Павлов-Сильванский Николай Павлович
править(1869—1908) — русский историк. Окончил в 1892 г. историко-филологический факультет Петербургского университета, был оставлен при кафедре русской истории для подготовки к профессорскому званию. Одновременно поступил на службу в Архив Министерства иностранных дел. Случайный провал на магистерских испытаниях (1895) закрыл для него возможность профессорско-преподавательской деятельности в государственных университетах. С 1899 г. работал в Государственном архиве Министерства иностранных дел. В 1905—1907 гг. преподавал курс русской истории в Высшей вольной школе П. Ф. Лесгафта. С 1907 г. — профессор кафедры истории русского права Высших женских курсов. В 1908 г. скоропостижно умер от холеры. Политические воззрения Павлова-Сильванского сблизили его с кадетами, но в ходе революции 1905—1907 гг. проявились и его демократические симпатии. На формирование его научных взглядов большое влияние оказали работы С. М. Соловьева, О. Конта. В 90-х гг. испытал влияние социологических идей легального марксизма. Павлов-Сильванский исследовал преимущественно историю Древней Руси, реформы Петра 1, а также историю общественной мысли XVIII—XIX вв. Он доказал наличие в истории русского общества особого феодального периода его развития, однотипного с феодальным строем стран Западной Европы. Время господства феодализма на Руси — ХIII—XV вв. XVI—XIX вв. —период государственной истории России. В истории русской государственности Павлов-Сильванский выделял этапы господства московской сословной монархии (до Петра 1) и абсолютной монархии. Оба этих типа государственной власти он считал надклассовыми. С 1861 г., по мнению Павлова-Сильванского, начался переход от старого, сословного, строя к новому, свободному гражданскому порядку. (Тексты подобраны Б. Н. Бессоновым.).
Феодализм в России
правитьФеодализм в Древней Руси
правитьГлава вторая. Сеньориальные основы удельного порядка
1. Вступление
§ 13. Арийское родство русского права с германским и символизм
править
(…) В области уголовного права, судопроизводства и права гражданского древнейшие русские порядки отличаются разительным сходством с правом германским. По части уголовного права мы находим в Русской Правде не только кровную месть, свойственную всем первобытным народам, в том числе и неарийского корня, но и всю систему наказаний, известную германским варварским «правдам»: и виру, и денежные пени за телесные повреждения. В судопроизводстве находим у нас одинаково с Германией и ордалии (испытание водой и железом), и судебный поединок (поле), и свод, и послухов-соприсяжников (conjuratores). В гражданском праве — и одинаковые брачные обряды, покупку и умыкание жен, и рабство неоплатного должника, и родовое владение землей. (…)
Имея в виду это родство нашего древнего права с германским, читатель уже не удивится, встретив в средневековом нашем порядке не только учреждения одинаковые с германскими, но и одинаковые термины. Мы выясним ниже, например, что наша средневековая община не только была одинакова по существу своего устройства с германской, но и называлась одинаково с нею миром (universitas), что выборный представитель ее назывался у нас и в Германии одинаково сотским (centenarius). Мы найдем, например, в отношениях владельческих крестьян к господам тот же отказ (desaveu), что и на Западе; найдем, что они платили одинаково с немецкими и французскими крестьянами особые пошлины: дар (donum) и подымное (fumagium) — и выходные свадебные пошлины (maritagium) и что эти свадебные пошлины у нас, как в Германии, уплачивались первоначально мехом и рубашкой или полотенцем (убрусом). Мы найдем, что отношения наших бояр к князю не только по существу были одинаковы с отношениями вассалов к сюзеренам, но и обозначались одним термином: служить (servire), служба (servitium), слуга (vassus); что земля, данная «слуге», у нас называлась жалованьем, т. е. словом, тожественным по смыслу с западным «beneficium»; наконец, что свободный договор боярской службы закреплялся у нас обрядом челобитья, точно соответствующим вассальному коленопреклонению и вручению, из которых состояла известная коммендация, или оммаж.
