М. Горький
правитьФиноген Ильич
правитьПолем, по грязной осенней дороге, шёл высокий, бородатый мужик, согнувшись под тяжестью большого мешка на спине. Сосредоточенно глядя себе под ноги, он крупно шагал по грязи и, прислушиваясь к топоту лошадиных ног сзади его, думал: «Кто это там едет?»
А в полуверсте за ним, с каждой минутой всё настигая его, ехал на маленькой тележке человек в тёплой короткой куртке и в старой измятой шляпе котелком, рыжеусый, бритый, с маленькими серыми глазками. Помахивая кнутом над крупом своей сытой пегой лошадки, он зорко смотрел на мужика впереди себя и дальше на тёмные избы, рассыпанные по песчаному холму, и на хвойный лес за избами. И сзади этих двух живых точек на пустынном поле стояла высокая стена чернолесья, упираясь вершиной в серое небо; а слева и справа от них, между двух лесов, тянулась холмистая бурая равнина, кое-где украшенная зелёными коврами озимей.
Когда морда пегой лошадки поравнялась с плечами мужика, человек, правивший ею, приподнял над головой свою шляпу и ласково крикнул мужику:
— Мир дорOгой!
Мужик, не останавливаясь, повернул голову и, посмотрев на проезжего, ответил:
— Бог спасёт.
— Здравствуйте… Финоген Ильич!
Теперь мужик остановился, ещё раз внимательно осмотрел проезжего большими угрюмыми глазами и сказал:
— Здравствуйте… не признаю что-то…
— А я вот признал вас.
— Та-ак, — протянул мужик и, наморщив лоб, пошёл сзади тележки, опустив голову.
— Картошку рыть ходили? — спросил проезжий.
— Её… картошку.
— Далеконько!
— Что поделаешь?
— Вы положьте мешок-то ко мне… да и сами садитесь, — подвезу вас… Тпру!
Лошадь остановилась, мужик свалил с плеч мешок в тележку, а потом сам взобрался на неё, — взобрался, сел рядом с рыжеусым человеком и тогда уж сказал ему:
— Вот спасибо!.. А то здорово я наломал хребет-то…
— Ну, а как — не признаёте всё меня?
— Да мельтешится что-то в голове… будто видал где… обличье-то ваше знакомо.
— Как не знакомо! Лет пятнадцать шабрами были, Финоген Ильич… — И проезжий усмехнулся в лицо мужику некрасивой и кривой усмешкой.
— О? — воскликнул мужик. — Неужто — Лохов-бобыль?
— Он самый… хе-хе!
— Та-ак! Вот оно что… Стало быть… н-да…
— Самый я Мотька-бобыль и есть.
— Вот-вот! Мотька… как же! помню…
Угрюмые глаза мужика усмехались, осматривая сидевшего рядом с ним человека.
— А теперь уж я — Матвей Петров Лохов, — внушительно и с важностью в голосе сообщил бывший Мотька и покрутил свои редкие, как у кота, усы.
— Вышел, значит, в люди? — спросил его Финоген.
— Вполне. Службу кончил… звание имею — ферверкер… Я давно кончил… вот уж слишком четыре года в людях служил…
— В работниках?
— Зачем? Я грамотный, — на что мне в работники идти?
— Это… конечно!
— Я служил коридорным в гостинице… официантом на пароходах… был даже приказчиком за буфетом…
— Служба лёгкая… — неопределённо произнёс Финоген.
— Ну, тоже! Иной рейс пассажиров на пароходе — как семян в огурце… Целый день волчком вертишься.
— Это конечно… всякому своя сопля солона, говорится…
Лохов искоса взглянул на него и снова покрутил ус.
Лошадь бежала частым, скорым шагом, а Финоген смотрел на её круп и думал:
«Ишь ты, какая круглая! По хозяину и скот…»
До деревни оставалось уже немного дороги. Намокшие от дождя избы отчётливо выступали на жёлтом песке, а над ними, на вершине холма, ясно обозначались прямые, как свечи, рыжие стволы сосен.
— Лесок-то цел ещё… — сказал Лохов.
— Куда ж ему деваться? — спросил Финоген.
— Сводят теперь леса… здорово их сводят!
— Это где можно, там сводят… Но ежели кто без ума, так и этот лес, пожалуй, вырубит… Ну, только тогда всю лощину, даже до реки, песком занесёт…
— Это верно, занесёт… — согласился Лохов.
— Куда ж ты теперь, Матвей Петрович? — помолчав, спросил Финоген.
— Да вот… к вам.
— Мм… побывать, значит?
— Да… как бог укажет.
— Стало быть, может, и останешься на прожитьё?
— А может быть… и так может быть…
Мужик замолчал и, зачем-то закрыв глаза, взял правой рукой свою большую русую бороду и задумчиво подергал её.
Дорога, раньше лежавшая по липкому суглинку, теперь потянулась по песку, и лошадь Лохова пошла тихим шагом.
— Поди, деньжонок скопил на службе-то? — спросил Финоген.
— Н-ну! Деньги, знаешь, скользки… удержать их при себе трудно.
— Землёй заниматься будешь?
— Вот что, Финоген Ильич… — заговорил Лохов серьёзно и хозяйственно: — ты уж, пока что, прими меня к себе… у тебя я остановлюсь… Тогда и потолкуем как следует, по душе. Шабрами тоже были… да вот — судил бог — с тобой же первым и встретился я.
Финоген услышал в его голосе что-то новое, как бы властное. Он посмотрел в лицо Лохову и, не торопясь ответил:
— Ко мне, так ко мне… милости прошу.
— Надоело мне жить в городах! — говорил Лохов, вглядываясь своими серыми глазками в стены и крыши изб так, точно он надеялся рассмотреть и всё то, что есть под крышами и за стенами. — Жизнь шумная, путаная… и пользы мало человеку от неё.
— В деревне проще… — подтвердил Финоген.
