Фарисеи (Голсуорси; Пименова)/РМ 1916 (ДО)

Фарисеи
авторъ Джон Голсуорси, пер. Эмилия Кирилловна Пименова

Оригинал: англ. The Island pharisees, опубл.: 1904. — Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Русская Мысль», №№ 1-5, 1916.

ФАРИСЕИ.

Романъ Джона Голсуорси. «The Island pharisees» by John Galsworthy. Съ англійскаго.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
Городъ.

I.
Общество въ вагонѣ.

Шельтонъ остановился у прилавка съ книгами на Дуврской станціи въ ожиданіи отхода поѣзда. Онъ собирался ѣхать въ Лондонъ и уже занялъ мѣсто въ углу купэ третьяго класса, положивъ туда свой дорожный мѣшокъ.

Послѣ длиннаго путешествія, которое онъ уже совершилъ, онъ теперь съ удовольствіемъ прислушивался къ вкрадчивому голосу приказчика, предлагавшаго ему купить послѣднюю книжную новинку. Пріятно звучали въ его ушахъ и голоса перекликающихся носильщиковъ, разговоры пассажировъ, отвѣты сторожей, и вся эта обычная суетня, происходившая на станціи, вызывала у него какое-то радостное чувство, сознаніе, что онъ, наконецъ, возвращается домой. Стоя у прилавка, онъ колебался, купить ли ему романъ, который онъ уже читалъ, но который, навѣрное, прочтетъ еще разъ съ удовольствіемъ, или же «Французскую революцію» Карлейля, которую онъ еще не читалъ и сомнѣвался, понравится ли ему эта книга. Но онъ все же думалъ, что долженъ купить ее, и поэтому вертѣлъ ее въ рукахъ въ нерѣшительности. Пока онъ стоялъ у прилавка, его купэ стало наполняться пассажирами. Замѣтивъ это, онъ, наконецъ, рѣшился и, купивъ обѣ книги, поспѣшилъ занять свое мѣсто.

«Нигдѣ такъ не узнаются люди, какъ во время путешествія», размышлялъ онъ, засовывая свой мѣшокъ въ сѣтку надъ головами.

Купэ было уже почти заполнено, когда въ самую послѣднюю минуту явился новый пассажиръ — молоденькая дѣвушка, съ очень блѣднымъ лицомъ.

«Глупо было съ моей стороны ѣхать въ третьемъ классѣ», подумалъ Шельтонъ, разсматривая своихъ сосѣдей изъ-за листа газеты, которую онъ держалъ передъ глазами.

Ихъ было семеро. Въ самомъ дальнемъ углу сидѣлъ сѣдоватый крестьянинъ, держа во рту погасшую трубку. На его лицѣ словно застыло выраженіе какой-то тупой покорности, часто встрѣчающееся у людей, вся жизнь которыхъ проходитъ въ тяжелой борьбѣ за существованіе. Рядомъ съ нимъ какой-то тяжеловѣсный, плотный человѣкъ разговаривалъ со своимъ сосѣдомъ, худымъ, длиннымъ старикомъ, о положеніи своихъ садовъ. Шельтонъ съ интересомъ наблюдалъ выраженіе ихъ лицъ во время этого разговора, оно было добродушнымъ и въ то же время лукавымъ и недовѣрчивымъ, и та же недовѣрчивость сквозила и въ ихъ дружескихъ, веселыхъ рѣчахъ. Затѣмъ Шельтонъ перевелъ глаза на полную даму, съ величественнымъ римскимъ профилемъ, одѣтую въ черное съ бѣлымъ и читающую «Strand Magazine», который она держала въ одной рукѣ, въ то время какъ другая рука, безъ перчатки и украшенная толстымъ золотымъ браслетомъ съ часами, свободно лежала на колѣняхъ. Сидящая возлѣ нея, болѣе молодая, краснощекая женщина съ самодовольнымъ видомъ разглядывала блѣдную, молоденькую дѣвушку, только что вошедшую въ купэ.

«Что-то есть въ этой дѣвушкѣ, что имъ не нравится», подумалъ Шельтонъ, въ свою очередь разсматривая новопришедшую.

Темные глаза дѣвушки смотрѣли испуганно, и платье ея было иностраннаго покроя. И вдругъ Шельтонъ встрѣтился взглядомъ съ молодымъ человѣкомъ, сидящимъ противъ него. Молодой человѣкъ тотчасъ же отвелъ свой взоръ, но Шельтонъ замѣтилъ, что въ его смѣлыхъ голубыхъ глазахъ мелькала какая-то насмѣшка. Ему показалось, что этотъ молодой человѣкъ съ одного взгляда произвелъ ему оцѣнку, посмѣялся въ душѣ надъ нимъ, но въ то же время какъ будто желалъ завязать съ нимъ знакомство. Его лицо сангвиника, съ небритой рыжеватой бородой, длиннымъ, тонкимъ носомъ и ироническимъ выраженіемъ полныхъ, красивыхъ губъ, заинтересовало Шельтона.

«Лицо циника, — подумалъ Шельтонъ, — слишкомъ чувственное и слишкомъ циничное».

Молодой человѣкъ сидѣлъ, запрятавъ ноги въ пыльныхъ сапогахъ подъ скамейку. Желтоватые пальцы его рукъ были согнуты, и на всей его молодой фигурѣ, въ потрепанной одеждѣ лежалъ отпечатокъ какой-то отчужденности. Никакого багажа у него не было.

Испуганная молоденькая дѣвушка, съ блѣднымъ лицомъ, была его сосѣдкой. Должно быть, полное отсутствіе свѣтскаго отпечатка на этомъ молодомъ человѣкѣ и побудило ее обратиться къ нему.

— Monsieur, — спросила она, — говорите вы по-французски?

— Въ совершенствѣ, — отвѣчалъ онъ.

— Тогда скажите мнѣ, гдѣ достаютъ билеты?

Молодой человѣкъ покачалъ головой.

— Не знаю. Я иностранецъ, — сказалъ онъ.

Молодая дѣвушка тяжело вздохнула.

— Въ чемъ дѣло, mademoiselle? — спросилъ онъ.

Дѣвушка не отвѣчала и только крѣпче сжала руки на старомъ мѣшкѣ, который лежалъ у нея на колѣняхъ.

Въ купэ воцарилось молчаніе, напоминающее то безмолвное ожиданіе, которое внезапно охватываетъ животныхъ, чувствующихъ приближеніе опасности. Взоры всѣхъ сидящихъ въ купэ обратились въ сторону обоихъ иностранцевъ, дѣвушки и молодого человѣка. Два собесѣдника, разговаривающіе о садахъ, переглянулись, и взаимное недовѣріе на мгновеніе исчезло въ выраженіи ихъ лицъ. Дама съ римскимъ носомъ тотчасъ же убрала руку, лежащую у нея на колѣняхъ, и это движеніе совпало съ тѣмъ ощущеніемъ, которое испытывалъ и Шельтонъ. Казалось, будто рука эта испугалась, что у нея спросятъ что-нибудь, но и въ своемъ сердцѣ Шельтонъ ощущалъ такую же тревогу.

— Monsieur, — сказала дѣвушка съ дрожью въ голосѣ. — Я очень несчастна., Не можете ли вы сказать, что мнѣ сдѣлать? У меня не было денегъ, чтобы взять билетъ!

Въ лицѣ молодого чужестранца что-то дрогнуло.

— Да? — сказалъ онъ. — Это, впрочемъ, можетъ случиться съ каждымъ.

— Что же они сдѣлаютъ со мной? — проговорила она со вздохомъ.

— Не теряйте мужества, mademoiselle, — отвѣчалъ молодой человѣкъ, обводя глазами всѣхъ сидящихъ и останавливаясь на Шельтонѣ. — Хотя я еще не знаю, что можно сдѣлать…

— О, monsieur! — прошептала дѣвушка.

И хотя было ясно, что никто, кромѣ Шельтона, не понималъ ихъ французскаго разговора, тѣмъ не менѣе что-то холодно-враждебное чувствовалось во всѣхъ сидящихъ въ купэ.

— Я желалъ бы помочь вамъ, — сказалъ молодой человѣкъ, — но къ несчастью…

Онъ пожалъ плечами, и снова его глаза встрѣтились съ глазами Шельтона. Послѣдній какъ-то невольно опустилъ руку въ карманъ.

— Могу я быть чѣмъ-нибудь полезенъ? — спросилъ онъ по-англійски.

— Безъ сомнѣнія, сэръ. Вы можете оказать величайшую услугу этой молодой лэди, ссудивъ ее деньгами на билетъ.

Шельтонъ тотчасъ же вынулъ золотую монету. Молодой человѣкъ взялъ ее и, передавая молодой дѣвушкѣ, сказалъ:

— Тысячу благодарностей. Voilà une belle action!…

Но Шельтонъ чувствовалъ себя недовольнымъ и пристыженнымъ. Онъ всегда осуждалъ такую случайную благотворительность и сомнѣвался въ ея пользѣ. Молодой чужестранецъ разговаривалъ теперь съ молодой дѣвушкой на какомъ-то неизвѣстномъ языкѣ, и Шельтонъ украдкой разсматривалъ его. Онъ былъ, очевидно, бродягой, но лицо его выражало тонкій умъ, иронію и благородство, не такъ часто встрѣчающіеся въ лицахъ обыкновенныхъ людей. Отъ него Шельтонъ перевелъ глаза на другихъ пассажировъ и тотчасъ же замѣтилъ у всѣхъ какую-то досаду и недоумѣніе, хотя они и продолжали свои прежнія бесѣды, стараясь выказать полнѣйшее равнодушіе къ тому, что происходило въ ихъ отдѣленіи вагона. Но Шельтонъ прекрасно сознавалъ, хотя никто и не говорилъ ему этого, что всѣ смущены происшедшимъ инцидентомъ. Случилось что-то такое, что противорѣчило всѣмъ ихъ понятіямъ о благопристойности, что-то опасное и вредное для общества и потому непростительное. Каждый изъ нихъ по-своему выказывалъ свое неудовольствіе, но, заглянувъ поглубже въ свою душу, Шельтонъ долженъ былъ сознаться себѣ, что и онъ испытываетъ аналогичныя чувства. Онъ взглянулъ на пухлую, гладкую руку дамы съ римскимъ носомъ, и ему показалось, что именно эта рука воплощаетъ въ себѣ воззрѣнія всѣхъ его случайныхъ спутниковъ и приговоръ общества, такъ какъ даже эти восемь человѣкъ, путешествующихъ въ третьемъ классѣ, какъ бы ни возмущался противъ этого его собственный умъ, все же представляли ядро того общества, къ которому онъ принадлежалъ.

Однако, то обстоятельство, что Шельтонъ былъ влюбленъ и подавно сдѣлался женихомъ, до нѣкоторой степени притупляло его воспріимчивость. Онъ не сталъ долго останавливаться на обсужденіи причинъ, вызвавшихъ чувство неловкости и неудовольствія окружающихъ, и мысли его быстро вернулись къ обаятельной улыбкѣ и блестящимъ глазамъ той, чей образъ не покидалъ его во все кремя его добровольнаго изгнанія, бывшаго для него настоящимъ испытаніемъ. Онъ досталъ изъ кармана послѣднее письмо своей невѣсты, собираясь перечесть его, но молодой чужестранецъ, обратившійся къ нему на бѣгломъ французскомъ языкѣ, заставилъ его поспѣшно спрятать это письмо въ карманъ.

— Изъ того, что она сообщила мнѣ, сэръ, — сказалъ онъ, наклоняясь къ Шельтону для того, чтобы молодая дѣвушка не разслышала его словъ, — я вижу, что ея положеніе весьма печальное. Я былъ бы радъ помочь ей, но вы видите… (онъ развелъ руками, и Шельтонъ замѣтилъ тотчасъ же, что у него не было жилета). Я не Ротшильдъ! Она брошена человѣкомъ, который завезъ ее въ Дувръ, пообѣщавъ жениться на ней. Посмотрите (онъ указалъ взглядомъ на двухъ дамъ, тщательно отодвигавшихся отъ молодой француженки), посмотрите, какъ онѣ боятся даже платьемъ прикоснуться къ ея одеждѣ! Это добродѣтельныя женщины, сэръ. Какая прекрасная вещь — добродѣтель! Какъ пріятно сознавать, что обладаешь ею, особенно тогда, когда нечего бояться искушеній!

Шельтонъ не могъ удержаться отъ улыбки, а когда онъ улыбался, то выраженіе его лица тотчасъ же смягчалось.

— Замѣтили ли вы, — продолжалъ молодой чужестранецъ, — что тѣ, кто по своему темпераменту и обстоятельствамъ своей жизни менѣе всего пригодны для произнесенія приговоровъ, какъ разъ именно и бываютъ судьями? Сужденія общества всегда носятъ ребяческій характеръ, именно потому, что это общество состоитъ по преимуществу изъ такихъ лицъ, которыя никогда не нюхали пороха. И потомъ, не забывайте, что обладающіе богатствами, пожалуй, рискуютъ лишиться ихъ, если не станутъ всегда обвинять неимущихъ, какъ мошенниковъ и глупцовъ.

Шельтонъ былъ пораженъ не только этими внезапными разсужденіями бѣдно одѣтаго иностранца, но и тѣми противорѣчивыми чувствами, которыя поднимались въ его собственной душѣ. Стараясь воспротивиться странному влеченію, которое внушалъ ему этотъ неизвѣстный молодой человѣкъ, Шельтонъ проговорилъ:

— Вѣроятно, вы здѣсь чужестранецъ?

— Я пробылъ въ Англіи около семи мѣсяцевъ, но еще не былъ въ Лондонѣ, — отвѣчалъ онъ. — Я разсчитывалъ добиться чего-нибудь тамъ. Пора! — прибавилъ онъ, и какая-то горькая и трогательная улыбка на мгновеніе появилась на его устахъ. — Не моя вина, если я потерплю неудачу. Вы англичанинъ, сэръ?

Шельтонъ кивнулъ головой.

— Простите мой нескромный вопросъ. Въ тонѣ вашего голоса недостаетъ того, что я всегда замѣчалъ у англичанъ, какъ бы это назвать, увѣренности въ себѣ, что ли? Мнѣ кажется, она является результатомъ вашего величайшаго національнаго качества.

— Какое же это качество? — улыбаясь, спросилъ Шельтонъ.

— Внутреннее довольство собой.

— Самодовольство? — повторилъ Шельтонъ. — И вы называете это величайшимъ качествомъ?

— Я бы скорѣе долженъ былъ назвать это большимъ недостаткомъ въ великомъ народѣ, — сказалъ молодой иностранецъ. — Безъ сомнѣнія, вы самая высокоцивилизованная нація на землѣ, но вы нѣсколько страдаете отъ этого. Будь я англійскимъ проповѣдникомъ, то моимъ самымъ сильнымъ желаніемъ было бы нанести чувствительный ударъ вашему чванству.

Шельтонъ, откинувшись на спинку сидѣнія, съ любопытствомъ смотрѣлъ на чужестранца, высказывавшаго столь дерзкія мысли.

— Гм! — проговорилъ онъ. — Вы были бы очень непопулярнымъ проповѣдникомъ въ такомъ случаѣ. Но я не думаю, чтобы мы были болѣе самодовольны, чѣмъ всякая другая нація.

Молодой человѣкъ кивнулъ въ знакъ согласія.

— Да, вы правы, — сказалъ онъ. — Это болѣзнь довольно распространенная среди всѣхъ націй. Посмотрите на этихъ людей (онъ указалъ взглядомъ на окружающихъ); что даетъ имъ право съ такимъ добродѣтельнымъ видомъ отворачиваться отъ тѣхъ, кто не идетъ съ ними по одной дорогѣ? Вонъ того стараго крестьянина, пожалуй, надо исключить, впрочемъ, онъ вообще никогда не размышляетъ, а вотъ тѣ двое, съ такимъ серьезнымъ видомъ разсуждающіе о цѣнѣ на хмель, объ урожаѣ картофеля, о продѣлкахъ Жоржа и тысячѣ всевозможныхъ пошлыхъ мелочей? Всмотритесь въ ихъ лица. Я вѣдь самъ происхожу изъ буржуазіи, и вотъ я спрашиваю васъ теперь, могли ли они совершить что-нибудь такое, что давало бы имъ право смотрѣть на другихъ сверху внизъ? Ничуть не бывало! Весь ихъ кругозоръ ограниченъ урожаемъ картофеля; помимо этого они ничего не знаютъ, а то, что имъ непонятно, внушаетъ имъ только ужасъ и презрѣніе. А такихъ милліоны. И это — общество! Voilà la société! Единственно, что у нихъ есть, это — трусость. Я воспитывался у іезуитовъ, monsieur, это и заставило меня думать о многомъ.

При обыкновенныхъ обстоятельствахъ Шельтонъ, конечно, пробормоталъ бы вѣжливо: «Вотъ какъ!» въ отвѣтъ на такія слова и затѣмъ уткнулся бы носомъ въ газету, ища въ ней защиты отъ назойливаго собесѣдника. Но вмѣсто этого, подъ вліяніемъ какого-то непонятнаго внутренняго побужденія, онъ пристально посмотрѣлъ на молодого чужестранца и спросилъ его:

— Почему вы все это говорите мнѣ?

Молодой бродяга, — судя по его сапогамъ, онъ не могъ быть ничѣмъ инымъ, — отвѣчалъ послѣ минутнаго колебанія и какъ будто рѣшившись говорить искренно:

— Видите ли, если бы вы такъ много скитались по свѣту, какъ я, то и у васъ бы также развился инстинктъ, который подсказывалъ бы вамъ выборъ собесѣдника и то, какъ надо говорить съ нимъ. Необходимость научаетъ этому, и если хочешь жить, то долженъ имѣть смѣлость смотрѣть въ лицо людямъ.

Отъ Шельтона не ускользнула тонкая лесть, заключавшаяся въ этихъ словахъ. Молодой человѣкъ какъ будто хотѣлъ сказать ему: «Я не боюсь, что вы меня не поймете и примите за бездѣльника только потому, что я изучаю человѣческую природу».

— Нельзя ли что-нибудь сдѣлать для этой бѣдной дѣвушки? — спросилъ Шельтонъ.

Его новый знакомый пожалъ плечами.

— Это пропащее дѣло, — сказалъ онъ. — Вамъ уже не исправить ея. Она отправится къ своей кузинѣ въ Лондонъ и посмотритъ, не сможетъ ли та какъ-нибудь устроить ее. Вы дали ей средства доѣхать туда, это все, что вы можете сдѣлать. Ея дальнѣйшая судьба слишкомъ хорошо извѣстна.

Шельтонъ возмутился.

— Вѣдь это ужасно! — проговорилъ онъ. — Развѣ нельзя убѣдить ее вернуться домой? Я былъ бы радъ…

— Mon cher monsieur, — прервалъ его молодой бродяга, — вы очевидно еще не имѣли случая хорошо познакомиться съ тѣмъ, что представляетъ изъ себя «семья». «Семья» не любитъ попорченнаго добра. У нея не найдется добрыхъ словъ ни для сыновей, которые попали руками въ болото, ни для дочерей, которыхъ нельзя больше выдать замужъ. Что же они будутъ дѣлать съ ней? Лучше ужъ привязать ей камень на шею и сразу бросить въ воду. Мы всѣ христіане, но быть христіаниномъ и быть добрымъ самаряниномъ далеко не одно и то же.

Шельтонъ взглянулъ на дѣвушку, которая сидѣла неподвижно, сложивъ руки на своемъ старомъ мѣшкѣ; и въ душѣ его поднималось возмущеніе противъ несправедливости жизни.

— Да, — замѣтилъ молодой чужестранецъ, словно угадывая его мысли, — то, что называется добродѣтелью, въ сущности больше ничего, какъ результатъ счастья. О, да, существуютъ условности! Соблюдайте ихъ, конечно, но не гордитесь, точно павлины, распускающіе хвостъ, тѣмъ, что вы не нарушаете ихъ! Счастье и трусость — вотъ что служитъ оплотомъ всѣхъ условностей, повѣрьте мнѣ!

— Послушайте, — сказалъ Шельтонъ, — я дамъ ей свой адресъ и скажу, чтобы она написала мнѣ, если захочетъ вернуться домой.

— Она никогда не вернется домой, у нея не хватитъ на это мужества.

Шельтонъ еще разъ посмотрѣлъ на дѣвушку и поймалъ ея взглядъ, въ которомъ заключалось что-то раболѣпное. Ротъ у нея былъ чувственный, и ему показалось въ эту минуту, что слова молодого человѣка, пожалуй, справедливы.

«Можетъ быть, не слѣдуетъ давать имъ адресъ моей частной квартиры», — подумалъ онъ и написалъ на листкѣ, вырванномъ изъ записной книжки: "Richard Paramor Shelton, C^o Paramor and Herring, Lincoln’s Inn Fields — адресъ конторы.

— Вы очень добры, сэръ. Мое имя Луи Ферранъ. Адреса у меня еще нѣтъ. Я постараюсь это объяснить ей. Въ данную минуту она слишкомъ ошеломлена и ничего не соображаетъ.

Шельтонъ снова взялся за газету. Но мысли его блуждали, и онъ никакъ не могъ сосредоточить своего вниманія на статьѣ, которую читалъ. Слова молодого бродяги все еще звучали въ его ушахъ. Онъ поднялъ глаза и увидалъ, что дама съ римскимъ носомъ надѣла черныя перчатки. Ея строгій взглядъ былъ устремленъ на него, и въ немъ онъ прочелъ порицаніе, какъ будто онъ чѣмъ-то оскорбилъ ея чувство приличія.

Поѣздъ засвисталъ, и Шельтонъ опять вернулся къ газетѣ, твердо рѣшившись не отрываться отъ чтенія, но, помимо воли, его взглядъ снова устремился на насмѣшливое лицо молодого чужестранца, такъ заинтересовавшаго его.

«Этотъ парень много видалъ и много перечувствовалъ въ своей жизни, хотя онъ, должно быть, на десять лѣтъ моложе меня», — подумалъ Шельтонъ.

Онъ сталъ смотрѣть въ окно, чтобы разсѣяться. Знакомые, родные ландшафты проносились передъ его глазами, но онъ не замѣчалъ ничего, ощущая какое-то странное, смутное недовольство въ душѣ, какъ будто передъ нимъ открылись какіе-то новые тайники мыслей, куда онъ раньше не заглядывалъ.

II.
Антонія.

За пять лѣтъ до этого дня Шельтонъ стоялъ однажды, послѣ обѣда, на набережной и смотрѣлъ на лодки, принадлежащія тому самому колледжу, въ которомъ онъ когда-то находился, въ бытность свою оксфордскимъ студентомъ. Онъ покинулъ Оксфордъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ, но ежегодныя университетскія гребныя гонки все еще продолжали привлекать его, и онъ обыкновенно не пропускалъ ихъ.

Это было уже въ концѣ лѣтнихъ гонокъ. Онъ не спускалъ глазъ съ лодокъ, скользящихъ по рѣкѣ, и въ это время вдругъ почувствовалъ, что кто-то прикоснулся къ его рукѣ.

— Вы-не знакомы съ моей семьей, Шельтонъ? — раздался голосъ у него за спиной. Онъ обернулся и увидалъ около себя очень молоденькую дѣвушку, бѣлокурые волосы которой были распущены и перевязаны лентой. Лицо ея дышало оживленіемъ, и она не спускала глазъ съ гребцовъ. Высокій господинъ, съ тонкимъ горбатымъ носомъ и веселымъ, загорѣлымъ лицомъ, крѣпко пожалъ руку Шельтона. Хорошенькая дѣвушка робко и нетерпѣливо протянула ему свою тоненькую ручку и тотчасъ же отвернулась, а ея мать, съ кроткими глазами газели, ласково спросила его:

— Это вы мистеръ Шельтонъ? Мы такъ много слышали о васъ отъ Бернарда. Онъ былъ вѣдь вашимъ школьнымъ товарищемъ въ Итонѣ, не правда ли?.. Какъ грустно смотрѣть на этихъ юношей въ лодкахъ! Должно быть, они сильно утомились!

— Мама, вѣдь это имъ нравится! — возразила молодая дѣвушка съ жаромъ.

— Антоніи слѣдовало бы самой быть гребцомъ, — замѣтилъ ея отецъ, фамилія котораго была Деннантъ.

Шельтонъ проводилъ ихъ въ отель, гдѣ они остановились, и, идя рядомъ съ Антоніей, разсказывалъ ей разныя подробности своей жизни въ колледжѣ. Онъ пообѣдалъ съ ними въ этотъ вечеръ и, уходя отъ нихъ, испытывалъ ощущеніе, похожее на то, которое производитъ впервые выпитый бокалъ шампанскаго.

Деннанты жили въ шести миляхъ отъ Оксфорда въ своемъ имѣніи Холмъ-Оксъ, и черезъ два дня Шельтонъ снова посѣтилъ ихъ. Но потомъ прошло два года, прежде чѣмъ онъ увидѣлъ Антонію, хотя ея хорошенькое личико, съ холодными, нѣсколько надменными глазами, часто вспоминалось ему, когда онъ сидѣлъ за чтеніемъ въ своей комнатѣ весной и въ окно къ нему доносился ароматъ цвѣтущихъ луговъ, или, же когда онъ игралъ въ крокетъ, участвовалъ въ гребной гонкѣ или охотился.

Черезъ два года онъ пріѣхалъ къ Деннантамъ по приглашенію своего товарища Бернарда. Послѣ состязанія въ крикетъ устроились танцы вечеромъ, на лужайкѣ. Бѣлокурые волосы Антоніи теперь были причесаны иначе, но глаза ея остались прежними. Онъ танцовалъ съ нею и своей неутомимостью и ловкостью превзошелъ всѣхъ остальныхъ. Должно быть, тогда она и почувствовала къ нему уваженіе. Онъ былъ худощавъ и немного выше ея ростомъ и говорилъ съ нею о такихъ вещахъ, которыя интересовали ее. Ей было семнадцать лѣтъ, а ему двадцать девять. Слѣдующіе два года онъ часто пріѣзжалъ къ нимъ. Время проходило въ развлеченіяхъ разнаго рода. Молодые люди вмѣстѣ посѣщали театры, концерты. Въ глазахъ Антоніи проглядывало больше дружелюбія, но и больше любопытства, взоры же Шельтона становились робкими, застѣнчивыми, и временами въ нихъ прорывалась затаенная страстность. Вскорѣ умеръ его отецъ, и онъ отправился путешествовать вокругъ свѣта, пока, наконецъ, не наступила для него рѣшительная минута, когда, въ одно мартовское утро, онъ покинулъ свой пароходъ въ Марсели и сѣлъ на поѣздъ, отправляющійся въ Перъ.

Онъ нашелъ Антонію въ одномъ изъ роскошныхъ отелей, пріютившихся среди сосновой рощи, гдѣ всегда можно встрѣтить избранное англійское общество, богатыхъ американцевъ, русскихъ княгинь и еврейскихъ капиталистовъ. Конечно, если-бъ Антонія остановилась въ другомъ мѣстѣ, то онъ не былъ бы шокированъ этимъ, но тѣмъ не менѣе былъ бы очень удивленъ. Ея голубые глаза остановились на мгновеніе на его загорѣломъ лицѣ и на его бородкѣ, которой онъ почему-то особенно гордился, и ему показалось, что въ нихъ промелькнуло ласковое выраженіе, впрочемъ тотчасъ же исчезнувшее. Эти глаза какъ будто говорили ему: «Да, я очень рада видѣть васъ. Но что же дальше?»…

Онъ былъ приглашенъ къ ихъ заповѣдному столику, стоящему отдѣльно въ просторной аркѣ, въ залѣ табльд’ота. Кромѣ мистера и миссисъ Деннантъ, тамъ возсѣдала еще миссъ Шарлотта Пенгвинъ, старая дѣва, тетушка, страдающая легкими. Когда Шельтонъ увидѣлъ ихъ въ первый разъ за этимъ столомъ, то испыталъ странное чувство неловкости. Его поразила ихъ отчужденность здѣсь, словно для нихъ не существовалъ никто другой. Они бесѣдовали только другъ съ другомъ, находя смѣшными всѣхъ остальныхъ и не замѣчая, что ихъ тоже находятъ смѣшными. Шельтонъ прекрасно видѣлъ это, но скоро пересталъ ощущать неловкость и проходилъ съ ними по залѣ, какъ-то неестественно выпрямившись и въ то же время негодуя на свою глупость.

Онъ ѣздилъ кататься съ Антоніей въ сопровожденіи ея тетушки, сыгралъ съ нею множество партій въ теннисъ, но только по вечерамъ, послѣ обѣда, когда они сидѣли въ плетеныхъ креслахъ, отодвинувъ ихъ какъ можно дальше отъ калориферовъ, онъ ощущалъ близость къ ней. Онъ взялъ на себя роль ея товарища, друга, которому она могла повѣрять свою тоску по дому. Даже когда она молча сидѣла, устремивъ свой холодный взглядъ, или же разсматривала свои рисунки, которые ни за что не хотѣла ему показать, онъ все-таки чувствовалъ, что нуженъ ей среди всей этой чуждой атмосферы, которая окружала ее. Все ему нравилось въ ней, даже ея недостатки, и съ каждымъ днемъ ея обаяніе усиливалось.

Однажды, послѣ обѣда, онъ пошелъ съ нею прогуляться по ея любимой дорогѣ. Внизу всѣ сады словно потонули въ оранжевомъ сіяніи. Въ воздухѣ уже ощущалась вечерняя прохлада, придававшая особенную бодрость всѣмъ движеніямъ.

Антонія пустилась бѣжать къ развалинамъ старинной башни. Шельтонъ, любуясь ея ловкими прыжками съ камня на камень, тотчасъ же послѣдовалъ за ней. Но она уже успѣла взобраться на верхушку и вызывающе смотрѣла на него. Снизу она казалась ему прекрасной статуей, поставленной на высотѣ, чтобы привлекать къ себѣ восхищенные взоры. Ея щеки разрумянились, глаза блестѣли, и молодая грудь дышала глубоко и сильно. Она подняла руки, точно собираясь летѣть, и взмахнула своими длинными, широкими рукавами, напоминавшими крылья.

Шельтонъ быстро взбѣжалъ на верхъ и очутился возлѣ нея. Онъ былъ блѣденъ, и сердце его билось такъ сильно, точно готово было выскочить.

— Антонія, — прошепталъ онъ страстно, — я люблю васъ.

Она вздрогнула, какъ будто его слова испугали ее. Но досада, мелькнувшая въ ея глазахъ, тотчасъ же исчезла, когда она замѣтила, съ какой тоской онъ смотритъ на нее.

Они простояли молча нѣсколько секундъ и затѣмъ пошли домой. Шельтонъ мучительно задумался надъ той загадкой, которую представляла для него эта дѣвушка. Любитъ ли она его? Возможно ли это?.. Вечеромъ тотъ инстинктъ, который часто замѣняетъ разсудокъ у влюбленныхъ, заставилъ его уложить свои вещи и уѣхать въ Каннъ.

Черезъ два дня онъ вернулся. Тетушка встрѣтила его радостнымъ восклицаніемъ, когда онъ подошелъ къ нимъ. Антонія же, сидѣвшая въ плетеномъ креслѣ и разсматривавшая свою тетрадь съ рисунками, быстро взглянула на него и молча протянула ему руку.

Шельтонъ долженъ былъ отвѣчать на разспросы тетушки, гдѣ онъ былъ и что онъ дѣлалъ, и эти нѣсколько минутъ показались ему безконечными. Ему хотѣлось поскорѣе подойти къ Антоніи, взглянуть на нее. Наконецъ, тетушка снова принялась за «Morning Post», которую читала вслухъ, когда онъ вошелъ.

Легкое прикосновеніе къ его рукаву заставило его вздрогнуть. Антонія наклонилась къ нему съ пылающими щеками и тихо сказала:

— Хотите взглянуть на мои рисунки?

Тетушка продолжала чтеніе, и Шельтону, наклонившемуся въ эту минуту надъ тетрадью съ рисунками, казалось, будто онъ никогда не слышалъ болѣе пріятныхъ звуковъ, чѣмъ монотонный голосъ этой фешенебельной старой дѣвы, читавшей вслухъ выдержки изъ столь же фешенебельной англійской газеты.

Двѣ недѣли спустя миссисъ Деннантъ говорила Шельтону:

— Милый Дикъ, мы бы желали, чтобы вы не видались съ Антоніей послѣ отъѣзда отсюда, по крайней мѣрѣ, до іюля. Я знаю, что вы считаете себя помолвленнымъ съ нею и уже получали поздравленія отъ другихъ. Но мы-то думаемъ все же, что вамъ обоимъ надо время обдумать это. Молодежь не всегда знаетъ, чего она хочетъ! Во всякомъ случаѣ, ждать вѣдь недолго?..

— Три мѣсяца! — вздохнулъ Шельтонъ.

Не ему пришлось проглотить эту пилюлю, скрывая свою досаду. Другого исхода не было. Антонія съ какимъ-то страннымъ удовольствіемъ согласилась на это условіе, какъ будто и въ самомъ дѣлѣ она думала, что такъ будетъ полезно для нея.

— По крайней мѣрѣ, у насъ будетъ что-нибудь впереди, Дикъ, — сказала она ему.

Онъ откладывалъ свой отъѣздъ насколько возможно и только въ концѣ апрѣля уѣхалъ въ Англію. Она одна пошла провожать его. Погода была плохая, пасмурная; шелъ мелкій дождь, и ея высокая, стройная фигура въ маленькой шапочкѣ выдѣлялась среди дрожащихъ отъ холода туземцевъ своимъ полнымъ равнодушіемъ ко всякимъ перемѣнамъ погоды. Онъ съ тоской сжималъ ея руку, ощущая ея теплоту сквозь мокрую перчатку, а она съ улыбкой смотрѣла ему въ глаза.

— Вы будете писать мнѣ? — прошепталъ онъ.

— Ну разумѣется. Не будьте же такимъ глупымъ, Дикъ!

Она нѣсколько времени бѣжала возлѣ поѣзда, когда онъ двинулся впередъ, и ея возгласъ: «Прощайте!» прозвучалъ громко и смѣло, заглушая даже стукъ колесъ. Онъ видѣлъ, какъ она подняла руку въ послѣдній разъ, и долго смотрѣлъ въ окно, не отрываясь, пока все не потонуло вдали въ однообразномъ сѣромъ сумракѣ.

III.
Звѣринецъ.

Въ то время какъ Шельтонъ получалъ свой багажъ на вокзалѣ, по пріѣздѣ изъ Дувра, мимо него прошла молодая дѣвушка-иностранка, съ которой онъ ѣхалъ въ поѣздѣ. Несмотря на сильное желаніе сказать ей нѣсколько ободряющихъ словъ, Шельтонъ ничего не могъ придумать и только застѣнчиво улыбнулся. Ея фигура скоро исчезла среди толпы, суетившейся около своихъ вещей, и Шельтонъ пересталъ о ней думать, занятый разыскиваніемъ своего чемодана. Но когда онъ ѣхалъ домой въ кэбѣ, то увидалъ другого своего спутника, бродягу, иностранца, который переходилъ улицу большими шагами, осматриваясь кругомъ страннымъ, разочарованнымъ взглядомъ.

Когда кончились всѣ хлопоты, всегда сопряженныя съ устройствомъ своей жизни послѣ долгаго отсутствія, время для Шельтона стало тянуться безконечно долго. Іюль представлялся ему такимъ отдаленнымъ, какъ будто, онъ долженъ былъ наступить лишь въ слѣдующемъ-вѣкѣ. Глаза Антоніи слабо улыбались ему вдали, но вѣдь онъ еще не скоро увидитъ ее!…

«Я встрѣтилъ въ поѣздѣ молодого иностранца, — писалъ онъ ей, — который произвелъ на меня странное впечатлѣніе. Онъ подѣйствовалъ на меня точно зараза, и все окружающее представляется мнѣ теперь пошлымъ и безсмысленнымъ. Только ваши письма вносятъ свѣтъ и радость въ мою жизнь… Джонъ Нобль обѣдалъ со мной вчера. Бѣдняга старался меня убѣдить выступить кандидатомъ въ парламентъ на предстоящихъ выборахъ! Но я не чувствую себя способнымъ издавать законы для тѣхъ жалкихъ существъ, которыхъ мы видимъ на улицахъ. Нѣтъ, ужъ лучше не нести отвѣтственности, если не можешь сдѣлать ихъ счастливыми!…»

Въ самомъ дѣлѣ, улицы Лондона, послѣ долгаго отсутствія и пребыванія на востокѣ, представлялись ему теперь совсѣмъ въ иномъ свѣтѣ, и онъ находилъ въ нихъ много матеріала для размышленій. Прежде онъ какъ-то мало обращалъ вниманія на уличную суету, на тѣ контрасты, которые теперь бросались ему въ глаза. Онъ не замѣчалъ тогда, въ этой смѣшанной уличной толпѣ, жалкихъ, измученныхъ женщинъ, съ выраженіемъ глазъ затравленнаго животнаго, и хорошо упитанныхъ мужчинъ, съ алчнымъ взглядомъ блестящихъ, выпуклыхъ глазъ. Онъ видѣлъ этихъ мужчинъ вездѣ: въ окнахъ клуба, на охотахъ, въ ложахъ театра, на лѣстницахъ, отеля, въ разныхъ мѣстахъ, гдѣ они исполняли разныя обязанности. Онъ видѣлъ также дамъ, съ суровымъ, непреклоннымъ взглядомъ, богато одѣтыхъ — и рядомъ блѣдныхъ, изможденныхъ мужчинъ, съ бѣгающими, испуганными глазами; видѣлъ изысканно одѣтыхъ дамъ и джентльменовъ въ роскошныхъ экипажахъ и рядомъ оборванцевъ, съ молящими глазами и печатью нужды и лишеній на лицѣ…

И Шельтонъ удивлялся теперь, какъ могъ онъ раньше проходить мимо, словно ничего этого не замѣчая.

Въ маѣ онъ получилъ письмо, написанное по-французски. Оно было слѣдующаго сѣдержанія:

"Милостивый государь! Простите, что я осмѣливаюсь напомнить вамъ о нашей встрѣчѣ въ вагонѣ, во время поѣздки изъ Дувра въ Лондонъ, когда вы были такъ добры, что предложили мнѣ оказать поддержку въ случаѣ нужды. Я исходилъ весь городъ, но, не зная, изъ какого дерева надо дѣлать стрѣлы, чтобъ попадать въ цѣль, и дойдя до полнаго истощенія своихъ ресурсовъ, совершенно обезкураженный, я рѣшился, наконецъ, воспользоваться вашимъ позволеніемъ и обратиться къ вамъ, зная ваше доброе сердце. Съ тѣхъ поръ какъ мы съ вами видѣлись, я прошелъ всѣ ступени злосчастія и не знаю, осталась ли хоть одна дверь, въ которую я бы не постучался! Я пробовалъ обращаться къ той фирмѣ, названіе которой вы сообщили мнѣ, но къ несчастью я имѣю видъ оборванца, и поэтому мнѣ отказались дать вашъ частный адресъ. Но они предложили мнѣ написать письмо, обѣщая переслать вамъ его. Развѣ въ этомъ не отражается англійскій характеръ?

"Всѣ мои надежды я возлагаю на васъ. Вѣрьте, милостивый государь (независимо отъ какого бы то ни было вашего рѣшенія), въ преданность вашего

Луи Феррано".

Шельтонъ взглянулъ на конвертъ и увидалъ, что письмо было написано недѣлю тому назадъ. Образъ молодого бродяги, какъ живой, всталъ передъ его глазами. Онъ видѣлъ его подвижное, насмѣшливое лицо сангвиника, слышалъ его бѣглую французскую рѣчь, и — странная вещь, — мысль объ этомъ бродягѣ какъ-то сразу заставила потускнѣть блестящій образъ Антоніи, носившійся въ его мечтахъ, и отодвинула его на задній планъ.

Шельтонъ встрѣтилъ этого незнакомца въ концѣ своего путешествія изъ Пера въ Лондонъ, возвращаясь туда уже какъ женихъ Антоніи. Именно это обстоятельство въ глазахъ Шельтона имѣло особенно важное значеніе и давало Феррану право разсчитывать на его помощь. Кликнувъ кэбъ, Шельтонъ отправился отыскивать его по адресу, который былъ данъ въ письмѣ. Найти означенное жилище было довольно трудно. Входной двери въ домѣ не было, и Шельтонъ прямо вошелъ въ коридоръ, выложенный кирпичомъ. Постучавъ въ маленькое окно съ опускной рамой, гдѣ, по его предположеніямъ, долженъ былъ жить сторожъ, Шельтонъ обратилъ, наконецъ, на себя вниманіе какой-то женщины. Она вышла къ нему съ раскраснѣвшимся лицомъ и съ остатками мыльной пѣны на рукахъ и сообщила ему, что молодой человѣкъ, о которомъ онъ справляется, ушелъ, не оставивъ своего адреса.

— Но нѣтъ ли здѣсь кого-нибудь, кого бы я могъ разспросить о немъ? — освѣдомился у нея Шельтонъ.

— Да, тутъ есть французъ, — отвѣчала она и тотчасъ же, пріоткрывъ какую-то внутреннюю дверь, крикнула: — Френчи, идите сюда!

На зовъ вышелъ какой-то маленькій, высохшій человѣчекъ, съ желтымъ, сморщеннымъ лицомъ, изношеннымъ и циничнымъ. На Шельтона онъ произвелъ странное впечатлѣніе звѣрка, сидящаго въ клѣткѣ и подозрительно обнюхивающаго его. Узнавъ, въ чемъ дѣло, этотъ человѣчекъ сказалъ:

— Онъ ушелъ отсюда десять дней тому назадъ, въ компаніи съ какимъ-то мулатомъ. Но зачѣмъ онъ вамъ нуженъ, позвольте спросить? — спросилъ онъ, подозрительно поглядывая на незнакомаго господина, явившагося съ разспросами.

Шельтонъ вынулъ письмо и показалъ ему.

— Ахъ, такъ я васъ знаю! — вскричалъ французъ, и на лицѣ, его появилась блѣдная улыбка. — Онъ говорилъ о васъ. «Если только я найду его, то я спасенъ»! говорилъ онъ. «Этотъ молодой человѣкъ понравился мнѣ; у него есть мысли въ головѣ», — прибавлялъ онъ обыкновенно.

— Нельзя ли его найти черезъ вашего консула?

Французъ покачалъ головой.

— Это все равно, что искать алмазовъ на днѣ моря, — сказалъ онъ.

— Какъ вы думаете, можетъ онъ вернуться сюда? Вѣроятно, впрочемъ, что вы тогда уже переѣдете отсюда сами? Здѣсь вы, конечно, не останетесь, — прибавилъ Шельтонъ.

По лицу француза скользнула насмѣшливая улыбка.

— О, я? — сказалъ онъ. — Да, было время, когда я лелѣялъ надежду, что выплыву, но теперь у меня нѣтъ больше иллюзій. Я брею разныхъ субъектовъ ради куска хлѣба и буду брить ихъ до скончанія дней своихъ. Но вы оставьте письмо у меня. Онъ, несомнѣнно, вернется. Онъ заложилъ тутъ свое пальто, но оно стоитъ больше той суммы, которую онъ получилъ за него. О, да! Онъ вернется несомнѣнно. Это молодой человѣкъ, имѣющій принципы. Оставьте письмо мнѣ. Я всегда нахожусь здѣсь.

Шельтонъ сначала колебался, но слова француза: «Я всегда нахожусь здѣсь», тронули его своей простотой. Ничего ужаснѣе этого не могло быть сказано!

— Можете вы дать мнѣ листокъ бумаги? Прошу васъ, возьмите эту мелочь за труды, — сказалъ Шельтонъ.

— Благодарю васъ, — просто отвѣтилъ французъ. — Онъ говорилъ, что у васъ доброе сердце. Если вы ничего не имѣете противъ кухни, то могли бы тамъ написать ваше письмо.

Шельтонъ прошелъ въ кухню, также съ каменнымъ поломъ и стѣнами, и, присѣвъ къ столу, началъ писать. Тутъ же сидѣлъ какой-то худой старикъ, который все время бормоталъ что-то себѣ подъ носъ. Шельтонъ всячески старался не возбуждать его вниманія, подозрѣвая, что старикъ не былъ трезвъ. Но этотъ старый джентльменъ тотчасъ же обратился къ нему, какъ только онъ собрался уходить.

— Бывали ли вы когда-нибудь у дантиста, сударь? — заговорилъ онъ, стараясь вытащить своими сморщенными пальцами шатающійся зубъ, очевидно мѣшавшій ему. — А вотъ я пошелъ однажды къ такому господину, который увѣрялъ, что можетъ безъ боли пломбировать зубы. Дѣйствительно, онъ безъ боли запломбировалъ мнѣ зубъ. Но развѣ эти пломбы сидятъ на мѣстѣ? Нѣтъ, дружокъ, онѣ выскакиваютъ, прежде чѣмъ вы успѣете сказать два слова! Ну, скажите же мнѣ, можно это назвать зубоврачебнымъ искусствомъ?… — Уставивъ свои помутнѣвшіе глаза на бѣлоснѣжный и высокій воротничокъ Шельтона, онъ продолжалъ съ пьянымъ гнѣвомъ: — И все такъ въ нашей фарисейской странѣ! Говорятъ о высокой нравственности, объ англо-саксонской цивилизаціи! Міръ никогда еще не стоялъ такъ низко. Тьфу! — вотъ чего стоитъ эта нравственность! Отъ нея воняетъ. Взгляните на положеніе искусства въ этой странѣ, на дураковъ, которые ломаются на сценѣ! Взгляните, какія картины, какія книги продаются! Я-то знаю, что говорю, хоть я теперь — человѣкъ-сэндвичъ! А въ чемъ секретъ всего? купля и продажа, дружокъ! Все пропало, если вы спустились ниже извѣстной глубйны. Вы думаете, что можете пробиться сквозь стѣны, царапая и срывая свою шкуру? О, нѣтъ! Мы вѣдь не любимъ смотрѣть, какъ течетъ кровь!…

Шельтонъ остановился въ недоумѣніи, не зная, какъ ему быть, отвѣчать или нѣтъ на эту странную рѣчь. Но старый джентльменъ продолжалъ, преслѣдуя свою мысль, не дожидаясь его отвѣта:

— Сэръ, развѣ вы не видите крайностей въ этой странѣ, обвѣянной туманами? Думаете вы, что такіе жалкіе обломки, какъ я, должны существовать? Почему они насъ не убиваютъ сразу? Палліативы, сударь, палліативы… а зачѣмъ? Потому что имъ нужны крайности. Взгляните на женщинъ. Здѣшнія улицы — это скандалъ на весь міръ. Но они даже не признаютъ, что эти вещи существуютъ! Они задираютъ свои носы такъ высоко, что даже не замѣчаютъ этого. Они прищуриваютъ глаза, чтобъ не видѣть этого. Вотъ что представляетъ изъ себя наша буржуазная страна! Ну что-жъ, пускай, говорите вы? — Шельтонъ, впрочемъ, не говорилъ ни слова. — Хорошо, дружокъ, пускай! Но тогда не говорите мнѣ, что это высшая нравственность, что это высшая цивилизація? Что можно ожидать отъ страны, въ которой не допускается никогда проявленіе яркихъ эмоцій? Дружокъ, вѣдь результатомъ этого является сентиментальность, самая безцвѣтная или желтоватая вещь, вродѣ стильтонскаго сыра, прорѣзаннаго зеленой плѣсенью. Пойдите-ка въ театръ и посмотрите, что тамъ играютъ! Развѣ это можетъ дать какую-нибудь пищу уму и сердцу взрослыхъ мужчинъ и женщинъ? И это они называютъ пьесами? Вѣдь это болтовня, годная лишь для дѣтей да для мальчишекъ, лавочныхъ разсыльныхъ. Я самъ былъ актеромъ!…

Шельтонъ слушалъ эти рѣчи стараго, пьянаго актера со смѣшаннымъ чувствомъ удивленія и смущенія. Наконецъ, тотъ, какъ будто утомившись, замолчалъ и сидѣлъ нѣсколько минутъ, скорчившись, у стола. Потомъ вдругъ онъ спросилъ Шельтона:

— Я думаю, что вы не напиваетесь? Вы слишкомъ корректный англичанинъ для этого, не такъ ли?

— Очень рѣдко, — отвѣчалъ Шельтонъ.

— Жаль. Подумайте, сколько наслажденія доставляетъ вамъ забвеніе! Я напиваюсь каждый вечеръ.

— Долго ли вы протянете такимъ образомъ?

— И говорятъ же они, эти англичане! Ну, съ какой стати я буду лишать себя единственнаго наслажденія, которое у меня остается, для того только, чтобы продлить свою жалкую жизнь? Если у васъ есть что-нибудь, ради чего вамъ стоитъ оставаться трезвымъ, то соблюдайте трезвость во что бы то ни стало. А если нѣтъ, то чѣмъ скорѣе вы напьетесь, тѣмъ лучше для васъ. Это ясно.

Въ коридорѣ Шельтонъ спросилъ маленькаго француза, кто этотъ старикъ?

— Онъ англичанинъ… изъ Бельфаста. Да, да, большой пьяница, — отвѣчалъ французъ. — Вы пьяная нація. — Онъ развелъ при этомъ руками. — Онъ ничего не ѣстъ и ничего у него не осталось. Это грустно — онъ человѣкъ съ умомъ. Если вы никогда не видали подобныхъ дворцовъ, monsieur, то я буду радъ показать вамъ наши палаты.

Шельтонъ раскрылъ свой портсигаръ и предложилъ ему.

— Это хорошо, — сказалъ французъ, морща носъ и беря папироску. — Вы совершенно правы. Я-то уже привыкъ къ здѣшнему воздуху. Мы вѣдь здѣсь не въ гаремѣ.

Шельтону стало совѣстно за свою брезгливость.

— Вотъ это, — сказалъ его проводникъ, отворяя одну дверь въ верхнемъ этажѣ, — образчикъ аппартаментовъ, предназначенныхъ для нашихъ «принцевъ крови».

Въ комнатѣ стояли четыре желѣзныя кровати. Французъ откинулъ темное одѣяло, прикрывавшее одну изъ кроватей, и сказалъ:

— Они уходятъ утромъ, зарабатываютъ достаточно, чтобы напиваться вечеромъ, потомъ заваливаются спать и когда проспятся, то начинаютъ снова. Въ этомъ проходитъ вся ихъ жизнь. Есть люди, которые думаютъ, что это можно измѣнить. Mon cher monsieur, даже въ этой странѣ надо смотрѣть въ глаза дѣйствительности. Эти господа лучше бы сдѣлали, если-бъ обратили свое реформаторское рвеніе на высшее общество. Это принесло бы гораздо больше пользы. Вѣдь именно ваше высшее общество творитъ такія созданія. Не можетъ быть никакой жатвы, если не срѣзать корней! Selon moi, — проговорилъ онъ, пуская дымъ черезъ носъ, — большой разницы нѣтъ между вашимъ высшимъ обществомъ и вотъ этими индивидами. И тѣ, и другіе жаждутъ наслажденій и думаютъ только о себѣ, что вполнѣ естественно. Но на долю однихъ выпала удача, а на долю другихъ… Ну, вы видите сами! Да… — онъ пожалъ плечами, — это обычное явленіе. Меня здѣсь не разъ обкрадывали. Если у васъ есть новые башмаки, хорошій жилетъ, пальто, то вы должны имѣть глаза на затылкѣ. И какъ населены эти дома! Вы постоянно подвергаетесь опасности спать въ чьемъ-нибудь обществѣ. Вотъ моя кліентура! Половина изъ нихъ не платитъ мнѣ. Я беру пенни за бритье и два пенса за стрижку. Quelle vie! Вотъ этотъ джентльменъ, — онъ указалъ на кровать, — долженъ мнѣ пять пенсовъ. А вотъ тутъ спитъ бывшій солдатъ. Это конченный человѣкъ. Всѣ они отупѣли, оскотинились; ни у одного не осталось и тѣни мужества. Но повѣрьте мнѣ, monsieur, — сказалъ онъ, отпирая другую дверь, — если вы спустились до подобнаго рода домовъ, то не можете обойтись безъ этого порока. Онъ такъ же будетъ необходимъ для васъ, какъ воздухъ для легкихъ. Что бы тамъ ни было, но вы должны прибѣгать къ этому, чтобы получить хотя бы небольшое утѣшеніе — un peu de soulagement. Да, да! Прежде чѣмъ судить этихъ свиней, поразмыслите-ка о жизни. Я прошелъ черезъ все это, monsieur. Очень плохо никогда не знать навѣрное, будешь ли имѣть обѣдъ! Джентльмены съ свинымъ желудкомъ, съ деньгами въ карманѣ, знающіе, что они могутъ всегда имѣть и деньги, и обѣдъ, никогда не задумываются надъ этимъ. Да и зачѣмъ? Такая опасность вѣдь имъ не угрожаетъ… Всѣ клѣти тутъ одинаковы. Пойдемъ внизъ, и я вамъ покажу кладовую.

Онъ повелъ Шельтона черезъ кухню, которая, повидимому, служила въ то же время и гостиной въ этомъ заведеніи, — въ чуланъ, наполненный грязной посудой. Тамъ былъ очагъ, гдѣ горѣлъ огонь.

— У насъ всегда есть горячая вода, — сказалъ французъ, — а три раза въ недѣлю они топятъ вонъ тамъ, — онъ указалъ на подвалъ, — для того, чтобы наши кліенты могли избавиться отъ своихъ паразитовъ. О, да, у насъ тутъ есть всѣ удобства!…

Шельтонъ вернулся въ кухню и тамъ распростился съ маленькимъ французомъ, который сказалъ ему чрезвычайно любезнымъ тономъ:

— Будьте увѣрены, monsieur, что этотъ молодой человѣкъ тотчасъ же получитъ ваше письмо, если только онъ вернется сюда. Мое имя: Кароланъ, Жюль Кароланъ, къ вашимъ услугамъ!…

IV.
Въ театрѣ.

Шельтонъ вышелъ изъ этого страннаго дома съ такимъ ощущеніемъ, какъ будто только что освободился отъ кошмара. «Старый актеръ былъ пьянъ, — думалъ онъ, — и притомъ онъ, безъ сомнѣнія, ирландецъ. Однако, въ его словахъ все же есть доля правды. Я фарисей, какъ и всѣ остальные, всѣ тѣ, кто не опустился на дно. Моя респектабельность въ сущности не что иное, какъ результатъ счастья. Родись я въ такихъ же условіяхъ, какъ онъ, неизвѣстно, чѣмъ бы я былъ теперь!…» Размышляя такимъ образомъ, онъ смотрѣлъ на людской потокъ, направляющійся отъ большихъ магазиновъ, и старался разгадать, что кроется подъ маской равнодушія и самодовольства у всѣхъ этихъ людей. Если бы посадить всѣхъ этихъ дамъ и джентльменовъ на дно того колодца, куда онъ только что заглянулъ, то сумѣлъ ли бы хоть одинъ изъ нихъ вынырнуть оттуда? Однако, Шельтонъ никакъ не могъ представить себѣ ихъ на днѣ. Это было слишкомъ невѣроятно и… слишкомъ нелѣпо!

Одна парочка, среди всей смѣшанной, разношерстной толпы, наполнявшей улицу, почему-то въ особенности обратила на себя его вниманіе. Высокій, красивый, хорошо одѣтый господинъ шелъ рядомъ съ женой. Въ ихъ наружности, въ словахъ, съ которыми они обращались другъ къ другу, все указывало, что они принадлежали къ хорошему обществу. Ничего не было обиднаго въ ихъ манерахъ, но они какъ будто совсѣмъ не замѣчали существованія другихъ людей. Вся фигура мужчины дышала спокойнымъ довольствомъ, увѣренностью въ себѣ. Онъ разговаривалъ съ женой тихимъ, ровнымъ голосомъ, и Шельтонъ былъ заранѣе убѣжденъ, что ихъ разговоръ ничѣмъ не отличается отъ разговора множества другихъ такихъ же благовоспитанныхъ парочекъ, пріѣзжающихъ изъ своихъ загородныхъ имѣній въ Лондонъ за покупками и чтобы поразвлечься. Конечно, они говорятъ о томъ, гдѣ будутъ обѣдать, что собираются купить и въ какомъ театрѣ проведутъ вечеръ! Предметъ ихъ разговоровъ почти не мѣняется. Все это — люди, принадлежащіе къ хорошему обществу, хорошо воспитанные. Шельтонъ встрѣчалъ ихъ во всѣхъ загородныхъ мѣстахъ, въ сельскихъ резиденціяхъ и примирялся съ ними, какъ съ чѣмъ-то неизбѣжнымъ, впрочемъ, не безъ нѣкотораго глухого протеста въ душѣ. Антонія всегда была окружена такими людьми. Они были хорошо воспитаны, занимались благотворительностью, спокойно и ясно судили обо всемъ и нетерпимо относились къ такому поведенію, которое считали «невозможнымъ». Они не допускали никакого нарушенія нравственныхъ правилъ, никакого нарушенія приличій и установленнаго этикета. И они жили спокойно и благополучно, неуязвимые и увѣренные въ себѣ. Однако, воспоминаніе о домѣ, который онъ только что посѣтилъ, дѣйствовало точно разлагающій ядъ на душу Шельтона. Спокойное благополучіе этихъ людей казалось ему почти преступленіемъ. И вдругъ ему пришло въ голову, когда онъ шелъ по улицѣ слѣдомъ за изысканной парочкой, разсуждающей о томъ, въ какой театръ пойти вечеромъ, что вѣдь и онъ всей своей внѣшностью, своимъ воспитаніемъ и манерами похожъ на этихъ людей! «Ахъ, — подумалъ онъ въ эту минуту, — сколько пошлости гнѣздится во всей нашей утонченности!» Но все-таки въ глубинѣ души онъ самъ не вѣрилъ въ свое возмущеніе. Да въ сущности, что собственно могло такъ возмущать его въ этихъ людяхъ, къ которымъ онъ самъ принадлежалъ?

Онъ вернулся домой, недовольный всѣмъ на свѣтѣ и въ особенности собой. И со свойственной его натурѣ порывистостью сдѣлалъ самую неблагоразумную вещь, какую только могъ совершить. Онъ взялъ перо, чтобы подѣлиться съ Антоніей своими странными переживаніями.

«…Пошлость — вотъ настоящее слово! Эта пошлость окружаетъ насъ повсюду, и мы погрязли въ ней всѣ, кто бы мы ни были, герцоги или мусорщики, — писалъ онъ ей въ заключеніе. — Мы заботимся лишь о томъ, чтобы оградить свою собственность, свой комфортъ, и если выражаемъ свои симпатіи, то лишь согласно правиламъ и такъ, чтобы это не повредило намъ самимъ; Есть что-то глубоко отталкивающее въ самой человѣческой природѣ, и наиболѣе уравновѣшенные, благополучные люди кажутся мнѣ наиболѣе отталкивающими…»

Онъ вдругъ остановился и бросилъ перо. Нашелся ли бы хоть одинъ человѣкъ изъ его знакомыхъ, который не посовѣтовалъ бы ему обратиться къ доктору, если бы прочелъ написанныя имъ строки? Въ самомъ дѣлѣ, развѣ могло бы существовать общество при иныхъ условіяхъ, при отсутствіи здраваго смысла, практичности, взаимной симпатіи?…

Черезъ три дня послѣ этого онъ получилъ отвѣтъ Антоніи, написавшей ему между прочимъ:

«…Я не совсѣмъ понимаю, что вы подразумѣваете подъ словами: „наиболѣе уравновѣшенные, благополучные люди“. Почему они кажутся вамъ наиболѣе отталкивающими? Развѣ не надо быть вполнѣ уравновѣшеннымъ, чтобы стать совершеннымъ? Я не люблю неуравновѣшенныхъ людей. Мнѣ надо было заниматься музыкой, играть на скверномъ піанино послѣ прочтенія вашего письма, и это было мнѣ особенно непріятно. Я чувствовала себя совсѣмъ несчастной. Недавно мы играли въ теннисъ, и я одержала блестящую побѣду. Ура!…»

Съ той же почтой Шельтону доставили записку, написанную крупнымъ, твердымъ почеркомъ. Его старый товарищъ писалъ ему:

"Дорогая птица! (это было прозвище Шельтона въ колледжѣ). Моя жена уѣхала къ роднымъ, и я на нѣсколько дней вернулся къ холостой жизни. Если у тебя нѣтъ ничего лучшаго въ перспективѣ, то приходи ко мнѣ обѣдать сегодня, въ семь часовъ, а потомъ мы отправимся въ театръ. Вѣдь я не видѣлъ тебя цѣлую вѣчность!

Твой Галидомъ".

Шельтонъ съ удовольствіемъ принялъ приглашеніе своего стараго пріятеля. Онъ засталъ его сидящимъ въ кабинетѣ и читающимъ Мэтью Арнольда. Вся обстановка этой комнаты указывала изысканный вкусъ хозяина, полное довольство и страсть къ коллекціонерству. Галидомъ былъ красивый, рослый мужчина, съ гладко выбритымъ лицомъ, темными волосами, римскимъ профилемъ и добродушными глазами. Онъ всталъ, улыбаясь, и, взявъ Шельтона за бортъ сюртука, подвелъ къ электрической лампѣ, чтобы хорошенько его разсмотрѣть.

— Я очень радъ видѣть тебя, дружище, очень радъ! А знаешь, мнѣ даже нравится, что ты отпустилъ бородку, — вдругъ объявилъ онъ, и это сразу напомнило Шельтону способность его пріятеля высказывать свои сужденія, не заботясь о томъ, какое впечатлѣніе это производитъ на другихъ.

Раньше эта способность приводила Шельтона въ восхищеніе, но теперь, сидя за обѣдомъ и выслушивая его спокойныя, вѣскія сужденія обо всемъ, Шельтонъ чувствовалъ, что въ душѣ его поднимается смутный протестъ. Однако, онъ постарался подавить это чувство. Вѣдь дружба ихъ существовала давно, и для него не были новостью здравые, уравновѣшенные взгляды пріятеля и его вполнѣ естественный человѣческій эгоизмъ.

— Кстати, поздравляю тебя, дружище, — сказалъ Галидомъ, когда они ѣхали въ театръ. — Деннанты занимаютъ хорошее положеніе.

Все это было сказано обычнымъ, спокойнымъ, уравновѣшеннымъ тономъ. Галидомъ нисколько не спѣшилъ поздравлять пріятеля, но Шельтонъ почувствовалъ, что на его выборъ общество уже наложило свою печать.

— Гдѣ вы намѣрены поселиться? — продолжалъ Галидомъ. — Ты долженъ былъ бы жить тутъ, поблизости отъ насъ. Тутъ есть нѣсколько хорошихъ отдѣльныхъ домовъ по сосѣдству. Ты бросилъ адвокатуру? Но, во всякомъ случаѣ, ты долженъ же что-нибудь дѣлать. Отсутствіе дѣла очень вредно для тебя. Знаешь ли что, птица? Ты долженъ выставить свою кандидатуру въ совѣтъ графства!

Шельтонъ ничего не успѣлъ отвѣтить, потому что они уже подъѣхали къ театру, и имъ цришлось потратить не мало усилій, чтобы пробраться въ толпѣ къ своимъ мѣстамъ. Представленіе еще не начиналось, и Шельтонъ занялся разсматриваніемъ публики. Онъ узналъ, между прочимъ, двухъ своихъ старыхъ товарищей изъ итонской школы. Отъ нихъ онъ перевелъ глаза на Галидома, и сейчасъ же ему вспомнились слова его невѣсты: «Я не люблю неуравновѣшенныхъ людей». Въ самомъ дѣлѣ, тутъ все были уравновѣшенные люди. Природа оказывалась особенно благосклонной къ нимъ и въ отношеніи физическаго здоровья.

