Юр. Беляев
правитьУ гр. Л. Н. Толстого
правитьМы сидели на верхней террасе. Был вечер. Липы стояли в полном цвету и сладко пахли. Стрижи, чирикая, чертили круги над самыми нашими головами. Робко запевал соловей. С лаун-тенниса долетали веселые голоса.
Толстой — я застал его, по обыкновению, за чтением — отложил нумер какого-то английского review[1] и усталым голосом сказал:
— Сейчас прочел статью одного английского публициста (он назвал его) о России. Он пишет, что крестьянам больше земли не нужно, потому что они не умеют ее обрабатывать. Какие пустяки! И тут же рядом прославление Трепова (*1*), который один будто все знает, все понимает…
Я высказал свое мнение относительно автора-англичанина, придворная ливрея которого достаточно ясно определилась за последние политические события в России.
— А вот и депутаты! — улыбаясь, продолжал Толстой и протянул мне книжку того же review, где были помещены портреты наших думских деятелей. «Знакомые все лица!» И как странно было видеть их здесь, далеко от Петербурга, и склоненную над ними голову Толстого, разглядывающего и улыбающегося…
— Вас, конечно, интересует Государственная Дума? (*2*) — спросил я.
Толстой поднял голову и ответил:
— Очень мало.
— Но вы все-таки следите за отчетами думских заседаний?
— Нет. Знаю о них больше по рассказам домашних. Если же случится заглянуть в газеты, стараюсь как-нибудь обойти это место… У меня от Думы три впечатления: комичное, возмутительное и отвратительное. «Комичное», потому что мне все кажется, будто это дети играют «во взрослых». Ничего нового, оригинального и интересного нет в думских прениях. Все это слышано и переслышано. Никто не выдумал и не сказал ничего своего. У депутатов нет «выдумки», о которой говорил Тургенев. Совершенно так сказал и один купец, бывший у меня на днях. На то же жалуется мне в письме один умный англичанин. «Мы ждем, — пишет он, — указаний от вашей Думы нового пути, а вы рабски подражаете нам». Недавно получил очень хорошую книгу одного немца: его псевдоним Ein Selbstdenker (*3*), то есть «самомыслящий», — вот этого-то нет и следа в Думе. У депутатов все перенято с европейского, и говорят они по-перенятому, вероятно от радости, что у них есть «кулуары», «блоки», и прочее и что можно все это выговаривать. Наша Дума напоминает мне провинциальные моды. Платья и шляпки, которые перестали носить в столице, сбываются в провинцию, и там их носят, воображая, что это модно. Наша Дума — провинциальная шляпка. «Возмутительным» в ней мне кажется то, что, по справедливым словам Спенсера (*4*), особенно справедливым для России — все парламентские люди стоят ниже среднего уровня своего общества и вместе с тем берут на себя самоуверенную задачу разрешить судьбу стомиллионного народа. Наконец «отвратительно» — по грубости, неправдивости выставляемых мотивов, ужасающей самоуверенности, а главное — озлобленности.
Толстой, несколько взволнованный, помолчал и начал снова, уже совершенно спокойно:
— А у нас теперь первая задача: помирить враждующих. Прекрасная задача. А между тем говорят только о политике. Можно заниматься политикой, но делать ее главной задачей жизни безнравственно. Ведь для человека открыт целый мир, прекрасный мир любви, искания правды, труда, мысли, искусства… Вот чем нужно жить и чем питать других. А ведь об этом никто не хочет и слышать. Словно ничего этого и не было, а всегда были только газеты и Дума. Это обрыв какой-то. И жизнь попала в этот обрыв…
Разговор, конечно, коснулся и аграрного вопроса.
— То, что я говорил прежде о земельном вопросе, — сказал Лев Николаевич, — то говорю и теперь: не отчуждать нужно земли и раздавать их крестьянам, а уничтожить старую вопиющую несправедливость. Я записал сущность моего взгляда. Вот записка по этому поводу (*5*). Пожалуйста, прочтите ее вслух.
Я читал:
«Полное разрешение земельного вопроса возможно только установлением одинакового равного права всех людей на всю землю…»
— Вот это, — прервал меня Толстой, — я прошу вас подчеркнуть: это особенно важно, а это постоянно забывается.
Я еще не кончил, как Толстой пожелал развить свою мысль.
— Я не могу надивиться, — сказал он, — той ограниченности взглядов как правительственных деятелей, так и думских; как они не видят того, какую непобедимую силу им бы дала постановка вопроса о земле, не в виду сословий и партий, а на основании вечной справедливости, то есть решать вопрос так, чтобы было установлено, повторяю, одинаковое равное право всех людей на землю. Такое решение вопроса умиротворило бы все партии, уничтожило бы многовековую несправедливость. И при теперешнем положении дел такое решение напрашивается само собой для такой земледельческой страны, как Россия. Вместо того чтобы, как теперь, идти в хвосте западных народов, рабски подражая им, мы могли бы, ставши впереди них, им помочь в разрешении их вопросов. Nous avons beau jeu. И удивительное дело: никто не пользуется этим.