II. Волостная община
§ 16. Германская марковая община
править
(…) Основная черта средневековой и немецкой и вообще европейской общины — широко развитое самоуправление. Власть в общине принадлежит выборному старосте, который назывался в Германии сотским, цендером или шульцем, и общему собранию правомочных членов общины. Это собрание было такою же мирскою сходкою, какие существуют и в наше время в русской общине. Марковые собрания так же, как мирские сходки, созывались старостою в некоторых местах регулярно, в некоторых по мере надобности; решения должны были быть единогласными, и староста всецело был подчинен собранию. Совокупность членов общины называлась в Германии, так же как у нас, миром (universitas).
Общине принадлежало, так же как у нас, право самостоятельной раскладки податей, которые налагались общей суммой на всех общинников. Староста и мир разверстывали подати по дворам, или гуфам, соответственно владениям каждого самостоятельного дворохозяина.
Марковая община имела также большие судебные права. Низший суд, так же как низшее управление, подлежал всецело ее ведению; что же касается высшего суда, то община имела право участия в суде представителей государственной власти: графы судили совместно с выборными шеффенами, судебными заседателями или присяжными.
Эта самоуправляющаяся община с правами мирской раскладки податей и мирского суда была также обыкновенно и общиною церковной. На общие средства марки строились и содержались церкви, и с церковною мирскою кассою соединялись дела благотворения, призрения бедных и престарелых.
Члены марковой общины владели землею на праве частной собственности, но с частным землевладением соединялось землевладение общинное. В каждой марке были более или менее значительные общинные угодья, так называемая альменда, или марка в тесном смысле слова: леса, выгоны, воды, состоявшие в общем владении и нераздельном пользовании.
Поземельные права общины не ограничивались одною альмендою. Общине принадлежало высшее владение на все земли ее территории, как незанятые, так и освоенные частными собственниками. Это высшее поземельное право владения общины (как dominium eminens*), мне кажется, может быть приравнено к территориальной власти государства. Оно проявлялось в том, что все покинутые, запустевшие участки переходили во владение общины и община распоряжалась ими на тех же основаниях, как и угодьями альменды. По тому же началу высшей поземельной власти общины в основе общинного единения, в основе общинных обязанностей и прав отдельных лиц лежало владение участком земли, принадлежавшим к общинной территории. По тому же началу к отбыванию тягла наряду с крестьянами привлекались также и лица привилегированных сословий, дворянства и духовенства, раз они приобретали участки общинной земли.
Таковы основные черты средневековой марковой общины в общей краткой схеме. (…)
§ 17. Волостная община
правитьС германскою общиною средних веков одинакова русская община соответствующей эпохи, т.. е. нашего удельного времени, продолжавшегося до Ивана Грозного. Мы имеем в них учреждения, даже не сходные, но тожественные по юридической структуре.
Древнейшей германской марке, обширному марковому союзу древнейшей эпохи соответствует наша волость средних веков, волостная община с обширной территорией. Наши волости с течением времени так же дробятся, как германские марки, на волостки — общины меньших размеров. Общинное устройство, так же как в Германии, наблюдается у нас в появляющихся позднее больших селениях; оно же в весьма развитой форме господствует и на владельческих землях. Все эти общины у нас слагаются по одному и тому же типу. Существо их древнего устройства рисуют нам в ясных чертах акты последних двух столетий (XV и XVI) нашего средневековья.
* Высшая власть (лат.).
Во главе волости-общины этого времени мы видим выборного ее представителя, который назывался старостою, или сотником и сотским; второе название точно совпадает с названием представителя западной общины: центурион (centurio, centenarius). (…)
Волостной староста, или сотник, действует у нас, так же как в Германии, по уполномочию волостного мира, с «мирского совету». Решения принимаются «старостой и всеми крестьянами». Мирской сход, с началом единогласного решения «всех крестьян» существующий до нашего времени в сельских обществах, ведет свое начало из глубокой древности, от мирского схода средневековой волостной общины.
