Ученица (Лазаревский)/ДО
| Ученица |
| Источникъ: Лазаревскій Б. А. Повѣсти и разсказы. — М: Типо-литографія Н. И. Гросманъ и Г. А. Вендельштейнъ, 1906. — Т. II. — С. 33. |
I
правитьПочти каждую ночь мама спрашиваетъ меня, почему я такъ долго не засыпаю и ворочаюсь. Отвѣчаю, что въ комнатѣ душно. Это и правда, и неправда. Днемъ мнѣ задаютъ вопросъ, отчего я не иду гулять. Снова приходится говорить почти неправду: жарко, все бѣлье прилипаетъ, прическа разлазится…
Въ одномъ маленькомъ разсказѣ я вычитала, будто вѣрнѣйшій признакъ того, что дѣвушка серьезно полюбила, — это конецъ ея искренности съ матерью. Изъ прочитаннаго я помню вообще многое, но эта фраза осталась въ моихъ мозгахъ, будто ее тамъ захлопнули.
Чтобы избѣжать вопросовъ мамы, я все чаще и чаще уѣзжаю погостить на дачу къ моей подругѣ Зинѣ. Это пухлое, доброе существо съ хорошимъ аппетитомъ и еще лучшимъ сномъ. Она такъ же, какъ и я, единственная дочь, у нея нѣтъ даже брата. Обѣ мы живемъ, ни въ чемъ не нуждаясь, и, послѣ окончанія гимназіи, обѣ не знаемъ, зачѣмъ живемъ. Зина рѣшительно ни въ чемъ меня не понимаетъ, и за это я ее люблю. Очень люблю. Съ ней я будто одна. Ни малѣйшее движеніе моей души для нея не замѣтно. Возлѣ нея я дѣйствительно отдыхаю, только не ночью. Ложась съ Зиной въ одной комнатѣ, я такъ же мучаюсь до разсвѣта на горячихъ простыняхъ, какъ и дома. Часовъ въ пять, наконецъ, смыкаются мои глаза, но вмѣсто сна опять дѣйствительность, то страшная, то до обморока сладкая. Каждый разговоръ я запоминаю такъ же, какъ наяву. Иногда до десяти часовъ утра моя короткая девятнадцатилѣтняя жизнь точно въ кинематографѣ проходитъ вся съ начала до конца.
Не люблю я іюльскихъ ночей, особенно когда съ вечера собирается гроза. Далеко за деревьями улыбнется равнодушной усмѣшкой зарница, блеснетъ по крышамъ хатъ, и опять темно и душно. Ждешь минуты полторы, пока снова дрогнетъ фіолетовый огонь, и въ то время чувствуется, что кто-то стоитъ возлѣ меня, знаетъ все, что я думаю, и скрыться отъ него нельзя и некуда. Это сладко и страшно.
Три года назадъ (а кажется, будто три недѣли) я перешла въ пятый классъ. Я поздно поступила въ гимназію, и мнѣ было уже шестнадцать лѣтъ. Тогда особенно хотѣлось жить и мозгами и физически. Качаясь на «гигантскихъ шагахъ», я любила, что меня заносили подъ «звѣздочку». Мнѣ нравилось летать вокругъ столба, какъ птица, и меня не пугала мысль сорваться и убиться на смерть. Мнѣ нравилось также, что въ это время товарищи моего брата Миши, восьмиклассники, смотрятъ на мои ноги, и не было стыдно, а хотѣлось только, чтобы они думали, будто я сама объ этомъ думать не могу и не умѣю.
И теперь и всегда мнѣ казалось, что самое дорогое, данное Богомъ женщинѣ, — это способность скрывать свои мысли и чувства. Это единственное наше прочное счастье, а все остальное — безъ ложки дегтя, а то и горчайшаго яду, — самое большое на годъ.
Можетъ быть, поэтому я такъ панически боюсь всѣхъ людей, желающихъ угадать, что у меня на душѣ, впрочемъ, кромѣ одного; но его ужъ нѣтъ!..
У меня темные, синіе, глубокіе глаза и черныя брови, хотя я блондинка. Я всегда отлично училась и считалась въ классѣ очень способной и серьезной. Подруги говорили, что я непремѣнно поступлю на курсы. Я и въ самомъ дѣлѣ чувствовала себя и тѣломъ и душой старше многихъ восьмиклассницъ, но такое мнѣніе все-таки меня смѣшило, потому что я навѣрное больше другихъ «несерьезныхъ» ученицъ думала о своей красотѣ, о мужчинахъ, и не сомнѣвалась, что для женщины счастье на землѣ возможно только въ любви.
И дѣйствительно, мною сильно увлекались. Недостатка въ поклонникахъ не было. Они писали мнѣ письма на цвѣтныхъ бумажкахъ, умоляли дать фотографію, обѣщали застрѣлиться… Самому пылкому изъ нихъ, большому другу моего брата, Васѣ Колосову было двадцать лѣтъ; но я знала, что я старше его, больше его понимаю жизнь и ея немилосердные законы.
Всѣ эти любви были похожи одна на другую и поэтому очень скучны. А мнѣ хотѣлось совсѣмъ иного, хотѣлось, чтобы мною заинтересовался такой человѣкъ, котораго знаетъ и любитъ, если не вся Россія, то по крайней мѣрѣ весь городъ. И чтобы безъ меня для него не было жизни, совсѣмъ не было!..
II
правитьСъ пятаго класса у насъ начинали учить теорію словесности. По программѣ курсъ былъ бѣдненькій, и учебникъ былъ такой, изъ котораго ничего не вычитаешь и поймешь только, что важно знать названія: «метафора», «метонимія»… а не ихъ захватывающую силу въ живой книгѣ. Можно было заключить, что «Моленіе Даніила заточника» — это и есть центръ міровой литературы. Сочиненія мы писали, въ большинствѣ случаевъ, очень плохо.
Словесность преподавалъ у насъ Николай Ивановичъ Равенскій. Я видала его и раньше въ коридорахъ гимназіи. Синій сюртукъ дѣлалъ его похожимъ на остальныхъ учителей; я никогда не слыхала его голоса и, можетъ быть, поэтому совсѣмъ не замѣчала.
Пришелъ онъ къ намъ въ классъ двадцать шестого августа, — какъ разъ въ день моихъ именинъ, — сдѣлалъ перекличку, покосился на классную даму, какъ-то особенно внимательно посмотрѣлъ на меня, потомъ отошелъ къ окну и заговорилъ. Подъ конецъ урока я поняла, что учителямъ данъ языкъ не только для того, чтобы дѣлать замѣчанія и спрашивать заданное.
Сначала я слушала плохо и разсматривала наружность Равенскаго. Было у него съ кѣмъ-то огромное сходство, и я никакъ не могла понять съ кѣмъ. Борода у него была свѣтлая, волосы чуть вились, и сѣрые большіе глаза смотрѣли умно и непокойно. Дома у насъ въ спальнѣ у мамы стоялъ въ кіотѣ старинный образъ Христа, очень художественной работы. И когда Равенскій еще разъ посмотрѣлъ прямо на меня, я поняла, что онъ очень похожъ на этотъ образъ. Поняла и испугалась своей мысли.
Въ это время онъ объяснялъ о томъ, какую силу имѣетъ литературное писанное и устное слово.
— Сила эта такъ велика, — говорилъ Равенскій, — потому, что слово почти единственная изъ функцій человѣческаго организма, которая есть результатъ одновременной дѣятельности мозга и души, что не одно и то же… Преимущество литературнаго слова передъ музыкой, живописью и скульптурой заключается въ томъ, что оно производитъ сильное впечатлѣніе на всѣхъ людей. Для пониманія же, напримѣръ, серьезной музыки необходимы и подготовка и природная склонность…
У него былъ глуховатый, мягкій баритонъ, вотъ какъ звучитъ низкая нота на роялѣ, придавленная сурдинкой. Вѣроятно, Равенскому было далеко за тридцать, но въ выраженіи его глазъ, въ поворотѣ головы чувствовалось что-то молодое, душевно-свѣжее и чистое. Только цвѣтъ лица у него былъ какъ будто сѣрый, нездоровый.
Онъ совсѣмъ игнорировалъ учебникъ, и возможно, что только поэтому многія изъ моихъ одноклассницъ въ концѣ концовъ поняли, что такое словесность, хотя были и такія, которыя до самаго выпуска думали, что это искусство правильно ставить букву ѣ. Черезъ мѣсяцъ для меня было загадкой, почему изъ нашихъ ученицъ только я да еще двѣ подруги увидѣли, что Равенскій необыкновенный человѣкъ, совсѣмъ не похожій на всѣхъ другихъ людей.
Послѣ новаго года мнѣ захотѣлось, чтобы онъ полюбилъ меня, чтобы безъ меня для него не было жизни, совсѣмъ не было. И чтобы объ этомъ никогда и никто не узналъ.
У него была некрасивая жена, его сверстница, и четверо дѣтей. Равенскій былъ занятъ съ утра до ночи. На улицѣ его можно было видѣть только нѣсколько минутъ, когда онъ выходилъ изъ гимназіи. Въ театрѣ онъ бывалъ рѣдко, обыкновенно на новыхъ пьесахъ и въ дешевыхъ мѣстахъ. Мы же съ мамой и братомъ Мишей всегда сидѣли въ бель-этажѣ.
Къ веснѣ нашъ курсъ по словесности сталъ гораздо интереснѣе, и слушать Равенскаго для меня было огромнымъ наслажденіемъ. О герояхъ тѣхъ сочиненій, которыя мы разбирали въ классѣ, онъ говорилъ какъ о живыхъ людяхъ, будто зналъ ихъ лично. У него была привычка послѣ каждаго длиннаго періода подымать голову и спрашивать:
— Вы меня поняли?
Я стала рѣшительно отвергать ухаживанія гимназистовъ. Вася Колосовъ чуть не застрѣлился въ моемъ присутствіи, но и это меня не тронуло. Я мечтала только о своемъ богѣ, я тревожилась за его здоровье; я старалась угадать, о чемъ онъ думаетъ и чего хочетъ. Я сдѣлалась хитра какъ лисица. Часто во время третьяго урока я жаловалась классной дамѣ на головную боль, а на перемѣнѣ сейчасъ же уходила и тихо подымалась вверхъ по улицѣ, ожидая, когда меня обгонитъ Равенскій.
Бывало, замедляешь шаги, какъ только можно. Пробѣгутъ мимо нѣсколько ученицъ приготовительнаго и перваго класса, остановятся у витрины магазина, посмотрятъ; которая-нибудь изъ дѣвочекъ подтянетъ чулокъ (приготовишки вѣчно поправляютъ чулки) и рысью, неровнымъ рядомъ, летятъ дальше… Оглянешься разъ, два, наконецъ, увидишь знакомую барашковую шапку, и дыханье станетъ чаще. А когда онъ догонитъ и, внимательно посмотрѣвъ, отвѣтитъ на поклонъ, — уже слышишь удары собственнаго сердца и вдругъ почувствуешь, что горятъ оба уха.
