УЧЕНІЕ ДАРВИНА О ПРОИСХОЖДЕНІИ МІРА ОРГАНИЧЕСКАГО И ЧЕЛОВѢКА
править|
Ошибочныя воззрѣнія поддерживаемыя извѣстнымъ числомъ фактическихъ данныхъ приносятъ мало вреда, потому что каждый находитъ полезное удовольствіе доказывать ихъ ложность, а когда послѣднее сдѣлано, одна изъ дорогъ къ заблужденію бываетъ закрыта. « Дарвинъ.
|
Въ наукѣ создавались и создаются гипотезы въ силу коихъ происхожденіе всего органическаго царства на землѣ, какъ скоро допущено происхожденіе первыхъ низшихъ формъ органическихъ существъ, сводится къ самымъ простымъ законамъ и явленіямъ которые получаютъ въ системахъ естествоиспытателей громкое названіе естественныхъ законовъ и явленій. Съ такими теоріями выступаютъ въ прошломъ столѣтіи естествоиспытатель де-Маллье, въ началѣ нынѣшняго столѣтія Ламаркъ, въ сороковыхъ годахъ онаго авторъ Естественной исторіи мірозданія, но всѣхъ затмилъ въ настоящее время своею славою и грандіозностію своей системы англійскій натуралистъ Чарлзъ Дарвинъ. Теорія этого послѣдняго нашла себѣ широкій пріемъ въ средѣ естествоиспытателей. Въ его сочиненіи О происхожденіи видовъ, раскрыта съ полнотою и ученостію теорія прогрессивнаго совершенствованія, по которой, вначалѣ немногословная жизнь организмовъ, путемъ извѣстныхъ, исключительно естественныхъ дѣятелей, развилась мало-помалу до той степени совершенства на какой мы находимъ ее теперь. Какъ завершеніе и пополненіе этого труда явилось, въ недавнее время, другое его сочиненіе: Происхожденіе Человѣка. Въ этомъ послѣднемъ сочиненіи Дарвинъ старается дать прямой и опредѣленный отвѣтъ и о происхожденіи человѣка, разсматривая его какъ послѣднее звено въ ряду существъ органическихъ развившихся якобы въ силу причинъ матеріальныхъ.
Къ трудамъ Дарвина обращается матеріализмъ чтобы находить подтвержденіе своихъ взглядовъ на исключительно матеріальное происхожденіе всѣхъ органическихъ существъ населяющихъ землю.[1] На нихъ долженъ остановить свое вниманіе и противникъ матеріализма если хочетъ противодѣйствовать идеямъ дающимъ пищу матеріализму.
Впрочемъ, было бы крайне несправедливо причислять самого Дарвина къ открытымъ матеріалистамъ. По своимъ убѣжденіямъ, насколько они высказываются въ его сочиненіяхъ, онъ далекъ отъ того чтобы заявлять себя поборникомъ матеріализма. Онъ только не согласенъ съ воззрѣніями о созданіи видовъ въ органическомъ царствѣ „отдѣльно“ и „намѣренно“, — съ воззрѣніями которыхъ вмѣстѣ съ большинствомъ натуралистовъ держится и вѣроученіе. Его теоріи, по его собственнымъ словамъ, „не имѣютъ ничего общаго съ великимъ вопросомъ существуетъ ли, вообще Творецъ и Правитель вселенной, — вопросъ на который отвѣчали утвердительно величайшіе изъ когда-либо жившихъ умовъ“.[2] Но не думаетъ допускать чтобы всѣ роды и виды существъ органическихъ были одолжены своимъ бытіемъ непосредственно Творцу вселенной. Первостепенные натуралисты, говоритъ онъ, повидимому вполнѣ удовлетворены представленіемъ что каждый видъ былъ создавъ отдѣльно (то-есть не развился естественнымъ путемъ одинъ отъ другаго). На мой взглядъ, замѣчаетъ онъ, болѣе согласно съ тѣмъ что намъ извѣстно о законахъ напечатлѣнныхъ Творцомъ на вещественномъ мірѣ, предположить что возникновеніе нынѣшнихъ и прежнихъ жителей земли обусловлено второстепенными причинами, подобными тѣмъ которыя обусловливаютъ рожденіе и смерть каждой особи.»[3] По воззрѣнію Дарвина, ученіе естествоиспытателей допускающихъ отдѣльные акты творенія, чрезъ кои однажды навсегда нѣкогда созданы существа міра органическаго, возбуждаетъ только недоумѣнія. Онъ говоритъ: Естествоиспытатели допускающіе отдѣльныя творенія отдѣльныхъ органическихъ формъ «повидимому ставятъ на одну доску чудесный актъ творенія и произвольное зарожденіе. Дѣйствительно ли они полагаютъ чтобы въ безчисленныя эпохи земнаго шара элементарнымъ атомамъ повелѣвалось сочетаваться въ живыя ткани? Полагаютъ ли они чтобы при каждомъ изъ такихъ творческихъ актовъ возникли одна или нѣсколько особей? Были ли безчисленные виды животныхъ и растеній созданы въ видѣ яицъ или сѣменъ, или въ видѣ вполнѣ развитыхъ организмовъ?»[4] Нужно замѣтить что ученіе о созданіи Высшею Силой всѣхъ отдѣльныхъ видовъ тварей подчасъ возбуждаетъ у Дарвина недоумѣнія весьма страннаго свойства. Напримѣръ, ему кажется страннымъ почему твари имѣютъ такое, а не другое устройство организаціи, почему замѣчается взаимное сходство въ ихъ организаціяхъ, когда каждая изъ нихъ вышла непосредственно изъ рукъ Творца. «Какъ необъяснимы, утверждаетъ Дарвинъ, эти факты по обиходнымъ понятіямъ о твореніи! Почему мозгу быть заключеннымъ въ ящикъ изъ столь многочисленныхъ костей столь странной формы? Почему бы при сотвореніи лапы и крыла летучей мыши, назначенныхъ для столь различныхъ цѣлей, влагать въ нихъ однѣ и тѣ же кости? Почему бы одному раку имѣющему столь сложный ротъ, составленный изъ многихъ частей, постоянно имѣть менѣе ногъ, и наоборотъ, ракамъ со многими ногами имѣть болѣе простые рты? Почему бы долямъ чашечки, лепесткамъ, тычинкамъ и пестикамъ, приспособленнымъ къ столь различнымъ цѣлямъ, быть всѣмъ построеннымъ по одному образцу.»[5] Словомъ, Дарвинъ находитъ что твари были бы не такими какими мы видимъ и знаемъ ихъ еслибъ онѣ созданы были такъ какъ утверждаетъ «общераспространенное» естественно-научное убѣжденіе; но какими же?… Что касается человѣка, то довольно уже и того что Дарвинъ напримѣръ съ нескрываемымъ сарказмомъ говоритъ о той «неорганической пыли подъ ногами нашими»[6] изъ которой созданъ организмъ человѣка по вѣроученію религіозному.
Если мы захотимъ обозначить міровоззрѣніе Дарвина какимъ-либо опредѣленнымъ именемъ, то кажется названіе: «натуралистическій деизмъ» будетъ наиболѣе выражать это міровоззрѣніе. Оно не хочетъ вовсе чуждаться признанія Бога какъ Высшаго Виновника міроваго бытія, но оно не видитъ надобности допускать близкихъ и непосредственныхъ отношеній Божества къ міру. Богъ есть, но Онъ гдѣ-то вдали отъ міра, равнодушенъ къ происходящему въ мірѣ. Довольно, если Онъ вызвалъ міръ изъ небытія, предоставляя дальнѣйшее устройство его, даже въ высшихъ формахъ, ему самому.
I.
правитьИзложимъ сущность воззрѣній Дарвина. Дарвинъ проходитъ молчаніемъ возникновеніе первоначальныхъ простѣйшихъ формъ органическаго царства; онъ отправляется отъ существованія подобныхъ формъ какъ уже даннаго. «Я полагаю, говоритъ онъ, что всѣ животныя произошли не болѣе какъ отъ четырехъ или пяти прародителей, а растенія отъ такого же или меньшаго числа предковъ. Аналогія повела бы меня еще шагомъ дальше, а именно къ убѣжденію что всѣ растенія и животныя произошли отъ одного первообраза. Но аналогія подчасъ обманчивый руководитель.»[7] Такимъ образомъ исходною точкой своей теоріи Дарвинъ беретъ существованіе нѣсколькихъ типовъ органическаго царства и на нихъ строитъ всю свою теорію. Каждый изъ этихъ прародителей долженъ былъ производить потомство, но такъ какъ «никто, говоритъ онъ, не полагаетъ что всѣ особи одного и того же вида были точь въ точь отлиты въ одну форму», а напротивъ «намъ извѣстно множество легкихъ различій которыя мы можемъ назвать индивидуальными и которыя обнаруживаются въ прямомъ потомствѣ однихъ и тѣхъ же родителей», то подобныя индивидуальныя различія имѣли мѣсто и въ потомкахъ первыхъ прародителей животныхъ и растеній.[8] «Эти индивидуальныя разности по большей части обнаруживаются въ признакахъ которые натуралисты считаютъ несущественными»,[9] но это не мѣшаетъ имъ быть чрезвычайно важными для Дарвина. Онѣ важны для него какъ «первые шаги къ тѣмъ легкимъ разновидностямъ которыя едва удостоиваются упоминанія въ естественно-историческихъ сочиненіяхъ.» Разновидности же нѣсколько болѣе опредѣленныя и постоянныя, по Дарвину, нужно считать шагами къ разновидностямъ еще болѣе рѣзкимъ и постояннымъ; эти послѣднія зачатками подвидовъ, а наконецъ и видовъ.[10] Такимъ образомъ, въ потомствѣ первоначальнаго какого-либо родоначальника, путемъ легкихъ уклоненій отъ него, сохраненія этихъ уклоненій и рядомъ дальнѣйшихъ уклоненій, могли происходить такія же различія какія въ настоящее время отличаютъ между собою, напримѣръ, кошку отъ тигра и пантеры, лошадь отъ осла и зебры. Эти вновь образовавшіеся виды, происшедшіе отъ извѣстнаго родоначальника, въ свою очередь чрезъ нѣсколько поколѣній, путемъ легкихъ уклоненій, производятъ нѣсколько рѣзко обозначенныхъ разновидностей; «эти разновидности будутъ продолжать подвергаться тѣмъ же условіямъ которыя заставляли измѣняться ихъ предковъ», произойдутъ новыя разновидности, и «намъ стоитъ только предположить, говоритъ Дарвинъ, болѣе многочисленныя и болѣе значительныя ступени въ этомъ ряду измѣненій чтобъ эта формы снова превратились въ несомнѣнные виды».[11] Эти новыя формы, происшедшія отъ извѣстнаго вида, и разнящіяся между собою какъ виды, будутъ еще болѣе разниться отъ потомковъ происшедшихъ отъ другаго вида, съ которымъ первый видъ произошелъ отъ одного прародина. Потомки одного вида, разнясь между собою, уже какъ виды, будутъ еще болѣе разниться отъ потомковъ другаго вида, яри условіи что онъ въ свою очередь также претерпѣвалъ измѣненія какъ и первый видъ, они будутъ разниться между собою такъ же какъ разнятся индивидуумы одного рода отъ индивидуумовъ другаго рода. Если теперь эти уже получившіеся роды будутъ продолжать измѣняться, то съ теченіемъ времени они будутъ различаться одни отъ другихъ какъ разнятся между собою полу семейства, семейства, отряды и т. д. Такимъ образомъ, весь органическій міръ, теперь столько разнообразный, могъ произойти, по Дарвину, въ безконечно долгій періодъ времени, отъ немногихъ начальныхъ простѣйшихъ формъ. Эти періоды Дарвинъ считаетъ такъ долгими что «созерцаніе подобныхъ фактовъ» кажется ему подобнымъ «тщетной попыткѣ представить себѣ вѣчность».[12] Думаемъ не излишне будетъ, для большей наглядности въ представленіи о теоріи Дарвина, привести его гипотетическія сужденія о развитіи, напримѣръ, царства позвоночныхъ. «Самые древніе родоначальники царства позвоночныхъ, о которыхъ мы можемъ составить себѣ хотя не ясное представленіе, — говоритъ онъ, — были очевидно морскими животными, сходными съ личинками живущихъ теперь асцидій. Изъ этихъ животныхъ развилась, повидимому, группа рыбъ, организованныхъ такъ же низко какъ ланцетникъ; изъ послѣдней же твердо-чешуйныя и другія рыбы подобныя чешуйчатнику. Незначительный шагъ впередъ приводитъ васъ отъ этихъ рыбъ къ земноводнымъ. Птицы и пресмыкающіяся были нѣкогда близко соединены между собою, а птицезвѣри представляютъ теперь въ слабой степени соединительное звено между млекопитающими съ пресмыкающимися. Въ классѣ млекопитающихъ не трудно представить себѣ ступени ведущія отъ древнихъ птицезвѣрей къ древнимъ сумчатымъ и отъ этихъ къ древнимъ предкамъ живородящихъ млекопитающихъ. Мы можемъ подняться такимъ образомъ до лемурныхъ, а отъ послѣднихъ уже не великъ промежутокъ до обезьянъ. Обезьяны раздѣлились съ теченіемъ времени на двѣ большія вѣтви: обезьянъ Стараго и Новаго Свѣта. Отъ послѣднихъ же произошелъ въ отдаленный періодъ времени человѣкъ — чудо и слава міра.»[13]
II.
