Андрей Белый. Собрание сочинений. Арабески. Книга статей. Луг зеленый. Книга статей
М.: Республика; Дмитрий Сечин, 2012.
Египет править
Старческий лик пустыни глядит тысячелетней думой. Самум взвивает и развивает песочные локоны. О том же, все о том же звучат стоустые голоса ветра. Дымный столб песков тяжело взлетает, грозит безводьем, сухостью грозит стране благодатной.
Египет — страна благодатная. Искони здесь идет борьба жизни и смерти. И вечно наплывает Тифон из желтой тучи песочной и взлетает, и взлетает, и летит, и летит столб за столбом, точно стройная пальма. Так бурые пальмовые леса безостановочно несутся на Египет из Сахары, засыпая плодородные поля. Так бьет пустыня в плодородное тело Египта. Египет — мировой барабан, огромный, оповещающий нас о борьбе солнца с тьмою.
Удивительно ли, что много религиозных тайн, скрытых в культуре эллинской, а также и иудейской, имеют корни свои в Египте. Не раз отсюда вылетал Феникс религиозного пожара, снова и снова возрождаясь из пепла истории. Самое учение о воскресающем возрождении имеет в Египте свое глубокое основание.
Как трогательна легенда о чудной птице — орлоподобном Фениксе. Каждые 500 лет прилетает Феникс из Аравии в Илиополь умирать. Феникс — солнечная птица, посвященная Озирису. Феникс — сама душа солнечного бога.
Египет искони стоял па границе между жизнью и смертью. Египет создал примечательные образы, знаменовавшие победу смерти. На границе песков необозримых Египет воздвиг каменное тело исполина Сфинкса. Это — символ звериного прошлого. Это — торжество смерти.
Но и Египет же колыбель молнийных мифов о ясной птице, умирающей и воскресающей в третий день по писанию. Уже дана в символе этом религиозная трагедия страдающего воскресения, лучом будущего озарившая все культуры. Феникс — вечное воскресение — огнем светоносных перьев, точно зарей светящей, попаляя, плавить тяжелое прошлое. Рассеиваются сфинксы, искони залетевшие в священную страну вместе с желтыми тучами песочными.
Искони крылатые сфинксы чертили лазурь Египта, напоминая взвизгнувших в ветре ласточек, режущих воздух остро-пурпурным криком. И не раз-то на них, быть может, устремлял фараон рассеянно взор свой, выходя освежиться на ступени дворца, замышляя, быть может, казнь младенцам еврейским.
Феникс и Сфинкс править
Сфинкс и Феникс — образы борьбы единой. То, что живописует эти образы, есть некая цельность. Разность в понимании данной цельности изображает ее то как победу прошлого (сфинкс), то как победу будущего (феникс). Сфинкс и Феникс противопоставлены друг другу. Кто сумеет превратить тайну Сфинкса в ничто, поймет, что и нет в Сфинксе никакой тайны. Тот хоть раз в жизни да видел искряное перо Феникса, зарницей самоцветной взмахнувшее по горизонту наших чаяний.
Сфинкс — это, собственно говоря, непонятый Феникс. Это стремление к жизни без ценного отношения к жизни. Бытие истинного и ценного подменяется бытием вообще. Живое становится животным. Сфинкс и Феникс — единый символ по существу. Но в сознании созерцателя они двоятся на день и ночь, утро и вечер, будущее и прошлое, окрыленно легкое и неподвижно каменное. Сфинкс и Феникс тогда являются противопоставленными друг другу. Это — начала борющиеся.
Откровение слова орлиного противопоставляется откровению слова звериного. Но Зверь Апокалипсиса является последней разгадкой сфинксов. Но крылатый орел Иоаннова Откровения опрозрачивает миф о горящем и воскресающем Фениксе.
Горний орел — птица, а всякая птица — окрыленный гад, т. е. дракон. Можно и орла превратить в дракона: так говорят нам чары магии. Но и обратно: в самом драконе можно выделить черты птичьи.
