БИБЛИОТЕКА НАУЧНОГО СОЦИАЛИЗМА
СОЧИНЕНИЯ
правитьТОМ XVIII
правитьФилософская эволюция Маркса
правитьНадо сказать правду — философию скорее следует отнести к числу наук проблематических. Когда-то, в эпоху Фалеса-Аристотеля, философия была всем. Она простирала свои права на все научные области. Аристотель, резюмировавший древнеклассическую мысль, был, как известно, популяризатором и основателем многих наук. Он был метафизик, физик, зоолог, основатель этики и логики. Его сравнительно мало известное сочинение «Проблемы» заключает в себе целый ряд вопросов и ответов по всем известным в его время отраслям человеческого знания. Древние трактаты так и носили заглавия «О природе», «О вселенной». И эту гегемонию над наукой философия удержала вплоть до конца первой четверти XIX века. Еще к концу XVIII века скептик Давид Юм писал: «Это своего рода оскорбление для философии, если ее вынуждают каждый раз защищать себя за вытекающие из нее следствия, оправдывать ее перед всеми науками и искусствами, с которыми она несогласна, между тем как ее властный авторитет должен был бы быть признан повсюду. Это все равно, что обвинять монарха в измене своим собственным подданным» (цит. у Маркса в предисловии к его диссертации об Эпикуре, «Nachlas», В. I, S. 68). Один из академических учителей Маркса, профессор естествознания, или, по терминологии того времени, натурфилософ — Стефенс, дал плохой отзыв об одном студенте-геологе за то, что последний предпочел изучение конкретных предметов изучению «абстрактного духа». Увлечение Кантом, в особенности Гегелем, в двадцатые и тридцатые годы прошлого века доходило прямо до сказочных размеров. По остроумному выражению Михайловского, от философии Гегеля не было проходу и на берегах Москвы-реки (намек на философский кружок Станкевича и Герцена).
Все это изменилось в настоящее время. От универсальной философской монархии одна за другой отложились отдельные научные области, так что философия, считавшаяся «всем» когда-то, в настоящее время должна, можно сказать, бороться за свое существование. Она дошла до совершенной растерянности и еще до сих пор продолжает искать своего объекта, устанавливать свой метод. Многие крупные мыслители, — к их числу принадлежат Маркс и Энгельс, — оспаривают ее право на самостоятельное существование. Так, в своем «Анти-Дюринге» Энгельс пишет: «Как только каждой отдельной науке ставится требование выяснить себе свое место среди всей совокупности вещей и знания, то отдельная наука о всеобщей связи явлений становится излишней. Все, что тогда остается от всей существовавшей до сих пор философии, как нечто самостоятельное, это — учение о мышлении и его законах, формальная логика и диалектика. Все же остальное поглощается положительной наукой о природе и историей» («Anti-Dühring», III Aufl., S. 11). В другом месте Энгельс говорит о философии, как о «покойной» науке.
Философия теперь не так горда, как в эпоху Давида Юма. Она считает титул научный самым почетным и не только не мечтает о монархической власти над другими науками, а скорее была бы счастлива, если бы ее бесповоротно признали равноправной гражданкой в свободной республике научной мысли.
Если мы, тем не менее, считаем возможным изучать, вместе с вами, философские основы марксизма, то мы при этом руководимся следующими соображениями:
1. И Маркс, и Энгельс не всегда так плохо думали о философии, как это должно заключить по уже цитированному месту из Энгельса. В «Zur Kritik der Rechtsphilosophie» («Nachlas», В. I, S. 398) Маркс написал следующие пророческие слова: «Философия находит в пролетариате свое материальное оружие, как и пролетариат обретает в философии свое духовное оружие».
2. В последнее время возникла целая литература, которая посвящена философскому обоснованию марксизма. Достаточно указать на имена Плеханова-Бельтова, Ант. Лабриолы, Кроче, Вольтмана, Массарика, Булгакова, Струве, Бердяева, Ф. Адлера, Паннекука и на целый ряд статей других авторов в органах научного социализма.