правитьЧтобы дѣлать такія широкія обобщенія, выводимыя изъ несомнѣннаго факта легкой индивидуальной измѣнчивости особаго вида, Дарвинъ, какъ строгій эмпирикъ, долженъ выходить изъ какихъ-либо опредѣленныхъ наблюденій которыя бы давали законное право къ такимъ широкимъ аналогіямъ. Такими наблюденіями служатъ для Дарвина наблюденія надъ характеромъ и степенью измѣнчивости и ея результатовъ въ сферѣ домашнихъ животныхъ и растеній, въ средѣ животныхъ прирученныхъ и растеній культивированныхъ. «Для насъ въ высшей степени важно разъясненіе способовъ которыми производится. видоизмѣненіе органическихъ существъ, говоритъ Дарвинъ. Въ началѣ моихъ изслѣдованій мнѣ казалось что тщательное изученіе домашнихъ животныхъ и растеній разводимыхъ человѣкомъ всего скорѣе можетъ повести къ разрѣшенію этого темнаго вопроса. И я не ошибся: въ этомъ и во многихъ другихъ затруднительныхъ случаяхъ я постоянно находилъ что наши свѣдѣнія объ измѣненіяхъ органическихъ существъ порабощенныхъ человѣкомъ снабжаютъ насъ самою вѣрною путеводною нитью. Тутъ мы видимъ что наслѣдственное измѣненіе въ значительныхъ размѣрахъ, по крайней мѣрѣ, возможно и, что быть-можетъ еще важнѣе, видимъ какъ велика власть человѣка въ накопленіи чрезъ подборъ родичей (то-есть чрезъ сохраненіе и размноженіе извѣстныхъ, опредѣленныхъ породъ организмовъ, отличающихся отъ другихъ какимъ-либо, хотя бы незначительнымъ признакомъ) послѣдовательныхъ, хотя и легкихъ измѣненій.»[14] «Очень трудно опредѣлить какой мѣрѣ измѣненія подвергались наши домашніе организмы. Но мы смѣло можемъ заключать что мѣра эта значительна, и что видоизмѣненія могутъ передаваться наслѣдственно въ теченіе долгихъ періодовъ. Мы можемъ также находитъ указанія на то что измѣнчивость, однажды пришедти въ дѣйствіе, не можетъ прекратиться вдругъ, ибо даже давно прирученные человѣкомъ организмы до сихъ поръ отъ времени до времени производятъ разновидности. Человѣкъ можетъ подбирать и дѣйствительно подбираетъ видоизмѣненія данныя ему природою, и такимъ образомъ накоплять ихъ въ любой мѣрѣ. Этимъ путемъ онъ приспособляетъ животныхъ къ своимъ потребностямъ или прихотямъ. Онъ можетъ производить это методически, или же безсознательно, сохраняя особи наиболѣе полезныя для него въ данное время, безъ помысла о томъ чтобы видоизмѣнить породу. Несомнѣнно то что онъ можетъ значительно вліять на характеръ породы, подбирая въ каждомъ послѣдовательномъ поколѣніи индивидуальныя особенности, столь легкія что онѣ незамѣтны для неизощреннаго глаза. Процессъ подбора былъ великимъ дѣятелемъ въ произведеніи самыхъ своеобразныхъ и полезныхъ домашнихъ породъ. Если мы всмотримся въ отдѣльныхъ представителей какой-либо разновидности или породы нашихъ давно прирученныхъ растеній и животныхъ, то прежде всего насъ поразитъ то обстоятельство что они вообще болѣе разнятся между собою чѣмъ отдѣльные представители какого-либо вида или разновидности развившейся въ условіяхъ природныхъ.»[15] Вотъ наблюденія которыя Дарвинъ кладетъ въ основу своей теоріи, а вотъ и тотъ выводъ къ которому приходитъ онъ, основываясь на этихъ наблюденіяхъ, выводъ относящійся вообще къ органическому царству во всѣ времена его существованія и на всѣхъ его ступеняхъ: «Нѣтъ видимой причины почему начала дѣйствующія столь сильно въ состояніи прирученія не дѣйствовали бы также, заключаетъ Дарвинъ, и въ состояніи природномъ.»
Вопросъ объ измѣнчивости животныхъ и растеній въ культурномъ состояніи играетъ весьма важную роль по отношенію ко всей теоріи Дарвина. Измѣнчивость организмовъ въ этомъ состояніи служитъ первымъ основаніемъ для его заключеній о всемъ органическомъ царствѣ, со всею его исторіей. Много или мало говоритъ культурное состояніе организмовъ за измѣнчивость формъ, съ рѣшеніемъ этого вопроса стоитъ или падаетъ сама теорія. По мнѣнію Дарвина, измѣнчивость формъ культивированныхъ организмовъ слишкомъ значительна, такъ что отъ нея съ полнымъ правомъ можно заключать къ измѣнчивости вообще формъ органическаго царства; измѣнчивость формъ домашнихъ животныхъ и культурныхъ растеній несомнѣнна, но достаточно ли этого чтобы заключать къ измѣнчивости въ средѣ самой природы, съ одной стороны, съ другой, къ измѣнчивости безусловной, которой бы не видно было конца, это еще вопросъ.
Отъ культурнаго состоянія организмовъ можно было бы заключать къ природному лишь въ томъ случаѣ еслибы допущено было что и въ природномъ состояніи организмовъ имѣетъ мѣсто дѣятель разумный, подобный тому какимъ является самъ человѣкъ по отношенію къ организмамъ домашнимъ. Если же природа, разсматриваемая въ ея сущности, не представляетъ ничего подобнаго, то заключеніе отъ явленій имѣющихъ мѣсто въ сферѣ разумнаго дѣятеля къ сферамъ лишеннымъ этого дѣятеля теряетъ свой вѣроятный характеръ. Природа, по ученію естествознанія, не представляетъ ничего аналогическаго съ разумною дѣятельностію человѣка, а потому заключеніе отъ сферы разумной дѣятельности къ природѣ не правильно. Природа чужда условія несомнѣнно вліяющаго на измѣнчивость организмовъ въ искусственномъ состояніи ихъ, а потому должна бытъ чужда и слѣдствія которое самымъ неразрывнымъ образомъ связано съ условіемъ. Что имѣетъ мѣсто въ первомъ случаѣ, то не можетъ имѣть мѣста во второмъ, за неимѣніемъ причины условливающей явленіе. На такія противоположныя теоріи Дарвина воззрѣнія наталкиваетъ прежде всего самъ Дарвинъ указанными имъ фактами измѣнчивости культурныхъ организмовъ съ тѣми условіями при которыхъ, по его мнѣнію, совершились видоизмѣненія животныхъ. Повсюду, въ указаніи этихъ фактовъ, роль человѣка, какъ дѣятеля въ этомъ случаѣ, настолько выдвигается впередъ, настолько является мощною что вовсе теряешь изъ виду то къ чему ведутъ эти факты по Дарвину, именно что отъ нихъ надлежитъ заключать къ природѣ вообще, побораемой человѣкомъ въ искусственномъ разведеніи животныхъ и растеній. Здѣсь искусство человѣка положительно властвуетъ надъ природою; природа теряется позади искусства. И однакожь, по Дарвину, искусственное состояніе организмовъ лучше всего можетъ дать понятіе о положеніи ихъ въ приходномъ состояніи. Намъ хотятъ показать условія при которыхъ происходила и происходитъ измѣнчивость организмовъ въ природномъ состояніи, и для этого указываютъ на совершенно противоположное, на искусственное состояніе организмовъ. Въ самомъ дѣлѣ, главнымъ основаніемъ для заключеній объ измѣнчивости животныхъ и растеній въ природномъ состояніи служатъ Дарвину наблюденія надъ измѣнчивостію въ особенности голубей въ искусственномъ состояніи. «Полагая, говоритъ онъ, что, при обсужденіи вопросовъ объ измѣнчивости организмовъ, всего лучше начать съ изученія какой-либо отдѣльной группы, я, по зрѣломъ разсужденіи, обратился къ домашнимъ голубямъ.»[16] Едвали, замѣтимъ на это, можно было выбрать что-либо менѣе соотвѣтствующее цѣли чѣмъ именно этотъ родъ явленій. Правда, быть-можетъ голуби дѣйствительно представляютъ наиболѣе отклоненій отъ своего первоначальнаго типа, но отъ чего зависятъ эти отклоненія? Не отъ того ли, вѣроятно, что ни одна порода не пользовалась столько заботами и уходомъ человѣка какъ именно эта порода животныхъ? Именно эта порода стоитъ наиболѣе удаленною отъ вліянія и дѣйствій непосредственно самой природы и слѣдовательно менѣе всего можетъ свидѣтельствовать о способахъ предоставленной самой себѣ природы. Дарвинъ самъ сознается что «охота до голубей и тщательное разведеніе ихъ необыкновенно распространено. Они приручены въ разныхъ краяхъ свѣта уже нѣсколько тысячелѣтій тому назадъ. Самое древнее извѣстіе о голубяхъ относится ко времени 5й египетской династіи, около 3000 лѣтъ до Рождества Христова, но, Дарвинъ прибавляетъ, есть извѣстія о голубяхъ относящіяся даже ко времени предыдущей династіи. Въ древнемъ Римѣ, по свидѣтельству Плинія, за голубей платились баснословныя цѣны: дѣло дошло до того, пишетъ Плиній, что высчитывается ихъ родословная и родъ»,[17] и т. д. Дарвинъ, увлекаемый своею задачей, какъ бы вовсе не видитъ что факты имъ указываемые вмѣсто того чтобы подтверждать его теорію, скорѣе идутъ противъ нея. Голуби, жизнь, свойства и даже исторію которыхъ онъ такъ внимательно изучалъ, говоря вообще, суть исключеніе изъ общаго ряда остальныхъ породъ животнаго царства. Они, такъ-сказать, баловни человѣка, по которымъ далеко нельзя составить себѣ понятія о суровой природѣ. Здѣсь все разчитано на полученіе извѣстныхъ результатовъ, здѣсь довольство въ пищѣ, здѣсь удобство въ помѣщеніи, предупрежденіе вліянія вредныхъ стихій, защита отъ враговъ и т. д. Такъ ли предупредительна и предусмотрительна та природа о которой хотятъ судить по развитію и измѣненіямъ коимъ подлежали столь выгодно во всѣхъ отношеніяхъ лоставленные организмы какъ голуби? Равнодушная къ своимъ питомцамъ природа никакъ не можетъ ставиться на одну доску съ человѣкомъ, столь симпатично и заботливо относящимся къ своимъ культурнымъ организмамъ.
Всѣ разнообразныя уклончивыя формы нашихъ домашнихъ организмовъ обязаны своимъ происхожденіемъ особенному началу которое Дарвинъ обозначаетъ именемъ подбора родичей человѣкомъ. «Мы не можемъ предположить, говоритъ Дарвинъ, чтобы всѣ эти породы (культурныхъ организмовъ) возникли внезапно, со всѣми полезными свойствами, со всѣми совершенствами, которыми онѣ одарены теперь, да мы во многихъ случаяхъ и знаемъ исторически что не таково ихъ было начало. Ключъ къ этой загадкѣ — накопляющее дѣйствіе подбора родичей человѣкомъ; природа производитъ послѣдовательныя уклоненія; человѣкъ слагаетъ ихъ въ направленіяхъ для него полезныхъ. Въ этомъ смыслѣ можно сказать что онъ создаетъ породы. Великая сила начала подбора родичей не есть гипотеза. Положительно извѣстно что многіе изъ нашихъ заводчиковъ видоизмѣнили въ значительной мѣрѣ въ теченіи своей жизни нѣкоторыя породы рогатаго скота и овецъ.»[18] Таково понятіе Дарвина о подборѣ родителей въ искусственномъ состояніи организмовъ. Итакъ, изъ этого понятія о подборѣ уже довольно ясно видно что животныя и растенія искусственнаго состоянія «со всѣми своими полезными свойствами, со всѣми своими совершенствами» одолжены управляющей ихъ развитіемъ волѣ человѣка. Человѣкъ придаетъ характеръ устойчивости тому что въ природѣ могло быть дѣломъ случая, игрою нечаянности, которая также могла скоро исчезнуть какъ внезапно и появилась. Человѣкъ пользуется даже малѣйшимъ чтобы произвести что-либо великое, на которое природа монетъ бытъ вовсе неспособна. Подробности въ которыхъ Дарвинъ изображаетъ начало измѣняющее породу культивированныхъ организмовъ, — подборъ родичей, « — еще болѣе убѣждаетъ, насъ какъ поспѣшны выводы относительно природнаго состояніи животныхъ и растеній изъ состоянія и свойствъ культурнаго быта. „Великое значеніе этого начала раскрывается главнымъ образомъ въ Значительности результатовъ достигаемыхъ накопленіемъ въ одномъ направленіи, въ теченіи многочисленныхъ поколѣній, разностей совершенно незамѣтныхъ неопытному глазу, которыя я, говоритъ Дарвинъ про себя, тщетно старался уловить. Изъ тысячи человѣкъ не найдешь ни одного одареннаго достаточною вѣрностію взгляда и сужденія чтобы сдѣлаться хорошимъ заводчикомъ. Человѣкъ одаренный этими качествами, изучающій свой предметъ въ теченіе долгихъ лѣтъ, посвящающій ему свою жизнь съ непобѣдимою энергіей, можетъ надѣяться на успѣхъ, можетъ значительно усовершенствовать породы которыми онъ занялся. Если одно изъ этихъ условій не исполнено, неудача несомнѣнна. Не всякій повѣритъ сколько природныхъ способностей, сколько терпѣнія нужно хотя бы для того чтобъ овладѣть искусствомъ выводитъ новыя породы голубей.“[19] Теперь, если послѣдуя теоріи Дарвина, по которой отъ культурныхъ организмовъ надлежитъ заключать къ организмамъ въ природномъ состояніи, перенесемъ свой взоръ къ дѣятельности природы въ отношеніи къ организмамъ, то спрашивается: гдѣ найдемъ мы здѣсь тотъ „изощренный глазъ“ который охватывалъ бы и уловлялъ всякую прокрадывающуюся разность въ организмѣ, гдѣ здѣсь та „непобѣдимая энергія“ которая въ продолженіе многихъ лѣтъ неустанно блюдетъ надъ предметомъ подлежащимъ усовершенію, гдѣ то многолѣтнее терпѣніе чтобы достигать своихъ цѣлей? Да и кто укажетъ природѣ ту цѣль къ которой надлежитъ стремиться, и тѣ средства при помощи которыхъ достигается цѣль? Природа, въ силу извѣстныхъ законовъ, блюдетъ за великимъ, за общимъ, за типомъ, а кажется остается вовсе равнодушною къ частностямъ и мелочамъ, на которыхъ между тѣмъ строится подборъ-искусственный. Если человѣкъ, при помощи своей разумности, внимательности, непобѣдимой энергіи и терпѣнія, можетъ создавать различныя породы животныхъ и растеній, столь уклоняющихся отъ своихъ предковъ, то эта честь и принадлежитъ исключительно человѣку, на долю природы здѣсь почти вовсе не достается ничего. Какъ справедливо въ этомъ отношеніи мнѣніе Флуранса, который говоритъ: „поддержка разновидностей и даже ихъ умноженіе зависитъ отъ руки человѣка, нужно изъ рукъ природы взять недѣлимыхъ болѣе, всего похожихъ другъ на друга, отдѣлить ихъ отъ другихъ, соединить вмѣстѣ; нужно то же самое дѣлать съ разновидностями находящимися во многочисленныхъ поколѣніяхъ ихъ потомковъ, и такими послѣдовательными заботами можно со временемъ создать въ глазахъ нашихъ безконечность новыхъ существъ, которыхъ одна природа никогда не произвела бы“.[20] „Изъ двухъ особенныхъ недѣлимыхъ, говоритъ еще Бюффонъ, которыхъ природа произвела какъ бы случайно, человѣкъ дѣлаетъ постоянную и непрерывную породу, изъ которой онъ извлечетъ нѣсколько другихъ породъ, безъ его старанія никогда бы не появившихся на свѣтъ.“[21] Что подобнаго представляетъ природа, какою мы ее знаемъ? Еслибы хоть сотая доля подобныхъ дѣйствій принадлежала ей, она явилась бы разумнымъ существомъ, она стала бы царицею одушевленныхъ существъ. Но такова ли природа съ которою имѣютъ дѣло естественныя науки? Замѣтимъ еще что и самый характеръ измѣненій претерпѣваемыхъ домашними породами говоритъ далеко не въ пользу теоріи. „Одна изъ самыхъ характеристическихъ особенностей нашихъ домашнихъ породъ, говоритъ Дарвинъ, состоитъ въ томъ что мы въ нихъ видимъ приспособленіе не ко благу самого животнаго и растенія, а къ пользѣ или прихоти человѣка“.[22] Прекрасно; если наши домашнія породы одолжены своимъ происхожденіемъ преимущественно соображеніямъ пользы или прихоти человѣка, то, спрашивается, чѣмъ могутъ быть вызваны подобныя измѣненія организмовъ въ лонѣ самой природы, не знающей ни пользы, ни вреда, ни прихотей, ни страстей? Если измѣненія организмовъ домашнихъ условливаются пользами или прихотями человѣка, то что подобнаго представляетъ дѣйствительная природа? И однакожь если нѣтъ стимула, нѣтъ и не можетъ быть и условливаемаго имъ послѣдствія. Возможное для человѣка должно являться невозможнымъ для природы. Самъ Дарвинъ подрываетъ силу заключенія отъ искусственнаго состоянія животныхъ къ природному приводя знаменательные примѣры животныхъ домашнихъ не потерпѣвшихъ перемѣнъ несмотря на ихъ прирученность. „Рѣдкость или отсутствіе отдѣльныхъ породъ: кошки, осла, цецарки, гуся и т. п. можетъ быть, говоритъ Дарвинъ, въ значительной мѣрѣ приписана тому что эти жни не подвергались дѣйствію подбора, кошки по трудности ихъ спариванія; ослы потому что ихъ держатъ въ небольшихъ количествахъ люди бѣдные, не обращающіе вниманія на ихъ разведеніе; цецарки, потому что разводить ихъ не легко, въ особенности въ большомъ количествѣ; гуси, потому что ихъ цѣнятъ только за мясо и перья, и не нашлось охотниковъ до разведенія отдѣльныхъ породъ.“[23] На нашъ взглядъ эти факты весьма примѣчательны. На эти породы можно смотрѣть какъ на особенно близкія, по условіямъ своей жизни, къ природному состоянію; потому что находясь въ культурномъ состояніи онѣ почти вовсе не подпадаютъ искусственному подбору человѣка. И что же выходитъ отсюда? Гуси остаются неизмѣняемыми, ослы тоже, цецарки тоже, кошки тоже. Коснись ихъ вліяніе и забота человѣка въ такой же мѣрѣ какъ и другихъ домашнихъ породъ, съ полною вѣроятностію можно полагать что и онѣ произвели бы уклоненія отъ tuna и породили бы разновидности. Но нѣтъ этого вліянія, или если оно оказывается, то въ слишкомъ малыхъ размѣрахъ, и разновидностей нѣтъ какъ нѣтъ. Въ примѣрѣ гусей, ословъ и т. д. предъ нами организмы въ ихъ естественномъ состояніи, среди самой искусственной обстановки; отсюда видно что помимо вліянія человѣка организмы не терпятъ измѣненій, они остаются вѣрны своимъ типамъ. Не ясный ли знакъ что, въ домашнемъ состояніи организмовъ, уклончивости ихъ именно содѣйствуетъ воля человѣка, и какъ скоро нѣтъ этой воли, нѣтъ и уклоненій, на возможности которыхъ Дарвинъ строитъ свою теорію. Поэтому заключать отъ легко измѣняющихся въ своихъ формахъ организмовъ подъ вліяніемъ человѣка къ организмамъ ведущимъ жизнь естественную въ некультивированномъ состояніи было бы очень поспѣшно и опрометчиво. Если теперь, при видѣ тѣхъ измѣненій которымъ подлежатъ домашнія породы, высчитаемъ что въ этомъ явленіи принадлежитъ человѣку, и что самой природѣ, то большая часть процентовъ этого вычисленія окажется на сторонѣ человѣка, а на сторонѣ природы ничего другаго не окажется кромѣ пассивности или готовности повиноваться волѣ человѣка.