Сотский и мир в волостной общине, так же как в германской марке, заведовали раскладкой податей, так называвшимся разметом. (…)
Так же как марке, волостной общине принадлежали судебные права. Как в Германии графы судили вместе с шеф-фенами, так у нас наместники должны были судить не иначе как со старостою и с добрыми людьми, а позднее, по Судебнику 1551 г., с целовальниками. (…)
Наша волостная община наравне с маркою была также и общиною церковною. В волостях находим мирские церкви, а в некоторых волостях — даже мирские монастыри, строившиеся с благотворительными целями призрения престарелых. (…)
Общинного землевладения в тесном смысле слова, с периодическими переделами, в нашей средневековой волости не было, как и в однородной с нею марке. Волощане владели землею как собственностью, с правом распоряжения. (…)Но с этим частным землевладением в волости, так же как в марке, соединялось землевладение общинное. Значительная часть угодий состояла в общинном владении и пользовании наравне с германской альмендой. В общинном владении состояли также и всякие покинутые собственниками участки, так называемые пустоши. (…)
Общинные союзы, волости и марки, широко развитое самоуправление этих органически сложившихся территориальных союзов были главною основою древнейшего государственного строя. Государственная власть, власть князя с его наместниками или графами, была как бы надстройкою над самоуправляющимися общинами. Большая часть функций управления в течение средних веков осуществлялась через посредство выборных мирских представителей. Правительственные округа образуются путем механического соединения нескольких общинных округов, не изменяя их границ и не нарушая особенности каждого мирского союза. Власть князя усиливается в течение средних веков, но в отношениях наместника к волости сохраняются более или менее древние черты государственной власти, наложенной сверху на органически сложившуюся самоуправляющуюся общину. Наместник с его тиунами, как на Западе граф, сохраняет черты чужого наезжего судьи по уголовным делам и сборщика дани, напоминая князя начальной эпохи, который для сбора дани отправлялся с дружиной в полюдье, как бы военным походом в чужую землю, едва-едва признающую его власть.
В течение средних веков древние общинные союзы, волости и марки, слабеют и разрушаются, подавляемые быстро усиливающимся крупным землевладением. Рост крупного землевладения, подавляющего общину, составляет главную движущую силу развития средних веков; он лежит в основе развития феодализма на Западе и нашего удельно-феодального порядка XIII—XVI столетий. На Западе и у нас одинаково в течение средневековья древние общинные союзы борются с крупным землевладением, община борется с боярщиной, и боярщина к концу средних веков при содействии княжеской власти вполне торжествует над общиной.
III. Боярщина
§ 20. Торжество боярщины над общиной
править
(…) Эти два учреждения, община и боярщина, основные учреждения средневекового строя, у нас, так же как на Западе, рано вступают между собою в борьбу, а в результате исторического процесса средних веков крупное землевладение типа боярщины в удельной Руси, так же как в феодальных странах Запада, всюду одерживает верх над крестьянскими свободными общинами-союзами. Крупное землевладение растет вследствие естественного процесса накопления капитала и приложения его к земле разными путями. Крупные землевладельцы захватывают пустующие невозделанные земли, обрабатывают их частью силами своих холопов, частью силами крестьян, которых привлекают на свои земли денежными ссудами и льготами в уплате налогов. Вместе с тем они скупают участки возделанных земель от членов свободных волостных общин, а иногда и захватывают такие участки силою. С другой стороны, росту крупного землевладения оказывает могущественное содействие княжеская власть. Князья с течением времени упрочивают свою высшую власть над территориями общин, которая первоначально была вполне номинальной, и распоряжаются общинными землями, отдавая их во владение своим слугам, боярам и монастырям. Они раздают общинные земли целыми волостями и отдельными селами «в жалованье» (поместье, бенефиций) боярам и на вклад монастырям — «своего ради спасения и на поминок душ своих родителей». (…)
Глава третья. Феодальные основы удельного порядка
II. Раздробление верховной власти
§; 28. Процесс раздробления верховной власти
править
Уделы мелких князей и княжат безусловно представляют собою учреждение, тожественное по своей природе с сеньориями феодальных князей разных рангов. В них выражается основное начало феодализма — раздробление верховной власти. Настаивая на таком тожестве основных начал удельного и феодального строя, я, однако, вполне признаю различия в процессе их образования. Но это два разных вопроса, и различие происхождения не может ослабить факт тожества двух учреждений. Усилия некоторых наших историков свести сходство двух порядков к случайному сходству «моментов» развития напрасны.
