Ив. Шмелев. Избранные рассказы
Издательство имени Чехова. Нью-Йорк, 1955
17 февраля 1936 г. — по старому стилю, — исполняется 30 лет со дня кончины замечательного делателя духовного, которого знали и почитали миллионы людей в России, — «утешителя и кормильчика», иеромонаха о. Варнавы, у Троице-Сергия, или, как называли его в народе, — «батюшки-отца Варнавы».
Я не могу писать о житии его, о высоком его подвижничестве: слишком мало я знаю об этом святом старце. О нем написана обстоятельная книга безыменного составителя, изданная «Иверской Обителью при селе Выксе». Я лишь позволю себе, в память его, рассказать то немногое, чему сам был свидетелем, что слышал от близких мне людей, и что имеет отношение ко мне. В безоглядное и безутешное наше время полезно оглядываться на прошлое, в котором забыто много чудесных людей и дел.
Еще в раннем детстве не раз я слышал, как говорили у нас в семье, когда надо было решать что-нибудь важное: «к Троице-Сергию надо съездить, что батюшка Варнава скажет». Этот неведомый «батюшка Варнава» мне представлялся похожим на нашего батюшку о. Виктора, от Казанской, где меня крестили, и мне казалось, что и «батюшка Варнава» тоже всех крестит — окунает в святую воду. Почему так казалось? Потому, должно быть, что с батюшкой о. Виктором в детской душе моей переплетались слова «батюшка» и «крестит — окунает». В притворе храма Казанской Божией Матери стояла жестяная купель, и няня говорила, что в этой вот «купельне» меня крестили, — «батюшка отец Виктор окунал». И еще во мне было странное сочетание: «Варнава» и «Варавва». Не только эти слова мешались, а и события путались: мне, младенцу, казалось, что разбойник Варавва, о котором говорится в Евангелии, — а я и в церкви слыхал про него, и дома рассказывали у нас, — и есть тот самый разбойник, который пожалел Господа на Кресте, и которому Господь сказал — «ныне будешь со Мною в раю». И вот, в воображении моем спуталось — «Варнава» и «Варавва», и в имени «Варнава» чудилось мне святое, райское. В детской душе бывают странные сочетания. Вот, к слову, вспомнилось: в раннем детстве, в словах — «чаю воскресения мертвых» казалось мне, что там, — в раю? — тоже, как и у нас, празднуют воскресенье и всем умершим — и воскресшим — дают по воскресеньям… чай! и даже — с булочками! И так было это радостно! Милая детская наивность.
Словом, с «батюшкой Варнавой» во мне сочеталось светлое и святое. И — жуткое. Откуда же это жуткое? А вот откуда. Мне казалось, что «батюшка Варнава» всё знает. Бог всё знает. А «батюшка Варнава» всегда при Боге, молится за всех грешников, всех утешает и — провидит. Потому-то к нему и ходят со всякими важными делами. Одна женщина повезла к нему свою дочку, перед свадьбой узнать, можно ли выдавать замуж за такого вот человека, и его карточку показала. А батюшка Варнава поглядел на дочку и говорит: «а, Христова невеста!» И дал ей «Троицкий листочек», а на листочке была нарисована картинка, как апостол Петр тонет, а Христос ручку ему дает, и написано на листочке — 29 июня. Стали думать, что бы это могло значить. Решили, что к хорошему. Веру надо иметь, как Петр, и будет хорошо: апостол Петр поверил и Господь спас его. Не поняли сказанного батюшкой Варнавой: «а, Христова невеста!» И вот, что вышло. В самый Петров день, 29 июня, каталась та девица с женихом на пруду в Царицыне, на лодке, и с ними были гости. Стали местами меняться — лодка и опрокинулась, девица и утонула, «Христова невеста» стала. Этот случай так на меня подействовал, что я и теперь помню, будто это вчера случилось.