Однажды я шла съ мамой, и мнѣ ужасно захотѣлось оглянуться. Я повернула голову и сейчасъ же встрѣтилась съ милымъ всепонимающимъ взглядомъ Равенскаго. Потомъ мнѣ стало страшно, и я въ первый разъ въ жизни подумала, что на свѣтѣ не все такъ просто, какъ кажется.
Я была его лучшей ученицей. Отвѣчать урокъ такъ, чтобы меня съ интересомъ слушалъ весь классъ, было моимъ наслажденіемъ и единственнымъ способомъ обратить на себя вниманіе. Когда Равенскій ходилъ взадъ и впередъ, я часто глядѣла ему въ затылокъ и мысленно повторяла одну фразу: «Сегодня до самаго вечера думай только обо мнѣ, только обо мнѣ!» Иногда мнѣ казалось, что онъ боится моего взгляда, и я радовалась.
Пришелъ май мѣсяцъ. И на устномъ и на письменномъ экзаменѣ по словесности я получила двѣнадцать, кромѣ того мнѣ дали награду. Нашлись подруги, которыя рѣшили, что все это случилось лишь потому, что я дочь извѣстнаго, хотя уже и умершаго профессора. Я же, узнавъ, что перешла въ слѣдующій классъ, поняла только, что цѣлыхъ три мѣсяца не увижу Равенскаго, и чуть не заплакала.
III
правитьЛѣто было скучное, противное. Съ начала іюня наступила засуха. Крыша въ нашемъ домѣ, на хуторѣ, была желѣзная, и за день такъ накалялась, что въ комнатахъ дышать было нечѣмъ. Масляная краска на балконѣ таяла и ноги прилипали къ доскамъ. Я ходила грустная, въ легкомъ пеньюарѣ, надѣтомъ прямо на тѣло. Мы съ мамой были совсѣмъ однѣ. Я нѣсколько разъ звала къ себѣ Зину, но она все откладывала поѣздку. Братъ Миша и Вася Колосовъ получили аттестаты зрѣлости, сдѣлали себѣ по студенческой фуражкѣ и уѣхали путешествовать сначала на Кавказъ, а потомъ въ Крымъ. И я даже была рада, что ко мнѣ никто не пристаетъ съ лишними разговорами.
Дождя все не было. Крестьяне служили молебны. Случилось два страшныхъ пожара, одинъ днемъ, другой ночью. При полной тишинѣ горѣли двѣ хаты. Сначала розовый, а потомъ бѣлый дымъ огромнымъ столбомъ, медленно ползъ по черному небу. Хотя весь народъ уже сбѣжался, но въ церкви продолжали непрерывно звонить по три раза: дэнь, дэнь, дэнь!.. Я стояла въ одной рубахѣ на балконѣ и глядѣла на зарево. Было очень страшно, и вдругъ почему-то особенно ясно вспомнился Равенскій.
Мы не спали до утра. На слѣдующій день, мама взяла къ намъ въ усадьбу цѣлую семью погорѣльцевъ съ тремя дѣтьми. Одинъ мальчикъ былъ сильно обожженъ. Онъ ночевалъ на сѣновалѣ, и у него обгорѣли волосы и мясо на плечѣ и на рукѣ. Я все время перемѣняла ему компрессы, а онъ стоналъ и всхлипывалъ. Сладко было отъ сознанія, что если бы Равенскій видѣлъ меня въ эти минуты, то навѣрное порадовался бы.
Недѣли черезъ полторы погорѣльцевъ кое-какъ устроили. Снова стало скучно. Равенскій не выходилъ изъ головы. Я хотѣла ему написать, но не знала адреса. На дворѣ все еще стояла нестерпимая жара. Легче дышалось только ночью. Часовъ до двухъ, пока не заходила еще неполная луна, я лежала на окнѣ въ своей комнатѣ и смотрѣла на уснувшій садъ. Обыкновенно ни одной тучи не плыло по небу. Только разъ, уже въ началѣ іюля, послѣ полуночи, деревья зашумѣли какъ-то глухо и невесело. Луна спряталась. Снова стихло. Неувѣренно покрапалъ по листьямъ, съ минуту, дождикъ и пересталъ, точно подразнился. Я легла въ постель и уснула. Все, что пригрезилось мнѣ въ эту ночь, я помню до сихъ поръ.
Я задыхалась въ комнатѣ, потомъ надѣла пеньюаръ и туфли и вышла въ садъ. Не видя передъ собой ничего, я ступала по темной липовой аллеѣ. Какъ вдругъ мнѣ стало холодно и дрожь пробѣжала по всему тѣлу отъ затылка до пальцевъ на ногахъ. Въ самомъ концѣ аллеи, на скамейкѣ мнѣ нарисовалась человѣческая фигура; я не могла даже разсмотрѣть ея очертаній, но уже знала навѣрное, что это Равенскій. Вспомнилось, что я почти не одѣта, и все-таки тянуло впередъ, какъ тянетъ броситься внизъ, когда стоишь на большой высотѣ.
И я нисколько не удивилась, что онъ здѣсь, на хуторѣ, въ нашемъ саду. И когда я сѣла къ нему на колѣни, а онъ обнялъ меня за талію, въ этомъ тоже не было ничего удивительнаго. Стало только тепло и на душѣ такъ радостно, какъ въ дѣйствительной жизни никогда не бывало.
Онъ былъ не въ учительскомъ сюртукѣ, а въ бѣломъ чесучевомъ костюмѣ, въ которомъ раньше я его никогда не видала. Но и пиджакъ этотъ показался мнѣ давно знакомымъ. Особенно обрадовалась я дорогому голосу.
— Знаете, Наташа, дорогая Наташа, я живу на свѣтѣ уже тридцать пять лѣтъ и, быть можетъ, мой конецъ недалекъ… А вотъ я только въ первый разъ чувствую себя дѣйствительно счастливымъ. Я — женатый человѣкъ, обнимаю васъ, гимназистку, мою ученицу, — вѣдь это въ сущности подлость непростительная… И вотъ ужасъ отъ сознанія этой подлости, помимо моей воли, дѣлаетъ это счастье еще острѣе. Я хотѣлъ быть хорошимъ профессоромъ, какимъ былъ вашъ отецъ; я прочелъ множество книгъ и всегда думалъ, что человѣкъ — господинъ своихъ поступковъ; а сейчасъ я чувствую, что когда волю придавитъ сила стихійная, тогда человѣкъ — рабъ… Такихъ силъ двѣ: смерть и любовь… Я страшно испугался, когда увидѣлъ васъ въ первый разъ въ классѣ. Мнѣ будто сказалъ кто, что съ этого момента моя порядочность полетитъ внизъ, и моей воли больше нѣтъ и не будетъ, до самой смерти не будетъ…
Онъ вдругъ замолчалъ и долго, не отрываясь глядѣлъ на меня своими прекрасными, добрыми глазами.
Мнѣ хотѣлось отвѣтить ему что-нибудь необыкновенно ласковое, но я не могла выговорить ни одного слова и только еще сильнѣе прижалась грудью къ его плечу. Щека моя чувствовала шелковистую бороду. Я знала, что мы сейчасъ поцѣлуемся. Губы у него были горячія и влажныя, и мнѣ почудился соленый вкусъ крови. Я задыхалась… Одну секунду у меня была мысль, что я сейчасъ умру. Я силилась еще разъ вздохнуть и — вдругъ проснулась у себѣ въ комнатѣ.
Свѣтъ луны пробился изъ-подъ шторы и легъ по полу до самой стѣны. Мои волосы растрепались. Лобъ былъ въ поту. Я прибѣжала въ спальню къ мамѣ и разбудила ее.
— Что съ тобой? — спросила она, поднимаясь на постели. — Зубы болятъ?
— Нѣ-ѣ-ѣтъ…
— Ну, такъ что же?
— Я видѣла страшный сонъ, ужасный сонъ…
— Что такое? — мама видимо сердилась.
— Мнѣ казалось, что я попала подъ поѣздъ…
— И больше ничего?
Я еще острѣе почувствовала холодность ея тона и отвѣтила:
— Ничего…
Кажется, это было въ первый разъ въ моей жизни, что я не скрыла отъ мамы пережитаго, а просто солгала.
— Стыдись, Наташа: вѣдь ты же не крестьянская дѣвочка, чтобы вѣрить въ сны. Ну, проснулась — и проснулась, выпила бы воды и опять легла, а зачѣмъ же тревожить другихъ?.. У меня невралгія, я намазала себѣ щеку камфарнымъ масломъ, обвязалась платкомъ и только что стала дремать, какъ вдругъ ты…
Лампадка тихо горѣла передъ кіотомъ. Я взглянула на ликъ Спасителя, и снова мнѣ стало такъ страшно, что я едва могла проговорить:
— Мамочка, милая, родненькая, прости!
— Ну, иди ложись…
Я ступала босыми ногами по полу и думала, что опять солгала, что мама мнѣ совсѣмъ не близка и больше любитъ Мишу, и все наше общее заключается только въ томъ, что мы вмѣстѣ обѣдаемъ. А самый милый и самый родной гдѣ-то далеко и, вѣроятно, даже и не подозрѣваетъ объ этой ночной исторіи.
Заснула я только когда взошло солнце. Утренній вѣтерокъ дулъ черезъ открытое окно, и мнѣ было свѣжо подъ простыней и не страшно.
IV
правитьПроснулась я поздно, кажется, въ одиннадцать. Мама только что вышла пить кофе.
— Ну что, больше ничего страшнаго не снилось? — спросила она насмѣшливымъ тономъ.
— Нѣтъ.
— Ты знаешь, я очень удивилась, что тебя могъ такъ взволновать какой-то нелѣпый сонъ. Всякое сновидѣніе — это рефлексъ того, что уже было, только въ сильно изуродованномъ видѣ. Возьми и прочти книгу Мори «Сонъ и сновидѣнія», — это очень серьезный научный трудъ…
Мама была когда-то на курсахъ и прочла много всякихъ книгъ; я же любила только романы и повѣсти. Слова «рефлексъ» я не поняла, но рѣшила, что всякое научное сочиненіе о снахъ, вѣроятно, очень скучно и не имѣетъ въ виду организаціи каждаго отдѣльнаго человѣка, и поэтому Мори я читать не стану.
Я пошла къ тому мѣсту, гдѣ видѣла Равенскаго. Все здѣсь было такъ же, какъ и недѣлю назадъ, какъ и въ прошломъ году. Старыя липы тихо шумѣли. Но, сѣвъ на ту самую скамейку, я взволновалась.
До обѣда время шло скучно. Разболѣлась голова, и я не знала, куда дѣваться. Какъ и вчера, столъ накрыли на балконѣ. Ѣсть не хотѣлось, и я проглотила только нѣсколько ложекъ окрошки. Разговаривать тоже не хотѣлось. Приставали мухи. Настойчиво стучалъ хвостомъ объ полъ нашъ песъ Шарикъ, ожидая подачки.
Когда стали убирать тарелки, за воротами показалась красная рубаха кучера Игната. Онъ вернулся изъ города, куда ѣздилъ верхомъ за почтой. Передавъ лошадь своему сыну Степѣ, Игнатъ медленно подошелъ къ балкону. Въ правой рукѣ у него былъ не большой кулекъ съ покупками, а въ лѣвой нѣсколько газетъ, книжка толстаго журнала и два письма.
