Леонид Григоров.
Фея из города
править
— Сюда надо, Николай.
— А мне кажется, вот в эту сторону.
— Почему вам это кажется?
— А я и сам не знаю. Просто тянет.
— Ну, что ж, пойдем туда, куда тянет.
С небольшой поляны, поросшей белой перелеской, желтой, как охра, мать-и-мачехою, пахучим багульником и еще какими-то цвето-травами, Николай и Зина свернули в лесную прогалину и пошли в тени высоких вязов, молодых, сияющих берез, пожилых и солидных осокорей; тропинки никакой не было, под ногами шелестела зелень, путалась, цеплялась, будто хотела связать ноги, колола их, крайне неприятно царапала, кусала…
Зина и Николай идут босыми; у Зины еще ничем не покрыта голова и, словно у феи, распущены густые русые волосы; она в легком белом балахоне, напоминающем японское кимоно, охваченном широкой голубой лентой ниже свободной от корсета талии; высокая грудь слегка открыта и порозовела от жары и движения, круглая гибкая шея тоже розовая, — белое одеянье ярко оттеняет и шею, и грудь, и полные, красные, как маков цвет, щеки. Но лицо Зины постепенно все покрывается краской, на нем загорается явная досада, нетерпение, в больших темно-голубых глазах вспыхивают злые огоньки. Боже мой, что за возмутительная эта трава! Царапает, царапает… Но туда ли они идут? Покажется, наконец, из зелени этот пруд?..
— Вам не больно, Николай? — сделав гримасу, спрашивает Зина.
— Больно, но я терплю.
— А я уже проклинаю свою идею. Я думала, будет приятно… Так страшно захотелось пойти босыми ногами… Вспорхнуть и полететь.
— Все было бы хорошо, если б мы пошли по старой дороге. Там тропинки…
— Ах, перестаньте! Мне надоела эта дорога. Все тот же малинник, все те же березки глупые…
Зина идет дальше, она впереди, распущенные волосы ее колышутся от движений тела, которое то приседает, то сгибается направо и налево, то вдруг останавливается, — тихое «ай» тогда доносится до ушей Николая. Он участливо спрашивает:
— Укололись?
— Да, да, укололась… — капризно отвечает Зина, поднимает ногу и всей ладонью ищет занозу; но колючка или сама выпала, или осталась на месте, — нежная розовая подошва чиста и гладка, только вкривь и вкось зеленятся на ней зигзаги от раздавленной влажной травы. Зина снова идет, снова приседает, изгибается, останавливается, тихо вскрикивает… Покорно плетется за ней Николай. Он не досадует, старается побороть все боли, ступает твердо, приглядывается к деревьям, хочет узнать хоть одно из них, хоть пень какой-нибудь встретить знакомый или куст малины… И ничего нет. Все чужое. Ели, пихты, березы, клен, вязы — и все незнакомые, холодные. А под ногами всяческая мелочь — травы, травы, сияющие своими цветками… без конца тянутся эти травы. Бессмысленными узорами падают на упругую зелень тени и почти не шевелятся: так тих и неподвижен воздух. Солнце уже клонится к западу, но еще высоко в небе и обильно льет свое золото, веселит природу, взрывает миллионы бутонов, — они вспыхивают пахучими цветками, чистыми, радостными, обильно льющими благоухание.
Зину злят незнакомый деревья; они ей кажутся неуклюжими, нелепо растущими; сколько верст они еще будут тянуться? А что, если там, дальше, станет гуще, а потом стеной выдвинется непроходимая чаща… И вдруг звери какие-нибудь покажутся, выползут из своих нор, страшные, с клыками, с когтями… Вот тебе и экскурсия — к пруду босиком!..
— Мы не туда идем… — тоскливо говорит Зина, останавливается и смотрит вопросительно на Николая, Лицо ее еще больше покраснело, глаза блестят от непрошеных слез, волосы от частых движений спутались и тоже злят…
Николай застывает на месте и озирается вокруг.
— Что ж… — медлительно произносит он через минуту: — надо согласиться с фактом: мы основательно заблудились. Повернем туда еще…
— Куда — туда? — вскрикивает Зина, смахнув со щеки назойливую прядь волос.
