Михаил Первухин
правитьФармазоны
правитьНовые квартиранты перебираются в стоящий на задворках флигелек Лемподистовых около полудня. Пожитков у них не так много: две жиденькие железные кровати, полдюжины разнокалиберных стульев, пара столов, этажерка, два чемодана. Зато так много книг, что ломовой извозчик ругается, таская их. И кипы газет и журналов.
Новых жильцов — двое, и это — зеленая молодежь. Он — высокий, белокурый, с веселыми голубыми глазами и молодою кудрявою бородкой. На подбородке и на верхней губе, впрочем, не столько волос, сколько золотистый мягкий пух. И во всю щеку румянец. Она — на голову ниже его, тоненькая, стройненькая, как былиночка. Лицо смуглое, миловидное, губки алые, носик чуть вздернут. Черные брови дугою, с капризным изломом, и глаза черные, искристые, а голос звонкий. И когда втаскиваются вещи в дом, — она хватается за все, и суетится, и распоряжается, и путает, и весело хохочет.
Евтихий Лемподистов, — домовладелец, — человек возраста степенного, длинноволосый, длиннобородый и красноносый, ходящий в розовой ситцевой рубахе на выпуск, в вытертом бархатном жилете и в долгополом черном сюртуке, насчитывающем добрых двадцать лет существования, задумчиво и озабоченно смотрит на поднятую новыми жильцами суету, и, слыша звонкий смех молодой женщины, мотает головою, чешет коричневый затылок, вернее сказать, скребет его железными ногтями, и укоризненно произносит в полголоса:
— А чего гогочет? Уд-дивительно!
Поджимает и без того тонкие губы, шумно вздыхает и опять бормочет:
— Сказано — последние времена! Н-ну, и народ теперь пошел, прости Господи!
Опять наблюдает за суетящимися квартирантами, опять мотает головою, чешет, на этот раз, не затылок, а подбородок, и ворчит:
— Тоже, муж называется, прости Господи! Эх, ты, сопля! Взял бы, да намотал бы ейный волос на кулак, да другим кулаком как почал бы сажать по зубам, по зубам! Не гогочи, сатаница!
Квартирантка, снимая с воза какой-то горшок с цветком, роняет его. Горшок разбивается. Женщина вскрикивает:
— Сашура! Сашура! Ах, какое несчастье!
— Что случилось? Что случилось? — встревоженным голосом осведомляется муж из комнаты.
— Рододендрон наш! Ах, какая жалость, Сашура! Скатился с воза, и!.. вдребезги!
Евтихий Лемподистов даже на цыпочки приподнимается, вытягивает тонкую шею, раскрывает рот, впивается взором в дверь. Ждет. Минут пять ждет. Потом разочарованно вздыхает. Совсем сокрушенно мотает головою. Уныло бормочет:
— Тэк-с! Она, значит, который горшок с цветком… андрон который… А он, который ейный муж, — значит, так таки, и ничего? С-сопля! Какой же ты после этого мужской пол?! Да выскочил бы, да саданул бы по морде, да обложил бы крепким словом!.. Ты, мол, паскуда, горшки бьешь? Получи за это! По морде! По морде!
Новый квартирант действительно, выскакивает из комнат, летит на молодую женщину, как ястреб на голубку.
— Так ее! — радостно восклицает домовладелец, дергаясь всем своим тощим телом. — По сусалам! По сусалам! Не бей горшков!
— Злодейка! — трагическим тоном восклицает квартирант, налетая на жену с поднятыми кулаками. — Ты погубила то священное дерево, ПОД сенью которого три поколения ангорских кошек моей тетушки видели горести и радости своей кратковременной жизни! Ты заслуживаешь примерного наказания! Нет, не проси пощады! Нет тебе пощады, преступница!
Молодая женщина вскрикивает и, ловко увернувшись из-под рук мужа, прячется за воз. Муж гонится за нею, крича на ходу — «О-о-о!».
