Н. Р.
правитьУ гр. Л. Н. Толстого
правитьВеликий писатель земли русской любезно согласился побеседовать со мною по вопросу о литературной конвенции, и я в условленный час был у подъезда его квартиры в Хамовническом переулке. Лакей во фраке отпирает мне дверь и, доложив обо мне, провожает меня наверх. Ожидать Льва Николаевича мне приходится недолго: через минуту он удивительно легко для своего возраста поднимается по деревянной лестнице, и я вижу его характерное лицо, хорошо знакомое всему миру по массе портретов.
— Здравствуйте!
Обменявшись рукопожатиями, мы входим в просторную залу и усаживаемся около столика в углу ее. Густые сумерки. Лицо Л. Н. совершенно в тени, и я слышу лишь его голос. Кто-то входит и зажигает лампы. Свет той из них, которая стоит на столике около нас, мягко освещает фигуру писателя, очень плохо, нужно сознаться, передаваемую всеми существующими портретами. Последние особенно слабо воспроизводят выражение глаз. Нужно видеть эти глаза, чтобы понять их силу и проникновенность, если можно так выразиться.
— Вы хотите со мной поговорить о конвенции? Что ж? Вопрос хотя мне и чуждый, но интересный. Вы знаете, ведь Гальперин-Каминский в Москве теперь? Видали вы его? (*1*)
— Я был у него и читал составленный им доклад.
— И что же, согласились с его доводами?
Я ответил, что доводы г. Гальперина очень мало меня убедили.
— А ведь доклад хорош, — оживленно заговорил Лев Николаевич. — Все дело в точке зрения. С моей точки зрения, я не могу одобрить заключения конвенции. Ведь конвенция, если посмотреть на дело серьезно, не более как форма протекционизма по отношению к нашим писателям.
Глаза графа смотрели прямо на меня. Лицо его казалось очень оживленным. Нога была заложена за ногу, руки скрещены на колене.
— Конвенции нельзя сочувствовать. При выборе книги нужна свобода, и добиваться протекционизма в этом отношении нехорошо.
— А что вы думаете о выгоде или невыгоде для России такого протекционизма?
— Мне кажется все это очень гадательным. Как бы мы теоретически ни рассчитывали выгоды или невыгоды, практика может разрушить все наши расчеты. Говорят, что наши журналы помещают сорок процентов переводных вещей… А разве было бы лучше, если б они заполнили это место плохим отечественным производством? Во всяком случае, ради этих гадательных вычислений не следует идти на меру несимпатичную по самому своему началу.
После небольшой паузы Лев Николаевич заговорил с не меньшим оживлением:
— Если же стать на другую точку зрения, то, пожалуй, придется задуматься. Подумайте, дело стоит таким образом: иностранцы не хотят, чтобы мы пользовались даром их достоянием, а мы, в силу того что у нас нет конвенций, будем насильно брать у них то, чего они сами нам давать не хотят. Ведь тут есть какая-то неловкость… В этом заключается нечто неблаговидное, некрасивое… Не правда ли?.. Как вам кажется?..
Я поспешил согласиться, что в этом отношении положение наше действительно является несколько рискованным.
— Именно, именно! — подхватил Лев Николаевич. — Есть тут какая-то неловкость. Я говорю ведь не за себя собственно… Лично для меня тут вопрос решенный. Я стою выше всего этого и убежден, что, несмотря на всякие неловкости, нельзя стеснять читателя в выборе такой вещи, как книга. Но, становясь на иную точку зрения, я не могу отрицать наличности известной неловкости, которую мы допускаем в этом отношении.
Разговор перешел на вопрос о художественной собственности вообще.
— Нет ничего отвратительнее этой продажи. Еще Соломон говорил: «Покупайте мудрость, но не продавайте ее».
Лев Николаевич произнес это очень быстро, с видимым возбуждением. Глаза его теперь казались особенно выразительными.
— В этом вопросе не может быть двух мнений, — начал Лев Николаевич после небольшого молчания. — Но и тут неизбежны известные компромиссы и отклонения. Вопрос о литературном гонораре — это ведь то же, что вопрос о гонораре врачей. Отвратительно, разумеется, что врач, имеющий возможность помочь больному, говорит ему: «Я тебе помогу, но при условии, что ты мне заплатишь три рубля». Не менее отвратительно, когда писатель, имеющий что сказать массе, говорит ей то же самое: «Я открою тебе истину, но только в том случае, если ты заплатишь мне три рубля». Трудно ведь представить себе что-нибудь более ненормальное. Но, с другой стороны, если подумать, что у этого врача или писателя может быть престарелая мать, больная жена или ребенок, которых нужно кормить, одевать и поить… Если вспомнить, какую массу труда затратил врач, приобретая свое знание, и как долго, с какими усилиями, с какими лишениями добивался писатель права кормить своим заработком семью, то невольно начнешь более или менее снисходительно смотреть на врачебный или литературный гонорар.
Л. Н. Толстой замолчал на секунду и внимательно посмотрел на меня.
