что вы так рано встали, и одни здесь? знать, вас клопы, или блохи наши обеспокоили.
Остромыслов. Нет, голубушка, они меня не беспокоют; мы к ним привыкли, да у меня голова болит,
Марина. Я хотя цыганкою не бывала, а нечто примечаю из вас, что вы имеете сердечную печаль; знать, вы оставили какой-нибудь для вас дражайший предмет в Кронштате.
Остромыслов. Нет, моя радость, я еще до сего вашего города ни об одной женщине не помышлял, да и помышлять рано; когда кто отечеству служит и желает более показать ревность, то для холостого гораздо лутче, а особливо в нашей морской службе; ежечасно считай, что пойдешь в вечное пребывание, так одна голова, кому об ней тужить! а буде же с кем обязался, то и об ней должно больше тогда помышлять.
Марина. Нет-таки, службу-та служи, а женят, жену люби; лето для государства, а зиму для нее.
Остромыслов. Но пусть по-твоему, да кто за меня пойдет? я не могу содержать и себя хорошенько, не только жену.
Марина. Да все вы, морские, таковы, а как за вас хватись, то найдешь, что пожевать; у вас не деревни, а денежки часто водятся.
Остромыслов. Мне некогда еще нажиться.
Марина. То-то добрая жена полагает надежду на будущее.
Остромыслов. Плоховато оное, вить оная в одну минуту превращается; и человек думает о будущем, а того не знает, что смертное жало его тотчас скосит, а бедная жена пойдет по дворам с кошелем, когда обнадеется на будущее счастие мужнее.
Марина. Да полно таиться, а лучше открой, что у тебя на сердце, авось-либо, в чем могу, и пособлю.
Остромыслов (в сторону). Моей печали нет помощника. (Вслух.) Нет, сердце, у меня никакой печали нет.
Марина. Как никакой! да вить я слышала, что ты от сей печали и отравить себя хотел.
Остромыслов (про себя). Я сам себе изменил, она, конечно, все слышала. (Вслух.) Да это я не о себе размышлял, а о таком человеке, которой считал себя быть счастливым, а судьба зачала его гнать, и сделался благодетелю его врагом.
Марина. Как может быть врагом своему благотворителю? да в чем оное состоит?
Остромыслов. А вот в чем: например, я б полюбил моего покровителя дочь, то мог ли я подумать, чтоб она вышла за меня и он бы выдал с охотою, когда я самой бедной человек?
Марина. Нет, не отчаивайся; добродетель твоя, а более хорошее воспитание подает надежду, что ты будешь богат, и для того такой разумной девице, как Маланья, и должно оное вообразить себе, иттить за тебя; хотя несколько сперьва и потерпеть нужду, да после благополучно проживете.
Остромыслов. Нет, сударка, и подумать нашему брату о сем стыдно, не только чтоб начать; потому-то я и думал, ежели б такой, как я, подумал свататься, что он страдает от любви, то лучше себя отравить, нежели о сем начинать.
Марина. Положись на бога, авось-либо сделается по-твоему, будто мне сдается, что ты будешь на ней женат.
Остромыслов. Твоими б устами да мед пить, прощай, мне пора одеваться.
Марина. О бедненькой! мне он очень жалок, что в такое состояние приведен. Он не знает, что делать: открыться, боится разгневать благодетеля своего, да притом и не думает, чтоб по бедности его и она пошла за него, а жар любви приводит его во отчаяние; он то то, то другое в сем замешательстве предпринять хочет, но ни на одно положиться не может: нада ему помочь; да как примечаю, что и Маланья-то ныне отменна стала. Бывало, какая веселая, а ныне забьется в угол да одна все плачет.