Занавѣсь поднялась, и Шельтонъ устремилъ глаза на сцену. Тамъ разыгрывалась одна изъ тѣхъ современныхъ драмъ, которыя служатъ какъ бы подтвержденіемъ, что не принципы морали создаются для людей, а скорѣе наоборотъ, — люди существуютъ для нихъ. Суть этой драмы заключалась въ томъ, что одна замужняя женщина захотѣла освободиться отъ своего мужа, и вотъ въ цѣломъ рядѣ сценъ, остроумно придуманныхъ, доказывалось, что подобное желаніе не только неправильно и вредно, но и неумѣстно съ ея стороны.

Шельтонъ повернулся къ своему пріятелю и шепнулъ ему:

— Неужели ты можешь выносить всѣ эти пошлости?

— Какія?

— Которыя произноситъ со сцены этотъ старый оселъ?

Галидомъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на него, чуть-чуть возмущенный, какъ будто ему было нанесено личное оскорбленіе.

— Ты говоришь о героѣ? — холодно сказалъ онъ. — Я нахожу его великолѣпнымъ.

Шельтонъ повернулся къ сценѣ, пристыженный. Онъ чувствовалъ, что нарушилъ приличіе своимъ неумѣстнымъ замѣчаніемъ. Вѣдь онъ занималъ кресло въ театрѣ, любезно предложенное ему пріятелемъ. Опять ему пришли въ голову слова Антоніи: «Я не люблю неуравновѣшенныхъ людей!» Вѣдь это была вполнѣ приличная пьеса, проникнутая здоровыми нравственными принципами, на которыхъ зиждется общество!

Прежде онъ довольно часто ходилъ въ театръ и. поэтому былъ достаточно опытнымъ зрителемъ. Онъ понялъ, что наступаетъ критическій моментъ драмы. Сцена изображала гостиную, освѣщенную мягкимъ свѣтомъ электрическихъ лампъ, заслоненныхъ абажурами. На коврѣ спала кошка. Мужъ, плотный, здоровый человѣкъ, сидѣлъ у стола и пилъ виски съ содовой водой. Выпивъ стаканъ, онъ закурилъ папироску, прошелся нѣсколько разъ по комнатѣ и, наконецъ, остановился у камина, разставивъ ноги и глядя на огонь. Шельтону пришло въ голову, что при подобныхъ обстоятельствахъ, вѣроятно, и онъ также принялъ бы точно такую позу… Въ дверяхъ показалась дама, блѣдная, съ темными глазами, — его жена. Мужъ, не поворачиваясь, произнесъ: «Войдите и заприте за собой дверь».

Для Шельтона стало ясно, что сцена изображаетъ одинъ изъ тѣхъ моментовъ въ совмѣстной жизни супруговъ, когда даже изъ молчанія прорывается неумолимая взаимная ненависть, — ненависть, тѣмъ болѣе непреодолимая, что она прикрывается половой близостью двухъ совершенно неподходящихъ другъ къ другу существъ. Ему вспомнилась внезапно со всѣми подробностями одна сцена, которую онъ видѣлъ въ ресторанѣ. Мужъ и жена сидѣли другъ противъ друга за маленькимъ столикомъ, на которомъ стояла зеленая ваза съ цвѣтами и горѣла свѣча, заслоненная ширмочкой. Они говорили тихо, нарочно понижая голосъ, такъ что словъ нельзя было разобрать, но въ самомъ звукѣ этого пониженнаго голоса чувствовался сдержанный гнѣвъ, который, однако, не смѣлъ прорваться наружу. Шельтонъ вспомнилъ поразившій его холодный, враждебный блескъ глазъ обоихъ супруговъ, когда они взглядывали другъ на друга. Эта сцена какъ-то невольно врѣзалась въ его памяти, и, уходя изъ ресторана, онъ думалъ: «Во имя чего эти люди продолжаютъ жить вмѣстѣ?» И теперь тотъ же вопросъ возникъ въ его головѣ, когда онъ смотрѣлъ на сцену, гдѣ разыгрывалась супружеская драма. Сколько такихъ плохо подобранныхъ паръ продолжаютъ совмѣстную жизнь на основаніи установленныхъ принциповъ морали, и между ними изо дня въ день происходятъ такія же безмолвныя сцены, когда накопившаяся вражда вырывается наружу въ каждомъ ничтожномъ движеніи, въ каждомъ взглядѣ холодныхъ, ненавидящихъ глазъ. И такъ до конца!…

Когда занавѣсъ опустился, Шельтонъ взглянулъ на даму, сидящую рядомъ съ нимъ. Она пожимала плечами въ отвѣтъ на слова своего супруга, лицо котораго выражало возмущеніе.

— Это нравственно больныя женщины. Я не люблю такихъ, — сказалъ онъ, но, случайно встрѣтившись глазами съ Шельтономъ, вдругъ повернулся въ креслѣ и насмѣшливо фыркнулъ.

Шельтонъ обратился къ Галидому:

— Тебѣ понравилась эта сцена? — спросилъ онъ.

— Нѣтъ, — отвѣчалъ Галидомъ. — Я нахожу, что въ нее вложено, пожалуй, слишкомъ много огня.

Шельтонъ промолчалъ. Онъ какъ разъ думалъ наоборотъ.

— Хочешь, я разскажу тебѣ развязку? — сказалъ онъ своему пріятелю въ антрактѣ.. — Я готовъ побиться объ закладъ, что все произойдетъ такъ. Этотъ старый оселъ, — какъ имя этого героя, не помню! — позавтракаетъ котлетами и запьетъ ихъ шампанскимъ, чтобы подкрѣпитъ себя для предстоящаго разговора съ женой, которой онъ хочетъ прочесть наставленіе и показать, какъ вредны и нездоровы ея чувства. Онъ возьметъ ее за руку и скажетъ ей: «Дорогая моя, развѣ есть что-нибудь на свѣтѣ важнѣе добраго мнѣнія общества?» Затѣмъ онъ нарисуетъ ей картину того, что ее ожидаетъ, тѣхъ условій, которыя она создаетъ для себя, и принудитъ ее согласиться съ его выводами, которые не были ея собственными, внушая ей, что единственный путь спасенія для нея, это — подойти къ супругу и поцѣловать его… Во всякомъ случаѣ, я держу пари, что онъ возьметъ ее за руку и скажетъ: «дорогая моя!…»

Шельтонъ смѣялся, говоря это, но Галидомъ посмотрѣлъ на него съ осужденіемъ и повторилъ:

— Я думаю, что пьеса очень хороша.

Но на сценѣ все произошло такъ, какъ предсказывалъ Шельтонъ, и громкіе аплодисменты публики доказали, что она получила удовлетвореніе.

V.
Добрый гражданинъ.

У выхода театра они остановились на минуту, дожидаясь, пока схлынетъ толпа. Около нихъ безукоризненно одѣтые джентльмены въ бѣлоснѣжныхъ воротничкахъ, дамы въ брилліантахъ, разгоряченныя и оживленныя, громко разговаривали о пьесѣ, обмѣнивались впечатлѣніями. Никто не торопился выйти поскорѣе за двери этой, темницы, гдѣ взращивались фальшивая мораль и искусственныя эмоціи. Никто не стремился вновь очутиться на мокрыхъ, грязныхъ улицахъ, гдѣ столько человѣческихъ существъ прозябали и гибли, и гдѣ столько скрывалось непритворнаго человѣческаго горя, на которое безучастно взирали холодныя, далекія небеса.

— Пойдемъ пѣшкомъ? — спросилъ Галидомъ.

— Конецъ этой пьесы вызвалъ у меня тошнотворное чувство, — замѣтилъ Шельтонъ.

— Почему? — удивился Галидомъ. — Какой же другой конецъ возможенъ здѣсь? Вѣдь не хочешь же ты, чтобы здѣсь давались пьесы, оставляющія дурной привкусъ?

— Какъ разъ эта пьеса и оставляетъ такой привкусъ.

— Что ты хочешь сказать? Неужели, по твоему, было бы лучше, если-бъ эта женщина совершила безразсудство?

— Я имѣю въ виду мужчину.

— Какого мужчину?

— Ея мужа.

— Въ чемъ же дѣло? Онъ немного деспотиченъ, это несомнѣнно.

— Я не могу понять мужчины, который хочетъ непремѣнно жить съ женщиной, не желающей его,.

Нѣсколько задорный тонъ Шельтона, больше даже, чѣмъ его слова, задѣлъ Галидома и заставилъ его возразить съ достоинствомъ:

— Много всякой ерунды говорилось по этому поводу. Въ дѣйствительности женщинамъ все равно. Имъ только вбиваютъ въ голову этотъ вздоръ.

— Это все равно, что сказать голодному человѣку: «Вы на самомъ дѣлѣ не нуждаетесь ни въ чемъ. Вамъ только вбили въ голову, что вы хотите ѣсть». Ты рѣшаешь вопросъ бездоказательно, мой другъ, просто по принципу.

Но Галидомъ, убѣжденный въ строгой логичности всѣхъ своихъ выводовъ и всегда гордившійся этимъ, возмущенно воскликнулъ:

— Ничего подобнаго!

— Напротивъ, дружище. Тутъ какъ разъ мы имѣемъ такой случай: женщина хочетъ получить свободу, а ты ей отвѣчаешь, что она вовсе въ этомъ не нуждается!

— Такія женщины абсолютно невозможны. Лучше о нихъ не говорить.

Шельтонъ улыбнулся. Онъ вспомнилъ одного своего знакомаго, который, когда его жена ушла отъ него, объяснилъ ея поступокъ сумасшествіемъ. Теперь это казалось Шельтону забавнымъ. «Бѣдняга вѣдь вынужденъ былъ считать ее сумасшедшей! — подумалъ онъ. — Иначе ему пришлось бы сознаться, что онъ внушаетъ ей отвращеніе. Но если-бъ даже это и было такъ, нельзя же ожидать отъ мужчины, что онъ съ этимъ согласится?»

Что-то во взглядѣ Галидома внушило ему мысль, что и онъ, вѣроятно, счелъ бы свою жену сумасшедшей, если-бъ она поступила подобнымъ образомъ.

— Разумѣется, — сказалъ вслухъ Шельтонъ, — мужчина даже и со своей женой обязанъ поступать, какъ джентльменъ.

— Это зависитъ отъ того, будетъ ли она вести себя, какъ лэди.

— Въ самомъ дѣлѣ? Я не вижу тутъ никакой связи.

Галидомъ, занятый въ эту минуту открываніемъ двери своего дома, ничего не отвѣтилъ, только въ глазахъ его Шельтонъ замѣтилъ сердитый огонекъ.

— Милый другъ, — сказалъ онъ Шельтону, когда они вошли въ домъ. — Ты, повидимому, слишкомъ сентименталенъ.

Это замѣчаніе уязвило Шельтона.

— Джентльменъ всегда остается джентльменомъ. Ему нѣтъ дѣла до поведенія другихъ людей, — возразилъ онъ.

— О нѣтъ, птица! — отвѣчалъ Галидомъ прежнимъ дружескимъ тономъ, наливая ему стаканъ вина, — Говорить объ этомъ можно, но подожди, пока ты женишься! Мужчина долженъ быть господиномъ въ домѣ и долженъ это показывать.

Странная мысль мелькнула въ головѣ Шельтона.

— Слушай, Галь, — спросилъ онъ. — Какъ бы ты поступилъ, если-бъ твоей женѣ наскучила совмѣстная жизнь?

Лицо Галидома выразило удивленіе и досаду.

— Я вовсе не имѣю въ виду личностей, — поспѣшилъ сказать Шельтонъ. — Постарайся только представить себя въ такомъ положеніи.

Галидомъ взялъ зубочистку, повертѣлъ ее во рту и, наконецъ, отвѣтилъ:

— Я бы не сталъ обращать вниманія на такую глупость… Повезъ бы ее путешествовать, заставилъ бы ее встряхнуться. Это прошло бы у нея очень скоро.

— Но представь себѣ, что она возненавидѣла бы тебя на самомъ дѣлѣ?

Галидомъ откашлялся. Такая мысль показалась ему не только совершенно невѣроятной, но и абсолютно неприличной. Какъ это она могла бы возненавидѣть его? Взглянувъ на Шельтона, онъ отвѣчалъ ему съ большимъ хладнокровіемъ:

— Тутъ надо принимать во вниманіе очень многое!

— А мнѣ это представляется лишь вопросомъ собственнаго достоинства. Можно ли требовать отъ женщины любви, если у нея нѣтъ ея?

Галидомъ заговорилъ наставительнымъ тономъ:

— Мужчина не долженъ страдать, оттого что у женщины истерія. Необходимо подумать объ обществѣ, о дѣтяхъ, о домѣ, о денежныхъ дѣлахъ, о приличіи и о тысячѣ разныхъ вещей. Разговоръ — одно, а жизнь — другое!

— Да, — прибавилъ Шельтонъ, — надо помнить, что долгъ добраго гражданина заключается въ самосохраненіи.

— И въ здравомъ смыслѣ, — сказалъ Галидомъ. — Я вѣрю, что справедливость должна стоять впереди чувства…

Онъ пилъ виски большими глотками и курилъ, разсѣянно пуская дымъ въ лицо Шельтону.

— Притомъ же у многихъ существуютъ на этотъ счетъ религіозпыя воззрѣнія, — проговорилъ онъ послѣ минутной паузы.

— Мнѣ всегда казалось противорѣчіемъ, что люди, мнящіе себя христіанами, въ бракѣ считаютъ правиломъ «око за око, зубъ за зубъ», — продолжалъ Шельтонъ, словно отвѣчая на свои собственныя мысли. — Что заставляетъ ихъ настаивать на своихъ правахъ, какъ не уязвленная гордость или боязнь за собственный комфортъ? Видалъ ли ты кого-нибудь, кто дѣйствовалъ бы изъ иныхъ побужденій? Пусть они выставляютъ другія причины, но мы оба съ тобой знаемъ, что все это — одно лицемѣріе.

— Я не могу судить объ этомъ, — сказалъ Галидомъ тономъ превосходства. Чѣмъ больше горячился Шельтонъ, тѣмъ онъ становился хладнокровнѣе. — Когда ты вступаешься за свои права, то дѣлаешь это не только ради себя, но и ради общества. Если ты вообще стоишь за отмѣну брака, то отчего не сказать этого прямо?

— Вовсе нѣтъ! — воскликнулъ Шельтонъ. — Вѣдь я…

Онъ запнулся. Слова: «вѣдь я собираюсь жениться», почему-то не сходили у него съ языка. Впрочемъ, онъ и не считалъ ихъ доказательными и поэтому прибавилъ болѣе спокойнымъ тономъ:

— Видишь ли, по моему это обманъ, когда мы увѣряемъ, что продѣлываемъ все это ради общества. Въ сущности нами руководитъ только инстинктъ самосохраненія.

— Пусть такъ. Но я не вижу основаній поступать иначе. Если я захочу пробивать стѣну лбомъ, то ни къ чему хорошему это не поведетъ, — замѣтилъ Галидомъ.

— Ты признаешь, значитъ, что вся наша нравственность основывается лишь на инстинктѣ самосохраненія, присущемъ каждой отдѣльной личности?

Галидомъ потянулся и зѣвнулъ.

— Не знаю, могу ли я съ этимъ согласиться…

Его вынужденная учтивость, спокойная поза, преисполненная достоинства, его красиваго здороваго тѣла, и чисто животная грубость его человѣческой природы, прикрытая культурностью, — все это вдругъ бросилось въ глаза Шельтону, и ему показалось нелѣпымъ его собственное поведеніе.

— Къ чорту все это, Галь! — вскричалъ онъ, вскакивая со стула. — Ахъ ты, старый плутъ!.. Ну, я ухожу…

— Нѣтъ, постой, — сказалъ Галидомъ. — Пойми, что ты не правъ.

— Можетъ быть… Можетъ быть… Спокойной ночи, дружище! Шельтонъ пошелъ домой пѣшкомъ, предоставляя теплому весеннему вѣтерку обвѣвать свою разгоряченную голову. Была суббота, и онъ видѣлъ по дорогѣ много молчаливыхъ парочекъ, которыя стояли или сидѣли, прижавшись другъ къ другу и стараясь скрываться въ тѣни. Слова, эти обманщики, смолкали передъ ними. Кругомъ была тишина. Вѣтеръ тихо шевелилъ вѣтвями деревьевъ, и лишь изрѣдка доносились шаги запоздалаго пѣшехода. Но дальше, въ темныхъ, грязныхъ переулкахъ значительная часть населенія находилась подъ вліяніемъ винныхъ паровъ. Слышались крики, пьяные возгласы, порою пѣніе. Но Шельтона это не смущало. Ему казалось, что даже этотъ пьяный міръ былъ лучше того, который онъ только что оставилъ, лучше той драмы, которую представляли на сценѣ, лучше чваныхъ и увѣренныхъ въ себѣ мужчинъ и женщинъ, безукоризненно одѣтыхъ и не сомнѣвающихся въ непогрѣшимости своихъ приговоровъ и своихъ избитыхъ взглядовъ и сужденій.

«Они считаютъ возможнымъ навязывать свое общество, даже тогда, когда оно нежелательно, — размышлялъ Шельтонъ. — Они находятъ это правильнымъ съ точки зрѣнія приличій и совмѣстимымъ съ ихъ религіозными и соціальными требованіями, если дѣло касается брака. Какъ бы отнесся ко мнѣ Галидомъ, если-бъ я все-таки сталъ навязывать ему свое общество, хотя бы онъ и давалъ мнѣ понять, что оно ему надоѣло? Безъ сомнѣнія, онъ подумалъ бы, что я глупъ. Ну, а если его жена дастъ ему понять, что она его не выноситъ, онъ, тѣмъ не менѣе, сочтетъ себя въ правѣ навязывать ей свое присутствіе и будетъ вполнѣ искренно считать себя настоящимъ джентльменомъ! Вѣдь общество и религія будутъ на его сторонѣ!.. Неужели и я стану такимъ же, когда женюсь, буду разсуждать такъ же, какъ герой этой драмы, какъ Галидомъ?.. Впрочемъ, что жъ тутъ удивительнаго? Мы всѣ хотимъ получить за свои деньги свой фунтъ мяса. Только зачѣмъ употреблять такія прекрасныя слова: общество, религія, нравственность! Все это одинъ обманъ, одно фарисейство».

Онъ отперъ ключомъ дверь своей квартиры. Но спать ему не хотѣлось, и онъ еще долго простоялъ у открытаго окна, задумчиво глядя на темную площадь внизу. Старый полупьяный бродяга, какой-то субъектъ въ соломенной шляпѣ и полицейскій, остановившись у рѣшетки сквера, вели оживленные переговоры о чемъ-то. Слова бродяги долетѣли до слуха Шельтона.

— Да, — говорилъ онъ заплетающимся языкомъ, — я вѣдь и не спорю, что я старый, никуда негодный плутъ. Но если-бъ всѣ мы были одинаковы, то это не былъ бы міръ!

Шельтонъ смотрѣлъ имъ вслѣдъ, когда они уходили, и потомъ передъ его глазами снова всталъ, какъ живой, образъ его невѣсты, съ ея спокойнымъ, холоднымъ взоромъ. Онъ вспомнилъ также Галидома, его позу, исполненную достоинства, его довольство собой, вспомнилъ публику, сидѣвшую въ креслахъ театра. Все это были представители общества, не допускающаго въ свою среду никакихъ крайностей, благовоспитаннаго, автократическаго и увѣреннаго въ себѣ и въ своихъ прерогативахъ. Всѣ тамъ были здоровы, богаты и разсудительны. Самосохраненіе, переживаніе наиболѣе приспособленныхъ и совершенныхъ — вотъ что было здѣсь лозунгомъ. Долгъ каждаго добраго гражданина!

«Нѣтъ, — подумалъ Шельтонъ, — если-бъ мы всѣ были одинаковы, то развѣ міръ могъ бы существовать!»

VI.
Организація брака.

«Дорогой Ричардъ, — писалъ Шельтону на другой день его дядя, — я буду радъ видѣть тебя завтра, въ три часа пополудни, по вопросу о твоемъ брачномъ контрактѣ»…

Въ назначенный часъ Шельтонъ поднимался по крутымъ ступенямъ каменной лѣстницы въ первый этажъ дома, гдѣ находилась контора его дяди. Маленькій рыжеватенькій мальчуганъ провелъ его въ заднюю комнату, посрединѣ которой стоялъ большой письменный столъ. Какой то джентльменъ, съ лицомъ, напоминающимъ мартышку, и безъ бороды, сидѣлъ и что-то писалъ, но, увидѣвъ входящаго Шельтона, тотчасъ же положилъ перо и сказалъ:

— А, мистеръ Ричардъ! Очень радъ васъ видѣть. Присядьте, пожалуйста. Вашъ дядя скоро освободится… Вы знаете, онъ всегда дѣлаетъ все самъ, а вѣдь онъ уже не молодъ!

При этихъ словахъ онъ поглядѣлъ на Шельтона съ добродушной усмѣшкой. Долговременная, преданная служба этого честнаго клерка создала между нимъ и его патрономъ фамильярно-дружескія отношенія. Шельтонъ никогда не могъ безъ удивленія смотрѣть на стараго клерка, лицо котораго никогда не принимало утомленнаго, брезгливаго выраженія, обыкновенно встрѣчающагося у людей его профессіи, долго тянущихъ свою лямку. Напротивъ, лицо его всегда выражало спокойное довольство собой и нѣсколько презрительную снисходительность къ тѣмъ, кто не подвигается впередъ, не умѣетъ приспособиться. Каждый разъ, встрѣчаясь съ нимъ, Шельтонъ чувствовалъ, что этотъ клеркъ никогда не сомнѣвается въ своей правотѣ.

— Надѣюсь, сэръ, что вы совершенно здоровы? — продолжалъ онъ. — Здоровье — самая необходимая вещь для васъ теперь, когда вы… — онъ слегка запнулся, понимая, что касается щекотливаго вопроса, — когда вы собираетесь стать семейнымъ человѣкомъ. Мы прочли объ этомъ въ газетѣ. Моя жена сказала мнѣ за завтракомъ вчера утромъ: «Бобъ, вотъ тутъ какой-то мистеръ Ричардъ Параморъ Шельтонъ собирается жениться. Это не родственникъ вашего мистера Шельтона?» — «Дорогая моя, — отвѣчалъ я, — какъ разъ это онъ и есть!»

Шельтону въ первый разъ пришло въ голову, что его старый пріятель клеркъ не проводитъ всю свою жизнь только за этимъ конторскимъ столомъ. Невольно передъ его глазами возникла картина маленькаго старенькаго домика, гдѣ протекаетъ другая часть его жизни и гдѣ его называютъ просто: «Бобъ». Въ самомъ дѣлѣ, это было настоящее откровеніе! И Шельтонъ попробовалъ мысленно назвать его этимъ именемъ.

— Вотъ и вашъ дядя, — сказалъ клеркъ, и въ голосѣ его какъ будто снова прозвучала ироническая нотка. — До свиданія, сэръ!

Онъ сразу прекратилъ разговоръ и принялся за писаніе, а Шельтонъ отправился, вслѣдъ за рыжимъ мальчуганомъ, въ огромную комнату, гдѣ его ожидалъ дядя.

Эдмундъ Параморъ былъ крѣпкій, здоровый старикъ семидесяти лѣтъ, съ гладко выбритымъ лицомъ и зачесанными вбокъ волосами надъ высокимъ лбомъ, облысѣвшимъ съ лѣвой стороны, съ умными и живыми глазами. Онъ держался необыкновенно прямо для своихъ лѣтъ и, слегка улыбаясь, смотрѣлъ на входящаго Шельтона. Комната, въ которой онъ находился, была очень просторная и почти лишена мебели. У стѣнъ не видно было никакихъ полокъ и картоновъ съ дѣлами, такъ же какъ и на столѣ не были навалены груды бумагъ. На полкахъ единственной этажерки, стоявшей въ комнатѣ, лежало полное изданіе судебныхъ уставовъ, и сверху, на толстомъ томѣ свода законовъ, красовалась одна красная роза въ стаканѣ воды.

Однако эта большая и пустая комната производила такое же хорошее впечатлѣніе, какъ и ея хозяинъ, внушавшій довѣріе. Онъ казался человѣкомъ, умѣющимъ проникать сразу въ самую суть вещей, не мелочнымъ, ненавидящимъ сдѣлки съ совѣстью и передъ улыбкой котораго должны были неминуемо исчезнуть всякое шарлатанство и обманъ.

— Здорово, Дикъ! Какъ поживаетъ твоя мать?

Шельтонъ отвѣчалъ, что мать его здорова.

— Скажи ей, что я продамъ ея восточныя акціи и куплю ей мѣдныя. Ты можешь передать ей отъ меня, что это дѣло вѣрное.

— Мама никогда не сомнѣвается, — замѣтилъ Шельтонъ.

Дядя посмотрѣлъ на него, чуть-чуть улыбаясь, и сказалъ:

— Она превосходная женщина.

— Да, превосходная, — согласился Шельтонъ.

Но эти сдѣлки съ акціями мало интересовали его, тѣмъ болѣе, что онъ питалъ самое безусловное довѣріе къ мнѣнію дяди въ такихъ дѣлахъ.

— А теперь займемся твоимъ контрактомъ, — замѣтилъ мистеръ Параморъ и, позвонивъ три раза, началъ ходить по комнатѣ взадъ и впередъ.

— Принесите мнѣ проектъ брачнаго контракта мистера Ричарда, — сказалъ онъ вошедшему младшему клерку, и, когда тотъ вернулся съ требуемымъ документомъ, мистеръ Параморъ присѣлъ къ столу и пригласилъ Шельтона сѣсть противъ него.

— Ну, Дикъ, поговоримъ. Въ контрактѣ не упоминается о ея приданомъ. Она ничего не вноситъ?

— Я не хотѣлъ этого, — отвѣчалъ Шельтонъ съ непонятнымъ смущеніемъ.

Легкая усмѣшка промелькнула на губахъ мистера Парамора. Онъ придвинулъ къ себѣ бумагу, взялъ синій карандашъ и, придерживая другой рукой руку Шельтона, принялся читать брачный контрактъ. Шельтонъ, старавшійся со вниманіемъ слѣдить за его быстрымъ чтеніемъ, почувствовалъ облегченіе, когда онъ внезапно остановился и, указывая карандашомъ одно мѣсто, сказалъ:

— Тутъ говорится, что если ты умрешь и она снова выйдетъ замужъ, то она лишается своего пожизненнаго дохода. Вотъ посмотри.

— Подожди минутку, дядя Тэдъ, — сказалъ Шельтонъ. Онъ всталъ и заходилъ по комнатѣ, повторяя: — Если она снова выйдетъ замужъ…

Мистеръ Параморъ слѣдилъ за нимъ глазами, какъ слѣдитъ рыбакъ за рыбой, которую онъ только что вытянулъ на берегъ.

— Такъ принято во всѣхъ контрактахъ, — замѣтилъ онъ.

Шельтонъ продолжалъ ходить. Да, она лишается… Но у него нѣтъ другого способа заставить ее принадлежать ему и послѣ его смерти!

Испытующій взглядъ мистера Парамора не покидалъ его. Онъ какъ будто спрашивалъ: Ну что-жъ, мой милый, въ чемъ дѣло?

Ну конечно, зачѣмъ же его деньги будутъ оставаться у нея, если она снова выйдетъ замужъ? Она лишается ихъ. Въ этой мысли было даже что-то успокоительное. Шельтонъ вернулся къ столу и еще разъ внимательно прочелъ этотъ параграфъ.

Можно ли было придумать болѣе мудрую мѣру предосторожности для человѣка страстно влюбленнаго?…

Мистеръ Параморъ отвернулся. Чувство человѣчности не позволяло ему дольше смотрѣть на отчаянныя, судорожныя движенія рыбы, выброшенной на песокъ.

— Я не хочу связывать ея, — вдругъ сказалъ Шельтонъ.

— Ты хочешь вычеркнуть этотъ параграфъ? — спросилъ мистеръ Параморъ, по губамъ котораго опять скользнула усмѣшка.

Шельтонъ густо покраснѣлъ. Онъ чувствовалъ, что дядя угадалъ его мысли.

— Да…а… — пролепеталъ онъ.

— Навѣрное?

— Навѣрное.

Отвѣтъ прозвучалъ немного угрюмо.

Дядя вычеркнулъ параграфъ и снова принялся за чтеніе. Но Шельтонъ не могъ уже слѣдить за нимъ такъ внимательно, какъ прежде. Онъ спрашивалъ себя, что такъ забавляетъ дядю во всей этой исторіи? И, желая проникнуть въ его мысли, онъ не спускалъ съ него глазъ, разсѣянно слушая чтеніе.

— «Во время ея нахожденія съ мужемъ…» Ты понимаешь, конечно? Если вы будете продолжать сожительство и не разойдетесь, то она будетъ получать то, что ей положено.

«Если они будутъ продолжать сожительство?…» Шельтонъ улыбнулся.

Но мистеръ Параморъ смотрѣлъ на этотъ разъ серьезно, и Шельтонъ почувствовалъ, что тутъ онъ сталкивается съ чѣмъ-то твердо установленнымъ, находящимся внѣ сомнѣній.

— Но если мы не будемъ жить вмѣстѣ, то тѣмъ болѣе основаній сохранить ей ея содержаніе, — замѣтилъ онъ съ раздраженіемъ.

На этотъ разъ дядя улыбнулся. Однако Шельтонъ не чувствовалъ себя способнымъ сердиться на него за эту ироническую улыбку. Слишкомъ много было въ ней безличнаго и слишкомъ много пониманія человѣческой природы!

— Если бы… гм!… если бы случилось другое, то брачный контрактъ разрывается, — сказалъ мистеръ Параморъ. — Ты понимаешь, голубчикъ, что мы вынуждены все предусматривать?

Въ душѣ Шельтона еще слишкомъ живо было воспоминаніе о драмѣ, которую онъ смотрѣлъ, и о разговорѣ съ Галидомомъ. Онъ не былъ изъ тѣхъ людей, которые могутъ обсуждать на безопасномъ разстояніи возможность перемѣны привязанностей.

— Правильно, дядя Тэдъ! — воскликнулъ онъ, и у него на одно мгновеніе мелькнула безумная мысль включить въ этотъ брачный договоръ случай развода.

Развѣ это не было бы съ его стороны вполнѣ рыцарскимъ поступкомъ, если-бъ онъ предусмотрѣлъ и такой случай и сдѣлалъ бы ее вполнѣ независимой, не стѣсненной никакими денежными затрудненіями и слѣдовательно далъ бы ей свободу мѣнять свои привязанности, если ей захочется?

Шельтонъ почти съ тоской посмотрѣлъ въ лицо дяди. Но онъ не могъ прочесть одобренія въ его глазахъ. Они какъ будто говорили: «Донкихотство, конечно, имѣетъ свои достоинства, но…».

Большая комната, ничѣмъ не заставленная, съ высокими окнами и своимъ широкимъ горизонтомъ, выглядѣла такъ, какъ будто въ ней никогда не совершалось ничего противорѣчащаго здравому смыслу, и мысль эта дѣйствовала на Шельтона обезкураживающимъ образомъ. Онъ думалъ о безчисленномъ множествѣ мужчинъ, хорошо воспитанныхъ и самыхъ честныхъ правилъ, которые покупали здѣсь своихъ женъ, заключая такіе договоры. Все здѣсь было пропитано атмосферой благоразумія и законности. Здѣсь царилъ во всеоружіи прецедентъ. Шельтонъ склонился передъ этимъ и снова подсѣлъ къ столу, чтобы продолжать обсужденіе условій покупки жены.

— Я все-таки не понимаю, почему ты такъ спѣшишь съ этимъ контрактомъ? Вѣдь твоя свадьба будетъ не раньше осени? — сказалъ мистеръ Параморъ, кончивъ наконецъ чтеніе. Онъ вынулъ красную розу изъ стакана и поднесъ ее къ носу. — Не пройдешься ли ты со мной немного?

Они вышли вмѣстѣ и направились по Странду.

— Видѣли вы новую пьесу Борогрува? — спросилъ дядю Шельтонъ, когда они проходили мимо театра, гдѣ онъ былъ на-дняхъ съ Галидомомъ.

— Я никогда не хожу смотрѣть современныя пьесы. Онѣ черезчуръ печальны, — отвѣчалъ мистеръ Параморъ.

Шельтонъ взглянулъ на него. Дядя сдвинулъ шляпу на затылокъ и шелъ, уставивъ глаза впередъ. Зонтикъ онъ держалъ на плечѣ, словно ружье.

— Психологія не ваша слабость, дядя Тэдъ? — спросилъ улыбаясь Шельтонъ.

— Не такъ ли называютъ они изъясненіе словами того, чего нельзя выразить въ словахъ?

— Французамъ это удается, русскимъ тоже. Отчего же это не удается намъ? — возразилъ Шельтонъ.

Мистеръ Параморъ остановился передъ рыбной лавкой.

— То, что годится для французовъ и русскихъ, Дикъ, не годится для насъ, — сказалъ онъ. — Когда мы хотимъ быть реальными, то на самомъ дѣлѣ становимся фальшивыми… Послушай, мнѣ хочется купить вотъ эту штуку и послать твоей матери?

Онъ вошелъ въ лавку и вернулся съ лососемъ.

— А теперь, дружокъ, скажи мнѣ, — продолжалъ онъ, когда они снова пошли по улицѣ, — развѣ пристойно мужчинамъ и женщинамъ корчиться на сценѣ, точно угорь на сковородкѣ? Развѣ жизнь не достаточно плоха и безъ этого?

Выраженіе какой-то глубокой скорби въ лицѣ дяди внезапно поразило Шельтона. Но, быть можетъ, это ему такъ показалось, потому что дядя улыбался?

— Не знаю, — отвѣчалъ Шельтонъ. — Мнѣ кажется, я предпочитаю правду, во всякомъ случаѣ.

— Плохой конецъ и все остальное?…

Они остановились у памятника Нельсона, и дядя, взявъ Шельтона за пуговицу, проговорилъ:

— Правда — это настоящее зло! — Онъ посмотрѣлъ въ упоръ на племянника и прибавилъ: — Нѣтъ, дружокъ, чувства — это змѣи, которыя надо держать въ плотно закупоренной бутылкѣ… Ты не пойдешь со мной дальше, въ мой клубъ?… Нѣтъ?… Ну, такъ прощай, дружокъ, передай привѣтъ твоей матери, когда увидишь ее.

Шельтонъ простился съ нимъ и пошелъ въ другую сторону, испытывая въ душѣ странное чувство, какъ будто онъ въ эту минуту разставался не только со своимъ дядей, но и отдѣлялся отъ той націи, къ которой они оба принадлежали по своему рожденію и воспитанію.

VII.
Въ клубѣ.

Шельтонъ зашелъ въ библіотеку своего клуба и взялъ гербовникъ Бёрка. Онъ никогда не справлялся о родствѣ Антоніи, не думалъ о ея знатномъ происхожденіи, но когда его дядя узналъ о его помолвкѣ, то первыя его слова были: «Деннанты? Они изъ Холмъ Окса? Миссисъ Деннантъ была урожденная Пенгвинъ».

Никто изъ знавшихъ мистера Парамора никогда не обвинилъ бы его въ чванствѣ, и тѣмъ не менѣе въ тонѣ, которымъ было сказано: «А! Это хорошо. Мы стоимъ этого…» былъ оттѣнокъ снобизма.

Шельтонъ сталъ искать въ гербовникѣ интересующее его имя. Найдя фамилію Пенгвинъ, онъ прочелъ касающіяся ея подробности и затѣмъ взялъ календарь дворянъ-землевладѣльцевъ, гдѣ также нашелъ фамилію Деннантъ. Теперь уже было внѣ сомнѣній, къ какому обществу принадлежала Антонія.

Положивъ календарь, онъ взялъ оставленный однимъ изъ членовъ клуба на пюпитрѣ своего кресла томикъ «Арабскихъ ночей», но взоръ его продолжалъ разсѣянно блуждать по комнатѣ. Почти въ каждомъ креслѣ сидѣлъ какой-нибудь джентльменъ и читалъ или просто дремалъ. Конечно, каждый изъ нихъ считалъ бы себя достойнымъ получить невѣсту изъ дома Пенгвинъ. Впервые Шельтону бросилось въ глаза величественное спокойствіе ихъ манеръ. Ни въ одномъ ихъ движеніи не замѣтно было торопливости или нервности, всѣ были одинаково проникнуты сознаніемъ собственнаго достоинства, хотя среди нихъ не нашлось бы и двухъ человѣкъ, похожихъ другъ на друга. Всѣ они были благовоспитанными людьми, принадлежащими къ хорошему обществу, но каждый представлялъ самъ для себя отдѣльный міръ.

Когда настало время обѣда, Шельтонъ прошелъ въ столовую клуба. Не успѣлъ онъ занять мѣсто, какъ его окликнулъ одинъ изъ его дальнихъ родственниковъ, сидѣвшій за сосѣднимъ столикомъ:

— А, Шельтонъ! Уже вернулись? Мнѣ кто-то говорилъ, что вы отправились въ кругосвѣтное путешествіе… — Прочитавъ со вниманіемъ меню и развернувъ салфетку, онъ снова обратился къ Шельтону: — Читали рѣчь Джелабая? Забавно, какъ онъ растираетъ въ порошокъ всѣхъ этихъ господъ. Лучшій ораторъ въ парламентѣ, не правда ли?

Шельтонъ занятъ былъ спаржей, которую ему подали, но все-таки вспомнилъ, что и онъ тоже всегда восхищался Джелабаемъ. Однако теперь онъ удивился, чѣмъ онъ могъ такъ восхищаться раньше.

«Не что иное какъ успѣхъ, — вотъ что насъ привлекаетъ въ немъ. Мы всѣ жаждемъ успѣховъ», подумалъ онъ и сказалъ вслухъ:

— Да, ему чертовски повезло.

— Ахъ, я и забылъ! Вѣдь вы изъ другого лагеря? — замѣтилъ его сосѣдъ.

— Не совсѣмъ, — отвѣчалъ Шельтонъ. — Откуда вы это взяли?

— Не знаю. Я такъ думалъ почему-то… — послѣдовалъ отвѣтъ.

Шельтону показалось, что онъ угадываетъ его мысли. Безъ сомнѣнія, этотъ родственникъ считаетъ его чудакомъ!…

— Почему вы восхищаетесь Джелабаемъ? — спросилъ онъ своего сосѣда.

— Онъ знаетъ, чего хочетъ, — отвѣчалъ тотъ, — а этого какъ разъ нельзя сказать о другихъ… Эта рыбка годна только для кошекъ! — замѣтилъ онъ, отодвигая тарелку. — Да, умный парень, этотъ Джелабай. Никогда не скажетъ глупости. Вы слыхали, какъ онъ говоритъ? Нѣтъ ничего интереснѣе, какъ наблюдать, какъ онъ раздѣлываетъ оппозицію. Впрочемъ, они ужъ очень ничтожны, эти господа!…

Онъ засмѣялся, съ видимымъ удовольствіемъ, поглядывая на пузырьки шампанскаго, поднимавшіеся въ его стаканѣ.

— Меньшинство всегда производитъ такое впечатлѣніе, — сухо замѣтилъ Шельтонъ.

— Это почему?

— Да потому, что непріятно смотрѣть на людей, не имѣющихъ никакихъ шансовъ на успѣхъ, на тѣхъ, которые вызываютъ безпорядокъ въ положеніи вещей, на фанатиковъ и т. д. Это всегда раздражаетъ.

Сосѣдъ вопросительно посмотрѣлъ на него.

— Вы думаете?… Впрочемъ, да… Отчего вы не попробуете этого соуса? Онъ всего лучше подходитъ къ жареному мясу…

Большая комната съ безчисленными маленькими столиками, поставленными такъ удобно, что каждый могъ сидѣть, не стѣсняясь сосѣдей, начала оказывать свое обычное дѣйствіе на Шельтона. Здѣсь онъ всегда чувствовалъ себя въ какомъ-то обособленномъ мірѣ. Сколько разъ онъ проводилъ тутъ время, довольный, если находилъ свое любимое мѣстечко незанятымъ. Сидя за столикомъ, онъ просматривалъ отчеты о послѣднихъ бѣгахъ, кивая головой знакомымъ, а иной разъ и оживленно разговаривалъ съ какимъ-нибудь веселымъ собесѣдникомъ, попивая вино. Онъ чувствовалъ себя счастливымъ тогда! Да, счастливымъ, какъ лошадь, которая никогда не покидаетъ своего стойла…

— Посмотрите-ка на бѣднягу Бинга, — вдругъ обратился къ нему сосѣдъ, указывая на маленькаго горбатаго служителя, имѣющаго до крайности изможденный видъ. — Онъ страдаетъ астмой и постоянно задыхается. Можно слышать съ улицы, какъ онъ дышитъ.

Повидимому, это его забавляло.

— Бываетъ ли такое состояніе, которое можно назвать нравственной астмой? — проговорилъ Шельтонъ.

Сосѣдъ сбросилъ пенснэ и поглядѣлъ на него, но ничего не отвѣтилъ. Сдѣлавъ знакъ служителю, онъ сказалъ ему:

— Возьмите это прочь. Это кушанье пережарено. Принесите мнѣ другой кусокъ баранины.

Шельтонъ всталъ изъ-за стола.

— Прощайте, — сказалъ онъ. — Попробуйте сыръ Стильтонъ, онъ здѣсь превосходенъ.

Сосѣдъ снова надѣлъ пенснэ и уставился глазами въ тарелку.

Проходя черезъ прихожую, Шельтонъ, по привычкѣ, сталъ на вѣсы.

«Я прибавляюсь въ вѣсѣ», — замѣтилъ онъ, посмотрѣвъ на стрѣлку.

Онъ отправился въ курительную комнату и, закуривъ сигару, сѣлъ читать новый романъ. Но читалъ онъ недолго. Романъ показался ему фальшивымъ и глупымъ съ начала до конца, несмотря на искусно придуманную завязку и цѣлую массу дѣйствующихъ лицъ. Однако имя автора пользовалось извѣстностью въ обществѣ, и его романомъ зачитывались…

Шельтонъ положилъ книгу и задумался, пристально глядя на огонь въ каминѣ.

Кто-то наклонился надъ нимъ, и, поднявъ голову, онъ узналъ младшаго брата своей невѣсты, Билля Деннанта, который смотрѣлъ на него, лѣниво улыбаясь, очевидно немного выпившій, такъ какъ щеки у него пылали и глаза имѣли мутный блескъ.

— Поздравляю васъ, дружище! — вскричалъ молодой человѣкъ. — Скажите, что это вы вздумали отрастить эту скверную бороду?

Шельтонъ засмѣялся.

— «Пилюли герцогини», — прочелъ Билль Деннантъ заглавіе книги, которую читалъ Шельтонъ. — Вы читали этотъ романъ? Не правда ли, онъ великолѣпный?

— Великолѣпный? — повторилъ Шельтонъ.

— Какая превосходная завязка! Вѣдь если вы берете для чтенія романъ, то, я полагаю, у васъ нѣтъ желанія заниматься… ну, какъ это называется? — психологіей. Вы просто хотите развлечься…

— Пожалуй, — пробормоталъ Шельтонъ.

— Особенно интересно то мѣсто, гдѣ описывается, какъ президентъ крадетъ ея брилліанты… А вотъ и Беньи! Алло, Беньи!…

— Алло, Билль! Здравствуй, старина!…

Беньи былъ молодой человѣкъ съ гладко выбритымъ лицомъ, весь точно отлитый изъ одного куска стали. Его манеры и голосъ вполнѣ гармонировали съ этимъ впечатлѣніемъ. Вмѣстѣ съ нимъ подошелъ сѣдоватый господинъ, съ коротко остриженной бородой и мрачными глазами, по имени Строудъ, и другой джентльменъ, по годамъ, ровесникъ Шельтона, съ усами и небольшой лысиной. Онъ былъ извѣстенъ всему лондонскому обществу и его можно было видѣть въ клубѣ каждый вечеръ, если не было скачекъ гдѣ-нибудь за предѣлами Лондона.

— Вы знаете, — объявилъ молодой Деннантъ, — этотъ плутъ (онъ хлопнулъ Беньи по колѣну) завтра окрутится! Миссъ Кассероль… вы знаете Кассеролей, изъ Мункастёръ Тэтъ?

— Чортъ возьми! — вскричалъ Шельтонъ, довольный, что онъ наконецъ нашелъ сказать нѣчто такое, что было имъ всѣмъ понятно.

— Нашъ молодой чемпіонъ будетъ первымъ шаферомъ, — сказалъ Билль Деннантъ, — а я вторымъ. Право, дружище, слѣдовало бы вамъ поѣхать и посмотрѣть на вѣнчаніе. Едва ли вамъ представится другой такой случай поучиться этому передъ своей свадьбой. Беньи дастъ вамъ свою визитную карточку. — И онъ опять хлопнулъ Беньи по колѣнкѣ.

— Буду очень польщенъ, — проговорилъ Беньи.

— Гдѣ же произойдетъ вѣнчаніе? — спросилъ Шельтонъ.

— Въ Сентъ-Бріабасъ, въ два тридцать. Приходите посмотрѣть, какъ они устраиваютъ эту штуку. Я зайду за вами, мы позавтракаемъ и вмѣстѣ отправимся. — И онъ снова хлопнулъ своего пріятеля.

Шельтонъ кивнулъ головой въ знакъ согласія. Его немного покоробило отъ той небрежной манеры, съ которой они говорили о такихъ вещахъ, и онъ украдкой взглянулъ на Беньи, повидимому, гораздо больше интересовавшагося предстоящими бѣгами, нежели своимъ бракомъ. Но Шельтонъ зналъ по собственнымъ ощущеніямъ, что это равнодушіе можетъ быть только кажущимся. Оно составляетъ необходимую принадлежность воспитанія, и долгъ каждаго благовоспитаннаго джентльмена не выставлять напоказъ своихъ чувствъ. Однако, когда онъ замѣтилъ, какими завистливыми глазами смотритъ на Беньи его будущій шаферъ, молодой человѣкъ съ усами и лысиной, котораго Билль Деннантъ назвавъ чемпіономъ, то Шельтону стало почему-то жаль его.

— Кто этотъ хромой господинъ? Я всегда его вижу тутъ, — спросилъ кто-то изъ присутствующихъ.

Шельтонъ увидѣлъ блѣднаго человѣка, обращавшаго на себя вниманіе отсутствіемъ тщательнаго пробора на головѣ и вообще небрежностью своей прически и нѣкоторой нервностью въ манерахъ.

— Его имя Батсъ, — сказалъ Строудъ, — онъ большую часть своей жизни провелъ среди китайцевъ, — должно быть, чего-нибудь добивался отъ нихъ! А теперь, когда онъ сталъ хромымъ, то разумѣется онъ уже больше не можетъ поѣхать къ нимъ.

— Къ китайцамъ? Что же онъ тамъ дѣлалъ?

— Кто его знаетъ? Занимался среди нихъ распространеніемъ Библій или ружей. Не стоитъ спрашивать. Просто искатель приключеній…

— Да, онъ немного похожъ на проходимца.

Шельтонъ посмотрѣлъ на Строуда и на другихъ и подумалъ, что этимъ людямъ, жизнь которыхъ протекаетъ между скачками и клубомъ и въ заранѣе установленныхъ обществомъ рамкахъ, не могутъ быть симпатичны подобные безпокойные субъекты, не укладывающіеся въ эти рамки. Какъ разъ въ эту минуту тотъ, о которомъ такъ презрительно отозвались сочлены его клуба, прошелъ мимо Шельтона, и глаза ихъ встрѣтились. Шельтонъ понялъ, что онъ долженъ былъ раздражать его товарищей. Очевидно, это былъ человѣкъ, который совершенно не считался съ требованіями «хорошаго тона», способный даже на рыцарскіе поступки, противорѣчащіе этимъ требованіямъ. Шельтону казалось, что въ непреклонномъ взглядѣ его глазъ отражается его гордое одиночество. Во всякомъ случаѣ, здѣсь, въ этомъ клубѣ, онъ былъ не у мѣста. Шельтонъ вспомнилъ слова одного стариннаго друга своего отца, сказавшаго ему: «Да, Дикъ, разнаго рода люди идутъ въ клубъ и по разнымъ причинамъ, и не мало между ними такихъ, которые идутъ сюда, потому что имъ некуда итти, этимъ бѣднягамъ!» Пожалуй, и старый Строудъ принадлежитъ къ этимъ бѣднягамъ, подумалъ Шельтонъ, глядя на его сдвинутыя густыя брови и мрачные глаза. Но взглядъ, брошенный имъ на Беньи, успокоилъ его. Экій счастливчикъ! Ему не нужно будетъ приходить сюда! При мысли, что и для него самого скоро наступитъ такое время, Шельтона охватило такое жгучее ощущеніе счастья, что оно почти граничило съ страданіемъ.

— Пойдемъ, сыграемъ партію, Беньи, — сказалъ Билль Деннантъ.

Строудъ и другой джентльменъ отправились смотрѣть на играющихъ, и Шельтонъ былъ предоставленъ собственнымъ размышленіямъ.

«Вѣроятно, они половину ночи проведутъ за игрой въ покеръ или за другимъ подобнымъ вздорнымъ занятіемъ», подумалъ Шельтонъ. Онъ подошелъ къ окну и разсѣянно глядѣлъ на улицу, мокрую и унылую подъ дождемъ, который все усиливался. Но Шельтонъ не замѣчалъ этого. Передъ его мысленными взорами проносились картины прошлаго, проходила вереница его школьныхъ товарищей и друзей. Всѣ они получали одинаковое воспитаніе, всѣ отливались въ одну форму, изъ которой выходили образцовые свѣтскіе молодые люди, впослѣдствіи имѣвшіе успѣхъ на различныхъ поприщахъ. Но, вступая въ жизнь, они ничего не знали о ней, ничего не знали о томъ, что связываетъ всѣхъ людей вмѣстѣ, ничего не знали о присущихъ всѣмъ эмоціяхъ, объ искусствѣ и природѣ. Свои понятія они получали готовыми изъ школы и колледжа, гдѣ они воспитывались. Все, что выходило за предѣлы ихъ небольшого круга, не было достойнымъ благовоспитаннаго джентльмена и поэтому отвергалось. Имѣть успѣхъ въ жизни, — вотъ что было главнымъ! Шельтонъ взглянулъ на своего сосѣда, сидящаго въ креслѣ съ вытянутыми ногами въ патентованныхъ лакированныхъ ботинкахъ, съ безукоризненнымъ проборомъ на головѣ и съ плоскимъ, широкимъ лицомъ, выражавшимъ добродушную веселость. Онъ читалъ съ увлеченіемъ тотъ самый модный романъ, который Шельтонъ нашелъ такимъ ничтожнымъ, не дающимъ пищи ни уму, ни сердцу. Заговоривъ о немъ съ Шельтономъ, онъ высказалъ ему свое восхищеніе, а затѣмъ началъ разсказывать о своей недавней поѣздкѣ на югъ Франціи. У него было въ запасѣ нѣсколько пикантныхъ анекдотовъ, и его широкое, лунообразное лицо сіяло при этомъ отъ удовольствія. Его добродушный юморъ дѣйствовалъ на Шельтона подкупающимъ образомъ. Чувствовалось, что онъ доволенъ жизнью и беретъ отъ нея все, что она можетъ дать ему.

— Однако, прощайте, — сказалъ онъ вдругъ. — У меня назначено свиданіе…

Онъ сказалъ это такимъ тономъ, который давалъ ясно понять, что это свиданіе носило запретный характеръ и поэтому было вдвойнѣ привлекательнымъ.

Шельтонъ налилъ стаканъ вина и сталъ пить маленькими глотками. Мало-по-малу чувство какого-то особеннаго благосостоянія овладѣвало имъ. Ему было пріятно сознавать свое превосходство надъ другими членами своего клуба. Они вѣдь не понимали всей пошлости этой клубной жизни, этого преклоненія передъ успѣхомъ и восхищенія модными романистами! Они не видѣли всего ничтожества свѣтскаго воспитанія, его ужасающей пустоты и оторванности отъ настоящей жизни, его фарисейства, которое составляло его основу. Но онъ видѣлъ и понималъ это и потому считалъ себя выше обычныхъ посѣтителей клуба, благовоспитанныхъ, свѣтскихъ людей, увѣренныхъ въ себѣ, въ своихъ успѣхахъ и въ правильности своихъ взглядовъ на жизнь. Тотъ ядъ сомнѣній, разлагающее дѣйствіе котораго Шельтонъ такъ мучительно чувствовалъ въ своей душѣ, очевидно, никогда не нарушалъ невозмутимой ясности ихъ міросозерцанія…

VIII.
Свадьба.

Билль Деннантъ оказался очень аккуратнымъ и ровно въ часъ заѣхалъ за Шельтономъ.

— Бьюсь объ закладъ, что Беньи не очень-то ловко чувствуетъ себя въ эту минуту, — сказалъ онъ Шельтону, когда они выходили у дверей церкви, гдѣ уже стояла толпа, провожавшая любопытными и жалкими глазами блестящее общество избранниковъ, имѣвшихъ доступъ въ церковь, гдѣ происходила торжественная церемонія. Необъяснимое чувство неловкости овладѣло Шельтономъ, когда онъ проходилъ мимо той толпы, осматривавшей его съ головы до ногъ. Онъ прошелъ за Деннантомъ въ ту часть церкви, гдѣ находились родственники и друзья жениха, такъ какъ родные невѣсты, ея подруги и знакомые помѣщались на противоположной сторонѣ, какъ будто это были два враждующихъ лагеря, воплощающихъ вѣчную борьбу половъ.

— А вотъ и Беньи! — шепнулъ Билль Деннантъ.

Шельтонъ взглянулъ на героя дня. Легкая блѣдность покрывала его гладко выбритое молодое лицо, но слѣдовъ какого бы то ни было волненія нельзя было замѣтить, и онъ съ обычной заученной любезной улыбкой отвѣчалъ на привѣтствія приглашенныхъ гостей. На всей его красивой фигурѣ и безукоризненной одеждѣ лежалъ отпечатокъ величаваго спокойствія, представляющаго ту броню, скрывающую его душевныя движенія, черезъ которую не могъ проникнуть ничей нескромный взглядъ.

— Этотъ милѣйшій Беньи! — шепнулъ молодой Деннантъ. — Знаете ли, имъ все же недостаетъ знатности, этимъ Кассеролямъ!…

Шельтонъ, знавшій эту семью, улыбнулся. Атмосфера какой-то чувственной святости, наполнявшая церковь, начала оказывать на него свое дѣйствіе. Ароматъ цвѣтовъ и духовъ примѣшивался къ тому естестенному запаху, который всегда ощущается въ церкви. Шелестъ платьевъ и шопотъ голосовъ наполнялъ обычно безмолвные придѣлы храма. Взоръ Шельтона безсознательно блуждалъ по церкви и наконецъ остановился на алтарѣ, украшенномъ цвѣтами, и на сосредоточенныхъ лицахъ священниковъ. Подъ сводами раздались звуки органа.

— Начинается! — прошепталъ Билль Деннантъ.

Словно какая-то дрожь пробѣжала по зрителямъ, и всѣ зашевелились. Шельтону это напомнило почему-то бой быковъ въ Испаніи. Невѣста медленно прошла впередъ и остановилась.

«Антонія будетъ имѣть точно такой же видъ, — думалъ Шельтонъ. — И церковь будетъ также полна людей… Всѣ будутъ смотрѣть на нее и на обрядъ, какъ на зрѣлище…»

Невѣста теперь находилась какъ разъ противъ него, но изъ чувства деликатности онъ отвелъ глаза въ сторону. Ему казалось неловкимъ смотрѣть на ея склоненную головку, окруженную ореоломъ дѣвственности и чистоты и вѣроятно преисполненную самыхъ благочестивыхъ мыслей и чистыхъ желаній. Она, конечно, не думала о томъ, что на нее устремлены взоры лондонскаго общества. Въ ея гордой головкѣ не было мѣста опасеніямъ, что она можетъ оказаться не на высотѣ…

Шельтонъ мысленно заглянулъ вглубь того, что совершалось передъ его глазами, и на лицѣ его появилось такое выраженіе, какое должно быть у человѣка, присутствующаго при жертвоприношеніи. Онъ слушалъ слова, произносимыя священнослужителемъ, — слова, которыя должны закрѣпить узы между двумя посторонними другъ другу людьми. Въ горѣ и радости, въ бѣдности и богатствѣ, въ болѣзняхъ и здоровьѣ… машинально шептали его губы. Онъ развернулъ свой молитвенникъ, въ который не заглядывалъ съ тѣхъ поръ, какъ былъ мальчикомъ, и отыскалъ службу при вѣнчаніи. Онъ сталъ читать относящіяся сюда молитвы, испытывая при этомъ очень странное ощущеніе.

Какое-то удивительное оцѣпенѣніе постепенно овладѣвало имъ, однако возгласъ его спутника, молодого Деннанта, вывелъ его изъ этого состоянія. Онъ услышалъ шорохъ платьевъ и увидалъ высокаго проповѣдника, входящаго на каѳедру. Массивная фигура, въ бѣлой батистовой одеждѣ и малиновой эпитрахили, и красивое, надменное лицо проповѣдника рѣзко выдѣлялось на темномъ фонѣ каѳедры. Шельтонъ подумалъ, что выборъ палъ на него именно вслѣдствіе его представительности, и, опустивъ глаза, сталъ смотрѣть на свои руки, державшія молитвенникъ. Наконецъ, проповѣдь кончилась, и органъ заигралъ свадебный маршъ. Шельтонъ оглянулъ присутствующихъ. Одни улыбались, другіе вытирали слезы умиленія, и всѣ головы были обращены къ невѣстѣ.

«Выставка случайныхъ эмоцій!» — подумалъ Шельтонъ, но и онъ тоже послѣдовалъ примѣру другихъ и склонилъ голову передъ невѣстой. Затѣмъ, улыбаясь знакомымъ и пріятелямъ, онъ пробрался въ толпѣ къ дверямъ.

Въ домѣ Кассеролей онъ былъ приглашенъ главной подругой и родственницей невѣсты, высокой дѣвушкой въ свѣтло-лиловомъ платьѣ, пойти съ нею осматривать подарки новобрачнымъ.

— Вѣнчаніе прошло очень хорошо, не правда ли, мистеръ Шельтонъ? — спросила она.

— О, великолѣпно! — поспѣшилъ отвѣтить Шельтонъ.

— Мнѣ всегда казалось, что мужчина, ожидающій прибытія своей невѣсты, долженъ чувствовать себя очень неловко.

— Да, — прошепталъ Шельтонъ.

— А вамъ понравилось то, что теперь подружки невѣсты не надѣваютъ шляпъ, какъ прежде, во время вѣнчанія? Это новая мода, и я нахожу ее очаровательной.

Шельтонъ въ сущности не замѣтилъ этого нововведенія, но поспѣшилъ согласиться со своей собесѣдницей, что такъ лучше.

— Я тоже такъ думаю. Это гораздо шикарнѣе… Знаете ли, они получили пятнадцать чайныхъ сервизовъ! Не правда ли, забавно?

— Чортъ возьми! — невольно вырвалось у Шельтона.

— А я думаю, что очень полезно имѣть такъ много ненужныхъ вещей. Всегда можно промѣнять ихъ на тѣ, которыя будутъ нужны.

Повидимому, всѣ лондонскіе магазины были опустошены, чтобы наполнить эту комнату, гдѣ были выставлены напоказъ подарки. Шельтона поразила завистливая алчность, свѣтившаяся въ глазахъ дѣвушки, когда она разсматривала подношенія.

— Это вашъ будущій beau-frére? — вдругъ спросила она, кивнувъ въ сторону Билля Деннанта. — Мнѣ кажется, онъ славный юноша. Будьте, пожалуйста., оба на свадебномъ обѣдѣ и помогите поддержать веселость. Вѣдь всегда бываетъ такъ необыкновенно скучно послѣ свадебной церемоніи.

Шельтонъ сказалъ, что они будутъ. Осмотрѣвъ все, они пошли въ прихожую, чтобы присутствовать при отъѣздѣ новобрачной. Она казалась спокойной и веселой, но, вглядѣвшись въ ея глаза, Шельтонъ замѣтилъ въ нихъ боязливое безпокойство. Старая нянька новобрачной, со сморщеннымъ, желтымъ лицомъ, по которому катились слезы, старалась протискаться впередъ. Она пыталась что-то сказать своей питомицѣ, но ея слова затерялись въ общей суматохѣ, сопровождающей отъѣздъ. Цвѣты и рисъ посыпались въ коляску, и вслѣдъ полетѣлъ башмачокъ. На одно мгновеніе показалось въ открытомъ окнѣ экипажа гладко выбритое, спокойное лицо Беньи, кучеръ натянулъ вожжи, и колеса быстро покатились по дорогѣ.

— Какая блестящая свадьба! — послышался чей-то голосъ справа.

— Она была немного блѣдна, — замѣтилъ кто-то слѣва.

Шельтонъ провелъ рукой по лбу. Сзади него всхлипывала старая нянька…

— Дикъ, — шепнулъ ему на ухо молодой Деннантъ, — не стоитъ здѣсь оставаться. Я предлагаю пройтись.

Шельтонъ согласился, и они пошли по направленію къ парку. Онъ самъ не зналъ, чѣмъ объяснить непріятное ощущеніе, которое онъ испытывалъ. Было ли это оттого, что онъ выпилъ шампанскаго до обѣда, или же отъ всей брачной церемоніи, которая, по общему отзыву, сошла такъ великолѣпно?…

— Что это съ вами? — спросилъ его Билль Деннантъ. — У васъ такой угрюмый видъ, точно… точно у монаха!

— Пустяки, — отвѣчалъ Шельтонъ. — Я только думалъ о томъ, какіе мы всѣ шарлатаны!

Билль Деннантъ остановился на перекресткѣ двухъ аллей и, хлопнувъ по плечу своего спутника, проговорилъ:

— Ну, если вы намѣрены вести серьезные разговоры, то я ухожу!…

IX.
Свадебный обѣдъ.

На обѣдъ къ Кассеролямъ были приглашены лишь тѣ изъ знакомыхъ и пріятелей жениха, на которыхъ почему-либо было обращено особенное вниманіе во время брачной церемоніи. Къ числу послѣднихъ принадлежалъ и Шельтонъ. Его посадили за обѣдомъ между одной лэди, весьма декольтированной и столь же декольтированной миссъ Кассероль, той самой, съ которой онъ разсматривалъ подарки. Противъ него сидѣлъ господинъ съ черными усами и хищнымъ лицомъ. Крупный брилліантъ блестѣлъ у него въ запонкѣ, на пластронѣ бѣлоснѣжной, накрахмаленной рубашки.