— Вам, может быть, покажется, что в этом заключается известное противоречие, но, с моей точки зрения, тут его нет. Компромиссы, отклонения от идеала неизбежны в жизни. Важно, чтоб идеал был ясен человеку и чтоб он твердо и искренно к нему стремился. Жизнь сама сделает неизбежные отклонения от этого прямого пути к идеалу. Условия ее сильнее самого сильного стремления личности к совершенству. Ясно ли вам это?
Выслушав мой утвердительный ответ, он продолжал:
— Компромиссы ведь могут быть двоякого рода. Нехорошо, если человек добровольно и без особо побудительных причин идет на компромисс с требованиями идеала. Но если человек бессознательно отклоняется от прямого направления, вины тут его нет.
Лев Николаевич склоняется к столу, и замечательное лицо его приближается ко мне.
— Поясню вам мою мысль примером. Представьте себе, что путник идет по дороге к явно сознаваемой цели. Идет — и вдруг видит на пути своем препятствие. Нехорошо, разумеется, сделает он, если, завидев это препятствие и убедившись, что на боковой дороге его нет, просто-напросто свернет с прямого пути и, забыв о цели своего путешествия, пойдет в сторону. Но можно ли его винить, если, не имея силы преодолеть препятствие, он обойдет его и затем вновь пойдет по прежнему направлению, стремясь все к той же благой цели?.. Ведь нельзя?.. Не правда ли? То же самое и в жизни, в стремлении человека к идеалу. Важно, чтоб оно было сильное и искреннее… А если жизнь его и сломит подчас — не беда.
Важно сознавать и проникнуться мыслью, что мудрость нельзя продавать, но с получением гонорара нуждающимся литератором примириться приходится.
Беседа приняла другой оборот и коснулась отношения русских писателей к вопросу о литературной конвенции (*2*). Я указал Льву Николаевичу на то, что наши писатели всегда протестовали против заключения литературной конвенции, хотя им лично от нее была бы лишь одна выгода.
— Да, — задумчиво ответил Л. Н. Толстой, — это действительно любопытный факт. Признаюсь, мне не приходилось обращать на него внимание.
— Думаете ли вы, Лев Николаевич, что за произведения русских авторов за границей станут платить при заключении конвенции?
— Вероятно, потому что и теперь заграничные издатели часто предлагают гонорар за исключительное право перевода.
Лев Николаевич, разумеется, имел в виду свои сочинения, о полнейшей свободе перевода которых он напечатал недавно в иностранных газетах специальное письмо.
По вопросу о том, сколько могут платить русским авторам иностранные издатели, я привел в пример цифры, сообщенные мною вчера в отчете о беседе с И. Н. Потапенком.
— Не следует забывать, — прибавил я, — что перевод так оценивается в Англии, где трудно предположить большое число литераторов, знающих русский язык.
— Ошибаетесь, — возразил мне Лев Николаевич, — теперь там их немало. Коммерческие отношения создали давно уже потребность в знании русского языка для англичан. Многие лондонские коммерсанты присылали к нам своих сыновей для изучения языка, и теперь, при международном характере, который принимает литература, эти молодые люди стали пользоваться своими познаниями, применяя их к литературным занятиям. Во время неурожая я встречал английских корреспондентов из этого сорта молодых людей.
— Но, во всяком случае, перевод с русского там оценивается очень дешево.
— Не полагаете ли вы, что это обстоятельство обескураживает русских литераторов, и они, не ожидая особых доходов, ввиду этого и отказываются от конвенции?
Лев Николаевич улыбнулся. Улыбнулся и я, заметив, что немногие из русских литераторов знают о положении русских произведений на иностранных книжных рынках.
Разговор был кончен. Мне оставалось лишь поблагодарить Льва Николаевича за любезное согласие побеседовать со мной — и удалиться. Крепко пожимая руку, написавшую «Войну и мир», я бормочу слова благодарности, а через минуту спускаюсь уже с лестницы, провожаемый любезным хозяином.
Комментарии
правитьН. Р. Литературная конвенция. V. У гр. Л. Н. Толстого. — Новости дня, 1894, 3 марта, № 3848. Газета присылалась Толстому редакцией. Автор статьи — Николай Осипович Ракшанин (1858—1903), беллетрист, драматург, театральный критик. С февраля по июнь 1894 г. «Новости дня» печатали цикл статей-интервью Ракшанина под общим названием «Литературная конвенция» — по вопросу о присоединении России к числу государств, обеспечивающих авторское право на перевод и распространение произведений писателя. Еще до беседы с Ракшаниным Толстой высказался против конвенции в письме, опубликованном иностранной печатью (Journal des Debats, 25 февраля (8 марта) 1894 г.). Он заявил, что никому не даст «исключительного или даже предпочтительного права издания своих сочинений или переводов с них» (т. 67, с. 42).
1* Илья Данилович Гальперин-Каминский (1858—1936), переводчик на французский язык русской художественной литературы, в том числе сочинений Толстого. В 1894 г. Гальперин-Каминский приехал из Франции в Петербург, убеждая русских литераторов присоединиться к конвенции.
2* Кроме Толстого Н. Ракшанин интервьюировал по вопросу о конвенции И. Н. Потапенко и А. П. Чехова.