— Вот… я и надумал: поеду-ка, мол, в деревню, — авось, к чему пристроюсь…
— Тут как раз присосёшься к делу… — снова обнадёжил Лохова Финоген, не глядя на него.
Они въехали в улицу. Тихо было в деревне; лишь откуда-то издалека долетали крики ребятишек да охающие звуки цепов.
— Молотят… — сказал Лохов.
— Такое время, чтобы молотить…
— Сыровато…
— На гумнах — ничего…
— Никак твоя изба?
— Она…
Лохов щёлкнул языком и, дёрнув вожжами влево, поворотил лошадь к воротам большой избы, такой же прочной и угрюмой, как и её хозяин.
— Погоди, я ворота отворю… — сказал Финоген, тяжело слезая с тележки на землю…
— Вот я и приехал! — воскликнул Лохов, часто мигая глазами.
Через час в просторной избе Финогена сам он, его жена и Лохов сидели за столом и пили чай.
— Советовал мне один человек, — говорил Лохов, барабаня по столу пальцами, — заняться варкой мятного масла. Указал он мне все способы… Просто это делается и, если верить тому человеку, дело выгодное…
— Та-ак… — сказал Финоген, усердно и внимательно дуя на блюдечко.
— Но хоша оно и так… однако дело новое, неиспытанное… потянешься к нему да и оборвёшься.
— Бывает…
— И хочу я, по этой причине, взяться за торговлю.
— Кабаком промышлять будете? — спросила жена Финогена, низенькая, жилистая, с красивыми чёрными глазами, которые казались слишком молодыми для её жёлтого лица, уже покрытого сетью тонких морщин.
— Нет, кабаком не стану. — И Лохов отрицательно мотнул головой. — Кабака я не люблю, ежели говорить правду. Сам я не пью и всем бы запретил винище это употреблять… Кабак дело нехорошее…
— Недолговечное дело, — спокойно сказал Финоген. — С будущего года, слышь, казённую водку заведут у нас… слыхал, чай?
— Н-да, вот видите! — сказал Лохов.
— Слыхал, мол, про это? — вновь спросил Финоген.
— Да… мельком слыхал. А что?
— Ничего.
Лохов посмотрел на Финогена и передёрнул плечами.
— Я не потому избегаю кабака, что слышал про монополию, — вразумительно заговорил он, — а просто — не хочу. Ежели говорить правду, виноторговля навынос и распивочно — дело прибыльное и простое, особой сноровки не требует, а копейку тянет к себе, как магнитом. Но хотя я и жил в городах, был в солдатах… огни, и воды, и медные трубы прошёл, — однако бога помню. Господу я слуга верный… А около вина греха много. Так много на земле греха от вина, что даже, может, больше всей прибыли.
— Это вот верно, — одобрительно сказала Финогенова баба.
Муж взглянул на неё и сказал, подвинув к ней свой стакан:
— Налей-ка мне ещё, Варвара!
— Хозяйка-то есть у вас? — спросила Варвара.
— Ещё нет, — ответил Лохов. — Всё некогда было обзавестись. Служба у меня в езде… сегодня — здесь, завтра — там. Какой интерес иметь хозяйку при такой службе? Я, примерно скажем, на пароходе езжу, а её с собой ведь не возьмёшь. Оставь её, значит, на берегу, одну… содержать надо… и потом вдруг окажется — шалить она начнёт? Беспокойно это… Я так решил в уме: когда уж, мол, сяду прочно на одном месте, тогда и женюсь.
— Эдак-то чего лучше! — заметила Варвара.
— И опять же жениться в городе надо оч-чень осторожно! — Тут Лохов поднял кверху палец и, подержав его вытянутым, помолчал. — Городские женщины, они ведь ой-ой-ой! За ними глаз нужен… И в одёже она разбирает, и в пище… и во всём прочем. Деревенские куда проще… деревенские много лучше…
— С ними спокойнее, — сказала Варвара.
— Глупее они, — усмехаясь, заметил Финоген, поглаживая свою бороду огромной ладонью.
— Женщине для её дела не много ума нужно, — вразумительно сказал Лохов. — Позвольте мне ещё чашечку!
Темнело. Серые, низко опустившиеся над землёй осенние тучи смотрели в маленькие окна избы, и в углах её уже собрался сумрак.
— Ну, а вы тут как поживаете, Финоген Ильич?
— Живём по малости, — ответил Финоген, подумав.
— Богатеете всё?
— Заплатами-то? Богатеем… каждый день почти новые заплаты нашивают бабы на одежду-то нам.
Лохов любезно засмеялся.
— Нет, видимо, поправилась деревня-то… Избы построены такие всё коренастые… и народ сыто глядит.
— От завода есть нам помощь, — сказала Варвара. — Завод тут выстроили бумажный, да ещё масляный… из дерева гонят масла разные. Ну вот мужики и возят товары на станцию да со станции; туда семь копеек с пуда, оттуда семь копеек…
— Во-он что? Да, да, да… А я не знал про заводы-то! — воскликнул Лохов, улыбаясь и мигая глазами.
— Заводы нам очень помогают.
— Далеко заводы-то?
— Один в шести верстах, а другой вот тут, за лесом… версты четыре места…
— Что же, трактирные заведения при них?
— Запрещено! — кратко сказал Финоген.
— Кем же?
— Начальством… Не позволяется…
— Та-ак. С-скажите! Ну, а ежели в деревне открыть?
— Общество не разрешит.
— Да ведь ему польза от того… большая польза может быть!..
— Это ежели оно пропьётся? — спросил Финоген, строго глядя на Лохова. — Не ему от того польза будет…
— Да ведь аренду же возьмёт оно! — воскликнул Лохов и даже покраснел весь, а усы у него стали торчком, как щетина.
— Тут уж наезжали разные, — заговорила Варвара, — и один даже три тыщи давал в год; но мужики — Финоген вот, да еще Лощенковы братья, Ефим шабер, Горюнов старик, — помните Горюнова-то?