Начались счеты. Игнатъ вынулъ изъ кармана грязную записку и три рубля сорокъ копѣекъ, всѣ мелочью, которые снова долго пересчитывалъ.
— Ну, теперь можешь итти… — сказала ему наконецъ мама и, обращаясь ко мнѣ, спросила, отъ кого письма.
— Одно изъ Ялты отъ Миши, а другое, кажется, отъ Анны Петровны. Впрочемъ, не могу разобрать почерка.
— Прочти, пожалуйста, въ слухъ Мишино, — я не взяла съ собой пенснэ…
Я разорвала конвертъ и стала читать:
«Дорогая Мамочка! Мы съ Васей изъ Тифлиса до Владикавказа ѣхали по военно-грузинской дорогѣ, потомъ по желѣзной до Новороссійска, а отсюда моремъ въ Ялту. Ѣхали мы въ третьемъ классѣ, на палубѣ, вмѣстѣ съ богомолками изъ Новаго Аѳона, и насъ очень укачало. Случилось это потому, что въ дилижансѣ у насъ украли деньги и объ этомъ мы узнали только въ Новороссійскѣ. Не сердись дорогая Мамочка, — право же, я не виноватъ. У Васи осталось двадцать два рубля, на которые мы и живемъ. Пожалуйста, переведи мнѣ сейчасъ же, по телеграфу хоть сто рублей, а то я задолжалъ Васѣ. Крымъ послѣ Кавказа пустяки, — все здѣсь ужасно дорого, но зато здѣсь очень весело. Мы встрѣтили Полозова и Сущинскаго. Видѣли Наташинаго учителя, Равенскаго. Мамочка, прости и, пожалуйста, поскорѣе пришли деньги, адресуй въ Московскую гостинницу, а лучше всего пріѣзжай сама, вмѣстѣ съ Наташей. Здѣсь, ей-Богу, ужасно весело и море красивое, совсѣмъ зеленое»…
Мама нахмурилась, побарабанила пальцами по столу и произнесла:
— Зрѣлости, какъ видно, еще нѣтъ никакой, а одно только легкомысліе и легкомысліе. Дѣйствительно, кажется, придется ѣхать самой, потому что сегодня пошлешь сто, а завтра потребуется еще сто. И что это еще за Сущинскій и Полозовъ? Ты не знаешь?
— Не знаю…
Я почувствовала, что черезъ нѣсколько дней увижу Равенскаго, и поняла, что моя воля здѣсь не при чемъ. У меня такъ закружилась голова, что нужно было схватиться за столъ, чтобы не покачнуться.
«Кто и зачѣмъ все это дѣлаетъ?» — думала я, слушая біеніе своего сердца. Мама, слава Богу, не замѣтила моего волненія и опять раздраженно сказала:
— Ужасные мальчишки! Двадцать два рубля — и имъ очень весело. Что-то да не такъ. Придется ѣхать и мнѣ и тебѣ, иначе эта Ялта можетъ обойтись много дороже: ихъ не вытянешь оттуда и до октября…
Мы разсчитывали тронуться въ путь въ субботу, но прачка задержалась съ бѣльемъ, и выѣхать можно было только во вторникъ. Эти двое лишнихъ сутокъ измучили меня. Ночи я проводила такъ: полчаса дремлю и вижу передъ собой умные сѣрые глаза и русую бороду, а полчаса, обнявъ колѣни, сижу на кровати и думаю.
Вздохнулось свободно только въ вагонѣ курьерскаго поѣзда. Какъ птица, летящая въ сентябрѣ на югъ, чувствуетъ будущее тепло и солнце, такъ чувствовала (а не знала) и я, что несусь къ свѣту и счастью. И чувствовала я еще, что чѣмъ сильнѣе будетъ это счастье, тѣмъ оно будетъ короче. Меня всегда удивляло, почему люди придаютъ такое большое значеніе точному знанію и улыбаются, когда говорятъ о томъ, что совершается внѣ ихъ воли. Между тѣмъ, точно мы знаемъ, въ сущности, очень обыкновенныя явленія въ родѣ того, что завтра наступитъ утро; но буду ли я завтра утромъ жива, этого точное знаніе не скажетъ навѣрное, а чувство скажетъ! «Разобьется поѣздъ, стало быть, и конецъ», — говоритъ разумъ. А чувство шепчетъ: «Но ты упадешь такъ, что на рукѣ будетъ только ссадина, и останешься жива, потому что нужно, чтобы ты была еще въ Крыму». Но кому нужно? Зачѣмъ нужно? Этого я не знаю, хотя когда-нибудь да узнаю!..
Должно быть, я очень измучилась, потому что въ вагонѣ спала крѣпко и мнѣ ничего не приснилось; но поднялась я рано, въ пять часовъ. Мы только что миновали станцію «Джанкой», — начался Крымъ. Я ждала чего-то необыкновенно красиваго, а кругомъ была степь, каменистая, желтая. Говорили, что за Симферополемъ будетъ красивѣе. Промелькали мимо оконъ безконечные фруктовые сада, выплыли фіолетовыя очертанія далекихъ горъ и опять скрылись. Вотъ зеленая долина, кое-гдѣ торчатъ пыльные остроконечные кипарисы, которые я сначала приняла за тополи. Пошли бѣлыя известковыя скалы съ темными тунелями, а надъ ними синее-синее небо. За станціей «Мекензіевы горы» вдругъ сверкнуло безконечное море…
Мама боялась моря, и поэтому отъ Севастополя до Ялты мы ѣхали въ ландо. Копыта четырехъ лошадей мягко топали по известковой пыли. Побрякивало привязанное подъ кузовомъ ведро. Рокотали рессоры. Дремалось.
За Байдарами сердце забилось живѣе, иногда оно на полсекунды прижималось, точно хотѣло меня о чемъ-то спросить… Наконецъ — огни и Ялта.
Мы сейчасъ же нашли Мишу и Васю. Оба они сидѣли въ номерѣ и изыскивали способы достать денегъ на ужинъ. Мама обрадовалась и долго цѣловала Мишу и съ Васей тоже поцѣловалась въ губы. Длинная и строгая нотація, которую она собиралась прочесть, совсѣмъ не вышла. И Миша и Вася очень загорѣли и похудѣли, но были дѣйствительно веселы. Перебивая другъ друга, они разсказывали о своихъ приключеніяхъ. Болтали до полуночи. Я вышла съ Васей на балконъ. Горы были похожи на остроконечныя тучи; звѣзды казались очень крупными; далеко шумѣло, какъ лѣсъ, море.
— Ахъ, какъ хорошо здѣсь, удивительно хорошо! — говорилъ Вася. — Высшей поэзіи, чѣмъ поэзія моря, я не знаю. Какой запахъ! Крѣпкій, соленый, здоровый…
Я ничего ему не отвѣтила, а глядѣла на горы и думала: «Гдѣ-же теперь онъ?.. Можетъ быть, совсѣмъ близко»…
Вася безшумно подвигался ко мнѣ и наконецъ сдѣлалъ попытку положить свою руку на мою талію. Я молча повернулась и вошла въ номеръ. Мама допивала чай, а Миша ходилъ взадъ и впередъ и все говорилъ, говорилъ.
«Гдѣ же теперь онъ, гдѣ?..» — думала я. Миша на секунду замолчалъ и, посмотрѣвъ на меня, сказалъ:
— А мы видѣли учителя изъ твоей гимназіи, Равенскаго. Онъ каждый день сидитъ на бульварѣ, худой такой.
— Что онъ преподаетъ? — спросила мама.
— Словесность, — отвѣтила я.
— А-а-а!.. Ну, дѣти, кажется, пора спать. Я устала. Идите мальчики въ свой номеръ, а мы будемъ раздѣваться. Позвони, Наташа, чтобы убирали самоваръ.
V
правитьУтромъ опять были длинные разговоры. Мама рѣшила, что мы проживемъ здѣсь мѣсяцъ и всѣ вмѣстѣ вернемся домой. Завтракали мы на площадкѣ надъ моремъ и заплатили, кажется, рублей девять.
— Вотъ видишь, мамочка, я же правду писалъ, что все здѣсь ужасно дорого, — сказалъ Миша.
— Да, хорошо ужъ, хорошо… — мама съ недовольнымъ лицомъ достала кошелекъ, расплатилась и, шумя платьемъ, поднялась со стула.
Потомъ мы гуляли на набережной и въ городскомъ саду. А меня тянуло на бульваръ, но я боялась объ этомъ и заикнуться. Передъ вечеромъ взяли коляску и поѣхали на водопадъ Учанъ-Су. Здѣсь было удивительно хорошо, а все-таки скучно. Вася пробовалъ говорить мнѣ комплименты, но видѣлъ, что я холодна и, въ отместку, разсказалъ о своей симпатіи къ какой-то гречанкѣ Стаффати. Завтра, съ утра, они собирались верхами, съ Мишей и еще однимъ офицеромъ, въ Кореизъ, и тамъ надѣялись ее увидѣть. Когда мы возвращались, уже стемнѣло. Лошади бѣжали такъ же быстро съ горы, какъ и въ гору. Листья съ деревьевъ шуршали по крыльямъ фаэтона. За этотъ день я не утомилась, но на душѣ было пусто, и я все чего-то ждала. У подъѣзда гостиницы, мама, выходя изъ коляски, немного оступилась и у нея заболѣла нога, сначала слабо, а потомъ сильнѣе, такъ что послали за докторомъ. Оказалось растяженіе сухожилья. Докторъ порекомендовалъ массажистку и велѣлъ дня три не выходить. Я испугалась, что и мнѣ придется сидѣть въ гостиницѣ.
На слѣдующій день Миша и Вася рано уѣхали. Мама долго спала. Я сидѣла на балконѣ одна. Хотѣлось плакать. Было безъ четверти одиннадцать, когда пришла массажистка. Я, съ трепетомъ въ голосѣ, спросила маму:
— Можно мнѣ пойти выкупаться, а потомъ немного погулять по набережной? — я боялась сказать по бульвару.
— Иди… — протянула она равнодушно.
Когда я надѣвала шляпу, руки у меня тряслись. На улицѣ солнце свѣтило такъ ярко, что сами собой щурились глаза. Море было однотонное, зеленовато-голубое. Я пробѣжала взадъ и впередъ по безлюдному еще бульвару. «Но онъ придетъ, навѣрное придетъ», — подумала я и пошла въ купальню «Саглыкъ-Су». Я въ первый разъ купалась въ морѣ и никогда не подозрѣвала, что это такое огромное удовольствіе. Зеленая, прозрачная волна нѣжно обнимаетъ, подыметъ вверхъ и такъ же нѣжно опуститъ, а вотъ уже виденъ слѣдующій пѣнящійся гребень…
Мужчины купались совсѣмъ близко. Многіе изъ нихъ сидѣли на солнцѣ и смотрѣли на женщинъ. Я видѣла, какъ молодыя дамы нарочно медленно снимали свои костюмы еще на лѣстницѣ, чтобы ихъ можно было видѣть, и мнѣ это не понравилось. Я быстро одѣлась, заплела волосы въ двѣ косы, обернула ихъ вокругъ головы и скорымъ шагомъ опять направилась къ бульвару.