Маланья. Везде, где я ни сижу и где ни хожу, дух мой мятется; не знаю, что начать, тоска превеликая, как будто чего я лишилась; кто стукнет или громко заговорит, так сердце мое окаменеет, а притом с самых тех минут, как увидела этого офицера, нечто я вся не своя, и при нем я часто робею; ежели б приметили со стороны, как он меня благодарил за батюшку, то я тогда была больше на пня, нежели на человека похожа. Нутренна у меня тогда вся трепетала; я не знаю, что это предвещает; иные думают, что будто к какой-то радости; а мне к чему? ежели считать, что мне быть его женою, то я бы по себе с охотою, только батюшка и вся родня не согласятся за него выдать; а опять и то рассудить, ну, он завезет в Кронштат, а сам в поход пойдет, а я буду чем тогда питаться? от жалованья ему уделить очень мало, а для нанятия квартиры, не только содержать себя; да я этого никогда и не воображаю себе, чтоб он мог подумать о женитьбе; вить все морские долго холостые бывают и как разживутся и получат чин хорошей, то и вздумают тогда ожениться; однако я приметила и в нем перемену: когда лишь только стану на него смотреть и взор наш встретится, то он, бедной, весь покраснеет, и нечто перемена на лице его видна, да и я тогда будто что теряю. (Ходя по театру и встречается с Мариною.) А ты здесь, моя душенька, и не скажешь о себе.
Марина. Я давно здесь и видела и слышала все ваши рассуждения.
Маланья. Когда открылась моя тайна, то прошу тебя дружески дать наставление, что мне в таком случае делать и отстать от печали.
Mapина. Я не знаю и сама оному средства; а скажу вам, сударыня, ежели б вы видели сами чрез час, как он, бедненькой, о ком вы рассуждали, вышел отсюда и что он хотел от любви к вам предпринять.
Маланья (вся встревоженная). А что такое? скажи скорея.
Марина. Бежать отсюда, а потом и того не мог положить в своем рассуждении и вздумал было себя отравить, и так бедненькой жалок, что нельзя его описать, как тогда был.
Маланья. Да как, разве ты слышала его рассуждение?
Марина. Я так же подкралась подслушать, как и ваши речи.
Маланья. Да где ж он теперь?
Марина. Он пошел одеваться, а то был в сертуке.
Маланья. Что ж мне в таком случае делать? и я вить страдаю, да чем пособить?
Марина. А вот чем: уверьте его, что вы ни за кого замуж не пойдете и будете его.
Маланья. Да чрез кого же я могу оное ему пересказать? чрез письмо, то боюсь, чтоб не попалось в какие руки, от чего претерплю поношение.
Марина. Нет, дозвольте мне это пересказать; он, я уповаю, очень обрадуется и ждать будет того времени, покуда перестанет его гнать судьба и допустит быть вашим преданнейшим слугою.
Маланья. Я полагаюсь на твою дружбу, делай что хочешь, я все рада предприять; я столько распалена, что не знаю и сама себя.
Марина. Да вот и батюшка идет, будь повеселея.
Добровидов. Что ты здесь одна?
Маланья. Да я думала, что вы изволили встать: уже на дворе не рано, так я и пришла.
Добровидов. Нет, рано, еще только девять часов, а ты никогда так рано не вставала.
Mаланья. Так что-то не спалось.
Добровидов. Я нечто примечаю в тебе перемену, ты была весела, а ныне уныла.
Маланья. Я все такова.
Добровидов. Поди, Марина, прикажи сказать, когда граф встанет, а мы с ней поговорим.
Марина (выходя, про себя говорит). Боюсь, чтоб она не открылась, а то испортит дело, а я между тем схожу к Остромыслову и его обрадую.
Добровидов. Ты знаешь, как вы мне все дороги; мне всякая ваша прискорбность чувствительна, то скажи, мой друг, что у тебя за печаль.
Маланья. Я давно от братьев писем не получала, они хоть пишут, да к вам, а ко мне нету.
Добровидов. Это от того, что писать им на почте часто да и много, то весовых денег заплатить убыточно, а довольно, что они ко мне пишут, да и к вам поклоны.
Маланья. Да можно бы им хотя один раз особо отписать.
Добровидов. А я было к тебе пришел о нужном поговорить, да только наперед тебя прошу мне ни в чем не прекословить.
Маланья. А что такое? я все для вас сделаю, хотя б стоило и моей жизни.
Добровидов. Нет, это не до жизни касается, а до любви. Вить ты знаешь, как мы с графом дружны, а он меня просил, то отказать ему дурно.