Исторический процесс раздробления верховной власти оказывается по внешности действительно совершенно различным у нас и на Западе. На Западе, как известно, верховная власть в момент крайнего ее ослабления была узурпирована главным образом королевскими чиновниками, графами, а также некоторыми крупнейшими землевладельцами, баронами, опиравшимися на свою сеньориальную независимость (иммунитет). У нас никакой узурпации не было. У нас все государственные права княжат наследственного княжеского происхождения; у нас все эти мелкие княжества возникли путем разделов. На Западе чиновники и землевладельцы стали государями; у нас все удельные государи, большие и малые, одного княжеского рода Рюриковичей; ни один боярин, как и ни один наместник, не сделался у нас князем.
Такова разница в процессе феодализации у нас и на Западе, столь резко противоположная не с точки зрения основ или движущих сил развития, но по внешнему виду исторических событий. Возьмем сначала это противоположение так, как оно только что формулировано: в противоположность Западу у нас ни один наместник и ни один боярин не сделался князем. Разрушает ли это столь резкое на первый взгляд различие выясняемое мною тожество удельного порядка с феодальным? Не разрушает по многим соображениям, и прежде всего потому, что захват власти графами и баронами отнюдь не представляет собою основного момента феодализации и феодализма. (…)
(…) Обширное централизованное государство не соответствовало эпохе натурального хозяйства, которое препятствовало централизации, связности частей, разрывая области на множество самодовлеющих хозяйственных мирков. Необходимую для обширного централизованного государства связность частей дает гораздо позже денежное хозяйство, связывающее части страны в одно целое торговым обменом, обусловливающее культурное объединение, нивелировку племен, накопляющее в одном из пунктов средоточия власти капиталы, необходимые для прочного господства центра над окраинами. Обширная каролинская монархия возникла слишком рано, когда господствовало всецело натуральное хозяйство, которое не связывало, а, наоборот, разобщало отдельные районы страны как самодовлеющие хозяйственные мирки. Отсутствие экономической связности частей, отсутствие культурного единства, недостаток денежных средств и географическая разрозненность различных местностей вследствие недостатка путей сообщения совершенно обессиливали централизованное государственное управление. Слабость же этого управления, недостаток государственной защиты вызывали частные союзы защиты, господский и мирской самосуд; политическая власть разъединялась соответственно разъединению хозяйственному. (…)
В удельной Руси мы находим те же самые основные условия раздробления государственной власти, что и на Западе.
Мы находим:
1) географическую разрозненность; населенность редкими оазисами среди дебрей лесов и топи болот и недостаток путей сообщения;
2) хозяйственную разрозненность этих оазисов, обусловленную господством натурального хозяйства. (…)
Процесс исторический этого дробления власти был, как я говорил выше, неодинаков у нас и на Западе. (…)
События были различны: там быстрое крушение государства и раздробление власти на основе узурпации, у нас — постепенное дробление власти на основе семейных княжеских разделов. Но существо процесса — с точки зрения не исторической, а эволюционной — то же самое: дробление власти и слияние ее с землевладением. Оно вызвано было теми же условиями, что и на Западе, — разрозненностью страны и слабостью централизованного управления, и оно имело те же результаты, что и на Западе, — образование множества мелких владений с полусуверенными правами.
На Западе род Каролингов рано угас; у нас же семья Всеволода Большое Гнездо быстро разрослась в многочисленное княжеское племя. Члены этого княжеского племени постепенно освоили то главенство над мелкими обособленными мирками, которое на Западе захвачено было графами и баронами. Разделы предупредили у нас узурпацию. Результаты же этих различных «исторических» процессов были одинаковы, потому что одинаковы были условия «эволюции». Раздробление верховной власти не ограничилось у нас, как и на Западе, сеньориальной независимостью боярщин, боярским «самосудом», но проявилось также в рассеянии верховных прав по множеству княжеских вотчинных уделов. Ни один боярин не стал у нас князем-государем, но, повинуясь велениям эволюции, племя великого князя, приблизившись в лице княжат к боярам, сохранило только те полусуверенные права, какие имели на Западе бояре-бароны, узурпировавшие частицы суверенитета.