Таковы мысли Толстого о земельном вопросе. Великий идеалист, как и всегда, смотрит широко, и проект его поистине грандиозен. Думские приказчики, конечно, будут возражать ему с казенным аршином в руках. Но здесь кстати будет вспомнить:
Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить,
У ней особенная стать:
В Россию можно только верить (*6*).
Толстой знает Россию и верит в нее. Он заглядывает слишком далеко, потому что духовным глазам его представляется идеальное государство, о котором он только и заботится. Отсюда понятно, что Государственная Дума с ее мелочными, самоуверенными и злобными прениями кажется ему «комичной, возмутительной и отвратительной». Он говорит:
— Говоря о таком разрешении земельного вопроса, я не высказываю своего мировоззрения на общественное устройство, а становлюсь на точку зрения самого правительства, считая, что при существовании правительства лучшего разрешения вопроса не может быть. Старый режим невозможен. Но тот новый путь представительства, на который хотят вести нас, еще более невозможен. Русский народ подобен сказочному витязю, который стоит на распутье и читает надписи на камне, сулящие ему гибель на обеих дорогах. России предстоит новый выход.
— Какой же это выход?
— Какой это выход, я постараюсь ясно высказать в том, что пишу теперь, и потому не буду неясно, кое-как высказывать это на словах. Еще удивляет меня, — продолжал он, помолчав, — неразумная деятельность правительства относительно репрессий. Казалось бы, ясно, что внезаконные репрессии при свободе печати есть самое вредное и пагубное дело. Жертвы репрессий возводятся печатью в героев. Одно из двух: нужно уничтожить либо репрессии, либо свободу печати. Но свободу печати уничтожить нельзя. Стало быть, правительству, для того чтобы не вредить самому себе, нужно уничтожить репрессии.
Что касается «исхода» или нового выхода, который, по образному выражению Толстого, должен найти русский витязь, то о нем можно догадаться из логической последовательности философской теории яснополянского идеалиста. Это, конечно, мирный анархизм. Пассивное завладение землею стомиллионным крестьянским населением и устройство жизни на новых началах. О будущей роли правительства в этой теории не может быть и речи. Открытым остается вопрос относительно народностей, входящих в состав Российского государства. Поляки, финны и другие племена интересны только в видах братского единения.
Века решат эту проблему русского философа, века и скрепят ее. Я счастлив, что слышал ее от самого Толстого, счастлив, что мир Ясной Поляны коснулся моей души, счастлив, что часть драгоценной мысли мне суждено перенести оттуда, как талисман из страны интеллигентного паломничества…
Комментарии
правитьЮр. Беляев. У гр. Л. Н. Толстого. — Новое время, 1906, 16 июня, № 10867.
Об авторе см. ком. к интервью 1903 года.
Ю. Д. Беляев вторично был в Ясной Поляне 5-6 июня 1906 г. Толстой отметил в дневнике 6 июня 1906 г.: «Был корреспондент, и я кое-что и о Генри Джордже написал и ему сказал о Думе и репрессиях» (т. 55, с. 230).
Д. П. Маковицкий в тот же день записал: «После обеда Л. Н. на балконе с Ю. Д. Беляевым. Около полутора часов разговаривали. Потом гуляли. Л. Н. дал ему записку с переводом из сиднейского „Standart“ о системе Генри Джорджа. Когда Беляев уехал, говорили о нем, удивлялись, что ему только 27 лет» (Яснополянские записки, кн. 2, с. 155—156).
Беляев прислал Толстому гранки проведенного с ним интервью, и 12-13 июня 1906 г. Толстой занимался исправлением корректур. В письме Беляеву от 12 июня 1906 г., похвалив его статью. Толстой замечал: «Извините, что я позволил себе некоторые изменения и исключения, и так же, как вы мне, даю вам carte blanche изменять и восстановить исключенное» (т. 76, с. 160). В записной книжке Толстой отметил, что, перечитав интервью, решил «исключить личное» (т. 55, с. 356), убрать упоминание фамилий деятелей Государственной думы А. Ф. Аладьина, С. А. Муромцева, М. М. Ковалевского.
1* Дмитрий Федорович Трепов (1855—1906), московский обер-полицмейстер, а после 9 января 1905 г. — петербургский военный губернатор, известный своей жестокой репрессивной политикой.
2* I Государственная дума открылась 27 апреля 1906 г. и заседала до 8 июля 1906 г.
3* Псевдоним Г. Мюллера, приславшего Толстому свою брошюру «Wahrhelt und Jrritum der Materialistischen Weltanshauung» (Berlin, 1906).
4* Герберт Спенсер (1820—1903), английский философ и социолог, один из родоначальников позитивизма. Толстой относился скептически к его теориям.
5* См. «Единственное возможное решение земельного вопроса» (т. 36).
6* Стихотворение Ф. И. Тютчева (1866).
- ↑ журнала (англ.).