Вот это «жуткое», эта чудесная сила — знать, что будет, сочеталась во мне с именем — «батюшка Варнава». Даже когда я вырос и был студентом, рождалась во мне тревога, когда я думал о батюшке Варнаве: а вдруг он скажет?!.. Заглядывать в будущее страшно.
Помню, было мне лет пять-шесть. Меня еще не брали к Троице-Сергию, но старшие ездили туда каждый год. Как-то приехала матушка от Троицы. Была она у батюшки Варнавы, и он сказал ей: «а моему… имя мое назвал, — „крестик, крестик…“ Это показалось знаменательным: раза три повторил, словно втолковывал, „чтобы запомнила“, говорила матушка: „а моему… крестик, крестик!“ Другим детям — кому образок, кому просвирку, а мне — „крестик, крестик“. — „А тебе вот крестик велел, да всё повторял. Тяжелая тебе жизнь будет, к Богу прибегай!“ не раз говорила матушка. И мне делалось грустно и даже страшно. Сбылось ли это? Сбылось. Много крестов и крестиков выпало на долю многим. И мне выпал.
Эта история с крестиком повторилась, по новому осветилась в моей душе года через два-три, когда я ходил на богомолье к Сергию-Троице с нашим старичком — плотником Горкиным. Я описал ее в своей книге „Богомолье“.
Но почему толковать этот „крестик“ только как провидение страданий! Страдания — земной человеческий удел, Страдания — испытания, „одержка“: помни. Быть может, в этом „крестике“ было предвидение не только испытания? Теперь я знаю, что и это, как-будто было.
Не могу не вспомнить одной знаменательной встречи с батюшкой Варнавой. Эта встреча связана с началом писательской моей работы, С первой моей книгой „На скалах Валаама“.
Это вышло совсем случайно. Написать книгу? Об этом я и не помышлял. Правда, мой первый рассказ только что появился в журнале „Русское Обозрение“. Сам редактор, „друг Константина Леонтьева“, жал мне руку, — „детская рука какая“ и ободрял: „пишите, приносите“. Но о писательстве я не думал. Писатели — это совсем особенные люди. Я разглядывал себя в зеркале и видел глаза, глядевшие так пугливо. Разве писатель может родиться в Замоскворечьи, на шумном дворе, где только простой народ, где совсем не читали книг, где и книг „настоящих“ не было, а только старенькое Евангелие, молитвенники, да на полках в чулане „Четьи-Минеи“ прабабушки Устиньи? Напечатал выдуманный рассказ, а мне заплатили деньги. Стыдно было смотреть на Пушкина. И я скоро забыл об этом.
Тут подошло другое: я женился. Студент, юный из юных. Незнакомые спрашивали: „братец и сестрица будете?“ А если бы узнали, что я — „писатель“?! И вот, мы решили отправиться в свадебное путешествие. Но — куда? Крым, Кавказ?.. Манили леса Заволжья, вспоминалось „В лесах“, Печерского. Я разглядывал карту России, и взгляд мой остановился на Севере. Петербург? Веяло холодком от Петербурга. Ладога, Валаамский монастырь?.. туда поехать? От Церкви я уже шатнулся, был, если не безбожник, то никакой. Я с увлечением читал Бокля, Дарвина, Сеченева, Летурно… стопки брошюр с книжных прилавков на Моховой улице, где студенты требовали „о самых последних завоеваниях науки“. Я питал ненасытную жажду „знать“. И я многое узнавал, и это знание уводило меня от самого важного знания — от Источника Знания, от Церкви. И вот, в таком-то полубезбожном настроении, да еще в радостном путешествии, в свадебном путешествии, меня потянуло… к монастырям! Потянуло в детство. Вспомнилась Троица, как ходили пешком, бывало… с Горкиным к Троице ходили.