Мне могут сказать, что, как бы ни были похожи наши княжата на западных полусуверенных сеньоров, они отличаются тем, что права их опираются всецело на наследственное преемство власти. Но это отличие мнимое. Западные князья и графы феодальной эпохи точно так же, как наши княжата, основывают свои права на наследственности, хотя и не на родстве с Каролингами, как наши князья на родстве с Рюриком. Они опираются на наследственность княжеских и графских прав; источником же этих прав является также власть государственная, королевская, потому что феодальные графы связывают свои права с правами, делегированными королем их предкам, графам-управителям. (…)
V. Бояре и княжата, феодалы
§ 36. Воинственность и независимость бояр
править
Феодализм, который мы рассматривали в его юридической структуре, олицетворяется в типе необузданно своевольного, гордого феодала. Опираясь на свой неприступный замок и на военный отряд своих вассалов, гордый средневековый барон признает только номинально свою зависимость от сюзерена, а на деле пользуется полною независимостью, угнетает своих крестьян, грабит соседей и купцов, проезжающих мимо его замка, своего рода разбойничьего горного гнезда.
Независимость, воинственность, самоуправство — таковы типичные черты феодальных баронов. Те же черты явственно видны в облике наших средневековых бояр и княжат. (…)
В удельной Руси не было замков, потому что здесь не было гор. Но стремление огородиться, укрепиться проявлялось у нас в удельную эпоху достаточно сильно, и эта потребность удовлетворялась у нас всеми теми средствами, какие только давала природа страны: лес, болото, возвышенные берега рек. Каменные замки заменялись у нас укрепленными «городками» и кремлями на возвышенных берегах рек. Одинаково с удельными князьками и наши «духовные владыки» возводили укрепления. (…)
Феодальный барон был воином, всадником, рыцарем прежде всего. Но таким же воином был и наш боярин, хотя он и не имел, подобно многим феодалам, каменного замка. Я говорил уже выше о непременной обязанности всех удельных бояр «садиться на конь» по первому требованию своего князя. (…)
Та «феодальная независимость, доведенная до крайних пределов», о которой говорят французские историки, проявлялась у нас в частых отъездах бояр. Вассалы на Западе переходили от одного сеньора к другому в погоне за выгодой. Точно так же наши бояре в погоне за выгодой в большом числе отъезжают от удельных князей к великому князю московскому, который лучше других князей вознаграждал своих слуг и вернее ограждал их от обид и притеснений. (…)
Господствующие у нас представления о резком различии между древнерусскими и западными порядками зиждутся, с одной стороны, на малом знакомстве со своеобразным удельным временем, незаметно сливающимся в трудах многих наших историков с лучше изученными периодами
Киевской дружинной Руси и Московского государства, и, с другой стороны, на слишком схематическом понимании западного феодализма в преувеличенно резких чертах. Так, в данном случае, с одной стороны, наши бояре были не только кормленщиками и сельскими хозяевами, но и воинами, а с другой стороны, западные феодалы были не только воинами-рыцарями, но и хозяевами-землевладельцами и вовсе не были так воинственны, как часто думают: землевладение значительно ослабило их воинский дух. (…)
Глава четвертая. Государство XVI—XVIII веков
1. Московская сословная монархия
§ 38. Сословия: дворянство и духовенство
править
Феодальный порядок постепенно падал у нас с Ивана III по мере принижения удельных княжат под тяжелой рукой московских государей. (…)
Политический феодализм окончательно пал у нас, таким образом, при Иване Грозном, через 100 лет после того, как при Людовике XI он пал во Франции. Но некоторые начала феодального порядка, потерявшие политическое значение, так называемый феодализм социальный, сохранились у нас, как и на Западе, в сословной монархии, выросшей из феодального порядка. Московское царство XVII в. по своей структуре одинаково с западноевропейской сословной монархией, и в начале XVIII в. эта сословная монархия у нас, подобно Западу, превращается в монархию абсолютную.