Маланья. Пожалуйста скорее скажите, на что такою долгою речью томить?
Добровидов. Видела ты его племянника Слюняева; он хотя несколько плоховат, да богат и лицом не дурен, а красота для женщины всего лутче, за ним вить три тысячи душ, да пятьдесят тысяч рублей в проценте; и так дом притом во всем полной; его-та он сватал и просил, чтоб я выдал тебя за него.
Маланья. Я замуж не хочу; еще мне рано о сем думать; вить мне семнадцать лет минуло.
Добровидов. Да мы хотя наперед сговорим и положим время, до которого времени ждать.
Mаланья. Нет, сударь, на что это затевать? вить время меня не гонит.
Добровидов. Да он, друг, наперед укрепить хочет пятьсот душ тебе.
Маланья. Я никогда интересанкою не бывала, так и для этого замуж за него иттить не хочу; итак, пусть ищет другую по мысли.
Добровидов. Да за кого ж бы тебя выдать? ты знаешь, что я нездоров, так и боюсь, чтоб мне скоро не умереть, а тебе б не остаться без призрения.
Маланья. Я лутче век в девках буду, нежели за таким, которого видеть не могу, быть под началом глупости.
Добровидов. Да он, а не ты будешь под началом; говорят же, жена умная и мужа поправит.
Маланья. Нет, сударь, когда кто каков родится, таков и до смерти будет.
Добровидов. Да что ж мне велишь сказать графу?
Маланья. То, что изволите.
Добровидов. Ну, ин я скажу, что дай подумать; а ты между тем хотя некоторую ласку да ему показывай.
Маланья. Да какую прикажешь? он ничего не разумеет.
Добровидов. Прощай, я еще с тобой переговорю о чем, а теперь, я чаю, граф меня ждет. (Уходит.)
Маланья. Вот что говорится: сокол с места, а ворона на место; так-то вместо Остромыслова, да иттить за сего фалю фалелея; я лутче, завязав глаза, да в воду, нежели за ним буду; то-то насладится сладкого глаголания от него! он и с женой, как с крестьянскими бабами, обходиться будет.
Марина. Как же бедной порадовался слыша от меня ваше расположение! сколько же раз клялся, что он ввек будет вам преданным мужем и другом! да вот меня чем и подарил. (Показывает табакирку и в ней несколько золотых.)
Маланья. Я радуюсь, что ты чрез свое ко мне усердие получила от него подарок; так и я тебя дарю: возьми розовое тафтяное платье себе.
Марина. Благодарна, вот как теперь я вас вижу повеселяе; да скажи, что батюшка с тобою говорил.
Mаланья. Он меня сватал, или, лутче сказать, граф его просил о племяннике своем дураке Слюняеве, чтоб мне выттить за него.
Марина. Что вы на то сказали?
Маланья. Я формально отказала, хотя он мне и укрепляет пятьсот душ.
Марина. Эк, сударыня, какова ты! да ты наперед возми от него крепость, а там чрез нотариуса мы сделаем в брачном контракте, что вместо его да ваш Остромыслов написан будет. Да мне и можно все оное делать; вить вы знаете, что он дядьку любит, а тот со мной условился на мне жениться.
Маланья. Нет, я никогда такого бездельничества не сделаю, лутче по миру пойду.
Марина. Да у дурака-то еще и без того много останется. (Уходят.)
Добровидов (сердитым образом). Я узнал, что то за причина, что ты отказываешься иттить за Слюняева; говоришь, что он дурак; да разве хуже тебя была тетка твоя, матери твоей сестра, что была за дураком, только за богатым человеком? жили спокойно; он у ней был в повелениях.
Маланья. Никакой причины нет, кроме что я не могу быть за ним; а тетка-та каково ж и переносила! вить вы же сказывали, как он всегда говаривал за женою и повторял речь, то дошло, что она сказала: как я мучилась! и насилу родила; то и он то ж сказал:, как я мучился! и насилу родил. Вить не смех ли был для всех, а ей огорченье; да это еще в такие времена, в которые мало и рассматривали, а ныне все стали просвещены; только и смотрют, не прошибется ли кто в чем, то пересмеют.