Казалось мнѣ, что теперь я необыкновенно чистая и физически и нравственно.
На второй лавочкѣ сидѣлъ Равенскій въ лѣтнемъ пальто и въ соломенной шляпѣ. На секунду я остановилась, а потомъ пошла прямо къ нему. Поровнявшись, я замедлила шаги и, кивнувъ головою, будто чужимъ голосомъ сказала:
— Здравствуйте, Николай Ивановичъ!
Равенскій поднялъ голову, прищурился и удивленно проговорилъ:
— Ахъ, это вы!.. Здравствуйте!
Онъ сейчасъ же поднялся и подалъ мнѣ руку. Молча я сдѣлала шагъ впередъ и мы пошли рядомъ.
— Давно вы здѣсь? съ родными? — спросилъ онъ.
— Нѣтъ, только со вчерашняго дня, съ мамой и съ братомъ.
— Вообразите, — сказалъ онъ улыбаясь, — какое совпаденіе: я только что сидѣлъ и вспоминалъ экзамены и между прочимъ вашъ отвѣтъ.
— Да… А вы здѣсь одни?
— Къ сожалѣнію, одинъ. Взять сюда семью я не могъ, — это стоило бы слишкомъ дорого. Доктора́ же убѣдили жену, что мнѣ необходимо провести все лѣто въ Крыму, и пришлось ѣхать solo[1].
— Хорошо здѣсь! — вырвалось у меня.
— А я вотъ скучаю и не думаю, чтобы здѣсь было хорошо. Ужъ слишкомъ свѣтло и пестро. Посмотришь на мѣстныхъ людей и такъ вотъ и кажется, что каждый изъ нихъ только и хочетъ пожить въ свое удовольствіе, если бы даже это удовольствіе стоило жизней всѣхъ остальныхъ людей. Очень пышно разросся здѣсь эгоизмъ. Конечно, онъ вездѣ есть, но на ряду съ вопіющей нуждой и этими частыми смертями чахоточныхъ онъ особенно отвратителенъ. Вы меня поняли?
— О, да, конечно. И здѣсь и въ классѣ, каждое ваше слово я не только понимаю, но и чувствую.
Равенскій наклонилъ немного голову набокъ, взмахнулъ палкой и спросилъ:
— А какъ вы думаете, такъ же ли меня понимаютъ и всѣ остальныя ученицы вашего класса? Мнѣ очень бы хотѣлось знать, насколько мое преподаваніе можетъ быть интересно и полезно.
— Думаю, что васъ понимаютъ не всѣ…
— Да?
— Да, но всякаго другого понимали бы еще меньше.
— Это очень грустно. Простите, какъ ваше имя и отчество? Здѣсь мнѣ неудобно называть васъ по фамиліи.
— Наталія Александровна.
— Ну-съ, Наталія Алексапдровна, очень радъ, что встрѣтилъ васъ, а пока до свиданія! Мнѣ нужно идти пить молоко съ конькомъ, — ужасная это гадость. А вы гдѣ остановились и отчего гуляете не съ мамой?
— Мы въ Московской, мама немного заболѣла, — у нея нога подвернулась.
— Ну, до гостиницы намъ по дорогѣ.
Мы снова пошли рядомъ и молча. Я искоса поглядывала на знакомыя черты. Онъ сильно загорѣлъ, его глаза ввалились и блестѣли. Борода была коротко обстрижена и поэтому все лицо выглядѣло моложе. Очень шла къ нему шляпа съ небольшими полями. Ступалъ Равенскій медленно и увѣренно, но чуть гнулся впередъ. Раза два онъ кашлянулъ, будто у него запершило въ горлѣ. Передъ гостиницей онъ еще разъ пожалъ мнѣ руку и сказалъ:
— Желаю вамъ всего хорошаго… Впрочемъ, возможно, что мы еще встрѣтимся: я пробуду здѣсь, вѣроятно, до седьмого августа.
Я очень боялась, чтобы мама не увидѣла насъ съ балкона, и кивнувъ головой, радостная, побѣжала вверхъ по лѣстницѣ, въ номеръ.
Мама не разсердилась за то, что я долго гуляла.
— Купалась? — спросила она, когда я сняла шляпу и стала причесываться.
— Купалась. Знаешь, такъ чудно, совсѣмъ иначе, чѣмъ въ рѣкѣ; досадно только, что непремѣнно нужно надѣвать костюмъ.
До самаго вечера я старалась быть съ мамой особенно внимательной. Читала ей вслухъ газеты, наливала чай и возилась съ бѣльемъ и лѣкарствами. Къ девяти часамъ прилетѣли изъ Кореиза Миша и Вася и наперерывъ начали разсказывать о красавицѣ Стаффати. На слѣдующій день они собирались еще куда-то и звали съ собой и меня. Я отвѣтила неопредѣленно, а утромъ, когда они постучали въ дверь, притворилась спящей. Всю ночь я видѣла предъ собой только милое лицо, и видѣть другихъ людей мнѣ не хотѣлось.
Мама хандрила.
— Вотъ всѣ вы тутъ бѣгаете, купаетесь, катаетесь, а мнѣ приходится лежать, и никому до этого нѣтъ дѣла, давай только деньги. Это очень обидно! — говорила она.
— Нѣтъ, мамочка, дорогая, я буду съ тобой все время, пока ты не выздоровѣешь, и только по утрамъ буду ходить купаться.
Если бы меня кто-нибудь спросилъ, желаю ли я, чтобы мама начала поскорѣе выходить, — я должна была бы отвѣтить: «нѣтъ». Мысль не говорить больше съ Равенскимъ казалась мнѣ очень страшной, и я гнала ее изъ головы. Меня успокоивало такое разсужденіе: если нужно чтобы я видѣлась съ нимъ, то это окажется возможнымъ даже и тогда, когда я буду выходить съ мамой; если же ненужно, то силъ моихъ не хватитъ, чтобы хитрить и обходить всѣ препятствія.
VI
правитьКакъ и вчера, на бульварѣ было пусто и жарко. Равенскаго я увидѣла еще издали, на томъ же самомъ мѣстѣ. Сдерживая учащенное дыханіе, я поздоровалась и сѣла рядомъ. Я знала навѣрное, что ему это не непріятно.
— Ну, какъ здоровье вашей матушки? — спросилъ онъ.
— Спасибо, дня черезъ два она уже вѣроятно выйдетъ.
— А вы какъ?
— Я?.. Мнѣ кажется, что я еще во всю мою жизнь не была такъ счастлива, какъ сегодня и вчера.
— Неужели на васъ производитъ такое сильное впечатлѣніе крымская природа?
— Не знаю…
— Хорошее дѣло — юность: все кажется въ розовомъ свѣтѣ.
— Нѣтъ, мнѣ, напротивъ, далеко не все представляется розовымъ.
— Однако, вы чувствуете себя счастливой, а это ужъ много, очень много… — повторилъ онъ и нахмурился. Помолчавъ, Равенскій поднялъ голову и спросилъ. — Скажите, профессоръ П. былъ вашъ родственникъ?
— Это былъ мой отецъ.
— У васъ въ чертахъ лица много общаго. Я слушалъ его лекціи, и такъ немного былъ знакомъ… Да… вотъ вы сказали, что вамъ далеко не все представляется въ розовомъ свѣтѣ; но что же въ вашей личной жизни можетъ быть мрачнаго?
— Ну, хотя бы необходимость жить не съ тѣми и не для тѣхъ, кого любишь… Потомъ маскировать каждый свой поступокъ, а иногда и каждое свое желаніе и каждую мысль, иначе говоря — лгать и лгать. И все это потому только, что я дѣвушка, а не мужчина.
— Это все временное. Жить для тѣхъ и съ тѣми, кто близокъ вашей душѣ, вы будете, когда станете самостоятельной. Я думаю также, что можно обойтись и безъ маскарада своихъ мыслей и желаній. Вотъ вы со мною говорите и, надѣюсь, не лжете.
— Потому что вы не такой, какъ всѣ.
— Совершенно такой… Нѣтъ, изъ-за этихъ причинъ хандрить не стоитъ, — ваше все впереди; а вотъ когда позади лежатъ одни обломки желаній, изъ которыхъ уже ничего нельзя склеить, а впереди яма, — это — грустно. Но и на эту грусть есть утѣшеніе, — это дѣти. Можетъ быть, который-нибудь изъ нихъ и сдѣлаетъ то, чего не удалось отцу…
Мы надолго замолчали. Море было гладкое, искрящееся, удивительно синее. Изъ-за фіолетоваго Аю-Дага показался пароходъ. Его дымъ ложился длиннымъ, параллельнымъ горизонту облакомъ и не двигался. Было очень душно, но я рѣшила не итти купаться, чтобы не потерять ни одной минуты.
— Скажите, Николай Ивановичъ, — спросила я, — отчего не всѣ учителя преподаютъ такъ, какъ вы, т. е., чтобы ихъ можно было слушать дѣйствительно съ интересомъ? Вѣдь если кто рѣшился быть учителемъ, — значитъ, онъ чувствовалъ любовь къ этому дѣлу?
Равенскій отвѣтилъ не сразу.