— Да… стар уж, чай… Что же они?
— Сбили сход… Не желаем, дескать…
— Мм… — неодобрительно покачал головой Лохов.
— Да, не желаем мы, чтобы у нас пьянство было и всё такое, — твёрдо сказал Финоген, глядя на Лохова прищуренными глазами. — Не хотим мы этого… нам и без кабаков жёлтенько живётся. Кабак мы к себе не пустим. Семь лет тому время, как составили мы приговор, чтобы жить без кабака, и живём себе.
— Казённый откроют, — сказал Лохов.
— А мы будем просить: не надо.
— Что ж? Можно и без… трактирного заведения жить, — подумав, сказал Лохов.
— Н-да! Придётся уж без него, — подтвердил Финоген, точно угрожая кому-то.
— Поглядим, — промолвил Лохов, значительно и плотно сжав губы.
Затем он встал из-за стола и, перекрестившись в угол на образа, поклонился хозяевам, говоря:
— Покорно благодарю на чае…
— На здоровье, — ответила Варвара, а Финоген лишь молча качнул головой.
— Пойти посмотреть на Пегашку, — проговорил Лохов и вышел из избы.
Финоген, нахмурив брови, смотрел вслед ему, а Варвара внимательно разглядывала лицо мужа.
— Ишь какой выровнялся! — сказала она наконец.
— Жох! — угрюмо ответил ей муж. — Ты его не очень привечай, смотри у меня! Ласки-то ему не много оказывай… таких надо не лаской, а колом по башке.
— Ну уж! больно строг! — усмехнулась Варвара. — Ещё ничего не видя…
— Я его насквозь вижу! Сказано — жох! Ты вот погляди: понюхает он тут, понюхает, да и вопьётся в нас, как клещ… Видала, какие у него губы толстые? — Финоген усмехнулся и закончил: — Эдакими-то губами он всю кровь из нас может высосать.
— Ну, господь не выдаст, свинья не съест, — усмехнулась Варвара, перемывая чашки.
Финоген поднялся с лавки во весь свой рост и, расчёсывая бороду толстыми, корявыми пальцами, сказал:
— Не люблю я таких… ишь ты, приехал! Ровно клады рыть собрался. Я не глупее его и сам бы насчёт кабака-то смекнул. Теперь вот узнает, что землю мы через банк хотим покупать, — станет проситься: дескать, и меня примите в товарищи. Н-да… попросится, — уж это так и жди!
— А вы не принимайте, — сказала жена.
— В этом не одна моя воля…
— А ты подговори Лощенковых с Ефимом.
— Учи! — строго сказал Финоген.
Вошёл Лохов, прищурил свои острые глазки, зорко осмотрел мужа и жену и, одобрительно покачивая головой, сказал:
— Ха-арошее у вас, Финоген Ильич, обзаведение!..
Маленький, лысый, костлявый старик Горюнов, считавшийся в Песчанке самым разумным мужиком, говорил о Финогене так:
— Финка Ремезов — крестьянин добрый, что говорить! Хозяин редкий по нынешнему времени: всё у него в порядке, всё в призоре… и работник он крепкий, и голова у него есть своя… всё это так! На всех за последние годы господь ополчается за грехи, все, куда ни посмотришь, ломятся под господней карой… Финка ничего, покряхтывает, а твёрдо стоит. Точно у него и молитва к богу своя есть. Но только не мирской он человек, и выйдет из него для деревни же-елезный кулак… уж помяните моё слово! Придёт ему время, и так он нас всех тиснет… даже ох не скажем!..
Время шло, но пророчество Горюнова не оправдывалось. Финоген приобретал в деревне славу грамотея и законника; к нему относились с уважением, со страхом и не без зависти к его удачам. Когда Горюнов начал убеждать мужиков в необходимости закрыть кабак, Финоген первый откликнулся на его речи.
— Ты что больно уж яришься? — спросил его однажды старик, подозрительно заглядывая в глаза ему.
— Стало быть, понимаю пользу твоей речи, — ответил Финоген.
— Мм… — недоверчиво промычал старик. — А не то чтобы… насчёт себя смекаешь?
— То есть это как?
— Может, тоже в сидельцы хочешь?
— Нет, ты, дедушка Мосей, не беспокой себя такой думой: я кабака не открою… — откровенно объявил Финоген.
Старик посмотрел на него и крякнул.
— Плохо я понимаю тебя, Финоген: невдомек мне, чего ты хочешь.
— Человек для себя худого не захочет… — сказал Финоген.
— А мир-от как?
— А мир человеком держится.
— Мудрёно что-то… Ну да увидим.
На сходе, когда обсуждался вопрос о закрытии кабака, всех сильнее и толковее поддерживал Горюнова Финоген.
Вскоре после этого поблизости от деревни открылся завод для сухой перегонки дерева, и на первых же порах работы завода вода в речке оказалась чем-то отравленной. В Песчанке начали хворать от этого. Мужики обратились к хозяевам завода с просьбой не портить воду в реке; им обещали сделать, что можно, и, разумеется, ничего не сделали.
Тогда Финоген вызвался пред обществом устроить это дело, поехал в город и действительно устроил. На завод явился санитарный врач, фабричный инспектор, становой, и через некоторое время управление завода принуждено было вырыть пруды для того, чтобы вода в них отстаивалась и можно было очищать её извёсткой. С той поры, хотя она и потеряла прежний вкус, но стала здоровой, как и раньше была.