Разбирая представленія Дарвина о состояніи организмовъ въ прирученномъ видѣ и выводимыя отсюда заключенія относительно природнаго состоянія организмовъ, мы анализовали лишь одинъ элементъ этихъ представленій, — значеніе дѣятельности человѣка. Теперь обратимся къ другой сторонѣ, къ характеру самихъ домашнихъ породъ приручаемыхъ и воздѣлываемыхъ человѣкомъ; здѣсь такъ же встрѣчаются недоумѣнія и затрудненія которыя лишаютъ вѣроятности Дарвиново заключеніе объ абсолютной измѣнчивости органическаго міра во всѣ времена и притомъ на всѣхъ ступеняхъ и во всѣхъ формахъ.
Прежде всего, нельзя еще сказать чтобы всѣ вообще организмы приручались и культивировались. Опытъ говоритъ что не всѣ организму, но лишь нѣкоторые переходятъ въ культурное состояніе, а это ведетъ къ выводамъ далеко неблагопріятнымъ для Дарвинова ученія о безусловной измѣнчивости формъ органическаго міра. Кювье и Дюро-де-ля-Малль замѣтили что еслибы нѣкоторыя животныя не обнаруживали въ дикомъ состояніи наклонности поддаться усиліямъ человѣка, то никогда не слѣдовало бы пытаться приручить ихъ. „Еслибы всѣ они походили на волка, лисицу и гіену, то терпѣніе экспериментатора истощилось бы отъ безчисленныхъ неудачъ, прежде чѣмъ онъ успѣлъ бы получить какіе-либо несовершенные результаты.“ Какія же именно животныя способны къ прирученію? „животное въ прирученномъ состояніи, говоритъ Кювье, не находится въ такомъ положеніи которое по отношенію къ чувству неволи существенно отличалось бы отъ положенія другаго животнаго предоставленнаго самому себѣ. Оно живетъ въ обществѣ не поневолѣ, потому что безъ сомнѣнія было животное общежитное. Наши домашніе виды первоначально имѣли эту склонность къ общежитности, и ни одинъ видъ изъ одиноко живущихъ животныхъ, какъ бы ни легко было приручать его, до сихъ поръ еще не далъ настоящей домашней породы. Поэтому мы только развиваемъ для нашей собственной пользы тѣ наклонности которыя побуждаютъ особи извѣстнаго вида близко привязываться къ подобнымъ себѣ особямъ.“[24] Если вообще съ такимъ именно характеромъ общежитія являются наши прирученныя животныя, и безъ этого характера не приручаются, то очевидно какъ мала степень вѣроятности въ заключеніяхъ отъ этихъ немногочисленныхъ и исключительныхъ по своимъ свойствамъ животныхъ ко всѣмъ остальнымъ животнымъ того же органическаго царства. Прирученныя животныя составляютъ лишь незначительную долю животнаго царства, спрашивается: какъ же отъ этой малой части животныхъ, притомъ, какъ очевидно, одаренныхъ особеннымъ свойствомъ какого не имѣютъ другія, свойствомъ общежитія, а съ нимъ естественно свойствомъ приспособленія и необходимо соединенныхъ съ этимъ извѣстныхъ измѣненій въ организаціи, заключать ко всему остальному царству животныхъ которое чуждо свойствъ общежитія а съ нимъ быть-можетъ, и свойствъ измѣнчивости, какъ необходимаго результата приспособленія при общежитіи? Дѣло другаго рода еслибы въ нашемъ распоряженіи были экземпляры хотя бы не всѣхъ, но большей части животныхъ, и всѣ они были бы въ большей или меньшей мѣрѣ способны къ измѣнчивости, такъ что не было бы исключеній изъ правила; но какимъ образомъ при данномъ порядкѣ вещей заключать отъ прирученныхъ животныхъ ко всѣмъ остальнымъ, когда извѣстно что не всѣ животныя приручаются, а только часть ихъ, и быть-можетъ не приручающіяся животныя потому и не приручаются что неспособны, такъ-сказать, къ уступкамъ въ своей организаціи, къ извѣстной долѣ измѣнчивости, условливаемой прирученіемъ. Чтобы заключать, какъ заключаетъ Дарвинъ, отъ прирученныхъ животныхъ ко всѣмъ остальнымъ, для этого еще нужно было бы доказать что измѣнчивость не стоитъ въ необходимой связи съ прирученіемъ, что она имѣетъ мѣсто и помимо этого условія. Но какъ скоро не доказано это опытомъ, нѣтъ основаній законъ измѣнчивости прирученныхъ животныхъ прилагать къ неприрученнымъ животнымъ. Поэтому, если Дарвинъ считаетъ себя въ правѣ разсуждать такимъ образомъ: приручающіяся животныя измѣняются, слѣдовательно и остальныя животныя, не приручающіяся, тоже способны къ измѣнчивости, то мы съ равнымъ правомъ можемъ разсуждать совершенно иначе, а именно: всѣ приручающіяся животныя измѣняются, слѣдовательно измѣнчивость есть условіе прирученія, и всѣ не приручающіяся животныя потому не приручаются что они неспособны къ измѣнчивости. Мы думаемъ что заключеніе Дарвина ничуть не основательнѣе нашего заключенія. Чрезъ прирученіе мы выдѣляемъ изъ ряда другихъ животныхъ, находящихся въ естественномъ состояніи, нѣкоторыя породы, чрезъ искусство видоизмѣняемъ ихъ въ тѣхъ именно направленіяхъ какъ намъ нужно. Ничто не мѣшаетъ намъ заключать что такая способность организмовъ поддаваться нашему вліянію есть способность которою быть-можетъ одарены только эти извѣстныя намъ животныя, и которой вовсе чужды животныя не поддающіяся нашему прирученію. Отчасти къ такому именно выводу приходилъ Ляйэлль. „Справедливо, кажется, заключать, говорилъ онъ, что сила дарованная лошади, собакѣ, быку, овцѣ, кошкѣ и многимъ видамъ домашнихъ птицъ, выносить почти всякій климатъ, преднамѣренно дана для того чтобы дать имъ возможность слѣдовать за человѣкомъ по всѣмъ частямъ свѣта, дабы мы могли пользоваться ихъ услугами, а они нашимъ покровительствомъ.“ Но если они выносятъ вмѣстѣ съ человѣкомъ климатъ, приспособляясь къ нему, то почему бы имъ, не въ примѣръ другимъ животнымъ, не имѣть и другихъ способностей приспособляться къ дѣйствіямъ и требованіямъ воли человѣческой, и сообразно съ нею подлежать измѣнчивости? Названныя Ляйэллемъ породы приспособляются ко внѣшнимъ условіямъ жизни человѣка какъ не приспособляются другія, почему же нельзя отсюда, вопреки Дарвину, заключать что животныя эти, измѣняясь сообразно волѣ человѣческой, именно приспособлены къ измѣнчивости, какъ не приспособлены другія? Приспособленныя въ одномъ отношеніи къ нуждамъ и пользамъ человѣка какъ не приспособлены другія, они могли быть естественно приспособлены и въ другихъ отношеніяхъ такъ какъ не приспособлены другія. И если домашнія животныя способны къ измѣнчивости, то недомашнія могутъ быть не приспособлены къ этой измѣнчивости, какъ не приспособлены вообще къ нуждамъ и пользамъ человѣка. На это, повидимому, указываетъ тотъ фактъ что обыкновенно случается что тѣ виды, какъ изъ животнаго такъ а растительнаго царства, которые одарены особенною гибкостію организма, которые наиболѣе способны приспособляться ко всѣмъ разнообразнымъ новымъ условіямъ, оказываются наиболѣе выгодными для человѣка. „Мы можемъ думать, говоритъ Ляйэлль, что въ прирученіи животныхъ и въ культированіи растеній люди первоначально выбирали тѣ виды которые надѣлены наиболѣе гибкимъ построеніемъ, и лотомъ въ теченіе столѣтій занимались производствомъ ряда опытовъ чтобъ опредѣлить каково могло бытъ наибольшее возможное уклоненіе отъ обыкновеннаго типа, достижимое въ крайнихъ случаяхъ“.[25] Такимъ образомъ прирученность животныхъ дѣйствительно находится въ связи съ измѣнчивостію ихъ формъ и строенія. Упругость и неподатливость формъ животнаго могли служить причиною его неприрученности. А съ этимъ вмѣстѣ заключеніе Дарвина отъ измѣнчивости животныхъ въ прирученномъ состояніи къ измѣнчивости въ неприрученномъ является гипотезою достовѣрность которой весьма сомнительна.
Если послѣ общаго разсмотрѣнія различія между воздѣланными и не воздѣланными организмами, которое повело васъ къ представленіямъ не гармонирующимъ съ принципами Дарвиновой теоріи, мы всмотримся ближе въ свойства прирученныхъ животныхъ и растеній культурныхъ, то и здѣсь найдемъ новое указаніе на недостаточность заключеній дѣлаемыхъ Дарвиномъ отъ измѣнчивости домашнихъ породъ къ породамъ всего остального органическаго міра. Теорія Дарвина, какъ можно видѣть изъ нашего краткаго очерка, предпосланнаго разбору его основныхъ положеній, требуетъ безусловной измѣнчивости органическихъ формъ. Даетъ -ли на это право характеръ домашнихъ животныхъ, на изученіи которыхъ строится сажа теорія? Для рѣшенія этого вопроса взглянемъ на свойства и степень измѣнчивости животныхъ домашнихъ, насколько подлежитъ это наблюденію научному.