Кассероли принадлежали къ высшему разряду среднихъ классовъ общества и были насквозь пропитаны склонностью къ высшему свѣтскому кругу, на который желали походить. По своей натурѣ осторожные, экономные, настойчивые и стремящіеся къ пріобрѣтенію, они все же преклонялись передъ тѣмъ, что носило на себѣ отпечатокъ изящества. Но въ домѣ ихъ встрѣчалось смѣшанное общество. Шельтонъ увидѣлъ здѣсь двухъ дамъ, которыя были разведены или собирались разводиться, но тѣмъ не менѣе сохраняли свое положеніе въ обществѣ. Послѣднее условіе было необходимымъ, такъ какъ тѣ, которыя не сохранили своего положенія въ обществѣ, ни въ какомъ случаѣ не были бы приняты Кассеролями, питавшими большое уваженіе къ браку. Шельтонъ увидѣлъ также среди приглашенныхъ американокъ, которыхъ считали «забавными», но американцевъ не было ни одного. Тутъ были джентльмены изъ Месопотаміи, финансисты или спортсмены, интересующіеся скачками и занимающіеся всякаго рода спекуляціями, которыя могли имѣть успѣхъ. Какъ бы то ни было, но всѣ лэди и джентльмены, бывавшіе въ домѣ Кассеролей, были безукоризненны въ отношеніи своихъ костюмовъ, своихъ проборовъ и манеръ. Кассероли гордились, что у нихъ собирается свѣтское общество. Прочное благосостояніе, которое чувствовалось во всемъ, безъ сомнѣнія, было самой привлекательной стороной этого дома.

Хозяинъ дома, крупный дѣлецъ изъ Сити, съ сѣдой головой и гладко выбритымъ лицомъ, прислушивался къ смѣлымъ рѣчамъ одной изъ дамъ на концѣ стола. Шельтонъ тоже старался понять этотъ разговоръ, но, видя тщетность своихъ усилій, занялся обѣдомъ, который дѣлалъ честь искусству повара. Позабывъ о своихъ сосѣдяхъ, онъ не на шутку удивился, когда миссъ Кассероль вдругъ обратилась къ нему, словно продолжая начатый разговоръ.

— Я всегда говорю, что самое главное — это быть веселымъ, — сказала она. — Если вы не находите ничего такого, что могло бы развеселить васъ, то дѣлайте видъ, что вы смѣетесь. Во всякомъ случаѣ, это болѣе прилично, чѣмъ сидѣть насупившись. Развѣ вы не согласны со мной?…

И она прибавила:

— Не всѣ могутъ быть геніями, но всѣ могутъ казаться веселыми!

Шельтонъ поспѣшилъ сдѣлать веселое лицо.

— Я говорю нашему директору, когда онъ становится угрюмымъ, что я закрою ставни и покину его. Въ самомъ дѣлѣ, какая польза сидѣть въ уныніи и имѣть жалкій видъ?… Вы поѣдете посмотрѣть состязаніе въ крикетъ? Мы отправляемся туда цѣлой компаніей. Такъ интересно. Будетъ все свѣтское общество.

Ея красивыя плечи, пышные, волнистые волосы (очевидно, только что вышедшіе изъ рукъ парикмахера), пожалуй, могли бы заставить Шельтона усомниться въ ея принадлежности къ тому почтенному кругу, къ которому принадлежали Кассероли. Но ея искусственная манера картавить, что считалось признакомъ хорошаго тона, зависть, иногда мелькавшая въ ея взорѣ, когда она смотрѣла на Шельтона, и разные другіе неуловимые признаки подтверждали ея происхожденіе. Шельтонъ не могъ отрицать, что она получила свѣтское воспитаніе, и, сдѣлавъ надъ собой усиліе, онъ вдругъ проявилъ такую веселость, которая могла бы, пожалуй, смутить даже француза.

Когда онъ вышелъ изъ-за стола, то ему вспомнился взглядъ, брошенный ею на даму, сидѣвшую напротивъ нихъ. У этой дамы была очень сомнительная репутація, но миссъ Кассероль смотрѣла на нее пытливыми, завистливыми глазами, какъ будто спрашивая ее: «Откуда берется у васъ этотъ неуловимый оттѣнокъ утонченнаго изящества?» Шельтонъ старался доискаться причинъ этой зависти и восхищенія. Онъ замѣтилъ также, что хозяинъ съ особенно заискивающимъ видомъ обращался къ господину съ ястребиной наружностью и большимъ брилліантомъ на пластронѣ рубашки. Мистеръ Кассероль восхвалялъ ему достоинства своего портвейна, и Шельтону было почему-то жаль его. Вѣдь этотъ господинъ съ брилліантомъ былъ, несомнѣнно, сомнительный типъ! Что заставляло этихъ почтенныхъ буржуа такъ тяготѣть къ пороку? Зависѣло ли это отъ ихъ неудержимаго желанія усвоить себѣ всѣ манеры знатныхъ людей, отъ боязни показаться скучными, или же просто-напросто это тяготѣніе являлось результатомъ ихъ черезчуръ сытаго довольства?…

— Такъ? Вы женитесь на Антоніи Деннантъ? — послышался чей-то голосъ съ правой стороны Шельтона. По небрежному тону говорившаго можно было тотчасъ же угадать въ немъ человѣка, принадлежащаго къ высшей кастѣ. — Хорошенькая дѣвушка! Они занимаютъ прекрасное положеніе — Деннанты. Знаете ли, вамъ повезло!…

Говорившій былъ старый баронетъ, съ красноватымъ лицомъ и маленькими глазками, имѣющими угрюмое и въ то же время лукавое выраженіе. Онъ былъ со всѣми въ пріятельскихъ отношеніяхъ и хотя постоянно находился въ стѣсненныхъ обстоятельствахъ, но, будучи человѣкомъ предпріимчивымъ, зналъ рѣшительно всѣхъ, хорошихъ и худыхъ, и всегда обѣдалъ въ гостяхъ.

— Да, вы счастливчикъ! — подтвердилъ онъ. — У Деннантовъ прекрасная охота, но дичь летаетъ слишкомъ высоко. Мнѣ не удалось пристрѣлить ни одной штучки, когда я тамъ охотился въ послѣдній разъ… Да, хорошенькая дѣвушка! Вы счастливецъ!

— Я знаю это, — смиренно согласился съ нимъ Шельтонъ.

— Хотѣлось бы мнѣ быть на вашемъ мѣстѣ!… Кто это сидѣлъ противъ васъ? Я ужасно близорукъ. Миссисъ Каррузсеръ?… Неужели?… Вотъ оно что!…

Лицо его приняло такое выраженіе, что не будь онъ баронетомъ, то его можно было бы принять за полицейскую ищейку. Шельтонъ прекрасно понялъ, что у него, въ его умственной кладовой, хранится цѣлый запасъ анекдотовъ и фактовъ, касающихся этой дамы. «Это чудовище потому и называетъ меня счастливцемъ, что онъ ничего не знаетъ объ Антоніи!», подумалъ Шельтонъ. Старый баронетъ отошелъ отъ него со своей благовоспитанной, сардонической улыбкой и направился къ другой группѣ, разговаривавшей о какомъ-то скандалѣ.

Два джентльмена по лѣвую руку Шельтона продолжали оживленно бесѣдовать.

— Какъ? Вы ничего не коллекціонируете?… Неужели?… Теперь всѣ этимъ занимаются. Я просто не знаю, что я сталъ бы дѣлать безъ моихъ картинъ!

— Нѣтъ, я этимъ больше не занимаюсь. Мнѣ надоѣли мои марки. Въ концѣ-концовъ это скучно…

Шельтонъ посмотрѣлъ на свѣтъ мадеру, налитую въ его стаканъ. Хозяинъ дома тоже собиралъ коллекцію винъ, и цѣна этого вина возрастала съ каждымъ днемъ. Оно стоило, по крайней мѣрѣ, двѣ гинеи бутылка! Какъ пріятно было сознавать, что у другихъ нѣтъ такого вина! И притомъ вѣдь скоро его вообще не окажется въ продажѣ!…

— Хотѣлъ бы я имѣть такое винцо! — замѣтилъ старый баронетъ. — Но я выпилъ весь свой запасъ!…

«Бѣдняга! — подумалъ Шельтонъ. — Въ концѣ-концовъ вѣдь онъ не такъ ужъ дуренъ. Я былъ бы не прочь обладать его здоровьемъ! Навѣрное, у него печень въ превосходномъ состояніи…»

Въ гостиной затѣяли веселую игру, называемую скачки, и вовлекли въ нее Шельтона. Онъ оживился и не замѣтилъ, какъ пролетѣло время почти до разсвѣта, когда, наконецъ, игра кончилась, и всѣ отправились по домамъ. По дорогѣ онъ вспоминалъ всѣ подробности свадебнаго торжества и вино, которое пилъ. Но чувство удовлетворенія, испытанное имъ, мало-по-малу испарялось. Вѣдь всѣ эти люди, составлявшіе общество, среди котораго онъ выросъ и жилъ, даже самые почтенные и самые хорошо воспитанные, не способны были ни на одно правдивое движеніе души. Они взвѣшивали на вѣсахъ свои удовольствія, чтобы получить за свои деньги какъ можно больше.

Проходя мимо ряда темныхъ, солидныхъ домовъ вдоль улицъ, Шельтонъ думалъ объ Антоніи. Его мысли всегда невольно возвращались къ ней. Когда онъ подошелъ къ дверямъ своей квартиры, небо уже начало розовѣть, но городъ еще не просыпался. Нигдѣ не видно было ни одной живой души и не слышно было ни одного звука, кромѣ легкаго шелеста деревьевъ, вѣтви которыхъ шевелилъ предразсвѣтный вѣтерокъ. Шельтонъ слышалъ только біеніе своего сердца…

Вдругъ онъ увидѣлъ, что онъ былъ не одинъ. У его дверей спалъ на ступеняхъ какой-то субъектъ въ стоптанныхъ башмакахъ…

X.
Чужой.

Бродяга, сидѣвшій на ступеняхъ крыльца, задремалъ, уткнувшись головой въ колѣни. Порыжѣлое пальто и обрывки сукна, выглядывавшіе изъ его башмаковъ, краснорѣчиво говорили о нуждѣ. Шельтонъ хотѣлъ пройти мимо него незамѣченнымъ, но спящій проснулся.

— О, это вы, monsieur? — сказалъ онъ. — Я получилъ ваше письмо сегодня вечеромъ и не терялъ ни минуты…

Онъ потупилъ глаза и усмѣхнулся, точно хотѣлъ сказать: видите, до чего я дошелъ!…

Дѣйствительно, видъ этого молодого иностранца былъ гораздо болѣе жалкій, чѣмъ тогда, когда Шельтонъ встрѣтилъ его въ первый разъ. Шельтонъ пригласилъ его войти.

— Вы понимаете, что я не хотѣлъ рисковать во второй разъ не застать васъ, — пролепеталъ онъ, слѣдуя за Шельтономъ. — Когда дойдешь до такого состоянія…

Его лицо судорожно искривилось.

— Я радъ видѣть васъ, — нерѣшительно сказалъ Шельтонъ.

Лицо Феррана, небритое, по крайней мѣрѣ, цѣлую недѣлю, покрылось рыжеватой бородкой. Темный загаръ придавалъ ему здоровый видъ, противорѣчащій той дрожи, которая тотчасъ же охватила его, какъ только онъ вошелъ.

— Садитесь скорѣе, — сказалъ Шельтонъ, видя, что онъ едва держится на ногахъ. — Вы совсѣмъ больны.

Ферранъ сдѣлалъ усиліе улыбнуться.

— Это ничего, — отвѣтилъ онъ. — Просто плохое питаніе!…

Шельтонъ усадилъ его въ кресло и далъ ему немного виски.

— Платье, вотъ что мнѣ нужно! — проговорилъ Ферранъ, выпивъ виски. — Моя одежда ужъ очень плоха.

Это было вѣрно. Шельтонъ досталъ изъ шкафа нѣсколько своихъ костюмовъ и, отнеся ихъ въ ванную комнату, предложилъ своему посѣтителю пойти туда и переодѣться. Пока тотъ занимался своимъ туалетомъ; Шельтонъ наслаждался возможностью выказать самоотверженіе и, отобравъ вещи, которыя были ему не нужны, сложилъ все въ ремни и сталъ ждать своего гостя.

Молодой иностранецъ, наконецъ, явился, попрежнему небритый и безъ башмаковъ, но чистенькій и прилично одѣтый.

— Теперь я чувствую себя иначе, — сказалъ онъ, — но я боюсь, что не въ состояніи буду надѣть ваши башмаки.

Онъ снялъ носки, данные ему Шельтономъ и показалъ стертыя мѣста на своихъ ногахъ.

— Приходится пожинать жатву, — замѣтилъ онъ, улыбаясь. — Мой желудокъ тоже отвыкъ отъ пищи. Когда хочешь видѣть многія вещи, то страдаешь поневолѣ. Voyager, c’est plus fort que moi!…

Шельтонъ не подумалъ, что онъ просто желаетъ скрыть подъ страстью къ бродяжничеству свое прирожденное отвращеніе къ правильному труду. Было что-то трогательное въ этомъ молодомъ бродягѣ, вызывающее его участіе.

— Я лишился своихъ иллюзій, — сказалъ онъ, съ наслажденіемъ раскуривая папироску, предложенную Шельтономъ. — Когда поголодаешь нѣкоторое время, то глаза открываются на многое. Я стремлюсь къ познанію, но, замѣтьте, monsieur, не всегда интеллигенты имѣютъ успѣхъ.

— Я полагаю, что вы скоро бросаете ту работу, которую вамъ удается найти, — замѣтилъ Шельтонъ.

— Вы меня обвиняете въ непосѣдливости? Позвольте мнѣ объяснить вамъ. Я, дѣйствительно, не остаюсь долго на мѣстѣ, но это только вслѣдствіе честолюбія. Я хочу добиться независимаго положенія. И вотъ я вкладываю всю свою душу въ свою попытку, но когда убѣждаюсь, что мнѣ ничего не добиться въ этомъ направленіи, то я бросаю все и отправляюсь въ другое мѣсто. Я не хочу гнуть спину, чтобы сберечь какихъ нибудь шесть пенсовъ въ день и скопить послѣ сорокалѣтняго труда такую сумму, которая дала бы мнѣ возможность влачить и дальше мое жалкое существованіе. Это не въ моемъ характерѣ.

Онъ произнесъ эти слова съ такимъ видомъ, какъ будто сообщилъ Шельтону важную тайну.

— Да, это, должно быть, тяжело, — согласился Шельтонъ.

Ферранъ пожалъ плечами.

— Я ничѣмъ не могу гордиться, кромѣ откровенности, — сказалъ онъ.

Одѣтый въ старое платье Шельтона, онъ тѣмъ не менѣе производилъ впечатлѣніе природнаго изящества. Въ этой комнатѣ, гдѣ онъ находился впервые, онъ какъ будто не былъ чужимъ и составлялъ частицу души самого Шельтона, который съ удивленіемъ сознавалъ, что этотъ чужеземный бродяга занималъ его мысли.

— Какъ я живу во время своихъ скитаній? — говорилъ Ферранъ. — Очень просто: существуютъ вѣдь консулы! Конечно, такіе поступки не очень деликатны, но когда умираешь съ голоду, то многое дозволено. Притомъ же, вѣдь эти джентльмены только и существуютъ для этого. Въ Парижѣ есть цѣлый кружокъ евреевъ, которые живутъ исключительно на иждивеніи консуловъ. Да, monsieur… — Онъ съ минуту колебался, потомъ продолжалъ: — Если у васъ есть соотвѣтствующія бумаги, то вы можете пробовать обращаться къ шести или семи консуламъ въ одномъ и томъ же городѣ. Вы должны, конечно, знать одинъ или два иностранныхъ языка. Большинство консуловъ не владѣютъ какъ слѣдуетъ языкомъ той страны, представителемъ которой состоятъ. Добываніе денегъ подъ фальшивымъ предлогомъ? Разумѣется! Но развѣ ужъ такъ велика, въ сущности, разница между всей этой толпой почтенныхъ директоровъ разныхъ акціонерныхъ компаній, модныхъ докторовъ, работодателей, строителей, военныхъ, духовныхъ лицъ и, быть можетъ, самихъ консуловъ, берущихъ деньги, не соотвѣтствующія ихъ труду, и тѣми голодными бѣдняками, которые выманиваютъ у нихъ деньги, подвергаясь гораздо большему риску. Необходимость является закономъ. Если-бъ всѣ эти господа очутились въ моемъ положеніи, то развѣ, вы думаете, они стали бы колебаться?

Замѣтивъ нерѣшительное выраженіе на лицѣ Шельтона, Ферранъ поспѣшилъ возразить:

— Впрочемъ, вы правы, они не поступили бы такъ, но только изъ страха, а не изъ принципа. Вѣдь надо быть, дѣйствительно, припертымъ къ стѣнѣ, чтобы рѣшиться на такіе некрасивые поступки! Если вы взглянете глубже, то увидите, что самые почтенные люди совершаютъ ежедневно неделикатные поступки по го. раздо меньшему поводу.

Шельтонъ закурилъ папироску. Ему стало немного неловко при мысли, что его собственные доходы не зависятъ отъ его работы.

— Разскажу вамъ слѣдующій случай, — продолжалъ Ферранъ. — Однажды, въ одномъ нѣмецкомъ городѣ, доведенный до послѣдней крайности, я рѣшилъ обратиться къ французскому консулу. Я фламандецъ, но все-таки онъ долженъ былъ оказать мнѣ какую-нибудь помощь. Но онъ отказался принять меня. Я сѣлъ и сталъ ждать. Черезъ два часа раздался сердитый голосъ: «Какъ! Эта скотина еще здѣсь?…» Консулъ появился въ дверяхъ и сказалъ: «У меня ничего нѣтъ для такихъ людей, какъ вы. Убирайтесь вонъ!» — «Monsieur, — отвѣчалъ я, — у меня остались только кожа да кости. Я дѣйствительно нуждаюсь въ помощи»: — «Вонъ! — крикнулъ онъ. — Или я позову полицію!…» Я не двинулся съ мѣста. Прошелъ еще часъ. Консулъ опять вышелъ. «Вы еще не убрались отсюда? Позвать полицейскаго сержанта!» крикнулъ онъ. Пришелъ сержантъ. «Вышвырните мнѣ этого субъекта!» сказалъ ему консулъ. «Сержантъ, — обратился я къ нему, — этотъ домъ — частица Франціи». Разумѣется, я сказалъ это съ расчетомъ. Въ Германіи не любятъ связываться съ французами. «Онъ правъ, — заявилъ сержантъ консулу. — Я ничего не могу сдѣлать.» — «Вы отказываетесь?» спросилъ консулъ. «Рѣшительно», отвѣтилъ сержантъ и вышелъ. Консулъ обратился ко мнѣ: «Чего вы думаете достигнуть, оставаясь здѣсь?» — «Мнѣ нечего ѣсть и негдѣ спать», отвѣчалъ я. «Что вы хотите получить отъ меня?» опять спросилъ онъ. «Десять марокъ», отвѣчалъ я. Онъ досталъ изъ кармана монету и протянулъ мнѣ, говоря: «Вотъ вамъ! А теперь убирайтесь!…» Увѣряю васъ, monsieur, надо обладать очень толстой шкурой, если желаешь эксплуатировать консуловъ.

Когда онъ это говорилъ, его губы слегка дрожали. Шельтонъ подумалъ о своемъ собственномъ незнаніи настоящей жизни. Въ самомъ дѣлѣ, развѣ ему случалось хоть разъ выйти изъ дому, хотя бы безъ завтрака?…

— Полагаю, что вамъ все же случалось испытывать голодъ иногда? — замѣтилъ Ферранъ, слабо улыбаясь. — Это можетъ даже служить пріятнымъ разнообразіемъ для тѣхъ, кто всегда сытъ… Самый большой срокъ голоданія я испыталъ въ Парижѣ. Четыре дня я оставался безъ пищи. Послѣднія свои деньги я потерялъ на скачкахъ. Я былъ тогда хорошо одѣтъ и у меня еще оставались кое-какія драгоцѣнности, но мнѣ даже и въ голову не приходило заложить ихъ. Больше всего я страдалъ отъ мысли, что люди могутъ догадываться о моемъ положеніи. Теперь вы меня не узнаете!

— А сколько вамъ было лѣтъ тогда? — поинтересовался Шельтонъ.

— Семнадцать. Просто удивительно, какимъ бываешь въ эти годы.

Воображеніе Шельтона тотчасъ же нарисовало ему юношу, съ нѣжнымъ лицомъ, очень впечатлительнаго, скитающагося по улицамъ Парижа изъ опасенія, какъ бы люди не замѣтили, что онъ голодаетъ. Онъ хотѣлъ спросить поясненій у Феррана, но, взглянувъ на него, увидалъ, къ величайшему своему изумленію, что по лицу молодого иностранца текли слезы.

— Я такъ много выстрадалъ, — прошепталъ тотъ. — Мнѣ теперь все равно, что будетъ со мной.

Шельтонъ чувствовалъ себя неловко. Ему хоіѣлось сказать Феррану что-нибудь пріятное, выразить словами свое сочувствіе, но его англійская натура не дозволяла ему этого, и онъ только проговорилъ, отвернувшись, чтобы не видѣть его слезъ:

— Придетъ и вашъ чередъ…

— Ахъ, если-бъ вы пережили все, что пережилъ я! — воскликнулъ Ферранъ съ жаромъ. — Ничего хорошаго у меня не осталось. Мое сердце разорвано въ клочки. Укажите мнѣ что-нибудь въ этомъ звѣринцѣ, что стоило бы мнѣ сохранить?…

Какъ ни былъ растроганъ Шельтонъ, но воспитаніе и врожденный расовый инстинктъ не дозволяли ему раскрывать свои чувства и ощущенія передъ глазами постороннихъ людей. Такая откровенность всегда шокировала его. Въ книгахъ, на сценѣ онъ это оправдывалъ, но въ дѣйствительной жизни этого не допускалъ. Когда Ферранъ ушелъ, унеся съ собой свертки въ ремняхъ, приготовленные для него, Шельтонъ сѣлъ писать Антоніи. Онъ разсказалъ ей свою встрѣчу съ Ферраномъ. Бѣдняга не могъ совладѣть съ собой и заплакалъ, какъ ребенокъ, — писалъ Шельтонъ. — Но вмѣсто того, чтобы почувствовать къ нему состраданіе, я окаменѣлъ, и чѣмъ сильнѣе хотѣлось мнѣ высказать ему сочувствіе, тѣмъ суровѣе я становился. Боязнь показаться смѣшнымъ, независимость или же вниманіе къ другимъ, не это ли обыкновенно мѣшаетъ намъ обнаруживать свои чувства?…

Онъ разсказалъ ей, между прочимъ, о томъ, какъ семнадцатилѣтній Ферранъ предпочелъ лучше поголодать въ Парижѣ четыре дня, нежели итти къ закладчику. Въ то время, когда онъ писалъ эти строки, передъ его взорами встала знакомая картина: у столика, покрытаго бѣлоснѣжной скатертью, сидѣли трое: Антонія, ея мать и тетка. Онъ ясно видѣлъ ихъ лица: хорошенькое, спокойное и свѣжее личико своей невѣсты, немного сморщенное отъ времени, но все еще красивое лицо ея матери и худое, блѣдное лицо тетки. Ему казалось даже, что онъ слышитъ ихъ слова: «Это прекрасно!», одобряющія поступокъ юнаго Феррана въ Парижѣ.

Шельтонъ самъ отнесъ свое письмо на почту и отправилъ также пять шиллинговъ маленькому парикмахеру Каролану, въ благодарность за то, что онъ передалъ его письмо Феррану. Однако при этомъ онъ не написалъ своего адреса. Сдѣлалъ ли онъ это изъ осторожности или изъ деликатности, онъ и самъ бы не могъ сказать. Но онъ все же почувствовалъ себя пристыженнымъ и вмѣстѣ довольнымъ, когда Ферранъ принесъ ему записку слѣдующаго содержанія:

3. Blank Row.
Westminster.

"Каждая благородная человѣческая душа должна быть гуманной. Тысячу благодарностей. Я получилъ сегодня вашъ почтовый переводъ. Ваше сердце выше всякой похвалы въ моихъ глазахъ.

Жюль Кароланъ".

XI.
Видѣніе.

Спустя нѣсколько дней Шельтонъ получилъ отъ Антоніи письмо, которое привело его въ восторгъ. Тамъ заключались, между прочимъ, слѣдующія строки:

"Тетя Шарлотта поправляется, и мама думаетъ, что мы можемъ теперь вернуться домой. Ура! Однако, она все же полагаетъ, что прежнее условіе должно остаться въ силѣ, и мы не будемъ видѣться другъ съ другомъ до іюля. Право, въ этомъ есть какая-то особенная утонченность чувства: мы будемъ такъ близко другъ отъ друга и въ то же время будемъ строго держаться въ отдаленіи!… Всѣ англичане уже уѣхали отсюда. Я ощущаю такую пустоту вокругъ себя. Люди, оставшіеся здѣсь, всѣ такіе смѣшные, чужіе и ничтожные. О, Дикъ, какъ это великолѣпно, что у насъ есть идеалъ, къ которому мы стремимся!… Напишите мнѣ сейчасъ же, что вы такъ же думаете, какъ я… Мы пріѣзжаемъ въ воскресенье, въ половинѣ восьмого. Остановимся въ Лондонѣ, въ отелѣ, дня на два и затѣмъ, во вторникъ, ѣдемъ домой въ Холмъ-Оксъ.

Всегда ваша Антонія".

«Завтра? Она пріѣзжаетъ завтра!…», подумалъ Шельтонъ и тотчасъ же вскочилъ, позабывъ свой завтракъ, и забѣгалъ въ волненіи по комнатѣ.

Площадь, на.которую выходили окна его квартиры, примыкала съ одной стороны къ трущобамъ, зачастую находящимся бокъ-о-бокъ съ самыми фешенебельными жилищами столицы. Небольшая группа людей, по виду обитателей этихъ темныхъ и грязныхъ переулковъ, собралась теперь на площади и съ интересомъ слѣдила за дракой собакъ. Одна изъ собакъ, хорошей породы, была въ намордникѣ и не могла защищаться отъ зубовъ своего противника, вцѣпившагося въ нее. Хозяевъ этой собаки тутъ не было, и поэтому некому было вступиться за нее и отогнать отъ нея свирѣпаго пса, толпа же еще больше науськивала его. Шельтонъ, вышедшій только что изъ дому, увидѣлъ эту сцену, возмутившую его. Но какъ хорошо воспитанный англичанинъ, онъ питалъ священный ужасъ ко всему, что могло бы привлечь на него общее вниманіе, поэтому онъ самъ не хотѣлъ вмѣшиваться и сталъ посматривать, нѣтъ ли гдѣ полицейскаго поблизости? Дѣйствительно, одинъ изъ этихъ блюстителей порядка стоялъ тутъ же и хладнокровно смотрѣлъ на визжавшую собаку въ намордникѣ. Шельтонъ обратился къ нему. Полицейскій такъ же хладнокровно отвѣтилъ, что «джентльмену не слѣдовало выпускать такую злую собаку на улицу», и посовѣтовалъ ему облить ее холодной водой.

— Да это не моя собака! — возразилъ Шельтонъ.

— Не ваша? — переспросилъ съ изумленіемъ полицейскій. — Тогда оставьте ихъ въ покоѣ.

Видя, что ему не побѣдить невозмутимаго хладнокровія полицейскаго чина, Шельтонъ обратился къ нѣкоторымъ стоявшимъ поблизости. Но, очевидно, они боялись быть искусанными злой собакой, и одинъ изъ нихъ сказалъ Шельтону:

— Я бы не сталъ вмѣшиваться, будь я на вашемъ мѣстѣ.

— Отвратительный песъ, — замѣтилъ другой.

Но Шельтонъ не хотѣлъ оставить этого такъ. Онъ выпачкалъ свой изящный костюмъ и перчатки, разломалъ свой зонтикъ, уронилъ въ грязь свою шляпу, однако, добился своего и отогналъ разъяреннаго пса. Тогда одинъ изъ зрителей застѣнчиво замѣтилъ ему:

— Ладно! А вѣдь никогда бы я не подумалъ, что вы сумѣете справиться съ этимъ, сэръ!…

Какъ и всѣ люди, не отличающіеся активностью, Шельтонъ, придя въ состояніе возбужденія, не могъ долго успокоиться. У него вырвалось проклятіе, и онъ отвѣтилъ сердито:

— Нельзя же допустить, чтобы собака была растерзана на вашихъ глазахъ!

Привязавъ своимъ носовымъ платкомъ за ошейникъ бѣдную, искусанную собаку, неистово визжавшую, онъ повелъ ее домой, угрюмо глядя на прохожихъ, попадавшихся ему навстрѣчу. Эта вспышка дала выходъ тлѣвшему въ его душѣ огню, и онъ почувствовалъ нѣкоторое удовлетвореніе. Онъ считалъ себя вполнѣ правымъ въ эту минуту относиться съ презрѣніемъ къ этой уличной толпѣ. «Скоты! — подумалъ онъ. — Они не захотѣли даже пошевелить пальцемъ, чтобы спасти это несчастное, безпомощное животное. А этотъ полицейскій…» Однако, мало-по-малу къ нему вернулось обычное хладнокровіе, и мысли его приняли другой оборотъ. Вѣдь эти «честные ремесленники» не могли же подвергнуть опасности свое, быть можетъ, единственное платье, которое было бы изорвано и испачкано, и не могли рисковать имѣть искусанныя руки! Даже этотъ полицейскій, выглядѣвшій такимъ полубогомъ, въ сущности такой же человѣкъ изъ плоти и крови. И нельзя отъ него требовать, чтобы онъ разсуждалъ иначе.

Шельтонъ привелъ собаку домой и послалъ за ветеринаромъ, чтобы онъ перевязалъ ея раны, а затѣмъ отослалъ ее со служанкой ея владѣльцу, адресъ котораго имѣлся на ошейникѣ.

Продолжая свою такъ странно прерванную прогулку, Шельтонъ все время мучился сомнѣніемъ, итти ли ему на станцію встрѣчать Антонію, или это будетъ неприлично, такъ какъ явится нарушеніемъ условія? Онъ рѣшилъ отправиться къ своей матери и спросить у нея совѣта. Она жила въ Кенсингтонѣ, и, переходя черезъ Промптонъ Родъ, онъ скоро очутился среди лабиринта домовъ, въ самой архитектурѣ которыхъ какъ будто стояло эпиграфомъ: «Сохраняйте то, что имѣете: женъ, деньги, хорошее положеніе и всѣ блага нравственнаго спокойствія!» Эти дома ясно говорили уму и сердцу о полной респектабельности своихъ владѣльцевъ. Шельтонъ недавно прочелъ въ своемъ любимомъ журналѣ статью, прославляющую свободу и расширеніе государства, благодаря чему и могли образоваться эти высшіе классы буржуазіи, представляющіе теперь изысканное общество. Проходя мимо этихъ домовъ, принадлежащихъ зажиточной буржуазіи, Шельтонъ размышлялъ, что въ ихъ постройкѣ отражается характеръ ихъ собственниковъ. Фасадъ каждаго дома выступалъ холодно и чинно, какъ будто преисполненный сознанія собственнаго достоинства, какъ и владѣлецъ дома.

Мимо Шельтона прошли нѣсколько дамъ, но мужчинъ почти не видно было на этой спокойной улицѣ. Краснощекія няньки везли въ колясочкахъ дѣтей по направленію къ парку, и цѣлая армія выхоленныхъ комнатныхъ собакъ самой различной породы весело прыгала около нихъ.

Мать Шельтона своими манерами и отношеніемъ къ людямъ напоминала своего брата, мистера Парамора. Маленькая и худенькая, съ нѣжными глазами и вѣчно зябнущая, она любила грѣться у огня, точно кошечка, свернувшись въ большомъ креслѣ. Сына своего она встрѣтила съ восторгомъ, расцѣловала его и тотчасъ же заговорила съ нимъ о его помолвкѣ. Но ея радость по этому поводу, ея удивительный оптимизмъ и увѣренность въ его необыкновенномъ счастьѣ подѣйствовали на него расхолаживающимъ образомъ, и въ душѣ у него даже какъ будто возникло нѣчто вродѣ сомнѣній. «На какомъ основаніи она такъ увѣрена въ моемъ счастьѣ?», подумалъ онъ, и ему казалось, что въ этой увѣренности есть что-то унизительное для него.

— Очаровательная дѣвушка! — ворковала она. — Какъ я рада за тебя, Дикъ!… Такъ она пріѣзжаетъ завтра? О, какъ мнѣ хочется поскорѣе увидѣть ее!…

— Но вѣдь вы знаете, мама, что мы согласились не видѣться другъ съ другомъ до іюля? — возразилъ Шельтонъ.

— О, милый Дикъ, какъ ты долженъ быть счастливъ! — возразила она.

Въ ея словахъ отражалась глубокая симпатія, которую она всегда чувствовала ко всякаго рода свадьбамъ, были ли брачные союзы удачны или неудачны, или даже совершенно безразличны ей.

— Я думаю, что мнѣ не слѣдуетъ встрѣчать ее на станціи? — угрюмо замѣтилъ Шельтонъ.

— Не надо грустить, — отвѣчала она, но эти слова произвели на ея сына какъ разъ обратное впечатлѣніе и только усилили тягостное душевное настроеніе, которое преслѣдовало его съ нѣкоторыхъ поръ.

Его мать, какъ и большинство людей ея круга, старалась не замѣчать темныхъ сторонъ жизни, отгоняя всякія сомнѣнія въ правильности установленныхъ понятій, и поэтому со спокойной совѣстью подчинялась имъ. Тѣ противорѣчія, которыя такъ мучили ея сына, не только были ей непонятны, но, навѣрное, она глубоко бы удивилась, если-бъ онъ вздумалъ раскрыть ей свою душу.

Шельтонъ такъ и ушелъ отъ нея, не зная, на что рѣшиться, итти ли ему встрѣчать Антонію или нѣтъ? Вопросъ оставался открытымъ.

На слѣдующій день_(/эта воскресенье, онъ обѣщалъ Феррану пойти съ нимъ утромъ послушать одного проповѣдника въ лондонскихъ трущобахъ. Эта мысль даже улыбалась Шельтону, такъ какъ служила для него отвлеченіемъ. Время до вечера, когда должна пріѣхать Антонія, будетъ тянуться безконечно, надо же было какъ-нибудь сократить эти минуты ожиданія! Ферранъ разсказывалъ ему, что этотъ проповѣдникъ довольно оригинальнымъ образомъ распредѣлялъ среди своей паствы пособія изъ тѣхъ доходовъ, которые находились у него въ распоряженіи. Мужчинамъ онъ не давалъ ничего, некрасивымъ женщинамъ очень мало, а хорошенькимъ доставалось все остальное. Ферранъ пробовалъ было вмѣшаться, указывая на несправедливость такого распредѣленія. Но вѣдь онъ былъ чужестранецъ, англичане же предпочитали объяснять поступки проповѣдника его чисто-абстрактной любовью къ красотѣ. Во всякомъ случаѣ, онъ обладалъ безспорнымъ даромъ краснорѣчія, но Шельтонъ вышелъ по окончаніи его проповѣди, испытывая необъяснимое отвращеніе въ душѣ.

Оставалось еще полчаса до пріѣзда Антоніи, и, чтобы какъ-нибудь убить время, онъ зашелъ вмѣстѣ съ Ферраномъ въ итальянскій ресторанъ. Приказавъ подать бутылку вина для француза и чашку чернаго кофе для себя, Шельтонъ молча курилъ, испытывая сладкое замираніе сердца при мысли, что съ каждымъ поворотомъ стрѣлки приближается желанная минута, когда онъ увидитъ любимую дѣвушку. Ферранъ, не знавшій о томъ, что творится въ душѣ его спутника, спокойно пилъ и саркастически разсматривалъ окружающую обстановку. Его красныя сочныя губы слегка улыбались, когда онъ взглядывалъ на Шельтона, какъ будто желая сказать ему: «Ахъ, если-бъ вы только знали, какая грязь скрывается подъ этими блестящими перьями!» Шельтонъ замѣтилъ эту улыбку, и ему стало почему-то непріятно. Онъ ироническимъ взоромъ посмотрѣлъ на Феррана. Ферранъ былъ одѣтъ теперь лучше, однако, ногти его были сомнительной чистоты, и концы пальцевъ оставались желтыми. Невольно чувство отвращенія охватило Шельтона, и онъ перевелъ глаза на блѣднаго, изможденнаго служителя, который стоялъ съ салфеткой подъ мышкой и просматривалъ итальянскую газету, облокотившись на стойку буфета, гдѣ красовались въ вазѣ фрукты довольно сомнительнаго качества. Онъ, видимо, былъ утомленъ и постоянно переминался съ ноги на ногу. Въ отдаленномъ углу ресторана сидѣла какая-то дама и съ аппетитомъ ѣла. Въ зеркалѣ, напротивъ Шельтона, отражалась ея огромная шляпа съ перьями и крупное, сильно напудренное лицо съ большими подведенными черными глазами. Что-то въ ея наружности вызвало у Шельтона дрожь отвращенія, но Ферранъ, наоборотъ, долго и пристально смотрѣлъ на нее и, наконецъ, сказалъ, обращаясь къ нему:

— Извините меня, monsieur, но мнѣ кажется, я знаю эту лэди.

Онъ тотчасъ же всталъ и, пройдя черезъ комнату, подошелъ къ столику, гдѣ сидѣла дама. Шельтонъ видѣлъ, что онъ поклонился ей и, сказавъ ей что-то, сѣлъ рядомъ. Но съ чисто-фарисейской деликатностью Шельтонъ отвернулся, стараясь не смотрѣть въ ту сторону. Однако, Ферранъ разговаривалъ недолго и черезъ нѣсколько минутъ вернулся на свое мѣсто. Дама тоже встала и вышла изъ ресторана. Шельтонъ замѣтилъ, что она плакала. У Феррана видъ былъ очень взволнованный, онъ покраснѣлъ, и губы у него подергивались. Онъ даже не прикоснулся къ налитому вину и, отодвинувъ отъ себя стаканъ, сказалъ Шельтону:

— Я былъ правъ.. Она была женой одного моего стараго пріятеля. Я хорошо зналъ ихъ обоихъ.

Болѣе наблюдательный человѣкъ, нежели Шельтонъ, быть можетъ, замѣтилъ бы, что Ферранъ всегда испытывалъ какое-то странное, почти болѣзненное удовлетвореніе, когда могъ раскрыть передъ глазами своего собесѣдника какую-нибудь особенно трагическую сторону жизни.

— Ея исторія, — продолжалъ онъ, — это исторія многихъ сотенъ женщинъ на вашихъ улицахъ. Но, разумѣется, ваше добродѣтельное общество, разъѣзжающее въ каретахъ, старается этого не замѣчать и отворачивается, когда мимо него проходятъ такія женщины, какъ она. Она пріѣхала въ Лондонъ какъ разъ три года тому назадъ. Черезъ годъ ея маленькій мальчикъ заболѣлъ горячкой, и тогда изъ боязни заразы всѣ стали избѣгать ея лавку. Вслѣдъ затѣмъ заболѣлъ ея мужъ и умеръ. Она осталась съ двумя дѣтьми безъ всякихъ средствъ. Пришлось все продать, чтобы расплатиться съ долгами. Она пробовала искать работы, но никто не пришелъ къ ней на помощь. Того, что она могла заработать, нехватало даже на жизнь впроголодь съ дѣтьми. Ну, она не принадлежитъ къ числу сильныхъ натуръ и поэтому не смогла бороться. Отдавъ дѣтей на воспитаніе, она пошла на улицы… Первая недѣля была ужасна, но теперь она привыкла къ этому, — ко всему вѣдь привыкаешь!…

— Нельзя ли что-нибудь сдѣлать для нея? — проговорилъ въ смущеніи Шельтонъ.

— Нѣтъ, — рѣзко отвѣчалъ Ферранъ. — Я знаю этотъ сортъ женщинъ. Разъ онѣ вступятъ на этотъ путь, то все кончено. Онѣ привыкаютъ къ излишествамъ, къ роскоши. Тотъ, кто уже испыталъ нищету и униженіе, не откажется отъ роскоши и не вернется къ прежнему состоянію… Она сказала мнѣ, что дѣла ея идутъ недурно. Дѣтямъ живется хорошо, такъ какъ она можетъ платить за нихъ и часто навѣщаетъ ихъ. Она вѣдь происходитъ изъ хорошей семьи, очень любила своего мужа и окружала его нѣжной заботливостью… Что дѣлать? Увѣряю васъ, что три четверти вашихъ добродѣтельныхъ женщинъ сдѣлали бы то же самое, если-бъ очутились въ ея положеніи и обладали бы подходящей наружностью…

Ясно было, что его взволновала эта встрѣча, и Шельтонъ понялъ, что личное знакомство имѣло тутъ большое значеніе даже для него.

— Вотъ гдѣ онѣ охотятся, — сказалъ Ферранъ, когда они проходили по освѣщенному полукругу. — По ночамъ тутъ скользятъ тѣни мужчинъ и женщинъ.

Шельтона вновь покоробило отъ этихъ словъ. Сколько разъ онъ проходилъ по этому мѣсту, никогда не задумываясь надъ этимъ явленіемъ. Выслушавъ разсужденія Феррана о фарисействѣ христіанскаго общества, Шельтонъ распростился съ нимъ и поѣхалъ на вокзалъ, въ Чарингъ Кроссъ. Стоя поодаль, въ тѣни, онъ ждалъ съ какимъ-то щемящимъ и сладостнымъ замираніемъ сердца прихода поѣзда. Вотъ онъ увидитъ ее сейчасъ! И ему страннымъ казалось, что онъ пришелъ сюда непосредственно послѣ бесѣды съ этимъ страннымъ бродягой-иностранцемъ!…

Цѣлый потокъ пассажировъ хлынулъ изъ вагоновъ только что подошедшаго поѣзда. Всматриваясь въ эту толпу, Шельтонъ наконецъ увидѣлъ Антонію. Она стояла рядомъ съ матерью, отдававшей какія-то распоряженія ливрейному лакею, а позади нихъ, нагруженные дорожными вещами, ожидали горничная и носильщикъ. Шельтонъ впился глазами въ высокую стройную фигуру молодой дѣвушки въ изящномъ дорожномъ костюмѣ. Глаза ея, нѣсколько утомленные послѣ путешествія въ вагонѣ, съ какимъ-то жаднымъ вниманіемъ смотрѣли на окружающую, столь знакомую ей, суету желѣзнодорожнаго вокзала, но на лицѣ выражалось нетерпѣніе. Видно было, что она радуется своему возвращенію, шуму и движенію лондонской жизни и ей хочется поскорѣе очутиться въ привычной обстановкѣ. Ея блуждающій взоръ вдругъ замѣтилъ Шельтона. Она слегка наклонилась впередъ и, взглянувъ на него, улыбнулась…

Шельтонъ вздрогнулъ. Передъ нимъ было все, къ чему онъ такъ стремился душой, чего онъ такъ страстно желалъ въ теченіе столькихъ недѣль! Что скрывалось за этой улыбкой, — онъ не могъ бы опредѣлить. Она всегда такъ улыбалась и всегда оставалась для него загадкой. Въ этой блестящей, но равнодушной улыбкѣ онъ не могъ прочесть никакого отвѣта на то, что происходило въ его душѣ. Въ ней не было ни увѣренности, ни трепетной радости, ни страстной тоски, а какое-то идеальное и вмѣстѣ неуловимое ледяное спокойствіе, сознаніе своей недосягаемой чистоты, возвышающейся надъ людскимъ болотомъ, внизу…

Но что за бѣда! Эта улыбка освѣтила своимъ сіяніемъ унылую станцію. Она была здѣсь, прекрасная, какъ солнечный день, и улыбалась ему, раздѣленная отъ него только временемъ! Невольно онъ сдѣлалъ шагъ къ ней, но вдругъ ея глаза отвернулись, лицо приняло надменное выраженіе, и она показалась ему такой далекой…

Экипажъ былъ поданъ. Онъ снова увидѣлъ ее, окруженную матерью, лакеемъ, горничной и носильщикомъ. Она заняла свое мѣсто рядомъ съ матерью и уѣхала…

Все прошло, оставаться дольше было незачѣмъ. Она его видѣла, она ему улыбалась, но на-ряду съ восторгомъ, который онъ ощущалъ въ душѣ, притаилось другое, неопредѣленное чувство. Его радость была чѣмъ-то отравлена, словно что-то заслоняло сіяющее личико Антоніи, и вмѣсто нея, по странной причудѣ воображенія, передъ его глазами носилось другое лицо, круглое, блѣдное, напудренное, съ подведенными глазами. Это было лицо той женщины, которую онъ видѣлъ въ ресторанѣ…

Сердце Шельтона больно сжалось. Онъ вспомнилъ, какъ онъ стыдливо отвернулся въ сторону, чтобы не смотрѣть на эту женщину. Развѣ Антонія, ея мать, всѣ люди ея круга не поступили бы точно такъ же? Но по какому праву мы презираемъ ихъ? — думалъ Шельтонъ. Онъ сдѣлалъ надъ собой усиліе, чтобы отогнать это видѣніе, и, наконецъ, оно исчезло, словно растворилось въ воздухѣ, и онъ снова увидѣлъ хорошенькое личико, съ холодными, надменными глазами, такое близкое и въ то же время такое далекое!…

Онъ долго просидѣлъ за обѣдомъ, одинъ, пилъ вино и мечталъ. Затѣмъ усѣлся въ кресло въ курительной комнатѣ, пилъ, мечталъ и курилъ, и когда, наконецъ, поѣхалъ домой, то голова его слегка кружилась, но въ тѣлѣ чувствовалась какая-то истома. Мелькающіе фонари, звонъ бубенчиковъ, стукъ колесъ, свѣжій нечной воздухъ и деревья парка, освѣщенныя луной, — все казалось ему такъ прекрасно въ эту минуту. Онъ высунулся въ окно кареты, чтобы ощущать на своемъ лицѣ вѣяніе теплаго вѣтерка, и съ наслажденіемъ слѣдилъ за тѣнями прохожихъ на тротуарѣ. А вдали его манило свѣтлое, призрачное видѣніе, къ которому уносились всѣ его мечты…

XII.
Испорченная прогулка.

Шельтонъ проснулся съ головной болью на другое утро и, отправляясь верхомъ въ паркъ, не могъ отдѣлаться отъ непріятнаго чувства какого-то неопредѣленнаго безпокойства; онъ былъ полонъ надеждъ и въ то же время несчастливъ. Отчего, — онъ самъ не зналъ.

Солнце то скрывалось за облаками, то вновь показывалось, изливая потоки яркихъ, теплыхъ лучей на цвѣты и деревья, но въ воздухѣ еще ощущалась сырость послѣ недавно выпавшаго дождя. Несмотря на ранній часъ, аллеи парка были полны гуляющихъ и катающихся верхомъ. Огибая уголъ главной аллеи, Шельтонъ замѣтилъ одинокую фигуру, задумчиво облокотившуюся на перила, и тотчасъ же узналъ Феррана, который казался такимъ чужимъ и далекимъ среди всей этой толпы. Шельтонъ былъ радъ, что онъ его не замѣтилъ. Ферранъ смотрѣлъ на толпу, и по губамъ его скользила обычная саркастическая усмѣшка. Шельтону казалось, что онъ обладаетъ особеннымъ даромъ срывать покровы и украшенія съ человѣческой души и обнажать то, что таится подъ ними. И въ этотъ моментъ, когда сердце его было полно Антоніей, онъ боялся Феррана, боялся его испытующаго взгляда, который могъ проникнуть въ тайники его души и извлечь оттуда то, что должно быть запрятано глубоко.

Шельтонъ свернулъ въ боковую аллею и взглянулъ на небо. Огромная туча ползла вверхъ, грозя заслонить солнце и разразиться ливнемъ. Шельтонъ подумалъ, не лучше ли возвратиться домой до дождя, какъ вдругъ услыхалъ, что кто-то зоветъ его по имени. Онъ оглянулся и увидалъ Билля Деннанта и Антонію.

Они ѣхали прямо къ нему, пустивъ вскачь своихъ лошадей. У Антоніи раскраснѣлись щеки и глаза блестѣли отъ удовольствія, доставляемаго ей быстрой ѣздой. Но Шельтону показалось, что во взглядѣ ея сверкнула радость, когда она увидѣла его. «Что за дѣло, если даже это запрещено!» — какъ будто говорилъ ему сверкающій взоръ молодой дѣвушки. Онъ не могъ оторвать отъ нея глазъ и точно упивался ея красотой. Это было свѣтлое видѣніе, сразу разсѣявшее всѣ его мрачныя мысли и возстановившее равновѣсіе въ его душѣ. И кругомъ какъ будто все измѣнилось съ ея появленіемъ, и даже туча перестала бросать мрачную тѣнь.

— Какъ хорошо чувствовать себя, наконецъ, дома! Ѣдемъ быстрѣе! — воскликнула она.

Она погнала лошадь, и Шельтонъ съ ея братомъ сдѣлали то же самое. Проскакавъ нѣкоторое разстояніе, они достигли болѣе отдаленной части парка и доѣхали шагомъ. Ни Шельтонъ, ни она не перемолвились другъ съ другомъ ни однимъ словомъ. Онъ разговаривалъ только съ Биллемъ и боялся заговорить съ нею, зная, что она совсѣмъ иначе относится къ этой случайной встрѣчѣ, нежели онъ.

Шельтонъ совершенно забылъ о Ферранѣ, который продолжалъ стоять на прежнемъ мѣстѣ, облокотившись на перила; поэтому, когда они повернули въ эту аллею и онъ увидалъ неподвижную фигуру молодого иностранца, то ему вдругъ сдѣлалось неловко. Но онъ тутъ же пристыдилъ себя и уже хотѣлъ взяться за шляпу, какъ увидалъ, что Ферранъ, точно угадавшій его инстинктивное чувство, тотчасъ же примѣнился къ этому и сохранилъ свою прежнюю равнодушную позу. Они не обмѣнялись привѣтствіемъ, и только Шельтону показалось, что Ферранъ на мгновеніе устремилъ на него свой испытующій насмѣшливый взглядъ, но тотчасъ же лицо его приняло безучастное выраженіе, съ которымъ онъ смотрѣлъ на всѣхъ проходящихъ и проѣзжающихъ мимо. Однако, чувство какой-то безсмысленной радости, наполнявшее душу Шельтона, вдругъ испарилось. Его стало раздражать молчаніе Антоніи. Билль Деннантъ въ это время отсталъ отъ нихъ, увидѣвъ какого-то пріятеля, и они теперь ѣхали вдвоемъ, не говоря другъ съ другомъ ни слова и даже не смотря другъ на друга. Въ душѣ его нарастало возмущеніе, онъ то хотѣлъ пришпорить лошадь и ускакать впередъ, бросивъ ее одну, то говорилъ себѣ, что онъ долженъ нарушить это молчаніе и сказать ей: «Или то, или другое! Я не могу больше выдержать этого!…» Ея изумительное спокойствіе дѣйствовало ему на нервы. Она какъ будто заранѣе рѣшила, какъ далеко она можетъ зайти и хладнокровно установила границу. Счастливая сознаніемъ своей молодости и красоты, она сохраняла свое лучезарное спокойствіе, и Шельтонъ прекрасно зналъ, что девять десятыхъ здравомыслящихъ людей ея круга непремѣнно удивились бы тому глухому раздраженію, которое закипало въ его душѣ. «Нѣтъ! Я не могу этого выдержать!» въ сотый разъ повторялъ себѣ Шельтонъ и, наконецъ, заговорилъ. Но при первыхъ же звукахъ его голоса она нахмурила брови и пустила лошадь галопомъ. Когда онъ догналъ ее, то увидалъ, что она, улыбаясь, подставила свое лицо крупнымъ каплямъ дождя, который началъ падать. Чуть двинувъ головой, она сдѣлала ему рукой знакъ, показывавшій, что онъ долженъ уѣхать, но когда онъ не послушался, то лицо ея приняло строгое выраженіе. Увидѣвъ, что Билль Деннантъ скачетъ къ нимъ, Шельтонъ съ особенной яркостью почувствовалъ нелѣпость своего положенія. Приподнявъ шляпу, онъ поклонился Антоніи и ускакалъ прочь.

Дождь уже лилъ потоками, и всѣ спѣшили гдѣ-нибудь укрыться. Аллеи быстро опустѣли, но, оглянувшись на поворотѣ, Шельтонъ увидалъ, что Антонія ѣдетъ шагомъ, поднявъ лицо и точно наслаждаясь ливнемъ, крупныя капли котораго скатывались по ея щекамъ. Отчего, — думалъ Шельтонъ, — она не воспользовалась случайной встрѣчей, посланной намъ судьбой, или не оборвала его сразу? Ему трудно было примириться съ этимъ, и, несмотря на дождь, онъ остановился на поворотѣ, въ надеждѣ, что она, можетъ быть, смягчится.

Его раздраженіе скоро улеглось, но тоска осталась. Какъ она была хороша, подставляя свое личико дождю и ловя губами капли! Она, повидимому, любитъ дождь. Онъ больше подходитъ къ ней, — да, гораздо больше! — чѣмъ яркое солнце юга. Она насквозь англичанка, до мозга костей!…

Взволнованный и смущенный, онъ вернулся домой. Ферранъ не показывался весь день, и это было для Шельтона новымъ доказательствомъ особенной деликатности молодого бродяги, несмотря на весь его цинизмъ, который зачастую такъ коробилъ его благовоспитаннаго пріятеля.

Вечеромъ Шельтомъ получилъ записку Антоніи.

«Видите ли, Дикъ, — писала она, — мнѣ бы слѣдовало сразу оборвать васъ, но я была слишкомъ слаба. Все казалось мнѣ до такой степени прекраснымъ дома, даже нашъ старый нелѣпый Лондонъ. Я хотѣла было сердито поговорить съ вами, — вѣдь очень много есть вещей, которыхъ не выскажешь въ письмѣ! — Но я бы жалѣла объ этомъ потомъ. Я разсказала матери. Она сказала, что я была совершенно права, поступая такъ. Но мнѣ кажется все-таки, что она не вполнѣ уяснила себѣ это. Развѣ вы не чувствуете, что самое главное — это имѣть какой-нибудь идеалъ впереди и сознавать, что… Впрочемъ, я не умѣю въ точности выразить свои мысли»…

Шельтонъ закурилъ папироску и нахмурился. Все-таки онъ не могъ понять, что она такъ много говоритъ о какомъ-то неуловимомъ «идеалѣ», сущность котораго для него неясна, и такъ странно отнеслась къ ихъ первому свиданію послѣ столькихъ недѣль разлуки, не пожелавъ даже разговаривать съ нимъ..

— Но я думаю, что она права! Я думаю, что она права! — старался убѣдить себя Шельтонъ. — Я не долженъ былъ заговаривать съ нею. Надо соблюдать правила…

Однако, какъ онъ ни увѣрялъ себя въ этомъ, но въ душѣ его оставался горькій осадокъ, и протестующій голосъ не хотѣлъ умолкнуть…

XIII.
Пріемный день.

Во вторникъ утромъ Шельтонъ пошелъ по дорогѣ въ Паддингтонъ, надѣясь увидѣть ее, когда она поѣдетъ въ Холмъ-Оксъ. Однако воспитаніе, полученное имъ и заставляющее его избѣгать всего, что могло бы показаться смѣшнымъ, удержало его отъ дальнѣйшаго шага. Онъ не рѣшился итти на станцію и высматривать ее въ публикѣ. Повернувъ назадъ, съ тяжелымъ чувствомъ, онъ отправился въ паркъ, давая себѣ слово больше не подстерегать ея нигдѣ. Чтобы отвлечься отъ своихъ мыслей, онъ рѣшилъ сдѣлать нѣсколько визитовъ, главнымъ образомъ, родственникамъ своей невѣсты. Тетка Шарлотта приняла его очень ласково, и онъ разсказалъ ей о своей встрѣчѣ съ Антоніей въ паркѣ, съ грустью прибавивъ, что онъ не могъ говорить съ ней. Но тетка Шарлотта нашла, что «это было очаровательно и даже очень романтично»…

— Развѣ вы не находите этого? — спросила она.

— Все-таки это очень тяжело, — сказалъ Шельтонъ вздыхая и ушелъ отъ нея еще болѣе огорченный.

Переодѣваясь къ обѣду, онъ случайно увидѣлъ на своемъ столѣ визитную карточку одной изъ своихъ кузинъ, приглашавшей его на свой пріемный день. Мужъ его кузины былъ писатель, и у Шельтона мелькнула мысль, что въ домѣ писателя должна господствовать гораздо болѣе свободная атмосфера, чѣмъ въ томъ кругу, гдѣ онъ обыкновенно вращался. Пообѣдавъ въ клубѣ, Шельтонъ прямо отправился къ своей кузинѣ.

Большая комната въ первомъ этажѣ была полна посѣтителей, когда онъ вошелъ. Гости стояли и сидѣли группами, съ улыбкой на устахъ, освѣщенные мягкимъ свѣтомъ электрическихъ лампъ, заслоненныхъ большими матовыми шарами. Кто-то, повидимому; только что кончилъ играть на роялѣ, исполнивъ пьесу своего сочиненія, и кругомъ слушатели выражали свое одобреніе композитору. Но наблюдательный человѣкъ тотчасъ же могъ бы отличать среди этой публики профессіональныхъ музыкантовъ, такъ какъ въ ихъ взглядахъ, такъ же какъ и въ ихъ аплодисментахъ, чувствовалась тонкая, неуловимая насмѣшка, вызванная ихъ профессіональной нетерпимостью. Шельтонъ не слышалъ игры и не интересовался композиторомъ, поэтому прямо прошелъ въ глубину комнаты, къ хозяйкѣ дома. Это была довольно красивая, хрупкая, худощавая женщина съ сѣдыми волосами, одѣтая въ черное бархатное платье, отдѣланное венеціанскими кружевами. Ея глаза засіяли удовольствіемъ, когда Шельтонъ подошелъ къ ней, но обязанности хозяйки дома, согласно установившемуся обычаю въ такого рода собраніяхъ, вынудили ее прервать разговоръ съ нимъ какъ разъ тогда, когда онъ началъ интересовать ее. Шельтонъ перешелъ къ другой дамѣ, разговаривавшей съ двумя джентльменами. Всѣ трое отличались такой словоохотливостью, что онъ не имѣлъ возможности вставить слово и поневолѣ занялъ положеніе наблюдателя. Онъ смутно ждалъ, что въ этомъ обществѣ будутъ обсуждаться какіе-нибудь серьезные вопросы, но кругомъ онъ слышалъ только самые обыкновенные разговоры, сплетни и разсужденія о томъ, куда ѣхать лѣтомъ и гдѣ можно достать хорошую прислугу и т. д. Держа въ рукахъ чашечки кофе, артисты и писатели разбирали по косточкамъ своихъ товарищей по профессіи, точь-въ-точь какъ это дѣлали его пріятели изъ свѣтскаго круга, сплетничавшіе про свѣтское общество. Шельтонъ сталъ переходить отъ группы къ группѣ, ощущая новые приступы тоски.

Высокій, внушительнаго вида господинъ стоялъ возлѣ японской ширмы и что-то говорилъ, жестикулируя. Шельтонъ подошелъ ближе.

— Война не есть необходимость, я много разъ повторялъ это, — сказалъ онъ. — Она вызывается національностью, но національность вовсе не является необходимостью. Зачѣмъ намъ нужна національность? Уничтожимъ границы, и пусть происходитъ состязаніе въ торговлѣ. Вотъ, напримѣръ, если я вижу, что Франція обращаетъ взоры на Брайтонъ, то что же я долженъ сдѣлать? Долженъ ли я сказать ей: «Руки прочь!»? О нѣтъ! Я бы сказалъ ей: «Возьми его!» — Онъ насмѣшливо улыбнулся и взглянулъ на Шельтона. — Но неужели вы думаете, что Франція захотѣла бы взять его?… Да, я говорю, что война безсмыслица, и только національность поддерживаетъ ее для своихъ цѣлей…

Черезъ нѣсколько минутъ онъ уже говорилъ о женскомъ вопросѣ и заявилъ, что считаетъ англійскіе брачные законы варварскими.

Шельтонъ отошелъ отъ него, ощутивъ внезапный протестъ въ своей душѣ, и поспѣшилъ къ другой группѣ, точно испугавшись, что всѣ его предубѣжденія будутъ вдругъ ниспровергнуты. Какой-то ирландскій скульпторъ съ жаромъ доказывалъ несостоятельность среднихъ классовъ, и хотя Шельтонъ во многомъ былъ съ нимъ согласенъ, но ему не нравилась его чрезмѣрная горячность. Возлѣ него двѣ американки разговаривали съ композиторомъ романсовъ объ операхъ Вагнера и объ эмоціяхъ, которыя порождаютъ у нихъ эти оперы.

— Онѣ вызываютъ у меня странныя ощущенія, — сказала худенькая дама.

— Это божественныя ощущенія! — воскликнула другая.

— Я не знаю, можно ли называть «божественными» плотскія наслажденія! — возразила худенькая, взглядывая въ глаза композитору.

Чувство отчужденности все болѣе охватывало Шельтона. Онъ прислушивался къ разговорамъ, иногда и самъ вмѣшивался въ нихъ, дѣлая видъ, что интересуется какимъ-нибудь вопросомъ, но у него постепенно слагалось убѣжденіе, что здѣсь никто не пойметъ его и онъ никого не понимаетъ. Осмотрѣвшись кругомъ, онъ нахмурился; за исключеніемъ хозяйки дома, его кузины, онъ былъ, повидимому, единственной человѣкъ, въ жилахъ котораго текла кровь англичанина. Тутъ были американцы, ирландцы, итальянцы, жители Месопотаміи, нѣмцы, шотландцы и русскіе. Онъ не чувствовалъ къ нимъ никакого презрѣнія за то, что они были иностранцами, — природа и климатъ сдѣлали ихъ другими, вотъ и все. Но онъ былъ имъ чужой!…

Какъ разъ въ эту минуту его разсужденія были прерваны появленіемъ новаго лица, на этотъ разъ настоящаго англичанина. Это былъ майоръ, съ бѣлокурыми усами и пріятной улыбкой, видимо чувствовавшій себя неловко среди такого шумнаго общества. Шельтону онъ понравился съ перваго взгляда, но не успѣлъ онъ заговорить съ нимъ, какъ у нихъ уже завязался споръ объ имперіализмѣ.

— Если я что ненавижу, — сказалъ Шельтонъ, — такъ это шарлатанство и хвастовство, съ которыми мы похваляемся, что благодѣтельствуемъ всему міру своими такъ называемыми цивилизующими методами.

Майоръ взглянулъ на него спокойными глазами.

— Но заключается ли тутъ въ самомъ дѣлѣ шарлатанство? — замѣтилъ онъ.

Шельтонъ понялъ его мысль. Вѣдь если мы искренно вѣримъ въ свои цивилизующіе методы, то будутъ ли они шарлатанствомъ? Однако онъ все же возразилъ майору:

— Почему мы, представляющіе лишь незначительную часть населенія всего міра, считаемъ себя образцами, пригодными для всякой расы? Если это не хвастовство, то это простая глупость!

— Пусть такъ. Но это хорошій сортъ глупости. Это она сдѣлала изъ насъ ту націю, какую мы представляемъ теперь.

Искренность, которой дышали слова майора, сразила Шельтона, и онъ позавидовалъ его увѣренности и твердости его убѣжденій. «Онъ не сомнѣвается», — подумалъ Шельтонъ и прибавилъ громко:

— Я бы предпочелъ, чтобъ мы прежде всего были людьми, а потомъ ужъ англичанами. Мнѣ кажется, все это только національныя иллюзіи, а я не выношу иллюзій.

— Ну, что касается этого, — сказалъ майоръ, — то вѣдь міръ живетъ иллюзіями. Взгляните на исторію, и вы увидите, что всегда ея дѣломъ было созданіе иллюзій. Развѣ вы не согласны съ этимъ?