Это значит — изгнать беса из черт звериных. Тайна Феникса бесов изгоняет, научая ходить по водам. Верующий в тайну фениксову «не судится, а неверующий уже осужден… Суд же состоит в том, что свет пришел в мир; но люди более возлюбили тьму» (Иоанн, гл. III, 18,19). Сфинкс и Феникс борются в наших душах. И на всем, что есть произведение духа человеческого, лежит печать Феникса и Сфинкса. Вот почему и из строя мыслей, и в произведениях искусства и науки, и в общественном творчестве воскресают вещие образы Египта: Феникс и Сфинкс.
Они противопоставлены в одном направлении. В другом они являются нераздельными. Тайна заключается в том, что Феникс не содержится в Сфинксе. А Сфинкс — половина цельного Феникса. Сгорая огнем, Феникс умирает. Феникс рассеивается пеплом. Есть смерть Феникса. Но Сфинкс — это победа звериного прошлого над будущим. Но Сфинкс и есть именно смерть. И Сфинкс и Феникс одинаково рассеиваются пылью и прахом: Феникс добровольно прилетал для этого, Сфинкс — противоборствуя. Оба борются с роком. Один — явной враждой, другой — любовью побеждает рок. И Феникс восстает живой и цельный. Вот почему борьба Сфинкса с Фениксом не есть борьба начал равноправных, а борьба частей с целым.
Это борьба жизни вообще с жизнью творческой. Но жизнь вообще вытекает из творчества. Жизнь — часть творчества.
Сфинкс — половина Феникса. В этой половинности и заключается неизбежная гибель его, как начала серединного и обособленного.
Общество и государство править
Общество — живой, цельный организм. Начала государственные выделяются, как часть начал общественных. Государство, отвлеченное от сил общественных, его образовавших, давит нас гнетом звериным. Есть только часть, возвысившаяся над целым — государство, ставшее самоцелью.
И поскольку начала государственной жизни, оформленные обществом, становятся впоследствии формами развития сил общественных, постольку начала эти становятся прошлым, насилующим настоящее и будущее. Есть подчинение целого частям в подчинении живого начала началу, отвлеченному от него.
Тут неминуемо возникает конфликт в понимании общественного развития. Является вопрос: есть ли жизнь общественная развитие и приближение целей конечных, или это развитие механическое, подчиненное законам сурового рока? В зависимости от решения этого вопроса общественная жизнь воскрешает пред нами то темный образ Сфинкса, то яростный полет обезумевшего Феникса.
Перед нами развертывается серия учений, подчиняющих жизнь общества государственным законам, а также и ряд попыток освободиться от государства. Эволюция государственных воззрений неизбежно ведет нас к циклу учений, объединенных наименованием социализма.
Изучение норм экономического строительства кладется в основу воззрений социалистических.
Социализм — последнее звено в развитии идеи государственной, единственное учение о государстве, последовательно развертывающее свои логические посылки, всецело основанные на данных экономической науки. Только с ним и приходится серьезно считаться, приводя в соприкосновение идею эволюционного развития общества с идеей государственной.
Вот почему, независимо от своего отношения к государственным воззрениям на общество, мы призываем всех под знамя социализма в борьбе государственных учений друг с другом. Социализм — действительное объединяющее учение. Только с объединением государственных учений возможно не только поставить ребром вопрос об отношении общества, но и практически решить оный.
Но, сочувствуя социализму, мы в то же время оставляем за собой право нанести ему смертельный удар в день, когда он восторжествует.
Социалистическое государство — Сфинкс. Пустота и небытие смотрит из его темных глаз.
Если механическое развитие общества весь окрыленный полет истории сводит к факторам материальным с роковой необходимостью, нельзя ставить цели культуре. А ведь только определенная цель может воздействовать на мою волю. Ведь всякий поступок определяется целесообразностью.