Старики с усмешкой говорили о Финогене: «Грамотей!..» Но на сходах и в беседах слушали внимательно его речь, всегда угрюмую и несколько насмешливую. Люди одних с ним лет — ему во время приезда Лохова было под сорок — называли его «дядя Финоген». Не скрывая своего превосходства над другими, Финоген часто жестоко высмеивал своих собеседников, и в его речи всегда звучали эдакие начальнические ноты. Он брал по зимам с завода книжки и внушительно, густым голосом читал их вечерами своей семье: жене и двум мальчикам десяти и восьми лет. Часто приходили соседи «послушать книжку». Когда он читал, то садился в передний угол, низко наклонялся над столом, на лбу его являлись глубокие морщины, и глаза наливались кровью. Потом обильный пот выступал на его лице и шее, а уши у него начинали странно вздрагивать. Хотя он читал бойко, но очень часто останавливался и подолгу молчал, глядя на страницы книги мрачными глазами.
— Ну, читай! — поощряли его слушатели.
Он тяжко вздыхал, и снова в избе гудел его тяжёлый голос.
Однажды ему в руки попала книжка о вреде пьянства. Он усердно прочитал всю её вслух и, закрыв, сильно хлопнул по ней рукой.
— Вот она, премудрость-то! — воскликнул он, усмехаясь. — Наворотили её тут, может, на сто рублей, а всей книжке цена три копейки!.. Дешева!..
И, грубо, громко захохотав, он добавил:
— Того бы, кто её сочинил, взять бы его… — Финоген крепко ругнулся, — взять бы его, да в мужицкую-то шкуру, в мужицкий-то хомут и втиснуть года на два эдак. Тогда бы он… уразумел, для чего мужики вино пьют…
Однажды он принёс человеку, у которого брал читать книжки, «Ссору» Гоголя, и на вопрос, как ему нравится этот рассказ, ответил:
— Чего тут понравится? Пустяки одни всё… Одно во всей книжке слово верное нашёл…
— Это какое?
— А что скучно жить… Это верно… тут уж не поспоришь: нет никакой радости в жизни… очень тяжело жить человеку. В обрез всего… и хлеба, и земли, и хороших людей… всего хорошего в обрез дано, а дурным хоть всё небо измажь, и то ещё про всех останется…
В церковь он ходил только в большие праздники, пьян напивался «на храм», в пасху и на рождество и в тех редких случаях, когда вся деревня пила. Свою жёлтую и жилистую жену он никогда не бил, но говорил с ней не иначе, как строгим тоном начальника. Однажды, выпивши, он ей сказал, рассердившись на неё за её упрёки:
— Я те, дура, поговорю! Я вот бякну тебя по башке — ты и откусишь язык-то свой… Тогда ты уразумеешь, может, что я здесь не только для тебя — для всех хозяин. Кто в деревне всех умнее? Финоген Ильич Ремезов! Он тут по уму первый, как губернатор в городе… и ты это понимай!
Лохов, человек, видавший виды на своем веку, сразу сообразил, что Финоген не даст ему свободы, что этот угрюмый мужик тоже птица хищная и умная и что нужно или крепко подружиться с ним, или ловко обойти его. Недель пять круглая и сытая фигурка Лохова, спешно семеня коротенькими ножками, каталась из избы в избу и, мигая глазами, зорко присматривалась ко всему и подробно выспрашивала у всех о том, что ему нужно было знать. В это время Лохов успел убедиться, что Финоген в деревне — сила, а Финоген следил за ним и, усмехаясь в бороду, говорил шабру своему Ефиму:
— Ишь, кружится… гнездо вить хочет!
Ефим, коренастый, голубоглазый и добродушный мужик с курчавыми волосами, кратко сказал:
— Намаялся…
— По облику этого не видно.
— Н-да, наружность у него сытая…
— Был он у тебя?
— Как же… Пришёл третьеводни на гумно…
— Ну?
— Я, стало быть, молочу… Бог, говорит, на помочь… Спасибо, мол…
— Да ты говори дело. Мне ведь известно, что коли человек с человеком встретятся — так здороваются они.
— Да ведь какое дело у меня с ним?
— Что он говорил-то?
— Разное… Землю, говорит, товариществом покупаете? Да, собираемся, мол. Так, говорит. Меня, говорит, в компанию не возьмёте?
— Ага! — сказал Финоген, двинув бровями.
— Да… меня, говорит, в компанию…
— Ну, а ты что ему на это?
— А я, значит, на тебя сослался… Финоген, мол, у нас этому делу голова, так ты уж к нему иди…
Финоген задумался, поглаживая бороду.
Разговор происходил в огороде, под развесистой ветлой. Шабры стояли друг против друга, разделённые плетнём: Ефим — облокотясь на него, а Финоген — прислонившись к стволу ветлы. Уже вечер наступал, и дул холодный осенний ветер, играя голыми ветвями дерева.
— Ты как думаешь насчёт этого? — спросил Ефим.
— Я? я… так думаю: нацелились, к примеру, собаки на кость, нацелились и стоят, — не даётся им кость-то. Вдруг к ним волк — примите, говорит, и меня в компанию…
Ефим засмеялся.
— Ловко это ты приравнял.
— Ну вот, видишь… Принимать волка в товарищи — нет резону, зверь жадный. Отогнать его… трудненько! Вот оно какое дело-то…
— В случае, ежели… добудет он земли себе — хозяйствовать, поди, ведь не станет? — спросил Ефим.
— Захотел! Трактир он откроет…
Шабры задумались и долго молчали. Ефим смотрел на гряду пред его глазами, а Финоген всё гладил бороду и на неё глядел.
— Вот если бы с волка шкуру ободрать… — вдруг сказал он негромко, но твёрдо.
Ефим вопросительно взглянул на него.
— Как это?
— Н-не знаю… Как-нибудь, чай, можно…
— Мм… — недоверчиво промычал Ефим.
— Думал я уж насчёт этого.
— Ну?
— Ничего… Дело такое, что большого требует ума… и дружбы тоже… Принять в компанию его можно. Деньгам у него надо быть… А нам бы деньги очень впору…
— Эх как! — вздохнул Ефим.
— И ежели его принять, так тогда задаток-то банку и был бы у нас полностью.
— Примем ин? — сказал Ефим просительно.
— Принять, говоришь? Тогда он сейчас тут корни и пустит… И трактир и лавочка явятся.