Наши домашнія породы растеній и животныхъ ясно показываютъ какъ маловажны въ большинствѣ случаевъ свойства и явленія измѣнчивости въ прирученномъ и культурномъ достояніи. Измѣнчивость касается, такъ-сказать, поверхности нашихъ домашнихъ породъ и едва лишь дотрогивается внутренняго, основнаго типа организма, это правило относительно животныхъ лучше всего провѣряется тѣми наблюденіями которыя сдѣланы надъ измѣненіемъ строя и формъ собаки. Измѣненія произведенныя въ различныхъ породахъ собакъ обнаруживаютъ вліяніе-человѣка самымъ поразительнымъ образомъ; онѣ становились слугами, товарищами, сторожами и преданными друзьями человѣка.» И что же? При всемъ томъ «различныя породы претерпѣли замѣчательныя измѣненія лишь въ количествѣ и цвѣтѣ своихъ покрововъ», и еще претерпѣли измѣненія «въ величинѣ, въ длинѣ ихъ морды и въ выпуклости ихъ лба. Но во-всѣхъ этихъ разновидностяхъ собаки, говоритъ Кювье, отношеніе костей между собою остается, существенно то же самое, форма зубовъ никогда не измѣняется въ какой-либо замѣтной степени».[26] Что касается растительнаго царства, то степень измѣнчивости формъ этого царства значительнѣе чѣмъ царства животнаго. Такъ напримѣръ «дикая яблоня превращается въ садовую, тернъ въ черносливъ, цвѣты измѣняютъ свои краска и дѣлаются махровыми». «Но во всѣхъ этихъ случаяхъ оказывается что мы скоро достигаемъ извѣстныхъ предѣловъ за которыми мы не въ силахъ заставить особей нисходящихъ отъ одной и той же группы измѣняться».[27] Эти свидѣтельства о болѣе или менѣе опредѣленной степени измѣнчивости животныхъ и растеній искусственнаго состоянія подтверждаются еще несомнѣнными данными историческими. Между египетскими муміями найдены муміи домашнихъ животныхъ, и всего болѣе быки, собаки, кошки. Муміи эти дошли до насъ отъ самыхъ отдаленныхъ вѣковъ, отдѣленныхъ отъ насъ 2.000 или даже 3.000 лѣтъ. Но корда эти памятники формъ домашнихъ животныхъ отъ этихъ отдаленныхъ временъ сличены были съ нынѣ живущими формами тѣхъ же животныхъ, то «сходство всѣхъ этихъ видовъ оказалось таково что между ними не было болѣе той разницы какая существуетъ между человѣческими муміями и набальзамированными трупами людей настоящаго времени. И однакожь нѣкоторыя изъ этихъ животныхъ были съ того времени развезены человѣкомъ по всѣмъ возможнымъ климатамъ и принуждены приспособлять свои нравы къ величайшему разнообразію условій».[28] «Сохранились точно такомъ же образомъ плоды, сѣмена и другія части двадцати растеній. Между прочимъ открыта была обыкновенная пшеница въ закрытыхъ сосудахъ, поставленныхъ въ гробницахъ царей. Никакой разницы нельзя было подмѣтить между этою пшеницею и тою которая теперь растетъ на Востокѣ и въ другихъ мѣстахъ.»[29] Что же касается открытыхъ здѣсь растеній, то «доказано что не только собственно такъ-называемые виды, но даже извѣстныя породы не измѣнилась съ эпохи первыхъ фараоновъ».[30] Приведенные факты свидѣтельствуютъ, съ одной стороны, что измѣнчивость касается лишь опредѣленныхъ сторонъ организма, не касаясь остальныхъ, съ другой — что эта измѣнчивость, условливаемая культурой, имѣетъ предѣлы, дальше которыхъ и цѣлыя тысячелѣтія не въ силахъ ничего сдѣлать. Если таковы дѣйствительно факты, то какъ они могутъ мириться съ воззрѣніями Дарвина на безусловную измѣнчивость, на измѣнчивость которой нѣтъ конца, и которая изъ одного и того же типа способна была бы произвести и летучую мышь съ крыльями, и моржа съ плавниками? Между фактомъ который служитъ точкою отправленія для Дарвина, измѣнчивостію домашнихъ породъ, и заключеніемъ объ измѣнчивости безпредѣльному безусловной въ органическомъ мірѣ, нѣтъ надлежащей пропорціональности. Отъ измѣнчивости въ извѣстныхъ только отношеніяхъ; какъ шерсти и устройства морды у собакъ, и отъ перехода дикой яблони въ садовую, Дарвинъ заключаетъ къ измѣнчивости организмовъ во всѣхъ отношеніяхъ, на что не даетъ даже права самый примѣръ голубей, ибо и ихъ измѣнчивость не есть измѣнчивость во всѣхъ отношеніяхъ. Несмотря на факты устойчивости формъ домашнихъ. породъ, какъ-показываютъ породы организмовъ открытыхъ въ египетскихъ кладбищахъ; на которыя и тысячелѣтія не производятъ измѣняющаго дѣйствія, Дарвинъ все же заключаетъ что всегда и вездѣ есть измѣнчивость въ организмахъ и измѣнчивость безпредѣльная. Правда, Дарвинъ старается ослабить силу убѣдительности этого послѣдняго факта тѣмъ что якобы подобные факты ничего не доказываю гъ, кромѣ того что нѣкоторыя изъ нашихъ домашнихъ породъ возникли какихъ-нибудь 4.000 или 5.000 лѣтъ тому назадъ."[31] Пусть такъ. Но если мы, по весьма понятной причинѣ, но имѣемъ фактовъ болѣе древнихъ для доказательства устойчивости типовъ въ домашнихъ животныхъ, то съ другой стороны и Дарвинъ не можетъ указать ни одного факта безусловной измѣнчивости организмовъ изъ той же исторіи воздѣланныхъ растеній и прирученныхъ животныхъ. А безъ такихъ фактовъ, на чемъ будетъ основываться его теорія безусловнаго измѣненія животныхъ и растеній въ естественномъ состояніи? За насъ, за извѣстную лишь долю измѣнчивости, дальше которой не идетъ эта послѣдняя, говорятъ по крайней мѣрѣ хотя такіе, по мнѣнію Дарвина незначительные, факты какъ египетскія муміи; за Дарвиновъ же принципъ безусловной измѣнчивости не говоритъ ни одинъ фактъ изъ исторіи домашнихъ породъ.
Какъ безграничная измѣнчивость, требуемая теоріею Дарвина, не можетъ быть подтверждена наблюденіемъ надъ домашними породами, отъ которыхъ Дарвинъ отправляется въ своихъ заключеніяхъ, точно также не можетъ быть подтверждено подобными наблюденіями его ученіе о прогрессивномъ развитіи животныхъ и растительныхъ формъ условливаемомъ измѣнчивостію. По Дарвиновой теоріи требуется чтобъ измѣнчивость сопровождалась по крайней мѣрѣ въ большинствѣ случаевъ усовершеніемъ породы; безъ такого усовершенія обратилась бы въ ничто его теорія прогрессивнаго развитія организмовъ. Но подтверждается ли такое положеніе Дарвиновой теоріи строгимъ опытомъ? Не совсѣмъ. «Породы быковъ, овецъ и пр., говоритъ Катрфажъ, разводимыя промышленностію человѣка, въ видахъ улучшенія пищи для, себя, имѣютъ то качество что быстрота развитія у нихъ увеличивается такъ же какъ въ растительныхъ скороспѣлыхъ породахъ. Но это особое преимущество пріобрѣтается не иначе какъ съ лотерею въ одномъ отношеніи того что выигрывается въ другомъ. Большая часть этихъ животныхъ бываютъ менѣе грубы, но и гораздо менѣе сильны. Насильственнымъ образомъ усиливъ въ нихъ нѣкоторыя отправленія, мы ослабили въ нихъ другія; плодовитость, напримѣръ, быстро уменьшается, или даже совсѣмъ прекращается у особей черезчуръ усовершенствованныхъ.»[32] Такимъ образомъ, измѣнчивость нашихъ домашнихъ породъ не всегда совладаетъ съ усовершенствованіемъ организма самого по себѣ. Какое-либо преимущество домашнихъ организмовъ пріобрѣтается не иначе какъ съ лотерею въ одномъ отношеніи того что выигрывается въ другомъ. При этомъ, такъ-сказать, происходитъ перемѣщеніе достоинствъ съ одного пункта организма на другой пунктъ; гдѣ прежде замѣчалось какое-либо достоинство, тамъ его уже нѣтъ послѣ извѣстнаго измѣненія организма, и его мѣсто занимаетъ другое достоинство, проявляющееся въ другомъ направленіи. Здѣсь слѣдовательно нѣтъ прибыли, или усовершенствованія въ собственномъ смыслѣ, а есть только замѣна одного рода явленій другими. Организму какъ бы отпущена опредѣленная сумма силъ которую онъ монетъ употреблять на то или на другое, но истративъ ихъ на одно, онъ не имѣетъ уже ихъ для другаго. Если теперь отъ этого наблюденія надъ домашними породами перенесемся къ натуральному состоянію организмовъ, то понятно что, по аналогіи, здѣсь должно происходить нѣчто подобное; полученное чрезъ измѣнчивость преимущество вызывало бы за собою какой-либо недостатокъ въ другомъ отношеніи, и такимъ образомъ вмѣсто прогрессивнаго увеличенія суммы органическихъ силъ, въ результатѣ получалась бы лишь смѣна явленій въ сущности тождественнаго съ самимъ собою организма, выходило бы круговращеніе силъ входящихъ въ составъ организма, а не пропорціональное увеличеніе ихъ, въ чемъ выражается истинный прогрессъ, истинное усовершенствованіе. Притомъ, чтобъ умозаключать отъ измѣнчивости домашнихъ породъ, сопровождающейся улучшеніемъ, къ измѣнчивости и улучшенію дикихъ, нецивилизованныхъ породъ, нужно имѣть какой-либо масштабъ для опредѣленія насколько эти улучшенія приносили бы пользы организму еслибъ онъ былъ предоставленъ самому себѣ; могло ли бы это человѣческое улучшеніе породы быть улучшеніемъ для нея внѣ области вліяній и заботливости самого человѣка. Такъ ли это было бы, или нѣтъ, трудно конечно провѣрить на домашнихъ животныхъ, жизнь которыхъ столь полно отличается отъ жизни въ состояніи естественномъ. Но достовѣрно то что, по словамъ самого Дарвина, «приспособленіе домашнихъ породъ» ведетъ "не ко благу
той же цѣли ведутъ слѣдовательно измѣнчивость и усовершенствованіе ^нвртныхъ обусловливающіяся подобнымъ приспособленіемъ. Такимъ образомъ, усовершенствованіе домашнихъ дородъ далеко отъ того чтобы дать понятіе о прогрессивномъ развитіи организмовъ въ ихъ естественномъ состояніи для самихъ себя. Мы знаемъ животныхъ усовершающихся для человѣка, но не знаемъ- животныхъ усовершающихся для самихъ себя. И если измѣненія претерпѣваемыя животными и растеніями въ культи равнинамъ состояніи служатъ на благо человѣка, а не на благо самихъ организмовъ, то не въ правѣ ли мы даже заключать вопреки Дарвину что если есть измѣнчивость въ органическихъ существахъ въ естественномъ состояніи, то она также не служитъ ко благу самихъ животныхъ. По крайней мѣрѣ, заключеніе Дарвина отъ наблюденія надъ культурными организмами къ поступательному усовершенствованію организмовъ въ естественномъ состояніи нимало не вѣроятнѣе нашего заключенія.
— Теорія Дарвина, кромѣ безусловной измѣнчивости организмовъ, ихъ усовершенствованія чрезъ эту измѣнчивость, какъ условій при которыхъ, по его мнѣнію, совершилось развитіе міра органическаго съ самаго начала его бытія до сего дня, требуетъ еще наконецъ, чтобъ, извѣстная степень измѣнчивости животныхъ и растеній, усовершающихся чрезъ нее, не приводила къ какимъ-либо шаткимъ видоизмѣненіямъ животнаго и растенія, при коихъ организмъ лишался бы завтра того признака какимъ обладаетъ нынче. Нѣтъ, Дарвиноха теорія требуетъ чтобы, проявляющійся признакъ, утверждаясь, въ потомствѣ наслѣдственно, получалъ устойчивость и твердость.. Безъ этого, условія всякая измѣнчивость видоизмѣняла бы животное и у совершала бы его лишь на время; минуетъ, время, миновалась бы и пріобрѣтенная имъ степень измѣненія и усовершенія. Это одно изъ коренныхъ требованій его теоріи. Досмотримъ теперь какія данныя представляетъ для подобьяхъ заключеній характеръ прирученныхъ животныхъ и растеній воздѣланныхъ? Такъ ли тверды и устойчивы пріобрѣтаемыя измѣнчивостію свойства ихъ организаціи какъ необходимо для твердости воззрѣній Дарвина? Опытъ далекъ отъ того чтобы подтвердить воззрѣнія Дарвина. "Всякая растительная и животная порода, освободившись отъ культуры или прирученія, теряетъ извѣстное число признаковъ которыми была обязана имъ и; приближается къ типу дикому, говоритъ Катрфажъ. Сдѣлавшись снова дикими, наши кустарники, наши растенія съ махровыми цвѣтами производятъ только простые цвѣты, фрукты нашихъ лучшихъ садоводовъ теряютъ свои качества, и яблонь, въ особенности трута, вновь Покрываются своими шипами. Подобнымъ образомъ и потомки тѣхъ голубей которыхъ охотники пустили на волю, чтобъ они могли, подобно своимъ предкамъ, вить свои гнѣзда въ скалахъ, очень скоро принимаютъ признаки дикаго голубя. Лошади живущія на свободѣ въ пампахъ Южной Америки, равно какъ и въ отеляхъ Сибири, отчасти потеряли прежнія красивыя формы которыя имъ придалъ человѣкъ.[33] Даже такой ревностный поклонникъ Дарвина, какъ Ролле, и тотъ, излагая въ популярной формѣ воззрѣнія Дарвина, Не могъ умолчать о такомъ поразительномъ и необъяснимомъ съ точки зрѣнія Дарвина фактѣ какъ возвращеніе культурныхъ растеній и цивилизованныхъ животныхъ въ дикое состояніе. «Если культивированныя растенія, говоритъ онъ, въ продолженіи ряда поколѣній растутъ на скудной почвѣ, и если оставляютъ ихъ расти въ дикомъ состояніи, то они измѣняютъ свой характеръ и совершенно, или почти совершенно возвращаются въ дикую первоначальную форму, въ первоначальное состояніе. Они теряютъ тѣ экономически важныя для насъ черты характера въ которыхъ заключается всё достоинство ихъ культуры. Это тѣ черты которыя человѣкъ навязываетъ растенію культурою, и отъ которыхъ очень быстро, или медленно освобождается оно, подвергаясь снова первоначальнымъ, согласнымъ съ его первобытною природою, жизненнымъ условіямъ.»[34] То же самое говоритъ Ролле и о животныхъ прирученныхъ. «Съ давнихъ поръ у натуралистовъ составилось довольно всеобщее убѣжденіе что расы нашихъ домашнихъ животныхъ, когда дичаютъ, постепенно, но всегда вѣрно Снова принимаютъ характеръ своихъ дикихъ первоначальныхъ родителей. О прирученной свиньѣ вообще положительно думаютъ что она при одичаніи возвращается въ форму дикой. Одичавшая свинья, встрѣчающаяся мѣстами въ лѣсахъ Южной Америки, опять получила черный цвѣтъ щетины, клыки и большую голову кабана. Ручные кролики самыхъ разнообразныхъ свойствъ, будучи лущены на свободу, по истеченіи уже немногихъ лѣтъ, родятъ дѣтей одноцвѣтной сѣрой шерсти, которыя ничѣмъ не отличаются отъ дикой начальной формы.»[35] Сила подобныхъ фактовъ по отношенію къ теоріи Дарвина неотразима. Природа, та самая природа къ свойствамъ и дѣятельности которой заключаетъ Дарвинъ отъ домашнихъ видоизмѣняющихся породъ, вмѣсто того, чтобы пользоваться измѣненіями совершившимися въ организмахъ подъ вліяніемъ человѣка, и утверждать эти измѣненія за организмами, на самомъ дѣлѣ лишь разрушаетъ плоды усилій человѣка перерождающаго организмы. Природа тѣмъ самымъ какъ бы даетъ знать что ей самой по себѣ несвойственны, несообразны съ ея сущностію, какія бы то ни было измѣненія въ организмѣ животныхъ и растеній; она знаетъ ихъ въ опредѣленной формѣ, съ опредѣленнымъ строеніемъ, всякое уклоненіе отъ этой формы или строенія она старается тотчасъ же уничтожитъ, возвращая организмъ къ его нормѣ. Она какъ бы знаетъ эту опредѣленную норму органическаго строенія, за предѣлы которой не смѣетъ удалиться ни одинъ организмъ; она является не только силою не содѣйствующею, но даже и не терпящею измѣненій въ организмѣ; она, является охранительницею ненарушимаго порядка, почему она и лишаетъ организмы тѣхъ измѣненій которыя пріобрѣтаются ими внѣ условій ея надзора. Человѣкъ старается измѣнить формы животныхъ и растеній; природа, наоборотъ, разрушаетъ эти измѣненія. Таково дѣйствительное отношеніе между культурными организмами подъ вліяніемъ и среди заботъ человѣка и тѣми же культурными организмами внѣ вліяній человѣка. Дѣйствія природы, разрушаютъ дѣйствія человѣка. На какомъ же основаніи будетъ держаться заключеніе Дарвина касательно устойчивости измѣняющихся организмовъ въ природномъ состояніи, подобной той какую мы встрѣчаемъ въ организмахъ въ состояніи культуры? Гипотеза Дарвина такъ и остается гипотезою, не оправданною фактами и даже прямо опровергаемою ими. Природа положительно отрицаетъ дѣйствія человѣка въ отношеніи къ животнымъ и растеніямъ, и однакожъ отъ этихъ дѣйствій теорія заключаетъ къ организмамъ въ природномъ состояніи. Можетъ ли что-либо болѣе не соотвѣтствовать характеру точной естественной науки, жрецомъ которой является Дарвинъ?