У Евтихия Лемподистова дух занимается, и, уже не выдержав, он орет, как сумасшедший:
— Поленом! Поленом! По ногам! Так ты от мужа законного бегать?! Так ты горшки колотить? Ах, ты…
И вдруг обрывается. Весь вытягивается в ниточку. Стоит, глядит, и не верит своим глазам: квартирант изловил свою жену, и… и схватил ее, как ребенка, на руки, и несет ее по двору, а она заливается веселым смехом и капризно болтает ногами.
Евтихий Лемподистов съёживается. Глаза у него становятся стеклянными, нижняя губа беспомощно отвисает, нос сизеет. Вздыхая и мотая головою, он безнадежно машет рукою и уходит в свои покои. И там бродит по крошечным полутемным комнаткам, напоминающим конуры, заставленные всякою рухлядью, Нет-нет, да и подходит к окну, прижимается лбом и носом к мутному стеклу, глядит на двор, что-то ворчит. Когда последние вещи новых квартирантов снесены в их комнаты, и извозчик, получив расчет, уезжает, Евтихий Лемподистов схватывает свой порыжевший картуз и выскакивает вслед за извозчиком на улицу, кричит ему:
— Земляк! Милый человек! Постой!
У остановившегося извозчика он деловито осведомляется:
— Поди, обсчитала тебя… шантрапа эта самая?
— Нет! — заявляет извозчик.
— Ну, так на чай ничего не дали! Сказано, — учащая молодежь! В одном кармане блоха на аркане, в другом таракан на цепочке!
— Нет, и на чай дали!
— Неужто дали? — изумляется Лемподистов. — Поди, на целый пятак расщедрились?!
— Зачем на пятачок?! — обижается извозчик. — Все, как следовает: рупь-целковый!
— Рупь-целковый? — от изумления даже задыхается Лемподистов. И потом решительным тоном говорит: — Известно, — фальшивый!
Извозчик смущается, лезет в бездонный карман своих штанов, выуживает оттуда опороченный Лемподистовым рубль, долго рассматривает.
— Кажись, настоящий!
— Зубом его, зубом! — советует Лемподистов. — Пополам только не перекуси!
Извозчик пробует укусить рубль, чуть не ломает себе зуб.
— Не! Кажись, настоящий!
— Держи карман шире! — не унимается Лемподистов. — Такой это народ, чтобы на чаи по рублю швырять! А ты, милый человек, брязни-ка им по мостовой! Вот как расскочится!
Извозчик взмахивает жилистою рукою. Серебряная монета, сверкнув, ударяется о камень, звенит, подпрыгивает, катится.
Лемподистов разводит руками и говорит:
— Чтой-то времена какие стали?! Ну, прямо, — ум кружится! Не поймешь, чтой-то!
И, оставив извозчика продолжать путь, возвращается в свои владения. Ходит, поджимая фиолетовые губы, по двору, злобно смотрит на черепки разбитого при падении с воза цветочного горшка, на окна новых квартирантов. Вечером он порывается под каким-нибудь предлогом проникнуть в квартиру новых жильцов, но не решается. Бродит по двору, и когда темнеет, — подглядывает в узкую щель ставен, стоя у окна на цыпочках. Видеть ничего не видит, но слышит молодые голоса, стук молотка, заколачивающего гвозди, и звон струн мандолины, и топот ног.
Утром Евтихий Лемподистов не выдерживает. Убедившись, что квартиранты встали и сейчас сидят у открытого окна, пьют чай, — отправляется к ним с визитом. Для пущей важности обматывает морщинистое горло гарусным шарфом, и по животу распускает позеленевшую томпаковую цепочку, но за неимением карманных часов кладет в жилетный карман ржавый ключ.
Войдя в комнаты жильцов, долго ищет икон в углах, пытливо осматривает висящие на стенах портреты-гравюры, подозрительно смотрит на заставленную книгами этажерку.
— А на счет… извините, как? — ехидно осведомляется он, поздоровавшись. — Хотел, значит, как полагается, лоб обмахнуть, как полагается…
На алых устах квартиранта появляется лукавая улыбка. Невинным тоном он спрашивает хозяина:
— Вот как?