Если механика лежит в основе исторического развития народов, всякий поступок предопределяется. Все мои поступки тогда лишены разумного основания. Я — автомат: но тогда не стоит радоваться, не стоит горевать, не стоит бороться.
Буддизм и небытие глядят из мертвых впадин социального Сфинкса, если он воздвигается на границе с песками смерти, если он — цель, а не средство, остановка, а не переход.
Но можно рассматривать социалистическое государство и как переход к свободной общине, в которой мы утверждаемся как боги и цари. Урегулирование экономических отношений тогда не создание окаменелого Сфинкса на границах государственного творчества, а взлет Феникса жизни на молнийных перьях из развеянного праха государственной жизни.
Жизнь и творчество править
Современные гносеологи нормы познания отделяют от формы мышления. Они относят к идее долженствования познавательные нормы. Такое миропонимание устанавливает практический характер самого познавания. Но идея долженствования основополагает и предопределяет бытие. Она является не существующей, не данной категорией мышления. Бытие оказывается подчиненным суждению. Но и само суждение получает творческий характер.
«Да будет» — этот первоначальный акт творчества сопровождает суждение. Так было в первый день творения. Так есть. Так будет. Этим творящим актом рассуждающее «Я» выносится из области бытия. Оно основополагается вне образов жизни и смерти. Норма долженствования оформливает творчество. Норма долженствования — единственная познавательная норма. Познание оказывается вечно звездным водометом сотворенных ценностей. Оформленные ценности воссоздают пред творчеством рассуждающим «Я» картину мирового целого. Возникают миры, планетные системы. Возникает история народов. И из исторических картин прошлого рождается мое личное «Я».
Личное «Я» растворяется в бесценных формах животной жизни. Оно умирает. Но возвышается неизменно субъект познания в этом едином, безличном, рассуждающем начале. Это творческое начало выводит одинаково и образ божества и человека.
Художник — творец вселенной. Художественная форма — сотворенный мир. Искусство в мире бытия начинает новые ряды творений. Этим искусство отторгнуто от бытия. Но и творческое начало бытия заслонено в художественном образе личностью художника. Художник — бог своего мира. Вот почему искра Божества, запавшая из мира бытия в произведение художника, окрашивает художественное произведение демоническим блеском. Творческое начало бытия противопоставлено творческому началу искусства. Художник противопоставлен Богу. Он вечный богоборец.
Сфинкс жизни преодолевается, но другим еще более ужасным Сфинксом — Сфинксом познания добра и зла. Но еще только шаг — и Сфинкс познания добра и зла, могущий оказаться диаволом и отцом лжи, превращается в Феникса животворного творчества.
Самые нормы долженствования приводимы к образам ценностей. Ценными могут быть только переживаемые содержания сознания. Но прежде содержание сознания разлагалось наукой и психологией, как сумма, на механические слагаемые. Самые эти отвлеченные слагаемые объединялись, как особый род содержания сознания. Разнообразная группировка содержаний сознания и приводит нас к гносеологическим понятиям, как формам этих содержаний. Долженствование оказалось запредельной нормой, связующей предельные гносеологические формы.
Но оно должно висеть в пустоте. Тогда отвлеченное мышление, предопределяющее бытие вместе с бытием, разрешается в круглое ничто. Или самое долженствование необходимо предопределяется образом переживаемой ценности. Это последнее возвращающее от нормы к бытию звено прогрессирующего единства форм мысли оказывается, в сущности, единством начал отвлеченных и положительных. Это — единство слова и плоти. Это — воскрешающая ценность. Это — соединение, символ. Мы возвращаемся к бытию. Но не в том узком ограниченном смысле возвращается бытие, в каком оно являлось нам до отплытия нашего в страну мысли. Бытие берется отныне не со стороны прошлого (животного, рокового, физиологического), а со стороны будущего (цельного, живого, свободного, религиозного). Откровение Слова Звериного превращается в Откровение Слова Орлиного. Орлоподобный Феникс взвивается перед нами из распавшегося праха Апокалиптического Дракона.