3. Если мы и примем ограничение Энгельсом области философии областью мышления и его законов, то и эта область достаточно обширна и интересна. Ее-то и можно подразумевать под названием «философских основ марксизма».
4. Теория мышления и его законов предполагает общий синтетический взгляд на природу и жизнь. Мы увидим, что такой общий синтез и был дан самим Марксом и Энгельсом. Мы считаем диалектическую философию одной из самых замечательных попыток объединяющей философской мысли.
5. Если не считать, вместе с классической метафизикой, философию наукой об абсолютных субстанциях, о которых, по меткому выражению Энгельса, мы знаем только одно, а именно то, что мы абсолютно о них ничего не знаем, то философии приходится дать следующее рациональное определение:
Философия есть система синтетических идей, объединяющих совокупность человеческого опыта на достигнутой в данную эпоху ступени интеллектуального и общественного развития. Короче: философия есть синтез познанного бытия данной эпохи. Мы далее увидим, что выводы, к которым пришли Маркс и Энгельс, целиком подходят к нашему определению.
Потребность общественной мысли вызывается всеми условиями общественного и интеллектуального бытия. И чем более развиваются отдельные науки, тем настойчивее эта потребность ищет удовлетворения. Результаты отдельных наук дают только материалы для всеобъемлющего научного синтеза. В области мысли, как в общественно-экономической, применим известный экономический принцип, по которому мы должны стремиться с помощью минимума средств достигнуть максимального эффекта. Это — своего рода интенсивное хозяйство в области мысли, конденсация мысли. Человеческий мозг в процессе своего приспособления к окружающей среде справляется с ней при помощи обобщающей мысли, стремящейся найти гармонию в кажущемся хаосе, единообразие — в бесконечном разнообразии, высшую законосообразность — в царстве кажущегося произвола и случая. Другой вопрос — возможно ли это научное объединение, возможен ли всеобъемлющий научный синтез? И на этот вопрос мы находим ответ у Маркса и Энгельса. Не забегая вперед, скажем пока только, что ответ этот положительный. Мы, значит, со спокойной совестью можем приступить к изложению нашей темы. Объект ее — конкретная, а не мнимая величина.
Остановимся прежде всего на ходе развития философской мысли Маркса и Энгельса, оговорив раз навсегда, что существует полная философская и научная солидарность между этими двумя мыслителями-материалистами, которых объединяет беспримерная в истории идеальная дружка двух гениальных умов, как бы слившихся в один для одной общей творческой работы. Многие историки философии, говоря о Марксе, просто причисляют его к левому гегельянскому крылу. Это не вполне точно: им просто неизвестна была одна из крупнейших философских работ Маркса «Die heilige Familie» («Святое семейство», писана в 1844 году и появилась в печати в начале 1845 года). В этой работе, как мы покажем далее, Маркс самым резким образом критикует так называемых левых гегельянцев — Бруно Бауэра и его единомышленников. Но не подлежит также сомнению, что Гегель сыграл в философской эволюции Маркса немаловажную роль. Но отношение Маркса к Гегелю не так просто, как это может показаться при поверхностном изучении автора «Капитала». Отношение это подвергалось значительным колебаниям.
Оно пережило три различных фазиса. В молодости Маркс был безусловным поклонником философии Гегеля. Это — Маркс второй половины тридцатых годов. К этому периоду относится его диссертация об Эпикуре, предисловие которой помечено: март 1841 года. Марксу тогда было 23 года. В этой первой теоретической работе Маркса Гегелевское Selstbewuβtsein — самосознание — играет роль руководящей идеи.