Основным учреждением социального строя сословной монархии, как и позднейшей абсолютной, было сеньориальное право крупных землевладельцев, дворянства и духовенства, унаследованное из феодальной эпохи. Сеньориальная юстиция сохраняется и во Франции, и в Германии до перехода к новому гражданскому строю в XVIII—XIX вв. Господский суд, управление и обложение крестьян во Франции тяжело давят крестьян до великой революции… (…)
Основою социального строя нашей московской и петербургской монархии был тот же сеньориальный режим. Господский, помещичий суд и управление у нас известны достаточно хорошо из очень недавнего прошлого. Источником его было боярское вотчинное право удельной эпохи; и так же как в Германии, это право стало у нас особенно тягостным для крестьян в эпоху сословной монархии, когда крестьяне были прикреплены к земле, лишившись в начале XVII в. старого права перехода или отказа. В этой области наши порядки особенно близки к германским не только по существу, но и в ходе их развития. В Германии крепостничество утверждается в первой половине XVI в. вслед за утверждением нового государственного порядка; у нас крестьяне прикрепляются к земле также вслед за переходом удельного порядка в государственный, а именно около 1600 г., т. е. лет на 50—60 позже, чем в Германии. Крепостное право затем падает в Германии около 1800 г., у нас же--в 1861 г., опять-таки на полвека с небольшим позже, чем в Германии. (…)
§ 40. Земский собор и западные сословные собрания
правитьПолитическое значение наших трех сословий — духовенства, дворянства и горожан — в их отношениях к власти царя было равным образом одинаково по существу с политическим значением сословий Франции и германских государств. Оно проявилось в земских соборах, которые, как то достаточно ясно из исследований наших историков, представляют собою учреждение, тожественное по своей природе с французскими генеральными штатами, немецкими ландтагами, испанскими кортесами, шведским риксдагом, польским сеймом и отчасти с английским парламентом в его первоначальном виде. (…)
Представительство на земских соборах было всецело представительством сословным, от трех «чинов» — духовенства, дворянства и посадских, — и только отчасти от свободного сельского населения. Сословность отразилась и на самом порядке обсуждения дел на соборе; представители каждого «чина» совещались особо, и заключения по вопросам, поставленным на обсуждение, давались «порознь» от каждого чина.
Боярская аристократия занимала особое положение: бояре входили в состав собора не по выборам, как представители дворян и посадских людей, а как члены боярской думы. Во Франции точно так же в генеральных штатах участвовали не по выборам, а по должности члены тайного королевского совета и государственного. Особое положение на земском соборе занимало также духовенство, выделяясь в отдельный «освященный собор». Земский собор у нас иногда, как, например, собор 1648 г., делился, подобно английскому парламенту, на две палаты, в одной палате заседали духовные власти и боярская дума из бояр, окольничих и думных людей; в другой, «ответной палате», собирались все выборные люди, дворяне и посадские. (…)
Земские соборы созывались у нас не в силу особого права сословий на участие в законодательстве и управлении, не в силу «конституции», а по доброй воле государей, в неопределенные сроки, только тогда, когда сама власть в годы бедствий находила нужным обратиться к земле за поддержкой. Выборные люди на соборах не проявляли властной самостоятельности, не вступали в конфликты с государем, не предъявляли ему своих ультиматумов, а, наоборот, признавали авторитет его власти, обращались к нему в почтительнейшей форме «челобитий», а иногда даже уклонялись от ответа на вопрос, поставленный на их обсуждение, заявляя: «А как дело вершить, то государю ведомо». В течение ста лет, с 1550 до 1653 г., соборы созывались много раз, причем иногда, в смутное время и позже, как, например, после московского бунта 1648 г., выборные являлись господами положения, но они ни разу не сделали попытки превратить факт созыва соборов и участия сословий в делах законодательства и управления в право, обеспечив его конституционными гарантиями, и потому, возникши по воле государей, по той же воле они и прекратили свое существование. (…)