Итакъ, по Дарвиновой теоріи, основывающейся въ своихъ заключеніяхъ относительно исторіи развитія организмовъ на изученіи домашнихъ породъ организмовъ, является необходимымъ допущеніе слѣдующихъ что природа можетъ такъ же видоизмѣнять организмы какъ ихъ видоизмѣняетъ человѣкъ, что она видоизмѣняетъ ихъ до безконечности, что это видоизмѣненіе соединено съ усовершенствованіемъ организмовъ, что наконецъ усовершенствующіеся организмы получаютъ опредѣленную устойчивость на той степени до которой они такъ или иначе достигаютъ. Мы видѣли что всѣ эти возможности и остаются простыми возможностями, для подтвержденія коихъ не даютъ никакихъ твердыхъ фактовъ жизнь и свойства организмовъ домашнихъ. Какимъ же образомъ Дарвинъ могъ власть въ подобное заблужденіе и по строить теорію безъ надлежащихъ основъ? На это находимъ отвѣтъ въ слѣдующихъ примѣчательныхъ словахъ Катрфажа:; «Мы не меньше всякаго по опыту знаемъ ту горячую пытливость, тѣ пылкіе порывы ума которые заставляютъ мудреца уноситься далеко за предѣлы временъ и пространствъ»[36] строгой эмпиріи, прибавимъ мъ. Къ такимъ мудрецамъ принадлежитъ и Чарлзъ Дарвинъ.
III.
правитьКакъ ни мало вѣроятнаго имѣютъ заключенія Дарвина отъ искусственнаго состоянія организмовъ къ естественному, — для укрѣпленія теоріи ему необходимо было допустить что явленія въ органической жизни домашнихъ породъ имѣютъ параллельныя явленія въ природномъ строѣ органической жизни. Безъ допущенія болѣе или менѣе полнаго соотвѣтствія между явленіями въ организмахъ искусственнаго состоянія и природнаго, его теорія оказалась бы висящею положительно на воздухѣ. Поэтому Дарвина со смѣлостію крайняго философа-идеалиста презираетъ та несоотвѣтствіе, которое естественно примѣчается между двумя названными состояніями организмовъ и не затрудняется разомъ, перешагнуть въ своихъ заключеніяхъ отъ наблюденій области домашнихъ породъ къ предполагаемымъ тождественнымъ явленіямъ въ природномъ строѣ организмовъ. Но для того чтобы подобный шагъ имѣлъ видъ основательности естественно-научной, Дарвину нужно указать, такіе факторы въ природномъ строѣ организмовъ которые бы съ удобствомъ замѣняли дѣятельность человѣка въ отношеніи къ организмамъ домашнимъ. Такими факторами, управляющими развитіемъ органической жизни въ природномъ состояніи отъ самого начала органической жизни на землѣ до нашихъ временъ, и вполнѣ замѣняющими попечительность человѣка при искусственномъ состояніи организмовъ, являются, по Дарвину, два начала; борьба за существованіе и естественный подборъ родичей. Въ чемъ состоитъ сущность этихъ началъ? Какъ относятся они одно къ другому? Въ чемъ выражается ихъ дѣятельность? На эти вопросы вотъ отвѣты самого Дарвина:
«Какимъ образомъ разновидности наконецъ превращаются въ несомнѣнные, рѣзко разграниченные виды, какимъ образомъ возникаютъ тѣ группы видовъ, разнящіеся между собою болѣе чѣмъ виды одного рода. Всѣ эти результаты необходимо вытекаютъ изъ борьбы за существованіе. Не запечатлѣвъ въ умѣ своемъ всего значенія, всѣхъ размѣровъ это то процесса, мы не можемъ охватить яснымъ взглядомъ, не можемъ вѣрно понять строй природы съ безчисленными фактами распредѣленія, рѣдкости, обилія, угасанія и измѣненія, изъ которыхъ онъ слагается. Природа представляется намъ ликующею и ясною; всякому живому существу она повидимому даетъ пищу въ изобиліи; мы не видимъ, или забываемъ что птицы безпечно поющія вокругъ насъ по большей части, питаются насѣкомыми и сѣменами, слѣдовательно безпрестанно уничтожаютъ жизнь; мы забываемъ въ какомъ количествѣ эти пѣвцы или ихъ яйца и птенцы уничтожаются хищными звѣрьми и птицами; мы не. всегда помнимъ что птица, теперь обильная, скудѣетъ въ извѣстные мѣсяцы, въ извѣстные годы. Борьба за существованіе необходимо вытекаетъ изъ быстрой прогрессіи въ которой стремятся размножиться всѣ органическія существа. Всякій организмъ производящій въ теченіи своей жизни много яицъ, или сѣменъ, долженъ подвергаться истребленію въ извѣстные возрасты или въ извѣстныя времена года; не то, въ силу геометрической прогрессіи, число его потомковъ быстро возрасло бы такъ безмѣрно что никакая страна въ мірѣ не была бы въ силахъ пропитать ихъ. Слѣдовательно такъ какъ родится болѣе особей чѣмъ сколько ихъ можетъ остаться въ живыхъ, во всякомъ случаѣ должна происходить борьба за существованіе либо съ особями того же вида, либо съ особями другаго вида, либо съ физическими условіями жизни. При взглядѣ на явленія органическаго міра, необходимо постоянно удерживать въ памяти эти соображенія, — не забывать что каждое изъ отдѣльныхъ органическихъ существъ, окружающихъ насъ, какъ бы напрягаетъ всѣ свои силы чтобы размножиться, что каждое купило свою жизнь борьбою за опредѣленный періодъ своего развитія. Пусть облегчится одно изъ этихъ препятствій, пусть ослабѣетъ, хотя на малѣйшую долю, разрушающая причина, и численность вида почти немедленно станетъ возрастать въ неопредѣленныхъ размѣрахъ. Благодаря этой борьбѣ за существованіе, всякое измѣненіе, какъ бы оно ни было легко и отъ какихъ бы причинъ оно ни зависѣло, если оно сколько-нибудь выгодно для особей какого-либо вида, при его сложныхъ соотношеніяхъ съ другими органическими существами и со внѣшнею природой, всякое такое измѣненіе будетъ содѣйствовать сохраненію особи и большею частію передается потомству.»[37] Но спрашивается: что это за дѣятель который доставляетъ возможность пользоваться извѣстными уклоненіями въ организаціи особей ко благу ихъ, и который слѣдитъ за измѣненіями происходящими въ строеніи организмовъ, и полезнымъ для нихъ уклоненіямъ тотчасъ даетъ надлежащее приложеніе въ борьбѣ за существованіе? Таковой дѣятель, по Дарвину, есть естественный подборъ. «Начало подбора родителей, столь сильное въ рукахъ человѣка, дѣйствуетъ ли оно и въ природѣ?» спрашиваетъ Дарвинъ, и отвѣчаетъ: «Я надѣюсь доказать что оно можетъ дѣйствовать очень сильно. Зная что не разъ обнаруживались — въ культурномъ состояніи организмовъ — уклоненія полезныя человѣку, можемъ ли мы найти невѣроятнымъ чтобы другія уклоненія, сколько-нибудь полезныя самому организму, при вѣчной и сложной жизненной борьбѣ, въ природномъ состояніи, возникали иногда чрезъ тысячу поколѣній? Если они возникаютъ, можемъ ли мы сомнѣваться что особи пользующіяся какимъ-либо, хотя бы легкимъ, преимуществомъ предъ прочими имѣютъ болѣе шансовъ на жизнь, на потомство? Съ другой стороны, мы можемъ быть увѣрены что всякое уклоненіе сколько-нибудь вредное подвергалось бы неминуемому пресѣченію.» Это сохраненіе полезныхъ уклоненій, эту гибель вредныхъ, Дарвинъ называетъ естественнымъ подборомъ. «Всякое малѣйшее измѣненіе возникшее случайно въ теченіе времени и сколько-нибудь полезное особямъ какого-либо вида, лучше приспособляющее ихъ къ жизненнымъ условіямъ, имѣетъ шансы на сохраненіе, и естественному подбору открывается поле для своего совершенствующаго дѣйствія. Въ природныхъ условіяхъ самая легкая разность въ строеніи или складѣ можетъ покачнуть тонко уравновѣшенные вѣсы жизненной борьбы, слѣдовательно сохраниться. Если человѣкъ можетъ достигать, и несомнѣнно достигъ, значительныхъ результатовъ методическимъ и сознательнымъ подборомъ, то чего не можетъ достигнуть природа? Человѣкъ можетъ дѣйствовать лишь на наружные признаки, природѣ дѣла нѣтъ до наружности, развѣ она также заключаетъ въ себѣ элементъ полезный организму. Она можетъ дѣйствовать на всякій внутренній органъ, на всякій оттѣнокъ строенія и склада, на всю совокупность жизненнаго механизма. Человѣкъ подбираетъ лишь то что ему полезно; природа лишь то что полезно охраняемому ею организму. Всякій подобранный ею признакъ тотчасъ находитъ приложеніе, и организмъ имъ приспособляется еще болѣе къ жизненнымъ условіямъ. Она, можно сказать, ежедневно, ежечасно, изслѣдуетъ по всему міру всякое уклоненіе, даже самое ничтожное, отбрасывая все дурное, сохраняя и накопляя все хорошее, неслышно и незамѣтно работая, гдѣ бы и когда бы ни представился на то случай, надъ усовершенствованіемъ всякаго организма относительно органическихъ и неорганическихъ условій его жизни. Отъ насъ скрытъ медленный ходъ этого процесса; лишь по прошествіи долгихъ временъ насъ поражаютъ его результаты; наши свѣдѣнія о давно прошедшихъ геологическихъ вѣкахъ такъ скудны что мы видимъ лишь различіе между прежними и современными намъ формами жизни. Естественный подборъ можетъ видоизмѣнять строеніе родителей сообразно потребностямъ дѣтенышей и строеніе дѣтенышей сообразно потребностямъ родителей. Въ животныхъ общественныхъ онъ можетъ приладить строеніе всякой особи къ служенію общинѣ, если всякій членъ ея въ свою очередь выигрываетъ отъ такого приспособленія. Естественный подборъ родичей хотя есть начало дѣйствующее безсознательно, однакожь оно неизмѣримо превышаетъ по энергіи слабыя усилія человѣка, какъ природа вообще превышаетъ искусство. Принявъ въ соображеніе это различіе между процессомъ подбора совершаемымъ природою и человѣкомъ, намъ нечего удивляться различію его результатовъ.»[38]
Эти-то два начала органической жизни, борьба за существованіе и естественный подборъ, по Дарвину, и служили съ самыхъ первыхъ временъ существованія организмовъ на землѣ тѣми силами которыя, разнообразя простыя, низшія формы органической жизни первобытныхъ временъ, веди органическую жизнь съ одной ступени совершенства на другую, пока не довели ея до того разнообразія и совершенства въ какихъ находимъ ее нынѣ. Борьба за существованіе, условливаемая быстрымъ размноженіемъ организмовъ, не давала мѣста застою въ положеніи органическихъ существъ; она возбуждала движеніе которое поддерживало постоянную энергію въ организмахъ; естественный подборъ, съ своей стороны, присоединяясь къ этой борьбѣ за существованіе, условливалъ побѣду однихъ организмовъ надъ другими, благодаря такимъ или другимъ уклоненіямъ возникшимъ въ строеніи однихъ организмовъ въ сравненіи съ Другими, и чрезъ то усвоивалъ побѣдителямъ тѣ уклоненія которыя имъ дали перевѣсъ надъ другими, а при случаѣ вызывалъ и на болѣе прогрессивное уклоненіе въ строеніи. Такимъ образомъ, по Дарвину, борьбою вызывалась жизненная дѣятельность среди организмовъ, а подборомъ условливалось постеленное усовершенствованіе организмовъ все болѣе и болѣе.
Можетъ ли подобная теорія быть признана соотвѣтствующею той задачѣ рѣшить которую она имѣетъ въ виду? Достаточна ли она для того чтобъ объяснить развитіе всего органическаго міра отъ самыхъ низшихъ ступеней до самыхъ высшихъ, не исключая быть-можетъ человѣка? Начала этой теоріи отвѣчаютъ ли своимъ результатамъ?
Что нужно для вѣрности естественно-научной гипотезы? Вотъ что говорятъ объ этомъ единомышленные Дарвину натуралисты: «Мы должны быть готовы доказать, говоритъ Гэксли, что дѣйствительно существуютъ въ природѣ эти предполагаемыя причины явленій, что онѣ представляютъ именно то что въ логикѣ называется verae causae, истинныя причины, должны быть готовы доказать что принятыя нами причины явленій, которыя мы хотимъ посредствомъ ихъ объяснить, дѣйствительно способны вызвать означенныя явленія». Далѣе, «каждая гипотеза должна разъяснить всю совокупность фактовъ о которой она желаетъ дать отчетъ; если же хотя относительно одного изъ фактовъ возможно доказать что онъ не только не объясняется, но даже противорѣчитъ ей, въ такомъ случаѣ гипотеза распадается въ прахъ. Одинъ фактъ съ которымъ она положительно несовмѣстна такъ же важенъ какъ 500 подобныхъ фактовъ, и совершенно достаточенъ для того чтобъ отвергнуть гипотезу.»[39]
Чтобы не отступать отъ естественнонаучныхъ требованій, мы разсмотримъ изложенные нами принципы Дарвиновой теоріи именно съ этихъ двухъ сторонъ, которыя указаны Гэксли какъ самыя важныя стороны во всякой естественнонаучной гипотезѣ.
Итакъ, спросимъ: дѣйствительно ли основы Дарвиновой теоріи суть истинныя причины для того рода явленій которыя думаетъ объяснить Дарвинъ. Дѣйствительно ли объясняется ими происхожденіе всего разнообразія и всѣхъ ступеней совершенствъ органическаго міра?
IV.