Наша жизнь становится ценностью. Мы, как участники жизни ценной, обитаем вне пределов старой жизни и смерти. Мы уже не можем умереть. Смерть и бессмертие — только идея нашего разума.
«И вывел их вон… и, подняв руки свои, благословил их и, когда благословлял их, стал отделяться от них и возноситься на небо» (Лука, гл. 24, ст. 50, 51).
Фениксова тайна править
Феникс воскресающего бессмертия уже опалял нам сердца огнем надгробным, сметал прах окаменения, плавил сфинксов лик нашей жизни. И вот мы — фениксы — тихо отделились от земли. Мы окружены ныне созидающей способностью нашего разума, как голубым морем небесным.
В сотворенном заново мире бытия, мире ценном, мы снова и снова начинаем процесс творчества. Сотворенный мир ценностей снова и снова преодолевается. Он окаменевает у нас за плечами в формах видимого бытия с историей государств и народов. Снова и снова мы погибаем в этом каменном мире. Вот почему мир сей становится для нас не существующим в прошлом. И мы погибаем в нем, чтобы в день третий восстать, как фениксы, в новом образе.
Если Сфинкс прошлого рисует перед нами пустую бесконечность, Феникс вечно возносится над бесконечностью миров, никогда не видя бесконечности каждого из них.
Если Сфинкс — олицетворение темной бесконечности бытия и хаоса, Феникс — олицетворение иной, вечно возносящей орлиной бесконечности. То же единое, что направляет полет творчества, есть тайна искупления добровольной смерти в сотворенном мире для воскресения в новом мире, творимом.
Лети Феникс, солнце, на брызнувших крыльях, но не смей уставать! Есть у тебя ужас, Феникс: что с тобой будет, когда ты поймешь, что сколько бы раз ты ни воскрес, ты разлетишься прахом опять и опять? Ты бесконечное число раз прилетишь на свой костер испытать муки сожжения.
Но Феникс любовью преодолевает смерть. И едва он скажет «Ъа будет» смерти, ужаснется безглазая спутница дней и как Сфинкс развеется. И едва оденет красную багряницу огня, уже прохладный ветерок зашепчет ему: «Возвращается, опять возвращается». И бессмертие на крыльях мира сойдет к нему. И восстанет в третий день по писанию.
И скажет: «Возвратилось ко мне бессмертие мое. Оно, только оно, глядит на меня сквозь жизнь и смерть».
Мудрец править
Вы, мудрецы, ставшие фениксами! Вы идете по млечному пути. Млечный путь — пригоршня ценностей, разбросанных в мире. Млечный путь — мост, перерезавший небо. Под вашими ногами обрыв ужаса. Чтобы ступить дальше, вы создаете новую ценность. И, создав, преодолеваете. И творите новую ценность. И, создав, преодолеваете. Так продолжается без конца, без конца. Без конца и создаете, и преодолеваете.
Вы — кометы, безумно радостные, безумно рвущие искони ткани черного мрака. Само бытие за плечами каменеющей истории — искряной, легкий, перистый хвост кометный, прозрачная риза летящего мудреца. И от ризы бесконечной бесконечно зацветает мрак ночи долгой.
Мудрец обертывается на свою ризу, распластанную в небе крылатым воздушным парусом. Он узнает млечный путь. И туманности. И планетные системы. Все узнает он, созерцая складки ризы своей. Он узнает мировую жизнь планет. Он узнает возникновение народов. Он видит себя самого, брошенного в круговорот бытия. Он смеется себе самому. Он влюбленно смотрит на себя. Он взывает: «Приди ко мне». И далекий зов его, как заря, проникает в сон, где он сам себе снится. И ему, другому, закованному в сон, снится заря и чей-то милый знакомый голос, зовущий ласковым успокоением: «Приди ко мне, приди, труждающийся. Я успокою. Приди, приди»…
Так мудрец созерцает начертания развеянных риз своих. Так мудрец забывает себя, погружаясь в свой собственный сон. И грезится ему бесконечность бытия. Но стоит повернуть завуаленный лик свой, как пред взором его разверзается картина созвездий, среди которых он брошен в стремительном переменчивом полете.