«От великого и смелого плана „Истории философии“ Гегеля надо, — по мнению молодого Маркса, — считать начало истории философии вообще». Он считает Гегеля «мыслителем-великаном» (den riesenhaften Denker). Он преклоняется пред «абсолютным, мировым» (weltbezwingend) могуществом философии, обращающейся к своим противникам со словами Эпикура: «Безбожник не тот, который презирает богов толпы, а тот, который склоняется к мнениям толпы о богах». «Философия, — продолжает Маркс, — не скрывает этого. Исповедь Прометея: „Я ненавижу всех богов“ — есть ее собственная исповедь, ее собственный приговор над всеми небесными и земными богами, не признающими человеческого самосознания верховным божеством. Нет другого бога, кроме него». Это в Гегелевском стиле. Известно, что Гегель признал самосознающий дух абсолютным существом. Характерны для будущего Маркса-революционера и эта симпатия к мифу Прометея, самого революционного типа древней мифологии, антагониста богов и светоносителя, и эти смелые слова о «ненависти ко всем небесным и земным богам» во имя самосознания, превратившегося впоследствии у его противника Бруно Бауэра в «критическую мысль». Вот почему Энгельс мог говорить о своем и Марксовом знакомстве с Фейербахом, как о решительном моменте их философского развития, как о разрыве с прошлым, или, употребляя его собственное выражение, как «об акте самоосвобождения». Это было самоосвобождение от Гегелевской спекулятивной философии. Это был конец первого философского периода в развитии Маркса и Энгельса.
В наше время может показаться непонятным и странным это массовое увлечение интеллигенции тридцатых годов прошлого века Гегелевской метафизикой. На это, конечно, были свои причины. Немецкая экономическая и политическая жизнь, немецкая культура стояли тогда да очень невысокой ступени развития. Подобно нашей народнической интеллигенции семидесятых годов, немецкая интеллигенция того времени доказывала необходимость самобытного развития Германии, невозможность развития в ней капитализма, считавшегося английской болезнью, и революционного пролетариата, считавшегося болезнью специфически французской. При отсутствии политической и общественной жизни вся энергия творческой мысли передовой интеллигенции уходила в философию и литературу. Чем безотраднее была окружающая жизнь, тем отвлеченнее становилась оторванная от жизни мысль. Не находя вокруг себя ничего достойного преклонения, мысль преклонилась пред собой, признала себя абсолютом, чуть ли не божеством. Во Франции одна революция сменяла другую, потрясая и волнуя весь мир, а в это время в Германии происходила бескровная борьба философских систем: одна система заменяла другую, — Кант вытеснял Вольфа, Фихте вытеснял Канта, Гегель вытеснял Фихте, и эта борьба тоже страшно волновала мир — мир ученых и студентов философского факультета.
Но как объяснить торжество метафизики после уничтожающей критической работы Канта? Как мог такой гениальный ум, как Маркс, увлекаться «Феноменологией» Гегеля после «Критики чистого разума» Канта, который, казалось, навсегда разрушил возможность туманных метафизических построений? Это, во-первых, показывает, что вышеуказанные жизненные причины оказались сильнее идеологической критики кенигсбергского философа. Раз общественная атмосфера тогдашней Германии заключала в себе элемент возможности и необходимости развития метафизических систем, то философская критика Канта, как бы сильно она ни действовала на отдельные умы, в общем была бессильна в борьбе с метафизикой.