— Пущай его! — махнул рукой Ефим.
— Та-ак! Добрый ты…
— Да что? По крайности, земля у нас своя будет.
— И у него будет. А надо так, чтобы у нас было, а у него не было. Вот этак бы!..
— Ишь чего захотел!
— Трактир с лавочкой и мы с тобой открыть можем… Зачем же чужому человеку такое дело уступать? Ведь ты понимаешь, что, ежели трактир, стало быть, с заводов парни ходить будут, пьянство и порча девок начнётся… Кто всё это заведёт? Чужой человек… Ведь вот мы с тобой всю эту историю можем устроить, а однако не завели. По какой причине?
— Кто ж её знает? — сказал Ефим, тряхнув головой и улыбаясь. — По жалости нашей, надо полагать… — объяснил он, подумав.
— То есть как по жалости? — допытывался Финоген.
— Значит, жалеючи людей… сам ты говорил, что поэтому… по совести, стало быть…
Финоген посмотрел в лицо шабра суровым взглядом учителя на бестолкового ученика и объяснил ему:
— Не по жалости и не по совести, а говори — по разуму. Нам, которые есть способные, следует друг за друга держаться крепкими руками, и будем мы тогда как каменная стена… Всяк об нас лоб разобьёт, ежели по сок-кровь к нам явится… Стало быть — не зорить мы друг друга должны, а помогать один другому. Не все помощи достойны… но которые способные… работящие, с умом в голове, — тех поддерживай! Ничего, кроме выгоды, тебе от этого не будет… Понял?
— Н-да… это конечно… — раздумчиво сказал Ефим. — Только строго очень уж…
— Как это — строго?
— Да… так! Не то, чтобы строго… а вот опять я тебе скажу, к примеру, Лёска… Разве он глупый мужик? Только что — пьёт.
— Ну, так что — Лёска?
— Как его, говорю, не поддержишь иной раз! Хоша он и неспособный к работе, а разве без ума?
— Ну, ты его и поддерживай… он твой двоюродный.
— Да не в том сила, что двоюродный…
— Ты мне вот что скажи: ты ему помогал?
— Мало ли!
— Ну, а помог?
Ефим вздохнул и, усмехаясь, почесал грудь.
— Поможешь ему, чёрту…
— А будешь помогать? — допрашивал Финоген.
— Больше не буду! Ну его… — И Ефим безнадёжно махнул рукой.
— Это ты врёшь, — будешь и ещё! И хлеба ты ему дашь, и овцу, и прочее…
— Да ведь как не дашь!.. — почти с отчаянием сказал Ефим, сплёвывая в сторону.
— Ну, то-то вот! А какая ему от того польза? И тебе тоже — какая? Выходит, брат, у нас от этого одна бестолочь. Сволочь всякую мы нянчим, а хорошего, нужного человека не умеем беречь. Говорил я вам тогда насчёт хромого Пашки, Савёлычева сына: «Эй, мужики! выделите ему клок земли, сгоношите избёнку… отблагодарит он!» А вы заартачились: то да сё… Ну, и вот — он теперь, в Анкудиновой живучи, и слесарит, и кузнечит, и ребят учит грамоте… да вон ещё корзины плесть выучил… Пользу от него имеют анкудиновцы али нет?
— Н-да, тут мы проштрафились, Финоген Ильич… Это ты тогда верно говорил. Насчёт ребят-то вот плохо… ну-ка иди на завод, ломай четыре версты… Совсем даром мёрзнут… С Пашкой мы обмишулились… жа-аль!
И Ефим даже чмокнул губами как-то особенно…
— Мужику, Ефимушка, прежде всего надо ум иметь при себе… без ума мужику никак невозможно жить на земле! — сказал Финоген, тяжело вздыхая.
Постояв ещё с минуту друг против друга, шабры разошлись. Ефим отправился в угол своего огорода и стал там крепить плетень; а Финоген вдумчиво посмотрел вслед ему, качнул головой и пошёл к избе широкими, твёрдыми шагами.
А в избе Лёски Киликина происходил другой разговор. Худенький, остробородый Лёска сидел за столом против Лохова; на столе красовалась бутылка водки, чашка квашеной капусты и большой обломанный кусок ржаного хлеба. В избе было темно, но мягкие покровы тьмы не скрывали ни истоптанного пола с широкими щелями между половиц, ни закопчённых кривых стен. Потолок над головами собеседников провис и был подпёрт двумя жердями; пол прогнулся под тяжёлой грудой избитой, полуразвалившейся печи.
Три маленьких квадратных окна смотрели внутрь избы, как три глаза, — холодные и мутные, они были тупо печальны.
Тяжёлый запах гнили наполнял эту нору, и хриплый голос Лёски скрипел в ней каким-то деревянным звуком.
— Для мужика первое дело — смелость во всём. Который мужик трусоват, тому ходу нет. Я вот не имею этой самой смелости и живу так, как положено мне… Ни о чём я не могу постараться, потому знаю — толку не будет, что я ни делай… Духу нет у меня… а человек, который без духу, — разве человек?
Лёска налил водки в чайную чашку и медленно высосал её.
— Ну, так как же Финоген-то? Значит, слушают его? — спросил Лохов, задумчиво барабаня пальцами по столу.
— Финоген, первое дело, — смелый мужик. Он, коли не так, так эдак… он всегда находит себе выручку… Он раз как-то по весне приехал из города… была у него десятина под яровое вспахана… и вдруг он горчицу сеет. Ведь ежели подумать — зачем горчица? Куда её? А он уж её зараньше пристроил к месту… и ба-альшие деньги взял! Горчица — она пища барская, — ему, может, тыщу рублей за неё отсыпали!
— Ну, а так, вообще-то… выжига он? — спросил Лохов, подумав.