— Вы задали довольно наивный и вмѣстѣ съ тѣмъ очень сложный вопросъ. Прежде всего я думаю, что и мое преподаваніе очень далеко отъ идеальнаго. Затѣмъ многое зависитъ отъ самаго предмета, который преподаешь. Главная же бѣда въ томъ, что большинство учителей скоро устаетъ. Лѣтъ черезъ шесть-семь они начинаютъ жить только для себя, но не для своего дѣла. Вотъ Алексѣй Ѳедоровичъ, — преподаватель физики, — какой это былъ интересный человѣкъ! Сколько онъ прочелъ… За недостаточныхъ учениковъ изъ своего кармана платилъ… А теперь онъ только читаетъ одну газету, — вотъ въ которой евреевъ бранятъ. Съ новой художественной литературой онъ знакомъ столько же, сколько и дворникъ того дома, въ которомъ онъ живетъ. За наукой своей Алексѣй Ѳедоровичъ слѣдитъ плохо и больше для того, чтобы не оскандалиться въ классѣ, или гдѣ-нибудь въ гостяхъ разсказать о силѣ радія. И даже голосъ у него сталъ другой. Говоритъ — точно метрономъ щелкаетъ. Въ классѣ онъ тоскуетъ и учениковъ не любитъ, какъ городовой — пьяныхъ. Священникъ по его мнѣнію, долженъ быть только исполнителемъ требъ, и говорить ему общечеловѣческимъ языкомъ не полагается. Прокуроръ не долженъ думать о будущихъ страданіяхъ подсудимаго… Смертная казнь необходима… Но вѣдь человѣкъ не звѣрь и не машина! Эхъ!.. Въ мужской гимназіи онъ дѣлаетъ такъ. Разозлитъ его какой-нибудь черезчуръ бойкій юнецъ, онъ его сейчасъ къ доскѣ. Черезъ минуту единица готова. Затѣмъ Алексѣй Ѳедоровичъ, уже въ теченіе цѣлой четверти, не подыметъ этого преступника съ мѣста. Тотъ и зубритъ, и въ глаза заглядываетъ, и руку подымаетъ, а въ аттестаціи все-таки двойка. Да, да… Теперь вотъ онъ все жалуется, что его не понимаютъ. Это такъ и есть. Но трудно понимать человѣка, который живетъ теперь, а думаетъ такъ, какъ думали въ половинѣ восьмидесятыхъ годовъ прошлаго столѣтія. Онъ женатъ, только дѣтей у нихъ нѣтъ. Можетъ быть, это и сдѣлало его такимъ эгоистомъ. Богъ его знаетъ… Каникулы они проводятъ въ доставшемся имъ по наслѣдству имѣньицѣ. Хозяйство идетъ отлично. Но все дѣлается не съ цѣлью увеличить заработокъ или знанія окружающихъ крестьянъ, а съ цѣлью упокоить свою старость. Въ свободное время опять та же газета… Чудакъ Алексѣй Ѳедоровичъ!.. Напримѣръ, отвращеніе къ насилію онъ называетъ «нашей дряблостью»… Въ общемъ онъ, конечно, очень жалокъ, но никогда этого не пойметъ, и въ этомъ его счастье. Знаете, вотъ о такихъ людяхъ есть очень удачныя слова Горькаго:
«Ни сказокъ о васъ не разскажутъ,
Ни пѣсенъ про васъ не споютъ»…[2]
Къ сожалѣнію, Алексѣями Ѳедоровичами становятся изъ насъ весьма многіе. Другимъ мѣшаютъ дѣлать свое дѣло вопросы чисто шкурные или плохое здоровье. Въ итогѣ же хорошихъ учителей очень мало… Однако, я вамъ наговорилъ, можетъ, и того, о чемъ вамъ еще думать не слѣдуетъ. Но комплиментъ за комплиментъ: вы сказали, что я не такой, какъ всѣ, и я вамъ скажу, что и вы мнѣ кажетесь не такою, какъ большинство дѣвушекъ вашего возраста.
У меня вся душа сжалась отъ радости, и все во мнѣ засмѣялось.
— Смотрите, — сказалъ Равенскій, — пароходъ уже совсѣмъ близко. Какой же это? Вѣроятно, товарный.
Онъ чуть поднялъ голову и прочелъ: «Синеусъ».
— Однако, какое у васъ сильное зрѣніе.
— Да, я вижу очень далеко… Ну, а мнѣ пора. Режимъ, — ничего не подѣлаешь. Ахъ, какъ это скучно, если бы вы знали! Зимой живешь по расписанію, а тутъ еще и лѣтомъ расписаніе…
Мы пошли рядомъ. Возлѣ гостинницы Равенскій пріостановился.
— Позвольте мнѣ еще пройти съ вами, — я вѣдь совершенно свободна, — сказала я и сама испугалась.
— Какъ хотите, но я долженъ васъ предупредить, что живу далеко, въ самомъ концѣ зарѣчной части.
— Ничего.
Я и Равенскій миновали цѣлый рядъ великолѣпныхъ дачъ и красныхъ каменныхъ заборовъ съ выглядывавшими изъ-за нихъ кипарисами. Потомъ мы свернули влѣво и по доскамъ перешли черезъ узенькій ручей. Начались бѣдные кварталы съ одноэтажными домиками и пылью. Срывался вѣтерокъ и порошилъ глаза. Сначала не говорилось, а потомъ я спросила:
— Какъ вы думаете, что сильнѣе — человѣческая воля или судьба?
— Въ судьбу, какъ въ нѣчто всемогущее, я не вѣрю. Мнѣ кажется, что всякое событіе въ жизни отдѣльнаго человѣка есть результатъ суммы событій, составлявшихъ его предыдущую жизнь. Эти же событіи находятся въ тѣсной связи съ личными физическими и психическими качествами даннаго человѣка. Силенъ онъ духомъ и мозгами — много сдѣлаетъ и память о себѣ оставитъ, а слабъ — ничего не сдѣлаетъ, и забудутъ его черезъ три дня. Вы меня поняли?
— Да. А какъ, по-вашему, жизнь женщины и жизнь мужчины можетъ быть одинакова?
— Нѣтъ, не можетъ. Всѣ мы очень зависимъ отъ своего физическаго я. У женщины и у мужчины это я неодинаково. Женщина безъ ущерба для материнства не можетъ дѣлать многихъ работъ, которыя можетъ выполнить мужчина, — а материнство ея главная функція на землѣ. Но умственно и въ области искусства женщина всегда можетъ подняться такъ же высоко, какъ и мужчина, и еще выше. Вы меня поняли?
— Да. Я также думаю, но не могу только отвѣтить себѣ на одинъ вопросъ: слѣдуетъ ли и можно ли дѣвушкѣ безнаказанно быть искренней?
— На этотъ вопросъ мнѣ трудно вамъ отвѣтить. Думаю, что искренней слѣдуетъ быть съ тѣмъ, кто не злоупотребитъ вашимъ довѣріемъ; а это вамъ можетъ подсказать только особое чутье.
— Съ вами можно бытъ искренней?
— Надѣюсь…
Мы прошли до воротъ небольшого домика, крытаго черепицей.
— Ну, вотъ, здѣсь я и живу, а пока до свиданія! — сказалъ Равенскій.
— До свиданія! — отвѣтила я и, неожиданно для самой себя, добавила. — Знаете, почему я сказала, что еще во всю свою жизнь не была такъ счастлива, какъ сегодня и вчера? Потому что говорила и знала, что еще буду говорить съ вами…
Онъ сильно покраснѣлъ, сдержалъ улыбку и произнесъ:
— Спасибо. Ну, еще разъ до свиданія!
Его рукопожатіе было сильнѣе, чѣмъ вчера. Отъ радости я спотыкалась. Потомъ взглянула на часы и удивилась, — было уже безъ четверти два. Мимо проѣзжалъ извозчикъ. Я вскочила въ его плетеную коляску и попросила ѣхать какъ можно быстрѣе.
VII
правитьЗа ужиномъ Миша и Вася какъ-то незамѣтно выпили лишнее и долго дурачились и хохотали въ своемъ номерѣ. Когда все утихло, былъ уже второй часъ ночи. Я вышла на балконъ. Облачное, беззвѣздное небо клубилось надъ горами. Гдѣ-то еще играла музыка. Слышался стукъ подковъ о деревянную мостовую набережной. Я смотрѣла прямо передъ собою и молилась:
«Господи, великій Господи! помоги мнѣ… Кромѣ Тебя, мнѣ никто не можетъ помочь. Сдѣлай такъ, чтобы я бывала съ нимъ чаще. Ты все знаешь и все видишь… Я не хочу его отнимать у жены и дѣтей, но пусть я увижу, что онъ меня любитъ… Если я разскажу людямъ о томъ, что чувствую къ нему, то они рѣшатъ, что это глупо и стыдно, — а это свято… Я знаю, что впереди моя жизнь будетъ такая же, какъ и сотенъ моихъ подругъ. Замужество… Сначала могутъ быть и радости, а потомъ рабство и ничего свободнаго, ничего свѣтлаго… Но теперь, пока я свободна, Господи, сдѣлай такъ, чтобы я увидѣла, что дорога ему… Господи, можетъ, я безумная, но я знаю, что каждая женщина любитъ только разъ и одного. Я люблю его, и за счастье быть съ нимъ накажи меня потомъ какимъ хочешь несчастьемъ. Я знаю, что молитва моя не оскорбитъ Тебя, потому что Ты все понимаешь и самъ есть любовь. Господи, помоги мнѣ, бѣдной!..»
Я облокотилась о перила и тихо заплакала, потомъ вошла въ номеръ, выпила воды и стала раздѣваться.
— Наташа, отчего ты не спишь? Тебѣ нездоровится? — окликнула меня мама.
— Нѣтъ.
— Ну, такъ ложись и не греми стульями.
Я легла, старалась сдерживать дыханіе. Въ моихъ ушахъ все еще слышался голосъ Равенскаго: «И вы мнѣ кажетесь не такою, какъ большинство дѣвушекъ вашего возраста»…
Долго не спалось. Мысли шли одна за другою: «Скорѣе бы зима, скорѣе бы опять слушать этотъ милый голосъ три раза въ недѣлю… Неужели онъ боленъ? Неужели онъ умретъ? — Нѣтъ. Богъ сохранитъ его, если не ради меня, то ради его жены и дѣтей»…
Я задремала, когда уже всходило солнце, и проснулась въ девять. Миша и Вася еще спали, по крайней мѣрѣ, не подавали признаковъ жизни, а по утрамъ они всегда стучали въ стѣну. Я поскорѣе одѣлась, выпила стаканъ молока и вышла на улицу.
Въ купальнѣ было всего двѣ дамы. Море бушевало. Волны такъ сильно ударяли по лѣстницѣ, что тряслась вся площадка. Вода была мутная, и не хотѣлось въ нее опускаться. Возлѣ мола стоялъ еще не ушедшій въ Севастополь пароходъ, и было слышно, какъ гремѣли цѣпи его лебедки. Я не спѣша раздѣлась, подошла къ зеркалу въ одной сорочкѣ, отстегнула на плечѣ пуговку и спустила ее. Я не могла рѣшить, дѣйствительно ли я красива; но видѣла, что сложена не хуже тѣхъ красавицъ, которыхъ у Миши въ альбомахъ были цѣлыя серіи. Я повернулась бокомъ, еще разъ посмотрѣла на свое освѣщенное солнцемъ тѣло и подумала: «Если бы для Равенскаго было счастьемъ взять это тѣло, то я бы отдала его все, и это было бы моимъ счастьемъ»…
Я рѣшила купаться безъ костюма, такъ какъ въ этотъ день мужчинъ было мало и никто изъ нихъ не смотрѣлъ въ нашу сторону. Но мысли все шли, и не хотѣлось двигаться съ мѣста.
«Какъ это ужасно, что я не родилась десятью годами раньше: вѣдь я могла бы быть его женой… Физически я такъ же развита, какъ и двадцатилѣтнія дѣвушки, можетъ быть, потому, что мама — южанка, — но я никогда не буду принадлежать ему. Какъ это смѣшно, что мама считаетъ меня еще дѣвочкой… Вѣдь она и отпускаетъ меня одну потому, что увѣрена, будто я способна только восторгаться моремъ и что никакое сильное чувство еще не можетъ родиться въ моей душѣ. Пусть думаетъ!..»
Я сдѣлала нѣсколько шаговъ по скользкому коврику, которымъ была обита лѣстница. На нижней ступенькѣ волна вдругъ хлюпнула и обдала меня до колѣнъ. Я вздрогнула, вытянула руки, покачнулась и прыгнула впередъ. На мнѣ не было чепчика, и волосы скоро распустились. Приходилось нѣсколько разъ возвращаться на лѣстницу, чтобы скрутить ихъ. Случайно я посмотрѣла влѣво, и на берегу, возлѣ двухъ лодокъ, гдѣ всегда были одни только лодочники, мнѣ показался стоящимъ Равенскій. Солнце било прямо въ глаза, и я не могла рѣшить, дѣйствительно ли это онъ. Прошло, должно быть, съ полминуты, пока я пришла въ себя и снова бросилась въ воду. Я еще разъ посмотрѣла въ ту сторону, но его уже не было.