— Да, просто, пойдем наугад. Ничего больше не остается…
Он поворачивает направо, делает шаг…
— Стойте! — кричит Зина, дернув нетерпеливо ногой. — Нужно найти хоть какую-нибудь тропинку… Сюда, видно, еще никто не заходил… С ума можно сойти… Николай!
— Что?
— У меня страшно болят ноги… Я едва ступаю… Это ужас…
— И у меня болят, но я… вот смотрите: раз! два! три! — И Николай зашагал по траве, ступая твердо и прямо, словно ничто не мешало ему. — Вот так и вам советую. Наберитесь мужества и не обращайте внимания на боль. Подавляйте, словом…
— Я не могу так… У вас подошвы железные…
— Но, ведь, я тоже никогда босиком не ходил. Тоже впервые.
— Но вы — мужчина! Идем уже… Пойдем так.
Пошли. Зина впереди, Николай сзади. Под ногами зеленели кустики земляники, заросли чёрной смородины, ещё молодой, с редкими искрасна-белыми цветами; попадалась крапива, — от ее вида на лице Зины появлялась легкая судорога. Запах багульника сталь сильнее и неприятно поражал обоняние; в траве часто замелькал, широко раскинув свои розетки, еще не раскрывшийся вороний глаз.
Запахло сыростью. Над головами, шумно вспорхнув, срывались с веток какие-то птицы, — хлопнув раза два-три крыльями, они исчезали в голубых просветах. От внезапного шума Зина вздрагивала, вскидывала голову — и снова опускала ее.
Николая забавляла растерянность Зины и совсем не пугало то, что они заблудились. Он бросал на нее взгляды, смотрел на двигающееся по спине волосы, распластанным снопом падающие ниже талии — и это зрелище было ему крайне приятно. Это было необыкновенно. В лесу, в густом дремучем лесу, по пышным цветам и травам, в царственной тени, словно посыпанной золотом, идет существо, облаченное в кисею без шпилек в волосах, свободно упавших на пышные плечи и льющихся дальше, вниз, к ногам. И эти ноги тоже свободны от туфель с высокими уродливыми каблуками. Так красиво: зеленая, покрытая цветами, трава, и по ней ступают свободные розовые ноги…
«Фея… — думает, глядя на Зину, Николай. — Только эта фея в страшном отчаянии. Не в своем виде она забрела в чужое царство — и проклинает его. Ах, как было бы прекрасно, если б она не приседала, не качалась, не ахала, застряв на месте, а плыла, плыла, плавно плыла… Как вечная дева лесная».
Николай стал идти тише, нарочно замедлил шаг, чтобы с некоторой дали полюбоваться воображаемой феей.
«Как хороша она, — думал он, идя все тише и тише. — А если б еще нарвать цветов, сплести из них пышный венок и возложить его на голову… Лесная царица! Повелительница, живущая на лоне великой Флоры… Боже… как это красиво! Как это непохоже на то, что сейчас собралось там, у пруда, и ждет нас, удивляясь, куда это мы провалились?.. Там… ну, конечно, уже давно решено, что здесь делается. Подмигивания подкрашенных глаз, грубые намеки, безапелляционные жесты в сторону, куда мы скрылись… Встретят подлыми улыбками… затянутые, нафуфыренные, жеманные, пустые… Посыпаться вопросы: — А где вы пропадали? — А что делали? — Странно… — Гм…
А Зина? Да она тоже такая, обыкновенная, но только одержима какими-то порывами, всегда ей чего-то хочется. Вот и теперь вдруг взбрело в голову, — так, просто, от тоски или скуки… Вот возьму и пройдусь по лесу, босая с распущенными волосами, наперекор всему миру. Идея прекрасная. Дерзкая идея. И надо радоваться, что хоть это сегодня случилось, — у пруда, ведь, тощища смертная. Там теперь во всю кривлянье, флирт, визг, хохот и пенье, ужасное домашнее пение… Никодим Сергеевич, наверное, дерет сейчас всей своей глоткой „Белую акацию“, — кончит он, начнет давиться своим тщедушным тенорком Бабурин, потом завизжит Кондакова, ей станет вторить сиплым баритоном Кашницкая. И запоют все хором… Надоест орать, станут болтать о событиях, вывернут наизнанку каждого отсутствующего, потом пойдут шутки-прибаутки, от которых делается тупая боль в груди…»
Тихо шагает Николай. Время от времени он поглядывает на Зину, любуется ею, фантазирует на все лады и не замечает, что под ногами у него сыро, не чувствует боли, не различает деревьев. Все у него слилось в сплошную зелень, и в ней мелькает прекрасная фея, которую не хочется трогать, чтобы не испугать и потерять из виду… Он забылся — и вдруг резкий крик раздался по лесу и остро врезался в его уши.