— У-у! — скорчив страшную рожу, завыл Лёска. — Он, брат, не смотри, что такой облом: он всякому без мыла в душу влезет… так-таки и вопрётся в самую твою суть, как гнёт в кадушку с капустой. Позапрошлый раз приезжал земский, так и тот… в первую голову — Финогена позвать сюда! Дураки, говорит, вы все. Явился Финоген… и, как он явился, — земский сейчас же всё понимать начал…
Лёска ещё налил себе водки и снова высосал из чашки, как голодный ребёнок молоко из соски. Лохов посмотрел на него, на пустую бутылку и, поднявшись с лавки, сказал:
— До свиданья!
— Прощевай! Ну, а как же трактир, слышь, строим? — спросил Лёска, глупо оскалив зубы.
— Об этом ещё надо подумать… — солидно сказал Лохов и вышел из избы.
На улице было сыро и холодно. Уже надвигалась тёмная ночь осени. Кое-где в избах мелькали огни, бросая на дорогу светлые полосы. Тоскливо выла собака; ветви деревьев уныло шелестели… Со всех сторон окружённые тяжёлой тьмой, избы беспомощно жались друг к другу, искривлённые, пошатнувшиеся; солому на их крышах взъерошил ветер, и они казались объятыми непобедимым страхом.
И на душе у Лохова было темно, тоскливо и тяжело. Он чувствовал себя одиноким во тьме среди этих жалких жилищ и чего-то боялся.
«Труда положишь тут много… а толку выйдет мало…» — думалось ему. И, глядя на избы, он соображал: «Не очень разживёшься около их… Заводы только… Н-да… заводы статья важная… Ради заводов можно и поломаться: они выручат… Финка… вот он — камень на дороге! А не пойти ли мне напрямки в этом разе?»
С такой мыслью он вошёл в избу Финогена. Угрюмый грамотей был один в избе и, сидя за столом, читал книжку, но при виде Лохова остановился и стал испытующе смотреть, как он раздевается.
— Читаете, Финоген Ильич? — спросил Лохов.
— Читаем… Где погулял?
— Да всё по деревне… был у разных народов… — сказал Лохов, подходя к столу и усаживаясь против Финогена. — Про что написана книжка-то?
— Про японцев…
— Слыхал. Есть такие люди, точно…
— Н-да, разные люди имеются на земле.
— Запамятовал я, где они живут, японцы-то?
— А там… За Сибирью… — объяснил Финоген, махнув рукой на дверь.
Он любил разговаривать о книжках и показывать себя знающим человеком.
— В холодах, значит… — задумчиво сказал Лохов, исподлобья рассматривая лицо Финогена.
— Зачем в холодах? Там есть и тёплые места… холода — это выше… к самому краю, а японцы — они осели ниже.
— Это к какому же краю?
— А на земной карте… Холода вверху карты, а внизу… нет, в середине, — тут тёплые места…
— Вон ведь как! Интересно, значит?
— Ничего… хорошо жить умеют…
— С-скажите! А ведь не русские!
Финоген помолчал, погладил бороду и сказал, сурово усмехаясь:
— Я так полагаю, что только одни нерусские и умеют хорошо жить. Нам чего-то не задаётся… не хватает у нас… разума, что ли то…
Лохов вздохнул и не сказал ни слова.
— А где Варвара Тимофеевна? — через минуту спросил он, оглянув избу.
— На завод пошла с ребятишками… к сестре.
— На ночевую, что ли?
— Да… а что? Ужинать охота?
— Н-нет, я так… из любопытства спросил…
И, взглянув друг на друга, они снова оба замолчали. Финоген наклонил голову над книгой, но глаза его незаметно следили за Лоховым, и его могучая фигура, согнутая над столом, казалась напряжённой, готовой к хищному прыжку. А глаза Лохова беспокойно бегали по избе и тоже поминутно и как бы невольно скользили по большой голове её хозяина и по его широким плечам. На столе пред ним горела, потрескивая, жестяная лампа. С полатей свесилась какая-то одежда, и от неё на дверь упала огромная уродливая чёрная тень. Ветер глухо шумел в трубе, где-то тихо-тихо шелестела солома, доносился вой собаки… напряжённая тишина в избе становилась такой же мрачной, как эта чёрная тень на двери. А двое людей всё молчали, неподвижно сидя друг против друга и незаметно выпытывая глазами мысли один у другого. Лохов первый не выдержал и, шумно вздохнув, сказал, беспокойно завертевшись на скамье:
— Финоген Ильич!..
— Ась? — откликнулся Финоген и, неторопливо подняв голову, пристально уставился глазами в лицо гостя.
Тот повернул голову в сторону от его взгляда и поправил ворот своего глухого жилета, потом тоже прямо взглянул в глаза Финогена своими мигающими глазами и веско выговорил:
— Хочу я с тобой поговорить по откровенности… как, стало быть, с… с умным мужиком.
— Валяй! — кратко сказал Финоген и взялся за бороду.
Лохов откашлялся, потёр руками грудь и, плотнее усевшись на лавке, заговорил тихим и вразумительным голосом:
— Познакомившись со здешними народами, вижу я, Финоген Ильич, что… попросту сказать, ты здесь — как пырин промежду кур…
Финоген молча взглянул на собеседника и солидно погладил свою бороду.
— Ну… вот я и думаю: неужто тебе такая бедная судьба по душе?
— Ты вот что… — спокойно сказал Финоген, — ты шагай прямо… До судьбы моей какое тебе дело?
— Нет, ты по-озволь… — сказал Лохов, склонив голову набок и сделав в воздухе рукой жест, которым он как бы отстранял от себя слова Финогена.
— Чего мне позволять? Я разговору не люблю… И коли есть у тебя ко мне дело, ты и должен говорить о деле.
Лохов замигал глазами и задумался.
— Всегда обо всём надо прямо говорить, — предложил Финоген и, подняв рукой бороду кверху, закрыл ею усмешку на своих губах.