Когда я вернулась въ гостиницу, наши сидѣли на балконѣ и пили кофе.
Мама посмотрѣла на меня черезъ пенснэ и сказала:
— Ты, Наташа, или сильно загорѣла, или на тебя вредно дѣйствуетъ купанье. Желтая, подъ глазами коричневые круги; вообще Крымъ тебѣ не въ пользу.
— Наталія Александровна влюблена… — пробормоталъ Вася.
— А вы не можете безъ глупостей!.. — коротко отвѣтила я, и испугалась, что покраснѣю, но не покраснѣла.
Миша фыркнулъ. Къ вечеру мама совсѣмъ выздоровѣла и довольно свободно, хотя и съ палкой, ходила по номеру. Завтра съ утра, рѣшили ѣхать на лошадяхъ въ Гурзуфъ. Потомъ Миша и Вася говорили, что было очень весело; но я чуть съ ума не сошла въ коляскѣ. Солнце грѣло. Известковая пыль набивалась въ ротъ и носъ. Вася безъ умолку разсказывалъ совсѣмъ не смѣшные анекдоты и нѣсколько разъ пытался пожать мнѣ ногу. Миша самымъ серьезнымъ образомъ уговаривалъ маму переѣхать совсѣмъ изъ Ялты въ Гурзуфъ.
— Здѣсь и дешевле, и лучше, и интереснѣе… Ты посмотри только на Аю-Дагъ! — говорилъ онъ.
Обѣдали мы въ ресторанѣ. Къ счастью, Миша потребовалъ на закуску зернистой икры и, къ счастью, съ насъ съ четверыхъ взяли за обѣдъ пятнадцать рублей съ копѣйками. Мама на отрѣзъ отказалась переселяться въ Гурзуфъ.
Я была ужасно рада.
Къ вечеру я дѣйствительно почувствовала себя разбитой и легла спать рано. Мнѣ приснился Равенскій, будто онъ говоритъ: «Ахъ, Наташа, Наташа! Вотъ мнѣ хорошо съ вами, очень хорошо, а вчера у меня снова кровь горломъ показалась»…
На слѣдующій день мама не пустила меня купаться и позвала доктора. Онъ все добивался, не болитъ ли у меня что; но физически я оказалась здорова. Докторъ выписалъ бромистой кали и уѣхалъ. Изъ головы не выходилъ сонъ. Я не знала, что предпринять, и волновалась. Къ вечеру мнѣ удалось овладѣть собой, и я убѣдила маму, что плохо себя чувствую оттого, что я здѣсь гуляю гораздо меньше, чѣмъ въ деревнѣ.
Я еще два дня не видала Равенскаго и очень боялась, что начну по ночамъ бредить. Въ воскресенье Миша и Вася уѣхали на пароходѣ въ Севастополь осматривать памятники обороны. Мама побоялась качки и мы съ ней остались. Послѣ обѣда, когда она прилегла, я умышленно предложила ей пойти погулять въ городской садъ.
— У меня что-то опять нога побаливаетъ, — иди сама, — отвѣтила мама.
Вынимая изъ коробки шляпу, я мысленно рѣшила, что сегодня, во что бы то ни стало, буду видѣть Равенскаго и буду говорить съ нимъ искренно, какъ сама съ собою. На набережной я взяла извозчика и поѣхала въ Зарѣчье. Мнѣ чуть не сдѣлалось дурно, когда экипажъ остановился у знакомаго домика. Я вошла прямо во дворъ и спросила у какой-то женщины:
— Здѣсь живетъ господинъ Равенскій?
— А кто тамъ? — отозвался голосъ изъ-за парусиновой занавѣски одного изъ балконовъ. — Ахъ, это вы…
На крыльцѣ показалась знакомая фигура. Несмотря на жару, Равенскій былъ въ пальто и мягкой шляпѣ. Его глаза смотрѣли строго и грустно.
Я поздоровалась и несмѣло выговорила:
— Простите, но меня очень тревожило, почему вы больше не бываете на бульварѣ, и вообще… хотѣлось узнать, какъ вы себя чувствуете. Вы мнѣ нехорошо снились…
Его лицо немного посвѣтлѣло. Онъ улыбнулся и сказалъ:
— А вы даже въ сны вѣрите! Сейчасъ я чувствую себя сносно, а вотъ дня два назадъ, дѣйствительно, было нехорошо; я даже думалъ, что плевритъ привязался, по докторъ разубѣдилъ. Ужасный здѣсь климатъ: днемъ жаритъ, а вечеромъ сыро. Однако, пойдемте на веранду. Въ комнату я васъ не приглашаю, — тамъ большой безпорядокъ. Мы, женатые люди, когда остаемся одни, совсѣмъ не умѣемъ устраиваться. Ну, да, слава Богу, уже скоро и домой.
Онъ подвинулъ мнѣ стулъ и сѣлъ самъ, а потомъ опять улыбнулся и спросилъ:
— Ну, такъ какъ же я вамъ снился?
— Мнѣ снилось, будто у васъ кровь горломъ пошла…
Равенскій нахмурился.
— Да, это тоже было… Вотъ что: ваша матушка знаетъ, что вы отправились ко мнѣ?
— Нѣтъ… — отвѣтила я и смѣло посмотрѣла ему въ глаза.
Чувствовалось все-таки, что нужно еще оправдаться, и опять заговорила:
— Если бы въ томъ, что я хочу и хотѣла васъ видѣть, было бы что-нибудь дурное, я бы спросила у мамы, можно ли мнѣ поѣхать къ вамъ; но совѣсть мнѣ говоритъ, что ничего дурного нѣтъ; а въ такихъ случаяхъ я никого и никогда не спрашиваю, какъ мнѣ поступать. Меня къ вамъ тянетъ потому, что вы первый, дѣйствительно интересный человѣкъ, котораго я знаю. И въ классѣ и не въ классѣ вы говорите такъ же, какъ думаете. Вы дѣйствительно учите… Другіе же, когда говорятъ, то чувствуется, что слова ихъ не настоящая правда, и предназначаются только для того, чтобы мы, ученицы, думали такъ, а не иначе.
— М-г-м… это не совсѣмъ вѣрно. На свѣтѣ есть очень много людей, гораздо болѣе интересныхъ, чѣмъ я; а въ классѣ вамъ мое преподаваніе, вѣроятно, нравится потому, что я сильно отступаю отъ программы и когда говорю вамъ, напримѣръ, о стихотвореніяхъ Лермонтова «Парусъ» или «У вратъ обители», то разсказываю и о личности поэта и о томъ жестокомъ времени, въ которое онъ жилъ. А этого не полагается и даже достаться за это можетъ; но я того мнѣнія, что волковъ бояться — въ лѣсъ не ходить, а во-вторыхъ, вообще не надѣюсь долго прожить и на послѣдокъ стараюсь сдѣлать какъ можно больше. Вотъ вы замѣтили, когда пѣвецъ кончаетъ арію, то послѣднюю ноту часто беретъ вверхъ и особенно сильно. Такъ и я…
Равенскій закашлялъ и замолчалъ. Мнѣ стало грустно и больше не говорилось. Казалось, что онъ хочетъ остаться одинъ. Я думала: «Въ сущности уже все сказано. Онъ знаетъ, что я мучаюсь вопросомъ о его здоровьѣ, знаетъ, что для него я готова пренебречь мнѣніями всѣхъ людей на свѣтѣ, знаетъ, что быть съ нимъ — все мое счастье… А больше ничего и ненужно». Я поднялась со стула и сказала:
— Ну, до свиданія! Завтра на бульварѣ будете?
— Право, не знаю, возможно, что и буду.
— Отъ своихъ давно имѣли извѣстія? — спросила я.
Вѣроятно, въ эту минуту онъ думалъ о семьѣ.
— Нѣтъ, сегодня было письмо. Спасибо. Всѣ здоровы.
Я еще разъ пожала его худую, немного влажную руку и пошла домой. Думалось о многомъ. Я не могла отвѣтить самой себѣ на вопросъ, почему у меня пропала всякая охота кокетничать. Еще въ прошломъ году, въ это время, я, когда шла гулять, нарочно застегивала кофточку такъ, чтобы при дыханіи было видно кружево сорочки и кусочекъ тѣла… Теперь это мнѣ было все равно. Я посидѣла еще нѣсколько минутъ на бульварѣ, на «нашей» скамейкѣ. Уже чувствовалась сырость, но кругомъ было необыкновенно хорошо. На рѣдкость красивыми казались облака на розовомъ фонѣ неба. Они ложились одно подъ другимъ длинными, неправильными ступенями, и каждая такая ступень была освѣщена снизу уже потонувшимъ въ морѣ солнцемъ, отъ котораго остался только золотой блестящій кусочекъ.
Ужасно хотѣлось, чтобы кто-нибудь мнѣ отвѣтилъ, красиво ли все это только съ человѣческой точки зрѣнія, или для всего живущаго, во всѣхъ мірахъ и во всѣ вѣка? «Когда Равенскій умретъ, онъ это узнаетъ», — подумала я. Снова стало грустно и страшно.
VIII
правитьѢздили мы на Ай-Петри. Видъ на море съ такой высоты придавилъ меня надолго. Я смотрѣла на слившуюся съ небомъ, за много десятковъ верстъ, синеву моря, и для меня стало будто яснѣе, что такое безконечность. На огромной глубинѣ, подъ нами, торчали красноватыя острыя скалы. Проводникъ-татаринъ разсказалъ, какъ отсюда бросилась внизъ барышня. «Адынъ шишлыкъ астался, аролъ патомъ кушилъ»… — закончилъ онъ, оскалилъ свои бѣлые зубы и весело засмѣялся. Засмѣялись и мама съ Васей и Мишей, а мнѣ стало грустно и страшно, и я отошла подальше отъ пропасти. Казалось мнѣ, что я понимаю эту барышню и, вѣроятно, въ тѣ двѣ-три секунды, пока ея тѣло неслось въ бездну, ея каждый нервикъ испыталъ нечеловѣческое наслажденіе.
Облака пошли подъ нами, и ужасъ высоты чувствовался еще острѣе. Стало вдругъ такъ холодно, что всѣ мы поскорѣе поспѣшили къ своему экипажу. Я не взяла съ собой верхней кофточки и дрожала какъ зимой на морозѣ. Вечеромъ у меня поднялась температура и опухло горло. Спала я плохо и приснился мнѣ Равенскій, желтый и грустный. Цѣлыхъ четыре дня пришлось не выходить изъ номера. Читать было нечего, и время тянулось безконечно. Вася пытался меня развлекать и все спрашивалъ:
— Итакъ, Натали, что же вамъ больше всего понравилось въ Крыму? Только по совѣсти…
— По совѣсти?.. Бульваръ.