Во-вторых, сам Кант, благодаря двойственному (дуалистическому) характеру своей философии, был до известной степени виновником того небывалого расцвета метафизики и отвлеченной умозрительной философии, который начался при его жизни и продолжался после его смерти. В известном смысле можно считать Канта самым основательным, а потому и самым опасным метафизиком. И в самом деле, какова была основная мысль Кантовской философии, поскольку она получила свое выражение в антиметафизической «Критике чистого разума»? Вот она в двух словах. Кант показал, что человеческий разум не имеет других средств, кроме чувственного опыта, для расширения нашего знания или, как он выражался, для синтетических построений a priori. Все бесконечно разнообразное содержание нашей мысли дается нам опытом — и только опытом. Вне опыта мысль пуста, бессодержательна. Это был смертный приговор метафизике, претендующей возвыситься над опытом, стать трансцендентальной. Но это была половина дела Канта. Кант пошел дальше. Он поставил вопрос: как возможен сам опыт? И ответил решительно: опыт возможен исключительно благодаря свойственным нашей чувственности и нашему разуму априорным, внеопытным или надопытным элементам: времени, пространству и причинности. Мы говорим о науке, о научных законах. Но научный закон предполагает, что известное сочетание явлений происходит всегда и везде, другими словами: закон заключает в себе понятия всеобщности и необходимости. Но разве опыт дает право на признание какого-нибудь факта всеобщим и необходимым? Опыт ограничен во времени и пространстве. Опытом можно установить лишь то, что во всех известных нам случаях явление соверша-ется известным образом. Но, говоря всегда и везде, мы выступаем из области опыта. Кант, таким образом, пытался пробить брешь в самом опыте. Он сделал из самой науки опору для метафизики. Он от невозможности всеобщего и необходимого опытного знания не умозаключил, подобно позитивной мысли нашего времени, к относительности нашего знания вообще, а к невозможности науки без априорных идей. «В природе, — говорит он, — нет законов. Это наш разум диктует ей свои законы». Это основная, руководящая мысль Канта. Если наша мысль без опыта пуста до бессодержательности, то и опыт трансцендентальной, т. е. безаприорной, мысли слеп до неузнаваемости. Мысль творит науку, законодательствует в природе. Вот эти-то учредительные и законодательные функции суеверного человеческого разума широко раскрыли двери позднейшей метафизике. Раз наш разум творит науку и законы природы, то его силы неограниченны.
И Фихте обвиняет Канта в непоследовательности. Он опирается на эту законодательную и учредительную власть разума и делает из него абсолютного творца вселенной. Мир, — учил он, — это продукт моего разума, моего я. Гегель пошел дальше. Он превратил этот творческий, законодательный разум в абсолютный дух. И наш бедный мир оказался лишь бледной копией какого-то духа-невидимки. Носителем этого абсолютного духа оказался человек, вернее, философ, усвоивший Гегеля. Мир было поставлен на голову. Философ получил божественные, творческие функции. Он носил в своей голове лабораторию мира. Наука, религия, искусство, право, общество и семья, — все это, проделывая целый ряд удивительных диалектических процессов, выходило в готовом виде из этой лаборатории нашего ума. Неудивительно, что энтузиасты мысли, — а к ним, бесспорно, принадлежал молодой гениальный Маркс, — страстно увлекались такой системой философии, которая отводит разуму, т. е. философствующей интеллигенции, такую высокую, можно сказать божественную, роль. Нет радости выше радости творчества. Диалектическая игра ума опьяняет, как наркотик.
Осторожный и научно дисциплинированный ум Канта отводил разуму роль конституционного монарха, законодательные права которого ограничиваются и гарантируются нашими пятью чувствами — опытом. Фихте и Гегель террористически уничтожили эти демократические гарантии и провозгласили диктатуру разума, «самодержавие духа». Его власти теперь не было предела. Спекулятивная, абстрактная философия грозила обратить конкретный мир, конкретную жизнь в бездушную абстракцию — на радость и выгоду господствовавшему абсолютизму, признававшему в философии Гегеля официальную философию прусского полицейского государства.
Но жизнь развивалась. Волны революционного движения переплеснулись из Франции в старую, добродетельную Германию; демократическое движение охватило широкие общественные слои. Вожди молодой Германии, Людвиг Берне и Генрих Гейне, пошли в изгнание и очутились в центре революционного движения, в Мекке тогдашней демократии — в Париже. Отсюда Берне пишет свои полные революционного энтузиазма и огня «Парижские письма». Отсюда Гейне посылает свои ядовитые стрелы ancien régime’у. Это движение увлекает Маркса, и он, благодаря своей решительности и дарованиям, немедленно оказывается в его центре. Он становится редактором лучшего демократического органа. Он покидает заколдованное царство спекулятивной философии для суровой практической борьбы. Борьба с прусским абсолютизмом должна была охладить в молодом Марксе энтузиазм к Гегелевской философии.
Мы вступаем во второй фазис его философского развития — в период его решительной борьбы с традиционным гегельянством. Это — период сороковых годов, период «Heilige Familie», важнейшего философского документа этого периода.