— Топка! Боже мой, топь!.. Николай! Николай!..
Он побежал вперед, навстречу ему неловкими прыжками скакала Зина, — растерянная, с ужасом в зрачках она ухватилась за его руку.
— Я чуть не утонула, Николай… Чуть не засосало… Отчего вы отстали? Ох, что делается с моим сердцем. Идем назад… Подальше отсюда… Я не могу…
— Да что с вами? Ничего, ведь, не случилось, — успокаивающим голосом говорит Николай.
— Не случилось! Я видела эти страшные «окна»… Чуть не попала в одно. Да что это такое? Куда мы зашли? Что делать, Николай?
Она оставила его руку, подошла к дереву, оперлась рукой и стала озираться вокруг; потом подняла одну ногу, поводила подошвой по другой, погладила потревоженный жесткими стеблями места, вынула несколько мелких колючек.
— Больно, мне так больно, Николай… Я с ума сойду… Что это за глупое путешествие? Кх… кх-х…
— Не падайте духом, Зина, — ничего, ведь, ужасного еще нет.
— Ужасного нет, но я пить ужасно хочу! Все пересохло! Достаньте воды; Николай! Хоть каплю…
— Откуда же я достану?
— Что ж делать?
— Посидим немного в тени, потом опять пойдем.
— Ну, посидим. Сядем вот тут. Совсем тень, ни одного противного луча.
Сели. Голова Зины упала на грудь, волосы свесились на щеки, голыми руками она обхватила колени — и замерла, будто глубоко задумалась… Испещренный зелеными зигзагами розовые ступни ее как-то беспомощно и грустно выглядывали из-под легкого одеяния, и вся Зина казалась грустной, заброшенной. Но Николай не замечал и не чувствовал этого, он скрыто любовался ею, на лице его вспыхивали тихие приливы радости и застывали в сверкающих глазах. И вдруг ему страшно захотелось обнять и расцеловать эту обыкновенную, но все же лучшую из множества девушку. Он сидел близко около нее, слышал ее дыхание, видел, как устало поднимается и опускается розовая грудь и тихо движутся разбросанные волосы… Нет, Николай не выдержит и скажет ей сейчас о том, как она хороша, как прекрасен ее дерзкий поступок, какая неизбывная радость горит в его груди оттого, что она тут, в лесу, оторванная от всего городского, непохожая на всех, необыкновенная в раме зелени, красивая, вдохновляющая…
— Зина… — тихо вырывается у Николая, и он смущается, краснеет, ничего не говорит на вопросительный взгляд ее, машинально рвет какую-то травку и бросает ее в сторону.
— Ну, что ж вы молчите? — капризно вскрикивает она, наморщив лоб и не меняя позы. — Что вам такое пришло в голову?
Николай молчит еще несколько секунд, потом открывает рот, но говорит о другом, — не о том, что его так трогает, будто перерождает всего. Он не смеет тут, в лесу, в такой тоскливый для нее момент, выражать свои восторги.
— Я пить хочу… — почти стонет Зина. — Все горит внутри… Николай, вы слышите?
— Слышу. Я готов молить Бога, чтобы пошел дождь, — произносит он, вскинув глаза к небу.
— Не надо дождя! В лесу страшно, когда дождь. Я однажды попалась… Еще маленькой была. Очень маленькой. Сначала тихо, жутко, тихо, — это перед дождем, — а потом такой шум, такой шум, точно великаны драку затеяли. Боже сохрани, дождь…
— Да его и не будет. Небо ясное-ясное. Невинное небо. Не горюйте… Ах, как хорошо, Зина!
Он весь вдруг вспыхнул и погас. Зина посмотрела на него удивленными глазами и тихо спросила:
— Что хорошо?