— Я васъ серьезно спрашиваю, а вы шутите.
— Н-нѣтъ, не шучу!
— Удивляюсь!.. Что же тамъ, на бульварѣ? Какъ говорятъ: колесо, песокъ и уксусъ…
— А вотъ мнѣ нравится.
— Въ такомъ случаѣ вы не художественная натура.
— Очень можетъ быть.
Третьяго августа мама, наконецъ, повѣрила, что у меня горло уже не болитъ; но вырваться на улицу одной было все-таки трудно. Миша и Вася сопровождали меня и въ магазинахъ, и въ набережной, и на бульварѣ. Я готова была ихъ выбранить или избить и едва сдерживалась. Только въ шесть часовъ вечера они куда-то улетучились, а мама сидѣла на балконѣ и читала газету.
— Мама, ты не пойдешь къ морю? — спросила я не совсѣмъ твердымъ голосомъ.
— Нѣтъ. Иди сама или съ Мишей.
— Онъ куда-то уѣхалъ.
— Ну, какъ хочешь… Оставь меня въ покоѣ!
Я быстро надѣла шляпу и забыла перчатки и зонтикъ. Пробѣжавъ скорымъ шагомъ кварталъ, я взяла извозчика и поѣхала къ Равенскому. Въ вискахъ стучало. Никогда я еще такъ не волновалась передъ встрѣчей съ нимъ.
Во дворѣ было пусто. Вѣтеръ шевелилъ парусину на его балконѣ и стучалъ кольцами. Тамъ никого не было. Я легонько повернула ручку двери.
— Войдите!..
Я переступила порогъ и остановилась. Шторка на одномъ изъ оконъ была приспущена, и сразу показалось темно. Большой круглый столъ съ неубраннымъ самоваромъ заслонялъ кровать. Валялось нѣсколько книгъ и журналовъ. Немного пахло креозотомъ и бѣльемъ.
Равенскій отложилъ газету, которую читалъ, и поднялся съ кровати. Я увидѣла его желтое, сильно осунувшееся лицо. Онъ былъ въ чесучовомъ костюмѣ и въ мягкой сорочкѣ, съ галстухомъ въ видѣ шнурка.
— Охъ, простите меня: я лежалъ и никакъ не ожидалъ, что это вы. Опять, знаете ли, раскисъ. И стоило вамъ, право, безпокоиться, ѣхать сюда!
Немного согнувшись, онъ прошелся по комнатѣ, подалъ мнѣ стулъ и сѣлъ самъ возлѣ окна.
— Я, кажется, скоро уѣду. На той недѣлѣ получу деньги и уѣду. Нехорошо мнѣ здѣсь.
— Конечно, уѣзжайте!.. — сказала я, и не знала, что говорить дальше.
Было неловко и тяжело.
— Вѣроятно, я даже не такъ боленъ, а чувствую себя плохо отъ бездѣлья. Ужасно неудобно жить безъ опредѣленныхъ занятій. День, два ничего, а потомъ какая-то безпомощность наступаетъ, и только въ головѣ плывутъ нелѣпыя мысли, какъ облака по осеннему небу.
— А мнѣ кажется, что вы уже такъ много сдѣлали и дѣлаете, какъ учитель, и поэтому у васъ всегда должно быть чувство полной удовлетворенности.
— Вообразите, нѣтъ. Прежде это сознаніе дѣйствительно было. Еще въ прошломъ году я не сомнѣвался, что силъ у меня хватитъ надолго, но теперь нѣтъ… Согласитесь, что обидно умереть, не сказавъ и не сдѣлавъ для общества того, что я могъ сдѣлать…
Мы помолчали. Равенскій всталъ и прошелся взадъ и впередъ.
— Хотите чаю? Я велю подогрѣть самоваръ.
— Нѣтъ, спасибо, — я вѣдь ненадолго.
— Посидите еще. Пожалуй, вамъ и совсѣмъ не слѣдовало бы ко мнѣ приходить, но разъ пришли, такъ ужъ посидите. А самоваръ я все-таки велю подогрѣть…
Онъ позвонилъ. Вошла толстая баба въ очень грязномъ передникѣ, зацѣпила бокомъ за стулъ и унесла самоваръ. Равенскій сѣлъ. На душѣ у меня стало веселѣе. Если бы мнѣ сказали, что мама никогда не будетъ со мной разговаривать или меня выгонятъ изъ гимназіи за то, что я здѣсь, — я бы все-таки осталась. Захотѣлось говорить такъ искренно, какъ нельзя было никогда говорить ни дома, ни въ гимназіи, ни со студентами.
— Вы вотъ только грустно смотрите въ будущее, — сказала я, — но у васъ есть счастье въ прошедшемъ, а у меня нигдѣ его не будетъ…
— Какъ? Почему?
— Да потому, что я женщина.
— Не понимаю васъ.
Я заговорила громче, не совсѣмъ складно, и голосъ у меня дрожалъ.
— Соберите вы свѣдѣнія о вашихъ бывшихъ ученицахъ. Изъ нихъ развѣ только десять-пятнадцать счастливы, а остальныя… Имѣютъ дѣтей отъ давно нелюбимыхъ мужей, или служатъ за двадцать пять рублей въ мѣсяцъ, или… ну, я не знаю… Однимъ словомъ, изъ прошлогодняго выпуска сносно устроилось развѣ двѣ-три. Въ жизни почти каждой дѣвушки любовь играетъ огромную роль, по крайней мѣрѣ, послѣ гимназіи… Но вѣдь нельзя же всегда принадлежать тому, кого зоветъ сердце въ лучшіе годы. Для меня не было и не можетъ быть другого счастія, какъ близость съ вами; но я всегда останусь для васъ чужой. А рано или поздно меня навѣрное будетъ цѣловать и ласкать какой-нибудь пошлякъ, и я сама даже буду увѣрена, что это счастье, и только потомъ увижу, что цѣна этому счастью двѣ копѣйки. Я этого не пережила, а только наблюдала, но я знаю, что это такъ, навѣрное такъ… Вотъ какъ знаю, что послѣ лѣта будетъ осень…
Руки у меня дрожали. Равенскій остановился. Онъ испуганно посмотрѣлъ въ мою сторону и сейчасъ же опустилъ глаза, потомъ подошелъ къ дивану, сѣлъ и долго молчалъ.
— Возможно, что все это правда, только отъ сознанія этой правды ни мнѣ, ни вамъ легче не будетъ, — выговорилъ онъ наконецъ.
Слышно было, какъ онъ старается владѣть своимъ голосомъ, чтобы не выдать охватившаго его волненія. Въ это время баба принесла самоваръ, выплеснула за окно изъ чайника и обтерла фартукомъ руки.
— Позвольте мнѣ сегодня у васъ похозяйничать, можетъ быть, въ первый и послѣдній разъ! — вырвалось у меня.
— Пожалуйста!..
Я сняла шляпу и взяла чайное полотенце. Равенскій улыбнулся, и отъ этой улыбки вся душа моя улыбнулась. Онъ досталъ изъ корзины кошелекъ и сказалъ бабѣ:
— Вотъ что, Авдотья, купите булку и баночку «кружовеннаго» варенья, а потомъ принесите молока.
Баба опять зацѣпила за стулъ и ушла.
— Вамъ нравится «кружовенное варенье?» Я очень его люблю. Помните, у Чехова въ «Ивановѣ» Зюзюшка говоритъ: «кружовеннаго»…
— Да, нравится. Я въ этомъ году сама сварила его четыре банки.
— Ого, да вы настоящая хозяйка!
Я прежде всего вымыла и вытерла довольно грязные стаканы и заварила чай, потомъ вымыла кипяткомъ вазочку для варенья и, когда баба принесла «кружовенное», переложила его туда.
Равенскій поднялъ штору и отворилъ второе окно. Въ комнатѣ стало свѣтлѣе и привѣтливѣе. Самоваръ шумѣлъ и парилъ. Я стала наливать чай и спросила:
— Вамъ крѣпкій или слабый?
— Пожалуйста, довольно крѣпкій…
Было такъ хорошо, что плакать хотѣлось. Говорили мало. Мы выпили по два стакана. Я хотѣла налить ему третій, но Равенскій отказался. Онъ сидѣлъ совсѣмъ близко отъ меня, оперся головой на правую руку и, должно быть, задумался. Его лѣвая рука лежала на углу стола. Я точно съ ума сошла, нагнулась и поцѣловала эту руку.
Равенскій вскочилъ такъ, что зазвенѣли стаканы, сильно покраснѣлъ и строго проговорилъ:
— Вотъ это ужъ совсѣмъ не того… Я даже не знаю, какъ этотъ поступокъ и назвать…
— Простите меня!..
— Да что, простите! Конечно, вы не виноваты, только, ради Бога, не дѣлайте больше ничего подобнаго, а то я уйду.
— Николай Ивановичъ, не говорите такъ!.. Я не буду… хорошій мой, я не буду… Разскажите лучше о себѣ, — вѣдь мы въ дѣйствительной, не учебной жизни врядъ ли больше увидимся.
Равенскій вздохнулъ и сѣлъ. На его вискѣ билась синяя жилка. Прошло минуты три. Онъ опять всталъ, прошелся взадъ и впередъ, едва замѣтно улыбнулся и заговорилъ ровнымъ голосомъ:
— Вы знаете, я этихъ аффектовъ ужасно боюсь, — безъ нихъ лучше… Вы просите, чтобы я разсказалъ о себѣ, но что же разсказывать? Все очень просто. Рано женился, дѣтей народилъ, съ которыми, вѣроятно, скоро разстанусь, а вотъ дѣла настоящаго никакого не сдѣлалъ. Началъ составлять учебникъ, да такъ и не окончилъ…
Онъ снова замолчалъ. Какое-то чувство подсказывало мнѣ, что пора попрощаться и дать ему успокоиться совсѣмъ; но уходить не хотѣлось. На оконныхъ стеклахъ уже блестѣли красные лучи заходившаго солнца. Я сдѣлала надъ собой усиліе и сказала:
— А знаете что, мнѣ уже пора домой. Какъ бы тамъ ни было, но сегодня я ужасно счастлива. Не слѣдуетъ искушать судьбу.
— Опять судьбу, какую тамъ судьбу? Погодите еще, минутъ пять погодите. Какъ вы сейчасъ хорошо освѣщены, точно не въ жизни, а на сценѣ…
Я вдругъ почувствовала на своей головѣ прикосновеніе его обѣихъ рукъ. Онѣ тихо гладили меня по волосамъ. Я боялась двинуться съ мѣста. Мнѣ было хорошо, какъ во снѣ. И каждое слово его грустнаго голоса ложилось мнѣ въ душу.