В «Heilige Familie» Маркс самым беспощадным образом осмеивает Гегелевскую философию: он это делает в форме критики эпигонов Гегеля, критики братьев Бруно и Эдгара Бауэров. Но достается и самому Гегелю. В «Heilige Familie» он безжалостно срывает с спекулятивной философии ореол философского величия, показывая ее во всей ее абстрактной наготе и вскрывая вместе с тем ее логическую подкладку.
В Гегеле Маркс видит три элемента: субстанцию Спинозы, самосознание Фихте и основанное на противоречии этих двух элементов единство абсолютного духа, принадлежащее самому Гегелю. Но что такое, — спрашивает Маркс, — субстанция Спинозы? Это — метафизически переодетая природа. Что такое самосознание Фихте? Это — метафизически переодетый дух, оторванный от человека. А метафизически переодетое единство этих двух элементов и представляет Гегелевский абсолютный дух («H. F.», «Nachlas», S. 247—248). Другими словами, Гегелевская философия представляется Марксу во второй период его философского развития в виде фиктивного объединения двух фикций. Два ноля в сумме или произведении дают ноль.
Философия истории Гегеля есть спекулятивное выражение христианской догмы о (противоположности духа и материи, бога и мира («H. F.», «Nachl.», S. 186). Спекулятивная критика, — говорит Маркс в другом месте, — превращает человека в логическую категорию (Ib., S. 195). Спекулятивная философия, а именно философия Гегеля, в решении всех вопросов заменила язык здравого смысла языком спекулятивного разума, а действительные вопросы превратила в спекулятивные вопросы. Она извращает обыкновенные человеческие вопросы и, подобно катехизису, дает свои ответы на измышленные ею же вопросы («Н. F.», «Nachlas», S. 192). Дух смотрит на массу, как на материал, и находит свое абсолютное выражение лишь в философии. Исторический процесс совершается бессознательно. Абсолютный дух в виде философа является только post factum (Ib., S. 187). Истина для Гегеля — автомат, себя самое доказывающая (S. 179). История превращается в метафизический субъектив, — олицетворяется (Ib., S. 180). Особенно ярко характеризует Маркс фиктивный характер абстрактного Гегелевского метода в следующих словах: "Когда я, на основании знакомства с действительными яблоками, грушами, земляникой, миндалем, выработаю себе представление «плод»; когда я затем иду дальше и воображаю, что мое отвлеченное представление «плод» существует вне меня и даже составляет истинную сущность груш, яблок и т. д., то я, выражаясь языком умозрительной философии, — объявляю «плод» «субстанцией» груш, яблок и т. д. Я говорю: для груши не существенно то обстоятельство, что она является в виде груши; для яблока не существенно быть яблоком. Существенно в них мною от них же отвлеченное представление: «плод». И я объявляю яблоко, грушу, миндаль и т. д. простыми видами существования — modi «плода». Мой конечный, опирающийся на внешние чувства, рассудок отличает яблоко от груши и грушу от миндаля, но мой спекулятивный разум объявляет эти различия неважными, несущественными; он видит в яблоке то же, что и в груше, в груше то же, что и в миндале, — «плод». Различные действительные плоды рассматриваются им лишь как плоды-призраки, истинной сущностью, «субстанцией» которых является «плод».
Отсюда видно, что если христианская религия знает лишь одно воплощение божества, то спекулятивная философия обладает столькими воплощениями, сколько есть вещей, подобно тому, как она здесь в каждом плоде видит воплощение субстанции, воплощение абсолютного плода… Когда обыкновенный человек говорит, что существуют яблоки, груши, то он не думает сказать этим что-нибудь необыкновенное. Но спекулятивный философ, высказывающий то же са-мое на спекулятивный манер, изрек нечто необыкновенное. Он совершил чудо. Он из недействительного, воображаемого существа — плод вообще, создал действительно существующие предметы: яблоки, груши, т. е. он из своего абстрактного разума, который он себе представляет в виде абсолютного субъекта, находящегося вне его, в данном случае из плода, создал эти определенные плоды утверждением существования всякого предмета; он таким образом производит акт творчества. (Ib., S. 156—158.)