— Все, все хорошо. И лес, и закат, и трава, которая кусается… А этот шатер, что над нами, мне кажется вторым небом, зеленым земным небом… — Он помолчал и еле слышно добавил: — А самое лучшее, что вы здесь… на траве, под небом…
Она легко, легко, чуть уловимо вздрогнула, но он заметил.
— Нет, нет, Зина, вы… Ах, как мне трудно сказать… Ну, если б ангел белый упал с высоты вот сюда, к нам, и он был бы очарован… Я не могу выразить. Но я сегодня… я будто получил самый дорогой подарок… Мне Бог улыбнулся…
Он приложил всю ладонь к груди и умолк. Долго молчал, молчала и Зина. И лес был величественно тих, словно изваянный. Неосязаемой золотой паутиной были обвиты вершины его, и отблески, падавшие сверху, порождали странный свет внизу; ярко обозначались стволы деревьев, причудливыми казались застывшие ветки и даже древесная кора не была обычного серого цвета, а мерещилась покрашенной неведомым искусным мастером многими красками. И золотом, и серебром, и тысяче красочным соцветием сиял лес и блистали травы под ним, и чудилось, что воздух тоже напоен неуловимыми красками, блещет цветами, и пахуч он творящими благоуханиями.
— Зина, слушайте, Зина… — зашептал вдруг Николай. — Мне вот только что пришло в голову… Это глупости, но как было бы прекрасно на веки-вечные поселиться тут, под этими сводами. Построить шалаш и поселиться. Совсем, совсем оставить город. С некоторых пор я возненавидел его… Но это вздор. Я говорю чепуху. Только, если б вы мне сказали сейчас: «останемся» — я дал бы вам слово… Вы не удивляйтесь. Я только поражен всем, я просто ошеломлен. Я буду тосковать, когда мы снова попадем на нашу дачу… когда вы… снова превратитесь в барышню… сольетесь со всеми…
Он затих и глядел в траву.
— Какой вы вздор несете — заговорила она — В лесу захотел… Я не знаю, чтоб отдала бы, чтобы очутиться сейчас в своей комнатке. Я, кажется, самого черта расцеловала бы… если б он нас вывел на дорогу. У меня грудь болит от досады…
Грациозным взмахом головы она откинула назад волосы, потом оправила их еще руками, — широкие полу-рукава балахона сбежали к плечам, совсем обнажив красиво-развитые, слегка полные руки, — и взор Николая, на мгновенье потухший, снова заблестел радостью. И так захотелось впиться губами в этот нежный изгиб у локтя..
Зина вдруг поднялась и повелительно сказала:
— Идем.
И пошла в сторону от заходящего солнца. Нехотя поплелся за ней Николай. И, глядя на ее колеблющийся стан, он жалел, что она так хочет покинуть лес, так не рада ему… Они шли долго, шли терпеливо, и внезапно Зину охватило отчаяние. Она упала на траву, припав лицом к земле.
— Я немогу-у!.. — тоскливо заговорила она, болтнув ногами. — Я скоро кричать буду от боли… Это невыносимо… Николай!
— Что ж я поделаю?.. — тихо сказал он, пожав плечами.
— Воды достаньте… Может, ключ где-нибудь бьет или ручеек… — И вдруг она закричала, вскинувшись всем телом… — Не смотрите на меня! Отойдите в сторону… Отойдите, Николай!
— Я сейчас вовсе не смотрел на вас, что с вами?
— Ничего… Оставьте меня. Не трогайте…
— Не трогаю, не трогаю.
И он несколько раз скользнул взглядом по ее легко прикрытому телу. Красота форм его рельефно обозначалась под тонкой, почти прозрачной материей, и так влекли к себе ничем непокрытые руки и ноги… Волнистые волосы, пряча под собой круглые предплечья, ниспадали на землю, нежно спутываясь с яркой сияющей зеленью; одна прядь почти закрыла собой голубую перелеску, наклонив ее к земле своей тяжестью. И неотразима была заброшенная вперед левая рука, беспомощно лежавшая на траве, — она, розовая и теплая, с непринужденным изгибом кисти и откинутым мизинцем, окруженная цветами, влекла к себе взор…
В груди Николая горит восторг от этого никогда невиданного зрелища. Он едва сдерживается, ему хочется осыпать Зину ласками, хочется безумно целовать ее.