— Тэк-с! — растерянно бормочет Лемподистов, сбитый с позиции. — Только вы, господин хороший, это совсем напрасно! Известно, которые прочие, можно сказать, по нонешним временам и совсем без Бога обходятся… А мы как полагается… А у вас, вижу, на стенках портретов страсть сколько, а иконы, значит, не того… Не нужно, мол! Мы, мол, и без Бога обойдемся!
Квартирант, по-прежнему лукаво улыбаясь, показывает глазами на висящий у изголовья одной кровати на стене и оставшийся незамеченным Лемподистовым образок в темной раме.
— Тэк-с! А я думал… А это, значит, родственничков портреты будут? Али знакомых? — переводит он разговор на другую тему, мотая головою в сторону висящих на стене великолепных гравюр и фотографий.
Переглянувшись с женою, хозяин сухо отвечает:
— Да, родственники и знакомые!
— Хвизиономии быдто знакомые! — щурясь, заявляет Лемподистов. — Кабысь встречамшись! Энтот, бородатый, должно, из генералов будет!
— В роде того! — улыбаясь, отвечает квартирант. — В своей области — генерал!
— Жив, ай помер?
— Помер!
— Царствие ему небесное, ежели так! А энто что?
Лемподистов тычет в ту сторону, где на отдельном столике, заваленном бумагами, стоит блестящий полированною медью аппарат.
— Микроскоп!
— Тэк-с! Видимо, для ученого назначения! Поди, одной меди на три целковых, не считая другого прочего! Пода, десяточку заплатили? Режут им, что ли?
— По случаю — двести заплатил!
— Две… двести? Рублей двести? — недоверчиво ахает Лемподистов. — За такую махонькую штучку, и двести рублей? Да еще, говорите, по случаю? Н-ну, того! Чудеса! Я за двести рубликов шарабанчик новый купил в прошлом годе! Все, как следовает! На четырех колесах, спицы охрою желтою намазаны! Опять же, который продавал, — дугу в придачу, значит! А тут, меди два фунта будет ли, и двести рублей! Сказано, — у господ денег много, девать некуда! Так, зря, на финтифлюшки выбрасывают! А потом, известно, прогар идет! В трубу, то есть! Шубу вывертывать приходится!
С микроскопа переводит взор на висящий на стене музыкальный инструмент.
— Чтой-то, кажись, быдто балалайка?
— Мандолина! — давясь от смеху, отвечает молодая женщина.
— То-то, инструмент, говорю! Займоваетесь?
— Нинка играет!
— Хм! Баловство, известно! Я по молодости тоже, бывало, с ума сходил! Но, между прочим, меня тятенька покойничек живо в надлежащий разум привели! Я, значит, тайком, на сеновале. Трынь, да брынь. А они, тятенька, тихохонько подобрались, да, значит, струмент этот самый, который балалайка, значит! Да по башке, да по башке! Я, значит, с перепугу белугою! А они до тех пор не отстали, покуда можно сказать из инструмента одна мочалка получилась! Ловко?
— Ловко! — соглашается квартиранты — Я, признаться, и сам не раз подумывал: взять бы эту самую мандолину, да Нинку по голове!
— Конечно, — радуется хозяин, — дело семейное, постороннему человеку мешаться не полагается… А что за баловство ихнего брата учить следовает… Но только, видимость такая, — ежели этот самый инструмент да отнести на толкучку, так за него прощалыга какой-нибудь рупь, а то и два дает!
— Слышишь, Нинка? Вот, как только ты меня выведешь из терпения, не уважая мои супружеские права, так я тебе, по совету уважаемого домохозяина, твою мандолину о твою же голову измочалю! А не то снесу на толкучий рынок, разыщу там какого-нибудь прощалыгу, и пиши пропало твоей мандолине!
— Только, чтобы без шкандала! — внушительно говорит Лемподистов. — Я человек такой! Шкандалов страсть не люблю!.. Нужно, — так ты того… чинно, мирно, благородно! Как по закону: смазал раз, другой, по морде! А чтобы ребер не повреждать! Опять же, ну, поставил фонарь на хвизиномии! И отойди от зла, сотворимши благо!