Шельтонъ не могъ отрицать этого.

— Въ такомъ случаѣ, — продолжалъ майоръ, — если вы признаете, что всякое движеніе, трудъ, прогрессъ и все это способствовало созданію иллюзій и что онѣ, такъ сказать, являются продуктомъ мірового усилія, то почему вы хотите ихъ разрушить?

— Я понимаю, что именно прошлое сдѣлало насъ такими, и оно не можетъ быть уничтожено, — отвѣчалъ Шельтонъ. — Но какъ относительно будущаго? Не пора ли впустить свѣжаго воздуха въ нашу затхлую атмосферу? Мы восхищаемся великолѣпіемъ древнихъ соборовъ, и намъ нравится запахъ ѳиміама, наполняющій ихъ, но если бы они оставались цѣлые вѣка безъ всякой вентиляціи, то развѣ вы не можете себѣ представить, какая атмосфера образовалась бы тамъ?

Майоръ улыбнулся.

— Но вѣдь, согласно вашимъ собственнымъ словамъ, вы только создаете новыя иллюзіи? — замѣтилъ онъ.

— Да, — отвѣчалъ Шельтонъ. — Но эти иллюзіи создаются самыми настоятельными потребностями настоящаго времени.

— Я не вижу ничего хорошаго въ томъ, если мы будемъ сами о себѣ невысокаго мнѣнія. Врядъ ли это принесетъ намъ какую-нибудь пользу.

— Мнѣ кажется все-таки, что мы должны довѣрять собственному разуму. Я не могу убѣдить себя вѣрить въ то, во что я не вѣрю.

Приходъ хозяйки дома прервалъ разговоръ, и черезъ минуту майоръ распрощался съ Шельтономъ крѣпкимъ рукопожатіемъ и пошелъ отыскивать свою жену среди гостей. Шельтонъ еще нѣсколько времени слѣдилъ глазами за его статной фигурой, когда онъ направлялся къ выходу.

— Дикъ, позвольте мнѣ познакомить васъ съ мистеромъ Ульфридомъ Кёрли, — услышалъ онъ позади себя голосъ своей кузины.

Шельтонъ обернулся и увидалъ передъ собой молодого человѣка, красивое, свѣжее лицо котораго, съ высокимъ лбомъ и жизнерадостнымъ выраженіемъ, съ перваго же взгляда подкупало въ его пользу. Шельтонъ еще раньте замѣтилъ его, когда онъ стоялъ недалеко отъ двери и застѣнчиво улыбался, прислушиваясь къ разговорамъ, но не принимая въ нихъ участія. Онъ также былъ несомнѣннымъ англичаниномъ, и его улыбка нравилась Шельтону. «Навѣрное онъ любитъ жизнь и независимъ», — подумалъ Шельтонъ, обмѣнявшись съ нимъ привѣтствіями.

— Вы сильны въ спорѣ? — спросилъ его Шельтонъ.

Юноша улыбнулся, густо покраснѣвъ, и, откинувъ назадъ волосы со лба, проговорилъ съ замѣшательствомъ:

— Да… впрочемъ нѣтъ!… Я не знаю хорошенько. Мнѣ кажется, мозгъ мой недостаточно быстро работаетъ, и я на всегда могу найти подходящее возраженіе. Вѣдь вы знаете, какое безчисленное множество вибрацій должна продѣлать каждая мозговая клѣтка въ такихъ случаяхъ?… Это ужасно интересно…

И, вытянувъ ладонь правой руки, онъ собрался изъяснять Шельтону функціи мозговыхъ клѣтокъ. Выраженіе его лица, его позы, напомнившія Шельтону учителя математики, объясняющаго задачу, чрезвычайно заинтересовали Шельтона. Но юноша вдругъ прервалъ свои разсужденія, взглянулъ на часы и сказалъ, опять густо покраснѣвъ:

— Мнѣ надо итти. Я долженъ быть въ «Вертепѣ» до одиннадцати часовъ.

— И мнѣ тоже пора, — замѣтилъ Шельтонъ.

Они попрощались съ хозяйкой дома и пошли разыскивать свои шляпы и пальто.

XIV.
Ночной клубъ.

— Могу я спросить васъ, что это за Вертепъ, о которомъ вы только что говорили? — сказалъ Шельтонъ молодому человѣку, когда они вышли на улицу.

Его спутникъ отвѣчалъ, улыбаясь:

— Это ночной клубъ. Мы бываемъ тамъ по очереди. Сегодня вторникъ, моя очередь. Можетъ быть, вы пойдете со мной?.. Вы увидите тамъ много интересныхъ типовъ… Это совсѣмъ близко отсюда.

Шельтонъ съ минуту колебался, потомъ отвѣтилъ:

— Что-жъ, я очень радъ.

Они повернули за уголъ въ довольно мрачную улицу и вошли въ домъ, дверь котораго только что открылась, чтобы пропустить двухъ человѣкъ. Слѣдуя за ними, Шельтонъ и его спутникъ поднялись по деревянной свѣже-вымытой лѣстницѣ и вошли въ большую комнату, обшитую досками и пахнущую опилками, дешевымъ кофе и старымъ платьемъ. Убранство этой комнаты было самое простое и состояло лишь изъ трехъ деревянныхъ столовъ, стульевъ, нѣсколькихъ скамеекъ и книжнаго шкафа. Посѣтители клуба принадлежали къ рабочему классу. Тутъ были старые и молодые рабочіе, но на всѣхъ, какъ показалось Шельтону, лежалъ отпечатокъ какого-то особеннаго унынія и печали. Одинъ изъ посѣтителей читалъ, другой стоялъ у стѣны и пилъ кофе съ разочарованнымъ, скучающимъ видомъ, двое играли въ шахматы, остальные же окружили небольшой билліардъ въ глубинѣ комнаты и слѣдили за игрой четырехъ человѣкъ.

Маленькій человѣчекъ въ черномъ сюртукѣ, съ блѣднымъ лицомъ аскета, тонкими губами и глубоко запавшими глазами, обведенными черными кругами, тотчасъ же подошелъ къ вновь прибывшимъ.

— Вы немного опоздали, — замѣтилъ онъ Кёрли и, не дожидаясь, чтобы его познакомили съ Шельтономъ, прямо обратился къ нему съ вопросомъ:

— Вы играете въ шахматы? Вонъ тамъ молодой Смитъ ждетъ партнёра.

Юноша, сидѣвшій передъ шахматной доской, тотчасъ же сурово спросилъ Шельтона, хочетъ ли онъ играть бѣлыми или черными? Шельтонъ выбралъ бѣлые. Онъ чувствовалъ себя подавленнымъ чрезвычайно добродѣтельной атмосферой этой комнаты.

Маленькій человѣчекъ съ глубокими глазами остановился около нихъ въ неудобной позѣ и наблюдалъ за игрой.

— Вы сдѣлали большіе успѣхи въ игрѣ, Смитъ, — замѣтилъ онъ, и когда Шельтонъ всталъ, получивъ матъ, онъ обратился къ нему, вперивъ въ него свои угрюмые, фанатическіе глаза:

— Вы должны почаще приходить сюда, — сказалъ онъ. — У насъ тутъ есть искусные шахматисты, и вы можете имѣть хорошую практику… Сегодня у насъ меньше народа, чѣмъ обыкновенно, — прибавилъ онъ, оглядывая комнату. — Я не вижу Тумбеа и Боли. Боюсь, что они начинаютъ лѣниться приходить сюда.

Шельтонъ тоже оглянулъ комнату, невольно чувствуя симпатію къ Тумбеу и Боли, которые «лѣнятся приходить въ этотъ клубъ».

— Нашъ принципъ — развлекать каждаго, — снова заговорилъ маленькій человѣкъ. — Простите… Я вижу, что Карпентеръ ничего не дѣлаетъ…

Онъ тотчасъ же направился къ рабочему, который пилъ кофе, стоя у стѣны, но черезъ минуту уже снова очутился возлѣ Шельтона и спросилъ его, глядя на него въ упоръ:

— Знаете ли вы сколько-нибудь астрономію? Тутъ есть нѣсколько человѣкъ, очень интересующихся астрономіей. Если-бъ вы могли поговорить, съ ними объ этомъ предметѣ, то это принесло бы имъ пользу.

— О нѣтъ! — проговорилъ Шельтонъ съ испугомъ. — Я не…

Маленькій человѣчекъ не далъ ему договорить.

— Я бы желалъ, чтобы вы приходили сюда по четвергамъ, — сказалъ онъ. — По этимъ днямъ у насъ бываютъ самыя интересныя собесѣдованія и потомъ богослуженіе. Мы всегда стремимся привлечь новыя силы… Молодой Кёрли говорилъ мнѣ, что вы совершили путешествіе вокругъ свѣта? Вы могли бы разсказать объ этомъ здѣсь.

— Могу я спросить васъ, какъ образовался вашъ клубъ? — обратился къ нему Шельтонъ.

— Мы принимаемъ каждаго, если противъ него ничего нельзя сказать. Объ этомъ ужъ заботится «Дневное общество». Конечно, мы не беремъ такихъ, противъ которыхъ оно выскажется… Вы должны бывать на нашихъ комитетскихъ собраніяхъ; они происходятъ по понедѣльникамъ, въ семь вечера. Что касается женщинъ…

— Очень вамъ благодаренъ… Вы очень добры, — сказалъ Шельтонъ.

— О, вамъ у насъ понравится! Сегодня собрались преимущественно неженатые и молодые люди. Но у насъ есть и женатые, семейные люди. Мы очень щепетильны на этотъ счетъ, — поспѣшилъ онъ прибавить, словно опасаясь, какъ бы Шельтонъ не составилъ себѣ иного мнѣнія объ этомъ клубѣ и не былъ бы шокированъ, — мы очень разборчивы. Пьянство и все преступное, противозаконное… вы понимаете?

— А вы оказываете также и денежную помощь? — поинтересовался Шельтонъ.

— О да! — отвѣчалъ маленькій человѣчекъ. — Вы сами убѣдитесь, когда будете посѣщать наши комитетскія собранія. Мы вникаемъ въ каждый случай и очень тщательно отдѣляемъ пшеницу отъ плевелъ.

— Я думаю, что вы находите очень много плевелъ, — замѣтилъ Шельтонъ.

На лицѣ маленькаго человѣчка появилась скорбная улыбка.

— Да, какъ разъ сегодня я вынужденъ былъ отказать одному мужчинѣ и одной женщинѣ, съ тремя маленькими дѣтьми, — сказалъ онъ. — Оба еще совсѣмъ молодые люди, но онъ боленъ и безъ работы въ настоящее время. Что же дѣлать? По провѣркѣ оказалось, что они не были обвѣнчаны!…

Шельтонъ слегка покраснѣлъ.

— А что ожидаетъ женщину и дѣтей въ подобныхъ случаяхъ? — спросилъ онъ.

Въ глазахъ маленькаго человѣчка блеснулъ огонекъ, и онъ строго отвѣтилъ:

— Мы ставимъ себѣ правиломъ не поощрять грѣха. Извините меня, я вижу, тамъ уже кончили играть на билліардѣ.

Онъ поспѣшилъ въ другой уголъ комнаты, а Шельтонъ подошелъ къ Кёрли, который сидѣлъ на скамьѣ въ одиночествѣ, улыбаясь собственнымъ мыслямъ.

— Вы здѣсь еще долго останетесь? — спросилъ Шельтонъ.

Кёрли вскочилъ съ нервной торопливостью и проговорилъ:

— Я боюсь, что сегодня здѣсь не нашлось никого интереснаго для васъ?

— О нѣтъ! — поспѣшилъ успокоить его Шельтонъ. — Наоборотъ. Только я усталъ сегодня и, кромѣ того, не чувствую себя на высотѣ здѣшнихъ требованій.

Кёрли пріятно улыбнулся.

— Неужели? Вы въ самомъ дѣлѣ думаете…

Но онъ не успѣлъ докончить своей фразы, потому что стукъ билліардныхъ шаровъ прекратился, и маленькій человѣчекъ громогласно заявилъ:

— Кто хочетъ получить книгу, пусть напишетъ здѣсь свое имя. Въ четвергъ будетъ обычное молитвенное собраніе. Теперь расходитесь спокойно. Я сейчасъ потушу огни.

Онъ завернулъ газъ, оставивъ только одинъ газовый рожокъ, тускло освѣщавшій неуютную, угрюмую комнату, которая стала еще печальнѣе. Всѣ поспѣшили къ выходу. Маленькій человѣчекъ ждалъ, пока послѣдній посѣтитель выйдетъ въ двери, и тогда, обратившись къ Шельтону, выразилъ еще разъ надежду, что онъ увидитъ его въ четвергъ.

— Вы знаете эту часть Лондона? — спросилъ Кёрли Шельтона, когда они вновь очутились на улицѣ. — Вѣдь это одинъ изъ самыхъ трущобныхъ кварталовъ. Въ самомъ дѣлѣ, я могу васъ повести въ такое опасное мѣсто, куда даже полиція никогда не заглядываетъ.

Онъ видимо такъ дорожилъ этой честью, что Шельтону не хотѣлось разочаровывать его, и они вошли въ темный, узкій переулокъ, съ одной стороны котораго была стѣна, а съ другой — рядъ домовъ, довольно зловѣщаго вида.

— Я очень часто хожу сюда, — сказалъ Кёрли.

— Зачѣмъ? — спросилъ Шельтонъ. — Тутъ не очень хорошо пахнетъ!…

Молодой человѣкъ понюхалъ воздухъ съ такимъ видомъ, какъ будто и въ этомъ запахѣ онъ находилъ нѣчто новое, способствующее его познаванію жизни.

— Да, не совсѣмъ хорошо, — согласился онъ. — Но это заставляетъ задумываться о причинахъ. Темнота, господствующая здѣсь, также очень занимательна. Все можетъ случиться здѣсь. На прошлой недѣлѣ тутъ было убійство, и вообще съ этимъ всегда здѣсь можно встрѣтиться.

Шельтонъ, пораженный его тономъ, невольно взглянулъ на него. Но представленіе о болѣзненно направленномъ воображеніи какъ-то не вязалось съ его цвѣтущей наружностью и открытымъ, веселымъ лицомъ.

— Здѣсь есть великолѣпная сточная канава, какъ разъ въ этомъ мѣстѣ, — продолжалъ юноша и, повернувъ къ Шельтону свое херувимское лицо, указалъ ему три дома самаго угрюмаго вида. — Вотъ тутъ, въ этихъ домахъ, люди мрутъ, какъ мухи, отъ тифозной горячки. Я бы могъ показать вамъ и въ Истъ-Эндѣ такія же хорошія мѣста. Тутъ есть содержатель кофейни, который знаетъ рѣшительно всѣхъ воровъ въ Лондонѣ. Великолѣпный типъ, но, — Кёрли взглянулъ на Шельтона съ нѣкоторымъ безпокойствомъ, — я боюсь, что для васъ, пожалуй, это будетъ не совсѣмъ безопасно. Я — другое дѣло, меня они уже знаютъ. И при томъ, взять у меня нечего, какъ видите.

— Сегодня я не могу пойти туда съ вами, — успокоилъ его Шельтонъ. — Я долженъ вернуться домой…

— Вы ничего не имѣете противъ того, чтобы я проводилъ васъ? — спросилъ юноша. — Такъ занимательно гулять при звѣздахъ!…

— Очень буду радъ… А скажите, вы часто посѣщаете этотъ клубъ?

Юноша снялъ шляпу и провелъ рукой по волосамъ.

— Видите ли, — сказалъ онъ, — это уже болѣе высокій классъ людей, въ моихъ глазахъ по крайней мѣрѣ. Я предпочитаю итти туда, гдѣ я могу видѣть, какъ ѣстъ простой народъ, — гдѣ-нибудь въ деревнѣ или на школьныхъ празднествахъ. Смотрѣть, какъ они ѣдятъ, полезно каждому. Обыкновенно они получаютъ недостаточно и никогда не бываютъ вполнѣ сыты. Все, что они ѣдятъ, служитъ лишь для питанія мозга и мышцъ. Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ зимой раздаютъ хлѣбъ и какао. Я люблю смотрѣть на это.

— Я ходилъ разъ смотрѣть на это угощеніе, но только мнѣ стало стыдно, и я ушелъ, — замѣтилъ Шельтонъ.

— О, вѣдь они не обращаютъ никакого вниманія! — возразилъ Кёрли. — Большинство изъ нихъ полумертвы отъ холода. Вы можете увидѣть среди нихъ великолѣпные образцы пьяницъ… Вообще, я нахожу очень полезнымъ для себя такія ночныя прогулки, — прибавилъ онъ, когда они проходили мимо полицейскаго участка. — Можно сдѣлать очень интересныя наблюденія. На прошлой недѣлѣ я провелъ очень занимательную ночь въ Гайдъ-паркѣ. Мнѣ представился тамъ случай изучить человѣческую натуру.

— Вы находите интереснымъ такое изученіе? — спросилъ Шельтонъ.

Кёрли улыбнулся.

— Чрезвычайно! Я имѣлъ случай наблюдать тамъ дѣйствія одного карманнаго вора. Я видѣлъ, какъ онъ засовывалъ руку въ карманы.

— Что же вы сдѣлали?

— Я заговорилъ съ нимъ. Это было очень интересно!

Шельтонъ вспомнилъ маленькаго человѣчка въ клубѣ, который съ такимъ апломбомъ заявлялъ ему, что они не покровительствуютъ грѣху.

— Это былъ профессіональный карманникъ, — продолжалъ Кёрли. — Онъ разсказалъ мнѣ свою жизнь. Ему не было удачи ни въ чемъ. Самый интересный моментъ, — тотъ, который я видѣлъ, — когда онъ запускаетъ руку въ карманъ, точно вползаетъ въ погребъ, не зная, что находится внутри… Онъ показалъ мнѣ свою добычу: всего только пять пенсовъ и полпенни.

— Что же сталось съ вашимъ пріятелемъ потомъ?

— О! Онъ пошелъ своей дорогой. У него былъ удивительно низкій лобъ. Великолѣпный экземпляръ…

Разговаривая, они дошли до квартиры Шельтона.

— Не хотите ли зайти, выпить стаканчикъ вина? — предложилъ ему Шельтонъ.

Юноша улыбнулся, густо покраснѣлъ и покачалъ головой:

— Нѣтъ, — сказалъ онъ. — Я долженъ еще пройтись въ Уайтъ-Чэпель… Я теперь питаюсь только похлёбкой. Великолѣпный матеріалъ для укрѣпленія костей. Обыкновенно я питаюсь похлебкой въ теченіе цѣлой недѣли, въ концѣ каждаго мѣсяца. Это лучшее питаніе, когда находишься въ стѣсненныхъ обстоятельствахъ…

Краснѣя и улыбаясь, онъ простился съ Шельтономъ и ушелъ.

Шельтонъ поднялся по лѣстницѣ въ свою комнату и сталъ медленно раздѣваться. Ему было грустно. Онъ думалъ объ Антоніи, и ему казалось, что онъ видитъ ея глаза, устремленные на него, съ выраженіемъ удивленія. Развѣ ему извѣстны ея мысли и чувства? Что она думаетъ и что она чувствуетъ на самомъ дѣлѣ, — остается для него загадкой.

— Пока я не увидалъ ея на станціи, я самъ не зналъ, до какой степени я ее люблю и какъ мало ее знаю! — прошепталъ онъ, глубоко вздыхая…

XV.
Два полюса.

Ожиданіе въ Лондонѣ окончанія своего искуса становилось Шельтону все невыносимѣе съ каждымъ днемъ, и онъ навѣрное уѣхалъ бы изъ столицы, если-бъ не посѣщенія Феррана, который ежедневно приходилъ къ нему, къ завтраку. Перваго іюня онъ пришелъ позднѣе обыкновеннаго и сообщилъ Шельтону, что черезъ одного пріятеля узналъ о вакантномъ мѣстѣ переводчика въ одномъ большомъ отелѣ, въ Фолкстонѣ.

— Если-бъ у меня были деньги на необходимые расходы, то я бы сегодня же уѣхалъ туда, — сказалъ онъ, — Лондонъ угнетаетъ меня.

— А вы увѣрены, что получите это мѣсто? — спросилъ Шельтонъ.

— Я думаю. Вѣдь я досталъ довольно хорошія рекомендаціи.

Шельтонъ съ нѣкоторымъ сомнѣніемъ посмотрѣлъ на бумаги, которыя Ферранъ держалъ въ рукахъ. Ферранъ замѣтилъ это, и губы его, надъ которыми начали пробиваться рыжіе усики, искривились горькой усмѣшкой.

— Вы думаете, что имѣть фальшивыя бумаги — это равносильно воровству? Нѣтъ, это не одно и то же. Я никогда не буду воромъ, хотя у меня было много благопріятныхъ случаевъ сдѣлаться имъ. — Онъ произнесъ эти слова съ особенной горечью и гордостью. — Но это не въ моемъ характерѣ. Я никогда не наносилъ ущерба никому. Вотъ и это, — онъ указалъ на бумаги, — поступокъ неделикатный, конечно, но онъ никому не дѣлаетъ вреда. Если у васъ нѣтъ денегъ, то вы должны имѣть такія бумаги. Только онѣ ограждаютъ васъ отъ голодной смерти. Общество слѣдитъ за безпомощными, но топчетъ ногами тѣхъ, которые уже свалились внизъ.

Его взглядъ, когда онъ произносилъ это, какъ будто говорилъ Шельтону: «Вы всѣ здѣсь создали мнѣ такое положеніе среди васъ. Теперь сносите это терпѣливо».

— Но вѣдь у насъ есть рабочіе дома, — возразилъ Шельтонъ.

— Рабочіе дома?! — воскликнулъ Ферранъ. — О, да, конечно, это — настоящіе дворцы! Но я скажу вамъ одно: никогда я не видѣлъ мѣстъ болѣе унылыхъ, болѣе угнетающихъ человѣка, чѣмъ ваши рабочіе дома! Они отнимаютъ у человѣка всякую бодрость.

— Я всегда слышалъ, что наша система лучше, чѣмъ въ другихъ странахъ, — холодно замѣтилъ Шельтонъ.

Ферранъ, нагнувшись, облокотился на колѣно одной рукой, что было его любимой позой, когда онъ приводилъ свои доказательства, въ справедливости которыхъ былъ убѣжденъ.

— Ну, что-жъ, — сказалъ онъ, — всякому дозволено думать хорошо о своей странѣ. Но, откровенно говоря, я всегда уходилъ изъ такихъ мѣстъ, чувствуя сильный упадокъ духа и совершенно лишенный бодрости. И вотъ почему: вы щедро тратите деньги, у васъ есть прекрасныя зданія, ваши должностныя лица вполнѣ корректны и проникнуты сознаніемъ собственнаго достоинства, но духъ гостепріимства у васъ отсутствуетъ. Причина ясна: это ваше отвращеніе къ нуждающимся. Вы приглашаете насъ въ свои рабочіе дома, но когда мы туда являемся, то вы обращаетесь съ нами такъ, какъ будто мы не стоимъ даже вашего презрѣнія или же нанесли вамъ личное оскорбленіе. Мы уже становимся простыми номерами, точно преступники, и, разумѣется, бываемъ унижены.

Шельтонъ кусалъ губы, ничего не возражая, и, наконецъ, спросилъ:

— Сколько вамъ надо денегъ, чтобы купить билетъ и начать новую жизнь?

Ферранъ сдѣлалъ невольное движеніе, ясно указывавшее, до какой степени даже самые независимые мыслители становятся зависимыми, когда у нихъ нѣтъ ни гроша въ карманѣ. Онъ взялъ банковый билетъ, протянутый ему Шельтономъ, и сказалъ чуть дрогнувшимъ голосомъ:

— Тысячу благодарностей. Я никогда не забуду, что вы сдѣлали для меня…

Прощаясь, Ферранъ старался скрыть свое смущеніе, но Шельтонъ видѣлъ, что онъ былъ искренно взволнованъ.

Когда онъ ушелъ, Шельтонъ долго стоялъ у окна и смотрѣлъ ему вслѣдъ, а затѣмъ повернулся и обвелъ глазами свою собственную комфортабельную комнату, заставленную множествомъ всякихъ вещей. Старинныя кресла, безчисленныя фотографіи пріятелей, рѣдкая коллекція трубокъ, — все это были предметы, которые накоплялись годами и съ которыми онъ сроднился. Но вдругъ все это стало ему чуждо, какъ будто съ прощальнымъ пожатіемъ руки Феррана въ него вселилось такое же безпокойство, которое превратило въ скитальца молодого француза.

Шельтонъ чувствовалъ, что онъ не можетъ дольше оставаться въ Лондонѣ и ждать. Онъ взялъ шляпу и долго бродилъ безъ всякой цѣли. День былъ солнечный, но сильный вѣтеръ гналъ тучи, которыя по временамъ разражались дождемъ. Въ такихъ случаяхъ Шельтонъ пережидалъ его подъ какимъ-нибудь прикрытіемъ. Самъ не замѣчая этого, онъ очутился вдругъ въ той самой улицѣ, куда зашелъ въ первый разъ, когда разыскивалъ Феррана.

«Хотѣлось бы мнѣ знать, какъ поживаетъ маленькій французъ, котораго я тогда видѣлъ?» подумалъ онъ, распознавъ улицу.

Будь хорошая погода, то онъ, вѣроятно, прошелъ бы мимо, по другой сторонѣ и не сталъ бы останавливаться. Но хлынулъ дождь, поэтому онъ вошелъ и постучалъ въ калитку.

Въ наружности дома ничто не измѣнилось съ тѣхъ поръ, и та же самая раскраснѣвшаяся женщина отвѣтила на его зовъ. Да, Кароланъ еще здѣсь! Его невозможно заставить выйти никуда; онъ точно боится выходить на улицу! Но онъ тотчасъ же явился на ея зовъ, какъ будто только ждалъ этого. Лицо у него было совершенно желтаго цвѣта.

— Ахъ, это вы, monsieur! — воскликнулъ онъ.

— Да, это я. Ну а вы какъ поживаете? — спросилъ Шельтонъ.

— Всего пять дней тому назадъ вышелъ изъ больницы. Это все вліяніе дурной атмосферы. Я живу здѣсь взаперти, точно въ коробкѣ. Разумѣется, это вредитъ мнѣ, какъ уроженцу юга. Если я чѣмъ-нибудь могу быть вамъ полезенъ, monsieur, то это доставитъ мнѣ большое удовольствіе!

— Мнѣ ничего не нужно. Я просто проходилъ мимо и, вспомнивъ о васъ, захотѣлъ васъ провѣдать.

— Пойдемъ въ кухню. Тамъ теперь никого нѣтъ. Брр! какъ холодно!…

— Какіе у васъ теперь кліенты? — спросилъ Шельтонъ, когда они вошли въ кухню.

— Все тѣ же самые. Только, пожалуй, ихъ стало меньше, по случаю лѣта.

— Не могли ли бы вы найти какое-нибудь болѣе выгодное занятіе?

Маленькій парикмахеръ иронически улыбнулся.

— Знаете, когда я пріѣхалъ въ Лондонъ, — сказалъ онъ, — то получилъ постоянное мѣсто въ одномъ изъ вашихъ общественныхъ учрежденій. Я обрадовался, думалъ, что судьба моя устроена. Но не тутъ-то было. Представьте себѣ, я получалъ по одному пенни за бритье десяти человѣкъ! Правда, половина моихъ кліентовъ здѣсь не платитъ мнѣ, но зато тѣ, которые платятъ, даютъ то, что слѣдуетъ за труды. Въ этомъ климатѣ, и притомъ чахоточному человѣку, какъ я, нельзя производить никакихъ опытовъ съ собой, поэтому я здѣсь, вѣроятно, и кончу свои дни… Скажите, вы видѣли молодого человѣка, который интересовалъ васъ?… Вотъ вамъ еще другой экземпляръ! У него есть огонь въ душѣ, такой же, какой былъ у меня нѣкогда; онъ философствуетъ такъ же, какъ и я, и вотъ, вы увидите, это прикончитъ его. Въ нашемъ мірѣ какъ разъ именно не надо имѣть огня въ душѣ, потому что это можетъ васъ погубить.

Шельтонъ украдкой посмотрѣлъ на маленькаго человѣчка, съ его сардоническимъ, желтымъ, мертвеннымъ лицомъ, и глубокая жалость шевельнулась у него въ душѣ. Въ с.амомъ дѣлѣ, какой контрастъ между его наружностью и живостью его рѣчей!

— Присядемъ здѣсь, — сказалъ ему Шельтонъ, предлагая папироску.

— Merci, monsieur, — отвѣчалъ французъ. — Всегда пріятно выкурить хорошую папироску… Помните стараго актера, который заставилъ васъ выслушать цѣлую іереміаду, когда вы пришли сюда въ первый разъ? Да, онъ умеръ. Я одинъ находился при немъ, когда онъ умиралъ… У него тоже былъ огонь въ душѣ… Вы увидите, monsieur, что и этотъ молодой человѣкъ, въ которомъ вы принимаете участіе, умретъ въ больницѣ для бѣдныхъ или въ какой-нибудь другой подобной же дырѣ или просто на большой дорогѣ, въ холодную ночь… И все это оттого, что онъ не хочетъ признавать существующаго положенія вещей и вѣритъ, что оно должно измѣниться къ лучшему. А приспособляться онъ не можетъ. Il n’y a rien de plus tragique!

— По-вашему мятежная душа всегда кончаетъ плохо? — замѣтилъ Шельтонъ.

— Да, это великая проблема. Большею частью, тотъ, кто затѣваетъ мятежъ, не приноситъ добра ни себѣ, ни другимъ. Законъ большинства противодѣйствуетъ другому исходу. Впрочемъ, если вы бунтуете, то всегда лишь потому, что ваша натура требуетъ этого. Иначе не можетъ быть! Одного только слѣдуетъ избѣгать во всякомъ случаѣ, это — садиться между двухъ стульевъ. Такая вещь непростительна, — прибавилъ онъ.

Шельтонъ подумалъ, что этотъ маленькій человѣчекъ какъ разъ похожъ на такого, который попалъ между двухъ стульевъ. Его возмущеніе носило чисто интеллектуальный характеръ и не выражалось никакими активными поступками.

— Я по природѣ оптимистъ, — продолжалъ Кароланъ, — но поэтому-то я теперь ударился въ пессимизмъ. У меня всегда были идеалы. Убѣдившись, что я навсегда отъ нихъ отрѣзанъ, я поневолѣ начинаю жаловаться на свою судьбу. Жаловаться, monsieur, очень пріятно, не правда ли?

«Какіе такіе идеалы могли быть у него?» подумалъ Шельтонъ, но ничего не сказалъ и только снова раскрылъ свой портсигаръ, предлагая Каролану, такъ какъ, по привычкѣ южанина, французъ бросилъ свою первую папироску недокуренной.

— Величайшее удовольствіе въ мірѣ, это — говорить съ человѣкомъ, который васъ можетъ понять, — сказалъ Кароланъ, слегка поклонившись Шельтону. — Съ тѣхъ поръ, какъ умеръ старый актеръ, тутъ нѣтъ никого, съ кѣмъ бы я могъ дѣлиться мыслями; знаете ли, онъ, этотъ человѣкъ, имѣлъ мятежную душу. Онъ былъ, такъ сказать, воплощеніемъ мятежа. Онъ протестовалъ всегда. C'était son métier! Онъ занимался этимъ, подобно тому какъ другіе занимаются наживаніемъ денегъ. Когда онъ сдѣлался уже неспособенъ къ активному возмущенію, то началъ пить. Въ концѣ-концовъ это было для него единственнымъ способомъ протестовать противъ общества. Я очень жалѣю о немъ, какъ объ интересной личности. Но, какъ видите, онъ умеръ въ величайшей нуждѣ. Не было возлѣ него ни души, чтобы проститься съ нимъ, потому что, — вы понимаете, monsieur? — себя я не считаю. Онъ умеръ пьянымъ. C'était un homme!…

Шельтонъ ласково смотрѣлъ на Каролана, слушая его рѣчи, и маленькій французъ, замѣтивъ это, поспѣшно прибавилъ:

— Знаете ли, вѣдь, по-моему, трудно кончить такъ! Бываютъ минуты слабости…

— Да, конечно, — согласился Шельтонъ.

— О! — воскликнулъ Кароланъ, искоса взглянувъ на него. — Вѣдь это все важно только для неимущихъ. Когда имѣешь деньги, то все это имѣетъ значеніе не болѣе, какъ…

Онъ пожалъ плечами, и въ его глазахъ, окруженныхъ сѣтью мелкихъ морщинъ, мелькнула легкая усмѣшка. Онъ махнулъ рукой, какъ бы желая этимъ показать, что больше говорить объ этомъ не стоитъ.

Шельтона нѣсколько покоробило. Ему показалось, что маленькій французъ смѣется надъ нимъ.

— Вы думаете, что недовольство свойственно только неимущимъ? — замѣтилъ онъ сухо.

— Monsieur, — возразилъ Кароланъ, — всякій плутократъ прекрасно понимаетъ, что если онъ примкнетъ къ недовольнымъ, то очутится въ худшемъ положеніи, нежели собака, затерявшаяся на улицѣ.

Шельтонъ всталъ.

— Дождь прошелъ, и мнѣ пора итти, — сказалъ онъ. — Я надѣюсь, что вы скоро поправитесь! Можетъ быть, вы согласитесь принять это отъ меня… на память о старомъ актерѣ?…

Онъ всунулъ въ руку француза соверенъ. Тотъ поклонился и съ жаромъ проговорилъ:

— Когда бы вы ни зашли, monsieur, я всегда буду счастливъ васъ видѣть!…

Угнетенное настроеніе Шельтона еще усилилось послѣ этого посѣщенія. Онъ чувствовалъ себя отчасти, какъ заблудившійся человѣкъ. Еще мѣсяцъ такого ожиданія можетъ убить даже любовь! Такое постоянное напряженіе, въ которомъ онъ находился, изнашиваетъ нервы, заставляя ихъ на все реагировать слишкомъ сильно. Шельтонъ сознавалъ, что чувствительность его повышена, что онъ воспринимаетъ все слишкомъ болѣзненно и остро. Въ его глазахъ все принимало преувеличенные размѣры. Такъ продолжаться не можетъ! — рѣшилъ онъ и безсознательно, точно повинуясь какому-то инстинкту, повернулъ въ Кенсингтонъ, гдѣ жила его мать.

Миссисъ Шельтонъ не выѣзжала изъ города, и, несмотря на первое іюня, въ ея комнатѣ топился каминъ, и она сидѣла, протянувъ къ огню свои маленькія ножки. Увидѣвъ сына, она радостно улыбнулась.

— Какъ хорошо, что ты пришелъ, мой милый мальчикъ! Я такъ рада видѣть тебя! — защебетала она. — Ну, а какъ поживаетъ твоя прелестная невѣста?

— Благодарю васъ, очень хорошо, — отвѣчалъ онъ.

— Ахъ, она должна быть такая славная дѣвушка!…

— Мама, — воскликнулъ Шельтонъ, — я больше не могу! Я долженъ это прекратить!

— Прекратить? Милай Дикъ, что ты намѣренъ прекратить? Видъ у тебя такой измученный!… Поди сюда, присядь около меня и поговоримъ. Будь веселѣе!…

Она продолжала улыбаться, нагнувъ голову немного набокъ и поглядывая на своего сына, который съ мрачнымъ видомъ стоялъ около нея. Никогда еще, съ самаго начала своего испытанія, онъ не чувствовалъ себя до такой степени подавленнымъ и несчастнымъ!

— Я не могу больше выносить такого ожиданія, — проговорилъ онъ угрюмо.

— Мой дорогой мальчикъ, въ чемъ же дѣло?

— Все идетъ не такъ!

— Не такъ? — вскричала миссисъ Шельтонъ. — Сядь возлѣ меня и разскажи мнѣ все подробно.

Но ея сынъ только покачалъ головой.

— Надѣюсь, вы не поссорились?…

Она запнулась, потому что такой вопросъ показался ей неумѣстнымъ. Въ самомъ дѣлѣ, объ этомъ можно спрашивать только грума!

— Нѣтъ, — сказалъ онъ, и его отвѣтъ прозвучалъ, какъ стонъ.

— Знаешь ли, мой дорогой мальчуганъ, вѣдь это просто безуміе?

— Я это знаю.

— Слушай, голубчикъ, вѣдь ты никогда не былъ такимъ!

Она взяла его руку и ласково гладила ее своей рукой.

— Нѣтъ, — засмѣялся Шельтонъ, — я никогда такимъ не былъ!

Миссисъ Шельтонъ плотнѣе закуталась въ шаль и проговорила съ сочувствіемъ:

— Милый мой, я прекрасно понимаю, что ты чувствуешь…

Шельтонъ ничего не отвѣчалъ и продолжалъ пристально смотрѣть на огонь.

— Но вѣдь вы такъ любите другъ друга? Такая прелестная дѣвушка!…

— Вы не понимаете! — угрюмо прошепталъ онъ. — Это не она… не въ ней дѣло… и вообще тутъ нѣтъ ничего… Это только я самъ…

Миссисъ Шельтонъ взяла его руку и прижалась къ ней своей мягкой, теплой щекой.

— Нѣтъ, я понимаю! — прошептала она. — Я отлично знаю, что ты чувствуешь!…

Но Шельтонъ видѣлъ по ея сіяющимъ глазамъ, что она не понимаетъ и не въ состояніи понять того, что происходитъ въ его душѣ. Однако онъ не сталъ разувѣрять ее. Она вздохнула и прибавила:

— Какъ будетъ хорошо, если ты завтра проснешься и на все посмотришь иначе. Будь я на твоемъ мѣстѣ, дружокъ, то прежде всего совершила бы большую прогулку и, утомившись, отправилась бы въ турецкую баню, затѣмъ я бы написала ей и разсказала бы все, все! Тогда все будетъ опять хорошо, вотъ увидишь, Дикъ, милый, только послѣдуй моему совѣту!…

Миссисъ Шельтонъ даже встала и, поднявъ руки, положила ихъ на плечи сына. Ея тонкая, худенькая фигура казалась совсѣмъ молодой. Она прижалась къ сыну и прошептала:

— О Дикъ, какъ это будетъ хорошо!… Ты передай ей отъ меня самый сердечный привѣтъ и скажи, что я жду съ нетерпѣніемъ ея свадьбы. А теперь, мой милый мальчикъ, обѣщай мнѣ не поддаваться унынію.

— Я постараюсь, — сказалъ Шельтонъ.

Однако разговоръ съ матерью не принесъ ему облегченія. Онъ не наслѣдовалъ ея душевнаго равновѣсія, ея спокойнаго, несложнаго оптимизма, которымъ были пропитаны всѣ ея взгляды на жизнь. Она и Кароланъ составляли два полюса. Маленькій французъ, съ которымъ онъ только что разстался, ко всему относился отрицательно. Но онъ работалъ цѣлый день, чтобы спасти себя отъ голодной смерти, тогда какъ миссисъ Шельтонъ никогда не пошевелила даже пальцемъ и готова была бы примириться со всякимъ жизненнымъ явленіемъ, лишь бы оно было представлено ей въ надлежащемъ освѣщеніи.

Шельтонъ, придя домой, тотчасъ же сѣлъ и написалъ Антоніи слѣдующую записку:

«Я больше не могу ждать въ Лондонѣ и поэтому отправляюсь въ Байдсфордъ и оттуда совершу пѣшеходную прогулку. Я хочу пройти въ Оксфордъ и останусь тамъ до тѣхъ поръ, пока мнѣ можно будетъ пріѣхать въ Холмъ-Оксъ. Я пришлю вамъ свой адресъ. Пишите, какъ обыкновенно».

Онъ собралъ всѣ ея фотографическія карточки, даже любительскія, тѣ, которыя были сняты ея матерью, и засунулъ ихъ въ карманъ своей охотничьей куртки. Одна изъ нихъ, на которой она была снята вмѣстѣ со своимъ маленькимъ братомъ, особенно нравилась ему, поэтому онъ положилъ ее отдѣльно, чтобы каждый день смотрѣть на нее, какъ смотритъ набожный человѣкъ на образъ святого, которому молится.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
Деревня.

XVI.
Старый товарищъ.

Черезъ недѣлю Шельтонъ, возвращаясь съ прогулки рано утромъ, увидалъ стѣны Принстоунской тюрьмы.

Это мрачное каменное зданіе было ему знакомо и раньше, онъ не разъ видалъ его. Но никогда оно не производило на него такого сильнаго впечатлѣнія, какъ въ это раннее солнечное утро, послѣ прогулки по лугу, гдѣ онъ дышалъ свѣжимъ, ароматнымъ воздухомъ полей и слушалъ пѣніе птицъ. Онъ не былъ подготовленъ къ этому зрѣлищу и, увидѣвъ передъ собой зловѣщія каменныя стѣны, остановился, точно пораженный неожиданностью. Эти стѣны приковывали къ себѣ его вниманіе, и онъ, спустившись въ ровъ, обошелъ ихъ кругомъ, разглядывая тюрьму съ какимъ-то болѣзненнымъ любопытствомъ.

«Да, — думалъ онъ, — вотъ система, при помощи которой люди обязываютъ подчиняться волѣ большинства. „Пусть тотъ, кто безъ грѣха, броситъ первый камень!“ — это ученіе было признано невыполнимымъ. Пэры и судьи, епископы, государственные дѣятели, купцы, мужья и всѣ, почитающіе себя истинными христіанами, отмѣнили это великое правило. И, какъ это ни странно, но именно та нація, которая всего болѣе считаетъ себя христіанской, всего менѣе проникнута духомъ христіанства»…

Спускаясь съ холма, Шельтонъ увидѣлъ издали группу арестантовъ, работающихъ въ полѣ. На такомъ разстояніи казалось, будто они исполняютъ какой-то печальный и медленный танецъ. А позади нихъ, у плетня, съ каждой стороны, стояли часовые, вооруженные ружьями.

«То же самое было и во времена римлянъ, только оружіе было другое; замѣните ружья копьями, и получится картина римской эпохи», размышлялъ Шельтонъ, остановившись возлѣ изгороди, отгораживавшей поле, гдѣ работали арестанты. Въ это время какой-то человѣкъ, очень быстро шагавшій по дорогѣ, подошелъ къ нему и спросилъ, не знаетъ ли онъ, сколько миль до Иксетера? Голосъ спрашивавшаго и его лицо показались Шельтону удивительно знакомыми.

— Ваше имя Крукеръ? — спросилъ онъ его.

— Какъ? Откуда вы знаете?… Неужели… Птица? — воскликнулъ путешественникъ. — Вѣдь мы не видались съ тѣхъ поръ, какъ оба покинули колледжъ!…

Они крѣпко пожали руки другъ другу. Крукеръ занималъ въ колледжѣ комнату надъ Шельтономъ и часто не давалъ ему спать по ночамъ, играя на гобоѣ.

— Откуда вы выскочили? — спросилъ Шельтонъ.

— Прямо изъ Индіи. Получилъ продолжительный отпускъ. Слушайте, вы идете въ эту сторону? Пойдемъ вмѣстѣ.

Они пошли очень быстро, но Крукеръ прибавлялъ шагу съ каждой минутой, точно куда-то спѣшилъ.

— Куда вы идете съ такой скоростью? — спросилъ его Шельтонъ.

— Въ Лондонъ.

— Какъ? Не дальше Лондона?

— Я рѣшилъ ходить такъ въ теченіе недѣли.

— Вы дрессируете себя?

— О нѣтъ!

— Вы убьете себя такимъ образомъ!

Крукеръ засмѣялся въ отвѣтъ. Выраженіе его глазъ нѣсколько встревожило Шельтона. Въ колледжѣ онъ считался неисправимымъ идеалистомъ, и теперь Шельтонъ подмѣтилъ въ его взглядѣ какое-то безпокойство.

— Ну, а какъ вы тамъ поживали въ Индіи? — спросилъ онъ Крукера.

— Мнѣ пришлось перенести чуму, — разсѣянно отвѣчалъ Крукеръ.

— Богъ мой! — вскричалъ Шельтонъ.

— Схватилъ ее на службѣ, во время голода.

— Да… голодъ и чума! Что-жъ вы, господа, и въ самомъ дѣлѣ воображаете, что приносите тамъ пользу?

Крукеръ съ удивленіемъ взглянулъ на него и скромно спросилъ:

— Вы не думаете, что мы тамъ приносимъ добро?

— Я не авторитетъ въ данномъ случаѣ, но дѣйствительно я этого не думаю.

Крукеръ повидимому смутился.

— Отчего? — спросилъ онъ рѣзко.

Но Шельтону не хотѣлось излагать ему свои взгляды, поэтому онъ ничего не отвѣтилъ.

— Скажите же, отчего вы думаете, что мы тамъ не приносимъ пользы?

— Можно ли извнѣ предписывать націямъ прогрессъ? — неохотно проговорилъ Шельтонъ.

Крукеръ съ любопытствомъ посмотрѣлъ на него и возразилъ ласково:

— Вы совсѣмъ не измѣнились, дружище!

— Нѣтъ, не уклоняйтесь отъ прямого отвѣта. Укажите мнѣ хотя бы одинъ единственный примѣръ націи или личности, достигшей прогресса не путемъ собственной, внутренней работы?

Крукеръ угрюмо проворчалъ что-то въ отвѣтъ.

— Подумайте только, — продолжалъ Шельтонъ, — вѣдь мы беремъ народы, совершенно отличающіеся отъ насъ, останавливаемъ ихъ естественное развитіе и замѣняемъ его цивилизаціей, которая возникла у насъ, для нашего собственнаго употребленія. Представьте себѣ, что вы, зайдя въ теплицу и увидѣвъ тамъ тропическій папоротникъ, рѣшили бы, что такая жаркая температура, которая вредна для вашего здоровья, должна быть вредна и для папоротника, и поэтому вы велѣли бы вынести его на свѣжій воздухъ. Какъ вы думаете, какія были бы послѣдствія?

— Знаете ли, вѣдь это значитъ отказаться отъ Индіи? — рѣзко замѣтилъ Крукеръ.

— Я не сказалъ этого, — возразилъ Шельтонъ. — Но говорить о томъ, что мы дѣлаемъ хорошее дѣло въ Индіи, это… гм! Скажите прямо, стали бы мы управлять Индіей, если-бъ это было сопряжено съ чистой потерей для насъ? Конечно, нѣтъ. Однако, если-бъ мы стали откровенно заявлять, что управляемъ страной съ цѣлью набить себѣ карманы, то это было бы цинично, хотя въ цинизмѣ и заключается обыкновенно доля правды. И все-таки называть великой и благодѣтельной администрацію страны, изъ которой мы извлекаемъ выгоду, это — лицемѣріе. Ради собственной выгоды я могу наступить на васъ ногой, что же дѣлать? Таковъ законъ природы. Но сказать, что это для васъ хорошо, я былъ бы не въ состояніи!

— Нѣтъ, нѣтъ! — воскликнулъ Крукеръ, и въ голосѣ его слышалась тревога. — Вы не можете убѣдить меня, что мы не приносимъ тамъ пользы! Скажите, развѣ вы не имперіалистъ?

— Возможно, что я имперіалистъ, но я все-таки не стану говорить о благахъ, которыя мы приносимъ другому народу.

— Значитъ, вы не вѣрите въ абстрактное право или справедливость?

— Скажите на милость, какое имѣютъ отношеніе; къ Индіи наши идеи о правѣ и справедливости?

— Если-бъ я думалъ такъ, какъ вы, — сказалъ со вздохомъ Крукеръ, — то не зналъ бы, что мнѣ дѣлать!

— Само собой разумѣется. Но мы всегда думаемъ, что наши образцы — самые лучшіе для всего міра. Это наше основное вѣрованіе. Прочитайте рѣчи нашихъ политическихъ дѣятелей. Развѣ васъ никогда не поражала ихъ увѣренность въ томъ, что они правы? Вѣдь такъ пріятно думать, что, принося пользу себѣ, въ то же время дѣлаешь добро и другому! Но, если мы вдумаемся въ это поглубже, то поймемъ, что далеко не всегда то, что полезно намъ, бываетъ полезно и другимъ. Вѣдь недаромъ же существуетъ поговорка, что здорово одному, то другому смерть! Наша національная точка зрѣнія способствовала наполненію нашихъ кармановъ, а это главное.

— Говорю тебѣ, дружище, что слишкомъ горько сознавать это, — печально сказалъ Крукеръ.

— Да, очень горько, хотя мы, фарисеи, и стараемся не видѣть этого, прикрываясь національной гордостью. Иногда я испытываю страстное желаніе поубавить нашу національную спесь, наше фарисейское самодовольство…

Шельтонъ проговорилъ это съ горячностью, удивившей его самого, и вдругъ, по какой-то странной, необъяснимой причинѣ, онъ подумалъ объ Антоніи. Нѣтъ, она-то ужъ навѣрное не заражена фарисействомъ!…

Крукеръ шелъ возлѣ него, задумавшись., Шельтонъ съ огорченіемъ замѣтилъ, что лицо его выражало сильное смятеніе.

— Набивать свои карманы — это не самое главное. Приходится дѣлать многое, не размышляя о томъ, зачѣмъ мы это дѣлаемъ, — проговорилъ Крукеръ задумчиво.

«Онъ тоже фарисей, — подумалъ Шельтонъ, — но только у него нѣтъ фарисейской гордости. Какъ это странно!»

Нѣкоторое время они шли молча. Наконецъ, Крукеръ опять заговорилъ:

— Вы непослѣдовательны, — сказалъ онъ. — Вы должны были бы стоять за то, чтобъ мы отказались отъ Индіи.

Шельтонъ смущенно улыбнулся.

— Нѣтъ, — возразилъ онъ. — Отчего же намъ не наполнять своихъ кармановъ? Я только возражаю противъ національнаго хвастовства.

Индійскій чиновникъ осторожно просунулъ свою руку подъ его локоть и, слегка нагнувшись къ нему, проговорилъ:

— Если-бъ я думалъ такъ, какъ вы, то не могъ бы и одного дня оставаться въ Индіи…

Шельтонъ ничего не возразилъ на это.

Они прошли воздѣланныя поля и, спустившись къ подножію холмовъ, очутились въ залитой солнцемъ Монклендской долинѣ.

— Тутъ говорится, что это мѣсто — единственное по своему необыкновенно уединенному положенію, — сказалъ Крукеръ, заглянувъ въ свой путеводитель.

Оба путешественника чувствовали усталость и, выбравъ старое раскидистое липовое дерево на деревенскомъ лугу, усѣлись подъ его тѣнью и закурили трубочки. Тишина и спокойствіе этого уединеннаго мѣста, сонный воздухъ, теплыя испаренія земли и жужжаніе насѣкомыхъ нагоняли дремоту на Шельтона. Но спутникъ его не далъ ему заснуть.

— Помните ваши отчаянные споры съ Бусгэтомъ и Галидомомъ по вечерамъ, въ воскресенье, въ моемъ помѣщеніи въ колледжѣ. Кстати, что сталось съ Галидомомъ? — спросилъ онъ.

— Женился, — отвѣчалъ Шельтонъ.

Крукеръ вздохнулъ.

— А вы женаты? — спросилъ онъ опять.

— Нѣтъ еще, — мрачно отвѣтилъ Шельтонъ. — Я только помолвленъ.

Крукеръ крѣпко сжалъ его руку повыше локтя и что-то пробурчалъ, но такое поздравленіе особенно пришлось по вкусу Шельтону. Онъ угадывалъ въ немъ зависть.

— Я тоже хотѣлъ бы жениться до своего отъѣзда отсюда, — сказалъ Крукеръ послѣ долгой паузы. Онъ полулежалъ на травѣ, засунувъ руки въ карманы, и разсѣянно смотрѣлъ вдаль. По лицу его блуждала улыбка.

Солнце спряталось уже за верхушку холма, но земля все еще продолжала испускать теплые лучи, и пряный ароматъ шиповника, растущаго у сосѣдняго коттеджа, носился въ вечернемъ воздухѣ. Отъ времени до времени на перекрещивающихся дорожкахъ, между изгородями, появлялись люди. Встрѣчаясь, они разговаривали другъ съ другомъ и порою съ любопытствомъ посматривали на двухъ чужестранцевъ, расположившихся подъ липой на лугу. Гдѣ-то вдали башенные часы пробили семь. Все кругомъ дышало удивительнымъ спокойствіемъ и благоденствіемъ. Мягкій воздухъ, пропитанный испареніями земли, протяжные голоса людей, шорохи и скользящія тѣни, легкій запахъ дыма, поднимавшагося изъ трубъ коттеджей, — все напоминало о домашнемъ уютѣ и безмятежной жизни. Внѣшній міръ дѣйствительно былъ далекъ отсюда. Это было типичное для нѣкоторыхъ островныхъ націй уединенное убѣжище, гдѣ люди жили, точно отрѣзанные отъ остального міра, гдѣ процвѣтали миръ и довольство, какъ расцвѣтаютъ подсолнечники, купаясь въ солнечныхъ лучахъ.

Шельтонъ взглянулъ на своего спутника. Крукеръ сдвинулъ на затылокъ свою шляпу и устремилъ взоръ вдаль, туда, гдѣ виднѣлась верхушка крыши помѣщичьей усадьбы. Онъ самъ родился и жилъ въ одномъ изъ такихъ деревенскихъ помѣстій, прежде чѣмъ пустился странствовать по свѣту, и теперь, прислушиваясь къ звукамъ деревенской жизни, думалъ о томъ, что, быть можетъ, и онъ современемъ поселится въ такомъ же уединенномъ деревенскомъ замкѣ, стоящемъ въ сторонѣ отъ шума жизненныхъ битвъ, который не былъ затронутъ борьбой ни съ голодовками, ни съ чумой и сохранилъ въ неприкосновенности свои традиціи, предубѣжденія и принципы, огражденный отъ соприкосновенія съ чужеземцами, съ новыми условіями и новыми, странными чувствами и взглядами…

Громкое жужжаніе майскаго жука, пролетѣвшаго возлѣ его головы, заставило Крукера очнуться отъ своихъ мечтаній. Онъ приподнялся и, взглянувъ на Шельтона своими добрыми глазами, ласково притронулся къ его рукѣ и спросилъ:

— О чемъ это вы задумались, товарищъ?…

XVII.
Приходскій священникъ.

Шельтонъ продолжалъ путешествовать со своимъ школьнымъ пріятелемъ, и черезъ четыре дня послѣ своей встрѣчи они пришли въ деревню Доуденгэмъ. Цѣлый день они шли по дорогѣ между густыми зелеными изгородями, отгораживающими пастбища, и въ тѣни большихъ вязовъ. Раза два, впрочемъ, однообразіе полей нарушалось каналомъ, заросшимъ водяными лиліями и тростникомъ и вдоль котораго тянулась узенькая тропинка. Погода была пасмурная, и свинцовое небо разстилалось сѣроватымъ покровомъ надъ ярко-зелеными лугами, придавая всему какой-то печальный колоритъ. Холодный вѣтеръ, пролетая надъ верхушками изгороди, шелестилъ листьями и заставлялъ вздрагивать вѣтви вязовъ. Около пяти часовъ начался мелкій дождь. Крукеръ, взглянувъ на небо, объявилъ, что онъ прекратится черезъ нѣсколько минутъ. Но дождь не прекратился, и они скоро совершенно промокли. Шельтонъ усталъ, и его раздражало то, что его спутникъ, тоже утомленный не меньше, не только бодрился, но становился все веселѣе и оживленнѣе. Шельтонъ вспомнилъ Феррана, который описывалъ ему свои скитанія: «Идешь, несмотря на смертельную усталость, пока двигаются ноги и пока не достигнешь какого-нибудь мѣста, гдѣ можно получить ужинъ и постель»… — говорилъ Ферранъ. «Вотъ и мы такъ плетемся теперь», — думалъ Шельтонъ, мрачно шагая по грязи рядомъ съ Крукеромъ, который казался веселымъ и безпечнымъ попрежнему, несмотря на то, что натеръ себѣ ногу и сильно хромалъ. Но Шельтонъ былъ печально настроенъ. Физическая усталость и дурная погода оказывали свое дѣйствіе.

Было уже больше девяти часовъ и совсѣмъ темно, когда они, наконецъ, пришли въ Доуденгэмъ. Обсуждая вопросъ, гдѣ искать пристанища, они прошли мимо церкви съ четырехугольной колокольней и увидѣли вблизи зданіе, вѣроятно домъ священника.

— Не обратиться ли къ нему за совѣтомъ, куда намъ итти? — сказалъ Крукеръ, опираясь на руку Шельтона, и, прежде чѣмъ Шельтонъ успѣлъ отвѣтить, онъ дернулъ звонокъ.

Дверь отворилъ самъ пасторъ, безкровный, гладко выбритый человѣкъ, аскетическая наружность котораго, впалыя щеки и худоба ясно говорили о постоянной борьбѣ съ лишеніями. Онъ взглянулъ на посѣтителей своими добрыми сѣрыми глазами, и блѣдная, призрачная улыбка появилась на его тонкихъ, безкровныхъ губахъ.

— Чѣмъ могу служить вамъ? — спросилъ онъ. — Есть ли гостиница? Да, тутъ есть одна, но я боюсь, что она уже заперта. Они рано запираютъ ее, долженъ сказать… А вы… ужъ не бывшіе ли оксфордскіе студенты? Да?… — воскликнулъ онъ съ удовольствіемъ, какъ будто это могло рѣшить вопросъ объ ихъ помѣщеніи. — Я самъ оттуда. Мое имя: Биллингтонъ Ледименъ. Быть можетъ, вы помните моего младшаго брата? Я бы могъ предложить вамъ комнату здѣсь, если вы согласны обходиться безъ простынь. Моя экономка отпущена на два дня праздника и захватила съ собою ключи.

Шельтонъ съ радостью согласился, такъ какъ предложеніе пастора было сдѣлано самымъ искреннимъ тономъ и понравилось ему.

— Вы, навѣрное, голодны послѣ вашего путешествія, — сказалъ пасторъ, когда они вошли. — Но я боюсь, что въ домѣ ничего не найдется, кромѣ хлѣба. Я могу скипятить воду. Горячій лимонадъ все же лучше, чѣмъ ничего.

Онъ провелъ ихъ въ кухню, гдѣ развелъ огонь и поставилъ котелокъ съ водой. Оставивъ ихъ сушить передъ огнемъ свои платья, онъ вышелъ въ комнату и вскорѣ вернулся оттуда, неся старые зеленоватые сюртуки, ковровыя туфли и одѣяла. Вымокшіе путники тотчасъ же переодѣлись и, завернувшись въ одѣяла, взяли свои стаканы съ горячимъ лимонадомъ и пошли вслѣдъ за пасторомъ въ его рабочій кабинетъ, гдѣ, судя по разложеннымъ книгамъ, онъ готовилъ свою проповѣдь, когда они явились и оторвали его отъ этого занятія.

— Мы причинили вамъ много хлопотъ, — сказалъ Шельтонъ. — Вы такъ добры…

— Ничуть, — отвѣчалъ пасторъ. — Я только огорченъ, что въ домѣ ничего нѣтъ.

Въ самомъ дѣлѣ, скудная обстановка священническаго дома представляла печальный контрастъ съ окружающей плодородной и богатой страной. Привѣтливый голосъ пастора звучалъ особенно трогательно, когда онъ выражалъ сожалѣніе, что не можетъ оказать должнаго гостепріимства. Его водянистые, аскетическіе глаза ясно говорили, что хотя онъ и презираетъ деньги, но вѣчно въ нихъ нуждается и былъ бы счастливъ имѣть въ запасѣ фунтъ или два. Въ его комнатѣ не только не было и намека на роскошь, но нехватало даже многихъ необходимыхъ вещей. Она была пустая и мрачная. Половицы скрипѣли, обои выцвѣли, и только книги въ прекрасныхъ переплетахъ, съ вытисненными на нихъ гербами, какъ-то странно выглядывали среди окружающаго запустѣнія.

— Мой предшественникъ привелъ этотъ домъ въ полное разстройство, — сказалъ пасторъ. — Впрочемъ, ему пришлось вести отчаянную борьбу съ нуждой, какъ мнѣ говорили. Къ несчастью, ничего другого и ожидать нельзя въ наши дни, когда человѣческая жизнь такъ обезцѣнена. Онъ былъ женатъ и имѣлъ многочисленную семью…

Крукеръ выпилъ горячаго лимонаду и сидѣлъ, вытянувъ свои длинныя ноги, закутанныя въ одѣяло. Онъ улыбался, глядя на слабо разгоравшійся огонекъ въ каминѣ. Видъ у него былъ сонный, но зато Шельтонъ совсѣмъ пересталъ чувствовать усталость. Странность обстановки дѣйствовала возбуждающимъ образомъ на его мозгъ. Онъ украдкой осматривалъ комнату, ея жалкую меблировку и самого хозяина, пастора. Однако, въ этомъ послѣднемъ было что-то такое, что возвышало его надъ окружающей бѣдностью.

— Зачѣмъ они имѣютъ такія большія семьи? — вырвалось у Шельтона въ отвѣтъ на послѣднія слова пастора.

Крукеръ хихикнулъ, какъ это дѣлаютъ подчасъ задремавшіе люди, чтобъ показать, что они не спятъ и слышатъ разговоръ. Щеки пастора чуть-чуть покраснѣли, и появленіе этого мимолетнаго румянца было особенно странно на его лицѣ.

— Да, это большое несчастье, конечно… во многихъ случаяхъ, — пробормоталъ онъ.

Шельтону стало неловко, и онъ съ удовольствіемъ перемѣнилъ бы разговоръ, но къ несчастью въ этотъ моментъ Крукеръ вдругъ захрапѣлъ. Этотъ звукъ заставилъ пастора встрепенуться.

— Мнѣ кажется, — поспѣшилъ заговорить Шельтонъ, — имѣть многочисленную семью въ такихъ случаяхъ — большая ошибка.

— Богъ мой! Какъ это можетъ быть ошибкой? — возразилъ пасторъ.

Шельтонъ смущенно проговорилъ:

— Я не знаю… но часто приходится слышать о такихъ семьяхъ… о семьяхъ священниковъ… У меня самого есть дяди…

На лицѣ пастора появилось новое выраженіе. Онъ сжалъ губы, и даже подбородокъ его слегка заострился, а глаза потемнѣли и стали суровыми. «Онъ упрямъ, должно быть, какъ мулъ», — подумалъ Шельтонъ, и лицо пастора перестало ему нравиться въ эту минуту.

— Быть можетъ, мы съ вами не поймемъ другъ друга въ этомъ вопросѣ, — сказалъ пасторъ.

Шельтонъ почувствовалъ себя пристыженнымъ.

— Я бы хотѣлъ въ свою очередь спросить васъ, — снова заговорилъ пасторъ: — какъ вы оправдываете бракъ, если онъ не слѣдуетъ законамъ природы?

— Я вѣдь могу говорить только о томъ, что я лично чувствую, — возразилъ Шельтонъ.

— Вы забываете, дорогой мой, что главное наслажденіе женщины заключается въ материнствѣ.

— Мнѣ кажется, что слишкомъ частое повтореніе должно скорѣе притуплять это наслажденіе материнствомъ. Вѣдь материнское чувство остается одинаковымъ, будетъ ли одинъ ребенокъ или дюжина.

— Боюсь, что ваши теоріи не могутъ способствовать заселенію міра, — замѣтилъ пасторъ съ оттѣнкомъ нетерпѣнія.