— Зина… — вдруг шепчет он, не отрывая от нее взгляда.
Она внезапно и резко перевернулась и легла на спину, тоскливо-капризное лицо ее изменилось; Николай увидел такую злость, такую раздражительность на нем, что вздрогнул.
— Я вам что сказала? — закричала она, инстинктивно прижимая обе руки к груди,
— Что? — слабо спросил он, вспомнил и отвернулся.
— Не раздражайте меня. Голова и так идет кругом…
Она закинула руки за голову и, осторожно подтянув ноги, положила одну на другую. Тени лениво играли на ней — листва едва шевелилась от тихого предвечернего ветерка; по платью ползала еле заметная лесная мошкара; зыгали комары. Было тихо, только слышались отдаленные голоса певчих птиц.
Николай стоял спиной к Зине. Он злился на нее, хотелось сказать что-нибудь колкое, но только выпалил:
— Чепуха! Ужасная чепуха!
— Никакой чепухи тут нет, — уже спокойно сказала Зина. — Напрасно вас так что-то дергает. Сейчас я встану, можете тогда смотреть на меня.
Она моргнула несколько раз веками, будто стараясь о чем-то вспомнить, издала закрытым ртом какой-то звук; потом легко и грациозно поднялась, встряхнулась, оправила балахон, закинула назад волосы и как-то скучно проговорила:
— Идем.
Сделала два-три шага и вся скорчилась от боли.
Она посмотрела вокруг себя и, превозмогая боль, пошла. Шла медленно, осторожно ступала, натыкалась на невидимые бугры, тихо ахала, — цвето-травы будто ожесточились на нее, сильнее кусали нежную кожу, кололи ее, царапали, словно когтями, цеплялись за края платья, не давали идти…
А солнце все падало, уже только верхушки самых высоких деревьев озарялись им, и под густолиственным шатром воцарилась сплошная тень. И будто еще тише стало, и сквозь глубокую тишину слышались не совсем ясные звуки, которых раньше не было; протяжно вскрикивали над головами неведомые птицы, как бы возвещая вечернюю зарю, и голоса их, где-то в отдалении, замирали.
— Скорее идите, Николай… Что вы плететесь, как черепаха?
— Но вы… не поспеете, Зина.
— Поспею, поспею. Ногам моим уже лучше. Расходились.
Он зашагал быстрее, она сразу отстала, потом нагнала, уже не обращая внимания на препятствия, снова быстрая и резвая, как тогда, когда они только вышли из дому и, веселые, радостные, почти бежали сначала по хорошо укатанной дороге, а потом по едва приметным тропинкам. И от решительной, твердой поступи трава стала словно добрее, словно смирилась она, не колола и не царапала, как раньше. Все внимание Зины было теперь поглощено тем, что скоро наступит ночь, и надо, непременно надо, во что бы то ни стало, засветло выбраться из лесу. Она жадно смотрела на деревья, искала среди них знакомых, но горящие глаза ее не находили ни одного такого деревца, ни даже кустика. Все было чужим, дышало холодом, отталкивало. И темнее сделалось в лесу, — в нем настали сумерки, — там, наверху и в поле, был еще ясный день, а тут, внизу, среди лесных великанов, воцарились неприятные пугающие сумерки, и с каждой секундой все темнело, становилось таинственным, совершенно другим и до того чуждым, что не хотелось верить, не было сил осознать свое положение…
— Сюда пойдем, — говорит Николай и сворачивает направо.