Молодые люди заливаются смехом, доводящим до слез. Лемподистов укоризненно смотрит на них. Потом обращает внимание на лежащую на подоконнике развернутую книгу с рисунками.
— Кабысь блин нарисован! — говорит он удивленно. — Только что в пупырушечках весь!
— Ой, Господи! — вскрикивает, давясь смехом, квартирантка. — Ха-ха-ха! Да это фотография с лунного диска! Фотография луны!
— С лу-уны? — недоверчиво изумляется Лемподистов. И потом решительно и гневно выговаривает: — Фоторгафия? А он, фоторгафищик, на луну на какой лестнице лазил? Тоже, скажете такое?! Опять же, — ежели, скажем, фоторгафия, — а где Каин с Авелем?
— Какие такие Каин с Авелем? — в свою очередь изумляется квартирантка.
— Такие самые, как полагается! — с апломбом отвечает хозяин. — Хоша мы люди и без образования, а глаза у нас есть! Отлично видим, слава тебе, Господи! Который, значит, неверный сын Каин своего брата, в пьяном виде, по башке дубинкою саданул! Уголовное, значит, дело вышло! Дух вышиб! А Господь возьми, да и помести их обоих на луну! Все видят! Оно, конечно, по нонешним временам, может, и не так! А только…
Лемподистов зажмуривается, потом приятно улыбается.
— А только о запрошлом годе, был тут квартиран один. Так его мальчонка. Лядащий, одно слово! Но, между прочим, уже гимназист. И вздумал он мне голову морочить этой самою луною. — «Вы, — говорит, — Евтихий Карпович, — как полагаете: далеко от земли до луны?» — «Верстов, — говорю, — шашнадцать, а то и все двадцать будет». А он как расхохочется! — «Она, — говорит, — столько-то тысяч верстов от земли отстоит! И на ней, — говорит, — горы имеются, и моря, и все такое!» Такое меня тут зло взяло! — «Ах, ты, думаю, пащенок! Да ты что это в сам-деле? Да ты на эту самую луну по веревочке, что ли, лазил? Да ты дорогу-то шагами, что ли, вымерял?» А он мне книжку свою тащит. «Физия!» — говорит. — «А хочешь, — говорю, — я тебя с твоею физиею в участок? Пускай, — мол, — там околодочный по закону разберет, как ты смеешь такие дерзкие слова?!»… — «Смотрите, — говорю отцу его. А его отец в губернском правлении, тоже, казенный хлеб ест! А сыну вот чему учит! — Смотрите, — говорю, — за такие дела и должности недолго решиться!»
И опять молодые квартиранты давятся от смеху. Лемподистов обижается. Сердито топорщит косматые рыжие брови, теребит бороду, поджимает губы, потом говорит:
— А смеяться, конечно, нечего! Конечно, как теперь последние, можно сказать, времена… Но, как вы кто? Вы квартираны, а я кто? А я трех домов владелец! Положим, что один от тятеньки по наследству, а которые остальные — собственными можно сказать, горбом! То-то! Конечно, — за всякие финтифлюшки, которые медные, по двести целковых, слава Богу, не платил! Опять же, на книжки, чтобы тратиться, — а ни-ни! Который у меня племянник, — брата Егора сынишка, — ну, тот, известно, припадает за книжками! Что ни год, — покупай ему, вишь, новые! Ну, взорвало меня, конечно! Слышу, — на семь семьдесят пять новых книжек накупить нужно! Что, думаю, за мошенничество такое? — «Намни, — говорю Егору, — вихры ему, подлецу! Так он, — говорю, — и по старым отлично выучится! Все равно, как Бог захочет, так человеком выйдет, а не захочет — болван болваном Петька твой останется, хоть сто книжек изгрызет! А ты, — говорю, — заместо новых книжек, да купил бы, — говорю, — кнут ременный, да стегал бы, — говорю, — Петьку по субботам, так был бы твой Петька, — говорю, — как шелковый! А то, — говорю, — беспременно он тебе в выручку лапы запущать скоро приучится! Они, ученые которые, на этот счет ловкачи!»