— Моё дело такое: приехал я сюда и вижу — от деревни я отвык…
— Н-да…
— Хожу, вроде как в лесу… одиноко мне, приятельства у меня здесь нет никакого…
— Н-да…
— А хочется мне… приладиться к какой-нибудь эдакой операции… Ежели говорить по душе — деньги у меня есть… сот семь…
— А тысяч сколько?
— Хе-хе-хе! Ты-исяч!.. Да кабы у меня тысячи были, я бы разве сюда полез?..
— Стало быть, здесь их найти думаешь? — спросил Финоген.
Лохов сконфузился, его серые глазки замигали робко и беспомощно, и он поводил плечами, точно от холода. А Финоген смотрел на него, сдвинув брови, и в его суровом взгляде было что-то решительное.
— На что мне тысячи? — заговорил Лохов, торопясь и раздражительно потирая рукой свою бритую щёку. — Мне бы устроить себя… покой мне нужен… лета того требуют. Тоже ведь у меня кость-то ломаная… Я бы вот начал какое-нибудь дельце, да и женился бы… и жил бы себе смирно! А ты мне… ты…
— Эх, Матвей, Матвей! — вздохнул суровый мужик. — Мелко ты плаваешь…
— То есть как? — встрепенулся Лохов.
— Да так. Видать тебя… понятно уж очень всякому, к чему ты направляешь себя…
— Я человек открытый… — смиренно заявил Лохов.
— То-то что открытый…
— Так и следует…
— Мм… не для всякого дела тоже… — сказал Финоген, качнув головой.
Лохов снова завертелся на скамье, точно ощущая зуд во всех членах.
— Желаешь, Матвей, чтобы я с тобой по правде говорил? — сказал Финоген Ильич.
— Я? то есть… вот бы хорошо! Сразу уж бы… А то что у нас за разговор? Ходим это мы вокруг да около…
И Лохов безнадёжно махнул рукой.
— Спать только хочется мне… Ну, да это я могу подождать… сначала попытаюсь разрешить тебя.
Финоген беззвучно смеялся, и лицо у него было довольное, почти ласковое.
— Н-ну? — торопил его Лохов.
— Ты уезжай отсюда… — спокойно начал Финоген.
— Зачем? — вполголоса и с боязнью спросил Лохов.
— Я тебя вразумлю зачем… Первое дело — человек ты по здешнему месту мелкий… неспособный, бесполезный для себя человек. Хоша и есть у тебя деньги, а деньги для иного человека всё равно, что ум: есть деньги да смелость — и ума ему не надо, без ума хорошо проживёт. Но только здесь есть люди больше тебя способные и умные… без таких денег, как у тебя… но большой дерзости люди…
— Ты, что ли? — спросил Лохов, искривив губы.
— Слушай, да не перебивай… Смелости у тебя тоже нет. Суди сам: коли бы было у тебя в голове своё, то ты и один бы с твоей задачей справился… а не ходил бы к другим по указку. Понял?
— Это действительно… — вздохнул Лохов.
— Вот… Я тебе говорю: здесь есть свои медведи… ты пришёл, — они тебе облюбованного куска не уступят. На что? Каждый сам свою долю добывай! Теперь будем говорить к примеру, как ты думал. Думал ты так: войдёшь ты к нам в компанию, купишь с нами землю. Земля как раз тебе впору — промежду деревней и заводом… Мы тебя, пожалуй, приняли бы… Что же? У нас вон не хватает задатку для банка, — вот бы твоими деньгами и пополнили… н-да-а… И было бы это для нас хорошо… да видишь ты, для тебя-то это больно уж хорошо, и потому нам невыгодно.
— Мудрёно говоришь… — сказал Лохов, враждебно поглядывая на Финогена.
— Нам это невыгодно… — продолжал Финоген спокойно. — Откроешь ты трактир и начнёшь кулачить и так и сяк. Пойдёт от того большой грех… озлобятся против тебя все… Да, пожалуй, сожгут ещё… а то и хуже бывает.
Лохов отодвинулся от стола и привстал с лавки, взявшись рукой за левый бок. Глаза у него стали круглые, а губы плотно сжались.
— Народ у нас злой, дерзкий на руку. Вон Кошелева ухлопали за его жадность… и кто? Неизвестно! Третий год делу, но никого не нашли.
Лохов грузно опустился на своё место и, прислонясь к стене, потрогал себя за усы.
— Нас вот теперь двое… — медленно и глухо говорил Финоген, хмурым взглядом рассматривая серое лицо Лохова. — Двое нас… Ночь… Никто нас не слышит… никто не видит…
— Вся деревня знает, что я у… у тебя… — тихо сказал Лохов, не глядя на Финогена и всё держась рукой за левый бок.
— Известно, знает… — повысил голос мужик. — А ты это к чему?
— Так… я просто…
— То-то, мол…
Финоген внушительно передёрнул плечами и помолчал.
— Так вот я говорю: нас теперь двое, мол, ночь, никто нас не видит, не слышит… Стало быть, я могу… — тут Финоген остановился и опять помолчал, внимательно разглядывая Лохова, — …говорить с тобой без опаски… — закончил он свою речь.
— Говори, говори… — торопливо сказал Лохов.
— И скажу я тебе прямо — плох ты. На большое дело, на способных людей ты не годишься… Здесь ты не охотник, а лиса. И следует тебе такое место найти для себя, где бы ты сам был охотником, — понял?
Лохов кивнул головой.
— Понял, что тебе здесь не место?
— Понял! — твёрдо сказал Лохов.
— Ну, стало быть, и не лезь на рожон…
— Да… надо подумать…
— Подумай… А теперь давай-ка спать… пора! Скоро, чай, петухи запоют…
Финоген поднялся из-за стола, поставил ногу на лавку и стал разувать её, медленно раскутывая оборы лаптей. Лохов следил за ним и молчал, дёргая рукой себя за усы. Потом Финоген смачно и громко зевнул, перекрестил рот, взглянул на образ и стал, широко размахивая рукой, крестить грудь. Лохов начал раздеваться уже тогда, когда Финоген залез на полати и сказал ему оттуда:
— Будешь ложиться, лампу-то потуши.