Она вздрагивает от его голоса, на секунду — другую замедляет шаг, потом ускоряет его, едва сдерживая себя, чтобы вдруг не сорваться и не побежать… Сердце ее сильно стучало, удары его отдавались в голове, в ушах поднялся шум, и на миг ей показалось, что это шумит в лесу, что в нем что-то начинается и сейчас вспыхнет буйным вихрем, затрещит, заворочается, загудит на все лады… Миг прошел, — все тихо, все на своих местах, Зина успокаивается и движется дальше, увлекаемая Николаем, странная и прекрасная в своем волнении, трепетная, как испуганная лань, будто светящаяся в белом одеянии…
— Скорей, скорей, Николай…
Она вырвалась вперед, но он нагнал ее и пошел широкими шагами, заставляя ее часто подпрыгивать. А воздух заметно чернел, лес начинал сливаться, стволы деревьев точно ширились, полнели и соединялись один с другим; казалось, что в пяти-шести шагах они стоят плотной стеной, что, если пойти прямо, налетишь и ударишься о нее, что выступила непроходимая чаща, и никогда не выбраться из нее… Нет, нет, они не туда идут, ведь, впереди не видно никакой дороги…
— Николай!.. — кричит Зина и пугается своего крика. — Николай, ведь, мы не туда идем… Смотрите, какая там чаща… Пройти нельзя… Надо повернуть… Но куда?..
— Всюду теперь одинаково, — покорным голосом говорит он, придвигается к ней и молчит. И вдруг весь встряхивается и решительно восклицает: — Ах, Зина! Все это — вздор. Нам нечего бояться. Никто нас не тронет.
Он стоит перед ней, видит всю ее, чувствует жар ее тела, слышит тихое, прерывистое дыхание… И трепетная, обаятельная в покрове упавшей под листву ночи, она вселяет в него внезапно огненную радость, безудержное стремление защитить ее от всего на свете, бороться за нее, биться хоть с деревьями, если они позволят себе тронуть ее хоть одной веткой, хоть одним своим листом…
— Не бойтесь, Зина! — вырывается у него. — Ничего с вами не случится. Никогда ничего не произойдет. Я клянусь… Но мы должны покориться. Ведь, ясно… нам ничего не остается…
Он умолкает и ждет, что она скажет.
— Я не хочу ночевать в лесу! — резко вскрикнула Зина, метнулась от него в сторону, протянув вперед руки. — Я пропаду от ужаса… не выдержу… Нет, этого не будет, Мы пойдем, осторожно, ощупью пойдем… У нас есть еще одно средство. Как это мы забыли?.. Давайте кричать…
И, набрав полную грудь воздуху, она пронзительно закричала:
— Ау-ууууууу! Аа-у-уууууууууу!.. Кричите, Николай! А-ууу!
— Ау-уууууу! — заорал он всей силой своих легких.
Понеслись крики по лесу и замирали где-то далеко. И не слышно
было ответных возгласов, черная тишина была ответом. И снова кричали, повысив голоса, — но та же тишина отвечала им. Только над головами прошумела листва — и затихла.
— Что это такое? — испуганно спросила Зина. — Кто там шевелится?
— Птицы. Мы разбудили их криками. Не бойтесь.
— Ах, я не боюсь… Пойдем…
— А куда? в какую сторону?
— Прямо пойдем. Нет, сюда, там что-то светлеется… Идите, идите же… Или я сама пойду. Я не хочу ночевать в лесу! Я ни за что не останусь…
Она рванулась, сделала несколько быстрых шагов и остановилась, Николай не двигался.
— Идите!
— Куда? Я боюсь, что мы попадем в еще худшую беду.
— Пусть, но я никогда не останусь ночевать в лесу. Умру лучше. Слышите, Николай? У меня грудь разрывается… Это, наконец, нечестно… Вы должны идти… Вы… издеваетесь!
— Идем, — говорит Николай. — Я буду впереди. Я буду делать все, что вы хотите…
Снова они вступили в черную тьму. Она разрывалась перед ними и тотчас сливалась. В трех шагах не было ничего видно; шорох под ногами резко отдавался в ушах, трава цеплялась и делалась едва проходимой.
Убаюканный тишиной, лес спал, не шевеля ни одной своей веткой, и был грозен в величественном молчании. Но Зине казалось, что никакой тиши нет, что лес дышит могучим сонным дыханием, что жизнь леса не замерла во сне, а продолжается, что она такая же, как и днем, шумная, звенящая, тревожная… Но страх перед ночевкой в лесу подавлял все тревоги в сердце Зины, и если б силы совсем покинули ее, она поползла бы, подняла бы такой крик, что его услышали бы за десятки верст…
Вдруг Николай вскрикнул — и сереющее пятно его белой блузы мгновенно исчезло с ничтожного поля зрения Зины,
Она молча взмахнула руками и стала, чуть наклонив голову.