Добровидов. Да что ж мне делать? я дело сделал и графу обещал то исполнить; уже закладная готова и контракт ими подписан, да и я подписал; а ты, друг, за твоим любезным голяком Остромысловым, — мне все вить сказали о твоих пересылках к нему и о его печали, — однако не бывать, а будешь Слюняева; готовься их принять, они тотчас будут. (А сам уходит.)
Маланья. Пропала я! всем уже открылась наша тайна, и я лишаюсь моего дражайшего… (Сама плачет и в азарте встает.) Я лутче сама себя убью, нежели за таким дураком быть… Прельщают меня достатком… Хотя денег миллионы и есть, да печаль… то что, пойдет ли на ум веселье? а все плачь да рыдай… Веселому человеку и с любезным один ячменной хлеб покажется слаще ананасу… Постой, вот батюшка увидит, что его желание не сбылось, когда сей нож прекратит мою жизнь. (Вынимает ножик и хочет заколоться, а при том говорит.) О ты, всещедрый боже! прости мое окаянство, что предпринимаю на себя руки! (Выхватя оной и хочет себя заколоть; но входит Марина и не допускает окончить.)
Марина. Что вы затеяли? этому пособить можно. Хотя батюшка ваш так упрям и немилостив для вас, не хочет по-вашему сделать, да я вить вам сказывала, что у нас нотариус подкуплен, и контракт, хотя как ни мудрили, да по-нашему сделан.
Маланья (обнимая ее). Так ли, мой свет? ежели это правда, то тебя-та я за отца, а не отца моего почитать должна; он мне гонитель, а все это граф мудрит, пусть его бог судит.
Марина. Притворитесь опять печальною, вот батюшка идет.
Добровидов (подбежал к дочери). Что это такое! она без чувства, умирает, помоги, любезной друг.
Марина. Это, сударь, плод вашего великодушия; как вы хотели сделать ее век несчастливою, то она рассудила его скорея ускорить прекращением сим ножом; ежели б я не подоспела, то б ау! вы бы ее лишились и век бы по ней совестью мучились.
Граф. О! братец, ты меня обманул, сказав, что она согласна иттить за него, а то б никогда я этого не сделал, побегите скорее за нотариусом, я контракт раздеру; согласен ли ты, друг мой, переменить наши мысли?
Добровидов. Согласен; да я только это делал в угодность вашу и в знак, что я вас почитаю другом и не хотел отказать, а то она мне наотрез сказала, что нейдет за него, а как услышал от человека вашего, что он подслушал, что эта сладкоглаголивая посланница (указывая на Марину) была у Калистрата и его уверяла, будто дочь моя согласна за него иттить, а я, братец, рассудил, ну, пусть он достойной хотя и не моей дочери жених, да вить он гол, да и дочь не богата, то чем они проживут?
Марина. Тем, чем бог всех питает; он человека сотворил нага, а одел и об нем помышляет.
Добровидов. Молчи; ты-то всему и причина, она б без тебя ко оному не согласилась; какая ты неблагодарная за все мои к тебе милости! как бы не я, то б под углом околела, а ты вот какие пакости делаешь.
Марина. За те-то ваши милости я это делаю; знаю, что вы бы увидели в дочери вашей несчастную жизнь, то б вы не перенесли и скоро б соединились с вашими предками.
Нотариус. По приказу вашему все готово, вот закладная от господина Слюняева к девице Добровидовой на пятьсот душ в пятидесяти тысячах рублях в год.
Граф. Постой, да контракт где?
Нотариус. Вот изволь, только я должен не вам, а при общем всех собрании прочтя отдать сей девице (указывает на Маланью); у нас такой обряд, а при том поздравить с будущим благополучием, и за то вить наша братья получают барыши и попойку.