— Знаете, Наташа, дорогая Наташа, я уже прожилъ тридцать семь лѣтъ, и въ этомъ году или въ слѣдующемъ моя жизнь, вѣроятно, и окончится. Я учился, готовился къ профессурѣ, хотѣлъ быть такимъ же полезнымъ для науки человѣкомъ, какимъ былъ вашъ отецъ… Я прочелъ много книгъ и всегда былъ убѣжденъ, что человѣкъ имѣетъ волю… А теперь я думаю, что эта воля можетъ существовать только до тѣхъ поръ, пока человѣка не придавитъ сила стихійная. Противъ нея ничего не подѣлаетъ ни одинъ мудрецъ. Такихъ силы двѣ: смерть и любовь. Я очень испугался, когда увидѣлъ васъ въ первый разъ въ классѣ…
На секунду онъ умолкъ и, не отнимая своихъ рукъ, проговорилъ другимъ голосомъ:
— Ну, а теперь идите… Здѣсь намъ не нужно больше видѣться, — я васъ прошу объ этомъ. Если я уѣду, я напишу вамъ «до востребованія». Идите, голубчикъ, идите же, моя дорогая! У васъ впереди еще вся жизнь. Вы еще будете счастливы по настоящему. До свиданія!..
Я почувствовала на своей головѣ едва слышное прикосновеніе его губъ.
Въ ушахъ у меня зазвонило. Нужно было сдѣлать огромное усиліе, чтобы подняться съ мѣста. Опустивъ голову, онъ крѣпко пожалъ мою руку. Я надѣла шляпу и вышла, не встрѣтивъ его взгляда.
Мама сердилась и устроила мнѣ цѣлый допросъ. Но и самые жестокіе палачи не могли бы у меня ничего выпытать. Ночью я бредила.
IX
правитьДо самаго нашего отъѣзда изъ Ялты за мною былъ учрежденъ надзоръ. Миша и Вася на что-то намекали, хихикали и ни на минуту не оставляли меня одну. Но теперь они для меня совсѣмъ не существовали. Я все-таки выбрала моментъ, сбѣгала на почту и получила дорогое письмо. Оно было очень коротко и написано мелкимъ, но отчетливымъ почеркомъ.
«Я завтра уѣзжаю. Пожалуйста, не приходите меня провожать на пароходъ. Мы еще увидимся. Если не случится больше говорить такъ, какъ говорилось, то знайте, что мои мысли всегда съ вами. Пока человѣкъ живъ, онъ долженъ владѣть собою. Все ваше хорошее еще впереди. До свиданія! Н. Р.»
Въ тотъ день, когда мы садились въ коляску, чтобы ѣхать въ Севастополь, а оттуда домой, — я точно переродилась. Я видѣла, какъ мама обрадовалась тому, что я заговорила, какъ слѣдуетъ. На вокзалѣ я съ удовольствіемъ съѣла икры изъ синихъ баклажановъ и котлетку, а потомъ, въ купе, сладко заснула на верхнемъ мѣстѣ. Я знала, что черезъ нѣсколько дней увижу милое лицо и буду слушать слова, исходящія одновременно и отъ сердца и отъ разума.
Двадцать перваго августа въ гимназіи былъ молебенъ. Я пришла въ девять часовъ утра радостная, гладко причесанная, въ бѣломъ передникѣ. Зина и другія ученицы очень мнѣ обрадовались. Всѣ онѣ нашли, что я очень похудѣла и глаза мои смотрятъ иначе, чѣмъ прежде. Въ коридорахъ пахло масляной краской. У педелей на мундирахъ были новые галуны и пуговицы. Классныя дамы суетились. Приходили и раздѣвались въ швейцарской учителя. Равенскаго не было, но я знала, что онъ придетъ, какъ только начнутся настоящія занятія.
Когда, черезъ недѣлю, онъ вошелъ въ классъ, мнѣ показалось, что парта подо мною двинулась и поплыла въ сторону. Я быстро овладѣла собою. За это короткое время онъ какъ будто поправился. Лицо не было очень худымъ. Голосъ звучалъ увѣренно и спокойно. Въ первыя минуты Равенскій избѣгалъ смотрѣть на меня и только въ срединѣ урока наши глаза встрѣтились. Одну секунду онъ поглядѣлъ на меня и точно приласкалъ. Я вздрогнула такъ, что если бы со мною рядомъ сидѣла не Зина, а другая ученица, то она бы навѣрное это замѣтила. Но Зина продолжала мирно кушать яблоко; она всегда приносила съ собою много съѣстного и угощала весь классъ.
До Рождества жилось почти счастливо. Мое сочиненіе на тему: «Не въ силѣ Богъ, а въ правдѣ» оказалось лучшимъ въ классѣ. На него обратила вниманіе даже начальница и сказала:
— Если вы писали его совершенно самостоятельно, то у васъ несомнѣнный литературный талантъ. Сколько вамъ лѣтъ?
— Семнадцать.
— Да… Но откуда у васъ такое знаніе жизни, а главное — эта грусть, которая дышитъ въ каждомъ словѣ? Въ ваши годы на все слѣдуетъ смотрѣть радостно. Да, да, да!.. — и она покровительственно улыбнулась.
— Не знаю, — отвѣтила я и почувствовала, что краснѣю.
Равенскій, который стоялъ здѣсь, опустилъ голову и сильно закусилъ губу; на шеѣ у него билась синяя жилка, какъ когда-то въ Ялтѣ.
Хотѣлось до страсти поговорить съ нимъ свободно, по человѣчески, но это было совсѣмъ невозможно. Приходилъ онъ въ гимназію всегда къ одиннадцати, когда я была уже тамъ, и домой уѣзжалъ на извозчикѣ. Оставалось довольствоваться тѣмъ, что я слышала его голосъ въ классѣ. Зато, хоть разъ въ недѣлю, я видѣла его во снѣ, и тогда мы говорили какъ равные люди; и было настоящее счастье.
Праздники прошли скучно. Наступили такіе морозы, что нельзя было даже кататься на конькахъ, не рискуя отморозить носъ. Приходилось сидѣть дома и браниться со студентами. Я тамъ ждала теперь начала занятій, какъ ждутъ въ маленькихъ классахъ начала каникулъ. Наконецъ, снова началась гимназическая жизнь. Равенскій долго не ходилъ, говорили, что онъ простудился и заболѣлъ. Я мучилась и не знала, что предпринять. У меня уже совсѣмъ, было, созрѣлъ планъ отправиться къ нему на квартиру и отъ имени всего класса узнать о его здоровьѣ у жены. Но какъ разъ въ этотъ день онъ пришелъ, коротко остриженный, съ завязаннымъ горломъ и сильно похудѣвшій. Когда онъ сидѣлъ, его брюки на колѣняхъ выдѣлялись острыми углами. И голосъ у него сталъ глуше.
— Тебѣ жаль Равенскаго? — спросила я однажды Зину, послѣ урока словесности.
— Ну, конечно, жаль. Хочешь ветчины?
Я ничего не отвѣтила и, отпросившись у классной дамы, ушла домой. Вечеромъ я заперлась у себя въ комнатѣ и плакала, потомъ пробовала молиться и не могла.
Передъ масленой мы подали ему тетрадки съ новымъ домашнимъ сочиненіемъ. На второй недѣлѣ поста педель Василій принесъ эти тетрадки исправленными и сказалъ, что Равенскій со всей семьей уѣхалъ въ Крымъ.
Я растерялась и машинально перелистывала свое сочиненіе. Отмѣтки не было, а только въ концѣ стояло: «Хорошо, очень хорошо!..»
Начальница объявила, что до самыхъ экзаменовъ у насъ будетъ преподавать словесность Козликовъ. Боже мой, что это были за уроки! Мы безъ конца и устно и письменно разбирали поступки Онѣгина и Татьяны и… только. Говорилъ Козликовъ какъ сквозь сонъ, и въ классѣ видимо очень скучалъ. Я начала получать у него семерки, и это меня нисколько не огорчало.
Я жила въ самой себѣ, кромѣ Зины ни съ кѣмъ не говорила, и все будто чего-то ждала. Мама хотѣла пригласить доктора по нервнымъ болѣзнямъ, но я отказалась наотрѣзъ. Въ это время мнѣ бывало смѣшно только отъ сознанія, до какой степени не чутки всѣ близкіе мнѣ люди. Они искали причины моей тоски и въ переутомленіи, и въ плохомъ питаніи, и въ простудѣ, но только не въ томъ, что я на восемнадцатомъ году моей жизни могла серьезно любить и мучиться. И мама и тети были убѣждены, что я живу точно такою же жизнью, какою жили и онѣ въ мои годы, забывая, что съ тѣхъ поръ прошло четверть вѣка и люди очень измѣнились.
Незадолго передъ Пасхой, когда уже таяло и поговаривали объ экзаменахъ, я пришла въ гимназію съ невыносимой головной болью, — не хотѣлось оставаться дома и разговаривать съ мамой. Былъ конецъ большой перемѣны. Звонокъ трещалъ особенно рѣзко и назойливо. Сотни голосовъ гудѣли въ коридорахъ. Я, закрывъ отъ боли глаза, сидѣла не двигаясь на своемъ мѣстѣ. Мои уши вдругъ услыхали, какъ всталъ весь классъ. Инстинктивно я вскочила сама и открыла глаза. Въ дверяхъ стояла начальница и, ударяя себя по лѣвой рукѣ свернутой въ трубочку бумагой, говорила:
— Mesdames[3], вмѣсто четвертаго урока будетъ панихида. Вчера скончался въ Ялтѣ Николай Ивановичъ Равенскій. Идите въ залъ, только безъ шума и попарно.
Начальница вдругъ покачнулась, покачнулись и двинулись куда-то въ сторону окна и каѳедра, а бѣлыя стѣны стали голубыми. Въ ногахъ у меня сладко заныло, а потомъ кругомъ наступила темнота.
Я очнулась въ учительской. Двѣ классныя дамы суетились, разстегивая мой корсетъ. Горничная Даша держала въ рукахъ графинъ. Голова у меня была мокрая. Начальница, съ перепуганнымъ лицомъ, стояла сбоку. Замѣтивъ, что я уже открыла глаза, она быстро заговорила:
— Ну, ничего, ничего, теперь все прошло! Видите, какая вы впечатлительная! Вамъ нужно отдохнуть. Сейчасъ же поѣзжайте домой. Даша! ты проводишь барышню до извозчика.
Весной, какъ и каждый годъ, съ тѣхъ поръ, какъ существуетъ наша гимназія, были экзамены, и я перешла въ седьмой классъ. А теперь, когда я пишу все это, мы съ Зиной окончили и восьмой. Жизнь идетъ ровно, иногда даже весело. Тяжко бываетъ только по ночамъ, — слишкомъ много думается. Иногда я зажигаю свѣчу и босая иду къ столу, чтобы достать изъ ящика письмо съ уже пожелтѣвшими краями, и въ сотый разъ перечитываю фразу: «Мысли мои всегда съ вами»…
Осенью я собираюсь поступить на курсы и утопить свое горе въ холодной наукѣ. Но, что бы эта наука и читающіе ее люди ни говорили, меня никто и никогда не разубѣдитъ въ томъ, что я живу не одна, и что люблю и любима я такъ же, какъ любятъ живые живыхъ.
Примѣчанія
править- ↑ итал. Solo — Одинъ. Прим. ред.
- ↑ «Валашская легенда». Прим. ред.
- ↑ фр. Mesdames — Дамы. Прим. ред.