Маркс поэтому так резко отзывается и о Гегелевской философии вообще и о так называемой «Критической критике» Бруно Бауэра — в частности. Он пишет в «Heilige Familie» (S. 114): «Критика (Бауэра) занимается исключительно составлением формул из категории существующего, а именно, из существующей Гегелевской философии и из существующих социальных стремлений. Да, формулы, ничего больше как формулы, и, несмотря на свою брань против догматизма, она (т. е. критика Бауэра) сама впадает в догматизм, да еще в бабий догматизм. Гегелевская философия — отцветшая, овдовевшая старушка, которая изукрашивает румянами свое до абстракции исхудавшее тело и ищет себе по всей Германии поклонника».
Маркс не мог бы так безусловно резко и без всяких оговорок отозваться о философии Гегеля, если бы он в то время придавал ей то значение, которое и он и Энгельс придавали ей в свой окончательный, третий, период развития, когда они выработали основу научного социализма. Как известно, они тогда видели в философии Гегеля философскую систему, выработавшую могущественное орудие исследования — диалектический метод. На расстоянии более двадцати листов «Святого семейства» мы ни разу не встречаем оценки этого положительного значения Гегелевской философии. Нам остается заключить, что в сороковые годы Маркс и Энгельс, под влиянием борьбы с реакцией, прикрывавшейся Гегелевской философией, и с философским филистерством левогегельянцев, презрительно взиравших с высоты своей «критической» мысли на волнующуюся, необразованную, «некритическую» чернь, абсолютно отрицательно относились к Гегелю, не думая тогда отделять зерна от плевел, диалектический метод от абсолютного духа.
Причина борьбы с Бруно Бауэром и его единомышленниками была общественно-политическая. Эти господа видели в политической борьбе чартизма и французской пролетарской массы поверхностное, философски необоснованное и неглубокое движение. Они хотели спасти общество помощью своей критической мысли, витавшей высоко над действительностью. И Маркс не перестает их преследовать скорпионами и бичами своей иронии, беспощадно разоблачая их комическое самомнение и полное непонимание конкретной исторической действительности.
Ко второму же периоду — антигегелевскому — относится и знакомство Маркса и Энгельса с философией Фейербаха. О влиянии Фейербаха сам Энгельс пишет следующее: «Я считал, что за нами остается долг чести: полное признание того влияния, которое имел на нас больше, чем какой-нибудь философ послегегелевской эпохи, Фейербах в период бурных стремлений». «Период бурных стремлений», это — в нашей характеристике — второй, антигегелевский период философского развития Маркса и Энгельса. Известно, что «периоду бурных стремлений» («Sturm- und Drangperiode») свойственна склонность перегибания палки в другую сторону. В философской эволюции Маркса и Энгельса это выразилось в сороковые годы в крайне несправедливом отношении к философии Гегеля, сменившем крайне восторженное к ней отношение тридцатых годов.
Возвратимся, однако, к влиянию Фейербаха. Согласно Марксу, Фейербах покончил с «негодным старьем (alter Plunder) бесконечного самосознания». Фейербах — антипод Гегеля. Он исходит из реального человека и смотрит на теологию и метафизику, как на продукт человеческого творчества. В лице Фейербаха философия опускается с неба абстракции на реальную землю. «Он признал человека, — говорит Маркс в „Heilige Familie“ (S. 195), — сущностью, основой всей человеческой деятельности, человеческих состояний». Для Маркса того времени человек, достойное человеческое существование, человечность являются теми магическими словами, которые открывают путь к пониманию действительной жизни. Маркс, как мы сейчас увидим, пошел дальше Фейербаховского человека, слишком общего, а потому слишком абстрактного существа. Но Фейербаховский человек ему был симпатичен, как противовес Гегелевскому подчинению живого человека мертвой абстракции. Фейербах, — заявляет Маркс, — противопоставил пьяному умозрению трезвую философию. («Н. F.», «Nachlas», S. 232.)