Мудрец — крикливая красная ласточка, режущая пустоту ночей полетом и песнью весенней.
Легкое облако риз, когда обернется мудрец на свое прошлое, слагается для него в застывший образ Сфинкса. Облачное начертание, пушисто взвеянное в небе, окаменевает.
Но Сфинкс — только начертание на слепящем пере фениксовом. Заревые перья Феникса испещрены, как павлиньи перья, очами мрачными сфинксов. Так заря ясная да радостная, испещренная тучками темными, напоминает леопардовую шкуру, протянутую у горизонта.
Леопардовая шкура править
Леопардовая шкура зари ранит сердце неслыханной близостью. Там — вдали, вдали — искони звучит людям тайна последняя, — соединяющая тайна жизни и смерти.
И леопардовая заря встает и в устремлении духа к вечным тайнам религиозным, и в исполненной страсти музыке цыганских романсов. Голос древний поет нам о том же, все о том же. И если пошлость опошлила песни цыган огневые, виноваты ли мы, что любим их, не пошлостью, а зарей воскресающего бессмертия? Древний голос будто египетского бессмертия, разрывая серые тучи пошлости зарей леопардовой, сквозит в разрывах между словами. И здесь твой голос, Египет,
В напевах старческих твой юный дух живет.
Так в хоре молодом: Ах, слышишь, разумеешь! —
Цыганка старая одна еще поет.
Фет
И, слушая голос Египта сквозь ряд столетий, донесшихся к нам в песнях цыганских, мы говорим себе: «Да, да. Слышим и разумеем». Все мы безумно любим песни цыганские, как любил их тайновидец Пушкин.
Бархатная шкура зари разбросает по небу и золото, и багрец. И золотые зори самообожествления, и красные зори Голгофы одинаково содержатся в леопардовой заревой шкуре. И не сам ли Феникс воскресения пролетает в душе нашей, когда на осиянном горизонте протянется леопардовая шкура. Не глядя ли на нее, подслушал великий музыкант лейтмотив Парсифаля, а Ницше-то уж несомненно тогда именно и вздыхал о золотой капле счастья — золотого вина.
Подслушать голос все тот же, нас с зарей так бархатно призывающий, не значит ли стать фениксом? Мы все немного фениксы на заре. И если хоть раз в жизни мы становимся фениксами, значит, тайна Феникса с нами. Она нас любит, как невеста жениха. Бархатно подкрадывается она, она целует нас — милая, милая, милая сердцу фениксова тайна — заря.
И деревья шумят на заре: «Возвращается… Объявись… Ты опять Феникс… Ты восстал из пепла… Брызнувшим крылом разбей воздушное зеркало небес»…
— Кто ты? Кто?
— Это — я, я… Побудь со мной, побудь со мной. Без меня ты влачился в пустыне. Над тобой реяли Сфинксы, точно черные ласточки. Ах, ты в сердце своем замышлял казнь себе и детям. Я позвала тебя, Феникс. Я позвала тебя. И ты вернулся к любви своей… Пятьсот лет миновали… Я опять с тобой: багряницу огня я надену на тебя. Огонь изорвет твое тело, а прах я развею. Но ты вернешься ко мне в третий день".
Так шепчут деревья. Никого кругом. Потухает заря, и вдруг возвращается прошлое.
Вспоминаешь, что далекий зов себя самого проникает в сон, где сам себе снишься в беспечном бытие, в восклубившемся облаке риз, развеянном за плечами. Ты повертываешь лик свой от риз своих, и разверзается пасть мира, среди которой брошен в стремительном переменчивом полете.