По своему составу и по отношениям к верховной власти, по своим правам или, вернее, бесправию земский собор безусловно представляет собою учреждение, тожественное западноевропейским представительным собраниям средних веков. Все приведенные выше пункты обвинительного акта против наших соборов, сводящиеся к одному: к обвинению их в бесправности, в подчиненности верховной власти, все эти пункты в равной мере могут быть выдвинуты и против французских штатов и других сословных собраний того же типа. (…)
§ 42. Государственное управление и законодательство
правитьМосковское государство чрезвычайно близко к западным сословным государствам той же стадии развития не только этою сословною основою строя, но также и порядками государственного управления. У нас в XVI в., как и в Германии с объединением территорий в XV—XVI вв., правительственная власть впервые получает истинно государственный характер; она сосредоточивается, крепнет и воздействует на разнообразные стороны жизни, так как уже имеет достаточно сил для того, чтобы проводить в жизнь свои веления. (…)
В Московском государстве, как и в государствах Запада соответствующей стадии развития, впервые выдвигается правотворящая сила власти. Средние века — эпоха господства обычного права. Государство же, возникшее после средних веков, творит новое право законом. (…)
II. Петербургская империя
§ 43. Петровская реформа и абсолютизм
править
Наивысшее напряжение реформаторской власти государства нового времени у нас в эпоху Петра 1 не изменило главных оснований социального и государственного строя. Петровская реформа, как доказывают новые историки в ряде монографий, отнюдь не имела значения коренного перелома в нашей истории. Сословный строй государства вышел из эпохи преобразований без существенных перемен, а крепостное право, лежавшее в основании этого строя, только усилилось после Петра.
Реформы Петра в области центрального и местного управления, как доказал П. Н. Милюков, тесно связывались с развитием московской Руси, и они уцелели только в той мере, в какой соответствовали требованиям развития; все же остальное, в чем Петр, в увлечении мнимою силою своих повелений, вышел за пределы дозволенного ходом развития, все это было или прямо отменено Меншиковым через год после его смерти, или же под новою скорлупою сохранило старое ядро. (…)
В культурной области реформа Петра не имела значения коренного перелома, потому что она сосредоточилась на заимствовании технических знаний, непрерывно усваивавшихся и ранее московскою Русью. Поток этих заграничных знаний, издавна шедший в Русь, стал только более стремительным при Петре Великом. В области же духовной, науки и искусства, реформа ограничивалась поверхностным заимствованием, внешней подражательностью: она была здесь только одним из этапов движения, которое только позже, частью уже при Екатерине II и особенно в первой половине XIX в., дало осязательные результаты, когда европейская культура усвоена была вполне, хотя еще и очень немногочисленным верхним слоем общества.
Наиболее важное значение с точки зрения «коренного перелома», разрыва с прошлым имеет только военная реформа Петра и тесно связанное с ней усиление центральной власти, утверждение абсолютизма. (…)
III. Заключение
§ 44. Три периода русского исторического развития
править
(…) Петровская реформа не перестроила заново старое здание, а дала ему только новый фасад. Историю нашу никак нельзя делить на две эпохи: допетровскую и петровскую, как делали прежде. Время Петра Великого есть только один из этапов развития государства нового времени, которое в основных своих устоях сложилось у нас в XVI в. и просуществовало до половины XIX. XVII и XVIII столетия, а частью и XIX тесно связываются в один период. Они связываются в одно целое, как сословная и абсолютная монархии, лежавшим в основе государственного порядка сословным строем. Их объединяет образовавшееся в начале Московского государства, только усилившееся после Петра и просуществовавшее с 1600 г. (приблизительно) до 1861 г. крепостное право. Это — один период сословного государства с монархической властью, которая постепенно превращается в абсолютизм, получая перевес над стеснявшею ее раньше силой сословий.