— Разве ученые — такие ловкачи? — изумляется квартирант.
— А то нет? — возмущается хозяин. — Годов, этак, с пяток было. Грех меня попутал: приказчика одного взял. Такой шустрый, страсть. Он это как почнет гудеть, — ну, ни дать, ни взять — муха гудит! Опять же, по-собачьи лает, — чистый пес! А то еще — вверх ногами, вниз головой! Да и пошел колесом по двору! Аж в глазах мелькает! — «Откуда, — говорю, — ты нахватался только, Сенька?» — Я, — говорит, — ученый! Мне, — говорит, — думаете, — мало руки и ноги выкручивали ради гибкости? Да я, — говорит, — и не то могу! Ну, ладно! А потом того… У соседа по рынку дочка была. Известно, — девичья душа — хлипкая! Ха-ха, да хи-хи-хи! Да губки сердечком! Но, между прочим, пять тысяч отец приданого давал чистоганом, не считая белья да сундуков, да перин там, да всякого добра! А он, — Сенька то, ученый мой, и подсыпался!..
Вижу, — руками ей беспроволочный телеграф, а глазами итого хуже! Ну, мне, — думаю, — какое такое дело? Разве она моя дочь? Да будь она моя, так я бы ей паскуде все печенки отшиб, а ему, Сеньке, становую жилу повредил за развратное поведение! А то — соседская! Опять же, он, который сосед, нос задирает! Неуступчив больно! Ну, а Сенька не будь промах, говорю! Да нашел какого-то пьянчужку попа! Да, значит, сговоримшись с принцессою, да ночным временем! Она, значит, через окошко! А он под окошком на дыбках стоял. Да подхватил, да в шарабанчик, да в подгородном селе и обвенчались! Родителю, можно сказать, на утешение! Х-ха! Ну, известно, выволочку он им обоим агромадную задал! Дочку, значит, известно, за волосное правление, да в земский Суд! А зятька богоданного ногами под ребры! Смеху сколько было!
Евтихий Лемподистов поднимается. Икает, крестит рот, сурово сдвигает брови. Прощается, уходит. Бродит по двору и бормочет:
— А вы, голуби, не того! Не очень-то хвост распускайте! Хоша паспорт как следоваит, да по нонешним временам у всякого жулика паспорт лучше настоящего, а цена ему — три целковых! Опять же, — это что за порядок? Ломовому извозчику — ну, дай ему двоегривенный! Да и то, ежели можно, с дырочкою! Он, ломовик, все равно пропьет! А вы ему — рупь-целковый! Думаете, — он вам спасибо скажет? Все одно, пропьет! Еще, может, из-за вашего рубля колобродить начнет! Хозяйского коня пропьет! В тюрьму сядет! Так-то! А вы хи-хи, да ха-ха!
Мотает головою, чешет затылок, теребить бороду. Соображает:
— Ай доложиться околодочному? Так, мол, и так… Которые новые квартиранты перебрамшись… Две комнаты с кухнею во флигаре. Семнадцать целковых в месяц. И все такое… Паспорт, — мол, — дали… А только как по всей видимости — фармазоны… За медяшку там какую-то, — и двух фунтов не будет весу, — целых двести целкашей! А богов во всем доме — только и есть, что один образок!.. Так, мол, и так! А ежели, мол, они фармазоны, — так я тому не причина, и вы, мол, господин околодочный, — с меня не спрашивайте!
Вздыхает. И опять бормочет:
— Подождать, что ли? Может, и в самом деле, не делая шкандалу, чинно, мирно, благородно — всбутетенит он ей ребры-то! А то, на поди: гогочет, как сатаница! Ученая! Нет, доведись на меня, так я бы тебе, ученая, все косы повыдергивал!
Уходит в свои апартаменты. Но и там не находит покою: садится у окна, и все посматривает сквозь мутные, всеми цветами радуги отливающие, стекла в сторону флигеля и прислушивается и чего-то ждет…
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.