— Жили ли вы когда-нибудь въ Лондонѣ? — спросилъ Шельтонъ. — Тамъ я всегда испытываю сомнѣнія, имѣемъ ли мы право вообще имѣть дѣтей?

— Вы совершенно не принимаете во вниманіе долга по отношенію къ своей странѣ, я вижу, — сказалъ пасторъ и такъ сжалъ ручки кресла, что онѣ затрещали. — Ростъ націи важнѣе всего.

— Тутъ могутъ быть двѣ разныя точки зрѣнія. Все зависитъ отъ того, какой вы желали бы видѣть свою страну.

— Я не зналъ, что на этотъ счетъ могутъ существовать какія-либо сомнѣнія, — сказалъ пасторъ, и глаза его загорѣлись огонькомъ фанатизма.

— Можетъ быть, я ошибаюсь, — замѣтилъ Шельтонъ, вперивъ взоръ въ одѣяло, которое покрывало его ноги, — Но мнѣ кажется, что это открытый вопросъ, — я не знаю, что лучше для страны. Представьте себѣ, что ея населеніе такъ возрастетъ, что она не въ состояніи будетъ сама себя поддерживать?

— Вѣдь не можетъ же быть, чтобъ вы были «маленькимъ англичаниномъ»? — сказалъ пасторъ, приблизивъ къ Шельтону свое вновь поблѣднѣвшее лицо.

На Шельтона этотъ вопросъ произвелъ странное впечатлѣніе. Подавивъ желаніе раскрыть свои истинные взгляды, онъ поспѣшно произнесъ:

— Разумѣется, нѣтъ.

— Безъ сомнѣнія, вы должны понимать, что ваша теорія безнравственна въ своемъ основаніи, — важно проговорилъ пасторъ. — Она, если можно такъ выразиться, экстравагантна и даже зловредна.

— Отчего не сказать также: истерична и нездорова? — возразилъ съ жаромъ Шельтонъ, негодуя на свою собственную недобросовѣстность. — Всякое мнѣніе, которое идетъ вразрѣзъ съ мнѣніемъ большинства, всегда такъ называется.

— Пожалуй, — отвѣчалъ пасторъ, пристально глядя на Шельтона и какъ будто желая подчинить его своей волѣ. — Я долженъ сказать, что ваши идеи кажутся мнѣ и экстравагантными, и нездоровыми. Бракъ долженъ сопровождаться рожденіемъ дѣтей.

Шельтонъ наклонилъ голову къ одѣялу, но ничего не отвѣтилъ.

Пасторъ продолжалъ все тѣмъ же серьезнымъ тономъ:

— Мы живемъ въ опасныя времена, и меня огорчаетъ, что человѣкъ, занимающій ваше положеніе, склоняется къ такого рода взглядамъ.

— Тѣ, кого башмаки не жмутъ, придумали эти правила нравственности и навязали ихъ тѣмъ, кого они жмутъ, — сказалъ Шельтонъ.

— Правила эти не были придуманы, они были намъ даны, — возразилъ пасторъ наставительно.

— О, прошу извиненія! — воскликнулъ Шельтонъ, сообразивъ, что онъ могъ забыть, съ кѣмъ имѣетъ дѣло.

Ясно, что они должны были расходиться во взглядахъ рѣшительно во всемъ, но Шельтонъ все же испытывалъ сильное желаніе доказать пастору свою правоту… Крукеръ вдругъ пересталъ храпѣть. Голова его свалилась, и онъ странно засвистѣлъ носомъ. Этотъ звукъ сразу отрезвилъ обоихъ спорщиковъ.

— Вашъ другъ, должно быть, очень усталъ, — сказалъ хозяинъ, и Шельтонъ тотчасъ же позабылъ свое неудовольствіе противъ пастора.

Блѣдный, худой священникъ, со впалыми щеками, въ мѣшковатой одеждѣ, снова показался ему въ высшей степени трогательнымъ. Безъ сомнѣнія, онъ былъ добрымъ человѣкомъ.

Пасторъ поднялся и, заложивъ руки за спину, всталъ передъ потухающимъ каминомъ. Шельтону казалось, что за нимъ стоятъ вѣка безусловной власти, которую имѣла церковь надъ людьми. Вѣдь это лишь простая случайность, что его окружаетъ такая жалкая обстановка, что онъ самъ одѣтъ бѣдно и домъ его начинаетъ разваливаться.

— Я вовсе не желаю предписывать вамъ какія-нибудь правила, — сказалъ пасторъ, — но мнѣ кажется, что вы больше всего неправы въ томъ, что ваши идеи поощряютъ развитіе у женщинъ тѣхъ распущенныхъ взглядовъ на семейную жизнь, которые преобладаютъ въ современномъ обществѣ.

Образъ Антоніи, съ ея ясными, невинными глазами и нѣжнымъ румянцемъ, съ ея пышными волосами, собранными въ узелъ на затылкѣ, вдругъ предсталъ передъ Шельтономъ, и слова пастора о «распущенности» показались ему смѣшными. Но развѣ вообще они примѣнимы къ тѣмъ матерямъ, которыхъ онъ встрѣчалъ на улицахъ Лондона, съ дѣтьми на рукахъ, сгибающихся подъ тяжестью своей ноши, или же къ беременнымъ женщинамъ, идущимъ на работу? Развѣ можно примѣнить эти слова къ блѣднолицымъ, анемичнымъ женщинамъ его собственнаго класса, обремененнымъ множествомъ дѣтей и не обезпеченнымъ въ матеріальномъ отношеніи? Вѣдь это все были жертвы святости брака! И снова слова пастора о распущенности показались ему неумѣстными и смѣшными.

— Мы вѣдь не для того существуемъ на свѣтѣ, чтобы удовлетворять свои неограниченныя желанія, — сказалъ пасторъ строго.

— Это все могло быть правильно по отношенію къ прежнимъ поколѣніямъ, сэръ. Страна теперь гораздо болѣе населена. Я не знаю, почему мы не могли бы рѣшить этотъ вопросъ сами для себя?

— Мнѣ непонятенъ такой взглядъ на нравственность, — сказалъ пасторъ съ блѣдной улыбкой.

— Больше всего мнѣ противно, — возразилъ съ жаромъ Шельтонъ, — что мы, мужчины, рѣшаемъ за женщинъ, что должны онѣ выносить, и называемъ ихъ безнравственными, декадентками и такъ далѣе, если только онѣ не раздѣляютъ нашихъ взглядовъ!

— Мистеръ Шельтонъ, — торжественно проговорилъ пасторъ, — мнѣ кажется, лучше предоставить это Господу Богу.

Шельтонъ ничего не отвѣтилъ.

— Вопросы нравственности, — поспѣшно прибавилъ пасторъ, — всегда находились въ рукахъ мужчинъ, а не женщинъ. Такова была воля Господа. Мы вѣдь представляемъ разумный и сильный полъ.

Шельтонъ упрямо отвѣтилъ:

— Мы — величайшіе обманщики, если такъ!

— О, это нехорошо! — воскликнулъ пасторъ.

— Я сожалѣю, сэръ, что вынужденъ оспаривать вашу точку зрѣнія. Какъ, вы хотите, чтобы современныя женщины раздѣляли взгляды нашихъ бабушекъ? Вѣдь мы, мужчины, создали совсѣмъ другое положеніе вещей своими коммерческими предпріятіями. Но ради собственнаго удобства мы стараемся удерживать женщинъ на прежнемъ мѣстѣ. Именно тѣ мужчины, которые больше всего заботятся о собственномъ комфортѣ, всегда и бываютъ готовы обвинять женщинъ въ томъ, что онѣ отрекаются отъ старинныхъ правилъ нравственности.

Слово «комфортъ» такъ странно прозвучало въ этой комнатѣ, какъ разъ лишенной всякаго комфорта.

— Старинная нравственность! Новая нравственность! Какія странныя слова! — иронически замѣтилъ пасторъ.

— Извините меня, но вѣдь мы, кажется, говоримъ о ходячей нравственности? Я думаю, что среди милліона людей не найдется ни одного, который могъ бы говорить объ «истинной» нравственности.

Лицо пастора болѣзненно передернулось.

— Я полагаю, — сказалъ онъ слегка звенящимъ голосомъ, — что каждый хорошо воспитанный человѣкъ, который честно старается служить Господу, имѣетъ право смиренно, повторяю: смиренно, проповѣдывать нравственность.

Шельтонъ хотѣлъ отвѣтить что-то рѣзкое, но удержался, а въ этотъ моментъ снаружи раздалось жалобное мяуканіе. Пасторъ сейчасъ же бросился къ двери.

— Извините, это, должно быть, одна изъ моихъ кошекъ осталась подъ дождемъ, — сказалъ онъ и черезъ минуту вернулся, держа на рукахъ мокрую кошку. — Бѣдная киска! Бѣдная киска! — говорилъ онъ, ласково гладя дрожавшее животное и не замѣчая, что у него самого капли воды стекали со лба.

На лицѣ его не было и тѣни того выраженія суроваго превосходства, которое замѣтилъ Шельтонъ во время спора съ нимъ. По губамъ пастора блуждала теперь кроткая, нѣжная улыбка, когда онъ старался согрѣть озябшую кошку, и эту улыбку Шельтонъ еще долго видѣлъ передъ собой, когда, лежа на жесткой постели, безъ простыни, размышлялъ объ убогомъ жилищѣ священника и о немъ самомъ.

XVIII.
Академистъ.

Послѣдніе лучи заходящаго солнца освѣщали крыши, когда путешественники вступили въ Гай-Стритъ, — улицу, священную для каждаго бывшаго оксфордскаго студента.

— Зайдемъ, что ли, въ Граннингъ? — сказалъ Шельтонъ, когда они проходили мимо клуба.

Каждый изъ нихъ оглядѣлъ свой запыленный костюмъ, такъ какъ изъ дверей клуба только что вышли два молодыхъ человѣка въ элегантныхъ фланелевыхъ костюмахъ.

— Вы идите, — отвѣчалъ Крукеръ съ улыбкой.

Шельтонъ покачалъ головой. Одинъ онъ, конечно, не пойдетъ!

Никогда еще онъ не чувствовалъ такой привязанности къ этому старому городу! Онъ уже давно исчезъ изъ его жизни, но все здѣсь было дорого и мило его сердцу. Величаво-спокойный, окутанный золотой сѣтью славныхъ традицій и яркихъ воспоминаній, Оксфордъ привлекалъ его къ себѣ, какъ любимая женщина. Проходя мимо входа въ колледжъ, онъ заглянулъ на вымощенный камнемъ дворъ. Все оставалось попрежнему. Въ одномъ окнѣ ярко краснѣли цвѣты, какъ и раньше. Привратникъ, толстый человѣкъ, со свѣжимъ, открытымъ лицомъ, стоялъ у дверей въ почтительной позѣ. Какой-то юноша въ студенческой шапочкѣ, блѣдный, съ угреватымъ лицомъ, остановился у доски, на которой вывѣшивались объявленія.

Привратникъ взглянулъ на путешественниковъ съ такимъ выраженіемъ, какъ будто хотѣлъ сказать имъ: «Я васъ не знаю, господа, но если вы желаете мнѣ что-нибудь сказать, то я буду радъ выслушать ваши замѣчанія».

Около стѣны стоялъ велосипедъ съ привязанной къ нему ракеткой отъ тенниса. Шельтонъ посмотрѣлъ на огромную, окованную желѣзомъ дверь, черезъ которую прошло столько человѣческихъ поколѣній, представлявшихъ матеріалъ для отливки въ извѣстную форму, и вышло обратно уже въ готовомъ, отдѣланномъ видѣ.

Все здѣсь дышало спокойствіемъ исторіи и было освящено видѣніями прошлаго.

— Пойдемъ, — сказалъ Шельтонъ.

Они вошли и пообѣдали въ той самой комнатѣ, въ которой Шельтонъ нѣкогда давалъ обѣдъ двадцати четыремъ благовоспитаннымъ юношамъ послѣ своей побѣды на скачкахъ въ Дерби. На стѣнѣ еще висѣла картина, изображающая скаковую лошадь, въ которую одинъ изъ обѣдающихъ бросилъ свой стаканъ съ виномъ, но промахнулся и попалъ въ служителя. Этотъ самый служитель и теперь прислуживалъ имъ за столомъ и подавалъ анчоусную подливку Крукеру. Когда они кончили обѣдать, Шельтонъ почувствовалъ, что имъ овладѣваетъ прежнее настроеніе. Ему захотѣлось снова итти рука-объ-руку съ пріятелемъ шататься по улицамъ, совершать какіе-нибудь смѣлые, героическіе и беззаконные поступки. Прежнее горделивое сознаніе, что онъ принадлежитъ къ избранному обществу и находится въ самомъ изысканномъ колледжѣ самой лучшей страны въ мірѣ, вновь пробуждалось въ его душѣ. Улицы, залитыя мягкимъ свѣтомъ заходящаго солнца, спокойныя и важныя, какъ будто вторили его настроенію. Величественное зданіе его стараго колледжа, которое нѣсколько лѣтъ тому назадъ являлось для него центромъ вселенной, фокусомъ, въ которомъ сходились всѣ его прежнія стремленія, и теперь точно заслонило своей тѣнью все, что было шотомъ, всѣ тѣ противорѣчія, которыя такъ заставляли его страдать, такъ терзали его своей неразрѣшимостью. Мало-по-малу чувство блаженнаго успокоенія и увѣренности въ себѣ охватило его.

Онъ. взглянулъ на садовыя ворота, которыя когда-то часто украшалъ пустыми бутылками, насаживая ихъ на выступающіе гвозди, и прошелъ мимо лѣстницы, съ высоты которой бросилъ однажды баранью ногу вслѣдъ одному неделикатному тутору, явившемуся некстати. Но ни одно изъ этихъ воспоминаній не вызвало у него раскаянія. Наверху этой лѣстницы находились комнаты, гдѣ онъ начинялъ свою голову познаніями, необходимыми для полученія ученой степени. Какъ и всѣ его товарищи, онъ горѣлъ желаніемъ получить эту степень, но этотъ огонь, поддерживаемый благодаря системѣ вплоть до экзамена, тотчасъ же потухалъ послѣ него. Шельтонъ вспомнилъ почему-то лицо своего кучера, съ пытливыми глазами, который жаждалъ знанія, но отрѣшался отъ ученія на всю недѣлю, неизмѣнно отправляясь для этого въ городъ по воскресеньямъ.

Они прошли лѣстницу своего тутора.

— Хотѣлъ бы я знать, вспомнилъ ли бы насъ маленькій Тёрль? — сказалъ Крукеръ. — Мнѣ было бы пріятно увидѣть его. Не зайти ли намъ къ нему?

— Маленькій Тёрль? — повторилъ задумчиво Шельтонъ.

Они поднялись по лѣстницѣ и постучали въ дверь.

— Войдите, — послышался сонный голосъ.

Маленькій, толстый человѣкъ, съ розовымъ лицомъ и большими красными ушами, сидѣлъ въ мягкомъ креслѣ такъ глубоко, какъ будто приросъ Къ нему.

— Что вамъ угодно? — спросилъ онъ, прищуривъ глаза.

— Вы меня не узнаете, сэръ?

— Боже мой! Неужели это вы, Крукеръ? Я бы васъ не узналъ… съ бородой.

Крукеръ слегка усмѣхнулся, вспомнивъ, что онъ не брился съ самаго начала своихъ странствованій.

— Вы помните Шельтона, сэръ? — спросилъ онъ.

— Шельтона? О, да! Какъ вы поживаете, Шельтонъ?… Садитесь, возьмите сигару… — И, скрестивъ свои толстыя ножки, маленькій джентльменъ глядѣлъ на своихъ посѣтителей сонными глазами, точно хотѣлъ сказать имъ: «Ну, зачѣмъ собственно вы пришли и разбудили меня?»…

Шельтонъ и Крукеръ взяли стулья и усѣлись противъ него. Они тоже какъ будто думали: «Да, зачѣмъ собственно мы пришли и разбудили его?…» И такъ какъ Шельтонъ не могъ въ точности опредѣлить причину, то и занялся своей сигарой, разсѣянно поглядывая на струйки дыма. Его утомленныя ноги съ удовольствіемъ отдыхали на мягкомъ толстомъ коврѣ, устилавшемъ полъ. Стѣны, обшитыя панелями, были увѣшаны прекрасными гравюрами, изображавшими наиболѣе знаменитые памятники греческаго искусства. Свѣтъ лампъ падалъ на книги въ богатыхъ переплетахъ, и ароматъ дорогого табака носился въ комнатѣ, гдѣ все говорило о спокойной, комфортабельной жизни. Шельтонъ постепенно впадалъ въ дремотное состояніе и лишь смутно понималъ разговоръ Крукера и отвѣты хозяина, лицо котораго, выглядывавшее изъ-за огромной пѣнковой трубки, имѣло такое забавное сходство съ луной. Пожалуй, онъ могъ бы задремать на самомъ дѣлѣ, если-бъ не открылась внезапно дверь и не вошелъ въ комнату новый посѣтитель. Это былъ высокій человѣкъ, мужественнаго вида, съ большими карими надменными глазами и румянымъ лицомъ.

— О! — воскликнулъ онъ, оглядываясь, — Я, пожалуй, пришелъ невпопадъ?

— Ничуть, Беррименъ, — отвѣтилъ хозяинъ, еще больше щуря глаза. — Усаживайтесь.

Беррименъ сѣлъ и уставилъ въ стѣну свои красивые глаза. Шельтонъ смутно припоминалъ этого преподавателя и поклонился, но тотъ, продолжая надменно улыбаться, не обратилъ вниманія на его поклонъ.

— Триммеръ и Уошеръ идутъ сюда, — сказалъ Беррименъ, и, дѣйствительно, въ этотъ моментъ открылась дверь и вошли новые гости. Оба были такого же роста, какъ и Беррименъ, но Триммеръ былъ некрасивъ и почему-то напоминалъ паука, а Уошеръ былъ худъ и блѣденъ, но имѣлъ интеллигентную наружность. Оба держались развязно, съ оттѣнкомъ надменности, точно относясь ко всему свысока

Маленькій толстякъ махнулъ рукой, въ которой держалъ пѣнковую трубку, и произнесъ, представляя своихъ гостей:

— Крукеръ… Шельтонъ.

Послѣдовало неловкое молчаніе. Шельтонъ напрягалъ свой умъ, чтобы сказать что-нибудь умѣстное, но всѣ его способности были парализованы сознаніемъ, что къ его словамъ тутъ никто не отнесется серьезно. Онъ молча глядѣлъ на огонекъ своей сигары. Ему казалось неудобнымъ, что онъ явился сюда безъ приглашенія, не объяснивъ предварительно, кто онъ такой; поэтому онъ всталъ, чтобы проститься, но въ этотъ моментъ Уошеръ заговорилъ:

— «Госпожа Бовари», — прочелъ онъ названіе книги, лежавшей на пюпитрѣ для чтенія, — «Госпожа Бовари», — повторилъ онъ насмѣшливымъ тономъ, словно это была шутка.

— Неужели, Тёрль, вы можете переносить эту вещь? — воскликнулъ Беррименъ. Названіе этого знаменитаго произведенія подѣйствовало на него, какъ электрическій токъ, и заставило его вскочить со стула. Онъ подошелъ къ книжной полкѣ, взялъ какую-то книгу и, раскрывъ ее, началъ читать.

— Эй, Беррименъ, вѣдь это классическое произведеніе! — сказалъ примирительнымъ тономъ Триммеръ, стоявшій спиной къ камину и отвернувшій обѣими руками фалды своего сюртука.

— Классическое! — воскликнулъ съ раздраженіемъ Беррименъ, пронизывая взоромъ Шельтона. — Этого молодчика слѣдовало бы отхлестать кнутомъ за то, что онъ написалъ такую гадость!

Въ душѣ Шельтона моментально вспыхнуло враждебное чувство, и онъ взглянулъ на хозяина, который сидѣлъ въ прежней позѣ и только щурилъ глаза.

— Беррименъ хочетъ этимъ сказать, что авторъ не принадлежитъ къ числу его любимцевъ, — замѣтилъ Уошеръ, насмѣшливо улыбаясь.

— О, ради Бога, не позволяйте Берримену садиться на своего конька! — проворчалъ маленькій, жирный хозяинъ.

Беррименъ положилъ книгу на полку и взялъ другую. По лицу его блуждала саркастическая улыбка.

— Можно ли себѣ представить, чтобы какой-нибудь человѣкъ, воспитывавшійся въ Итонѣ, написалъ такую книгу? — вдругъ заговорилъ онъ. — Зачѣмъ намъ знѣгь о подобныхъ вещахъ? Писатель долженъ быть спортсменомъ и джентльменомъ.

Онъ снова вперилъ глаза въ Шельтона, словно ожидая отъ него возраженій. Дѣйствительно, Шельтонъ хотѣлъ вмѣшаться въ разговоръ, но Беррименъ уже перевелъ свой взоръ на стѣну и сказалъ:

— Я вовсе не хочу знать, что чувствуетъ женщина, когда она нарушаетъ свой долгъ. Меня это не интересуетъ.

Триммеръ постарался придать разговору шутливый характеръ.

— Вопросъ установленныхъ нравственныхъ понятій и только, — сказалъ онъ.

Онъ стоялъ, разставивъ ноги и захвативъ каждой рукой фалду своего сюртука, вслѣдствіе чего вся его фигура сдѣлалась похожей на вѣсы. Посматривая на окружающихъ, онъ какъ будто хотѣлъ удержать ихъ отъ слишкомъ рѣзкихъ выраженій. Его взоръ словно говорилъ имъ: мы вѣдь, во всякомъ случаѣ, свѣтскіе люди! Мы знаемъ, что ничего особеннаго нѣтъ ни въ чемъ. Тутъ выражается современный духъ, почему же не познакомиться съ нимъ?..

— Ужъ не хотите ли вы сказать, Беррименъ, что вамъ никогда не доставляютъ удовольствія пряныя произведенія? — спросилъ съ улыбкой Уошеръ.

При этомъ вопросѣ лицо маленькаго, жирнаго человѣка съежилось, какъ отъ сдерживаемаго смѣха, и онъ замигалъ еще сильнѣе, точно хотѣлъ сказать: «Ничего не можетъ быть пріятнѣе такого чтенія въ холодную погоду, передъ пылающимъ каминомъ!»

Беррименъ не обратилъ вниманія на этотъ дерзкій вопросъ и продолжалъ расхаживать по комнатѣ, держа передъ носомъ книгу.

— Мнѣ нечего сказать тѣмъ, кто все оправдываетъ искусствомъ. Но я-то называю вещи своими именами, — вдругъ проговорилъ онъ, останавливаясь передъ Шельтономъ и смотря на него сверху внизъ, точно онъ только что замѣтилъ его.

Шельтонъ не отвѣчалъ, не зная, къ кому относятся его слова, къ нему или ко всему обществу. Беррименъ продолжалъ:

— Развѣ намъ нужно знать, что чувствуетъ женщина изъ средняго класса, имѣющая склонность къ пороку? Скажите мнѣ, какая тутъ можетъ быть цѣль? Ни одинъ человѣкъ, привыкшій ежедневно брать ванну, не выберетъ такого сюжета!

— Вы коснулись вопроса о… о сюжетахъ? — голосъ Триммера понизился при этихъ словахъ, и онъ еще выше задернулъ фалды своего сюртука. — Дорогой мой, искусство, примѣняемое соотвѣтствующимъ образомъ, оправдываетъ всякій сюжетъ.

— Что касается искусства, — визгливо замѣтилъ Беррименъ, ставя на мѣсто второй томъ и беря третій, — то у васъ есть Гомеръ, Сервантесъ, Шекспиръ, Оссіанъ… А для выметанія сора есть много немытыхъ джетльменовъ.

Всѣ засмѣялись. Шельтонъ пытливо оглядѣлъ всѣхъ находившихся въ комнатѣ. За исключеніемъ Крукера, который сидѣлъ сонный и идіотски улыбался, всѣ до одного бесѣдовали лишь для временровожденія. Казалось, не существовало такого предмета разговора, который могъ бы затронуть ихъ сердца. Они держались на такомъ прочномъ якорѣ, что волны жизненнаго моря не могли сдвинуть ихъ съ мѣста и только возмущали ихъ своей дерзостью. Должно быть, во взглядѣ Шельтона было нѣчто такое, что заставило Триммера вновь вмѣшаться, чтобы спасти положеніе. Онъ заговорилъ примиряющимъ тономъ:

— У французовъ совсѣмъ иная точка зрѣнія, нежели у насъ, какъ въ литературѣ, такъ и въ вопросахъ чести. Все это искусственно.

— Вопросы чести, — воскликнулъ Уошеръ, — дуэли, невѣрныя жены!..

Онъ хотѣлъ еще что-то прибавить, но не успѣлъ, потому что маленькій жирный человѣкъ взялъ дрожащими пальцами свою пѣнковую трубку и, вытянувъ ее впередъ, пробормоталъ:

— Слушайте, друзья, вѣдь Беррименъ ужасно строгъ въ вопросахъ чести.

Онъ подмигнулъ имъ и снова засунулъ трубку въ ротъ.

Поставивъ на полку третій томъ, Берршуіенъ взялъ четвертый и держалъ его, выпятивъ грудь. Книги какъ будто замѣняли ему гимнастическія гири.

— Совершенно вѣрно, — сказалъ Триммеръ, — переходъ отъ дуэлей къ судамъ глубоко…

Шельтону показалось, что онъ самъ не знаетъ хорошенько, долженъ ли онъ назвать этотъ переходъ очень важнымъ или нѣтъ. Но тутъ вмѣшался Беррименъ.

— Для меня совершенно безразлично, существуютъ ли суды или нѣтъ! — вскричалъ онъ. — Если кто-нибудь сбѣжитъ съ моей женой, то я разобью ему голову!

— Ну! Ну! — остановилъ его Триммеръ, махая своими фалдами, точно крыльями.

Шельтонъ посмотрѣлъ на Триммера и подумалъ: «По всей вѣроятности, если его жена обманетъ, то онъ приметъ это спокойно и не отпуститъ ея».

Беррименъ приподнялъ книги на уровень своихъ плечъ, точно собираясь бросить ихъ въ своихъ слушателей. Его лицо стало блѣднѣе, красивые глаза потемнѣли и по губамъ скользнула ироническая улыбка.

— Что касается прощенія невѣрныхъ женъ и тому подобныхъ вещей, то я вѣдь не вѣрю въ чувство, — сказалъ онъ повышеннымъ, саркастическимъ тономъ.

Шельтонъ быстро оглядѣлся кругомъ. На всѣхъ лицахъ выражалось довольство собой. Онъ покраснѣлъ и вдругъ отвѣтилъ Берримену яснымъ голосомъ:

— Да, я это вижу!..

Онъ сознавалъ, что произвелъ неожиданное и сильное впечатлѣніе своими словами. Духъ холодной враждебности пронесся въ комнатѣ, но сейчасъ же смѣнился вѣжливой, насмѣшливой снисходительностью, свойственной хорошо воспитаннымъ людямъ. Крукеръ нервно поднялся съ мѣста. Ему видимо было не по себѣ, и онъ былъ радъ, что Шельтонъ послѣдовалъ его примѣру и также всталъ, чтобы пожать руку хозяину, который пожелалъ имъ спокойной ночи.

— Кто эти ваши «небритые» друзья? — услышалъ Шельтонъ, когда дверь закрылась за ними.

XIX.
Инцидентъ.

— Одиннадцать часовъ, — сказалъ Крукеръ, когда они вышли изъ колледжа. — Мнѣ еще не хочется спать. Не прогуляемся ли мы по улицѣ немного?

Шельтонъ согласился. Мысли его были поглощены споромъ съ преподавателями, такъ что онъ не замѣчалъ усталости и боли въ стертыхъ ногахъ. Притомъ же это былъ послѣдній день его путешествій, такъ какъ онъ не измѣнилъ своего намѣренія оставаться въ Оксфордѣ только до іюля.

— Мы называемъ это мѣсто центромъ знанія, — сказалъ онъ, когда они проходили мимо огромнаго зданія, бѣлѣющаго среди окружающей темноты, безмолвнаго и величаваго. — Но мнѣ кажется, что оно такъ же мало заслуживаетъ это названіе, какъ и наше общество свое названіе центра истиннаго благородства.

Крукеръ что-то промычалъ. Онъ смотрѣлъ на звѣзды, точно вычисляя, во сколько времени онъ могъ бы дойти до неба. Шельтонъ продолжалъ:

— Нѣтъ, у насъ здѣсь слишкомъ много здраваго смысла, и мы не напрягаемъ своего ума. Мы знаемъ, когда надо остановиться. Мы накопляемъ тутъ знанія греческихъ глаголовъ и древней литературы, но познаніе жизни и самихъ себя не входитъ въ нашу программу. Истинные искатели знанія бываютъ совершенно иного рода. Они борются въ темнотѣ, не давая себѣ отдыха. Но мы такихъ не воспитываемъ здѣсь!..

— Какъ славно пахнетъ липой! — задумчиво замѣтилъ Крукеръ.

Онъ остановился противъ сада и заставилъ Шельтона тоже остановиться, взявъ его за пуговицу. Глаза Крукера смотрѣли на него съ какимъ-то страннымъ выраженіемъ, какъ будто онъ хотѣлъ что-то сказать ему, но боялся обидѣть.

— Вотъ они говорятъ, что мы тутъ учимся быть джентльменами! Это неправда, — сказалъ Шельтонъ, слѣдуя теченію своихъ мыслей. — Одинъ такой случай, который всколыхнетъ наше сердце, гораздо скорѣе научитъ насъ этому, нежели все пребываніе здѣсь.

— Гм! — пробормоталъ Крукеръ. — Тѣ, кто здѣсь считался избранными среди студентовъ, и впослѣдствіи оказывались тоже изъ числа лучшихъ представителей общества.

— О нѣтъ! — угрюмо возразилъ Шельтонъ. — Когда я находился здѣсь, то былъ «снобомъ». Я вѣрилъ всему, что мнѣ говорили, всему, что могло доставить мнѣ развлеченіе. А моя «компанія» была не чѣмъ инымъ, какъ…

Крукеръ улыбнулся въ темнотѣ. Онъ самъ былъ слишкомъ простымъ, «здоровымъ» малымъ, чтобы принадлежать къ этой компаніи!

— Вы, дружище, никогда не были похожи на ваши компаніи, — сказалъ онъ Шельтону.

Шельтонъ отвернулся. Онъ съ наслажденіемъ вдыхалъ запахъ липы, и въ его воображеніи проносились образы прошлаго, лица старыхъ пріятелей и тѣхъ людей, съ которыми онъ встрѣчался недавно: молодая дѣвушка въ поѣздѣ, Ферранъ, напудренная дама, маленькій французъ-парикмахеръ и многіе другіе. Но какимъ-то страннымъ, таинственнымъ образомъ, лицо Антоніи смѣшивалось съ ними. Нѣжный ароматъ липы, магически дѣйствуя на него, вызывалъ все новыя картины. Позади слышались заглушенные шаги прохожихъ, а въ ушахъ его раздавались слова, какъ будто носившіяся въ воздухѣ: «Вѣдь онъ такой славный, веселый малый! Вѣдь онъ такой славный, веселый малый!..»

«Такъ всѣ говорятъ о насъ», — подумалъ онъ и сказалъ громко: — Все-таки и они были славные парни!..

— Я всегда полагалъ, что нѣкоторые изъ нихъ имѣли слишкомъ много сторонниковъ, — мечтательно замѣтилъ Крукеръ.

Шельтонъ разсмѣялся.

— Мнѣ все это противно теперь, — сказалъ онъ, — этотъ снобизмъ, себялюбіе… И все это мѣстечко вызываетъ у меня отвращеніе. Оно точно выложено ватой и такъ чертовски комфортабельно!..

Крукеръ покачалъ головой.

— Это чудный старый городъ, — возразилъ онъ и, потупивъ глаза, запинаясь, прибавилъ: — Вы сами это знаете, дружище!.. Мнѣ кажется, вы… вы должны остерегаться!

— Остерегаться?.. Чего?..

Крукеръ сжалъ его руку:

— Не раздражайтесь, дружище!.. Я хочу сказать… Мнѣ кажется, что, вы… какъ бы это выразить?… можете потерять сами себя!

— Потерять себя?.. Найти себя, вы хотите сказать?..

Крукеръ не отвѣчалъ. Лицо его выражало разочарованіе. Горькое чувство зашевелилось въ душѣ Шельтона. Ему доставляло удовольствіе, что его пріятель безпокоится о немъ, и въ то же время ему было досадно и больно. Они шли нѣсколько времени, не разговаривая. Наконецъ, Крукеръ первый прервалъ молчаніе:

— Я думаю, не пройти ли мнѣ еще нѣкоторое разстояніе сегодня ночью. Чувствую себя вполнѣ бодрымъ. Вы, въ самомъ дѣлѣ, не расположены итти со мной дальше, а?

Въ голосѣ его звучала тревога, точно онъ боялся, что Шельтонъ можетъ лишиться чего-нибудь очень хорошаго. Но у Шельтона вдругъ заболѣли ноги.

— Нѣтъ, — сказалъ онъ. — Вѣдь вы же знаете, почему я остаюсь здѣсь?

Крукеръ кивнулъ головой.

— Ахъ да! Она живетъ тутъ поблизости. Ну что-жъ, я прощусь съ вами здѣсь. Мнѣ бы хотѣлось пройти еще десять миль сегодня ночью.

— Голубчикъ, да вѣдь вы устали и хромаете! — воскликнулъ Шельтонъ.

Крукеръ усмѣхнулся.

— Нѣтъ, — сказалъ онъ. — Я чувствую потребность итти… Увижу васъ въ Лондонѣ. Прощайте.

И, пожавъ крѣпко руку Шельтона, онъ повернулъ назадъ и побрелъ дальше, прихрамывая.

Шельтонъ крикнулъ ему вслѣдъ:

— Не будьте же идіотомъ! Вы только повредите себѣ…

Но въ отвѣтъ Крукеръ только махнулъ палкой, повернувъ къ нему свое круглое, какъ луна, лицо, бѣлѣвшее въ темнотѣ.

Шельтонъ пошелъ медленными шагами къ мосту. Облокотившись на перила, онъ задумчиво смотрѣлъ на отраженіе фонарей въ темной водѣ подъ деревьями. Ему было грустно, но въ то же время онъ чувствовалъ странное душевное облегченіе. Онъ вспоминалъ то, что было пять лѣтъ тому назадъ, когда онъ вмѣстѣ съ Антоніей возвращался черезъ луга, по окончаніи университетскихъ гребныхъ гонокъ. Воспоминаніе объ этомъ вечерѣ никогда не покидало его. Скоро она будетъ его женой. Его женой!.. Лица университетскихъ преподавателей, которыхъ онъ только что видѣлъ, внезапно появились передъ его глазами. Можетъ быть, у нихъ тоже были жены? Всѣ эти господа, несмотря на свое внѣшнее различіе, въ сущности были похожи другъ на друга. Въ чемъ же заключалось это сходство? Культурная нетерпимость — вотъ ихъ общая черта!.. Честь? Что за странный предметъ спора? Какая это «честь», которая шумитъ и заявляетъ о своихъ правахъ? Развѣ это она страдаетъ, когда нанесена сердечная рана?

Шельтонъ улыбнулся и не торопясь пошелъ по пустынной улицѣ къ гостиницѣ, гдѣ занялъ комнату. Утромъ онъ получилъ слѣдующую телеграмму:

«Тридцать миль пройдены въ 18 часовъ. Пятка болитъ, но иду бойко. Крукеръ».

Шельтонъ провелъ еще двѣ недѣли въ Оксфордѣ, ожидая конца своего искуса. Казалось, этотъ конецъ никогда не наступитъ. Находиться такъ близко отъ Антоніи и въ то же время такъ далеко, точно она жила на другой планетѣ, дѣйствительно было очень мучительно. Каждый день онъ бралъ яликъ и отправлялся по рѣкѣ по направленію къ Холмъ-Оксу, надѣясь, что во время прогулки она случайно очутится около берега. Но домъ Деннантовъ находился въ двухъ миляхъ отъ рѣки, и шансовъ увидѣть Антонію, хотя бы только издали, было очень мало. Она ни разу не подошла къ рѣкѣ, и Шельтонъ возвращался разочарованный. Каждое утро онъ просыпался въ возбужденномъ состояніи, жадно набрасывался на ея письмо, если получалъ его съ почтой, и тотчасъ же садился отвѣчать ей. Однако, въ письмахъ онъ ни разу не высказалъ ей всего, что думалъ, не подѣлился съ ней своими мыслями и сомнѣніями. Но зато письма его были полны такихъ чувствъ, которыхъ онъ на самомъ дѣлѣ не испытывалъ, и поэтому, когда онъ принимался анализировать, то приходилъ въ такое состояніе изступленія, такъ возмущался своей неискренностью, что бросалъ перо и не въ состоянье былъ написать больше ни слова. Только, когда мало-по-малу у него возстановлялось душевное равновѣсіе, онъ опять принимался за прерванное письмо и доканчивалъ его. Онъ пришелъ къ заключенію, что никогда два человѣческихъ существа не открываютъ другъ другу своихъ истинныхъ чувствъ, за исключеніемъ развѣ только при такихъ условіяхъ, съ которыми онъ не могъ соединить представленія объ Антоніи съ ея ледяными голубыми глазами и сверкающей улыбкой. Воспитаніе, полученное имъ, не допускало этого.

Поглощенный своей тоской и своими мыслями, онъ мало обращалъ вниманія на окружающее. Приготовляясь къ визиту въ Холмъ-Оксъ, онъ сбрилъ бороду и выписалъ себѣ изъ Лондона кое-что изъ своихъ вещей. Вмѣстѣ съ ними пришло и письмо отъ Феррана слѣдующаго содержанія:

"Дорогой сэръ, простите, что я раньше не написалъ вамъ, но я былъ такъ измученъ, что потерялъ всякое желаніе писать. Когда у меня будетъ время, то я разскажу вамъ нѣсколько любопытныхъ исторій. Снова меня постигла та самая неудача, которая преслѣдовала меня всю мою жизнь. Занятый цѣлыми днями и даже цѣлыми ночами такимъ дѣломъ, которое приноситъ мнѣ массу всякихъ хлопотъ и непріятностей и почти никакой пользы, я, разумѣется, не имѣлъ времени смотрѣть за своими вещами. Ко мнѣ въ комнату забрались воры, украли все и оставили мнѣ пустой сундукъ. Я снова почти не имѣю ничего и не знаю, какъ быть, такъ какъ, для выполненія моихъ обязанностей, мнѣ надо быть прилично одѣтымъ. Вы видите, мнѣ не везетъ. Съ той минуты, какъ я вступилъ въ вашу страну, одинъ только разъ мнѣ улыбнулось счастье въ томъ, что я столкнулся съ такимъ человѣкомъ, какъ вы. Простите, что я не пишу вамъ больше. Надѣясь, что вы находитесь въ добромъ здравіи, я дружески жму вашу руку и остаюсь преданный вамъ

Луи Ферранъ".

Читая это письмо, Шельтонъ опять подумалъ, что его эксплоатируютъ, и снова устыдился этихъ мыслей. Онъ тотчасъ же написалъ коротенькое, но ласковое письмо Феррану, съ приложеніемъ почтоваго перевода на четыре фунта. Сдѣлавъ это, онъ испыталъ чувство удовлетворенія, какъ человѣкъ, который благородно слагаетъ съ себя всякую отвѣтственность.

За три дня до его отъѣзда произошелъ одинъ изъ тѣхъ инцидентовъ, которые, впрочемъ, рѣдко случаются съ людьми, заботящимися о своей репутаціи и соблюденіи внѣшнихъ приличій.

Ночь была невыносимо жаркая, и поэтому Шельтонъ вышелъ съ сигарой на улицу. Какая-то женщина сбоку подошла къ нему и заговорила съ нимъ. Онъ увидѣлъ, что она была одною изъ тѣхъ женщинъ, которымъ благовоспитанные люди не должны выказывать симпатію, потому что это считается смѣшнымъ и неприличнымъ. Лицо у нея было красное, голосъ хриплый, и въ ней не было ничего привлекательнаго, кромѣ линій ея тѣла, украшеннаго пестрымъ нарядомъ. Ея властный тонъ, раскраснѣвшееся лицо и сильный запахъ пачули вызвали у него чувство гадливости. Онъ вздрогнулъ, когда она дотронулась до его руки, и, отскочивъ отъ нея въ сторону, пошелъ быстрѣе. Однако она продолжала итти за нимъ, тяжело дыша, и вдругъ ему стало жалко эту женщину, которая задыхалась, стараясь догнать его.

«Единственное, что я могу сдѣлать — это заговорить съ нею», подумалъ онъ и, остановившись, сказалъ ей суровымъ тономъ, въ которомъ однако сквозило состраданіе:

— Это невозможно!

Несмотря на ея улыбку, онъ видѣлъ по ея глазамъ, что она огорчена. Она что-то прошептала.

— Очень жалѣю, — сказалъ Шельтонъ. — Покойной ночи.

Женщина прикусила губу и глухо отвѣтила:

— Покойной ночи.

Шельтонъ быстро пошелъ дальше, но на углу улицы обернулся и увидалъ, что женщина убѣгаетъ со страхомъ и за ней гонится полицейскій, который, нагнавъ ее, схватилъ за руку.

Сердце Шельтона тревожно забилось. «Боже мой! Что же мнѣ дѣлать теперь?» подумалъ онъ. Первымъ его движеніемъ было итти своей дорогой, не обращая вниманія ни на что, такъ какъ это его не касалось. Навѣрное такъ поступилъ бы каждый благовоспитанный человѣкъ, не желающій впутываться въ подобныя дѣла. Однако Шельтонъ все-таки повернулъ назадъ и остановился въ нѣсколькихъ шагахъ отъ полицейскаго.

— Спросите этого джентльмена! Онъ самъ заговорилъ со мной! — говорила женщина, но въ ея звенящемъ голосѣ слышался страхъ.

— Знаемъ, знаемъ! — возразилъ полицейскій, продолжая тащить ее.

— Слушайте вы, полицейскій! — вскричала женщина рыдающимъ голосомъ. — Вѣдь и я должна доставать себѣ кусокъ хлѣба такъ же, какъ и вы!

Шельтонъ съ минуту стоялъ въ нерѣшительности, но, замѣтивъ особенное выраженіе въ ея испуганномъ лицѣ, подошелъ къ нимъ. Полицейскій повернулся. При видѣ блѣдной толстой щеки полицейскаго, по которой спускался ремешокъ отъ фуражки, и его тупо свирѣпыхъ глазъ Шельтонъ испыталъ одновременно отвращеніе и страхъ, какъ будто вдругъ онъ очутился лицомъ къ лицу съ тѣмъ, что ненавидѣлъ и презиралъ и чего въ то же время какъ-то странно боялся. Казалось, онъ видѣлъ передъ собой холодную увѣренность закона и порядка, поддерживающаго сильныхъ и попирающаго ногами слабыхъ, видѣлъ воплощеніе той мерзости, съ которой рѣшаются бороться лишь люди, очень чистые духомъ. И вѣдь этотъ полицейскій только выполнялъ свою обязанность, что было самое непріятное!

— Слушайте, вы не станете обвинять ее? — съ трудомъ проговорилъ Шельтонъ.

— Это почему? — спросилъ полицейскій.

— Вы ошибаетесь, констэбль!

— О, я ошибаюсь? — воскликнулъ полицейскій, доставая свою записную книжку. — Пожалуйста, скажите мнѣ ваше имя и адресъ. Мы должны дѣлать донесенія о такихъ вещахъ.

— Во всякомъ случаѣ, — сказалъ Шельтонъ, съ раздраженіемъ записывая свое имя, — я первый заговорилъ съ нею.

— Можетъ быть, вамъ придется завтра же утромъ явиться въ судъ и повторить это, — дерзко замѣтилъ полицейскій.

Шельтонъ посмотрѣлъ на него, стараясь придать повелительное выраженіе своему взгляду, и сказалъ:

— Вы должны быть осторожнѣе, констэбль!

Однако, эти слова, когда онъ произнесъ ихъ, показались ему самому очень жалкими.

— Мы здѣсь не для того, чтобы забавляться! — грозно возразилъ ему полицейскій.

— Будьте осторожнѣе, констэбль! — повторилъ Шельтонъ, не найдя ничего другого отвѣтить ему.

— Вы — джентльменъ, а я — только полицейскій, — сказалъ ему констэбль. — Вы имѣете богатства, а я имѣю власть!

Отчеканивъ эти слова, полицейскій взялъ женщину за руку и повелъ ее съ собой.

Шельтонъ свернулъ въ другую улицу и пошелъ въ Гриннингъ клубъ. Тамъ онъ усѣлся въ кресло, въ углу, и сталъ смотрѣть на картины, которыми были увѣшаны стѣны. Онъ не чувствовалъ ни особенной жалости къ женщинѣ, ни особеннаго негодованія противъ полицейскаго, а только сильнѣйшее недовольство собой.

— Что я могъ сдѣлать? Вѣдь этотъ негодяй былъ въ своемъ правѣ! — успокаивалъ онъ себя.

Но это не помогало. Мысли, одна другой непріятнѣе, тѣснились въ его головѣ, и онъ не могъ отогнать ихъ.

"Все равно, вѣдь мы создаемъ это явленіе, — думалъ онъ. — Кто-нибудь изъ насъ непремѣнно виноватъ тутъ. Мы не можемъ обходиться безъ такихъ женщинъ, да и не хотимъ. Но мы гонимъ ихъ на улицу. Пусть онѣ тамъ шатаются! А въ это время мы сидимъ здѣсь и возмущаемся. Но развѣ мы что-нибудь дѣлаемъ, чтобъ измѣнить это? Ровно ничего! Мы считаемъ свою систему самой высоконравственной, какая только существуетъ на свѣтѣ. Мы пользуемся всѣми ея выгодами, не загрязняя даже края своихъ плащей. Страдаетъ только женщина. Но вѣдь она низшее существо, — пускай же терпитъ!..;

Онъ закурилъ папироску и велѣлъ служителю принести вина.

«Я пойду въ судъ», — рѣшилъ онъ, по сейчасъ же ему пришло въ голову, что этотъ случай непремѣнно попадетъ въ газеты. Мѣстная печать, конечно, не упуститъ такого хорошенькаго скандальчика, какъ столкновеніе джентльмена съ полицейскимъ. Шельтонъ уже видѣлъ передъ собой лицо отца Антоніи, почтеннаго члена магистратуры, живущаго по сосѣдству и съ удивленіемъ читающаго газету. Во всякомъ случаѣ, если не онъ, то кто-нибудь другой увидитъ его имя въ газетѣ и разскажетъ объ этомъ. Какъ можно упустить такой интересный случай! И Шельтонъ вдругъ понялъ съ ужасомъ, что если онъ хочетъ помочь этой женщинѣ, то ему придется подтвердить на судѣ, что онъ первый заговорилъ съ нею.

«Я долженъ, долженъ итти въ судъ!» повторялъ онъ мысленно, чтобъ убѣдить себя, что онъ не трусъ.

Онъ не спалъ почти всю ночь, раздумывая надъ этой дилеммой и не зная, какъ разрѣшить ее.

«Но вѣдь я же не заговаривалъ съ нею первый, — думалъ онъ. — Я солгу, если скажу это, и вдобавокъ меня еще заставятъ присягнуть въ этомъ!»

Онъ старался убѣдить себя, что мать противъ его принциповъ, но въ глубинѣ души онъ все же сознавалъ, что не поколебался бы солгать, если бы былъ обезпеченъ отъ послѣдствій. Простая гуманность требуетъ этого, — говорилъ онъ себѣ.

— Вѣдь я же ничего не сдѣлалъ? За что я долженъ пострадать? — повторялъ онъ себѣ. — Гдѣ же справедливость?

Онъ ненавидѣлъ несчастную женщину, причинившую ему столько затрудненій. Но какъ только онъ останавливался на какомъ-нибудь рѣшеніи, передъ нимъ, словно кошмаръ, тотчасъ же появлялось лицо полицейскаго, съ его мутными, сердитыми глазами, выражающими тупую жестокость, и это заставляло его колебаться. Онъ заснулъ наконецъ, остановившись на рѣшеніи итти въ судъ и посмотрѣть, что будетъ.

Утромъ онъ проснулся, ощущая непріятную тревогу въ душѣ, и, вспоминая все, что было, долго лежалъ и думалъ:

«Вѣдь я не принесу никакой пользы, если пойду въ судъ! Они, конечно, повѣрятъ полицейскому, и я только понапрасну очерню себя…»

Въ душѣ его опять началась борьба противоположныхъ рѣшеній и чувствъ. Теперь онъ говорилъ себѣ, что важно не то, что подумаютъ другіе люди, и даже не то, что ему, можетъ быть, пришлось бы дать ложную клятву. Самое главное тутъ — его невѣста, Антонія. Ради нея онъ не имѣлъ права ставить себя въ такое ложное положеніе, и это было бы неприлично съ его стороны.

Убѣдивъ себя въ этомъ, онъ отправился завтракать. Въ столовой было нѣсколько американцевъ, и личико одной молоденькой дѣвушки напомнило ему личико его невѣсты. Ночной инцидентъ постепенно блѣднѣлъ въ его глазахъ, теряя то значеніе, которое онъ придалъ ему съ самаго начала. Въ судъ онъ не пошелъ и не совершилъ клятвопреступленія, но написалъ письмо въ мѣстную газету, обращая вниманіе на опасность для общества той власти, которую доставляетъ полиціи увѣренность въ ея непогрѣшимости. Полицейскіе являются участниками правосудія и представителями права, поэтому ихъ слова считаются неоспоримыми. Они всѣ объединены общимъ интересомъ и корпораціоннымъ духомъ, а между тѣмъ, развѣ не могутъ встрѣтиться среди нихъ такіе ловкіе парни, которые захотятъ воспользоваться своимъ положеніемъ и заслужить отличія по службѣ, благодаря безпомощности и беззащитности однихъ и трусости тѣхъ, которымъ есть что терять? Пусть же помнятъ тѣ, въ чьихъ рукахъ находится священная обязанность выбирать людей на такія должности, насколько тутъ необходимы осторожность и обдуманность дѣйствій и какъ могутъ быть такимъ путемъ повергнуты въ прахъ идеи свободы и гуманности!…

Таковы были мысли, которыя онъ высказывалъ въ своемъ письмѣ, но въ сущности это нисколько не облегчило его душевнаго состоянія, и его преслѣдовала мысль, что смѣлое и честное клятвопреступленіе, пожалуй, было бы гораздо честнѣе этого письма въ газету. Впрочемъ, письмо такъ и не было напечатано, такъ какъ редакція газеты нашла это неудобнымъ.

Послѣ завтрака онъ нанялъ верховую лошадь и ѣздилъ до полнаго утомленія. Когда онъ вернулся, то испыталъ ощущеніе человѣка, выздоровѣвшаго послѣ тяжелой болѣзни. О происшествіи онъ старался не думать и даже не заглянулъ въ мѣстныя газеты. Но гдѣ-то, въ глубинѣ души, у него все еще шевелилось непріятное чувство недовольства собой и своей легкой побѣдой надъ рыцарскими побужденіями, свойственными его натурѣ.

XX.
Холмъ-Оксъ.

Старый барскій домъ Деннантовъ стоялъ на возвышенномъ мѣстѣ, немного въ сторонѣ отъ проѣзжей дороги, вблизи хозяйственныхъ построекъ и садовъ, окруженныхъ высокими стѣнами. Аллея, ведущая къ дому, состояла изъ старыхъ вязовъ, — традиціоннаго дерева англійскихъ помѣстій, въ которомъ точно воплотились незыблемые принципы англійскаго семейнаго очага. Густыя, раскидистыя вѣтви этихъ деревьевъ служили излюбленнымъ мѣстопребываніемъ грачей и лишь разъ въ годъ тамъ появлялась кукушка, какъ нарушительница установленныхъ правилъ, но оставалась недолго, точно почувствовавъ, что пребываніе ея здѣсь неумѣстно. По странной случайности, среди степенныхъ, могучихъ вязовъ тутъ замѣшалась высокая стройная осина, вѣчно трепещущая и точно напуганная своей собственной дерзостью.

Деревня находилась внизу, вся потонувшая въ зелени, откуда выглядывали лишь остроконечныя крыши коттэджей. Въ воздухѣ носился запахъ сѣна, навоза и розъ, къ которому примѣшивалось временами пряное благоуханіе липы. Надъ деревней, съ другой стороны, церковь, стоявшая на холмѣ противъ барской усадьбы, точно протягивала къ ней, надъ головами деревенскихъ жителей, свои невидимыя руки. Во всякомъ случаѣ, эти два зданія: церковь и барскій домъ, какъ будто заслоняли собой деревню, отвлекая взоры всѣхъ проходящихъ и проѣзжающихъ по дорогѣ.

Іюльское солнце жгло немилосердно, когда Шельтонъ вышелъ изъ Оксфорда по дорогѣ въ Холмъ-Оксъ, но тѣмъ не менѣе Шельтонъ былъ блѣденъ, когда подошелъ къ дому и взялся за звонокъ.

— Миссисъ Деннантъ дома, Добсонъ? — спросилъ онъ у степеннаго и важнаго дворецкаго, открывшаго ему дверь вмѣсто лакея.

— Миссисъ Деннантъ ушла въ деревню, сэръ, — отвѣчалъ Добсонъ съ любезной улыбкой на своемъ кругломъ, безбородомъ лицѣ. — Но миссъ Антонія находится въ гостиной.

Шельтонъ поднялся по лѣстницѣ и остановился. Изъ-за запертой двери донеслись къ нему звуки гаммъ, и эти звуки смѣшивались въ его устахъ съ громкимъ біеніемъ его собственнаго сердца. Онъ простоялъ нѣсколько мгновеній, чтобы совладать со своимъ волненіемъ и, наконецъ, повернулъ ручку двери.

Антонія сидѣла за роялемъ и, наклонивъ голову, со вниманіемъ слѣдила за движеніями своихъ пальцевъ, разыгрывающихъ упражненія. Видно было, что она только что пришла отъ игры въ теннисъ, такъ какъ ея ракетка и шляпка были тутъ же брошены на кресло. Она была одѣта въ синюю короткую юбку и шелковую блузку цвѣта кремъ, съ широкимъ, отложнымъ воротникомъ. Лицо ея раскраснѣлось и брови слегка нахмурились, что придавало ей сосредоточенный видъ. Шельтонъ стоялъ и смотрѣлъ, не отрывая глазъ, на ея губы, тихо отсчитывающія такты, на ея пышные волосы, чистый, бѣлый лобъ и тонкія, сдвинутыя темныя брови. Ея голубые, прозрачные, какъ ледъ, глаза были опущены, и легкій загаръ покрывалъ щеки. Но, какъ и прежде, прелестное личико Антоніи сохраняло отпечатокъ какого-то холоднаго спокойствія, и она казалась Шельтону странно далекой, хотя онъ находился возлѣ нея.

Антонія повернула голову и, увидѣвъ его въ дверяхъ, тотчасъ же вскочила.

— Дикъ! Вотъ такъ потѣха! — вскричала она, протягивая ему обѣ руки и улыбаясь. Но въ ея улыбкѣ онъ ясно прочелъ: «Только, пожалуйста, не надо сантиментальностей!…»

— Развѣ вы не рады видѣть меня? — прошепталъ онъ.

— Рада, конечно. Какой вы смѣшной! Будто вы не знаете!… Ахъ, вы сбрили свою бородку!… Мама съ Сибиллой пошли въ деревню навѣстить старую миссисъ Гопкинсъ… Не пойдемъ ли въ садъ? Tea и мальчики играютъ въ теннисъ… Какъ это весело, что и вы здѣсь!…

Она взяла шляпку и надѣла ее на голову. Почти такого же роста, какъ Шельтонъ, она казалась еще выше, стоя съ поднятыми руками и прикалывая шляпку къ волосамъ, причемъ широкіе рукава ея блузки раздувались и шевелились, точно крылья.

— Мы должны сыграть одну партію въ теннисъ до завтрака. Вы можете взять мою другую ракетку.

— У меня съ собой нѣтъ никакихъ вещей, — смущенно проговорилъ Шельтонъ.

Ея спокойный взглядъ остановился на немъ.

— Вы можете переодѣться въ костюмъ Бернарда. Я подожду васъ, — сказала она и, взмахнувъ ракеткой, прибавила: — Попроворнѣе!

Шельтонъ побѣжалъ наверхъ, въ комнату Бернарда — и переодѣлся, ощущая неловкое чувство человѣка, надѣвшаго чужое платье. Она ждала его въ передней, напѣвая какую-то пѣсенку и постукивая ногой. Онъ подошелъ къ ней и, схвативъ ее за рукавъ, шепнулъ:

— Антонія!

Она вспыхнула и, оглянувшись на него черезъ плечо, сказала:

— Идемъ же, Дикъ!

Она выбѣжала черезъ открытую стеклянную дверь прямо въ садъ. Шельтонъ послѣдовалъ за нею. Когда они подошли къ площадкѣ, Бернардъ Деннантъ прекратилъ игру и сердечно пожалъ руку Шельтону. Tea, стоявшая на другомъ концѣ, откинула назадъ свои короткіе, пышные волосы и, закрываясь рукой отъ солнца, побѣжала къ нимъ. Маленькій, двѣнадцатилѣтній мальчикъ, лежа на животѣ, игралъ съ визжавшей собачонкой.

— Алло, Тодди! Ахъ ты, маленькій шалунишка!… — воскликнулъ Шельтонъ, нагибаясь и сгребая въ руку его лохматые, курчавые волосы.

Всѣ окружили Шельтона и смотрѣли на него съ откровеннымъ любопытствомъ. Ему казалось, что за этимъ любопытствомъ скрывается какое-то недовѣріе и неодобреніе.

Когда партія кончилась и дѣвушки усѣлись отдыхать въ гамакѣ подъ вязомъ, Шельтонъ и Бернардъ отправились вдвоемъ разыскивать въ травѣ заброшенные мячики.

— Знаете ли, дружище, — сказалъ Шельтону его старый школьный товарищъ, — мать не совсѣмъ довольна вами.

— Не довольна? — съ удивленіемъ спросилъ Шельтонъ.

— Я хорошенько не знаю, въ чемъ дѣло, но кое-что слышалъ и понялъ, что вы, повидимому, говорили странныя вещи Антоніи въ своихъ письмахъ.

Онъ произнесъ послѣднія слова съ язвительной улыбкой.

— Странныя вещи? Что это означаетъ? — съ раздраженіемъ спросилъ Шельтонъ.

— О, не спрашивайте меня! Мать говоритъ, что вы ее смущали, сбивали съ толку, утверждая, что она не видитъ, не сознаетъ и не можетъ видѣть, вслѣдствіе своего воспитанія, того, что есть на самомъ дѣлѣ. Вы знаете, что это нехорошо? — прибавилъ Бернардъ, улыбаясь и качая головой.

Шельтонъ потупилъ глаза.

— Но если это такъ въ дѣйствительности? — проговорилъ онъ.

— Пускай! Только лучше вы сюда не приносите свою философію, дружище, — сказалъ Бернардъ.

— Философію? — повторилъ Шельтонъ съ удивленіемъ.

— Оставьте намъ наши священные предразсудки.

— Священные? — воскликнулъ Шельтонъ. — Ничего нѣтъ священнѣе… Но онъ не кончилъ своей фразы и тихо добавилъ: — Я не понимаю.

— Идеализмъ, вотъ что это такое! Вы спускаетесь ниже плоскости практической политики, а это не нужно, голубчикъ. Нужно оставаться на поверхности. — Онъ нагнулся и, поднявъ послѣдній закатившійся мячикъ, сказалъ: — А вотъ и мать!

Шельтонъ увидалъ миссисъ Деннантъ и ея вторую дочь, Сибиллу. Миссисъ Деннантъ говорила что-то помощнику садовника, которому передала корзину, бывшую въ ея рукахъ.

— А, Дикъ, рада васъ видѣть здѣсь, наконецъ! — сказала она Шельтону, когда онъ подошелъ.

При каждой встрѣчѣ съ миссисъ Деннантъ Шельтонъ неизмѣнно замѣчалъ въ ней особенныя типическія черты для женщины ея круга. Ему всегда казалось, что онъ видѣлъ очень много дамъ такихъ, какъ она. Всѣ ея несомнѣнныя качества не заключали въ себѣ ничего индивидуальнаго и составляли только принадлежность ея класса. Вообще, въ ея глазахъ, классъ имѣлъ больше значенія, чѣмъ она сама, хотя у нея не было недостатка въ характерѣ. Въ каждомъ ея движеніи, въ манерахъ и въ особенномъ акцентѣ сказывалось ея аристократическое происхожденіе. Шельтонъ зналъ, что она никогда не оставалась праздной, что она много читала, но всегда сохраняла въ неприкосновенной чистотѣ свои классовые взгляды, не допуская къ нимъ примѣси никакихъ чужеземныхъ понятій. Она занималась фотографіей, была предсѣдательницей мѣстной лиги, поддерживала общественныя связи, дѣлала визиты богатымъ и посѣщала бѣдныхъ, участвовала въ разныхъ собраніяхъ, но свѣдѣнія, получаемыя ею такимъ образомъ изъ обширныхъ и разнообразныхъ источниковъ, никогда не отражались на ея взглядахъ, полученныхъ ею въ готовомъ видѣ изъ того самаго резервуара, изъ котораго получали ихъ всѣ люди ея класса.

Но Шельтону она нравилась. Впрочемъ, она нравилась всѣмъ. Да и не могло быть иначе, — столько въ ней было утонченнаго изящества! Она была привѣтлива и мила со всѣми. Въ обращеніи съ-людьми, которые принадлежали къ «совершенно иной категоріи» (она исключала отсюда викарія, хотя отецъ его и былъ молочнымъ торговцемъ), она была всегда одинаково любезна, но мягко и деликатно все-таки давала имъ понять разницу между ними и собой. Впрочемъ, это дѣлалось ею какъ-то безсознательно. Она просто не могла поступать иначе, какъ и всѣ люди ея круга, воспитанные въ такихъ идеяхъ, благодаря системѣ, не допускающей ихъ съ дѣтства дышать тѣмъ воздухомъ, которымъ дышали всѣ остальные люди, за предѣлами ея круга. А что касается ея манеръ, то онѣ такъ хорошо скрывали ея внутреннее «я», что никто не могъ даже подозрѣвать о его существованіи.

Она заговорила съ Шельтономъ о садовникѣ, котораго она только что отпустила движеніемъ руки, и Шельтонъ съ любезнымъ вниманіемъ слушалъ ея соболѣзнованія, высказываемыя по поводу этого слуги.

— Бѣдняга Буніанъ! — говорила она. — Онъ потерялъ жену полгода тому назадъ и сначала держался очень бодро, но теперь совершенно упалъ духомъ. Я все дѣлала, чтобы заставить его встрепенуться. Такъ грустно видѣть его такимъ подавленнымъ. Ахъ, Дикъ, если-бъ только вы знали, какъ онъ искалѣчилъ мои новые розовые кусты! Боюсь, что онъ сходитъ съ ума. Мнѣ придется-таки разстаться съ нимъ, съ этимъ бѣднягой!

Конечно, она сочувствовала Буніану или, скорѣе, допускала его право горевать — разумѣется, въ извѣстныхъ границахъ! — по поводу смерти жены. Это была вполнѣ законная и, такъ сказать, санкціонированная церковью причина, но крайностей, эксцессовъ и тутъ не должно было быть!…

— Я сказала ему, что прибавлю ему жалованья, — продолжала она со вздохомъ. — Вѣдь онъ былъ такой прекрасный садовникъ раньше!… Кстати, это напоминаетъ мнѣ, милый Дикъ, что мнѣ надо поговорить съ вами. А теперь пойдемъ завтракать.