Скоро и Лохов забрался на печь; но ему не спалось. В избе было темно. В окна её с улицы смотрело что-то жуткое, холодное. На полатях громко и ровно дышал Финоген, и порой он всхрапывал, сердито так… Караульщик где-то далеко бил в доску, и в тишине ночной разносились гулкие, пугающие звуки. Дрёма смыкала глаза Лохова, но он вдруг вспоминал что-то и спугивал её. Тогда, приподняв голову, он осторожно заглядывал на полати и, убедившись, что Финоген крепко спит, снова дремал… И снова вздрагивал от боязни…
«А ведь он верно говорил, — думалось ему в тишине. — Слаб я ещё… О господи! Как трудно жить-то! Н-да… Слаб я… боюсь вот… чего боюсь? Стращает… сам, значит, наметил это место. О… господи!.. Его мне… не одолеть…»
Поболтался Лохов в деревне ещё дней десять после этого разговора и однажды, придя откуда-то с улицы в избу Финогена, объявил ему:
— Завтра еду…
— Куда? — равнодушно спросил Финоген.
— В город… прочь, стало быть…
— Та-ак…
— Не понравилось у нас? — осведомилась Варвара.
— Отвык… всё-таки, знаете, деревня…
— Известно уж… В городе вам способнее…
— Сказано: большому кораблю — большое и плавание… — невозмутимо равнодушно заметил Финоген.
Лохов взглянул на него и поджал губы.
Рано утром на другой день он запряг свою пегую лошадку в тележку и начал прощаться с Финогеном и его шабром Ефимом, который, с вечера осведомлённый об отъезде Лохова, тоже пришёл проводить его и, позёвывая, сонный и нечёсаный, сидел на лавке, упёршись в неё руками.
— Ну, стало быть, мы с вами, Финоген Ильич, за прокорм, квартиру в расчёте?
— Ровно бы так… — сказал Финоген.
— Значит, спасибо за хлеб-соль, за ласку…
— Не на чем.
— Какая уж наша хлеб-соль? — со вздохом сказала Варвара.
Ефим зевнул и объявил:
— Деревенский хлеб — он самый святой на земле…
— Свят-то он свят, да не так, чтобы скусен… — вставил Финоген, почёсывая спину.
Лохов подпоясывал тулуп кушаком и молчал. Подпоясавшись, он взял в руку шапку, перекрестился и, поклонившись всем, молвил:
— Прощайте!
— С богом! — в один голос ответили Варвара и Ефим, а Финоген молча поклонился.
И все четверо пошли вон из избы. Финоген отворил ворота. Лохов ввалился в тележку, повозился в ней и, взяв вожжи в руку, снова сказал, сняв шапку и тряхнув головой:
— Прощайте! Н-но!
Пегая лошадка пошла…
Провожатые вышли за ворота и стали смотреть вслед тележке, прыгавшей по замёрзшим кочкам грязи, кое-где покрытым снегом. Предрассветный сумрак окутал деревню каким-то призрачным туманом, и тележка Лохова быстро скрывалась в нём.
— Дорога, избави бог, плоха! — сказал Ефим, качая головой.
— Да, попрыгает он двадцать семь вёрст… — заметила Варвара и ушла в избу.
Финоген взглянул на неё, говоря Ефиму:
— Идём ко мне, — чаем напою…
— Идём…
В избе Варвара, возившаяся у печи с самоваром и освещённая огнём, пылавшим в печи, встретила их вопросом:
— Уехал?
Точно она этого не знала.
— Укатил! — сказал Ефим.
— Н-да-а! отвалился… — задумчиво протянул Финоген. — Плох он… очень он плох! Другой бы… э-э-э! Так бы это он оборудовал свои дела… что нам бы одно осталось — кричи караул!
— Напрасно ты, по-моему, его застращал… — сказал Ефим. — Что пугать человека? То невыгодно, другое недоходно… пусть бы он сам попробовал… А нам он человек полезный… в банк-от бы и тово…
— Ну, что вышло, то и вышло. А у нас ему учиться жить — не место. Мы не для него… Плох потому что.
— Погоди! Доживёшь, может, и до хорошего какого… — пригрозила Варвара. — Подползёт да и прицепится… как вон Фомичев в Кузнечихе.
— Это ещё улита-то едет, — когда-то она будет!.. — задумчиво сказал Финоген.
— А никого он здесь не расположил к себе!.. — заметил Ефим.
— Кроме Лёски твоего…
Ефим засмеялся.
— Лёске он был друг…
— Вот такой ворон, как Мотька этот, и начал бы со стервятины вроде Лёски… А на ней отъевшись, и нас, грешных, стал бы долбить помаленьку да не торопясь.
— Оно, пожалуй, так.
— То-то…
— Финоген Ильич, пригляди за самоваром-то, а я пойду творогу принесу да сочней спеку… — попросила Варвара мужа.
— Али у тебя хлебы ныне? — спросил Ефим.
— Хлебы… — ответила женщина, уходя из избы.
— Н-да… семь, говорит, сот у меня… — задумчиво говорил Финоген, сидя на лавке против печи и пристально глядя на огонь. — Врёт, надо быть, больше имеет… Мне бы хоть эти самые семь сот… Ну и повернулся бы я с ними! Эхе-хе! Зимой бы у меня мак зацвёл… А он что? Дурак!..
— Видно, бог дураков-то больше любит… — сказал Ефим.
— Э-эхма!
Освещённое огнём угрюмое лицо Финогена дрогнуло, и в голубых глазах его блеснула на миг тёмная грусть…
Комментарии
Финоген Ильич
править
Впервые напечатано в «Журнале для всех», 1899, номера 2 и 3, февраль и март.
В собрания сочинений не включалось.
Печатается по тексту «Журнала для всех».