И летишь крикливой красной ласточкой, режущей пустоту ночей полетом и песнью весенней.
Воскреснет! править
Мы ждали Феникса. С жертвенников вставал язык пламени. Вытягивался и сжимался, лизал воздух ясный. Женщины плакали, погребая того, кому надлежало опоясаться пламенем. Женщины плакали, держа в руках урны, чтобы принять в них его сожженный прах.
И пришел Феникс. И взошел на костер, топча босыми ногами языки жаркие пламени. Его белые ризы взвихрились прахом, а железная десница схватилась за сердце. Но серые очи видели дали, и мужественно боролся с мучением своим.
Белые ризы Феникса Ницше взвихрились, но он принял из рук вечности багряницу огня. И она сожгла его тело. И женщины, как жены мироносицы, собирали в урну его развеянный прах.
Вот на заре третьего дня распахнется гробница. Вот он к нам выйдет воскресшим. Увидит рыдающую — скажет ей: «Ну, чего ты плачешь, по мне плачешь? Посмотри, ведь гробница пуста. Я с тобою отныне и до века, хотя ты еще в мире, а я уж не в мире. Я оставался верным земле. Отдавал тело свое на сожжение. Я распадался пеплом. И вот восстал, восстал верный земле и небу».
Охмеленный вином зари, он возложит на нас свои золотые, — от света, — пречистые утренние руки. Вот мы радостно разойдемся, принося весть о том, что желанная тайна открылась, и что воскрес из мертвых Феникс Ницше.
1906
Произведения Андрея Белого печатаются по тексту прижизненных авторских публикаций: Белый А. Арабески: Книга статей. М.: Мусагет, 1911; Белый А. Луг зеленый: Книга статей. М.: Альциона, 1910. В комментариях указываются также первые публикации статей, составивших данные сборники.
Тексты воспроизводятся в соответствии с ныне принятыми нормами правописания, но с учетом некоторых своеобразных особенностей орфографии и пунктуации автора.
Впервые: Весы. 1906. № 7. С. 17-29.
С. 115. Тифон — в древнегреческой мифологии могущественный великан, порожденный Геей; олицетворение огненных сил земли и ее испарений, с их разрушительными действиями (имя Тифон одного корня с глаголом тиф), что означает «дымить, чадить»).
Каждые 500 лет прилетает Феникс из Аравии в Илиополь… — Феникс — в мифологиях разных культур птица, обладающая способностью сжигать себя и затем возрождаться. Белый отталкивается от Геродота (История II 73), у которого находим первое письменное упоминание мифа о Фениксе. Он сообщает, что эта птица из Аравии, живет 500 лет вместе со своим родителем, а когда тот умирает, прилетает в храм бога Солнца в египетском городе Гелиополе (Гелиополь, Гелиополис, Илиополь) и там хоронит тело родителя. О самосожжении Феникса и последующем возрождении Геродот не упоминает. Легенда приводится и другими античными авторами, большинство которых уже повествуют о самосожжении и возрождении Феникса.
…душа солнечного бога. — В Египте феникс как символ солнечного начала, воскресения и бессмертия ассоциировался с богом Ра. Феникс считался ба (душой, духовной силой) бога Ра, а также формой проявления Озириса: «Как феникс пройду я через области потустороннего мира» («Книга Мертвых»).
С. 116. …фараон рассеянно взор свой, выходя освежиться на ступени дворца, замышляя, быть может, казнь младенцам еврейским — см.: Исх. 1: 15-22.
…крылатый орел Иоаннова Откровения… — Орел — символ Иоанна Богослова.
С. 121. «Приди ко мне, приди, труждающийся. Я успокою. Приди, приди». — Мф. 11:28.
С. 122. В напевах старческих твой юный дух живет… — заключительные строки стихотворения А. А. Фета «Полуразрушенный полужилец могилы…» (1888).