Она вынула записную книжку, въ которой сдѣлала помѣтки о своемъ посѣщеніи миссисъ Гопкинсъ, и, проглядывая ихъ, пошла въ домъ, сопровождаемая Шельтономъ. Разговоръ съ нимъ состоялся гораздо позднѣе, но Шельтонъ, всѣ мысли котораго были обращены къ отсутствующей Антоніи, не придалъ этому серьезнаго значенія.

— Вотъ что, Дикъ, — сказала она, растягивая по обыкновенію слова, — я не думаю, чтобы вы поступали правильно, вбивая въ голову Антоніи разныя идеи.

— Идеи! — пробормоталъ Шельтонъ въ смущеніи.

— Мы всѣ знаемъ, — продолжала миссисъ Деннантъ, — что въ мірѣ далеко не все бываетъ такъ, какъ должно было бы быть.

Шельтонъ взглянулъ на нее. Она сидѣла за своимъ письменнымъ столомъ и писала записку епископу, приглашая его на обѣдъ. Она проговорила эти слова совершенно спокойно, безъ малѣйшей неловкости, но Шельтонъ былъ взволнованъ. Ужъ если она думаетъ, что не все въ порядкѣ, то, значитъ, дѣйствительно многое идетъ не такъ, какъ должно!

— Не такъ, какъ должно? — пробормоталъ онъ въ смущеніи.

Она дружески посмотрѣла на него, но во взглядѣ ея глазъ, всегда напоминавшихъ ему почему-то кроткіе глаза зайца, Шельтонъ прочелъ непоколебимую твердость.

— Антонія показала мнѣ нѣкоторыя изъ вашихъ писемъ; безполезно было бы отрицать, милый Дикъ, что въ послѣднее время вы слишкомъ много размышляли о разныхъ неподходящихъ вещахъ и сообщали свои размышленія Антоніи.

Шельтонъ понялъ, что онъ ошибся въ миссисъ Деннантъ. Она-то видѣла вещи въ настоящемъ свѣтѣ, это не мѣшало ей поступать такъ, какъ она намѣревалась поступить со своимъ садовникомъ, котораго хотѣла отправить, потому что онъ ударился въ крайность въ своемъ горѣ. Надо принимать вещи, какъ онѣ есть, даже понимая, что онѣ не таковы, какъ должны были бы быть!

— Боюсь, что я не могу поступать иначе, — прошепталъ онъ.

— Дорогой мой, но вѣдь вы тогда не двинетесь впередъ!… Во всякомъ случаѣ, я прошу васъ обѣщать мнѣ, что вы не будете говорить Антоніи объ этихъ вещахъ!…

Шельтонъ съ удивленіемъ взглянулъ на нее.

— О, вы прекрасно понимаете, что я хочу сказать! — проговорила она.

Шельтонъ сообразилъ, что онъ не долженъ заставлять ее выражаться яснѣе, такъ какъ этого не допускаетъ ея чувство приличія. Было бы съ его стороны жестоко, если-бъ онъ сталъ настаивать на этомъ и вынудилъ бы ее прямо взглянуть на то, что скрывается тамъ, глубоко внизу, подъ гладкой поверхностью жизни ея круга. Поэтому онъ отвѣтилъ:

— Ну, конечно!

Къ его удивленію она вдругъ покраснѣла и проговорила, запинаясь:

— Не говорите съ нею объ этихъ… бѣдныхъ… преступныхъ… о бракахъ… о супружествѣ… вы знаете?

Шелйтонъ склонилъ голову. — Неужели она не понимаетъ всей дикости того, что она требуетъ? — думалъ онъ. — Неужели она не сознаетъ лжи современнаго строя, не замѣчаетъ великаго контраста, заключающагося въ томъ, что одинъ обѣдаетъ на золотѣ, а другой отыскиваетъ для себя пищу въ отбросахъ? Неужели ей не бросается въ глаза нелѣпость того, чтобы супруги продолжали жить вмѣстѣ, ненавидя другъ друга, что они должны лицемѣрить ради поощренія другихъ въ добродѣтели? Неужели она не видитъ глубокаго противорѣчія между христіанской моралью, христіанской проповѣдью и признаніемъ только собственныхъ правъ, ненавистью къ иностранцамъ только потому, что они иностранцы, прославленіемъ войны и тому подобными вещами?… Впрочемъ, это было вполнѣ естественно съ ея стороны, — рѣшилъ Шельтонъ, — такъ какъ всю свою жизнь она старалась не замѣчать лжи во всѣхъ этихъ вещахъ, и она не хочетъ, чтобы Антонія научилась замѣчать эту ложь. Она должна жить такъ, какъ живутъ всѣ люди ея круга…

Размышленія Шельтона были прерваны приходомъ Антоніи. Сверкающая, какъ всегда, молодостью и весельемъ, она точно догадывалась, что говорили о ней, и была этимъ недовольна. Усѣвшись возлѣ него, она стала разспрашивать его о молодомъ иностранцѣ, о которомъ онъ ей писалъ, и при этомъ выраженіе любопытства въ ея холодно блестящихъ голубыхъ глазахъ навело на него нѣкоторыя сомнѣнія. Поняла ли она то чувство, которое руководило имъ, когда онъ писалъ ей объ этомъ?

— Я надѣюсь, что онъ все же вполнѣ порядочный человѣкъ, — сказала она, — и всѣ эти вещи, которыя онъ разсказывалъ вамъ про себя, были только…

— Порядочный? — воскликнулъ Шельтонъ нетерпѣливо. — Я не понимаю хорошенько, что означаетъ это слово.

Она посмотрѣла на него такими глазами, какъ будто хотѣла ему сказать:

«Ну, какъ вы можете говорить такія вещи, Дикъ?…» Шельтонъ слегка погладилъ ея рукавъ.

— Разскажите намъ о мистерѣ Крукерѣ, — сказала она, оставляя безъ вниманія его робкую ласку.

— Это сумасшедшій! — отвѣчалъ Шельтонъ.

— Какъ сумасшедшій? Вы такъ восхищались имъ въ своихъ письмахъ?

— Это правда, — возразилъ Шельтонъ, немного сконфуженный, — Онъ на самомъ дѣлѣ вовсе не сумасшедшій… то-есть, я бы желалъ быть наполовину такимъ сумасшедшимъ, какъ онъ.

— Кто сумасшедшій? Томъ Крукеръ? — вмѣшалась миссисъ Деннантъ, оборачиваясь къ нимъ. — Ахъ, да! Я знала его мать. Она была урожденная Спрингеръ.

— Прошелъ онъ въ недѣлю это разстояніе? — вдругъ спросила Tea, появившаяся въ окнѣ, съ котенкомъ на рукахъ.

— Я не знаю, — вынужденъ былъ отвѣтить Шельтонъ.

Tea откинула волосы со лба и, встряхнувъ головой, проговорила тономъ выговора:

— Странно, что вы даже не поинтересовались узнать это!…

Антонія нахмурилась, но тотчасъ же обратилась къ Шельтону:

— Вы такъ были добры къ этому молодому иностранцу, Дикъ, — прошептала она, улыбаясь, — что у меня даже явилось желаніе посмотрѣть на него.

— Мнѣ кажется, я сдѣлалъ для него такъ мало, что меньше даже не могъ бы сдѣлать, — отвѣтилъ онъ угрюмо.

Лицо Антоніи снова приняло холодное выраженіе.

— Я не вижу, что еще могли бы вы сдѣлать? — сказала она надменно.

Страстное желаніе приблизиться къ ней, проникнуть въ ея душу, и въ то же время страхъ и тоска охватили его. Сознаніе своихъ промаховъ и безплодности своихъ усилій заставило болѣзненно сжаться его сердце.

XXI.
Въ деревнѣ.

Когда Шельтонъ возвращался назадъ, въ Оксфордъ, то на дорогѣ встрѣтилъ отца Антоніи, котораго не засталъ дома во время своего визита.

— А, Шельтонъ! — воскликнулъ мистеръ Деннантъ веселымъ тономъ. — Радъ видѣть васъ здѣсь, наконецъ! Развѣ вы уже уходите?…

Онъ взялъ подъ руку Шельтона и предложилъ ему пройтись съ нимъ немного по деревнѣ.

Они еще ни разу не встрѣчались послѣ помолвки Антоніи, и Шельтонъ испытывалъ теперь сильное замѣшательство въ его присутствіи. Ему казалось неудобнымъ, что онъ идетъ рядомъ съ нимъ и молчитъ. Шельтонъ чувствовалъ, что онъ долженъ сказать что-нибудь отцу своей невѣсты, но, не находя умѣстныхъ словъ, только искоса поглядывалъ на него. Мистеръ Деннантъ шелъ, размахивая своей желтой тросточкой и ударяя ею по своимъ ботфортамъ. Онъ возвращался послѣ верховой прогулки, когда встрѣтился со своимъ будущимъ зятемъ.

— Фермеры говорятъ, что нынѣшній годъ неблагопріятенъ для урожая плодовъ, — замѣтилъ, наконецъ, Шельтонъ, взглянувъ на поля и огороды деревни.

— Мой милый другъ, вы, очевидно, совсѣмъ не знаете фермеровъ, — сказалъ мистеръ Деннантъ. — Намъ бы слѣдовало повѣсить нѣсколько фермеровъ, и это принесло бы большую пользу. Какая ерунда! Земляника у меня превосходно уродилась.

— Но мнѣ кажется, что вообще въ этомъ климатѣ человѣкъ имѣетъ право брюзжать иногда, — возразилъ Шельтонъ, стараясь отдалить непріятный моментъ, когда разговоръ долженъ будетъ коснуться щекотливаго предмета, интересующаго ихъ обоихъ.

— О, да! О, да! — согласился мистеръ Деннантъ. — Взять хотя бы насъ, бѣдныхъ землевладѣльцевъ! Вѣдь если-бъ я не могъ бранить своихъ фермеровъ иногда, то былъ бы несчастнѣйшимъ человѣкомъ… Нѣтъ, взгляните вы на эти луга! Видали ли вы что-нибудь красивѣе? А они еще хотятъ, чтобы я имъ сбавилъ арендную плату!..

Шельтонъ промолчалъ.

— Если-бъ они сказали, что морозъ повредилъ куропаткамъ, то въ этомъ еще былъ бы какой нибудь смыслъ, — продолжалъ мистеръ Деннантъ. — Но что же вы можете ожидать отъ нихъ? Эти люди ничего не соображаютъ.

Шельтонъ съ трудомъ перевелъ дыханіе и, не глядя на него, проговорилъ:

— Все же очень жестоко, сэръ…

— Да, очень жестоко, — прервалъ его мистеръ Деннантъ. — Но какъ же быть? Приходится имѣть фермеровъ. Не будь ихъ, то тутъ, навѣрное, водились бы зайцы!

Шельтонъ судорожно засмѣялся и снова искоса поглядѣлъ на своего будущаго тестя, желая угадать, какія мысли скрываются въ его головѣ. Мистеръ Деннантъ нахмурился, и губы его искривились.

— Мнѣ никогда не приходилось имѣть дѣло съ фермерами, — сказалъ, наконецъ, Шельтонъ.

— Не имѣли съ ними дѣла? Счастливецъ! Это такого сорта Люди, которые всего больше испытываютъ наше терпѣніе… наравнѣ съ дочерьми!

— Однако вы, сэръ, врядъ ли можете ожидать, чтобы я… — началъ Шельтонъ.

— Пожалуйста!… Пожалуйста!… Я ничего не говорю! — прервалъ его мистеръ Деннантъ. — Мнѣ кажется, намъ угрожаетъ опасность вымокнуть, — прибавилъ онъ, поглядѣвъ на небо.

Огромная черная туча закрыла солнце, и нѣсколько большихъ, тяжелыхъ капель упали на шляпу мистера Деннанта. Шельтонъ въ душѣ обрадовался ливню. По крайней мѣрѣ, такимъ образомъ онъ избѣжитъ разговора съ мистеромъ Деннантомъ. Онъ, конечно, долженъ говорить съ нимъ, но лучше онъ это сдѣлаетъ позднѣе…

— Я пойду, — сказалъ онъ. — Я не боюсь дождя. А вы, сэръ, лучше вернитесь назадъ.

— Богъ мой! Вѣдь въ этомъ коттэджѣ живетъ мой арендаторъ, — проговорилъ мистеръ Деннантъ со своей обычной, неторопливой манерой. — Этотъ негодяй также охотится на моей землѣ. За это мы, по крайней мѣрѣ, можемъ попросить у него убѣжища отъ дождя, какъ вы думаете?

Улыбаясь саркастически, мистеръ Деннантъ тотчасъ же направился къ хорошенькому коттэджу, привѣтливо выглядывающему изъ-за окружающихъ зеленыхъ кустовъ. Дверь открыла дѣвушка, такихъ же лѣтъ и такого же роста, какъ Антонія.

— А, Фёбе! Вашъ отецъ дома? — спросилъ мистеръ Деннантъ.

— Нѣтъ, — отвѣчала дѣвушка, краснѣя. — Отецъ вышелъ, мистеръ Деннантъ.

— Очень жаль. Но вы, можетъ быть, впустите насъ въ домъ, чтобы укрыться отъ дождя?

Хорошенькая Фёбе тотчасъ же ввела ихъ въ гостиную коттэджа и, сдѣлавъ имъ поклонъ, вышла изъ комнаты.

— Какая прелестная дѣвушка! — замѣтилъ Шельтонъ.

— Да, очень хорошенькая. Тутъ почти всѣ молодые парни бѣгаютъ за ней. Но она не хочетъ оставлять своего отца. Впрочемъ, онъ въ самомъ дѣлѣ очаровательный, этотъ негодяй, ея отецъ! — сказалъ мистеръ Деннантъ.

Шельтонъ внезапно почувствовалъ, что онъ не можетъ избѣжать разговора, что онъ долженъ сказать что-нибудь отцу своей невѣсты. Но онъ не зналъ, какъ начать разговоръ, что ему сказать. Онъ подошелъ къ окну. Дождь лилъ ливмя, но узенькая золотистая полоска на горизонтѣ обѣщала скорый конецъ.

«Боже мой! — думалъ Шельтонъ. — Я долженъ, долженъ заговорить съ нимъ объ этомъ! Сказать ему что-нибудь, какъ бы это ни было глупо, и, наконецъ, отдѣлаться отъ этого мучительнаго чувства! Онъ, навѣрное, ждетъ, что я заговорю»…

Однако Шельтонъ не могъ заставить себя выговорить ни единаго слова. Всѣ его способности какъ будто были парализованы. Онъ стоялъ и смотрѣлъ, какъ дождь лилъ потоками.

— Какой ужасный ливень! — проговорилъ онъ, не оборачиваясь.

Между тѣмъ, казалось, такъ легко было сказать:

«Я люблю вашу дочь и постараюсь сдѣлать ее счастливой!»

Но эти слова не сходили у него съ языка и онъ продолжалъ съ величайшимъ интересомъ смотрѣть на то, что дѣлалось снаружи, какъ будто еще никогда не видѣлъ такого сильнаго дождя. Мистеръ Деннантъ ничего не отвѣтилъ на его замѣчаніе о дождѣ, и молчаніе стало до такой степени обременительнымъ, что Шельтонъ, наконецъ, рѣшился. Но когда онъ отвернулся отъ окна и взглянулъ на мистера Деннанта, то вдругъ снова почувствовалъ смущеніе! Деннантъ уставилъ глаза въ пространство, и видъ у него былъ озабоченный и серьезный. Однако, какъ только онъ замѣтилъ, что Шельтонъ на него смотритъ, то лицо его приняло прежнее насмѣшливо-веселое выраженіе, и онъ тотчасъ же воскликнулъ:

— Вотъ такъ погода! Какъ разъ для утокъ!…

Когда онъ это говорилъ, то въ глазахъ его проглядывала явная боязнь, какъ бы Шельтонъ не коснулся щекотливаго вопроса.

— Я не въ состояніи выразить… — поспѣшно началъ Шельтонъ.

— Да, да, чертовски непріятно вымокнуть! — прервалъ его мистеръ Деннантъ и даже запѣлъ какую-то шутливую пѣсенку по этому поводу, потомъ вдругъ снова обратился къ Шельтону: — Вы, конечно, будете у насъ на обѣдѣ, на будущей недѣлѣ, а? Великолѣпно! Будетъ епископъ Блументальскій и старый сэръ Джекъ Буквелль. Я непремѣнно скажу своей женѣ, чтобы она посадила васъ между ними. (Онъ снова запѣлъ шуточные куплеты.) Знаете ли, епископъ вѣдь яростный врагъ развода? Ну, а старый Буквелль, по крайней мѣрѣ, два раза былъ приглашенъ въ бракоразводный судъ. Ха, ха!…

— Не хотите ли чаю, джентльмены? — спросила Фёбе, остановившись въ дверяхъ.

— Нѣтъ, благодарю васъ, Фёбе, — сказалъ мистеръ Деннантъ и когда она, краснѣя, вышла, то онъ прошепталъ, обращаясь къ Шельтону: — Слѣдовало бы ее выдать замужъ. Просто грѣхъ держать на привязи такую дѣвушку. Ея отецъ — страшный эгоистъ!…

Мистеръ Деннантъ посмотрѣлъ въ сторону, какъ будто смутился собственными словами, и тотчасъ же замурлыкалъ себѣ подъ носъ какую-то пѣсенку. Шельтонъ внезапно понялъ, что отецъ его невѣсты, такъ же какъ и онъ, хотѣлъ бы выразить свои чувства по этому поводу, но тоже не находилъ словъ. Эта мысль подѣйствовала на Шельтона ободряющимъ образомъ.

— Вы знаете, сэръ… — началъ онъ.

— Слава Богу! — вскричалъ мистеръ Деннантъ. — Дождь пересталъ! Идемъ скорѣе, другъ мой. Оставаться дольше было бы опасно, снова попадемъ подъ ливень!

Съ обычной любезностью онъ придерживалъ дверь, чтобы пропустить Шельтона, и проговорилъ:

— Я думаю, что намъ надо здѣсь разстаться, не правда ли? Счастливаго пути…

Онъ протянулъ свою сухую, желтоватую руку, которую Шельтонъ крѣпко пожалъ, бормоча:

— Очень благодаренъ!…

Мистеръ Деннантъ понялъ, что Шельтонъ догадался о его замѣшательствѣ, и это, видимо, было ему непріятно. Лицо его приняло суровое, почти надменное выраженіе.

— Благодарность почти равносильна пороку. Развѣ вы не согласны съ этимъ? — сказалъ онъ съ кривой усмѣшкой, — Покойной ночи!

Шельтонъ приподнялъ шляпу и, такъ же круто повернувшись, какъ это сдѣлалъ мистеръ Деннантъ, Пошелъ своей дорогой, раздумывая о томъ, что и онъ играетъ роль въ комедіи, какая возможна только въ Англіи. Но чувство неловкости, испытанное имъ раньше, исчезло. Онъ улыбался, вспоминая свое замѣшательство. Въ сущности они оба разговаривали и держали себя такъ, какъ подобаетъ держать себя джентльменамъ того круга, къ которому они оба принадлежали. Распространяться о своихъ чувствахъ было бы неприлично. И Шельтонъ улыбался, думая о мистерѣ Деннантѣ, о себѣ, о завтрашнемъ днѣ, и съ наслажденіемъ вдыхалъ ароматъ земли и травы, наполнявшій воздухъ, освѣженный дождемъ…

XXII.
Въ помѣщичьемъ домѣ.

Время завтрака было самымъ пріятнымъ временемъ въ Холмъ-Оксѣ, когда общество собиралось въ большой, свѣтлой столовой и вело спокойную бесѣду о разныхъ предметахъ. Говорили о погодѣ, о собакахъ, о лошадяхъ, о сосѣдяхъ, о партіяхъ въ крокетъ и даже о литературѣ. Въ іюлѣ въ Холмъ-Оксѣ собиралось избранное общество, пріѣзжали гости изъ Лондона, утомленные лондонскимъ сезономъ. Деннанты никогда не переѣзжали въ Лондонъ на время сезона. Они рѣдко проводили тамъ больше двухъ недѣль и предпочитали жизнь въ деревцѣ. Даже Антонія послѣ своего перваго сезона въ Лондонѣ, когда ее начали вывозить, настаивала на скорѣйшемъ возвращеніи домой и объявила, что лондонскіе балы — это «скучная вещь».

Когда Шельтонъ вернулся изъ своего путешествія, сезонъ только что начался. Въ Холмъ-Оксъ постоянно пріѣзжали гости. Всѣ были утомлены и рады были отдохнуть на свѣжемъ воздухѣ. Старинныя спальни наверху, наполненныя запахомъ цвѣтовъ, теперь постоянно были заняты пріѣзжими. Къ каждому изъ этихъ гостей въ отдѣльности Шельтонъ относился симпатично, но когда всѣ собирались вмѣстѣ, то онъ неизмѣнно чувствовалъ склонность наблюдать и критиковать ихъ. Но благодаря своей обычной любезности и боязни обратить на себя вниманіе, онъ не возбуждалъ ни въ комъ подозрѣній и оставался по наружности такимъ же благовоспитаннымъ и скромнымъ человѣкомъ, какимъ онъ всегда казался, сохраняя свои сужденія про себя. Онъ раздѣлилъ всѣхъ гостей, пріѣзжающихъ въ Холмъ-Оксъ, на двѣ категоріи: одни принимали вещи, какъ онѣ есть, безъ всякихъ сомнѣній и ропота, другіе относились къ нимъ съ насмѣшливой веселостью. Но въ вопросахъ морали они, повидимому, принимали установленный кодексъ безъ малѣйшей критики. Шельтонъ немедленно почувствовалъ, что если бы онъ сталъ высказывать свои личные взгляды на этотъ счетъ, то не только вызвалъ бы удивленіе, но оказался бы до нѣкоторой степени чуждымъ тому обществу, къ которому принадлежалъ. Онъ зналъ, что на такіе вопросы наложенъ запретъ и свѣтскіе разговоры должны вестись въ мягкомъ, шутливомъ тонѣ, свойственномъ благовоспитаннымъ людямъ. Однако Шельтону, несмотря на его воспитаніе, такой тонъ никогда не удавался, и его неспособность попасть въ тонъ обществу дѣлала его немного подозрительнымъ въ глазахъ свѣтскихъ людей, собиравшихся у Деннантовъ. Онъ впервые ясно почувствовалъ это, и у него самого возникло сомнѣніе, можетъ ли онъ оставаться джентльменомъ въ глазахъ общества, страдая такой болѣзненной страстью доискиваться корня вещей, анализировать поступки и заглядывать въ душу людей? Съ точки зрѣнія свѣтскаго круга это было недопустимо. Одинъ изъ гостей, по имени Эджбастонъ, очень изящный господинъ, съ прекрасными манерами, но производившій на Шельтона впечатлѣніе полнѣйшаго ничтожества, однажды смутилъ его своимъ замѣчаніемъ. Говорили о какомъ-то неизвѣстномъ Шельтону лицѣ, и Эджбастонъ небрежно сказалъ про него:

— Это плохо воспитанный малый. Онъ самъ хорошенько не знаетъ, что ему нужно!…

У Шельтона внезапно возникло подозрѣніе, что такое же мнѣніе онъ, навѣрное, высказываетъ и о немъ. Все здѣсь, повидимому, было классифицировано, взвѣшено и оцѣнено надлежащимъ образомъ. Напримѣръ, британецъ оцѣнивался выше всякаго другого человѣка, кто бы онъ ни былъ. Прежде всего англичанинъ, а потомъ уже человѣкъ! Прежде всего жена, а потомъ женщина! Такія вещи или обстоятельства жизни, съ которыми эти люди не могли быть знакомы по личному опыту, вызывали у нихъ только любопытство или же явное осужденіе. Но во всемъ и всегда соблюдались строжайшимъ образомъ принципы высшихъ классовъ.

Нервное состояніе, въ которомъ находился Шельтонъ, значительно усиливало его воспріимчивость и то, что прежде проходило незамѣченнымъ для него, производило на него теперь глубокое впечатлѣніе. Онъ никогда не обращалъ вниманія раньше на тонъ, которымъ мужчины говорили о женщинахъ вообще. Это не былъ враждебный или презрительный тонъ, а лишь слегка насмѣшливый. Но онъ допускался лишь въ разговорѣ о другихъ женщинахъ, а не о своихъ женахъ, матеряхъ или сестрахъ. Раздумывая объ этомъ, Шельтонъ пришелъ къ заключенію, что въ высшихъ классахъ каждый мужчина считалъ священной только свою собственность и разрѣшалъ себѣ изощрять свое остроуміе лишь по адресу другихъ женщинъ. Точно такъ же Шельтона впервые поразило и отношеніе этого круга къ происходящей войнѣ. Ее осуждали съ точки зрѣнія интересовъ своего класса, оттого, что «Джекъ и Питеръ такіе-то» были убиты, а бѣдный «Тедди такой-то» потерялъ руку! Человѣчество вообще и страна совершенно не принимались въ расчетъ, а только одни высшіе классы. Дальше горизонта своихъ собственныхъ владѣній, повидимому, никто изъ нихъ не заглядывалъ.

Однажды поздно вечеромъ, когда прекратились игра на билліардѣ и музыка и дамы удалились въ свои комнаты, Шельтонъ вернулся въ курительную комнату и усѣлся въ одно изъ свободныхъ большихъ креселъ, стоявшихъ полукругомъ у камина, который топился даже лѣтомъ. Онъ только что попрощался съ Антоніей и былъ полонъ мыслями о ней, поэтому не сразу обратилъ вниманіе на общество, собравшееся въ этой комнатѣ, наполненной табачнымъ дымомъ. Его сосѣдъ вывелъ его изъ задумчивости, поставивъ со звономъ свой пустой стаканъ на столъ позади него и снова опустившись въ кресло. Шельтонъ тогда замѣтилъ, что мужчины полулежали въ креслахъ, запрокинувъ головы и вытянувъ ноги. Со стаканами вина въ рукахъ и держа въ зубахъ сигары, они разговаривали о лучшихъ отеляхъ въ разныхъ европейскихъ городахъ, гдѣ можно найти полнѣйшій комфортъ. Толстякъ, сидѣвшій рядомъ съ Шельтономъ, назвалъ какой-то отель, гдѣ, по его словамъ, можно было пользоваться турецкими банями, не платя за это отдѣльно.

— Ну, если вы желаете пользоваться турецкими банями, то совѣтую вамъ поѣхать въ Будапештъ. Тамъ онѣ великолѣпны, — вмѣшался въ разговоръ высокій молодой человѣкъ, только что вошедшій въ комнату.

— Вотъ ужъ нѣтъ! — возразилъ ему другой. — Мнѣ разсказывалъ одинъ мой знакомый, что бани въ Будапештѣ — ничто въ сравненіи съ банями въ Софіи.

— Пустяки, — объявилъ толстякъ. — Если ужъ говорить правду, то ничто не можетъ сравниться съ Багдадомъ!

Всѣ были заинтересованы вопросомъ, можетъ или не можетъ что-нибудь сравниться съ Багдадомъ въ этомъ отношеніи. Шельтонъ не могъ принять участія въ этомъ разговорѣ и чувствовалъ себя такимъ ничтожнымъ, потому что совсѣмъ не зналъ тѣхъ мѣстъ, о которыхъ каждый изъ присутствующихъ разсказывалъ съ такимъ восторгомъ, уснащая свой разсказъ веселыми анекдотами. Увы! Шельтонъ совсѣмъ не умѣлъ разсказывать анекдотовъ и поэтому не могъ заслужить названія «славнаго малаго, весельчака и спортсмена».

— А вы были когда-нибудь въ Багдадѣ? — робко спросилъ онъ своего сосѣда толстяка.

Но тотъ даже не отвѣтилъ ему, а принялся разсказывать какой-то необыкновенный анекдотъ, вызвавшій громкій смѣхъ присутствующихъ.

За исключеніемъ Антоніи, съ которой онъ постоянно искалъ встрѣчъ, Шельтонъ очень мало видѣлся съ дамами, гостившими въ Холмъ-Оксѣ. Согласно принятому обычаю въ англійскихъ помѣстьяхъ, мужчины и женщины насколько возможно избѣгали другъ друга. Они встрѣчались за столомъ или за игрой въ крокетъ или теннисъ, въ другое же время держались, по-восточному, совершенно особнякомъ.

Однажды Шельтонъ, отыскивая Антонію, вошелъ въ маленькую гостиную, гдѣ собрались дамы и, повидимому, вели какой-то споръ. Шельтонъ хотѣлъ скромно удалиться, но ему показалось это неловкимъ, такъ какъ всѣмъ стало бы ясно, что онъ искалъ тутъ только свою невѣсту, поэтому онъ сѣлъ въ сторонѣ и сталъ слушать.

Тетушка Шарлотта сидѣла у окна въ низенькомъ креслѣ и что-то вышивала шелками, слушая, повидимому, съ большимъ вниманіемъ какую-то даму, стоявшую съ книгой въ рукахъ и точно произносившую проповѣдь. Видъ у нея былъ рѣшительный, и въ глазахъ свѣтилась почти фанатическая вѣра въ справедливость своихъ сужденій. Одѣта она была съ намѣренной простотой, точно желая этимъ показать, что ей нѣтъ никакого дѣла до мнѣнія другихъ.

— Мнѣ рѣшительно все равно, что они говорили вамъ, — сказала она, — но я вынесла на основаніи своего опыта заключеніе, что лучше всего обращаться съ бѣдными, какъ съ дѣтьми.

Лэди, сидѣвшая съ газетой въ рукахъ, повернулась къ говорившей, зашуршавъ своими шелковыми юбками.

— Я нахожу, что «бѣдные» — необыкновенно занимательные люди, — сказала она, улыбаясь, причемъ голосъ ея зазвучалъ какъ-то особенно рѣзко.

Сибилла Деннантъ, сидѣвшая на софѣ, разразилась веселымъ, серебристымъ смѣхомъ и, замѣтивъ Шельтона, скромно сидѣв-' шаго въ углу, обратилась къ нему:

— А вотъ и Дикъ! Ну, Дикъ, скажите ваше мнѣніе о бѣдныхъ?

Шельтонъ оглянулся съ замѣшательствомъ. Пожилыя дамы посмотрѣли на него, и въ ихъ взглядѣ онъ прочелъ полное пренебреженіе. «Ну, что можетъ сказать этотъ молодой человѣкъ? — казалось, говорили они. — Какихъ дѣльныхъ замѣчаній можно ожидать отъ него?…»

— Мнѣніе о бѣдныхъ?… — проговорилъ онъ съ замѣшательствомъ. — У меня нѣтъ никакого мнѣнія о нихъ.

Дама, стоявшая съ книгой въ рукахъ, фамилія которой была миссисъ Маттокъ, взглянула съ усмѣшкой на даму, читавшую Times, и сказала:

— Быть можетъ, это оттого, что вы не имѣли съ ними такъ много дѣла, какъ лэди Беннингтонъ, въ Лондонѣ?

Лэди Боннингтонъ только зашуршала шелковымъ платьемъ въ отвѣтъ.

— О, миссисъ Маттокъ, разскажите намъ про лондонскія трущобы! — вскричала Сибилла. — Должно быть, это преинтересно. Здѣсь такъ смертельно скучно. Ничего тутъ мы не видимъ, кромѣ фланелевыхъ юбочекъ, которыя мы шьемъ для нихъ!…

— Милая моя, — обратилась къ ней миссисъ Маттокъ, — бѣдные совсѣмъ не таковы, какими вы ихъ себѣ представляете.

— Нѣтъ, знаете ли, я думаю, что они вообще славные, — вдругъ вмѣшалась тетка Шарлотта, поднимая голову надъ своимъ вышиваніемъ.

— Вы такъ думаете? — рѣзко отвѣтила миссисъ Маттокъ. — Я же нахожу, что они только ропщутъ и больше ничего.

— На меня они не ропщутъ. Они чрезвычайно милы со мной, — сказала лэди Боннингтонъ и посмотрѣла на Шельтона съ злобной улыбкой.

Онъ не могъ удержаться отъ мысли, что нужно обладать сверхчеловѣческимъ мужествомъ, для того чтобы осмѣлиться роптать въ присутствіи этой богатой, деспотической особы.

— Это самые неблагодарные люди на свѣтѣ, — возразила миссисъ Маттокъ.

«Тогда зачѣмъ же вы идете къ нимъ?» — подумалъ Шельтонъ, но миссисъ Маттокъ продолжала, точно отвѣчая на его мысль:

— Мы должны дѣлать добро, должны исполнять свой долгъ, но что касается благодарности…

Лэди Боннингтонъ замѣтила, саркастически усмѣхаясь:

— Бѣдняки? Имъ приходится столько выносить!…

— А маленькія дѣти? Вѣдь это такъ трогательно!… — проговорила тетка Шарлотта съ пылающими щеками и заблестѣвшими глазами.

— Дѣти? О, разумѣется! — отвѣчала миссисъ Маттокъ. — Я просто выхожу изъ терпѣнія всякій разъ, видя, до какой степени они заброшены! У насъ вѣдь принято сантиментальничать, когда дѣло касается бѣдныхъ.

Лэди Боннингтонъ опять зашуршала шелками. Шельтонъ взглянулъ на ея великолѣпную фигуру, самоувѣренный профиль, взбитые черные волосы, подернутые серебряными нитями, на сверкающіе рубины и брилліанты массивнаго золотого браслета, охватывающаго кисть руки, державшей Times, и у него мелькнула мысль, что ее, пожалуй, не назовешь сантиментальной…

— Я знаю, что бѣдные не всегда ужъ такъ нуждаются, но они никогда не бываютъ довольны! — продолжала миссисъ Маттокъ, и ея добродушное лицо, покрытое мелкой сѣтью морщинъ, выразило искреннее огорченіе. Вѣдь всѣ ея самыя лучшія намѣренія, исходившія изъ глубины ея добраго сердца, оказывались безплодными, благодаря непрактичнымъ и недовольнымъ бѣднымъ и это въ самомъ дѣлѣ угнетало ее. — Дѣлайте, что хотите, — сказала она съ горечью, — удовлетворить вы ихъ ничѣмъ не можете. Они или злобствуютъ на то, что имъ оказывается помощь, или же принимаютъ эту помощь, но никогда не поблагодарятъ васъ за нее.

— О! — прошептала тетка Шарлотта. — Какъ это нехорошо!…

Въ душѣ Шельтона все усиливалось непріязненное чувство, заставившее его, наконецъ, рѣзко сказать:

— Я поступилъ бы точно такъ же, будь я на ихъ мѣстѣ.

Миссисъ Маттокъ окинула его взоромъ, а лэди Боннингтонъ, уставившись глазами въ Times и звеня браслетами, проговорила:

— Мы должны были бы поставить себя на ихъ мѣсто.

Шельтонъ не могъ удержаться отъ улыбки, представивъ себѣ лэди Боннингтонъ на мѣстѣ какого-нибудь бѣдняка.

— О, я всегда ставлю себя на ихъ мѣсто! — воскликнула миссисъ Маттокъ. — Я отлично понимаю ихъ чувства. Однако неблагодарность все же — отталкивающая черта!

— Они просто не въ состояніи вообразить себя на вашемъ мѣстѣ, — проговорилъ Шельтонъ и, почувствовавъ внезапно приливъ храбрости, окинулъ комнату испытующимъ взоромъ. Да, на всемъ здѣсь лежалъ отпечатокъ спокойнаго довольства и ничто не переходило разъ установленныя рамки. Обстановка этой комнаты, каждая картинка, каждый предметъ, каждая дама, сидящая въ ней, — все это соотвѣтствовало установленнымъ образцамъ. Совершенно отличаясь другъ отъ друга, всѣ тутъ казались одинаковыми, точно произведенія искусства на нѣкоторыхъ выставкахъ, пропитанныя однимъ и тѣмъ же духомъ и сдѣланныя по одному шаблону, согласно указаніямъ какого-нибудь одного оригинальнаго ума. И комната эта, какъ казалось Шельтону, вполнѣ подходила къ сидящимъ въ ней людямъ, не допускающимъ крайностей ни въ работѣ, ни въ манерахъ, ни въ разговорѣ, ни во внѣшности, ни даже въ теоріи. Нарушеніе этого правила было бы почти равносильно преступленію.

XXIII.
Праздные вопросы.

Выйдя изъ гостиной, Шельтонъ пошелъ въ другія комнаты, надѣясь гдѣ-нибудь найти Антонію. Онъ увидалъ ея сестру Тею, которая сидѣла у окна вмѣстѣ съ другой молоденькой дѣвушкой и о чемъ-то оживленно разговаривала. Обѣ бросили на него такой взглядъ, что онъ пожелалъ провалиться сквозь землю. Проходя черезъ переднюю, онъ наткнулся на мистера Деннанта, который направлялся въ свой рабочій кабинетъ съ кипой какихъ-то бумагъ, похожихъ съ виду на офиціальныя бумаги.

— А, Шельтонъ? — сказалъ онъ. — У васъ немного растерянный видъ. Не можете найти своего алтаря?

Шельтонъ засмѣялся и отвѣтилъ:

— Да!

Онъ пошелъ дальше, по ему не повезло. Въ столовой сидѣла миссисъ Деннантъ и составляла списокъ книгъ, которыя надо было привезти изъ Лондона. Увидѣвъ Шельтона, она спросила его:

— Скажите мнѣ ваше мнѣніе, Дикъ. Всѣ читаютъ эту вещь Катерины Эстерикъ, но мнѣ кажется, что это дѣлается только изъ-за заглавія.

— Можетъ быть, — отвѣчалъ Шельтонъ. — Всякій читаетъ книгу по какой-нибудь причинѣ…

— Ну, я ненавижу дѣлать то, что дѣлаютъ другіе, не имѣя для этого другихъ основаній, кромѣ того, что всѣ такъ дѣлаютъ, — сказала миссисъ Деннантъ. — Я вычеркиваю эту книгу.

— Прекрасно! — одобрилъ Шельтонъ.

Миссисъ Деннантъ принялась отмѣчать каталогъ.

— Вотъ тутъ новое произведеніе Линсида, — продолжала она. — Хотя я не очень высокаго мнѣнія о немъ, но мнѣ кажется, его книги надо имѣть въ домѣ.

Она отмѣтила еще нѣсколько авторовъ и затѣмъ сказала про одного изъ нихъ:

— Не знаю, какъ поступить съ его книгой? Говорятъ, онъ — большой шарлатанъ, но всѣ его читаютъ… — Она нерѣшительно взглянула на Шельтона. — Я думаю все-таки, что ее надо взять… Какъ вы полагаете?

Она продолжала отмѣчать книги, нагнувшись надъ каталогомъ, и часто вопросительно взглядывала на Шельтона, когда у нея появлялось сомнѣніе. Но все-таки въ своихъ сужденіяхъ о книгѣ она руководствовалась большею частью степенью ея распространенія.

— Вы, кажется, ищете Антонію? — спросила она наконецъ. — Вотъ что, если вы пойдете въ садъ и увидите Буніана, то пожалуйста, Дикъ, пошлите его ко мнѣ. Онъ совсѣмъ никуда не годится теперь! Я, конечно, понимаю его чувства… Но, право же, онъ заходитъ слишкомъ далеко въ этомъ отношеніи!…

Получивъ такое порученіе, Шельтонъ вышелъ изъ столовой, оставивъ миссисъ Деннантъ съ ея каталогомъ. Однако, прежде чѣмъ итти въ садъ, онъ заглянулъ въ билліардную. Антоніи тамъ не было, а вмѣсто нея онъ увидѣлъ толстощекаго джентльмена съ выхоленными усами, который, въ одиночествѣ, упражнялся на билліардѣ. Онъ остановился, когда вошелъ Шельтонъ, и тотчасъ же обратился къ нему, отдувая почему-то щеки:

— Сыграемъ-ка партію?

Шельтонъ выразилъ сожалѣніе, что онъ не можетъ, такъ какъ ему некогда. Толстощекій джентльменъ, потрогивая кончики своихъ усовъ, спросилъ его съ любопытствомъ:

— Какая же ваша любимая игра, въ которой вы сильны?

— Право, не знаю, — отвѣчалъ Шельтонъ съ замѣшательствомъ.

Мистеръ Маббей, — такъ звали толстощекаго джентльмена, — повертѣлъ кіемъ и затѣмъ снова сталъ въ позицію, готовясь нанести ударъ и пустить шаръ въ лузу.

— Какой же толкъ, если вы сами этого не знаете? — сказалъ онъ, глядя вслѣдъ Шельтону, который торопливо вышелъ въ садъ. Но не успѣлъ онъ пройти небольшую аллею, какъ къ нему подошелъ другой джентльменъ. Это былъ высокій молодой человѣкъ, съ тонкими чертами лица и голубоватыми жилками на вискахъ. Онъ гулялъ безъ шляпы, и откинутый воротникъ его рубашки оставлялъ открытой его шею. Своей наружностью онъ напоминалъ образцы утонченнаго англійскаго типа, встрѣчающіеся на картинахъ, и даже выраженіе его лица было точно такое. Онъ шелъ по аллеѣ навстрѣчу Шельтону и тотчасъ же остановился, увидѣвъ его и загородивъ ему дорогу.

— Ага, Шельтонъ! И вы вышли погулять? — сказалъ онъ непринужденнымъ тономъ.

Они пошли рядомъ; загорѣлое лицо Шельтона, его нѣсколько угрюмые глаза и упрямый подбородокъ представляли рѣзкій контрастъ съ самодовольнымъ выраженіемъ правильнаго, точно нарисованнаго лица молодого человѣка.

— Я слышалъ отъ Галидома, что вы собираетесь выставить свою кандидатуру въ парламентъ? — сказалъ молодой человѣкъ.

Шельтонъ вспомнилъ автократическую манеру Галидома устраивать чужія дѣла и, засмѣявшись, спросилъ:

— Развѣ я похожъ на кандидата?

Молодой человѣкъ съ нѣкоторымъ удивленіемъ оглянулъ Шельтона. Пожалуй, и въ самомъ дѣлѣ онъ не похожъ на человѣка, желающаго попасть въ парламентъ! Шельтону показалось, что онъ смотритъ на него съ такимъ же выраженіемъ, съ какимъ посмотрѣлъ на него Маббей, изумляясь его чудачеству.

— Вы продолжаете службу въ министерствѣ внутреннихъ дѣлъ? — спросилъ его Шельтонъ.

— Да, — отвѣчалъ молодой человѣкъ, нагнувшись надъ розовымъ кустомъ, чтобы понюхать только что расцвѣтшую розу. — Эта служба очень подходитъ для меня. Она оставляетъ мнѣ много времени для занятія искусствомъ.

— Это должно быть очень интересно, — замѣтилъ Шельтонъ, ища взглядомъ Антонію. — Я никогда не занимался ничѣмъ подобнымъ.

— Никогда? — воскликнулъ молодой человѣкъ, проводя рукой по волосамъ. — Такъ что же вы дѣлаете, чортъ возьми?

Шельтонъ не зналъ, что отвѣтить. Онъ вообще никогда не задумывался надъ этимъ вопросомъ.

— Право, не знаю, — проговорилъ онъ съ замѣшательствомъ. — Всегда найдется что-нибудь такое, что можетъ заинтересовать человѣка…

— Надо имѣть къ чему-нибудь пристрастіе, чтобы жизнь представляла какой-нибудь интересъ, — замѣтилъ молодой человѣкъ.

— Интересъ? — угрюмо повторилъ Шельтонъ. — Я нахожу, что жизнь сама по себѣ достаточно интересна.

— Хотя бы и такъ, — возразилъ молодой человѣкъ, првидимому, несогласный съ такимъ взглядомъ на жизнь, — но надо еще что-нибудь большее. Отчего вы не займетесь рѣзьбой по дереву? Знаете ли, когда меня утомитъ моя служба, офиціальныя бумаги и тому подобныя вещи, то я принимаюсь за рѣзьбу по дереву, и это служитъ для меня отдохновеніемъ и развлеченіемъ, какъ игра въ хоккей.

— У меня нѣтъ никакого влеченія къ такому занятію, — отвѣчалъ Шельтонъ.

Молодой человѣкъ задумчиво покрутилъ свой тонкій усъ и прибавилъ:

— Вы увидите, что безъ этого нельзя. Надо имѣть какое-нибудь любимое занятіе. Что вы будете дѣлать, когда состарѣетесь?… Вотъ вы бросили адвокатуру! Скажите, неужели вамъ не бываетъ скучно оттого, что вамъ нечего дѣлать?

Шельтону стало неловко. Не могъ же онъ сказать, что теперь онъ влюбленъ и этого вполнѣ достаточно, чтобы наполнить его жизнь. Ничего не дѣлать — это недостойно мужчины. Но вѣдь дѣйствительно онъ никогда не чувствовалъ потребности въ какомъ-нибудь занятіи! Онъ ничего не отвѣтилъ своему собесѣднику, но тотъ, повидимому, нисколько не смутился его молчаніемъ. Онъ заинтересовался старинными солнечными часами, стоящими на небольшой площадкѣ, и обошелъ ихъ кругомъ.

— Какой чудный образчикъ искусства! — сказалъ онъ. — Я не видалъ лучшаго!

Онъ еще разъ обошелъ кругомъ колонку, и будь Шельтонъ болѣе наблюдательнымъ, то замѣтилъ бы блескъ жадности въ его спокойныхъ глазахъ.

— Я такъ и думалъ! — воскликнулъ онъ. — 1690 годъ! Лучшій періодъ! — Онъ провелъ пальцемъ по краю. — Какая великолѣпная линія, такая ясная и чистая! Теперь вѣдь о такихъ вещахъ не заботятся, — прибавилъ онъ съ презрѣніемъ къ равнодушію вандаловъ, и его лицо снова приняло прежнее спокойное и самодовольное выраженіе.

Они пошли дальше по аллеѣ, по направленію къ огородамъ, и взоры Шельтона попрежнему обыскивали каждый тѣнистый уголокъ. Ему хотѣлось сказать своему спутнику: «Я не могу останавливаться. Я спѣшу». Но что-то неуловимое въ этомъ корректномъ молодомъ человѣкѣ вынуждало Шельтона подавлять свои чувства. Ему такъ и казалось, что какъ только онъ заговоритъ, то услышитъ въ отвѣтъ: «Чувства?… Все это очень хорошо, но вамъ нужно что-нибудь большее… Зачѣмъ вы’не займетесь рѣзьбой по дереву?… Чувства?… Я знаю, что это такое. Я родился въ Англіи и кончилъ въ Кембриджѣ!…»

— Вы еще долго проживете здѣсь? — вдругъ спросилъ онъ Шельтона. — Я, вѣроятно, завтра поѣду къ Галидомамъ. Можетъ быть, я васъ увижу тамъ? Славный этотъ Галидомъ! Какая у него чудная коллекція гравюръ!…

— Нѣтъ, — отвѣчалъ Шельтонъ, — я останусь здѣсь.

— А?… — протянулъ молодой человѣкъ. — Деннанты очень милые люди.

— Да, — отвѣчалъ Шельтонъ, чувствуя, что краснѣетъ и поэтому отворачиваясь въ сторону, какъ будто затѣмъ, чтобы сорвать вѣтку смородины.

— Въ особенности мила ихъ старшая дочь, — продолжалъ молодой человѣкъ. — Удивительно хорошо воспитана. Это прелестная дѣвушка…

Шельтонъ слушалъ эти восхваленія своей невѣсты, испытывая странное ощущеніе не то удовольствія, не то какой-то обиды.

Смущенно улыбаясь, онъ поторопился сказать:

— Полагаю, вы знаете, что мы съ нею помолвлены?

— Въ самомъ дѣлѣ? — сказалъ молодой человѣкъ и снова спокойно оглядѣлъ Шельтона. — Я не зналъ этого. Поздравляю васъ!…

Шельтонъ догадывался о его мысляхъ: «Вы человѣкъ со вкусомъ, — какъ будто говорилъ его взглядъ. — Эта дѣвушка украситъ любую гостиную».

— Благодарю васъ, — сказалъ ему Шельтонъ. — А вотъ и она!… Вы меня извините, мнѣ надо поговорить съ нею…

XXIV.
Въ раю.

Антонія тихо напѣвала какую-то пѣсенку, идя около цвѣтовъ, окружающихъ уголъ старой каменной стѣны сада. Иногда она останавливалась возлѣ какого-нибудь цвѣтка, нюхала его или, сорвавъ его, прикладывала къ своему лицу, гладила имъ по щекѣ и затѣмъ бросала въ траву смятый цвѣтокъ, не переставая напѣвать.

Когда спутникъ Шельтона скрылся изъ вида, то Шельтонъ могъ безпрепятственно предаваться созерцанію любимой дѣвушки. Еще два-три мѣсяца — и всѣ перегородки, стоящія между нимъ и этимъ неразгаданнымъ юнымъ созданіемъ, рушатся. Они составятъ одно нераздѣльное цѣлое. Онъ будетъ знать всѣ ея мысли, а она будетъ знать его мысли, побужденія, желанія. Они ничего не будутъ скрывать другъ отъ друга, и другіе будутъ думать и говорить о нихъ, какъ о чемъ-то нераздѣльномъ. И все это случится послѣ того, какъ они простоятъ вмѣстѣ полчаса въ церкви, обмѣняются кольцами и подпишутъ свои имена!…

Солнце золотило ея волосы, — она была безъ шляпы, — заливало румянцемъ ея щеки и сообщало всѣмъ ея движеніямъ какую-то особенную знойную нѣгу. Оно пригрѣвало ее своими лучами, какъ пригрѣвало цвѣты и окружающихъ кругомъ насѣкомыхъ. Она вся была движеніе, свѣтъ и краски…

Вдругъ она обернулась и увидѣла стоящаго Шельтона.

— А, Дикъ! — воскликнула она, — Вотъ хорошо! Дайте мнѣ носовой платокъ, чтобы положить эти цвѣты.

Она указала ему кипу цвѣтовъ, которые держала въ рукѣ. Ея чистосердечные глаза, такіе же голубые, какъ незабудки, были такъ же прозрачны и холодны, какъ ледъ. Но въ ея улыбкѣ отражалось солнце, все заливавшее своими лучами. Она смѣялась, складывая своими тоненькими пальчиками стебельки цвѣтовъ. Ея жемчужные зубы сверкали между полуоткрытыми пунцовыми губами, щеки пылали и вся она казалась пропитанной тепломъ и свѣтомъ. Шельтонъ не могъ наглядѣться на нее, чувствуя, что теряетъ разсудокъ.

— Наконецъ я васъ нашелъ! — прошепталъ онъ дрожащими губами.

Она откинула голову назадъ и, крикнувъ: «Ловите!» — бросила ему охапку цвѣтовъ. И подъ этимъ цвѣточнымъ дождемъ, теплымъ и ароматнымъ, онъ упалъ на колѣни, пряча лицо въ цвѣты, чтобы скрыть бушевавшія въ немъ чувства, грозившія вырваться наружу. Антонія продолжала рвать цвѣты и, набравъ ихъ изрядное количество, бросала ихъ Шельтону, осыпая его плечи, руки и шляпу. Она лукаво улыбалась, точно понимая, что заставляетъ его страдать въ эту минуту. И Шельтонъ чувствовалъ, что она это знаетъ.

— Вы не устали? — спросила она. — Надо набрать еще цѣлую кипу. Эти цвѣты нужны для букетовъ въ спальни, а вѣдь ихъ у насъ четырнадцать! Я не понимаю, какъ могутъ люди жить безъ цвѣтовъ! А вы какъ думаете объ этомъ?

Она стояла надъ нимъ, у самой его головы, зарываясь лицомъ въ большой пучокъ гвоздикъ, который держала въ рукѣ. Шельтонъ, не поднимая глазъ отъ цвѣтовъ, разбросанныхъ передъ нимъ на травѣ, отвѣтилъ съ усиліемъ:

— Я думаю, что я могъ бы обойтись безъ нихъ.

— Бѣдненькій Дикъ! Бѣдненькій Дикъ! — пропѣла она, отходя отъ него. Солнце освѣщало ея нѣжный профиль и щеки, залитыя румянцемъ, и на груди ея играли солнечные блики. Она нарвала резеды и снова такъ близко подошла къ Шельтону, что почти коснулась его плеча. Но онъ не поднималъ головы и съ бурно бьющимся сердцемъ, тяжело дыша, сортировалъ разсыпанные цвѣты. Резеда осыпала его шею, и запахъ этихъ цвѣтовъ ударялъ ему въ лицо.

— Вамъ не надо сортировать цвѣты, — сказала она ему.

Что это? Не нарочно ли она такъ поступаетъ, не хочетъ ли окончательно вскружить ему голову, заставить потерять разсудокъ? Онъ украдкой посмотрѣлъ на нее, но она уже отошла дальше, наклоняясь къ цвѣтамъ и нюхая ихъ.

— Мнѣ кажется, я вамъ только мѣшаю, — проворчалъ онъ съ усиліемъ. — Лучше я уйду!

Антонія засмѣялась.

— Мнѣ нравится, когда вы стоите на колѣняхъ. Вы такой забавный! — Говоря это, она бросила въ него пучокъ гвоздики. — Хорошо пахнетъ, не правда ли?

— Слишкомъ хорошо!… О, Антонія! Зачѣмъ вы это дѣлаете?…

— Что дѣлаю?

— Развѣ вы сами не понимаете, что вы дѣлаете?

— Что я дѣлаю? Собираю цвѣты!

И она снова нагнулась къ цвѣтамъ, рвала и нюхала ихъ.

— Этого достаточно, — сказалъ Шельтонъ.

— О нѣтъ! Нисколько… Собирайте ихъ вмѣстѣ, если… если вы любите меня!

— Вы знаете, что я васъ люблю, — отвѣчалъ Шельтонъ смягченнымъ тономъ.

Антонія посмотрѣла на него черезъ плечо. Лицо ея выражало недоумѣніе.

— Я нисколько не похожа на васъ! — сказала она. — Какіе цвѣты вы хотите имѣть въ своей комнатѣ?

— Выбирайте сами.

— Васильки и алыя гвоздики. Маки слишкомъ легкомысленны, а бѣлыя гвоздики слишкомъ б…

— Бѣлы! — подсказалъ Шельтонъ.

— А резеда слишкомъ тверда и слишкомъ…

— Душистая! Но почему вы остановились на василькахъ?

— Потому что они темные и глубокіе.

— Ну, а зачѣмъ вы выбираете алую гвоздику?

— Потому что… — Она вспыхнула и, согнавъ пчелу, которая усѣлась на ея юбку, договорила: — Потому что въ васъ есть что-то такое, чего я не понимаю!…

— А! — сказалъ онъ. — Ну, а какіе цвѣты долженъ я дать вамъ?

Она заложила руки за спину.

— Всѣ остальные цвѣты годятся для меня.

Шельтонъ взялъ изъ массы цвѣтовъ, лежащей передъ нимъ, исландскій макъ, на длинномъ, прямомъ стеблѣ, съ согнутой головкой, бѣлыя гвоздики и вѣтки твердой, пахучей резеды и протянулъ ей.

— Вотъ это вы сами! — проговорилъ онъ.

Но она не шевельнулась.

— О нѣтъ, это не то! — сказала она. Ея пальцы, за спиной медленно срывали и мяли лепестки кроваво-краснаго мака, который былъ у нея въ рукѣ. Она покачала головой, и на губахъ ея появилась сверкающая, торжествующая улыбка.

Онъ бросилъ цвѣты, которые держалъ въ рукахъ, и, обнявъ ее, притянулъ къ себѣ и поцѣловалъ въ губы. Но руки его тотчасъ же опустились. Она не выказала сопротивленія и не чувствовала, повидимому, ни стыда, ни страха, но его поразило странное, холодное и недоумѣвающее выраженіе ея глазъ.

— Значитъ, она вовсе не хотѣла искушать меня своимъ заигрываніемъ! — подумалъ онъ съ удивленіемъ и гнѣвомъ. — Что же она имѣла въ виду?

И онъ смотрѣлъ на нее удивленными глазами, чувствуя себя въ то же время, какъ побитая собака; онъ былъ встревоженъ и огорченъ ея поведеніемъ.

XXV.
Прогулка верхомъ.

— Куда теперь? — спросила Антонія, останавливая лошадь, когда они повернули на главную улицу Оксфорда. — Мнѣ не хочется возвращаться по той же самой дорогѣ, Дикъ!

— Мы можемъ поѣхать по другой дорогѣ, но это будетъ гораздо дальше, и я боюсь, что вы устанете, — сказалъ Шельтонъ.

Антонія покачала головой. Она не боится усталости! Тѣнь отъ ея широкой соломенной шляпы падала на ея щеку и Шельтонъ видѣлъ только ея розовое ушко, прозрачное въ лучахъ солнца. Послѣ поцѣлуя въ саду въ ихъ отношеніяхъ произошла какая-то неуловимая перемѣна. По наружности она оставалась прежнимъ славнымъ товарищемъ, равнодушнымъ и веселымъ, но Шельтонъ чувствовалъ, что въ ней совершился какой-то внутренній переломъ. Своимъ поступкомъ онъ точно запятналъ ея непорочную чистоту и хотя теперь старался уничтожить это пятно, но слѣдъ отъ него все же оставался. Антонія принадлежала къ самому цивилизованному обществу самой цивилизованной расы въ мірѣ, поставившей своимъ девизомъ слѣдующее: «Пусть мы любимъ и ненавидимъ, работаемъ, женимся, но никогда, ни въ какихъ случаяхъ мы не должны давать волю своимъ чувствамъ! Пусть наша жизнь будетъ такъ же гладка, какъ и наши лица, на которыхъ не должно появляться никакихъ складокъ, даже подъ вліяніемъ смѣха. Только при такомъ условіи мы можемъ считать себя дѣйствительно цивилизованными людьми»… Шельтонъ нарушилъ это правило обязательной сдержанности и чувствовалъ, что ее снѣдаетъ смутное безпокойство. То, что онъ далъ волю своимъ чувствамъ, было вполнѣ естественно и, пожалуй, могло только удивить ее. Но онъ вызвалъ у нея сознаніе, что и она могла выпустить себя изъ рукъ, а это уже было совсѣмъ другое! Такое обнаруживаніе своихъ чувствъ было бы съ ея стороны вопіющимъ нарушеніемъ приличій.

— Вы ничего не имѣете противъ того, чтобы я заѣхалъ въ отель и узналъ, нѣтъ ли для меня писемъ? — спросилъ Шельтонъ.

Антонія кивнула головой. Они остановились у стараго отеля, it Шельтону подали тоненькій, грязный конвертъ съ хорошо знакомымъ почеркомъ. Письмо было написано три дня тому назадъ, и Шельтонъ прочелъ его, когда они поѣхали назадъ.

«Mon cher monsieur Shelton! — писалъ Луи Ферранъ. — Въ третій разъ берусь за перо, чтобы написать вамъ, но такъ какъ мнѣ не о чемъ писать, кромѣ какъ о своихъ неудачахъ, то я все колебался и откладывалъ свое письмо до лучшихъ дней. Мною овладѣло такое глубокое уныніе, что если бы я не чувствовалъ себя все-таки обязаннымъ сообщить вамъ о своей судьбѣ, то, кажется, не нашелъ бы въ себѣ достаточно мужества, чтобы написать вамъ. Дѣла идутъ все хуже и хуже. По разсказамъ, здѣсь еще никогда не бывало такого плохого сезона. Ничего не удается. Между тѣмъ, я вынужденъ исполнять тысячи мелочей, которыя наполняютъ мое время, но приносятъ мнѣ слишкомъ мало, чтобы поддержать мою жизнь. Я просто не знаю, что мнѣ дѣлать. Но одно для меня ясно: ни въ какомъ случаѣ я не вернусь сюда на слѣдующій годъ. Хозяинъ этого отеля, мой патронъ, — одинъ изъ безчисленныхъ образцовъ такихъ людей, которые не воруютъ и не дѣлаютъ подлоговъ только потому, что не имѣютъ въ этомъ нужды. Они не нарушаютъ законовъ супружества, потому что это сопряжено съ рискомъ для нихъ и гибелью ихъ репутаціи. Они не играютъ и не пьютъ, потому что на это у нихъ нехватаетъ смѣлости. Они ходятъ въ церковь потому только, что туда ходятъ ихъ сосѣди. Они не совершаютъ убійства, потому что ничто не вынуждаетъ ихъ къ этому, такъ же какъ къ воровству и подлогу. Но если-бъ даже имъ понадобилось совершить воровство или подлогъ, то у нихъ нехватило бы на это смѣлости. Что же можно найти въ этихъ людяхъ, достойное уваженія? А между тѣмъ они по льзуются чрезвычайнымъ уваженіемъ и составляютъ три четверти такъ называемаго общества. Правила, которымъ подчиняются эти благородные джентльмены, заключаются въ томъ, чтобы закрывать глаза, когда нужно, никогда не напрягать своихъ мыслительныхъ способностей и плотно затворять двери, чтобы не проникли съ улицы голодные псы и не могли бы укусить!…»

Дойдя до этого мѣста, Шельтонъ остановился, чувствуя что Антонія смотритъ на него тѣмъ вопросительнымъ взглядомъ, который всегда нагонялъ на него ужасъ. Въ ея глазахъ онъ какъ будто читалъ холодный вопросъ. «Ну что-жъ, — казалось, говорилъ ея взглядъ. — Я готова выслушать васъ. Но говорите мнѣ лишь то, что можетъ вцушить довѣріе, не заставляя слишкомъ утруждать себя размышленіями».

— Это письмо отъ молодого иностранца, — сказалъ онъ, отвѣчая на ея нѣмой вопросъ и продолжая читать про себя:

"У меня есть глаза и я вижу. У меня есть чутье, чтобы различать шарлатанство. Я вижу, что ничто не можетъ сравниться со «свободой мысли». Они все могутъ отнять отъ меня, но этого не отнимутъ! Я не вижу для себя никакой будущности здѣсь и, конечно, давно бы уѣхалъ отсюда, если-бъ у меня были деньги. Но, какъ я уже сообщилъ вамъ, я зарабатываю здѣсь лишь столько, сколько нужно, чтобы не умереть съ голоду. Мнѣ все опротивѣло. Пожалуйста, не обращайте вниманія на мои іереміады! Вы знаете, какой я пессимистъ. Я все же не теряю мужества. Надѣясь, что вы здоровы, сердечно жму вашу руку и подписываюсь:

Преданный вамъ Луи Ферранъ.

Фолькстонъ, отель «Имперскій Павлинъ».

Шельтонъ держалъ открытое письмо въ рукахъ, негодуя на ту странную смуту, которую всегда вызывалъ въ его душѣ Ферранъ. Этотъ чужеземный бродяга какъ-то ухитрялся заставлять звенѣть въ его сердцѣ невѣдомыя струны, издававшія стонъ, звучавшій, какъ призывъ къ возмущенію.

— Что онъ пишетъ? — спросила Антонія.

Показать ей письмо или нѣтъ? Если онъ этого не сдѣлаетъ теперь, то какъ онъ станетъ поступать, потомъ, когда они поженятся?…

— Не знаю… какъ сказать, — отвѣчалъ Шельтонъ. — Это все не очень веселыя вещи…

— Каковъ онъ, Дикъ? То-есть, я хочу сказать, похожъ ли онъ на настоящаго джентльмена или… вообще?

Шельтонъ подавилъ желаніе расхохотаться.

— Онъ имѣетъ очень приличный видъ въ сюртукѣ. Его отецъ былъ виноторговецъ, — отвѣчалъ онъ.