правитьФакты борьбы за существованіе несомнѣнны, но всегда ли бываетъ такъ что гдѣ есть органическое существо тамъ есть и борьба? Натуралистамъ случается наблюдать факты совершенно противолодочнаго свойства: вмѣсто того чтобы существа создавали свое благосостояніе на борьбѣ, они созидаютъ его на взаимной услугѣ. Вотъ, напримѣръ, фактъ: «каждое растеніе, по причинамъ непонятнымъ для физіолога, имѣетъ свойство дѣлать почву на которой растетъ менѣе пригодною для поддержанія другихъ особей своего собственнаго вида, или даже другихъ видовъ изъ той же самой семьи. Однакоже одно и то же мѣсто вовсе не истощается, а напротивъ улучшается для другой семьи. Дубы, напримѣръ, улучшаютъ почву для елей, а ели приготовляютъ ее для дубовъ. Каждый агрономъ сознаетъ силу этого закона въ органическомъ мірѣ и сообразно съ нимъ располагаетъ свои сѣвообороты.»[40] Не видно ли здѣсь вмѣсто борьбы организмовъ какого-то мистическаго содружества между ними, по которому взаимная услуга организмовъ создаетъ общее благо состояніе? Здѣсь нѣтъ надобности въ какой-либо борьбѣ организмовъ, которая бы дѣлила особи даннаго вида на побѣдителей и побѣжденныхъ; здѣсь не видно и возможности борьбы которою бы условливался какой-либо прогрессъ въ организаціи, потому что именно эта, а не какая другая организація растеній извѣстнаго рода даетъ имъ возможность пользоваться условіями почвы которыя созданы другими видами растеній, и измѣнись эта организація, быть-можетъ вмѣсто пользы произошелъ бы вредъ, потому что измѣненная организація можетъ-быть потребовала бы иной почвы, чѣмъ какую для елей приготовляютъ дубы, а для дубовъ ели. И въ мірѣ одушевленныхъ существъ нѣтъ недостатка въ фактахъ которые плохо гармонируютъ съ господствующимъ у Дарвина закономъ абсолютной борьбы за существованіе. Есть нѣсколько видовъ насѣкомыхъ которыя «готовы въ нѣсколько дней, недѣль или мѣсяцевъ разродить миріады существъ, но вотъ эта гигантская сила засылаетъ, каждый членъ могущественнаго полчища скоро достигаетъ предѣла своего преходящаго существованія, и наступаетъ время когда весь видъ переходитъ въ состояніе яйца».[41] Если въ природѣ борьба за существованіе имѣетъ такой всеобщій характеръ какой придаетъ этому закону Дарвинъ, то подобное беззащитное положеніе указанныхъ нами видовъ насѣкомыхъ не должно ли было сдѣлаться источникомъ смерти для нихъ отъ враждебныхъ имъ видовъ? Если же этого не случается, то борьба за существованіе перестаетъ имѣть тотъ грозный характеръ который такъ или иначе вызывалъ бы виды на усовершенствованіе. Да и къ чему послужило бы усовершеніе хотя бы указанныхъ насѣкомыхъ, когда съ переходомъ всего вида въ состояніе яйца никакое совершенство не могло бы сласти ихъ отъ гибели? Слѣдовательно, и относительно царства одушевленныхъ существъ борьба не имѣетъ полнаго приложенія. Борьба мыслима только тамъ гдѣ вообще мыслимы всегда наготовѣ и средства защиты, то-есть въ организмахъ болѣе совершенныхъ. Гдѣ нѣтъ этихъ средствъ, какъ это мы видимъ напримѣръ въ низшихъ организмахъ, тамъ борьба смѣняется пассивностію.
Что есть дѣйствительно борьба за существованіе между существами органическаго царства, это еще само по себѣ ни о чемъ не говоритъ и ничего не можетъ доказывать, и ровно ничего не свидѣтельствуетъ въ пользу великаго факта развитія разнообразныхъ формъ органической жизни. Пусть «птицы, безпечно поющія вокругъ насъ, питаются насѣкомыми и сѣменами», пусть «эти пѣвцы, или ихъ яйца и птенцы уничтожаются хищными звѣрями и птицами», что же отсюда можетъ проистечь выгоднаго для развитія органической жизни? Развѣ насѣкомое, вслѣдствіе всегдашней опасности быть проглоченнымъ птицею, усовершитъ себя въ какомъ-либо отношеніи настолько чтобы птица вынуждена была искать для себя другой пищи? Развѣ борьба за существованіе разовьетъ въ насѣкомомъ такія орудія защиты которыя бы, усовершая самый характеръ ихъ организма, поставили бы ихъ въ положеніе болѣе благопріятное сравнительно съ ихъ предками? И почему насѣкомыя, дѣлаясь постоянно жертвами такихъ враговъ какъ птицы, однакожь съ тѣхъ поръ какъ существуютъ птицы не сдѣлали ничего для своей защиты? И какую пользу можетъ принести птицамъ пѣвчимъ то обстоятельство что онѣ дѣлаются жертвами хищныхъ звѣрей и птицъ? Борьба за существованіе при несомнѣнности факта такъ же мало дѣлаетъ птицъ пѣвчихъ болѣе безопасными какъ и хищниковъ голодными. Какъ прежде, такъ и теперь, пѣніе птицы можетъ-быть болѣе всего даетъ знать хищнику о мѣстѣ гдѣ находится рукою щедрой природы для него приготовленная пища, а птица какъ прежде, такъ и теперь, не подозрѣваетъ что ея привычка пѣть можетъ-быть самый первый предатель ея? Словомъ: если смотрѣть на борьбу за существованіе между отдѣльными видами, на борьбу изъ того періода когда органическая жизнь оразнообразилась и получила довольно многочисленныя формы, то борьба эта ни мало не могла умудрить или улучшить низшихъ организмовъ, напримѣръ насѣкомыхъ, потому что для состязанія съ болѣе совершенными организмами низшіе организмы должны были бы уравняться въ своихъ силахъ съ своимъ врагомъ; но какъ это невозможно, невозможно и какое-либо цѣлесообразное усовершеніе въ низшихъ организмахъ. Но не дѣйствительнѣе ли для прогрессивнаго развитія организмовъ борьба между особями одного вида? Пусть данный видъ увеличился бы безмѣрно, такъ что не всѣ особи вида могли бы находить условія благопріятныя для ихъ развитія и жизни. Слѣдовало ли бы отсюда что нѣкоторыя изъ особей сохранили себя въ силу какого-либо улучшенія ихъ организаціи, и что оставаясь съ обыкновенною организаціею нѣкоторыя не могли бы быть побѣдителями надъ другими? Едва ли. Этотъ фактъ побѣды однихъ особей надъ другими вовсе не имѣетъ надобности въ какихъ-либо прогрессивныхъ измѣненіяхъ въ организаціи побѣдителей сравнительно съ организаціею побѣжденныхъ. Дѣло въ томъ что уничтоженіе избытка въ особяхъ могло произойти помимо всякаго усовершенствованія строенія однѣхъ особей въ сравненіи съ другими. Это могло совершиться вслѣдствіе другихъ условій, независимо отъ такого или другаго характера самихъ особей; эту побѣду однѣхъ особей надъ другими могли совершить частію самые враги животныхъ даннаго вида, утоляя свой голодъ болѣе обильною я и щей чѣмъ въ другое время, частію преждевременная смерть вслѣдствіе голода и т. д. Оловомъ, въ случаѣ безмѣрнаго размноженія особей какого-либо вида, уничтоженіе избытка особей могло совершиться безъ всякой необходимости прибѣгать для объясненія факта къ предположенію усовершенствованія однѣхъ особей сравнительно съ другими. Это могло произойти отъ самихъ обстоятельствъ, такъ что остальныя сохранившіяся особи вида, оставаясь такимъ образомъ побѣдителями надъ другими особями, могли попрежнему оставаться на одной и той же ступени совершенства. Это въ особенности нужно сказать о низшихъ организмахъ, каковы насѣкомыя размножающіяся періодически. Допустимъ что въ извѣстный періодъ года, при какихъ-нибудь обстоятельствахъ, народилось безчисленное множество насѣкомыхъ. Они не могутъ достигать какихъ-либо усовершенствованій въ борьбѣ однѣхъ особей съ другими того же вида: именно краткость ихъ существованія не позволяетъ тѣмъ изъ особей которыя чѣмъ-либо отличаются возобладать надъ другими, ибо прежде чѣмъ подобныя особи могли бы размножиться и утвердиться, срокъ ихъ существованія оканчивается.
Говоря вообще, борьба за существованіе, дѣйствительно имѣющая мѣсто въ природѣ, есть фактъ условливаемый извѣстною долей свободы принадлежащей органическому царству, по крайней мѣрѣ въ средѣ животныхъ. Борьба за существованіе есть фактъ вседневной жизни: организмы борются потому что живутъ, живутъ потому что борются. Одно условливается другимъ. Что же касается того значенія какое придаетъ Дарвинъ факту борьбы за существованіе, то оно есть не выводъ основывающійся на самомъ фактѣ, а лишь внѣшняя прибавка къ факту, который ничѣмъ не оправдываетъ ея съ своей стороны. Борьба за существованіе не есть фактъ изъ котораго, какъ изъ причины, необходимо вытекало бы, какъ хочетъ того Дарвинъ, его ученіе о происхожденіи видовъ.[42] Тамъ по себѣ фактъ по меньшей мѣрѣ не говоритъ ни въ пользу, ни противъ подобнаго вывода, то-есть не находится ни въ какой связи съ выводомъ который дѣлается изъ него.
Но можетъ-быть этотъ принципъ Дарвиновой теоріи, разсматриваемый самъ въ себѣ и являющійся не прямо пригоднымъ для цѣли, окажется совершенно для нея пригоднымъ какъ скоро мы оцѣнимъ достоинства другаго принципа той же теоріи, «естественнаго подбора». Можетъ-быть этотъ послѣдній принципъ прольетъ намъ тотъ свѣтъ на ученіе Дарвина о происхожденіи видовъ котораго не даетъ принципъ борьбы за существованіе.
V.
правитьСъ перваго взгляда дѣйствительно этотъ новый принципъ Дарвиновой теоріи кажется готовъ дать надлежащія опоры для теоріи. Имъ условливается, по Дарвину, сохраненіе и унаслѣдованіе особями всякихъ уклоненій полезныхъ въ какомъ бы то ни было отношеніи особямъ. Слѣдовательно, собственно естественный подборъ и есть, въ его воззрѣніи, тотъ принципъ который ведетъ развитіе и усовершенствованіе организмовъ съ одной ступени на другую.
Конечно, еслибы естественный подборъ дѣйствовалъ въ самомъ дѣлѣ такъ какъ предполагаетъ Дарвинъ, то развитіе органическаго міра находило бы въ немъ достаточное разъясненіе, свою достаточную причину. Но признать этотъ принципъ во всей его силѣ нельзя, частію потому что онъ своею дѣятельностію, приписываемою ему Дарвиномъ, даетъ природѣ совсѣмъ не то значеніе какое она имѣетъ для естествоиспытателя, частію потому что ученіе о немъ не освобождаетъ мысли отъ многихъ недоумѣній которыя дѣлаютъ весьма сомнительною дѣйствительность самого принципа.
Между природою какою мы знаемъ ее, и тою которая является дѣйствующею, по предположенію Дарвина, въ произведеніи видовъ, есть непроходимая бездна. Эта послѣдняя природа оставляетъ позади себя даже разумность человѣка съ ея телеологіей. Ея предупредительность относительно организмовъ, ея заботливость и внимательность къ ихъ благосостоянію не имѣетъ предѣловъ. Между тѣмъ какъ человѣкъ пользуется каждымъ проявляющимся измѣненіемъ организма для своей собственной пользы, слѣдовательно эксплуатируетъ организмы, природа "подбираетъ именно то что полезно охраняемому ею организму ".Человѣкъ не можетъ простирать своихъ измѣненій въ организмахъ дальше внѣшности, наружныхъ признаковъ организма; не то дѣлаетъ природа, «она дѣйствуетъ на всякій внутренній органъ, на всю совокупность жизненнаго механизма». Извѣстно какое невѣроятное терпѣніе, какая непобѣдимая энергія, какой изощренный глазъ требуется для того чтобъ удалось человѣку развести такую или другую породу., Но все это ничто въ сравненіи съ тѣмъ что дѣлаетъ природа для улучшеніе организмовъ: «естественный подборъ ежедневно, ежечасно изслѣдуетъ по всему міру всякое уклоненіе, даже самое ничтожное, неслышно и незамѣтно работая, гдѣ бы и когда бы ни представлялся на то случай. Всякій подобранный ею признакъ тотчасъ находитъ себѣ приложеніе». Предъ нами очевидно рѣшительно другая природа, идеальная и разумная, совсѣмъ отличная отъ той какою изучаютъ естествоиспытатели. Конечно, такъ идеализованною природой Дарвинъ въ состояніи будетъ объяснить многое, въ явленіяхъ органической природы; но будетъ ли это дѣйствительное объясненіе? Намъ кажутся представленія Дарвина о дѣятельности природы въ развитіи органической жизни столь же преувеличенными какъ показались бы преувеличенными каждому предположенія того кто, смотря на построеніе ячеекъ пчелою, вздумалъ бы утверждать что эта пчела можетъ создать дворецъ. Дарвинъ видитъ предъ собою великую чудную картину земныхъ организмовъ, ищетъ для нея разгадки въ естественныхъ причинахъ, и только въ этихъ причинахъ: неудивительно если вмѣсто дѣйствительной природы онъ видитъ предъ собою природу неземную, съ божественными совершенствами. И кто бы могъ предположить что къ такимъ возвышеннымъ понятіямъ о природѣ Дарвинъ приходитъ вслѣдствіе не чего-либо, а только изученія улучшеній которыя пріобрѣтаютъ организмы въ культивированномъ состояніи! Гудя по тому какъ внимательно, предупредительно, разумно обращеніе человѣка съ прирученными и воздѣланными имъ организмами, и зная въ то же время какъ незначительны, говоря вообще, по сравненію со всѣмъ тѣмъ что представляетъ намъ дѣйствительная, но неразумная природа, успѣхи человѣка относительно усовершенія организмовъ, едва ли можно было бы сомнѣваться достанетъ ли силъ и возможности у природы не идеализованной, а дѣйствительной сдѣлать что-нибудь подобное. И одна ко жь Дарвинъ не только приписываетъ природѣ подборъ родичей въ такихъ размѣрахъ какъ наблюдалось явленіе въ домашнемъ состояніи организмовъ, но переносясь отъ этого послѣдняго состоянія организмовъ къ природному, увеличиваетъ еще понятіе о дѣятельности природы до трансцендентныхъ размѣровъ. Дарвинъ перестаетъ быть жрецомъ эмпирической науки какъ скоро онъ позволяетъ себѣ подобныя умозаключенія, имѣющія такое же значеніе какъ и всякая недоказанная гипотеза. Съ такимъ пріемомъ, конечно, легко будетъ объяснить все что угодно, но всѣ подобныя объясненія уже не будутъ имѣть никакой научной силы. Мы не знаемъ той природы, внимательной, заботливой, ухаживающей за своими питомцами; мы знаемъ природу въ полномъ смыслѣ слова равнодушную къ своимъ произведеніямъ.
Но идеализованная природа безсильна создать, какъ желаетъ того Дарвинъ, весь многообразный міръ организмовъ. Процессъ естественнаго подбора въ сущности оказывается не только неестественнымъ, но даже прямо противоестественнымъ.
Процессъ естественнаго подбора, на который такъ много возлагаетъ надеждъ Дарвинъ, говоря вообще, состоитъ, какъ мы видѣли, въ томъ что между индивидуумами вида являются такіе которые получаютъ признаки сначала незначительные, отличающіе эти индивидуумы отъ другихъ; эти признаки передаются потомству, упрочиваются, если они полезны особямъ, и такимъ образомъ видъ, измѣняясь, совершенствуется.
Дабы этотъ процессъ былъ понятенъ для мысли и ясно рисовался въ представленіи, нужно чтобы, съ одной стороны, закону измѣнчивости и закону наслѣдственности указаны были опредѣленное мѣсто и значеніе въ процессѣ, и съ другой — самый процессъ подбора, условленный ими, представлялся намъ совершенно отчетливо. Но Дарвинова теорія не удовлетворяетъ ни первому, ни второму требованію.