Остромыслов (подходя к Добровидову). Я всему причина и нанес вам столько беспокойства, а дражайшей вашей дочери еще и больше. Ей почти смерть от того приключилась, то я рассудил вас оставить, но не мог отбыть без того, чтоб не засвидетельствовать вам мою нижайшую благодарность, и верьте, что я клянусь всем тем, что есть свято, что я век ваш преданнейший слуга, а я иду поспешать скорее к смерти.
Mаланья. Ах, помогите мне или дайте мне волю прежде его умереть.
Граф (подошед к Остромыслову). Постойте на час, не ты причиной беспокойству сего дома, да я; так знай, что все дело сделано будет в твою пользу. (К Добровидову.) Будь со мною согласен; что я ни буду делать, ты должен согласиться, так ли?
Добровидов. Так, да что такое, скажи, вить уже дело сделано, контракт подписан.
Граф. Это в моей и твоей воле, я его издеру; а вот что я вздумал…
Граф (не оконча речь, подошед к тетке говорит). Все что я было наделал: чуть было сих двух (указывая на Остромыслова и Маланью) не пустил в царство мертвых; ты думала, тетушка, что она согласна будет иттить за твоего внука; нет, сударыня, лучше хотела умереть, нежели за ним быть. Ну, ежели б они померли, да и мне бы не перенести, что я-то их убийца, то знайте, мои друзья (обеих — Остромыслова и Маланью — обнимает; они встают), я в награждение вашего претерпения даю свою Бежецкую деревню, в ней триста душ и конской завод; я ее купил, так и можно мне ее дарить, не отнимая у наследников; подай же, нотариус, прежней контракт, я раздеру.
Маланья. В ком я видела врага, в том ныне нашла отца.
Остромыслов. Какую прикажешь клятву дать, что я навек посвятил себя к вам нижайшим и наиусерднейшим слугою быть?
Добровидов. О друг! достойно это записать во внутренности наших чувств, что нет подобного тебе.
Граф. Я тебе откроюсь, что еще в Петербурге вздумал сделать укрепление тебе оной деревни, с тем-то и приехал; а вот этот случай, слава богу, мне сделал, что я исполняю; подай же контракт.
Нотариус. Постойте, я прочту, авось и этот вам годится. (Читает.) 1780 года октября в … день я коллежской советник Епифан Добровидов сговорил дочь свою девицу Маланью за флота лейтенанта Калистрата Остромыслова, и даю ей в благословение святые образа да в приданое белье и платье, серебреной и золотой кузни посуды на две тысячи рублей да на покупку деревни тысячу рублей, всего на три тысячи рублей; к сей сговорной коллежской советник Епифан Добровидов руку приложил; во свидетельстве подписуюсь генерал граф Алексей Чистосердов.
Граф. Да как же? вить тебе велено написать для Фомы Слюняева.
Нотариус. Так, сударь, да я наперед узнал, что девица-та не с охотою за его милость пойдет (указывая на Фому), а при том некоторая птичка залетела и ко мне, в ухо шепнула, что мне из того будут барыши, то-то, сударь, я так и сделал.
Граф. Хорошо, что на лад попал, а то б я тебя в ссылку управил. (К тетке.) Так знать тебе с своим Фомушкою убираться домой, вот назад ваша закладная, она ее не принимает.
Хавронья. Да зачем же над моим внуком так играть господину Добровидову? это его затеи.
Добровидов. Я вам присягну, что я того и не помышлял, да так провидение устроило для моей дочери, то и я уже согласен, подите обоймите меня. (Оба обнимают.)
Остромыслов. Вы, милостивой государь, найдете во мне себе покорного сына, послушного раба и верного друга.
Маланья. Я век буду за вас богу молить, равно и за графа.
Фома (Карповичу). Поедем, дядька, домой, у нас, право, бабы лутче ее, они беспритворно ласкают, а здесь все обман.
Хавронья. Что нам здесь, друг, в посмешище быть! я на старости вот до чего дожила, что мною ругаются; уедем.
Карпович. Постой, сударыня, я вам доложу: за все ваши милости приношу мою нижайшую благодарность; а как Фома Поликарпович ныне не ребенок, может и без меня жить, а мне пора к должности привыкать, да время и жениться, а вот и невеста: я думаю (кланяясь Добровидову), вы дозволите Марине выттить за меня, мы с ней условились.