В общем ходе нашего общественного и государственного развития выделяются как основные переходные эпохи не время петровской реформы, а XVI век, век образования Московского государства, и раньше — эпоха перехода к удельному порядку в XII—XIII вв. В этих переходных эпохах, продолжавшихся по нескольку десятилетий, так как в социальном развитии центр тяжести очень медленно перемещается с одного учреждения на другое, выделяются два исторических события, знаменательных социологически: в XVI в. — опричнина Ивана Грозного 1565 г. и в XII в. — взятие Киева Андреем Боголюбским в 1169 г. Это последнее историческое военное событие знаменательно, как поворот стрелки весов, указывающий на переместившийся центр тяжести отношений. Оно свидетельствует, что Северо-Восточная Русь в это время уже достаточно населилась и развилась экономически, раз она могла восторжествовать над Русью Южной, с богатой столицей Киевом. А тот факт, что, взяв Киев, Андрей отдал его младшему брату, а сам остался на севере, во Владимире-на-Клязьме, знаменует начало вотчинного порядка, появление князей-вотчинников, начало землевладельческой оседлости князей и дружин.
Столь же знаменательным с общеисторической точки зрения событием является в позднейшее время опричнина 1565 г., грандиозная конфискация наследственных княжеских земель, завершившая вместе с террором Ивана Грозного постепенный упадок политического значения княжат и знаменующая торжество нового государственного порядка. Как в удельном периоде главной движущей силой развития является крупное землевладение на основе натурального хозяйства, так в образовании государства основное значение имеет рост денежного народного хозяйства, которое обусловливает объединение отдельных районов страны и господство центральной власти над обширной территорией. (…)
Две переходные эпохи с их поворотными событиями 1169 и 1565 гг. делят русскую историю на три периода, глубоко различающиеся по господствующим в каждом из них началам социального и государственного строя.
В первом периоде, от доисторической древности до XII в., основным учреждением является община, или мир, мирское самоуправление, начиная с низших самоуправляющихся вервей до высшего самоуправляющегося союза: земли, племени, с полновластным народным собранием, вечем. Этот мирской строй идет из глубокой древности, связываясь с древнейшими союзами родовыми; он сохраняется и в киевскую эпоху, когда пришлые князья со своими дружинами и с посадниками являются элементом, наложенным сверху на строй мирского самоуправления, и вече сохраняет свою суверенную власть, призывая князей и изгоняя их, «указывая им путь».
Во втором периоде, с XIII до половины XVI в., основное значение имеет крупное землевладение, княжеская и боярская вотчина, или боярщина-сеньория. Мирское самоуправление сохраняется в ослабленном значении; оно живет и под рукою боярина на его земле. Но центр тяжести отношений переходит от мира к боярщине, к крупному землевладению, и на основе его развивается удельный феодальный порядок.
Наконец, в третьем периоде, XVI—XVIII и частью XIX в., основным учреждением является сословное государство. Этот период распадается на две тесно связанные между собою половины: эпоху московской сословной монархии и петербургского абсолютизма на основе того же сословного строя. В течение этих трех периодов последовательно сменяют одно другое в качестве основных, преобладающих над другими элементов порядка три учреждения: 1) мир, 2) боярщина, 3) государство.
Последний государственный период замыкается переходной эпохой разрушения старого сословного строя и образования нового свободного гражданского порядка. Эта переходная эпоха еще не пережита нами, но в ней ясно выделяется знаменательнейшее событие нашей новой истории: освобождение крестьян 1861 г., разрушившее главный устой старого сословного строя и тесно связанного с ним абсолютизма.
Печатается по: Павлов-Сильван-ский Н. П. Феодализм в России. М., 1988. С. 43, 47, 53—57, 63—64, 90, 92—95, 119—122, 125, 126, 133—135, 142—149.
Издания произведений
правитьПавлов-Сильванский Н. П. Приметы реформ в записках современников Петра Великого. СПб., 1897; Он же. Феодализм в Древней Руси. СПб., 1907; Он же. Феодализм в удельной Руси. СПб., 1910; Он же. Очерки по русской истории XVIII—XIX вв.//Соч. Т. 2. СПб., 1910
Источник текста: Антология мировой политической мысли. Политическая мысль в России. Том 4. Москва. Издательство «МЫСЛЬ», 1997.