«Въ общемъ итогѣ можно сказать что наслѣдственность — правило, а измѣнчивость — исключеніе», говоритъ Дарвинъ.[43] Если такъ Дарвинъ опредѣляетъ отношенія измѣнчивости, — условія происхожденія уклоненій въ строеніи вида, — и наслѣдственности, — условія закрѣпленія измѣнчивости въ потомствѣ, — въ такомъ случаѣ очевидно его теорія основывается на случайности, на непрочномъ началѣ, ибо измѣнчивость есть не болѣе какъ исключеніе, и однакожь на ней зиждется вся теорія Дарвина; не будь измѣнчивости, не возможно было бы и происхожденіе видовъ. Кромѣ такого страннаго построенія теоріи на исключеніи, теорія эта, давая господственное значеніе закону наслѣдственности, тѣмъ самымъ разрушаетъ одною рукой то что создаетъ другою. Если наслѣдственность есть правило, а измѣнчивость исключеніе, то не слѣдуетъ ли ожидать что наслѣдственность будетъ брать перевѣсъ надъ измѣнчивостью, какъ исключеніемъ, такъ что, хотя подобныя исключенія и являлись бы ко временамъ, но, какъ именно исключенія, рано или поздно должны были бы уступить настоящему правилу наслѣдственности, сущность которой состоитъ въ томъ чтобы послѣдующее поколѣніе было сходно съ предыдущимъ. Если выходятъ изъ двухъ принциповъ: измѣнчивости и наслѣдственности, и на первый смотрятъ какъ на исключеніе, а на второй какъ на правило, въ такомъ случаѣ исключеніе не можетъ имѣть другаго значенія, кромѣ того чтобъ оно такъ же скоро исчезало какъ и проявляется. Допустить что явленію измѣнчивости покровительствуетъ законъ наслѣдственности значило бы допустить что наслѣдственность лишается своихъ законныхъ правъ. Притомъ, еслибы наслѣдственность стала въ такое покровительственное отношеніе къ измѣнчивости, то она ужь конечно не стала бы разбирать безполезныхъ и полезныхъ уклоненій; она утверждала бы каждое уклоненіе; а такъ какъ въ случайныхъ явленіяхъ трудно и даже невозможно представить чтобы всѣ уклоненія были полезны для видовъ, то расплодилось бы многое множество особей съ совершенно безполезными уклоненіями, такъ что быть-можетъ въ самомъ благопріятномъ случаѣ полезныя уклоненія уравновѣшивались бы безполезными. Правда, по Дарвину, премудрый естественный подборъ зорко слѣдитъ за каждымъ полезнымъ уклоненіемъ и причиняетъ гибель безполезнымъ, но природа не знаетъ такого естественнаго подбора. Да еслибы измѣнчивость, управляемая наслѣдственностію, и не приводила почему-либо къ тѣмъ результатамъ на которые мы только-что указали, то и тогда едва ли бы можно было надѣяться чтобъ измѣнчивость вполнѣ/благопріятствовала утвержденію полезныхъ уклоненій. Дѣло въ томъ что измѣнчивость есть исключеніе, слѣдовательно случай, и что можетъ ручаться намъ чтобъ уклоненіе, хотя полезное для вида, если не смѣнилось безполезнымъ, то по крайней мѣрѣ не уничтожилось? Наконецъ, самая наслѣдственность не есть такой всеобъюмлющій дѣятель какимъ выставляетъ его въ своей теоріи Дарвинъ. Есть, хотя и не многочисленные, примѣры гдѣ явленія стоятъ въ совершенномъ разобщеніи съ наслѣдственностію, гдѣ наслѣдственность перестаетъ быть дѣятелемъ. Эти факты указываетъ самъ Дарвинъ. Таково, напримѣръ, существованіе безполыхъ муравьевъ. Сами они не способны къ продолженію своего вида и производятся отличными отъ нихъ плодовитыми самками и самцами. Чтобы ни говорилъ намъ Дарвинъ въ объясненіе этого явленія,[44] для насъ все же существуетъ фактъ который противорѣчитъ его теоріи. Ибо происхожденіе безполыхъ только тогда понятно было бы для насъ съ точки зрѣнія Дарвина, когда и безполые муравьи могли бы передавать эту особенность своему потомству, то-есть когда бы они вовсе не были тѣмъ что они есть.
Если затѣмъ обратимся къ самому процессу естественнаго подбора, какимъ онъ долженъ быть въ началѣ появленія признака отличающаго извѣстную особь вида отъ другихъ, то и здѣсь дѣло не обходится безъ большихъ затрудненій. Дарвинъ восторгается воображаемымъ успѣхомъ естественнаго подбора, но стоитъ лить заглянуть попристальнѣе на самый актъ зарожденія извѣстнаго признака и на условія его упроченія, чтобъ усомниться въ возможности исполненія подборомъ той роди которую ему приписываютъ. Пусть пробился не одинъ, а нѣсколько признаковъ у различныхъ индивидуумовъ, признаковъ весьма полезныхъ для нихъ: развѣ съ этимъ уже дѣло и кончилось? Совсѣмъ нѣтъ. Это только начало, которое требуетъ продолженія, а это влечетъ за собою такія предположенія съ которыми едва ли кто согласится. Явился признакъ полезный для жизненной борьбы, но явился конечно не вдругъ, а какъ случайность, сталъ признакомъ индивидуума. Для того чтобы потомство унаслѣдовало подобный признакъ, очевидно индивидуумъ долженъ подыскать, какъ это дѣлаетъ человѣкъ при искусственномъ подборѣ, другаго индивидуума съ подобнымъ же признакомъ; безъ такой предосторожности признакъ, хотя бы полезный виду, чрезъ скрещиваніе съ особями не имѣющими этого признака, въ силу наслѣдственности основнаго типа, настолько бы уменьшился насколько второй индивидуумъ безъ опредѣленнаго признака принималъ бы участіе въ образованіи плода, и чѣмъ далѣе, тѣмъ болѣе самимъ ходомъ жизни стирался бы полезный признакъ. Только тогда извѣстный признакъ могъ бы утверждаться въ потомствѣ когда особь отличенная извѣстнымъ признакомъ скрещивалась бы также съ особью отличенною тѣмъ же признакомъ, и еслибы потомокъ отъ этого скрещиванія снова имѣлъ благоразуміе скрещиваться съ особями отличенными тѣмъ же опредѣленнымъ признакомъ; иначе немыслима передача хотя бы и полезныхъ признаковъ въ потомствѣ. Но возможно ли это? Не есть ли это чистая фантазія? И вопервыхъ, вѣроятно ли чтобъ индивидуумъ отличенный какимъ-либо признакомъ сознавалъ его полезность и стремился передать потомству? Вовторыхъ, вѣроятно ли чтобы, сознавая эту полезность, данный организмъ сталъ искать именно такую особь которая способна была бы послужить цѣли? Втретьихъ, вѣроятно ли чтобы данный организмъ сознавалъ что именно этимъ, а не другимъ способомъ можно упрочить случайно подаренный ему судьбою признакъ? Вчетвертыхъ, вѣроятно ли чтобы такой индивидуумъ отыскалъ требуемое, чтобъ одновременно могли возникнуть хотя два индивидуума отличенные одинаковыми признаками? Впятыхъ, вѣроятно ли чтобы такъ дѣло шло въ продолженіи нѣсколькихъ поколѣній? Вѣроятно ли все это? Отвѣтъ понятенъ; но надобно притомъ взять въ разчетъ что каждое изъ этихъ требованій совершенно необходимо. Приходится разчитывать на счастливый случай; но такихъ счастливыхъ случаевъ должны были быть милліарды, да и самый случай въ существѣ дѣла не изъятъ отъ тѣхъ же требованій, ибо все же требуется послѣдовательный рядъ особей отличенныхъ одними и тѣми же признаками чтобы могла утвердиться новая органическая форма. Не забудемъ еще что уклоненія явятся можетъ-быть въ формѣ едва замѣтной, а можетъ-быть и не совсѣмъ пригодной на первыхъ порахъ для какой-либо полезной цѣли, такъ что трудно предположить чтобы, благодаря подбору, оно утвердилось въ потомствѣ и развилось въ надлежащей мѣрѣ. Напримѣръ, пусть появится у особи рогъ въ видѣ едва замѣтной шишки: слѣдуетъ ли отсюда что особь дастъ этотъ признакъ, какъ полезный, своему потомству? А что сказать о внутреннихъ измѣненіяхъ въ организмахъ? Есть ли здѣсь мѣсто для естественнаго подбора? Кто будетъ заглядывать внутрь организмовъ, отдѣлять измѣняющіеся въ этомъ отношеніи организмы отъ прочихъ и черезъ взаимное скрещиваніе ихъ видоизмѣнять породу? Все тотъ же, скажетъ Дарвинъ, естественный подборъ. Если такъ, то конечно нечего дивиться что Дарвинъ ставитъ естественный подборъ выше искусственнаго. Замѣтимъ еще наконецъ: такъ какъ родъ жизни животнаго зависитъ всегда ютъ его устройства, то очевидно что въ извѣстномъ видѣ наиболѣе преимуществъ имѣютъ тѣ коихъ организація всего болѣе соотвѣтствуетъ типу вида. Если предположите въ устройствѣ организма случайное измѣненіе которое могло бы быть преимуществомъ, то въ началѣ оно тѣмъ не менѣе будетъ помѣхою, нанося ущербъ типу вида и дѣлая индивидуумъ менѣе приспособленнымъ къ роду жизни къ которому призываетъ его общая организація. Дарвинъ не хочетъ знать всѣ эти препятствія, но не хотѣть знать не значитъ еще устранять ихъ.
Мы разобрали принципъ гипотезы Дарвина, удовлетворяя первому естественнонаучному требованію высказанному Гэксли, именно чтобы причины явленій указываемыя гипотезою были истинными причинами, имѣли сами по себѣ достаточное основаніе и не имѣли въ себѣ какого-либо противорѣчія которое лишало бы ихъ права считаться истинными причинами. Мы видѣли какъ мало теорія Дарвина удовлетворяетъ этому первому требованію научности.
Въ болѣе новомъ своемъ сочиненіи: къ, Дарвинъ самъ соглашается что прежде онъ слишкомъ можетъ-быть преувеличивалъ значеніе «естественнаго подбора». Въ этомъ сочиненіи, въ тонѣ уже болѣе скромномъ, онъ говоритъ: «прямымъ и косвеннымъ послѣдствіямъ естественнаго подбора можно смѣло придавать очень широкое, хотя и неопредѣленное значеніе. Ранѣе я не обратилъ достаточно вниманія на существованіе многихъ образованій которыя, насколько можно судить, повидимому, не приносятъ животному ни выгоды, ни вреда, и это, я думаю, есть одно изъ самыхъ большихъ опущеній найденныхъ до сихъ поръ въ моемъ сочиненіи. Я ошибся… преувеличивая значеніе естественнаго подбора, что въ самомъ дѣлѣ имѣетъ вѣроятность» (томъ I, стр. 169—70). Именно Дарвинъ указываетъ что между прочимъ твердость его теоріи касательно естественнаго подбора не мало поколебали авторитетныя замѣчанія натуралиста Негели.[45] Негели между прочимъ заявляетъ что «послѣдовательное проведеніе теоріи Дарвина встрѣчается съ нѣкоторыми противорѣчіями и невозможностями». Положимъ, говоритъ онъ, «въ началѣ явилось только одноклѣточное растеніе, или же нѣсколько видовъ такихъ растеній. Но соперниковъ не было, и внѣшнія условія были одинаковы по всей земной поверхности. Но теоріи полезности (Дарвина) не существовало двигателей обусловливавшихъ появленіе полезныхъ измѣненій; какъ развились болѣе сложныя и высоко организованныя существа она тѣмъ болѣе не въ состояніи объяснить что именно одноклѣточныя растенія въ такой высокой степени индифферентны ко внѣшней обстановкѣ» (стр. 33). Конечно, Дарвинъ ничуть не думаетъ признавать безсиліе своего принципа «естественнаго подбора» и попрежнему защищаетъ его значеніе (Происх. челов. томъ I, стр. 170); но сознаніе научной недостаточности «естественнаго подбора» какъ принципа въ объясненіи происхожденія видовъ и формъ органическаго міра побуждаетъ его кое-чѣмъ поукрѣпить его и задѣлать тѣ бреши которыя сдѣланы противниками въ твердынѣ его теоріи. Такимъ средствомъ подпереть нѣсколько колеблещуюся, даже въ его собственныхъ глазахъ, теорію, Дарвинъ считаетъ принципъ «половаго подбора». Этотъ новый принципъ долженъ, по Дарвину, объяснить тѣ… явленія какія недостаточно объясняются принципомъ простаго естественнаго подбора, именно тѣ явленія въ органическомъ мірѣ которыя не могутъ быть истолкованы въ смыслѣ полезности ихъ, а этою чертой, по теоріи его, должны отличаться непремѣнно продукты естественнаго подбора. Сюда относятся въ особенности «музыкальные органы, какъ голосовые, такъ и инструментальные, яркіе цвѣта, пятна, украшающіе придатки» и пр. встрѣчаемыя въ органическихъ формахъ. Если естественный подборъ подбиралъ, то-есть условливалъ, происхожденіе только полезныхъ измѣненій въ организмѣ, то половой подборъ напротивъ содѣйствовалъ происхожденію и такихъ особенностей организма которыя не могли быть прямо полезны особямъ. Дарвинъ говоритъ о послѣднихъ продуктахъ половаго подбора такъ: «Видоизмѣненія пріобрѣтенныя путемъ половаго подбора въ нѣкоторыхъ случаяхъ были пріобрѣтены цѣной не только неудобствъ, но и положительныхъ опасностей.» (Сводъ взглядовъ Дарвина на этотъ вопросъ см. Происхожденіе человѣка, томъ II, стр. 442 и д.). Мы не можемъ входить въ разборъ Дарвинова принципа половаго подбора но выходя изъ предѣловъ статьи назначенной для популярнаго чтенія. Одинъ англійскій критикъ въ Журналѣ Athenaeum по весьма понятной причинѣ затрудняется войти въ серіозное разсмотрѣніе Дарвинова половаго подбора; онъ говоритъ: "мы право не знаемъ какъ приступить къ подовому подбору…. предметъ деликатный и затруднительный (Русскій Вѣстникъ 1871 года, май, стр. 377). То же самое должны сказать и мы, строго держась своей задачи. И притомъ, мы глубоко убѣждены что нисколько не вредимъ цѣлости, полнотѣ и объективной правдивости своего изслѣдованія если оставимъ въ сторонѣ разборъ принципа «половаго подбора». Самъ Дарвинъ, благодаря своему научному безпристрастію, при изложеніи фактовъ имѣющихъ доказать этотъ принципъ, не умалчиваетъ и о тѣхъ фактахъ которые, повидимому, должны были бы подходить подъ этотъ принципъ, однако же далеко не подходятъ подъ него; и читатель безъ посторонняго указанія научается по достоинству оцѣнивать значеніе половаго подбора и въ системѣ Дарвина, и въ сферѣ явленій міра органическаго. Серіозная оцѣнка со стороны была бы въ данномъ случаѣ ребяческою указкой, которая вовсе не нужна. Факты изложенные Дарвиномъ говорятъ сами за себя. Онъ собралъ главнымъ образомъ данныя въ подтвержденіе важности своего принципа «половаго подбора» изъ естественной исторіи птицъ; но изъ этихъ данныхъ еще далеко нельзя заключать ко всѣмъ остальнымъ классамъ животнаго міра. Критикъ Дарвиновой теоріи въ англійскомъ изданіи Quarterly Review говоритъ: «нельзя утверждать что есть какія-либо данныя для половаго подбора кромѣ. какъ въ классѣ птицъ. Дарвинъ доказываетъ что птицы выбираютъ и утверждаетъ что ихъ половыя отличія произведена подобнымъ подборомъ, и изъ этого заключаетъ что слѣдовательно и половыя особенности звѣрей развились подобнымъ же образомъ. Но мы можемъ сдѣлать обратный аргументъ и сказать что не менѣе рѣзко обозначенныя половыя особенности существуютъ у многихъ звѣрей, пресмыкающихся и насѣкомыхъ, и эти особенности не могутъ зависѣть отъ подоваго подбора, и слѣдовательно, вѣроятно, половыя особенности птицъ также не зависятъ отъ половаго подбора, но какъ въ томъ, такъ и въ другомъ случаѣ одинаково дѣйствовала какая-либо неизвѣстная внутренняя причина. Вопросъ, слѣдовательно, стоитъ такимъ образомъ: изъ животныхъ обладающихъ половыми особенностями есть такія у которыхъ половой подборъ не могъ дѣйствовать, есть другія у которыхъ онъ можетъ-бытъ и дѣйствовалъ; есть наконецъ и такія у которыхъ онъ, по словамъ Дарвина, навѣрное дѣйствовалъ. Нѣсколько странно выводить изъ сего заключеніе что половой подборъ есть единственно всеобщая причина половыхъ особенностей, когда и въ отсутствіи ея происходятъ явленія подобныя тѣмъ какія ей приписываются» (Русск. Вѣстн. 1871, ноябрь, стр. 330).