Антонія ударила хлыстомъ по своей юбкѣ и прошептала:

— Разумѣется, я не желаю знать, если въ его письмѣ есть что-нибудь такое, чего я не должна слушать.

Но, вмѣсто того чтобы смягчить Шельтона, эти слова какъ разъ произвели на него противоположное дѣйствіе. Идеаломъ жены въ его глазахъ была отнюдь не та, отъ которой нужно было бы скрывать половину жизни!

— Я только сказалъ, что это вовсе не веселыя вещи, — повторилъ онъ, запинаясь.

— Ну, и прекрасно! — вскричала она и погнала свою лошадь впередъ. — Я ненавижу все, что носитъ мрачный характеръ.

Шельтонъ прикусилъ губы. Не его вина, что половина міра такъ мрачна! Онъ зналъ, что ея слова направлены противъ него, и, какъ всегда, онъ испугался, замѣтивъ признаки ея неудовольствія. Онъ тотчасъ же поскакалъ за ней и, нагнавъ ее, спросилъ:

— Что это значитъ? Вы на меня сердитесь?

— О, нѣтъ!

— Голубушка моя, что же мнѣ дѣлать, если на свѣтѣ такъ много мрачныхъ вещей? У насъ вѣдь есть глаза, чтобы видѣть…

Антонія, не глядя на него, отвѣтила:

— Пусть такъ. Но я не хочу видѣть мрачныя стороны жизни. И не понимаю, зачѣмъ вамъ надо ихъ видѣть? Нехорошо быть недовольнымъ!

Она снова пустила лошадь вскачь.

Развѣ это его вина, если существуетъ столько различныхъ людей и столько различныхъ точекъ зрѣнія, выходящихъ за предѣлы ея опыта? Съ какой стати нашъ классъ берется покровительствовать? — думалъ онъ. Вѣдь мы — единственные изъ людей, не имѣющіе понятія о томъ, что въ дѣйствительности представляетъ жизнь!

Онъ пустилъ лошадь галопомъ, и куски высохшаго дерна, вмѣстѣ съ пылью, полетѣли ему въ лицо. Но онъ не замѣчалъ ничего, имѣя въ виду только одну цѣль — нагнать Антонію. Онъ почти настигъ ее, но она снова ускакала отъ него, точно играя съ нимъ. Наконецъ, она остановила лошадь у далекой изгороди и начала обмахивать вѣткой свое разгоряченное лицо.

— Ага, Дикъ! Я такъ и думала, что вамъ никогда меня не догнать, — воскликнула она и, нагнувшись къ своей лошади, потрепала ея шею. Бока ея лошади бурно вздымались и покрывались потомъ.

— Намъ слѣдуетъ ѣхать тише, если вообще мы хотимъ вернуться домой, — проворчалъ Шельтонъ, слѣзая съ лошади и ослабляя подпругу.

— Не будьте такимъ злюкой, Дикъ! — сказала Антонія.

— Нельзя было такъ скакать. Лошади устали. Лучше было бы вернуться той же дорогой.

Антонія опустила вожжи и поправила волосы на затылкѣ

— Это нисколько не интересно: впередъ и назадъ! Ненавижу такую прогулку! — объявила она.

— Хорошо, — сказалъ Шельтонъ. Онъ подумалъ, что если они поѣдутъ другой дорогой, то она дольше пробудетъ съ нимъ.

Дорога вела на вершину холма, откуда открывался видъ, напоминающій виды Саксоніи. Спустившись съ холма, они въѣхали въ лѣсъ. Тропинка была настолько узкая, что Шельтонъ, ѣхавшій рядомъ съ Антоніей, почти касался ногой боковъ ея лошади. Они ѣхали молча нѣсколько времени. Глаза Антоніи блестѣли, щеки пылали и она казалась настоящимъ воплощеніемъ молодости и радости жизни. Но въ ея улыбкѣ было что-то рѣшительное и недоброе.

Шельтонъ положилъ руку на гриву ея лошади и спросилъ:

— Что побудило васъ обѣщать выйти за меня замужъ?

Она улыбнулась и отвѣтила тоже вопросомъ:

— А васъ что побудило?

— Меня? — вскрикнулъ онъ.

Она опустила свою руку на его руку и прошептала:

— О Дикъ!

— Я бы хотѣлъ быть всѣмъ для васъ, — пролепеталъ онъ. — Какъ вы думаете, будетъ это?

— Разумѣется! — отвѣчала Антонія.

Разумѣется! Это слово могло означать и очень мало, и очень много.

Антонія посмотрѣла на рѣку, сверкавшую внизу дороги извилистой серебристой лентой.

— Дикъ, — обратилась она къ Шельтону, — вѣдь такъ много есть на свѣтѣ прекрасныхъ вещей, и мы можемъ сдѣлать такъ много!

Онъ не зналъ, что она подразумѣвала подъ этими словами. Думала ли она о томъ, что они поймутъ другъ друга? Или имъ суждено только дѣлать видъ, что они понимаютъ другъ друга, какъ это установлено почтеннымъ обычаемъ для всѣхъ супруговъ ея класса?…

Они переѣхали рѣку на паромѣ и долго опять ѣхали молча. Между тѣмъ сумерки постепенно сгущались позади деревьевъ. Вѣчно трепещущія осины и заблестѣвшіе въ листвѣ рога молодого мѣсяца, чуть освѣщенныя серебристымъ свѣтомъ полянки, тихое журчаніе воды и шуршаніе крыльевъ ночныхъ насѣкомыхъ, пряный запахъ лѣсного шиповника и цвѣтущихъ травъ, длинныя, странныя тѣни и неопредѣленные звуки, доносившіеся съ полей, — все это дѣйствовало на Антонію, подчиняя ее обаянію лѣтняго вечера, и она молчала, точно упивалась окружающей красотой, и, пустивъ лошадь тихимъ шагомъ, широко раскрыла свои блестящіе глаза. Но Шельтонъ видѣлъ въ ней самой воплощеніе этой красоты. Онъ смотрѣлъ на нее и думалъ, что она была истинной дщерью своей страны, прекрасной, гордой, самодовольной и свободной…

Онъ тоже безмолвствовалъ, ощущая лишь бурное біеніе своего безпокойнаго сердца.

XXVI.
Перелетная птица.

Ложась спать въ эту ночь, Шельтонъ вспомнилъ о письмѣ Феррана и снова прочелъ его.

«Бѣдняга опять нуждается въ деньгахъ», подумалъ онъ, испытывая неопредѣленное, непріятное чувство въ душѣ. Какая польза оказывать постоянную помощь этому человѣку, повидимому, совершенно безнадежному и неисцѣлимому? Развѣ не лучше, наконецъ, предоставить его собственной судьбѣ ради блага общества? Шельтонъ признавался, что его привлекало утонченное бродяжничество Феррана и онъ сталъ благотворить ему, вмѣсто того чтобы отдавать деньги на разныя благотворительныя учрежденія, миссіи въ чужихъ странахъ, госпитали и т. д. Развѣ это не сантиментальная глупость съ его стороны — протягивать руку помощи человѣку, не имѣющему на это никакихъ правъ, только потому, что онъ попался на дорогѣ? Надо, наконецъ, провести границу…

Но въ глубинѣ души у него шевелилась непріятная мысль, что въ сущности онъ лицемѣритъ самъ съ собой. Ему просто не хочется разставаться съ деньгами!… Устыдившись, онъ сѣлъ въ рубашкѣ къ своему письменному столу и написалъ Феррану записку съ выраженіемъ сочувствія. Онъ просилъ его сообщать о своихъ передвиженіяхъ и прибавлялъ, что прилагаетъ къ письму чекъ.

Письмо было написано на почтовой бумагѣ со штемпелемъ и гербомъ Холмъ-Окса. Но чекъ онъ забылъ вложить въ конвертъ, залетѣвшая въ комнату ночная бабочка, кружившаяся около свѣчи, отвлекла его мысли. Онъ поймалъ красивое насѣкомое и нѣсколько времени разсматривалъ его, а потомъ подошелъ къ окну и выпустилъ бабочку на свободу. Постоявъ еще немного у окна, онъ вернулся къ постели и легъ. Письмо осталось лежать на столѣ и было взято утромъ, вмѣстѣ съ платьемъ для чистки. О чекѣ Шельтонъ такъ и не вспомнилъ.

Однажды утромъ, спустя недѣлю, одъ сидѣлъ въ курительной комнатѣ и слушалъ разсказы Маббея о томъ, сколько дикихъ утокъ онъ убилъ 12 августа прошлаго года и сколькихъ онъ намѣренъ лишить жизни того же числа въ этомъ году. Въ самый разгаръ его охотничьяго краснорѣчія вдругъ пріоткрылась дверь, и на порогѣ показался дворецкій, обратившійся къ Шельтону съ такимъ видомъ, какъ будто намѣревался сообщить ему какую-то роковую тайну.

— Васъ спрашиваетъ какой-то молодой человѣкъ, сэръ, — сказалъ онъ. — Но я не знаю, пожелаете ли вы видѣть его?

— Какой такой молодой человѣкъ? — удивился Шельтонъ. — Какого онъ вида?

— Мнѣ кажется, онъ похожъ на иностранца, сэръ. Одѣтъ въ сюртукъ, но, судя по виду, должно быть, онъ прошелъ пѣшкомъ большое разстояніе…

Шельтонъ поспѣшно всталъ. Это описаніе встревожило его.

— Гдѣ онъ находится? — спросилъ Шельтонъ.

— Я провелъ его въ маленькую гостиную молодыхъ барышень, сэръ.

— Хорошо. Я сейчасъ иду, — сказалъ Шельтонъ и, сбѣгая по лѣстницѣ, подумалъ: — Что это ему вздумалось? Чортъ возьми!…

Со смѣшаннымъ чувствомъ удовольствія и досады онъ увидѣлъ Феррана въ маленькой комнатѣ, исключительно предназначавшейся для юныхъ обитательницъ дома и ихъ любимцевъ среди животнаго міра. Клѣтки съ птицами, мячи и ракетки для тенниса, альбомы, книги съ картинами и разныя принадлежности рукодѣлія, разбросанныя въ комнатѣ, — все подтверждало, что тутъ собирались обыкновенно молодыя дѣвушки и дамы, гостившія въ Холмъ-Оксѣ. Ферранъ стоялъ у большой клѣтки съ канарейками, держа обѣими руками шляпу и нервная улыбка слегка кривила его губы. Онъ былъ одѣтъ въ старый сюртукъ Шельтона, плотно застегнутый, и даже могъ бы казаться изящнымъ въ этомъ костюмѣ, если-бъ не слѣды утомительнаго путешествія. Пенснэ, нѣсколько закрывавшее его циничные голубые глаза, смягчало выраженіе его лица, но даже среди этой чужой, непривычной обстановки, онъ сохранялъ видъ человѣка, отлично понимающаго все и остающагося при всякихъ обстоятельствахъ вѣрнымъ самому себѣ. Именно это и было его главнымъ обаяніемъ въ глазахъ Шельтона.

— Радъ видѣть васъ, — сказалъ Шельтонъ, протягивая ему руку. — Простите мнѣ эту вольность, — отвѣтилъ Ферранъ. — Но мнѣ казалось, что послѣ всего, что вы сдѣлали для меня, мой долгъ былъ предупредить васъ, что я окончательно потерялъ надежду устроиться въ Англіи. Всѣ мои усилія оказались тщетными, и мои рессурсы совершенно истощились.

Послѣдняя фраза поразила ухо Шельтона. Онъ какъ будто уже слышалъ ее раньше отъ Феррана…

— Но вѣдь я писалъ вамъ. Развѣ вы не получили моего письма? — спросилъ онъ.

Лицо Феррана передернулось. Онъ вынулъ изъ кармана письмо и показалъ Шельтону.

— Вотъ оно, monsieur, — сказалъ онъ.

— Да, это мое письмо. Я послалъ чекъ…

Ферранъ внимательно посмотрѣлъ на Шельтона, который немного смутился, такъ какъ не сумѣлъ скрыть своего подозрѣнія. Взглядъ Феррана ясно говорилъ: «Я на многое способенъ, но только не на это»… Шельтонъ почувствовалъ гнусность такого подозрѣнія и проговорилъ:

— Я, въ самомъ дѣлѣ, хотѣлъ вложить чекъ… Какъ это глупо съ моей стороны!…

— Я не имѣлъ намѣренія вторгаться сюда! — воскликнулъ Ферранъ. — Я надѣялся встрѣтить васъ гдѣ-нибудь, по-сосѣдству. Но я пришелъ сюда, изнемогая отъ усталости. Съ полудня вчерашняго дня я ничего не ѣлъ и прошелъ тридцать миль (онъ пожалъ плечами, говоря это). Вы видите, что я уже не могъ терять времени, и мнѣ надо было удостовѣриться, здѣсь ли вы?…

— Конечно… — началъ Шельтонъ, но запнулся, не зная, что сказать.

— Я бы очень желалъ, — продолжалъ Ферранъ, — чтобы который-нибудь изъ вашихъ почтенныхъ законодателей очутился, съ однимъ пенни въ карманѣ, въ подобной деревнѣ! Въ другихъ странахъ пекари обязаны продать вамъ кусокъ хлѣба, стоящій пенни. Здѣсь же этого не водится. Булочникъ не даетъ вамъ даже корки, если вы не можете заплатить двухъ пенсовъ, за пенни вы ничего не купите. Вы, господа, не поощряете бѣдности.

— Какіе же у васъ планы теперь? — спросилъ Шельтонъ, стараясь выиграть время.

— Я уже говорилъ вамъ, что въ Фолкстонѣ мнѣ нечего ждать, хотя я бы все-таки остался тамъ, если-бъ у меня было немного денегъ на необходимые расходы. Они тамъ увѣряли, что дѣла навѣрное пойдутъ лучше къ концу мѣсяца… Теперь, когда я уже достаточно знаю, мнѣ кажется, я могъ бы попытаться достать мѣсто учителя языковъ.

— Понимаю, — сказалъ Шельтонъ. Но на самомъ дѣлѣ онъ ничего не понималъ и не зналъ, какъ ему быть. Вѣдь было бы черезчуръ грубо дать Феррану деньги, съ тѣмъ, чтобы онъ убрался вонъ. Притомъ же у Шельтона какъ разъ не оказалось денегъ въ карманѣ въ эту минуту.

— Правда, надо быть философомъ, чтобы перенести все, что я вынесъ за эту недѣлю, — прибавилъ Ферранъ, пожимая плечами. — Въ прошлую среду я получилъ ваше письмо. У меня какъ разъ оставалось восемнадцать пенсовъ, и я тотчасъ же рѣшилъ повидать васъ. На эти деньги я совершилъ это путешествіе. Но теперь мои силы изсякли…

— Хорошо, — сказалъ Шельтонъ, потирая подбородокъ, — мы объ этомъ подумаемъ…

Онъ вдругъ замѣтилъ по лицу Феррана, что кто-то вошелъ въ комнату, и, обернувшись, увидѣлъ въ дверяхъ Антонію.

— Извините! — пролепеталъ онъ и тотчасъ же подошелъ къ ней, чтобъ увести ее изъ комнаты.

— Это навѣрное тотъ самый молодой иностранецъ? — спросила она съ улыбкой, — Вотъ забавно!…

— Да, — отвѣчалъ Шельтонъ. — Онъ пришелъ, чтобы повидаться со мной и поговорить насчетъ мѣста учителя или что-нибудь въ этомъ родѣ. Какъ вы думаете, ваша мать не разсердится, если я поведу его наверхъ, чтобы онъ могъ умыться съ дороги? Онъ вѣдь прошелъ пѣшкомъ большое разстояніе. Можетъ быть, можно дать ему позавтракать? Онъ долженъ быть голоденъ…

— Конечно! Я сейчасъ скажу Добсону. Должна я переговорить съ матерью? У него изящный видъ, Дикъ.

Шельтонъ съ благодарностью взглянулъ на нее и вернулся къ своему гостю. Какое-то неопредѣленное внутреннее побужденіе заставило его скрыть отъ нея истинное положеніе дѣлъ.

Ферранъ остался неподвижно стоять на прежнемъ мѣстѣ. Онъ осматривалъ комнату со свойственнымъ ему язвительнымъ равнодушіемъ.

— Пойдемъ въ мою комнату, — сказалъ ему Шельтонъ и въ то время какъ Ферранъ мылся и чистился и вообще украшалъ свою особу, Шельтонъ смотрѣлъ на него и думалъ, что видъ у него довольно презентабельный. Онъ былъ даже благодаренъ Феррану за это.

Когда Ферранъ повернулся къ нему спиной, Шельтонъ досталъ украдкой свою чековую книжку и провѣрилъ корешки. Разумѣется, онъ сейчасъ же увидѣлъ свою ошибку, и ему стало стыдно.

Миссисъ Деннантъ прислала слугу сказать, что завтракъ готовъ. Шельтонъ провелъ своего гостя въ столовую и, оставивъ его тамъ, пошелъ къ хозяйкѣ дома. По дорогѣ онъ встрѣтилъ Антонію.

— Сколько дней онъ оставался безъ настоящей ѣды? — спросила она Шельтона, проходя мимо.

— Четыре.

— Онъ совсѣмъ не имѣетъ зауряднаго вида, Дикъ.

Шельтонъ недовѣрчиво посмотрѣлъ на нее.

«Неужели они станутъ выставлять его напоказъ?» — подумалъ онъ.

Миссисъ Деннантъ сидѣла за письменнымъ столомъ и писала.

— Видѣли вы новую гибридную розу, которую Алджи привезъ мнѣ изъ Кидстона? Развѣ она не великолѣпна? — сказала миссисъ Деннантъ, нагибая свое лицо къ прелестной розѣ, красующейся въ вазѣ передъ ней. — Они говорятъ, что это единственный экземпляръ. Очень хотѣлось бы мнѣ знать, правда ли это? Я сказала Алджи, что хочу имѣть такія розы.

Шельтонъ подумалъ въ эту минуту о томъ единственномъ въ своемъ родѣ экземплярѣ, который въ это время завтракалъ внизу, въ столовой, и ему захотѣлось, чтобы миссисъ Деннантъ выказала къ нему такой же интересъ, какъ и къ своей гибридной розѣ. Но, разумѣется, онъ самъ понималъ, что это было нелѣпо; онъ зналъ, что въ этомъ отношеніи высшіе классы повинуются закону, контролирующему ихъ вкусы и вынуждающему ихъ больше интересоваться птицами и розами, миссіонерами и рѣдкими изданіями старинныхъ книгъ, нежели явленіями жизни, происходящими на ихъ глазахъ.

— Ахъ да, Дикъ! Что касается этого молодого француза… Антонія говоритъ, что онъ желалъ бы получить мѣсто учителя? Такъ вотъ, могли ли бы вы дѣйствительно рекомендовать его? Миссисъ Робинсонъ изъ Гэтвейса ищетъ учителя языковъ для своихъ мальчиковъ. Если этотъ молодой человѣкъ можетъ быть преподавателемъ, то дѣло устроится. Притомъ же и Туддльсъ тоже долженъ немного подучиться по-французски; мы вѣдь отправляемъ его въ Итонъ въ этомъ году, — сказала миссисъ Деннантъ.

— Онъ вѣдь не французъ по происхожденію, — возразилъ Шельтонъ, чтобы выиграть время.

— Но вѣдь онъ не нѣмецъ, я надѣюсь? (Миссисъ Деннантъ пристально разглядывала розу и проводила пальцами по ея нѣжнымъ лепесткамъ.) Я не люблю нѣмцевъ… Это онъ писалъ вамъ о себѣ… какъ онъ опустился? Какъ это жаль! Онъ такой еще молодой? Его отецъ былъ купцомъ, кажется? Антонія говоритъ, что у него наружность довольно изящная?

— О да! — поспѣшилъ отвѣтить Шельтонъ. — Онъ имѣетъ видъ джентльмена.

Миссисъ Деннантъ вынула розу изъ вазы и приложила ее къ носу.

— Что за чудный запахъ!… Знаете ли, это очень трогательная исторія, которую вы разсказывали Антоніи, какъ онъ бродилъ по Парижу, голодный, безъ куска хлѣба… Старая миссисъ Гопкинсъ желала бы отдать внаймы комнату. Можно предложить ему… Мнѣ было бы пріятно оказать ей эту услугу. Но тамъ, въ потолкѣ, дыра… Впрочемъ, здѣсь, у насъ, въ подвальномъ этажѣ, есть свободная комната, гдѣ спалъ лакей Джонъ. Комната совсѣмъ хорошая. Можетъ быть, онъ поселился бы тамъ?

— Вы очень добры, но… — началъ Шельтонъ.

— Мнѣ бы хотѣлось сдѣлать что-нибудь для него, чтобы вернуть ему самоуваженіе, — прервала его миссисъ Деннантъ, — если… если только онъ дѣйствительно уменъ и образованъ и все такое? Когда онъ снова увидитъ утонченную жизнь, то это, несомнѣнно, окажетъ на него вліяніе и подниметъ его въ собственныхъ глазахъ. Такъ грустно, когда молодой человѣкъ теряетъ самоуваженіе!

Шельтонъ былъ пораженъ ея практическимъ взглядомъ на вещи. Возстановить самоуваженіе, — что можетъ быть лучше этого?… Онъ улыбнулся и сказалъ:

— Вы слишкомъ добры. Но я думаю все же…

— Я не вѣрю въ то, что дѣлается наполовину, — объявила миссисъ Деннантъ. — Онъ не пьетъ, я полагаю?

— О нѣтъ! — поспѣшилъ отвѣтить Шельтонъ. — Но онъ страстный курильщикъ…

— Ну, это ничего. Вы не повѣрите, сколько хлопотъ мнѣ доставляли пьяницы, въ особенности повара и кучера! А теперь еще и Буніанъ началъ пить!

— Относительно Феррана вы можете не безпокоиться, — возразилъ Шельтонъ. — Вы не отличите его отъ настоящаго джентльмена по его манерамъ.

Миссисъ Деннантъ улыбнулась.

— Въ этомъ мало утѣшенія, милый Дикъ, — сказала она. — Взгляните на нѣкоторыхъ молодыхъ людей изъ лучшихъ фамилій. Развѣ плохія манеры у Бобби Сёрчингля, у Оливера Оимильса, у Виктора Медалліона? А между тѣмъ… Впрочемъ, если вы увѣрены, что онъ не пьетъ… Алджи, конечно, будетъ смѣяться. Но это не бѣда, — онъ вѣдь смѣется надъ всѣмъ!…

Шельтонъ почувствовалъ себя виноватымъ. Онъ совершенно не былъ подготовленъ къ такому обороту вещей.

— Я въ самомъ дѣлѣ думаю, что въ немъ есть много хорошаго, — проговорилъ онъ нерѣшительно, — но все-таки я его знаю мало, очень мало. Насколько я могу судить изъ того, что онъ разсказывалъ мнѣ, его жизнь была полна приключеній. Я бы не хотѣлъ…

— Гдѣ онъ воспитывался? — спросила миссисъ Деннантъ. — У нихъ, во Франціи, нѣтъ такихъ школъ, какъ у насъ, какъ я слышала. Онъ, бѣдняга, конечно, не виноватъ въ этомъ… И еще, Дикъ! Есть ли у него родные? На этотъ счетъ надо быть очень осторожнымъ. Помочь одному молодому человѣку — это одно, а помогать и его семьѣ — другое! Вѣдь бываетъ много случаевъ, когда женятся на дѣвушкахъ безъ копейки денегъ!… Вы сами знаете это.

— Онъ говорилъ мнѣ, что у него нѣтъ другихъ родственниковъ, кромѣ дальнихъ, да и тѣ богаты.

Миссисъ Деннантъ осторожно сняла кончикомъ своего батистоваго платка крошечное насѣкомое, которое ползло по лепестку розы.

— Эта зеленая мушка всюду забирается, — замѣтила она и тотчасъ же вернулась къ занимавшей ее темѣ. — Очень грустная исторія. Неужели они ничего не могутъ для него сдѣлать?

— Мнѣ кажется, онъ съ ними поссорился. Я не рѣшился разспрашивать его объ этомъ, — отвѣчалъ Шельтонъ.

— Разумѣется… — Она заглянула въ сердцевину розы и извлекла оттуда еще другую зеленую мушку. — Я всегда думала, что это должно быть очень тяжело для такого молодого человѣка не имѣть друзей…

Шельтонъ молчалъ въ замѣшательствѣ. Онъ ни разу не чувствовалъ такого сильнаго недовѣрія къ Феррану, какъ въ эту минуту.

— Самее лучшее будетъ, — сказалъ онъ, наконецъ, — если вы сами посмотрите на него.

— Прекрасно, — отвѣчала миссисъ Деннантъ. — Я буду очень рада поговорить съ нимъ. Пошлите его ко мнѣ. Право, я должна сознаться, эта исторія съ нимъ, въ Парнягѣ, очень растрогала меня… Хотѣлось бы мнѣ знать, можно ли сфотографировать эту розу при такомъ освѣщеніи? Достаточно ли оно сильно?

Шельтонъ спустился въ столовую. Ферранъ все еще сидѣлъ за завтракомъ. Антонія стояла у буфета и нарѣзала для него мясо, а на окнѣ сидѣла Tea со своимъ персидскимъ котенкомъ на рукахъ. Обѣ дѣвушки съ любопытствомъ смотрѣли на молодого человѣка, слѣдя внимательно за всѣми его движеніями.

Въ эту минуту Шельтонъ отъ души проклялъ появленіе Феррана, какъ будто оно могло повліять на его отношенія съ Антоніей.

XXVII
Шипы.

Разговоръ Феррана съ миссисъ Деннантъ имѣлъ своимъ послѣдствіемъ то, что молодому скитальцу было разрѣшено поселиться въ комнатѣ, которую раньше занималъ лакей Джонъ. Шельтонъ, присутствовавшій при этомъ разговорѣ, не могъ не восхищаться искуснымъ обращеніемъ Феррана, умѣвшаго соединить въ своихъ манерахъ чувство собственнаго достоинства съ чрезвычайной почтительностью. Мимолетная улыбка на его устахъ могла бы внушить подозрѣніе, но ее видѣлъ только одинъ Шельтонъ.

— Очаровательный молодой человѣкъ! — сказала миссисъ Деннантъ Шельтону, только что собиравшемуся повторить ей, что онъ совсѣмъ мало знаетъ Феррана. — Я сейчасъ напишу о немъ миссисъ Робинсонъ. Они простоватые люди, эти Робинсоны, не совсѣмъ нашего круга. Но я думаю, что для нихъ моя рекомендація много значитъ.

— О, конечно! Вотъ почему я бы хотѣлъ… — началъ Шельтонъ, но миссисъ Деннантъ не дала ему докончить и занялась своей розой, которую хотѣла снять.

— Мнѣ кажется, освѣщеніе теперь совсѣмъ хорошее, — говорила она, наставляя аппаратъ. — Я увѣрена, что жизнь среди приличныхъ людей окажетъ на него превосходное дѣйствіе. Конечно, онъ понимаетъ, что обѣдъ будетъ подаваться ему отдѣльно.

Шельтонъ не разъ могъ убѣдиться, что миссисъ Деннантъ, далеко не лишенная практическаго здраваго смысла, умѣла все устроить, и установленный ею порядокъ ни въ комъ не возбуждалъ сомнѣній. И теперь Ферранъ вступилъ въ свои обязанности преподавателя французскаго языка Туддльсу и маленькимъ Робинсонамъ. Въ домѣ Деннантовъ онъ почти не показывался, оставаясь въ своей комнатѣ, которую наполнялъ табачнымъ дымомъ днемъ и ночью. Онъ выходилъ только въ полдень, и если была хорошая погода, то отправлялся въ садъ давать французскій урокъ Туддльсу. Если же шелъ дождь, то урокъ происходилъ въ рабочемъ кабинетѣ. Однако, спустя очень короткое время, онъ уже началъ завтракать въ домашнемъ кругу Деннантовъ. Это совершилось само собой, отчасти по ошибкѣ Туддльса, находившаго это въ порядкѣ вещей, и отчасти подъ вліяніемъ одного изъ пріятелей Шельтона, Джона Нобля, пріѣхавшаго погостить въ Холмъ Оксъ. Поговоривъ однажды съ Ферраномъ, Джонъ Нобль объявилъ, что этотъ молодой чужестранецъ — въ высшей степени интересная личность! Впрочемъ, Джонъ Нобль обладалъ особеннымъ свойствомъ: онъ вездѣ открывалъ «въ высшей степени интересныхъ личностей». Съ Ферраномъ онъ велъ бесѣды о самыхъ разнообразныхъ предметахъ, и однажды Шельтонъ услыхалъ ихъ споръ объ анархизмѣ.

— Ни одинъ англичанинъ не станетъ одобрять убійства, — объявилъ Нобль и сейчасъ же прибавилъ: — Но основной принципъ правиленъ. Уравненіе собственности должно прійти. Я симпатизирую имъ, но отнюдь не ихъ методамъ.

— Простите меня, — возразилъ Ферранъ. — Но вы знаете кого-нибудь изъ анархистовъ?

— Нѣтъ, конечно, нѣтъ! — отвѣчалъ Нобль.

— Вы говорите, что вы имъ симпатизируете, но какъ же тогда?… Oh monsieur! Вѣдь нельзя быть анархистомъ только мысленно!…

Шельтонъ понялъ, что хотѣлъ сказать Ферранъ. Онъ прочелъ въ его взглядѣ, въ усмѣшкѣ, скользнувшей по его губамъ и исчезнувшей вмѣстѣ съ дымомъ его папироски, его мысль: «Ну, что вы, англійскій джентльменъ, занимающій превосходное положеніе, пропитанный насквозь всѣми предразсудками своего класса, что можете вы знать о насъ, отверженныхъ? Если вы хотите понять насъ, то должны сами стать отверженнымъ. Мы вѣдь не участвуемъ въ вашей игрѣ»…

Разговоръ этотъ произошелъ послѣ французскаго урока въ саду. Шельтонъ не намѣревался вступать въ споръ и повернулъ по направленію къ дому, оставивъ Джона Нобля доказывать свою духовную общность съ анархистами.

Какой-то джентльменъ, сидѣвшій по-турецки на травѣ, съ трубочкой въ зубахъ, окликнулъ Шельтона. Этотъ джентльменъ, по имени Уайддонъ, пріѣхалъ въ Холмъ-Оксъ наканунѣ и заинтересовалъ своей странной молчаливостью Шельтона, знавшаго, что онъ только что вернулся изъ Центральной Африки.

— Мистеръ Шельтонъ, — обратился онъ къ нему, — не можете ли вы сказать мнѣ, что я долженъ дать здѣсь слугамъ? Я былъ въ отсутствіи десять лѣтъ и совсѣмъ забылъ здѣшніе обычаи.

Шельтонъ усѣлся рядомъ съ нимъ на травѣ, безсознательно подражая ему и поджавъ ноги по-турецки, что, съ непривычки, показалось ему очень неудобно.

— Я слушалъ отсюда урокъ французскаго языка, — сказалъ Уайддонъ. — Я совсѣмъ уже позабылъ этотъ языкъ. Чувствуешь себя такимъ безпомощнымъ дуракомъ, когда не знаешь языка!

— Вы, вѣроятно, говорите по-арабски? — спросилъ Шельтонъ.

— О да, по-арабски и на нѣсколькихъ африканскихъ діалектахъ. Но вѣдь это не считается… У этого учителя любопытное лицо.

— Вы находите? — сказалъ Шельтонъ, заинтересованный его замѣчаніемъ. — Онъ велъ странную жизнь.

— Я назвалъ бы его «блуждающимъ камнемъ». Это очень странно. Я видѣлъ бѣлыхъ людей въ Центральной Африкѣ съ такимъ выраженіемъ глазъ, какъ у него.

— Вы сдѣлали вѣрное опредѣленіе, — замѣтилъ Шельтонъ.

— Мнѣ всегда бываетъ жаль такихъ людей. Въ нихъ обыкновенно есть нѣчто хорошее. Но они сами себѣ враги. Плохо, когда не можешь ощущать въ себѣ прилива гордости, дѣлая какое-нибудь дѣло!

— Это вѣрно! — воскликнулъ Шельтонъ. — Вы не думаете, что человѣкъ можетъ излѣчиться отъ этого?

— Не думаю.

— А почему?

— Мнѣ кажется, — сказалъ Уайддонъ, — что это происходитъ отъ слишкомъ сильно развитой у такихъ людей способности къ критицизму. Нельзя научить человѣка гордиться своей собственной работой, если у него нѣтъ этого въ крови… Вы не можете себѣ представить, — прибавилъ онъ, радостно улыбаясь, — какъ пріятно очутиться, наконецъ, дома! Научаешься любить свою старую родную страну, когда находишься вдали отъ нея!

Уайддонъ скрестилъ руки на груди и, глубоко вздохнувъ, обвелъ блестящими глазами залитую солнцемъ лужайку, деревья и кусты. Онъ представлялъ типъ англичанина, сохраняющаго свѣтлый умъ и бодрый духъ въ самыхъ темныхъ дебряхъ Африки и на тяжелой работѣ, изнашивающей тѣло. Шельтонъ часто вспоминалъ потомъ его мѣткую характеристику Феррана. Въ самомъ дѣлѣ, тонкій критицизмъ составлялъ ту выдающуюся черту Феррана, которая заставляла находить его въ высшей степени интересной, хотя, быть можетъ даже, и не совсѣмъ пріятной личностью.

Сосѣдями Шельтона по комнатѣ были одинъ его старый школьный товарищъ съ женой. Это была необыкновенно хорошо подобранная пара супруговъ. Всегда спокойные, улыбающіеся и уравновѣшенные, они, казалось, неспособны были поспорить о чемъ-нибудь другъ съ другомъ. Шельтонъ слышалъ, какъ они разговаривали по утрамъ тѣмъ же тономъ, какимъ они разговаривали потомъ за завтракомъ, и смѣялись такимъ же точно смѣхомъ. Повидимому, они были совершенно счастливы и довольны собой и своимъ положеніемъ. У обоихъ были красивыя лица, неизмѣнно выражающія привѣтливость и доброту, потому что они были въ самомъ дѣлѣ добросердечные люди. Но и эта доброта, конечно, была подчинена тѣмъ же самымъ правиламъ, которымъ они подчиняли все свое поведеніе, свою жизнь и свои мысли. Признавая всѣ ихъ достоинства и понимая, какъ удобно жить съ такими людьми, которые никогда не переступаютъ границъ ни въ чемъ и не теряютъ своего душевнаго равновѣсія, Шельтонъ все же порой чувствовалъ, что начинаетъ ихъ ненавидѣть и готовъ выть, какъ собака, которую раздражаетъ музыка, когда они смѣются своимъ ровнымъ, спокойнымъ смѣхомъ.

— Мистеръ Шельтонъ, — сказалъ ему однажды Ферранъ. — Я никогда не былъ приверженцемъ брака. Впрочемъ, мнѣ никогда и не представлялось случая вступить въ бракъ, какъ вы сами понимаете. Но все-таки здѣсь, въ домѣ, находятся такія идеальныя парочки, которыя могли бы заставить меня призадуматься, если-бъ у меня явилось такое желаніе. Они никогда не ссорятся между собой, соглашаются со всѣми, пользуются прекраснымъ здоровьемъ, ходятъ въ церковь, имѣютъ дѣтей… Но скажите на милость, есть ли что-нибудь интересное, красивое въ ихъ жизни? Она мнѣ кажется до такой степени прѣсной, некрасивой, что я могу только удивляться имъ. Я предпочелъ бы, чтобъ они хоть когда-нибудь поссорились другъ съ другомъ. По крайней мѣрѣ, это показало бы, что въ бракѣ ихъ участвуетъ хоть частица души. А такъ!… Если такой долженъ быть бракъ, то… Dieu m’en garde!…

Шельтонъ ничего не отвѣтилъ ему, погруженный въ глубокія размышленія. Мнѣніе Джона Нобля, назвавшаго Феррана въ высшей степени интереснымъ субъектомъ, все болѣе и болѣе раздражало Шельтона, такъ какъ этимъ объяснялось отношеніе Деннантовъ къ этому иностранцу, попавшему въ ихъ среду. Они смотрѣли на него съ удивленіемъ, но соблюдали правило: «не прикасаться», которое существуетъ на всѣхъ выставкахъ. Ферранъ былъ тоже предметомъ для выставки. Однако «возстановленіе самоуваженія», о которомъ говорила миссисъ Деннантъ, совершилось очень быстро, и Шельтонъ не могъ не сознаться самому себѣ, что молодой Ферранъ, выбритый и одѣтый въ его фланелевый костюмъ, имѣлъ весьма презентабельный видъ. Въ сущности онъ обладалъ хорошими манерами, и восемь лѣтъ бродяжнической жизни былъ уже не такой большой срокъ, чтобы изгладить слѣды прежняго воспитанія. Шельтонъ съ огромнымъ интересомъ наблюдалъ, какъ искусно онъ приспособлялся ко всѣмъ требованіямъ дома, гдѣ находился, и сообразовалъ со взглядами хозяевъ свое поведеніе. Но Шельтонъ все-таки желалъ, чтобъ онъ провалился къ чорту. Онъ всегда подмѣчалъ тонкую, циническую усмѣшку, такъ же быстро появляющуюся, какъ и исчезающую на его устахъ, его критическій взглядъ, точно подчеркивающій его отчужденность отъ окружающей его среды. И эта неуловимая игра физіономіи, не замѣчаемая никѣмъ, всегда дѣйствовала на Шельтона, обостряла его собственную чувствительность и заставляла его подвергать критическому анализу окружающую жизнь, — ту обстановку, въ которой онъ родился, воспитывался и жилъ и теперь собирается жениться и продолжать жить. Шельтонъ чувствовалъ, что въ немъ происходитъ какой-то разрушительный душевный процессъ, начало котораго слѣдовало отнести къ первой встрѣчѣ съ Ферраномъ, на пути изъ Дувра. Думая о той добротѣ, съ которой было оказано гостепріимство такой странной перелетной птицѣ, какъ Ферранъ, Шельтонъ принимался анализировать ее. Для него, для людей его класса, такая доброта была обыкновеннымъ предметомъ роскоши, не требующимъ принесенія какой-либо жертвы, но вызывающимъ такое же пріятное ощущеніе въ сердцѣ, какое испытываетъ человѣкъ въ ногахъ послѣ массажа. «Всѣ тутъ добры, — думалъ Шельтонъ. — Вопросъ заключается лишь въ томъ, что вкладывается въ эту доброту, есть ли тутъ пониманіе, дѣйствительная симпатія?…»

Несмотря на странность своего положенія въ домѣ, Ферранъ постепенно привлекалъ къ себѣ всеобщее вниманіе. Но онъ держался съ большимъ тактомъ, и только Шельтонъ замѣчалъ, что, раскланиваясь передъ собственниками, онъ скрывалъ свой сарказмъ въ душѣ. Однако неизбѣжная перемѣна должна была совершиться, и Шельтонъ предвидѣлъ это.

— Страннаго субъекта откопали вы, Шельтонъ! — сказалъ ему однажды мистеръ Деннантъ во время игры въ крокетъ. — Боюсь, что онъ никогда не сумѣетъ устроиться.

— Я тоже боюсь этого, — подтвердилъ Шельтонъ.

— Вы знаете его исторію? Я готовъ побиться объ закладъ, что онъ сиживалъ въ тюрьмѣ.

— Въ тюрьмѣ? — воскликнулъ Шельтонъ.

— Я думаю, что вамъ нужно было навести справки о немъ, — продолжалъ мистеръ Деннантъ, прицѣливаясь молоткомъ, чтобъ нанести ударъ по шару. — Ахъ, опять промахнулся!… Ну, что же дѣлать?… Да, во всякомъ случаѣ надо было какъ-нибудь провести границу, — добавилъ онъ, возвращаясь къ прежнему разговору.

— Я никогда не могъ проводить границы, — возразилъ Шельтонъ, смущенный и разсерженный его словами, — но, разумѣется, я намекну ему, чтобы онъ удалился отсюда.

— О нѣтъ, не дѣлайте этого, ни въ какомъ случаѣ, мой милый Шельтонъ, — сказалъ мистеръ Деннантъ, ударяя по шару. — Онъ меня чрезвычайно интересуетъ. Такой скромный и умный молодой человѣкъ!…

Однако, наблюдая за мистеромъ Деннантомъ въ присутствіи Феррана, Шельтонъ понялъ, въ чемъ дѣло. Алджернонъ Деннантъ, привыкшій смѣяться надъ другими, чувствовалъ, что этотъ иностранный бродяга смѣется надъ нимъ самимъ, надъ англичаниномъ и почетнымъ мировымъ судьей! Въ чемъ это выражалось — мистеръ Деннантъ не могъ опредѣлить. Ферранъ могъ сидѣть, не проронивъ ни слова, за столомъ и тѣмъ не менѣе это впечатлѣніе оставалось. Этотъ бродяга, которому они оказывали покровительство, внушалъ имъ чувство, схожее со страхомъ. Но для Шельтона было ясно, что они боялись не Феррана, а того, что было въ немъ непонятнаго имъ, что таилось въ его головѣ и подчасъ сквозило въ его улыбкѣ. Впрочемъ, Шельтона во всемъ этомъ интересовало только то, что касалось Антоніи. Сначала Антонія, желая показать своему жениху, что она довѣряетъ ему, старалась всячески оказывать вниманіе Феррану, какъ будто и она тоже искренно желала спасти его. Но Шельтонъ всегда читалъ въ ея взглядѣ, устремленномъ на Феррана, сомнѣніе въ правильности того, что дѣлалось, и вспоминалъ ея слова, сказанныя въ первый день его пріѣзда въ Холмъ-Оксъ. Антонія тогда выразила надежду, что Ферранъ вполнѣ приличный человѣкъ и что все, что онъ разсказывалъ о себѣ Шельтону, было только… Она не договорила, но Шельтонъ понялъ ея мысль. Она всегда съ любопытствомъ смотрѣла на Феррана. Она помнила разсказъ о его четырехдневномъ голоданіи, и этотъ незначительный эпизодъ возбуждалъ въ ней гораздо больше интереса и сочувствія, чѣмъ самъ человѣкъ, съ которымъ ее столкнула судьба въ эту минуту. Она наблюдала за Ферраномъ, а Шельтонъ наблюдалъ за ней, но если-бъ кто-нибудь сказалъ ему объ этомъ, то онъ искренно бы удивился. Онъ дѣлалъ это безсознательно, такъ какъ ему хотѣлось проникнуть въ душу Антоніи, узнать, какими глазами она смотритъ на этого случайнаго посѣтителя, воплощающаго въ себѣ всѣ тѣ непокорныя жизненныя черты, которыя совершенно отсутствовали въ ней.

— Дикъ, — сказала она ему однажды, — почему вы никогда не говорите со мной о monsieur Ферранѣ?

— Вы хотите, чтобы я говорилъ съ вами о немъ? — спросилъ Шельтонъ.

— Вы не думаете, что онъ сталъ лучше?

— Онъ поправился… пополнѣлъ.

Лицо Антоніи приняло серьезное выраженіе.

— Я не объ этомъ, — возразила она, — а въ дѣйствительности?…

— Не знаю… Не могу судить.

И она отвернулась и что-то въ ея позѣ встревожило Шельтона.

— Онъ былъ когда-то въ нѣкоторомъ родѣ джентльменомъ, — сказала она. — Отчего онъ не можетъ стать имъ опять?

Антонія сидѣла на низкой стѣнѣ, отдѣляющей огородъ отъ сада, и надъ ея головой висѣли золотистыя сливы. Солнечные лучи, пробираясь сквозь листву, отражались въ нихъ и заставляли ихъ блестѣть, окружая какъ бы короной голову молодой дѣвушки. Все кругомъ было пропитано зноемъ лѣтняго дня и дышало нѣгой и только ея лицо, ясное и спокойное, напоминало тихій лѣтній вечеръ.

— Можетъ быть, онъ не желаетъ быть джентльменомъ? — отвѣчалъ Шельтонъ.

— Какъ сдѣлать, чтобы онъ пожелалъ этого? — спросила она, раскачивая свою маленькую ножку.

— У него другая философія жизни.

Она помолчала и потомъ проговорила:

— Я ничего не знаю объ этихъ философіяхъ.

— Пожалуй, не найдется двухъ людей съ одинаковыми взглядами на жизнь, — холодно сказалъ Шельтонъ.

— Я васъ совершенно не понимаю, — замѣтила она. — Вѣдь каждый желаетъ быть хорошимъ…

— И благополучнымъ? — мягко спросилъ Шельтонъ.

Антонія, вмѣсто отвѣта, пристально посмотрѣла на него.

— Представьте себѣ — замѣтьте, что я высказываю только предположеніе и въ сущности не знаю этого, — что Ферранъ дѣйствительно желаетъ поступать всегда иначе, чѣмъ другіе люди? — снова заговорилъ Шельтонъ. — Если-бъ вы одарили его какимъ-нибудь званіемъ и дали бы ему достаточно денегъ на томъ условіи, чтобы онъ поступалъ такъ, какъ всѣ, то не думаете ли вы, что онъ согласился бы на это?

— Почему же нѣтъ?

— Почему кошекъ вы не назовете собаками или язычниковъ христіанами?

Антонія соскользнула со стѣны на землю.

— Вы думаете, какъ видно, что и пробовать не стоитъ? — сказала она и пошла по аллеѣ.

Первымъ движеніемъ Шельтона было итти за ней, но онъ остался стоять на мѣстѣ и только смотрѣлъ ей вслѣдъ. Онъ видѣлъ, что она остановилась на поворотѣ, оглянулась и, сдѣлавъ нетерпѣливый жестъ рукой, скрылась изъ глазъ…

Антонія ускользала отъ него!…

Онъ стоялъ и смотрѣлъ на опустѣвшую аллею, до если-бъ онъ могъ взглянуть со стороны въ эту минуту, то понялъ бы, что это онъ самъ уходитъ отъ нея, а она остается спокойно стоять на мѣстѣ, какъ человѣкъ, слѣдящій печальными, но ясными глазами за движеніемъ потока.

XXVIII.
Рѣка.

Это было уже въ концѣ августа. Шельтонъ предложилъ Антоніи прокатиться съ нимъ по рѣкѣ. День былъ тихій и теплый, и та часть рѣки, которую Шельтонъ выбралъ для своей прогулки, была достаточно уединенной и спокойствіе ея не нарушалось никакими веселыми пикниками, хлопаніемъ пробокъ шампанскаго и громкими пѣснями.

Онъ гребъ молча, поглощенный своими мыслями и не спуская взора съ Антоніи. Солнечные лучи играли на ея волосахъ и на ея платьѣ. Нѣжный румянецъ покрывалъ ея щеки, и какая-то непривычная томность чувствовалась во всѣхъ ея движеніяхъ. Подъ глазами у нея лежали тѣни, точно она провела безсонную ночь. По ея просьбѣ Шельтонъ повернулъ лодку въ камыши, и она нагнулась, чтобы сорвать водяныя лиліи.

— Пожалуйста, скроемся въ тѣнь, — сказала она. — Здѣсь слишкомъ жарко.

Шельтонъ видѣлъ, что она дѣйствительно изнемогаетъ отъ жары, поникнувъ головкой, точно сѣверное растеніе подъ вліяніемъ знойныхъ лучей. Онъ сдѣлалъ нѣсколько мощныхъ взмаховъ веслами, напрягая мускулы, и пригналъ лодку къ берегу, на краю котораго росли деревья, свѣсившіяся надъ рѣкой. Тутъ была желанная тѣнь. Шельтонъ привязалъ лодку, которая слегка покачивалась на водѣ, и занялъ свое прежнее мѣсто противъ Антоніи.

— Я не хотѣла бы жить въ Лондонѣ, — вдругъ сказала Антонія. — Трущобы тамъ должны быть ужасны! Какъ это грустно, когда есть такія хорошія мѣста, какъ, напримѣръ, здѣсь! Но не стоитъ думать объ этомъ!

— Да, я думаю, что не стоитъ, — медленно отвѣчалъ Шельтонъ.

— Тамъ, внизу, тоже есть очень плохіе коттеджи. Однажды я была тамъ, вмѣстѣ съ миссъ Трюкотъ. Эти люди не хотятъ сами ничего сдѣлать, чтобы улучшить свое положеніе. Такъ грустно видѣть это… Такъ грустно! — повторила она.

Шельтонъ молчалъ. Антонія тоже задумалась.

— Какая польза въ сомнѣніяхъ? — вдругъ сказала она. — Они вѣдь не помогутъ. Главное — это одерживать побѣды.

— Побѣды? — сказалъ Шельтонъ. — Я скорѣе хотѣлъ бы понимать все, нежели побѣждать.

— Какъ вы можете такъ относиться, Дикъ, къ всѣмъ этимъ вещамъ? — замѣтила она съ упрекомъ. — Точно Ферранъ!

— Развѣ вы такого дурного мнѣнія о немъ? — спросилъ Шельтонъ, съ напряженіемъ ожидая, что она скажетъ.

Она облокотилась подбородкомъ на руки и, задумчиво глядя вдаль, проговорила:

— Мнѣ онъ понравился сначала. Я думала, что онъ другой. Я думала, что онъ не можетъ быть въ дѣйствительности…

— Не можетъ быть чѣмъ? — спросилъ Шельтонъ, когда она остановилась.

— Я не знаю, — сказала она, наконецъ, послѣ короткаго молчанія. — Я не могу объяснить… Я думала…

— Что же вы думали? — настаивалъ онъ, видя что она колеблется. Въ эту минуту ея лицо приняло робкое, почти дѣтское выраженіе. Она посмотрѣла на Шельтона и сказала своимъ молодымъ, нѣжнымъ голосомъ:

— Вы знаете, Дикъ, я думала, что мы должны постараться сдѣлать его инымъ. Я знаю, что я и наполовину не дѣлаю того, что нужно. Но что пользы думать? Когда начинаешь думать, то все представляется такимъ запутаннымъ, какъ будто не за что ухватиться. Я терпѣть не могу такого чувства неувѣренности. Это не значитъ, что мы не знаемъ, гдѣ правда. Но порою, когда я начинаю думать, то ничего хорошаго изъ этого не выходитъ. Только напрасная трата времени! И въ концѣ-концовъ начинаешь чувствовать, какъ будто и въ самомъ дѣлѣ поступилъ дурно!

Шельтонъ нахмурился.

— Только то хорошо, что побывало въ огнѣ, — сказалъ онъ съ удареніемъ. — Ну, а какъ насчетъ Феррана?

— Сегодня ночью я не спала и думала о немъ. Я удивляюсь, почему онъ вамъ нравится? Въ немъ столько горечи. Я чувствую себя несчастной въ его присутствіи. Онъ никогда не бываетъ доволенъ ничѣмъ. И онъ презираетъ… я хочу сказать: онъ ненавидитъ всѣхъ насъ! — добавила она и глаза ея приняли холодное, жесткое выраженіе.

— И я тоже самое испытывалъ бы, будь я на его мѣстѣ, — сказалъ онъ.

Лодку отнесло отъ берега теченіемъ, и на ихъ лицахъ играли солнечные блики. Антонія снова заговорила:

— Онъ, какъ будто, видитъ только темныя стороны, и какъ будто… какъ будто, это всегда доставляетъ ему большое наслажденіе! Я думала… я думала сначала, — она немного запнулась, — что мы можемъ сдѣлать ему добро.

— Сдѣлать добро? Ха! ха!…

Этотъ горькій смѣхъ невольно вырвался у Шельтона, и онъ тутъ же почувствовалъ, что произошло нѣчто непоправимое. Онъ сразу раскрылъ передъ Антоніей тѣ тайники своей души, куда и самъ не рѣшался заглядывать до сихъ поръ. Онъ обнаружилъ то, въ чемъ не хотѣлъ себѣ сознаться, — что онъ и она смотрятъ разными глазами на вещи, она не раздѣляетъ его взглядовъ и никогда не будетъ раздѣлять ихъ! Онъ тотчасъ же подавилъ смѣхъ, Антонія же потупила глаза. Лицо ея приняло прежнее томное выраженіе, но Шельтонъ видѣлъ, что она тяжело дышала и старалась скрыть свое волненіе. Ему хотѣлось бы сказать ей что-нибудь, оправдать чѣмъ-нибудь свой неумѣстный смѣхъ, но онъ не находилъ подходящихъ словъ. Правда вырвалась наружу. Антонія осталась закованной въ броню общественныхъ традицій, а онъ медленно и съ трудомъ освобождался отъ нихъ…

Ни онъ, ни она больше не говорили ни слова. Онъ тихо гребъ по направленію къ берегу, гдѣ они оставили свой двухмѣстный шарабанъ. Прогулка въ лодкѣ была кончена, но она оставила неизгладимый слѣдъ въ душѣ обоихъ. По дорогѣ домой, на поворотѣ, они увидѣли Феррана. Онъ стоялъ, держа папироску въ рукѣ, и разговаривалъ съ какимъ-то бродягой, повидимому, отдыхавшимъ на берегу. Узнавъ Шельтона и Антонію, Ферранъ тотчасъ же вѣжливо поклонился.

— Вотъ и онъ! — сказалъ Шельтонъ Антоніи, отвѣчая на поклонъ.

Антонія тоже кивнула головой.

— О! — вскричала она, когда они отъѣхали на такое разстояніе, что Ферранъ уже не могъ ихъ слышать, — я хотѣла бы, чтобы онъ ушелъ отсюда! Я просто не могу больше видѣть его! Когда я смотрю на него, то мнѣ кажется, что я смотрю въ какую-то темную пропасть…

XXIX.
Кризисъ.

Въ эту ночь, придя въ свою комнату, Шельтонъ, вмѣсто того чтобы лечь спать, закурилъ свою трубку и сталъ раздумывать, какъ ему выполнить то, что онъ считалъ своимъ непріятнымъ долгомъ. Онъ рѣшилъ намекнуть Феррану, что ему слѣдуетъ удалиться, и только не зналъ, какъ лучше поступить, написать ему письмо или поговорить съ нимъ лично? Онъ еще не принялъ никакого опредѣленнаго рѣшенія, когда въ дверь постучали, и вошелъ Ферранъ. Онъ самъ прервалъ тотчасъ же воцарившееся неловкое молчаніе.

— Я былъ бы очень огорченъ, — сказалъ онъ, — если-бъ вы сочли меня неблагодарнымъ, но я не вижу для себя здѣсь никакой будущности. Лучше мнѣ уйти отсюда. Меня не можетъ удовлетворить преподаваніе языковъ. Это не въ моемъ характерѣ.

Шельтонъ, размышлявшій о томъ, какъ лучше намекнуть ему на то, что онъ долженъ уѣхать, вдругъ почувствовалъ досаду, когда Ферранъ объявилъ ему о своемъ рѣшеніи.

— Что же лучшее вы надѣетесь найти? — спросилъ онъ его, старательно избѣгая встрѣтиться съ нимъ взглядомъ.

— Благодаря вашей добротѣ, — отвѣчалъ Ферранъ, — я поправился теперь. Я чувствую, что долженъ сдѣлать усиліе, чтобы овладѣть своимъ соціальнымъ положеніемъ.

— Я бы хорошенько подумалъ, прежде чѣмъ рѣшать, будь я на вашемъ мѣстѣ, — сказалъ Шельтонъ.

— Я думалъ уже, и мнѣ кажется, что я здѣсь только теряю время. Для человѣка, обладающаго мужествомъ, преподаваніе языковъ не можетъ быть жизненной карьерой. И хотя у меня много недостатковъ, но я все же обладаю мужествомъ.

Шельтонъ почувствовалъ себя растроганнымъ этой вѣрой Феррана въ возможность достиженія. Эта вѣра была искренней, но Шельтонъ догадывался, что не въ ней заключалась истинная причина его желанія уйти. «Ему просто надоѣло сидѣть на одномъ мѣстѣ», — подумалъ Шельтонъ и, увѣренный въ томъ, что рѣшеніе Феррана непреклонно, онъ сталъ уговаривать его остаться.

— Мнѣ кажется, — сказалъ онъ, — что вы лучше бы сдѣлали, если-бъ остались здѣсь и скопили бы что-нибудь, прежде чѣмъ отправляться неизвѣстно куда.

— Я не въ состояніи скопить ничего, — отвѣчалъ Ферранъ, — но благодаря вамъ и вашимъ добрымъ друзьямъ у меня есть достаточно для удовлетворенія первыхъ потребностей. Я нахожусь въ перепискѣ съ однимъ пріятелемъ и для меня очень важно быть въ Парижѣ, прежде чѣмъ туда начнутъ съѣзжаться всѣ. У меня есть шансы получить мѣсто въ одной изъ западноафриканскихъ компаній. Тамъ можно составить состояніе, если не погибнешь. Ну, а вы знаете, что я вовсе не дорожу своей жизнью.

— Знаете пословицу: «Лучше синица въ руки, чѣмъ журавль въ небѣ»? — возразилъ Шельтонъ.

— Но и эта пословица, какъ и всѣ вообще пословицы, заключаетъ лишь половину правды. Это дѣло темперамента. Не въ моемъ характерѣ выжидать… Voyager, apprendre… C’est plus fort que moi!… И потомъ, mon cher monsieur, лучше, чтобы я уѣхалъ. Я никогда не былъ склоненъ къ иллюзіямъ и ясно вижу, что мое присутствіе въ этомъ домѣ едва ли пріятно.

— Изъ чего вы это видите? — спросилъ Шельтонъ, чувствуя, что Ферранъ прекрасно все сознаетъ.

— Не всѣ обладаютъ вашимъ пониманіемъ и такимъ отсутствіемъ предубѣжденій, какъ у васъ, и хотя ваши друзья были чрезвычайно добры ко мнѣ, но я все-таки нахожусь здѣсь въ ложномъ положеніи. Я причиняю имъ затрудненія, что неудивительно, если вы поразмыслите о томъ, чѣмъ я былъ… тѣмъ болѣе что имъ извѣстна моя исторія.

— Никакъ не черезъ меня! — поспѣшилъ возразить Шельтонъ. — Вѣдь я и самъ ее не знаю.

— Достаточно ужъ одного того, что они чувствуютъ во мнѣ птицу другого полета. Они измѣниться не могутъ и я также. Я никогда не хотѣлъ оставаться тамъ, гдѣ былъ нежелателенъ.

Шельтонъ повернулся къ окну и уставился глазами въ темноту. Нѣтъ, онъ никогда не пойметъ этого бродягу, такого деликатнаго и циничнаго въ одно и то же время! Онъ былъ увѣренъ, что у Феррана на языкѣ вертѣлись слова: «Вѣдь даже и вы не прочь, чтобы я ушелъ?» — но только онъ не рѣшался ихъ выговорить.

— Ну что-жъ, — сказалъ, наконецъ, Шельтбнъ, — если вы должны уйти отсюда, то нечего дѣлать! Когда же вы думаете уѣхать?

— Я условился съ однимъ человѣкомъ, что онъ доставитъ мои вещи къ раннему поѣзду. Я полагаю, что лучше ни съ кѣмъ не прощаться. Вмѣсто того я написалъ письмо. Вотъ оно. Я не запечаталъ его, для того чтобы вы могли прочесть, если пожелаете.

— Итакъ, я васъ больше не увижу? — сказалъ Шельтонъ, протягивая ему руку и испытывая смѣшанное чувство сожалѣнія и симпатіи къ Феррану вмѣстѣ съ нѣкоторымъ облегченіемъ, точно какая-то тяжесть свалилась съ него.

Ферранъ крѣпко пожалъ его руку и удержалъ ее на нѣкоторое время въ своей рукѣ.

— Я никогда не забуду того, что вы для меня сдѣлали! — проговорилъ онъ.

— Вы будете писать мнѣ? — спросилъ Шельтонъ.

— Да, да, — поспѣшно отвѣтилъ Ферранъ и лицо его какъ-то странно передернулось. — Вы вѣдь не знаете, что это значитъ имѣть кого-нибудь, съ кѣмъ можно переписываться. Это придаетъ мужество. Я надѣюсь еще долго переписываться съ вами… Вы должны отдать мнѣ справедливость и припомнить, что вѣдь я никогда не просилъ васъ ни о чемъ. Тысячу разъ благодарю васъ! Прощайте.

Онъ еще разъ пожалъ руку Шельтона и вышелъ, оставивъ его сильно взволнованнымъ послѣ этого разговора. Шельтонъ и самъ не могъ разобраться въ своихъ ощущеніяхъ. Онъ припомнилъ послѣднюю фразу Феррана и все свое знакомство съ нимъ, съ начала до конца. Дѣйствительно, этотъ молодой иностранецъ никогда въ сущности не просилъ его ни о чемъ… Шельтонъ легъ на кровать и сталъ читать письмо, оставленное Ферраномъ. Оно было написано по-французски:

"Chère madame.

"Я не могу вынести мысли, что вы сочтете меня неблагодарнымъ. Вы были такъ добры ко мнѣ. Къ несчастью, наступилъ кризисъ, вынуждающій меня отказаться отъ вашего гостепріимства. Въ жизни каждаго, какъ вы сами знаете, бываютъ такіе случаи, которыми онъ не въ состояніи управлять, и я знаю, что вы простите меня, если я не стану вдаваться въ болѣе подробныя объясненія относительно того, что самому мнѣ причиняетъ большое огорченіе и навлекаетъ на меня обвиненіе въ неблагодарности, которая, повѣрьте мнѣ, далеко не въ моемъ характерѣ. Я прекрасно знаю, что нарушаю правила вѣжливости, покидая вашъ домъ и не выразивъ вамъ передъ тѣмъ лично своей глубокой благодарности. Но если вы примете во вниманіе, какъ должна быть тяжела для меня эта необходимость отказываться отъ всего, что придаетъ такую изысканность домашней жизни, то вы извините мое малодушіе. Такіе люди, какъ я, не закрывавшіе глазъ на окружающую жизнь, должны были замѣтить, что тѣ, кто обладаетъ богатствами, имѣютъ право смотрѣть сверху внизъ на тѣхъ, кто не можетъ занимать такого положенія, не обладая богатствомъ и не получивъ соотвѣтствующаго воспитанія. Я никогда не стану оспаривать этого права, находя его вполнѣ естественнымъ и полезнымъ для насъ. Вѣдь безъ этого различія, безъ этого превосходства, которое обособляетъ людей благороднаго происхожденія и воспитанія и дѣлаетъ изъ нихъ особую расу, остальной міръ не имѣлъ бы тѣхъ образцовъ, которыми онъ можетъ руководствоваться въ жизни, не имѣлъ бы якоря, за который онъ могъ бы ухватиться, чтобы не стать игралищемъ вѣтровъ на великомъ жизненномъ океанѣ. Вотъ поэтому-то, chère madame, я и считаю себя вдвойнѣ счастливымъ, что я могъ въ этомъ печальномъ паломничествѣ, которое зовется жизнью, присѣсть на нѣсколько минутъ отдохнуть подъ сѣнью очага, гдѣ царитъ благополучіе. Развѣ вы не понимаете, какимъ утѣшеніемъ было для меня то, что я имѣлъ возможность, хотя бы только въ теченіе одного часа, сидѣть спокойно и смотрѣть съ улыбкой на проходящихъ мимо паломниковъ жизни, съ израненными ногами и въ изодранной одеждѣ, но все-таки сохраняющихъ въ своихъ сердцахъ, подъ своими лохмотьями, радость жизни, ту незаконную радость, которая опьяняетъ, какъ опьяняетъ, по словамъ путешественниковъ, воздухъ пустыни. Что бы ни говорили, но это все-таки пріятно, занимая безопасное, обезпеченное и привилегированное положеніе, наблюдать, какъ трудно живется другимъ и какъ они терпятъ. Я вспоминаю, когда я пишу эти строки, что и я имѣлъ раньше возможность жить въ такихъ же завидныхъ условіяхъ и былъ огражденъ отъ этихъ страданій. И вы понимаете, конечно, что я долженъ проклинать себя за то, что имѣлъ мужество переступить границы такого спокойнаго безмятежнаго существованія. Но все же временами я спрашивалъ себя: «Въ самомъ ли дѣлѣ мы такъ сильно отличаемся отъ богатыхъ и обезпеченныхъ, мы — свободныя птицы полей, обладающія собственной философіей, выработанной нашими страданіями, нашей потребностью въ хлѣбѣ, мы — знающіе, что человѣческія чувства не являются результатомъ формулъ или правилъ благонравія, которыя заключаются въ прописяхъ?» Я со стыдомъ сознаюсь вамъ, что мнѣ дѣйствительно приходили въ голову подобные еретическіе вопросы. Теперь, когда я имѣлъ счастье прожить четыре недѣли подъ вашей кровлей, я вижу, какъ я былъ не правъ, питая такія сомнѣнія. Это большое счастье для меня, что я могъ, разъ навсегда, рѣшить этотъ вопросъ. Нѣтъ, madame, пребывайте въ счастливой увѣренности, что между нами существуетъ великое различіе и что впредь оно будетъ для меня священнымъ! Повѣрьте мнѣ, что для высшаго общества было бы настоящимъ бѣдствіемъ, если бы случайно въ немъ возникло пониманіе всѣхъ тѣхъ, мрачныхъ, но свободныхъ, какъ море, сторонъ жизни, которыя находятся за предѣлами его философіи. Этой опасности должны избѣгать насколько возможно всѣ члены вашего круга, — самаго знаменитаго и самаго уважаемаго въ странѣ, который называется высшимъ обществомъ.