И вот, перед Валаамом, — к Троице, „благославиться“. Благословляться, студенту-то благословляться!.. — стыдно. Но так надо. Помню, — конец июля. Светлый-светлый день. В окно вагона — перелески, тропки, выбитые лаптями богомольцев. Бывало, с Горкиным ходили, шли по зорьке, молитвы пели, дремали в полдень в жарких елках. Милый Горкин, преставился, давно. Говорил, бывало: „благословиться надобно, косатик…“ Ну, вот, благословимся. Сохранилась связь с Горкиным, с далеким прошлым: как и тогда, — батюшка Варнава, жив еще. Всё еще „на пещерках“, у Черниговской, всё еще утешает.
И вот, прошлое, далекое, — вернулось. Знакомый дворик, у Черниговской. Сколько лет прошло… пятнадцать лет! А он такой же. И люди те же, бедные, родные, все — мои. Келейка, с крылечком, с тем же… когда-то поднимался по ступенькам, робкий, мальчик, боялся — „всё он знает, все грехи“. Теперь — другой: студент, с „сестрицей“, почти безбожник, никакой. Старые рябины, в гроздьях. Толпа народа, вздохи, как и тогда, давно. Там вон стояла Домна Панферовна с Анютой, Анюта сорвала рябинку, Домна Панферовна отшлепала ее по ручкам. А тут, под елкой, мы с Горкиным. Всё та же елка, черная, густая, только повыше стала. Когда-то батюшка благословил меня: „а моему… — имя мое назвал — крестик, крестик“. Дал из кармана крестик. Все шептались: „ишь, крестик ему выпал!“ Теперь я знаю: выпал крестик. А тогда, в блеске, — не думалось.
Ждем долго. Говорят батюшка устал, не выйдет больше. Юные нетерпеливы: ну, что же, и без благословенья можно. И стало как-то посвободней на душе, а то пугало, „безбожника“ пугало: вдруг, скажет что-нибудь такое… „испортит настроение“! Теперь не скажет, не увидим. Сейчас в Москву, на Николаевский вокзал, посмотрим Петербург, а там — на Ладогу, на Валаам… Мы хотим идти — и слышим оклик, знакомый оклик: эй, петербургские!..» На крылечке — он, отец Варнава, давний, и всё такой же, только побелей бородка. Смотрит на нас через толпу и манит: «эй, петербургские!..» «Сестрица» спрашивает, робко: «кто из Петербурга… батюшка зовет?» Нет никого из Петербурга. А он, так весело, на нас: «идите-ка!..» Мы удивлены, подходим нерешительно. На нас глядят, дают дорогу. В Петербург мы… — будто и «петербургские». Как же он узнал?! Подходим. Бокль, Спенсер, Макс Штирнер… — всё забылось. Я как-будто прежний, маленький, ступаю робко… — «благословите, батюшка, на путь…» Думал ли я тогда, что путь — пойдет за Валаам, во всю Россию, за Россию?.. Не думал. А он? Он благословил — «на путь».
Смотрит внутрь, благословляет. Бледная рука, как та, в далеком детстве, что давала крестик. Даст и теперь?.. — «А, милые… ну, живите с Господом». Смотрит на мой китель, студенческий, на золотые пуговицы с орлами… — «служишь где?» — Нет, учусь, учусь еще. Благословляет. Ничего не скажет? Надо уходить, ждут люди. Кладет мне на голову руку, раздумчиво так говорит: «превознесешься своим талантом». Всё. Во мне проходит робкой мыслью: «каким талантом… этим, писательским?» Страшно думать.
Валаам прошел виденьем: богомольцы, люди, плеск Ладоги, гранитные кресты, скиты, молчальники и схимонахи… кельи в глухих лесах, гагара — птица на глухом озерке, схимонах Сысой с гагарой — птицей… — «все во Христе, родимый… и гагара-птица во Христе…» — олени на дорогах, как свои… в полночный час за дверью — «время пе-нию… моли-тве ча-а-ас!..» — блеск белоснежный Храма, лазурь и золото под небом, над лесами, жития… — и написалась книга, путь открылся. Батюшка-Варнава благословил «на путь». Дал крестик и благословил. Крестик — и страдания, и радость. Так и верю.
Январь 1936 г.
Париж.