В «Heilige Familie» Маркс дает краткий исторический очерк французского и английского материализма. Он находит необходимым дополнить философский материализм Фейербаховским гуманизмом. Материализм развивается в борьбе с существующими политическими учреждениями, как и с теологией и метафизикой, со всякой метафизикой… Союз материализма и гуманизма навсегда победит метафизику. Французский и английский социализм и коммунизм и представляют этот синтез Фейербаховского гуманизма с материализмом.
Если материализму XVIII века удалось победить метафизику XVII века, то этим мы обязаны прежде всего практическим требованиям французской жизни. Внимание общества было поглощено реальными интересами (S. 234). Мы не можем коснуться подробно замечательной исторической оценки, которую Маркс дает в «Heilige Familie» различным материалистическим системам. Отметим одно. В «Heilige Familie» нет и намека на те оговорки, которые мы встречаем в сочинениях третьего, окончательного периода философского развития Маркса и Энгельса, когда уже вполне оформилось миросозерцание, обеспечившее им такое почетное место в истории. Мы на каждом шагу чувствуем, что мы имеем дело с переходным периодом, с промежуточной стадией развития. Маркс и Энгельс ушли, освободились от Гегеля, но еще не стали вполне на свой «собственный», настоящий путь. Но весь путь их представляет три этапа; первый этап — абстрактное Гегелевское самосознание, второй этап — конкретно-абстрактный человек Фейербаха, третий и последний этап — реальный человек, живущий в реальном классовом обществе в определенной общественно-экономической обстановке. Линия развития основателей материалистического понимания истории для нас, таким образом, вполне выяснена. Мысль их, постепенно углубляясь и расширяясь, развивается от абстрактного к конкретному, от исторически бессодержательного к исторически определенному, от психологического индивидуализма и субъективного морализма к историческому объективизму и материализму.
Все те, которые в настоящее время стремятся к «реформе» и «пересмотру» марксизма, внесением в него так называемого общечеловеческого и морального элемента, должны, по добросовестном изучении генезиса этого миросозерцания, признать, что они, в сущности, апеллируют от Маркса к Марксу же, т. е. от зрелого и окончательно установившегося Маркса к Марксу, находившемуся в периоде колебания, от Маркса, как диалектического материалиста, к Марксу гуманисту, поклоннику Фейербаха, т. е. к исторически пройденной и изжитой самим Марксом ступени развития.
Не говоря уже о том, что наш девиз должен быть скорее «вперед!», чем «назад!», и что, развиваясь «по Марксу», но в обратном направлении, чем сам Маркс, можно, пожалуй, добраться и до еще более раннего периода его развития, вплоть до его юношеского восторга перед Гегелевским «самосознанием», окрестив его как-нибудь иначе, соответственно времени, не говоря уже обо всем этом, — мы должны обратить внимание на следующее немаловажное обстоятельство. На протяжении всей истории так называемых высших идеологий мы неизменно наталкиваемся на следующий факт: чем выше теоретическая оценка человека, тем ниже, тем хуже практическое к нему отношение. Возьмите, например, традиционное христианство. Оно окружает человека мистическим ореолом, производит от него высший объект своего культа. Практически же оно отдает его во власть земных и небесных эксплуататоров. Не было такой несправедливости, такой жестокости, которая не получила бы мистической санкции и благословения святой христианской церкви. Возьмите, далее, официальный, демократический девиз очень высокой формальной ценности: свобода, равенство и братство. Уже более ста лет как этот прекрасный девиз как нельзя лучше уживается с экономической, политической и идеологической эксплуатацией масс. Спекулятивная Гегелевская философия, реставрировав мистического человека, немедленно отдала его под палку прусского политического режима. Прудон, во имя вечной истины, вечной справедливости, написал двухтомную апологию войны à la Мольтке, а «бессердечный материалист» Маркс был вождем I Интернационала.