Изъ всего сказаннаго мной вы поймете, какъ тяжело мнѣ уходить отсюда. Я всегда сохраню въ своемъ сердцѣ самыя почтительныя чувства къ вамъ. Примите же увѣренія въ моемъ глубокомъ уваженіи къ вамъ и членамъ вашей доброй семьи и въ моей искренней благодарности, которую я не умѣю выразить словами.

Преданный вамъ Луи Ферранъ.

Первымъ движеніемъ Шельтона было разорвать письмо, но, подумавъ, онъ рѣшилъ, что не имѣетъ права этого дѣлать. Вспомнивъ при этомъ, что миссисъ Деннантъ не особенно сильна во французскомъ языкѣ, Шельтонъ успокоился. Тонкихъ намековъ Феррана ей, конечно, не понять! Поэтому Шельтонъ запечаталъ конвертъ и легъ спать, но не могъ заснуть. Выраженіе лица Феррана и его прощальный взглядъ еще долго преслѣдовали его.

Письмо было отнесено лакеемъ рано утромъ, и Шельтонъ не безъ нѣкотораго чувства неловкости спустился въ столовую къ утреннему завтраку. Миссисъ сидѣла за большимъ кофейникомъ, наполненнымъ ароматнымъ кофе. Она только что опустила въ маленькую серебряную кастрюльку, стоящую на спиртовкѣ, четыре яйца и, ласково улыбнувшись Шельтону, спросила, держа двумя пальцами пятое яйцо:

— Дикъ, хотите яйцо всмятку?

— Нѣтъ, благодарю васъ, — отвѣчалъ онъ, садясь за столъ.

Такъ какъ онъ пришелъ поздно, то молча принялся за кофе, не принимая участія въ общей оживленной бесѣдѣ. Онъ замѣтилъ только, что мистеръ Деннантъ какъ будто избѣгаетъ смотрѣть на него, такъ же какъ и Антонія, разговаривавшая съ однимъ изъ вновь прибывшихъ гостей; это былъ какой-то профессоръ, считавшійся знатокомъ искусствъ.

— Кто этотъ молодой человѣкъ, котораго я вчера видѣлъ на лужайкѣ? У него вполнѣ, интеллигентная физіономія, — спросилъ профессоръ, растягивая фразы, какъ это дѣлаютъ многіе свѣтскіе люди.

Миссисъ Деннантъ только что собиралась налить сливки въ кофе, и Шельтонъ украдкой слѣдилъ за выраженіемъ ея лица. Но она оставалась такой же безмятежной, какъ всегда, и преисполненной сознанія собственнаго превосходства.

«Слава Богу, она ничего не поняла!» — подумалъ Шельтонъ, почувствовавъ въ то же время странное разочарованіе.

— Это нѣкто monsieur Ферранъ, онъ давалъ уроки французскаго языка Туддльсу, — отвѣчала она. — Добсонъ, подайте чашку профессора.

— Я надѣюсь еще увидѣть его, — заворковалъ профессоръ. — Онъ такъ интересно разсказывалъ о молодыхъ германскихъ рабочихъ. Какъ оказывается, они странствуютъ изъ одного мѣста въ другое, чтобы научиться своимъ ремесламъ… А какой онъ національности, смѣю спросить?

Мистеръ Деннантъ, къ которому онъ обратился съ этимъ вопросомъ, поднялъ брови и отвѣтилъ:

— Объ этомъ спросите Шельтона.

— Онъ фладмандецъ, — сказалъ Шельтонъ.

— Интересный экземпляръ. Надѣюсь, что увижу его опять.

— Нѣтъ, вы больше его не увидите, — вдругъ сказала Tea. — Онъ уѣхалъ.

Шельтонъ понялъ, что только благовоспитанность удерживаетъ всѣхъ прибавить: «Й слава Богу»!…

— Какъ? Уѣхалъ? Такъ внезапно?

— Да, внезапно, — сказалъ мистеръ Деннантъ.

— Онъ написалъ очаровательное письмо, Алджи, — проговорила миссисъ Деннантъ. — Должно быть, бѣдняга, цѣлый часъ просидѣлъ надъ нимъ!

— О мама! — воскликнула Антонія съ негодованіемъ.

Шельтонъ покраснѣлъ. Онъ внезапно вспомнилъ, что Антонія лучше знала французскій языкъ, нежели ея мать.

— Должно быть, онъ перенесъ какія-нибудь особенныя испытанія въ своей жизни, — замѣтилъ профессоръ.

— Да, — подтвердилъ мистеръ Деннантъ. — Онъ кое-что испыталъ, это навѣрное. Но если вы хотите знать подробности, то спросите нашего друга Шельтона. Это очень романтичная исторія… Хотите еще чашечку кофе?

Профессоръ уловилъ тонкую, язвительную насмѣшку въ этихъ словахъ, и это еще болѣе подстрекнуло его любопытство. Онъ обратился съ вопросомъ къ Шельтону.

— Тутъ нѣтъ никакой исторіи, — отвѣчалъ Шельтонъ.

— Милый Дикъ, вѣдь это же, право, очень трогательная исторія, какъ онъ бродилъ по Парижу голодный, — вмѣшалась миссисъ Деннантъ.

Шельтонъ посмотрѣлъ на Антонію; ея лицо сохраняло ледяное спокойствіе.

«О, какъ я ненавижу ваше проклятое чувство собственнаго превосходства!» — подумалъ онъ, переведя глаза на профессора.

— Ничто такъ не порабощаетъ человѣка, какъ голоданіе, — замѣтилъ профессоръ и еще разъ обратился къ Шельтону: — Разскажите же этотъ эпизодъ, мистеръ Шельтонъ.

— Я не могу разсказывать исторій… никогда не могъ! — рѣзко отвѣтилъ онъ.

Въ эту минуту ему былъ совершенно безразличенъ Ферранъ и вся его исторія. Онъ смотрѣлъ на Антонію, и на сердцѣ у него лежала тяжесть.

XXX.
Встрѣча.

Утро было пасмурное, сырое. Антонія усѣлась за рояль, и Шельтонъ, сидѣвшій въ другой комнатѣ и старавшейся сосредоточить свое вниманіе на книгѣ, которую держалъ въ рукахъ, слышалъ, съ какимъ хладнокровіемъ она разыгрывала свои гаммы. Эти монотонные звуки еще усиливали его удрученное настроеніе. Онъ не видалъ Антоніи до второго завтрака, но и тогда она сидѣла возлѣ профессора и разговаривала только съ нимъ, избѣгая смотрѣть на Шельтона. Она была блѣдна, хотя разговаривала со своимъ сосѣдомъ съ какимъ-то лихорадочнымъ оживленіемъ. Шельтонъ чувствовалъ себя очень несчастнымъ.

Разговоръ коснулся мѣстнаго общества. Профессоръ поинтересовался знать, кто живетъ пососѣдству.

— Тутъ живутъ еще, кромѣ того, Фоліоты, но никто у нихъ не бываетъ, — отвѣчала миссисъ Деннантъ.

— Фоліоты?… Да, да!… Э!… знаю!… Какъ же!… — протянулъ профессоръ.

— Это очень жалко, — продолжала миссисъ Деннантъ. — Она такъ мила и прекрасно ѣздитъ верхомъ. Многіе люди, о которыхъ распространяются гораздо худшіе слухи, все-таки бываютъ приняты въ обществѣ. Но что же дѣлать? Нельзя требовать, чтобы это было иначе.

— Нѣтъ, конечно, — согласился профессоръ. — Я знавалъ прежде Фоліота… Ужасно жаль. Говорятъ, что она была очень красива?

— О нѣтъ! Я бы сказала, что она была скорѣе интересна, нежели красива, — возразила миссисъ Деннантъ.

Шельтонъ, немного знавшій даму, о которой шла рѣчь, замѣтилъ про себя, что о ней говорили въ прошломъ, точно она умерла. Онъ не смотрѣлъ на Антонію, но ему было непріятно, что этотъ разговоръ происходилъ въ ея присутствіи, тѣмъ болѣе, что онъ зналъ навѣрное, что ее нисколько не трогаетъ это отношеніе къ Фоліотамъ, какъ будто это были люди другой породы. Дѣйствительно, ея лицо выражало лишь холодное любопытство, и только легкое нетерпѣніе замѣчалось въ движеніяхъ ея пальцевъ, которыми она катала хлѣбные шарики. Наконецъ, она зѣвнула и встала изъ-за стола. Шельтонъ настигъ ее въ дверяхъ.

— Куда вы идете? — спросилъ онъ ее.

— Гулять.

— Могу я итти съ вами?

— Со мной пойдетъ Туддльсъ, — отвѣчала она отрывисто.

Шельтонъ не сказалъ больше ни слова и вернулся къ столу. Тамъ продолжался прежній разговоръ.

— Да, — говорилъ профессоръ, прихлебывая хересъ, — боюсь, что съ молодымъ Фоліотомъ все кончено.

— Такъ жаль! — прошептала миссисъ Деннантъ, и на ея добромъ лицѣ и въ заячьихъ глазахъ выразилось искреннее огорченіе. — Я знала его, когда онъ былъ еще мальчикомъ. Конечно, это была большая ошибка съ его стороны привезти ее сюда. Вдвойнѣ неловко, потому что онъ даже не можетъ жениться на ней. Да… большая, большая ошибка!

— Ну, развѣ вы думаете, что это составило бы разницу, если-бъ онъ могъ жениться на ней? Даже если-бъ этотъ господинъ, — ея мужъ… какъ его имя? — далъ ей разводъ, то врядъ ли…

— О нѣтъ, все же было бы другое! — возразила миссисъ Деннантъ. — Очень многіе въ настоящее время склонны не обращать на это вниманія. А при данныхъ условіяхъ это совершенно безнадежно. Такъ неловко встрѣчать ихъ вмѣстѣ! Тельфорды и Беттервики — кстати, они обѣдаютъ у насъ сегодня — живутъ совсѣмъ близко отъ нихъ и постоянно встрѣчаютъ ихъ.

— А вы встрѣчались съ нею раньше, до… до этой катастрофы? — спросилъ профессоръ съ улыбкой, показавшей его зубы и придавшей ему почему-то внезапное сходство съ козломъ.

— Да, я встрѣчала ее раньше у Брансомовъ. Я находила ее очаровательной.

— Бѣдный Фоліотъ! Я слышалъ, что онъ завелъ у себя гончихъ?

— Да, у него прекрасная охота. Алджи прежде охотился съ нимъ, а теперь мнѣ говорили, что къ нему пріѣхалъ его братъ, котораго онъ пригласилъ, чтобы поохотиться съ нимъ. Да, это въ самомъ дѣлѣ очень грустно. А вы его знали, Дикъ?

— Нѣтъ, его я не встрѣчалъ никогда. А ее я видѣлъ раза два у Аскотовъ, — отвѣчалъ Шельтонъ разсѣянно.

Онъ видѣлъ въ окно Антонію, которая шла съ Туддльсомъ, повисшимъ у нея на рукѣ. Она, конечно, замѣтила Шельтона въ окнѣ, но не бросила на него ни одного ласковаго взгляда, и онъ чувствовалъ себя еще болѣе несчастнымъ, чѣмъ когда-либо. Чтобы немного разсѣяться, онъ пошелъ пройтись по дорогѣ. Небо было сѣрое, угрюмое, и вся природа какъ будто сочувствовала его душевному настроенію. Онъ медленно шелъ, поглядывая на темные вязы, стоявшіе нахмурившись вдоль дороги. Гордость не позволяла ему итти за Антоніей и онъ сѣлъ на каменную скамью, противъ большой дороги, раздумывая о томъ, что онъ сдѣлалъ и что онъ долженъ былъ бы сдѣлать. Онъ былъ встревоженъ, и чувство одиночества, внезапно охватившее его, было такъ мучительно, что его пронизала холодная дрожь, несмотря на душную погоду.

Онъ просидѣлъ на скамьѣ около часу, и никто за это время не проходилъ по дорогѣ. Затѣмъ онъ сразу услышалъ съ одной стороны топотъ лошадиныхъ копытъ, а съ другой шумъ мотора. Вскорѣ онъ увидалъ прекраснаго, арабскаго верхового коня и всадницу, которая старалась изо всѣхъ силъ удержать его. Но конь, напуганный приближеніемъ мотора, метнулся въ ворота, и всадница ударилась о столбъ. Моторъ пронесся мимо.

Шельтонъ тотчасъ же бросился на помощь, но всадница уже вскочила на ноги и держала за узду дрожавшую лошадь.

— Вы не ушиблись? — спросилъ онъ, испуганный, и тоже хотѣлъ взять за узду лошадь. — Эти проклятые моторы!…

— Я не знаю, — отвѣчала она. — Пожалуйста, не трогайте лошадь. Она не выноситъ прикосновенія чужихъ, когда взволнована.

Шельтонъ отошелъ и смотрѣлъ, какъ она гладила и успокаивала дрожащую лошадь. И вдругъ онъ узналъ миссисъ Фоліотъ, ту самую, о которой говорили за завтракомъ у Деннантовъ…

— Теперь конь успокоился, — сказала она. — Можетъ быть, вы подержите его одну минуту?

Она передала ему поводья, а сама прислонилась къ воротамъ. Она была очень блѣдна.

— Вамъ дурно? — встревоженно спросилъ Шельтонъ. — Позвольте, я пойду въ домъ за помощью…

— О нѣтъ, нѣтъ! — поспѣшно отвѣтила она. — Не надо!… Благодарю васъ.

Шельтонъ вывелъ коня на дорогу и тотчасъ же замѣтилъ, что онъ хромаетъ.

— Лошадь повредила себѣ колѣно, — сказалъ онъ миссисъ Фоліотъ. — Лучше всего было бы поставить ее здѣсь въ конюшню. А васъ отвезутъ домой въ экипажѣ.

— О нѣтъ, благодарю васъ. Мы съ нимъ доберемся домой сами. Дайте мнѣ вашу руку.

Въ ея голосѣ прозвучала какая-то странная нота, точно ее оскорбило что-то. Шельтонъ, осматривавшій ногу лошади, поднялъ голову и увидалъ Антонію и Туддльса. Они прошли черезъ калитку въ изгороди, отгораживающей поля.

Туддльсъ тотчасъ же подбѣжалъ къ нему.

— Мы видѣли все, — шепнулъ онъ Шельтону. — Нечего сказать, хорошенькій ударъ! Не могу ли я помочь чѣмъ-нибудь?

— Подержите поводья, — отвѣчалъ Шельтонъ и взглянулъ на Антонію. Она вспыхнула, глаза у нея потемнѣли и съ какимъ-то страннымъ выраженіемъ смотрѣли на миссисъ Фоліотъ.

— Можетъ быть, вы согласитесь войти и подождать? Мы можемъ васъ отправить домой въ шарабанѣ, — проговорила она.

Миссисъ Фоліотъ стояла возлѣ лошади, держась одной рукой за сѣдло. Какая-то загадочная усмѣшка скользнула по ея губамъ. Ея блѣдное лицо, пепельные волосы и пристальный, негодующій взглядъ особенно рѣзко запечатлѣлись въ памяти Шельтона.

— О нѣтъ, нѣтъ, благодарю васъ! — отвѣчала она Антоніи. — Вы очень добры!…

Выраженіе лица Антоніи сразу измѣнилось и стало холодно враждебнымъ. Она отвернулась и пошла прочь. Миссисъ Фоліотъ снова слегка усмѣхнулась и съ помощью руки Шельтона вскочила въ сѣдло. Она чуть-чуть вскрикнула отъ боли, но когда онъ посмотрѣлъ на нее, то она улыбалась.

— Во всякомъ случаѣ, — сказалъ онъ нетерпѣливо, — вы должны позволить мнѣ сопровождать васъ. Я боюсь, что вы упадете.

— Пустяки, — отвѣчала она, покачавъ головой. — Тутъ всего двѣ мили. Я вѣдь не сахарная!…

— Но я все же пойду за вами.

Она пожала плечами и, пристально посмотрѣвъ на него своими смѣлыми глазами, спросила:

— Можетъ быть, этотъ мальчикъ согласится итти?

— Разумѣется! — воскликнулъ Туддльсъ. — Я очень радъ!

— Это, я думаю, будетъ лучше. Вы были такъ добры, благодарю васъ!

Она кивнула Шельтону, улыбнулась еще разъ своей загадочной улыбкой и поѣхала шагомъ. Туддльсъ шелъ рядомъ съ ней.

Шельтонъ подошелъ къ Антоніи, стоявшей подъ вязами. Внезапная струя теплаго вѣтра пахнула имъ въ лицо. Надвигалась грозная темная туча и издали уже доносился глухой раскатъ грома.

— Будетъ буря, — сказалъ Шельтонъ, взглянувъ на небо.

Антонія кивнула головой. Она была очень блѣдна теперь, и лицо ея сохраняло надменно холодное выраженіе, точно она была оскорблена.

— У меня разболѣлась голова, — сказала она. — Я пойду домой и лягу.

Шельтонъ хотѣлъ заговорить, но что-то мѣшало ему нарушить молчаніе; имъ овладѣла покорность неизбѣжному, вродѣ той тупой покорности, которая замѣчается у птицъ и звѣрей въ виду надвигающейся бури. Онъ долго смотрѣлъ вслѣдъ Антоніи и затѣмъ вернулся на прежнее мѣсто. Кругомъ все притихло, какъ бываетъ передъ грозой. Даже домъ позади казался точно вымершимъ и оттуда не доносилось ни Шума, ни смѣха. Знойный, душный воздухъ вызывалъ какое-то странное оцѣпенѣніе, а господствовавшая тишина еще усиливала гнетущее чувство одиночества, овладѣвшее Шельтономъ. Какой непріятный случай! — размышлялъ онъ. Провидѣніе какъ будто нарочно устраиваетъ такъ, чтобы еще больше отдалить отъ него Антонію. Отчего это міръ не состоитъ изъ однѣхъ только незапятнанныхъ ничѣмъ личностей, сохраняющихъ въ глазахъ свѣта безукоризненную репутацію?

Онъ началъ ходить взадъ и впередъ по дорогѣ, повторяя съ мучительной сердечной болью:

— Это должно разрѣшиться какъ-нибудь! Дольше я не могу выдержать…

Выйдя на дорогу, онъ быстро пошелъ впередъ, невзирая на приближающуюся грозу, но на поворотѣ встрѣтилъ Туддльса.

— Я проводилъ ее до самаго дома, — крикнулъ ему мальчикъ. — Что за молодчина! Но завтра оба они не сдвинутся съ мѣста… Охъ, какъ жарко!…

Встрѣча съ Туддльсомъ напомнила ему, что онъ больше часу просидѣлъ одинъ на каменной скамейкѣ. Онъ совсѣмъ забылъ о времени, и эта мысль еще усилила мучительное тревожное чувство. Тяжело дыша, онъ ускорилъ шаги, точно хотѣлъ бѣжать отъ какого-то призрака, который гнался за нимъ…

XXXI.
Гроза разразилась.

Было уже семь часовъ, когда Шельтонъ, наконецъ, вернулся домой. Гроза еще не разразилась, хотя упало нѣсколько капель дождя. Тучи продолжали висѣть неподвижно, и въ природѣ все притаилось, словно ожидая удара. Однако прогулка принесла ему пользу. Онъ стряхнулъ съ себя уныніе, и его страхъ, огорченія и сомнѣнія представлялись ему теперь дурнымъ сномъ. Взявъ ванну, онъ сталъ одѣваться къ обѣду и почувствовалъ себя совершенно бодрымъ. Онъ даже улыбнулся, смотря на себя въ зеркало и завязывая галстукъ.

Въ этотъ день къ обѣду ждали гостей. Антоніи еще не было и Шельтонъ остановился у рояля, ожидая ея прихода. Кругомъ него шли оживленные разговоры, шуршали шелковыя платья, сверкали бѣлыя плечи и бѣлыя руки нарядныхъ дамъ. Кто-то далъ ему пунцовую гвоздику, и когда онъ поднесъ ее къ своему лицу, то увидалъ Антонію. Она вошла, тяжело дыша, словно только что сбѣжала по лѣстницѣ. Блѣдность уже исчезла, и на ея щекахъ игралъ нѣжный румянецъ. Она прошла мимо него, обдавъ его запахомъ своихъ духовъ, отъ котораго у него слегка закружилась голова.

Никогда еще она не казалась ему такой обаятельной, такой желанной, какъ въ эту минуту. Долго спустя онъ не могъ ощущать аромата дынь и ананасовъ, не испытывая при этомъ страннаго волненія, такъ какъ запахъ этихъ плодовъ всегда напоминалъ ему этотъ знаменательный обѣдъ. Съ того мѣста, гдѣ онъ сидѣлъ, онъ не могъ видѣть Антонію, но среди шума голосовъ, звона стакановъ и смѣха, наполнявшаго залу, его мысли неизмѣнно неслись къ ней и онъ думалъ, какъ онъ подойдетъ къ ней и скажетъ, что ничто для него не имѣетъ значенія, кромѣ ея любви! И онъ пилъ золотистое, замороженное шампанское, точно воду…

Наконецъ, дамы встали и вышли изъ столовой. Круглый столъ изъ палисандроваго дерева, безъ скатерти, убранный цвѣтами и серебромъ, блестѣлъ точно темныя воды какого-нибудь озера, освѣщеннаго лучами заходящаго солнца и отражающаго красные и желтые осенніе листья деревьевъ. Надъ нимъ носился дымъ сигаръ и папиросокъ, словно туманъ, поднимающійся надъ водой. Мужчины, оставшіеся за столомъ, веди очень оживленный разговоръ, и Шельтонъ былъ вовлеченъ въ споръ со своимъ сосѣдомъ по вопросу объ англійскомъ характерѣ.

— Въ Англіи мы потеряли рецептъ жизни, — съ жаромъ говорилъ Шельтонъ. — Мы лишились способности испытывать удовольствіе. Мы не напиваемся, мы стыдимся любви и уже больше не умѣемъ восхищаться красотой. Взамѣнъ мы получили деньги, но что пользы въ нихъ, когда мы не знаемъ, какъ ихъ расходовать?… — Подзадоренный улыбками своего сосѣда, онъ продолжалъ съ еще большимъ жаромъ: — Что касается мышленія, то мы всегда такъ много интересуемся тѣмъ, что думаютъ наши сосѣди, что сами перестали думать. Наблюдали вы когда-нибудь иностранца, въ то время какъ онъ слушаетъ англичанина? Мы привыкли презирать иностранцевъ, но презрѣніе, которое мы къ нимъ питаемъ, ничто въ сравненіи съ тѣмъ, которое они питаютъ къ намъ. И они правы. Развѣ мы обладаемъ тонкимъ вкусомъ? Что пользы имѣть богатства, когда не знаешь, какъ ими пользоваться!

— Это мнѣ не приходило въ голову, — сказалъ сосѣдъ. — Но, пожалуй, вы правы. Что-то у насъ не такъ!… Мы не всегда умѣемъ тратить свои деньги и во многихъ случаяхъ не получаемъ за нихъ то, что слѣдуетъ. Мы принимаемъ поддѣльное вино за настоящее… Впрочемъ, вотъ это вино безупречно, — прибавилъ онъ съ улыбкой, поднималъ свой стаканъ съ портвейномъ.

— Да, безупречно, — подтвердилъ Шельтонъ.

Когда всѣ встали, чтобы присоединиться къ дамамъ въ гостиной, Шельтонъ вышелъ въ садъ. Вечеръ былъ душный и точно заряженъ электричествомъ. Сильный, одуряющій запахъ лилій наполнялъ аллеи.

Гости уже начали расходиться, когда Шельтонъ увидѣлъ Антонію. Она вышла въ садъ и онъ могъ различить мерцаніе ея бѣлаго платья, когда она проходила черезъ лужайку. Она исчезла въ тѣни деревьевъ и, быстро оглянувшись, не слѣдитъ ли за нимъ кто-нибудь, Шельтонъ тихо пошелъ за нею. Его губы высохли, и сердце болѣзненно билось. Темнота и жара были удручающія. Онъ дышалъ съ трудомъ, ощущая временами дуновеніе горячаго воздуха на своемъ лицѣ. «Гроза приближается», — думалъ онъ, безшумно пробираясь къ большому дубу, гдѣ висѣлъ гамакъ. Антонія лежала въ гамакѣ и тихо качалась; сквозь черную тѣнь дерева бѣлѣло ея платье. Шельтонъ, задерживая дыханіе, подошелъ къ ней почти вплотную и чуть слышно назвалъ: «Антонія».

Отвѣта не послѣдовало, но Шельтонъ разслышалъ тихій шорохъ въ гамакѣ, словно кто-то пошевелился тамъ. Онъ не могъ разглядѣть ея лица, но чувствовалъ ея присутствіе. Онъ снова прошепталъ: «Антонія!» и снова не получилъ отвѣта, и вдругъ его обуялъ какой-то ужасъ. Онъ больше не слышалъ ни ея дыханія, ни шороха вѣтвей, она точно притаилась, выжидая. Шельтонъ подошелъ еще ближе. Въ вѣтвяхъ послышался шелестъ, какъ будто вспорхнула птица, къ нему донеслось чье-то быстрое дыханіе и затѣмъ все затихло. Черезъ минуту Шельтонъ стоялъ и смотрѣлъ на пустой гамакъ. Она исчезла…

Молнія внезапно прорѣзала небо и заставила Шельтона опомниться. Онъ быстрыми шагами пошелъ черезъ лужайку къ дому, но дождь все-таки успѣлъ смочить его съ головы до ногъ. Сначала у него было желаніе зайти въ курительную комнату, но онъ раздумалъ и пошелъ прямо наверхъ. Заперевъ окна въ своей комнатѣ, онъ легъ на кровать, не раздѣваясь, словно оглушенный. Какое-то странное оцѣпенѣніе овладѣло имъ, точно гроза притупила его способность мыслить и чувствовать. Какъ долго онъ такъ пролежалъ, онъ и самъ не могъ бы сказать, но онъ боялся сдѣлать движеніе, чтобы не причинить себѣ боль, какъ человѣкъ, у котораго сломаны члены. Тогда, когда раскаты грома стали постепенно затихать, онъ всталъ и освѣтилъ комнату. Тогда онъ замѣтилъ что-то бѣлое, всунутое въ дверную щель. Онъ всталъ и вытащилъ конвертъ, въ который была вложена записка:

«Я ошиблась. Прошу васъ, простите меня и уѣзжайте. Антонія».

XXXII.
Одиночество.

Прочтя эту записку, Шельтонъ положилъ ее на свой туалетный столъ и, посмотрѣвъ на себя въ зеркало, вдругъ разсмѣялся. Но смѣхъ быстро застылъ на его устахъ и, бросившись на постель, онъ зарылся лицомъ въ подушки. Такъ онъ пролежалъ до разсвѣта. Онъ не могъ принять никакого рѣшенія и только зналъ одно, что не долженъ больше встрѣчаться съ Антоніей.

Рано утромъ онъ написалъ миссисъ Деннантъ записку слѣдующаго содержанія:

«Я всю ночь не спалъ отъ зубной боли и полагаю, что лучше всего немедленно отправиться къ дантисту. Если ужъ надо вырвать зубъ, то чѣмъ скорѣе это будетъ сдѣлано, тѣмъ лучше».

Сдѣлавъ это, онъ немного успокоился и опять легъ въ постель. Онъ задремалъ ненадолго и, внезапно проснувшись, тотчасъ же одѣлся и вышелъ. Мысль о сходствѣ ухода Феррана съ его собственнымъ уходомъ пришла ему въ голову, когда онъ покинулъ домъ Деннантовъ.

«Мы оба отверженные», сказалъ онъ себѣ.

Онъ шелъ безъ всякой опредѣленной цѣли почти до полудня и, наконецъ, побѣжденный усталостью, прилегъ на траву у изгороди и тотчасъ же заснулъ крѣпкимъ сномъ. Ему приснилось, что онъ гуляетъ въ саду съ миссисъ Деннантъ, и она говоритъ ему:

— Дикъ, я привыкла вѣрить тому, что мнѣ говорятъ. Нельзя относиться презрительно къ тому, что я соблюдаю условности. Я не знаю, что я стала бы дѣлать, если-бъ мнѣ пришлось самой составлять собственное мнѣніе обо всемъ. Я къ этому не пріучена. Я всегда получала мнѣнія готовыми изъ вторыхъ рукъ и въ совершенно обработанномъ видѣ. Развѣ теперь я могу поступать иначе? Надо вѣрить въ то, что дѣлаютъ другіе. Не то чтобы я придавала большое значеніе другимъ людямъ и ихъ взглядамъ, но… такъ гораздо удобнѣе. Умоляю васъ, Дикъ, не мѣшайте Антоніи получать готовыя сужденія изъ вторыхъ рукъ! Пусть она придерживается старинныхъ взглядовъ, пока они остаются таковыми. Было бы просто ужасно, если бы она стала размышлять объ этомъ и составлять для себя новые взгляды на вещи!…

Тутъ Шельтонъ проснулся и невольно расхохотался. Сонъ его до такой степени былъ похожъ на дѣйствительность, что это его поразило. Вѣдь если-бъ онъ имѣлъ такой разговоръ съ миссисъ Деннантъ, то она навѣрное высказала бы ему такія же точно мысли.

Внезапно онъ услышалъ чей-то голосъ за изгородью, говорившій:

— Нѣтъ, къ счастію, здѣсь французовъ немного. Нѣсколько выводковъ венгерцевъ, — и только… Сэръ Джемсъ, не хотите ли еще пирога?

Шельтонъ, еще не вполнѣ стряхнувшій съ себя дремотное состояніе, все же приподнялся на локтѣ и заглянулъ въ щель между толстыми ивовыми вѣтвями, изъ которыхъ была сплетена изгородь. Четыре человѣка сидѣли за маленькимъ складнымъ столикомъ и закусывали. Немного поодаль стояла охотничья повозка, увѣшанная разными эмблемами и трофеями охоты. Вблизи стола нѣсколько собакъ, умильно поглядывая на закусывающихъ, смиренно виляли хвостами, а лакей занятъ былъ раскупориваніемъ бутылокъ. Шельтонъ вспомнилъ, что было «первое» число, открытіе охотничьяго сезона. Одинъ изъ сидящихъ за столомъ, очевидно, хозяинъ, пожилой человѣкъ съ веснушчатымъ лицомъ и военной выправкой, разговаривалъ съ другимъ, бородатымъ господиномъ, котораго онъ называлъ командоромъ. Лицо третьяго охотника, старика, тоже было незнакомо Шельтону, но въ четверо томъ онъ, къ своему изумленію, узналъ Маббея. Между тѣмъ тутъ не было ничего удивительнаго, такъ какъ Маббей былъ страстнымъ охотникомъ. Шельтонъ еще не успѣлъ рѣшить, оставаться ли ему, или уйти, какъ вдругъ услышалъ густой басъ командора:

— Мой слуга сообщилъ мнѣ, что миссисъ Фоліотъ… гм! гм!… повредила ногу своему арабскому коню. Неужели она станетъ ѣздить на другомъ конѣ?…

Шельтонъ замѣтилъ, что какъ только было произнесено имя миссисъ Фоліотъ, то на всѣхъ лицахъ появилась улыбка. У всѣхъ въ эту минуту, какъ будто мелькнула одна и та же мысль:

«Вотъ теперь Фоліоту приходится расплачиваться^ свое счастье въ любви! Какъ глупо такъ попадаться!…»

Обрывки разговора долетали къ Шельтону. Повидимому, они продолжали говорить о миссисъ Фоліотъ.

— Развѣ можно было подумать это о ней? — говорилъ командоръ. — Она казалась всегда такой тихой, спокойной. Иногда ее совсѣмъ не было слышно въ комнатѣ. Помню, я однажды спросилъ ее: «Миссисъ Лютерёнъ, что вамъ нравится больше всего въ мірѣ?» И какъ вы думаете, что она мнѣ отвѣтила?… «Музыка!» Каково?…

Послышался голосъ Маббея:

— Фоліотъ всегда былъ угрюмый, малосообщительный парень. Обыкновенно съ такими людьми и случаются подобныя вещи…

— Говорятъ, что онъ теперь никому не отвѣчаетъ на поклонъ, — замѣтилъ хозяинъ. — Странный субъектъ! Но говорятъ, она горячо предана ему?…

— Если онъ отказывается и отъ охоты, то, чортъ возьми! Что же онъ станетъ дѣлать? — сказалъ Маббей. — Вѣдь онъ уже вышелъ изъ своего клуба, а что касается парламента…

— О, это ужасно жаль! — проговорилъ хозяинъ. — Впрочемъ, онъ это долженъ былъ ожидать…

— Странные люди вообще эти Фоліоты, — сказалъ командоръ. — Его отецъ, напримѣръ! Онъ скорѣе заговорилъ бы съ мусорщикомъ, если бы тотъ встрѣтился ему на дорогѣ, нежели со мной или съ вами… Хотѣлось бы мнѣ знать, что сдѣлаетъ Фоліотъ со всѣми своими лошадьми? Я бы съ удовольствіемъ пріобрѣлъ у него каштановаго жеребца.

— Вы никогда не можете заранѣе сказать, что сдѣлаетъ тотъ или другой человѣкъ, станетъ ли онъ пьянствовать, или начнетъ писать книги, — послышался голосъ Маббея. — Вы знаете, старый Чарли Уэйнъ принялся теперь изучать звѣзды и, кромѣ того, два раза въ недѣлю отправляется въ Уайтчепель обучать каракулямъ тамошнихъ…

Окончанія фразы Шельтонъ не разслышалъ, потому что сэръ Джемсъ, хозяинъ, громко спросилъ своего сосѣда:

— А что сдѣлалось съ вашимъ старымъ сторожемъ Смоллетомъ, Глинни?

— Вынужденъ былъ разстаться съ нимъ, — отвѣчалъ старикъ, котораго онъ назвалъ Глинни. — Онъ состарился и въ прошломъ сезонѣ растерялъ множество фазаньихъ яицъ…

— Ого! Это ужъ совсѣмъ плохо, когда они начинаютъ такъ небрежно относиться…

— Да, — продолжалъ Глинни. — Его сынъ, вы помните его, сэръ Джемсъ? Онъ обыкновенно заряжалъ вамъ ружья? Такъ вотъ онъ соблазнилъ одну молоденькую дѣвушку. Когда ея родные выгнали ее, то старый Смоллетъ взялъ ее къ себѣ. Вышелъ чортъ знаетъ какой скандалъ. Молодая дѣвушка наотрѣзъ отказалась выйти замужъ за молодого Смоллета, и старикъ поддержалъ ее и оказалъ ей помощь. Разумѣется, вмѣшался приходскій священникъ и потребовалъ прекращенія скандала и удаленія дѣвушки. Моя жена предложила отправить ее въ одно изъ этихъ убѣжищъ, — какъ они тамъ называются? — служащихъ для исправленія. Но упрямый старикъ объявилъ, что если дѣвушка не хочетъ туда отправляться, то заставлять ее нельзя… Вся эта исторія совсѣмъ вывела его изъ колеи и мѣшала заниматься какъ слѣдуетъ своимъ дѣломъ. Въ результатѣ у меня вывелось только 500 фазановъ вмѣсто восьмисотъ…

На мгновеніе воцарилось молчаніе. Всѣ занялись пирогомъ.

— Въ В. они всегда женятся въ такихъ случаяхъ и потомъ… гм!… Живутъ вполнѣ почтеннымъ образомъ, — сказалъ командоръ.

— Да, да, — подтвердилъ хозяинъ. — Черезчуръ смѣло было съ ея стороны отказываться выйти за него замужъ. Она вѣдь увѣряла, кажется, что онъ обманомъ воспользовался ею?

— Но молодой Смоллетъ долженъ быть счастливъ, что избѣжалъ этой женитьбы, — замѣтилъ Глинни. — Однако меня удивляетъ все же упорство старика…

Тема была исчерпана, и разговоръ снова началъ вертѣться около охоты и всего, что было связано съ нею. Шельтонъ тихо всталъ и вышелъ на дорогу. Онъ продолжалъ итти безцѣльно, безучастный ко всему, и, наконецъ, дойдя до станціи, сѣлъ въ лондонскій поѣздъ, ощущая боль и разбитость во всѣхъ членахъ. Подкрѣпивъ свои силы пищей и добравшись до своей квартиры, онъ прямо бросился на постель и заснулъ. Въ десять часовъ вечера онъ пошелъ прогуляться въ Сентъ-Джемскій паркъ и сѣлъ на одну изъ скамеекъ, гдѣ столько бродягъ и бездомныхъ находили отдыхъ послѣ своихъ скитаній. Благодѣтельная для нихъ тамнота была мѣстами пронизана свѣтомъ фонарей, но теплая, безлунная ночь все-таки окутывала ихъ своимъ мягкимъ покровомъ. Шельтонъ видѣлъ на скамьяхъ неясныя очертанія человѣческихъ фигуръ, сидящихъ въ разныхъ позахъ, и, несмотря на темноту, онъ угадывалъ крайнее утомленіе и какую-то безнадежность въ этихъ отдыхающихъ людяхъ.

Сзади Шельтона раздался голосъ, кому-то говорившій:

— Вы, старина, ошиблись дорогой. Надо итти въ другую сторону.

Шельтонъ оглянулся и увидалъ полицейскаго, красное лицо котораго свѣтилось въ темнотѣ. Онъ обращался къ какой-то странной съежившейся фигурѣ, видомъ напоминавшей старую, ощипанную птицу.

— Благодарю васъ, констебль, — отвѣчалъ старикъ, — Ну, что-жъ; если я, какъ вы говорите, зашелъ не въ ту сторону, то, пожалуй, я отдохну здѣсь, если позволите.

Старикъ, повидимому, не рѣшался сѣсть. Шельтонъ подвинулся, чтобы дать ему мѣсто.

— Вы меня извините, сэръ, я надѣюсь, — сказалъ старикъ, притрогиваясь къ своей, такой же старой, какъ и онъ, помятой шляпѣ. — Я вижу, что вы джентльменъ, и ни за что на свѣтѣ не рѣшился бы побезпокоить васъ. Но, видите ли, я не привыкъ ходить по ночамъ и очень усталъ, а скамьи всѣ заняты. Въ мои годы всегда нуждаешься въ отдыхѣ, Хочется сѣсть и прислониться къ чему-нибудь. Вы меня, конечно, извините, сэръ?

Онъ говорилъ слегка дрожащимъ голосомъ, устало опускаясь на скамейку.

— Не безпокойтесь, пожалуйста, — ласково отвѣтилъ ему Шельтонъ.

— Я вполнѣ порядочный старый человѣкъ, повѣрьте мнѣ, — продолжалъ старикъ. — Я никогда не позволялъ себѣ никакихъ вольностей. Но, знаете ли, въ мои годы очень тяжело простаивать часами на улицахъ, какъ это я долженъ былъ дѣлать въ теченіе всей послѣдней недѣли, и особенно тяжело спать въ ночлежныхъ пріютахъ… О, это ужасныя мѣста… ужасныя!…

Шельтонъ взглянулъ на него, поражённый горячностью, съ которой онъ произнесъ эти слова. Его худое, изможденное лицо покрытое морщинами, было чисто выбрито, волосы на головѣ когда онъ снялъ шляпу, были густые, какого, -то пыльнаго цвѣта и, какъ показалось Шельтону, безъ всякой примѣси сѣдины. Они были причесаны и раздѣлены посрединѣ тщательно сдѣланнымъ проборомъ. Старикъ продолжалъ:

— Я могу высказывать это. У меня тамъ никогда не происходило столкновеній ни съ кѣмъ и никто мнѣ не мѣшалъ. Но всего больше пугаетъ меня неизвѣстность. Всего ужаснѣе никогда не знать, что будетъ съ вами, не знать это изо дня въ день! Это самое страшное въ жизни, не правда ли?

— Должно быть, — отвѣчалъ Шельтонъ.

— Ахъ, это такъ и есть! А тутъ еще надвигается зима!… Я не привыкъ оставаться долго на открытомъ воздухѣ, потому что всю свою жизнь прослужилъ въ домахъ. Но на это я, разумѣется, не обращаю вниманія, вели только у меня есть возможность заработать кусокъ хлѣба. Слава Богу, я, наконецъ, нашелъ работу! Конечно, продажа газетъ — непривычное для меня дѣло, но мнѣ сказали, что Вестминстерская Газета самая почтенная изъ вечернихъ газетъ. Впрочемъ, я это и такъ знаю. Ну, вотъ теперь я стараюсь имѣть успѣхъ въ этомъ дѣлѣ, пока я въ состояніи.

— Какъ вы получили эту работу? — спросилъ Шельтонъ.

— У меня есть рекомендаціи. (Старикъ хлопнулъ себя по груди, какъ бы указывая, что онъ никогда не разстается съ ними.) Слава Богу, этого у меня никто не можетъ отнять! Въ ночлежномъ домѣ… тамъ есть несчастные люди. Они у меня украли часть моихъ вещей: хорошую рубашку и пару прекрасныхъ перчатокъ. Мнѣ далъ это одинъ джентльменъ за то, что я подержалъ его лошадь. Какъ вы думаете, долженъ я возбудить преслѣдованіе противъ нихъ? Вы бы это сдѣлали на моемъ мѣстѣ?

— Это зависитъ… — отвѣчалъ Шельтонъ. — Есть ли у васъ достаточныя доказательства?

— Не могу же я примириться съ тѣмъ, что у меня пропали такія хорошія вещи!… А вотъ посмотрите, — сказалъ онъ, вытаскивая изъ-за пазухи дрожащими пальцами какія-то бумаги. — Это далъ мнѣ сэръ Джорджъ. Я служилъ у него дворецкимъ пять лѣтъ. А это я получилъ отъ лэди Гленгоу. Можетъ быть, — разъ вы такъ добры, — вы согласились бы прослушать, что они написали?

— Не хотите ли лучше покурить? — спросилъ Шельтонъ, протягивая ему свой кисетъ съ табакомъ.

— Благодарю васъ, сэръ, — отвѣчалъ старикъ, набивая свою глиняную трубочку. Онъ потрогалъ пальцами свой передній зубъ и сказалъ, покачивая головой. — Вотъ только зубы у меня начали шататься и падать. А то, въ общемъ, я пользуюсь еще довольно хорошимъ здоровьемъ для человѣка моихъ лѣтъ.

— А сколько же вамъ лѣтъ? — поинтересовался Шельтонъ.

— Семьдесятъ два года. Если-бъ не мой кашель, не моя грыжа и не мои злоключенія, то право же мнѣ не на что было бы жаловаться. Мнѣ кажется, что я могъ бы похвастаться своей крѣпостью, принимая во вниманіе мои годы.

Шельтонъ, несмотря на жалость, которую возбуждалъ въ немъ этотъ старикъ, невольно улыбнулся, слушая его похвальбу, до такой степени его изможденный видъ противорѣчіяхъ его словамъ.

— Семьдесятъ два? года — вѣдь это не мало, — сказалъ Шельтонъ. — Вы, навѣрное, помните эту страну, когда она была совсѣмъ другая, чѣмъ теперь?

— О, да! Тогда было иначе. Не было такъ много богатыхъ среднихъ классовъ, какъ теперь. Мнѣ кажется, было больше простой человѣческой доброты. Не было такихъ огромныхъ универсальныхъ магазиновъ. Каждый содержалъ свою лавочку и не старался непремѣнно задавить сосѣда. А цѣны на хлѣбъ? Боже мой, вѣдь теперь получаешь за ту же цѣну только четверть того, что получалъ прежде!…

— А какъ вы думаете, люди стали счастливѣе теперь? — спросилъ Шельтонъ.

— Нѣтъ, я не думаю этого, — отвѣчалъ старикъ, покачивая головой, — Люди потеряли способность быть довольными. Я вижу, какъ всѣ суетятся кругомъ, бѣгаютъ взадъ и впередъ, читаютъ книги, выдумываютъ разныя вещи. Но они далеко не такъ довольны, какъ были прежде.

«Такъ ли это?», подумалъ Шельтонъ. — Я совсѣмъ не замѣчаю прежняго выраженія довольства на лицахъ людей, — продолжалъ старикъ, пуская дымъ въ пространство. — Вотъ посмотрите на эти автомобили. Говорятъ, что на лошадяхъ скоро совсѣмъ перестанутъ ѣздить…

Дѣвушка, сидѣвшая на другомъ концѣ скамейки, встала, откашлялась, точно хотѣла что-то сказать, но затѣмъ снова опустилась на скамью. Запахъ мокрыхъ, грязныхъ юбокъ донесся къ Шельтону. Полицейскій подошелъ и съ любопытствомъ посмотрѣлъ на сидящихъ. Его взглядъ выразилъ удивленіе, когда онъ замѣтилъ Шельтона.

— И въ полиціи встрѣчаются добрые люди, — сказалъ старикъ. — Но есть и такіе, которые смотрятъ на васъ, какъ на уличную грязь, и обращаются съ вами соотвѣтствующимъ образомъ. Очень плохіе люди! О, да! Если они видятъ, что вы упали низко, терпите нужду, то полагаютъ, что могутъ презирать васъ и грубо обращаться съ вами. Но я стараюсь не давать имъ повода приставать ко мнѣ. Я держусь подальше и вѣжливо говорю со всѣми. Съ ними надо быть осторожнымъ и предупредительнымъ, потому что нѣкоторые изъ нихъ не имѣютъ совѣсти. О, это ужасные люди!…

— Вы намѣрены провести ночь здѣсь?

— Сегодня ночь теплая и хорошая, — отвѣчалъ старикъ. — Я сказалъ содержателю этого поганаго мѣста, что больше не хочу его видѣть. Я всегда былъ честнымъ человѣкомъ и не хочу имѣть дѣла съ негодяями, въ особенности послѣ того, какъ они такъ поступили со мной. Завтра я возьму комнату. Могу я получить комнату за три шиллинга въ недѣлю, какъ вы думаете, сэръ? Если такъ, то я спокоенъ. Я ничего не боюсь, когда я знаю, что у меня есть заработокъ. Это все, что мнѣ нужно. Я думаю, что могу исполнять свое дѣло какъ слѣдуетъ. Пока я въ состояніи самъ заработать кусокъ хлѣба, я не пойду въ рабочій домъ, не потеряю своего почтеннаго имени.

— Когда вамъ будетъ можно, то навѣстите меня, — сказалъ Шельтонъ послѣ нѣкотораго раздумья. — Вотъ моя карточка.

— Благодарю васъ, сэръ! Благодарю васъ! — поспѣшилъ отвѣтить старикъ, пряча карточку вмѣстѣ со своими документами. — Я непремѣнно приду, непремѣнно…

Воцарилось молчаніе. Старикъ началъ дремать. Полицейскій прошелъ мимо и снова съ удивленіемъ посмотрѣлъ на странную, мало подходящую группу. Его взглядъ, казалось, говорилъ Шельтону:

— Ну, что вы тутъ дѣлаете, сидя между такими подонками общества? Развѣ здѣсь ваше мѣсто?…

«Ага! Вы не знаете, какъ вамъ быть? — подумалъ Шельтонъ, въ свою очередь взглядывая на полицейскаго. — Человѣкъ, занимающій такое положеніе въ обществѣ, какое занимаю я, и сидящій въ такой компаніи? Это странно, конечно?… Бѣдняга!… Вся жизнь полицейскаго проходитъ въ томъ, что онъ шпіонитъ за своими ближними. Но онъ не сознаетъ унизительности этого и потому не чувствуетъ себя бѣднягой!…»

Со слѣдующей скамьи вдругъ донесся храпъ спящаго человѣка. Полицейскій опять прошелся по аллеѣ и, наконецъ, замѣтивъ, что оба сосѣда Шельтона спятъ, обратился къ нему:

— На этихъ скамьяхъ не очень безопасно, сэръ, — сказалъ онъ. — Вы никогда не знаете, съ кѣмъ вы будете сидѣть рядомъ. Будь я на вашемъ мѣстѣ, сэръ, то ушелъ бы отсюда, если только вы не имѣете желанія провести тутъ ночь!

При послѣднихъ словахъ онъ разсмѣялся, довольный своей шуткой. Шельтонъ посмотрѣлъ на него и ему хотѣлось отвѣтить: «Почему же нѣтъ?…» Но сейчасъ же вслѣдъ затѣмъ онъ подумалъ, что это будетъ смѣшно и онъ только схватитъ простуду, больше ничего!

Не отвѣтивъ ничего полицейскому, онъ всталъ со скамьи и побрелъ домой.

XXXIII.
Конецъ.

Шельтонъ лишь къ полуночи дошелъ до своей квартиры. Онъ такъ усталъ, что, даже не зажигая свѣта, прямо повалился въ кресло. Занавѣси и шторы были сняты для чистки, и ночь прямо смотрѣлась въ окна. Шельтонъ уставился глазами въ эту темноту, точно ища въ ней отвѣта на мучившій его вопросъ.

Въ комнатѣ ощущался тяжелый запахъ, какой бываетъ обыкновенно въ помѣщеніяхъ, долго остававшихся закрытыми, но временами съ улицы доносилась струя воздуха, пропитанная запахомъ травы и цвѣтовъ изъ сосѣдняго сада. Пунцовая гвоздика, такъ и оставшаяся въ его петлицѣ съ прошлаго вечера, полузавядшая, все еще испускала пряный ароматъ, заставившій Шельтона, наконецъ, стряхнуть съ себя оцѣпенѣніе. Онъ вспомнилъ о томъ, что надо же ему принять какое-нибудь рѣшеніе.

— Уфъ! — прошепталъ онъ. — Какъ это тяжело!…

Онъ всталъ, зажегъ свѣчу и увидалъ, что пыль толстымъ слоемъ покрывала все въ комнатѣ. То же самое чувство одиночества, которое онъ испыталъ наканунѣ въ Холмъ-Оксѣ, теперь съ удвоенной силой охватило его. На сердцѣ его лежалъ тяжелый камень.

Онъ подошелъ къ письменному столу, гдѣ лежала цѣлая пачка полученныхъ въ его отсутствіе всякаго рода объявленій, повѣстокъ и писемъ. Онъ разрывалъ конверты одинъ за другимъ съ торопливостью человѣка, вернувшагося домой послѣ лѣтняго отдыха. Отдѣльно лежалъ большой конвертъ. Тамъ была записка его дяди, сообщавшаго, что онъ посылаетъ ему исправленный брачный контрактъ, который проситъ вернуть черезъ недѣлю для того, чтобы его можно было переписать набѣло и приготовить для подписи. Въ концѣ была приписка:

"Я уѣзжаю въ среду въ Шотландію на одинъ мѣсяцъ, но вернусь къ вашей свадьбѣ. Передай привѣтъ твоей матери, когда увидишь ее.

Любящій тебя дядя
Эдмундъ Парамуръ".

Шельтонъ улыбнулся съ горечью. Вынувъ изъ конверта контрактъ, онъ посмотрѣлъ на него и опять вложилъ его обратно.

Тревожное, мучительное безпокойство снова овладѣло имъ. Онъ сѣлъ въ кресло, но черезъ минуту всталъ и заходилъ по комнатамъ, останавливаясь передъ разными предметами, наконецъ, онъ вышелъ въ переднюю, спустился съ лѣстницы и опять вышелъ на улицу. Но тутъ же подумалъ, что, гдѣ бы онъ ни находился, дома или на улицѣ, въ городѣ или въ деревнѣ, онъ вездѣ будетъ ощущать ту же самую невыносимую тяжесть въ сердцѣ, то же самое горе!

Вернувшись обратно, онъ замѣтилъ письмо въ почтовомъ ящикѣ у своей двери и, взявъ его оттуда, опять усѣлся въ кресло. Это было то самое кресло, въ которомъ всегда сидѣлъ Ферранъ, когда приходилъ къ нему и развивалъ свою философію… Шельтонъ посмотрѣлъ на письмо. Оно было отъ Антоніи.

Овладѣвшее имъ волненіе было такъ сильно, что онъ долго не могъ рѣшиться прочесть письмо и нѣсколько разъ прошелся по комнатѣ, прежде чѣмъ распечаталъ его. Дрожащими руками онъ вынулъ листокъ почтовой бумаги и прочелъ слѣдующее:

"Я была неправа, потребовавъ, чтобъ вы уѣхали. Я понимаю теперь, что это означало, какъ будто я отказываюсь отъ даннаго вамъ слова, но я не имѣла этого въ виду. Я не знаю, отчего все стало по-другому! Вы иначе думаете, чѣмъ я, о разныхъ вещахъ и взгляды наши совершенно не сходятся. Мнѣ слѣдовало, конечно, сказать вамъ, что я нахожу письмо Феррана къ моей матери дерзкимъ. Положимъ, вы не знали, что онъ написалъ. Но когда профессоръ Брейнъ спросилъ васъ о Ферранѣ, то я почувствовала, что вы были на его сторонѣ. Вы всегда думали, что онъ правъ, а мы нейравы. Ну, а я не могу этого понять!… А потомъ, когда эта «женщина» ушиблась… У васъ былъ такой видъ, какъ будто вы всегда были всецѣло на ея сторонѣ. Какъ вы можете питать такія чувства?…

"Я обязана высказать вамъ все это, потому что я думаю, что не должна была отсылать васъ изъ дому, и я хочу, чтобъ вы вѣрили, что я сдержу данное вамъ слово. Вѣдь въ противномъ случаѣ я буду чувствовать, что какъ вы, такъ и каждый будетъ въ правѣ осудить меня. Я не спала всю эту ночь, и у меня сильно болитъ голова сегодня утромъ. Больше писать не могу.

Антонія.

Первое ощущеніе, которое онъ испыталъ, прочтя это письмо, было неожиданное облегченіе. Но тотчасъ вслѣдъ затѣмъ къ этому примѣшался элементъ гнѣва. Въ сущности, онъ получилъ только отсрочку. Она не хочетъ нарушать своего обѣщанія, потому что считаетъ себя связанной съ нимъ! И, несмотря на восторгъ, который должна была бы доставить ему эта мысль, въ душѣ его шевельнулось горькое, мучительное сомнѣніе.

Онъ прочелъ еще разъ ея письмо и задумался. Точно судья, онъ взвѣшивалъ каждое ея слово, стараясь проникнуть въ самую глубину ея мыслей, когда она писала это письмо, обсудить всѣ факты, которые привели ее къ этому.

Прощальный документъ Феррана порѣшилъ дѣло. Вѣрный своему роковому дару срывать покровы со всего, этотъ странный бродяга разоблачилъ и Шельтона, показалъ и его въ настоящемъ свѣтѣ. Антонія не могла не почувствовать, что онъ былъ измѣнникомъ своему классу. И въ глубинѣ души, несмотря на свое горе, Шельтонъ долженъ былъ сознаться, что это была правда.

«Эта женщина!…» — такъ отозвалась она о миссисъ Фоліотъ, прибавивъ, что у Шельтона былъ такой видъ, будто онъ всецѣло находился на ея сторонѣ!

Она была возмущена этимъ, и Шельтонъ ясно читалъ въ ея душѣ. Замкнутый въ кругу условностей, ея умъ не могъ симпатизировать тому, что шло вразрѣзъ съ установившимися понятіями. Ея инстинктъ самосохраненія заставлялъ ее остерегаться такихъ нарушеній и оставаться въ положенныхъ рамкахъ, и она невольно чувствовала презрѣніе къ тѣмъ, кто выходилъ изъ нихъ. И вотъ она написала ему, что считаетъ себя связанной съ нимъ, — съ нимъ, съ человѣкомъ, обладающимъ мятежными чувствами и симпатіями и неустойчивыми принципами! Вотъ отвѣтъ на ея вопросъ: отчего все стало иначе?

Мало-по-малу чувство гнѣва въ душѣ Шельтона смѣнилось состраданіемъ къ ней. Бѣдное дитя! Она не можетъ порвать съ нимъ. Въ этомъ есть что-то вульгарное. Никто не долженъ имѣть права говорить, что Антонія Деннантъ сначала приняла его предложеніе, а потомъ отказала. Ни одна изъ дѣвушекъ, принадлежащихъ къ хорошему обществу, такъ не поступаетъ. Это невозможно! И опять-таки Шельтонъ въ глубинѣ своего сердца испытывалъ неосознанное чувство симпатіи съ такими взглядами. Но когда онъ въ третій разъ перечелъ ея письмо, то оно вдругъ получило въ его глазахъ совершенно другой смыслъ. Въ его душѣ закипало возмущеніе. Было что-то тираническое въ этомъ письмѣ, отвергающее его право имѣть сепаратные взгляды, не отвѣчающіе взглядамъ его круга. Какъ будтр кто-то указывалъ на него, какъ на человѣка поврежденнаго. Въ самомъ дѣлѣ, женясь на ней, онъ соединился бы не только съ нею, но и со всѣмъ ея классомъ, который вѣдь былъ также и его классомъ. Она была бы тутъ всегда, и это заставляло бы. его сообразовать свои взгляды и поступки со взглядами и поступками общества, къ которому они принадлежали. Она вынуждала бы его съ чувствомъ собственнаго превосходства взирать на тѣхъ, кто въ отношеніи нравственныхъ понятій былъ отлитъ въ другую форму. Это чувство не выражалось бы крикливо, не било бы въ глаза, но опиралось бы на сознаніе своей собственной правоты…

Шельтонъ вскочилъ и забѣгалъ по комнатѣ. Онъ вспомнилъ, какъ его раздражало это чувство превосходства, которое онъ замѣчалъ у всѣхъ. Но какая польза была раздражаться? Его гнѣвъ противъ этого былъ смѣшонъ и безсиленъ. А теперь онъ теряетъ ее!… Невыносимое страданіе, которое онъ испытывалъ при этой мысли, еще усилило его гнѣвъ. Она была такъ увѣрена въ себѣ, не давая воли ни своимъ чувствамъ, ни естественнымъ побужденіямъ, ни даже своему страстному желанію отдѣлаться отъ него. Насчетъ этого у Шельтона уже не существовало больше никакихъ сомнѣній. Это было внѣ всякаго спора! Она не любила его настоящимъ образомъ, она хотѣла лишь освободиться отъ него!…

Онъ подошелъ къ фотографіи, висѣвшей на стѣнѣ. Она изображала группу, сидѣвшую у главнаго входа въ Холмъ-Оксѣ. Тутъ были: достопочтенная тетушка Шарлотта Пенгвинъ, миссисъ Деннантъ, лэди Бонингтонъ, Галидомъ, мистеръ Деннантъ и многіе другіе. Съ лѣвой стороны сидѣла Антонія. Она точно воплощала въ себѣ все остальное общество. Ея ясные, спокойные глаза отражали цѣлый міръ традицій и установленныхъ понятій, нарушать которыя было бы небезопасно. Въ ея взглядѣ свѣтилось сознаніе собственнаго превосходства, и она какъ будто говорила: «Я не такая, какъ другіе!…»

Онъ долго смотрѣлъ на эту фотографію и представлялъ себѣ мистера и миссисъ Деннантъ, разговаривающихъ о немъ. Ему казалось, что онъ видитъ, съ какимъ растеряннымъ, встревоженнымъ выраженіемъ они смотрятъ другъ на друга и говорятъ: «Онъ поставилъ себя въ дурацкое положеніе!… Ахъ, какъ это непріятно!…»

Они тоже смотрятъ на него, какъ на поврежденнаго человѣка, и хотѣли бы отдѣлаться отъ него, но, чтобы спасти положеніе, были бы рады оставить все попрежнему. Она не хочетъ его, но въ то же время не хочетъ терять право говорить съ гордостью: «Дѣвушки изъ простонародья могутъ нарушать свои обѣщанія, но я, дѣвушка изъ общества, дѣлать этого не стану!…»

И чѣмъ больше онъ думалъ объ этомъ, тѣмъ сильнѣе разгоралось въ его душѣ возмущеніе, смѣшанное съ чувствомъ страшнаго горя и сознаніемъ тяжелой утраты. Онъ присѣлъ къ столу и закрылъ лицо обѣими руками. Да, если она не хочетъ сама освободиться отъ него, то онъ самъ обязанъ освободить ее! Она готова была выйти за него замужъ безъ любви, принося себя въ жертву своему идеалу. Правила морали не дозволяли ей поступать иначе.

Но гордость вѣдь не была ея монополіей, въ концѣ-концовъ!…

Ея образъ вставалъ въ его памяти. Онъ видѣлъ тѣни подъ ея глазами, которые онъ мечталъ покрыть поцѣлуями, видѣлъ нервное подергиваніе ея губъ. Въ теченіе нѣсколькихъ мгновеній онъ сидѣлъ, какъ прикованный, не будучи въ силахъ пошевелить ни однимъ членомъ. И затѣмъ вдругъ въ немъ снова вспыхнулъ гнѣвъ. Она собиралась принести въ жертву своимъ принципамъ себя и… его? Нѣтъ, его мужская натура противилась такой безсмысленной жертвѣ! Этого онъ не хотѣлъ!…

Онъ досталъ листокъ почтовой бумаги и конвертъ и написалъ:

"Никогда не было, нѣтъ и не будетъ такого вопроса между нами! Вы не связаны со мной и я отказываюсь вступать въ какіе-либо переговоры на этомъ основаніи. Вы абсолютно свободны. Наша помолвка разорвана по обоюдному согласію.

Ричардъ Шельтонъ".

Онъ запечаталъ письмо, но продолжалъ сидѣть у стола, заложивъ руки между колѣнями. Постепенно его голова склонялась все ниже, пока, наконецъ, она не опустилась совсѣмъ на брачный контрактъ, лежавшій на столѣ. И вдругъ онъ почувствовалъ облегченіе, какъ человѣкъ, который падаетъ на землю изнеможенный, окончивъ свое длинное, утомительное путешествіе…

Перев. Э. Н. Пименова.

"Русская Мысль", №№ 1—5, 1916