— Вот напасть-то! — услышала она точно из земли сердитый голос Николая. — Я попал в какую-то яму… Не оступитесь! Тут колючки. Веток сухих куча… Неужели мы еще пойдем? Я готов лучше повеситься! Ведь, это немыслимо…
Он выбрался из ямы, подошел к Зине и замер в вопросительной позе.
— Вы крепко ушиблись? — испуганно спросила она. — Идти можете, можете, Николай?
— Могу, но куда мы пойдем, Зина? Вы видите хоть что-нибудь? Я ничего не вижу. Я совсем ничего не вижу. Это чистое безумие. Я думаю сделать тут привал, пластом просто лечь…
Она прослушала его и резко повернулась к нему спиной.
— Я сама пойду! — крикнула и стала скрываться.
Он бросился за ней, нагнал.
— Нет, это не годится. Это последнее дело. Не доставало еще…
И опять он зашагал перед ней, готовый идти долго, идти до тех пор, пока будет хоть какая-нибудь возможность. Зина шла за ним, еле держась на ногах, почти безумная, ничего не видящая, кроме сереющего пятна его блузы. Лес в ее глазах вдруг озарился ярким светом — и погас. Вспыхнул опять — и сильнее почернел. Тьма после этих вспышек казалась Зине непроходимой, каменной, и удивляло сереющее пятно впереди…
— Может, отдохнем, Зина?
— Идем, идем…
— Ведь, вы устали.
— Идем!
Покорно и осторожно плетется он дальше, и опять решает больше не останавливаться и не смущать этим стыдливую Зину. Он спотыкается, наталкивается на спящие стволы, обходит их без звука досады или нетерпения. Или вдруг оступится, шагнет в невидимую выбоину, оцарапается о что-то, быстро выпрямится и плетется дальше, напрягая бесплодно глаза свои. И слышит он, как шуршит нерешительными шагами утомленная Зина, как тяжело дышит она, почти стонет, но идет, идет… Но что такое? Он вмиг наклонился к земле, опустил руку в траву, роется будто в ней и, поверну в одну голову, кричит Зине:
— Стойте, стойте! Тут что-то…
Она замирает на месте; все тело ее стягивается в новом страхе: что такое случилось с Николаем? Что он нашел в траве? Или движется на них что-то страшное, косматое — и он хочет прислушаться, приложив ухо к земле?.. Красные круги поплыли перед ее глазами, потом зарябило в них багровой рябью, и земля под ногами точно стала пухнуть — вверх поднялось тело…
А Николай продолжает рыться в траве, что-то нащупывает в ней, выравнивается и пробует еще и ногой, — делает несколько шагов и старается держаться прямо, на одной линии. Вдруг он радостно кричит:
— Колея! Зина, здесь колея!
— Колея… — бормочет она странным голосом и медленно приподнимает круглые плечи…
— Да, да, колея, — громко повторяет Николай. — Давняя колея, поросшая травой. Это просто прелесть!
— Колея… — совсем уже беззвучно шепчет Зина и тянет вперед зачем-то руки с напряженными угловато-согнутыми пальцами.
— Тут когда-то проехала телега, ранней весной, видно, проехала и оставила эту колею. Теперь мы скоро выберемся из лесу. Ведь, это настоящая дорога, Зина!
— Колея! — дико вскрикивает она и оглашает лес истерическим хохотом. — Ха-ха-ха-ха! — звучно покатилось во тьме, забилось, заклокотало среди черных стволов, рванулось кверху, ударилось о заснувшую землю.
Не успел Николай вовремя подскочить к Зине, чтобы схватить ее, она упала на траву, — плача и смеясь, вцепилась пальцами в свои волосы и забилась.
— Зина! — закричал он, в мгновенье припав к ней, встревоженный, испуганный. — Перестаньте, Зиночка! Перестаньте, милая. Мы теперь скоро будем дома… Не надо! Зина… Довольно…
Она резко умолкла, приподнялась, вскинула руки и тотчас опустила их, внезапно вся повиснув, и грузно, как мертвая, повалилась опять на землю, не издав больше ни звука.
«Обморок!» — пронеслось в голове Николая и стукнуло по сердцу. Он бессмысленно, безотчетно закричал:
— Зина! Очнитесь, Зина! Зина!..