Добровидов. С охотою, она достойная девка, право ты ею будешь доволен; Марина, согласна ли ты?
Марина. Я все по воле вашей сделаю.
Добровидов. Не по воле, да скажи, согласна ли.
Марина. Согласна.
Граф (обеих берет за руки). Вот славно! и другой марьяж поспел, поцалуйтесь. (Оба цалуются.)
Карпович. Я, сударь, хочу в последние вам сказать, (к Фоме), чтоб вы старались не все при бабушке жить, а лутче служить и быть между людьми, отчего вы научитесь хорошему поведению и вперед можете быть хорошим кавалером.
Фома. Полно болтать, я пойду в отставку.
Граф. Вы, общество, смотрите, сколько воспитание придает человеку разума, хотя говорят, что чрез многое читание книг может понять; нет, мои друзья, хорошо теорию знать, но без практики худо; так-то и читать романы, нада видеть иногда и в действии их.
Хавронья. Прощайте! я вам буду слуга за все ваши насмешки; уже плут и Карпович над нами насмеялся.
Добровидов (к графу). Пора ж нам окончить начатое; так пойдем приготовлять к свадьбам; я сегодни обе хочу сыграть.
Граф. Хорошо, пойдем.
Нотариус. А мне что за работу?
ПРИМЕЧАНИЯ
правитьТекст печатается по сборнику «Российской феатр» (СПб., 1790, ч. XXXV), где эта комедия была опубликована.
Стр. 372. Три — три — вид игры в ломбер (фр. tri).
Стр. 373. Да как я вижу, он уже и в службе записан. В обход указов о недорослях, при преемниках Петра установилось обыкновение записывать дворянских детей чуть ли не с младенческих лет в рядовые с тем, чтобы ко времени их явки по возрасту на действительную службу они уже имели возможность числиться нижними чинами, капралами, сержантами.
Стр. 374. Только положенной годовой оклад с пашпортов плотят. Недорослям, хотя и числившимся на «настоящей службе», но отпущенным домой «для окончания наук», жалованья («оклада») не платили, а выдавали только ту сумму, которая нужна была для получения паспорта.
Стр. 376. Пошел в поход под Чигирин. Поход под Чигирин состоялся в 1676 г. X. М. Слюняева, бабушка Фомушки, говорит, что ей «с небольшим десяток за сто», т. е. ей, повидимому, лет 112—113. Так как действие комедии происходит в начале 1770-х годов (см. в д. II, явл. 4 упоминание о том, что Остромыслов участвовал в Морейской экспедиции, состоявшейся в начале 1770-х годов), то воспоминания старухи Слюняевой о походе ее мужа под Чигирин не противоречат хронологии: очевидно, по замыслу Кропотова, старуха родилась в конце 1650-х годов, рано вышла замуж, и муж ее мог поэтому быть в Чигиринском походе 1676 г. См. ниже, прим. к стр. 403.
Стр. 377. Безголосной дворянин. По «Учреждению о губерниях» (1775) только те дворяне пользовались правом голоса на дворянских губернских и уездных собраниях, которые по службе имели обер-офицерскнй чин (майора или надворного советника).
Стр. 378. Выбираются в судьи. По «Учреждению о губерниях» дворянские собрания избирали судей для разбора гражданских дел между дворянами.
Стр. 381. Сожжение флота турецкого в Морее. Во время битвы при Чесме (1770) русской эскадрой был сожжен весь турецкий флот.
— Орлов — граф А. Г. Орлов-Чесменский (1737—1807), начальник Средиземноморской (Морейской) экспедиции.
Стр. 387. Ливорно — Ливорно, порт в южной Италии; здесь была стоянка русского флота во время Средиземноморской экспедиции (1769—1774).
Стр. 403. ...1780 года — здесь, очевидно, ошибка. В д. IV, явл. 1 Остромыслов говорит, что ему двадцать лет. Если ему столько лет в 1780 г., значит, он родился в 1760 г. и участвовал в битве при Чесме (1770) в чине офицера в возрасте …десяти лет.