Он стоял перед ней на коленях, трогал руками ее плечи, чуть тормошил тело, и вдруг вспомнил, что нужно делать при обмороке. В один миг разорвал слабо затянутый шелковый пояс, распахнул широкий балахон… холодные пальцы его ощутили теплое тело, и это ужаснуло его, показалось ему преступными.. Нет, он не должен этого делать, Зина может очнуться, — она не перенесет, она впадет в новый ужас… И Николай запахнул полы ее легкого платья, хотел пристегнуть и пояс, но не мог найти концов его. Боже мой, что делать?.. Где взять воды или спирта?
Он поднимает голову, озирается во тьме и снова наклоняется к Зине. Он послушает, бьется ли еще ее сердце? Прикладывает к мягкой груди ухо, ничего не слышит, хватается за бессильную холодную руку, хочет нащупать пульс, но и пульса не слышно, он не бьется… Отчаяние охватывает Николая, минуты две-три он сидит без движения и новый крик вырывается из его горла:
— Зина! Зина, очнитесь!..
Он трогает ее ноги, они холодны, как лед. Руками своими он пытается согреть их, трет их… Потом бросается к лицу, обнимает шею, притягивает к себе голову, гладит лоб, целует его и шепчет:
— Зиночка… Зиночка…
Она очнулась. Он уловил слабый вздох, страшно обрадовался и, приподняв ее немного, обнял за талию.
— Не бойтесь, Зиночка, — зашептал радостно, — Теперь мы скоро будем дома. Никто нас не тронет. Никто не смеет трогать…
— Боже мой… — пробормотала она, бессильно склоняясь к его груди и не удивляясь этому, — Боже… Зачем мы пошли?
Она умолкла, встревожив его. Но обморока больше не было. И сил никаких тоже не было. Идти она уже не могла.
— Не горюйте, Зина, мы скоро увидим свои хаты. Ах, вы смешная. Так напугали меня. И чего? Я обрадовался, когда нащупал дорогу, а она испугалась. Кричать так стала.
— Я не могла понять, что это за слово — колея. Я забыла… Все закружилось…
— Но теперь все будет хорошо. Не унывайте.
— Ах, Николай… Что я буду делать? Ноги не действуют… Ослабела совсем… Я не поднимусь, кажется…
— Ничего, ничего, это скоро пройдет.
— Я страшно спать хочу, Николай… Глаза закрываются… Нет, я не буду, — повысила она голос. — Я не хочу спать… Не хочу… — Голос снова упал до шепота. — Разве можно спать в лесу?.. Нет… — Голова ее склонилась к груди. — Я не буду… Ни за что… — Дыхание становилось ровным и слышным…
Она задремала на руках Николая. Он сидел, не шевелясь как добрая нянька, ждущая, пока дитя совсем, крепко уснет, чтобы потом положить его в пухлую люльку. Ему неудобно было сидеть, хотелось переменить позу, но Зина вздрогнула и открыла глаза.
— Я не буду спать… — еле слышно прошептала и крепко уснула.
…Солнце всплыло на край неба и озарило лес, — он проснулся и запел-зашумел зелено-шумом, засверкал радостными красками, вспыхнул миллионами дыханий… Все проснулось в нем и зашевелилось, оторопелое от восторга, бешеное в движении, дикое, жадное к жизни, красивое и безобразное, вредное и полезное, — все заработало, загудело, бросаясь с места на место, горячась в неизбывном трепете и наслаждаясь благоуханием лона природы…
И только спали двое: Зина и Николай. Спали крепким сном, одурманенные ароматом утреннего леса. Николай лежал на спине, отбросив одну руку в сторону, а другую положив на плечо Зины, которая лежала поперек, покоя растрепанную голову на его груди; одна какая-то былинка запуталась в ее волосах и с изумлением выглядывала оттуда на свет Божий, еще не успев завянуть. Было очень рано, и сплошная тень покрывала спящих. Недвижно, как изваяния покоились они на пахучей траве, чистые, невинные, как утренняя роса…
Источник текста: журнал «Пробуждение» № 20, 1915 г.
Исходник здесь: «Фонарь» — http://lanterne.ru/leonid-grigorov/