VI.
правитьПереходимъ ко второму требованію высказанному Гэксли, — требованію которымъ опредѣляется достоинство естественнонаучной гипотезы: она должна обхватывать всю совокупность явленій для объясненія которыхъ она составлена, ни одинъ фактъ не долженъ оставаться не объясненнымъ ею.
Неудовлетворительная сама по себѣ гипотеза запутывается въ противорѣчіяхъ, какъ скоро мы обратимся къ фактамъ которые она имѣетъ объяснить.
Теорія Дарвина имѣетъ своимъ назначеніемъ доказать постепенное развитіе міра органическаго, со всѣми его развѣтвленіями въ обоихъ его важнѣйшихъ моментахъ: со стороны физической и психической, доказать, отправляясь отъ своихъ принциповъ. Посмотримъ насколько такой простой гипотезѣ какъ Дарвинова удается разрѣшить эту безконечно сложную задачу развитія органическихъ существъ отъ низшихъ ступеней до высшихъ, какъ со стороны физической, или внѣшней формы, такъ и со стороны психической, или внутренней жизни.
Начало органической жизни на землѣ для Дарвина покрыто мракомъ неизвѣстности. При какихъ условіяхъ возникла первоначальная жизнь на землѣ, чѣмъ опредѣлялся прогрессъ ея развитія на этой ступени, и въ чемъ онъ состоялъ, Дарвинъ отказывается показать. «Можно было бы спросить, обращаясь къ началу жизни на землѣ, когда всѣ живыя существа, можно полагать, имѣли строеніе очень простое, говоритъ Дарвинъ, какимъ образомъ могли возникнуть первыя степени прогресса или обособленія и спеціализаціи органовъ? Я не могу дать удовлетворительнаго отвѣта на этотъ вопросъ.»[46] И однакожь отъ разрѣшенія вопроса зависитъ правильный взглядъ на дальнѣйшее развитіе, органической жизни. Ибо безъ рѣшенія этого вопроса Мы не можемъ опредѣлить что въ дальнѣйшемъ развитіи организмовъ зависитъ отъ самихъ организмовъ, что отъ внѣшнихъ условій и такихъ причинъ какъ борьба за существованіе и естественный подборъ. Правда, Дарвинъ все развитіе органической жизни приписываетъ этимъ послѣднимъ причинамъ, но, при неизвѣстности организаціи первоначальнымъ существъ, всегда остается мѣсто для вопроса: въ существѣ самихъ организмовъ не было ли условій которыя сами изъ себя и произвели то что Дарвинъ приписываетъ своимъ началамъ? Словомъ, темнота начала органической жизни на землѣ переносится и на развитіе всего органическаго царства на послѣдующихъ ступеняхъ. Все знаніе точной науки Дарвина о первоначальномъ состояніи организмовъ исчерпывается предположеніемъ что «животныя произошли не болѣе какъ отъ четырехъ или пяти прародителей, а растенія отъ такого же или еще меньшаго числа предковъ».[47] На это предположеніе справедливо замѣчаетъ Бэръ: «если мы можемъ допустить восемь или десять первоначальныхъ формъ которыя произошли непонятнымъ для насъ образомъ, то отчего мы не можемъ допустить что многія тысячи формъ произошли непонятнымъ для насъ образомъ, то-есть естественно-исторически непонятнымъ для насъ образомъ? Можемъ ли мы сказать что понимаемъ совершенно какъ восемь или десять формъ организованныхъ существъ должны или могли произойти по естественнымъ законамъ; лотомъ, имѣемъ ли мы право утверждать что остальныя развились отъ преобразованія первыхъ? А такъ какъ мы не понимаемъ происхожденія восьми или десяти первоначальныхъ формъ, то мы не имѣемъ никакого права допускать что другія формы произошли отъ преобразованія этихъ основныхъ формъ.»[48] Наконецъ эти первоначальныя творенія могли быть чѣмъ-либо въ родѣ инфузорій, и въ такомъ случаѣ прежде всякаго приложенія закона борьбы за существованіе и естественнаго подбора уже имѣлись бы главныя характеристическія отличія органическихъ формъ растительнаго и животнаго царства.[49] Или они были ниже инфузорій и приближались къ безжизненной неорганической природѣ, и въ такомъ случаѣ столь же мало могли воспользоваться естественнымъ подборомъ въ жизненной борьбѣ сколько неорганическая природа: какъ могло являться какое-либо внутреннее движеніе сохранять извѣстныя, выгодныя организму измѣненія, когда міръ органическій находился на невообразимо низкой ступени бытія? Всего этого еще мало. Для большей точности теоріи, по словамъ италіянскаго натуралиста Омбони, Дарвину «слѣдуетъ опредѣлить число и форму первообразныхъ типовъ, а также и всѣ уклоненія чрезъ которыя прошли эти формы для-того чтобы произвести всѣ послѣдующіе виды. Но по всей вѣроятности этого никогда не узнаютъ, а если въ послѣдствіи и узнаютъ, то весьма поверхностно и но полно; все это будутъ лишь одни предположенія и гипотезы».[50]
Слѣдить за всѣмъ ходомъ развитія органическаго царства со стороны физической, становясь при этомъ на точку зрѣнія Дарвина, мы не имѣемъ возможности: это завлекло бы насъ слишкомъ далеко и чрезвычайно усложнило бы нашу задачу; поэтому мы ограничимся лишь нѣкоторыми замѣчаніями о достоинствѣ гипотезы Дарвина въ объясненіи лишь нѣкоторыхъ фактовъ изъ развитія органической жизни на землѣ. И прежде всего, какъ могло случиться чтобы водяныя животныя, какими были первоначальные организмы, по свидѣтельству геологіи, перешли въ организмы наземные чтобы явилось два царства животныхъ: наземныхъ и водяныхъ? Какъ изъ одного какого-либо прародителя позвоночныхъ могли развиться всѣ остальные виды позвоночныхъ, этого высшаго цвѣта царства органическаго? Какъ изъ какой-либо первичной обезьянъ! могли образоваться различные роды обезьянъ, этихъ заключительныхъ звеньевъ неразумнаго царства? И какъ, наконецъ, образовался царь природы, человѣкъ? Мы имѣемъ полное право, не входя въ подробный разборъ всѣхъ фактовъ органическаго царства съ точки зрѣнія Дарвиновой теоріи, но нѣсколькимъ фактамъ произнести свое сужденіе; на это насъ уполномочиваютъ слова Гэксди: «Одинъ фактъ съ которымъ гипотеза положительно не совмѣстна такъ же важенъ какъ и 500 подобныхъ фактовъ, и совершенно достаточенъ для того чтобъ отвергнуть гипотезу».
Возможно ли чтобы какое-либо "изъ извѣстныхъ намъ въ настоящее время млекопитающихъ, бывъ съ начала водянымъ животнымъ, какъ-нибудь потомъ сдѣлалось наземнымъ? А это необходимо нужно допустить, ибо геологія свидѣтельствуетъ что было время когда земля населена была лишь животными водяными. Если нужно представить себѣ родоначальника наземныхъ млекопитающихъ, то самое естественное, по Бэру, было бы дать ему плавники какіе у китообразныхъ, и тѣло во многихъ отношеніяхъ болѣе простое нежели у другихъ млекопитающихъ, такъ что снаружи невозможно отличить голову, шею, брюхо и хвостъ (Бэръ беретъ подобный примѣръ для того чтобъ изъ этой формы, какъ изъ простѣйшей, легче было объяснить, по теоріи Дарвина, происхожденіе всѣхъ остальныхъ млекопитающихъ сухопутныхъ со сложнымъ организмомъ). Если дѣйствительно прародители млекопитающихъ имѣли тѣло не расчлененное, то они могли жить только именно въ водѣ, потому что на сушѣ съ такою короткою шеею они не могли бы достать себѣ ни растительной, ни животной пищи, и нужно было по крайней мѣрѣ сто лѣтъ прежде чѣмъ шея у потомковъ сдѣлалась гибкою. Далѣе, какимъ образомъ родоначальники могли двигаться по сушѣ, чтобы достать себѣ пищу, если у нихъ были плавники? Тутъ не помогутъ, говоритъ Бэръ, никакія гипотезы. «Если допустимъ напримѣръ, что въ отдаленной древности, когда земля еще была молода, суша поднялась внезапно и въ большой массѣ, такъ что тюлени не могли дойти до новаго берега, тогда они остались бы живыми день или два, питаясь рыбами, поднятыми сушею, и затѣмъ умерли бы, ибо не могли бы достать себѣ ничего живаго.»[51]
Далѣе, возможно ли представить себѣ какого-либо родоначальника всѣхъ позвоночныхъ, и возможно ли хотя бы сколько-нибудь понятнымъ образомъ произвести отъ него всѣ виды позвоночныхъ? Бэръ не видитъ ни малѣйшей вѣроятности ни въ какихъ представленіяхъ подобнаго рода. Если существовалъ общій родоначальникъ всѣхъ позвоночныхъ животныхъ, то его естественнѣе всего нужно, по Бэру, представлять себѣ имѣющимъ въ отношеніи къ органамъ дыханія и жабры, и легкія, какъ у протея. «Но если онъ имѣлъ и тѣ и другія вмѣстѣ, говоритъ Бэръ, то нѣтъ причины почему всѣ потомки не сохранили оба рода дыхательныхъ органовъ. Конечно скажутъ что тотъ органъ который сдѣлался не нужнымъ со временемъ исчезъ: у сухопутныхъ животныхъ жабры, у рыбъ легкія. Однакожь до тѣхъ поръ пока родоначальники позвоночныхъ животныхъ имѣли жабры, они чувствовали бы склонность иногда ходить въ воду, и такъ жабры не оставались бы безъ употребленія, и слѣдовательно не исчезли бы. У китообразныхъ они сохранились бы и до сихъ поръ еслибъ у нихъ были кромѣ легкихъ и жабры.»[52]
Не меньше встрѣчаемъ затрудненій въ приложеніи Дарвиновыхъ началъ къ объясненію происхожденія органическихъ формъ, если захотимъ представить себѣ происхожденіе различныхъ видовъ обезьянъ изъ одной какой-либо первообезьяны. Вотъ сущность этихъ затрудненій, по мнѣнію Бэра: «Я, говоритъ Бэръ, считаю за что-либо характеристичное хвостъ обезьянъ, потому что нѣкоторыя изъ обезьянъ его совсѣмъ не имѣютъ, у другимъ онъ разнитъ очень сильно. Теперь Дарвинъ полагаетъ что въ теченіе многихъ тысячелѣтій существовали обезьяны у которыхъ не было ни одного изъ отличительныхъ признаковъ нынѣшнихъ обезьянъ. Нѣкоторыя изъ нихъ получили мозолистыя ягодицы и передаютъ ихъ своему потомству, у другихъ развились защечные мѣшки, у третьихъ цѣпкій хвостъ. Если возьмемъ одну изъ такихъ обезьяньихъ породъ и захотимъ ближе изслѣдовать какъ произошли эти различія, то встрѣчаемъ трудности. Если подумаемъ, напримѣръ, о прародителѣ безхвостой или хвостатой обезьяны. Вѣроятно скажутъ: короткохвостый. Но какъ же случилось что у однѣхъ обезьянъ хвостъ втянутъ въ тѣло, у другихъ же необыкновенно длиненъ? Дарвинцы конечно скажутъ что одна часть потомства упражнялась въ томъ что подпирала свое тѣло короткимъ хвостомъ, который отъ этого становился все длиннѣе, другія же не дѣлали этого и у этихъ хвостъ втянулся. Но такимъ образомъ тѣлесныя различія не приводятся ли въ зависимость отъ склонности и побужденій;»[53] тогда какъ собственно не таковы причины этого естественнаго подбора которымъ Дарвинъ объясняетъ развитіе царства органическаго; при такихъ условіяхъ, его нельзя было бы прилагать ко всѣмъ и въ особенности къ самымъ низшимъ ступенямъ развитія органическаго царства.
VII.
правитьОбратимся наконецъ къ человѣку и посмотримъ съ какимъ успѣхомъ Дарвинъ прилагаетъ свою теорію къ объясненію происхожденія его физической организаціи, столъ отлично отъ организмовъ другихъ тварей. Здѣсь затрудненіе для теоріи Дарвина. По нашему мнѣнію, достигаетъ высшей степени. Онъ не вдругъ рѣшился приложить свою теорію къ происхожденію человѣка. Издавая свое сочиненіе О происхожденіи видовъ, онъ отказывался отъ изслѣдованія этого вопроса, и видѣлъ въ немъ задачу для будущаго времени. Онъ говорилъ: «въ отдаленномъ будущемъ, предвижу я, откроются еще новыя, еще болѣе важныя области. Прольется свѣтъ и на происхожденіе человѣка, и на его исторію».[54] Очевидно, Дарвинъ въ это время еще глубоко сознавалъ безсиліе науки пролить свѣтъ на происхожденіе человѣка. Но онъ не удержался на этомъ осторожномъ пути. Теперь уже ему кажется что только невѣжество можетъ утверждать что о происхожденіи человѣка нельзя ничего узнать и сказать опредѣленнаго. съ точки зрѣнія естествознанія. Въ своемъ сочиненіи: Происхожденіе человѣка, Дарвинъ уже съ самомнѣніемъ замѣчаетъ: «много разъ съ увѣренностію высказывалось голословное мнѣніе что происхожденіе человѣка никогда не будетъ узнано. Невѣжеству удается внушить довѣріе чаще чѣмъ знанію, и обыкновенно не тѣ которые знаютъ много, а тѣ которые знаютъ мало, всего громче кричатъ что та или другая задача никогда не будетъ рѣшена наукой».[55] Весьма замѣчательно что Дарвинъ въ послѣднемъ сочиненіи еще разъ заявляетъ что хотя «онъ въ продолженіи многихъ лѣтъ собиралъ замѣтки о происхожденіи человѣка, но безъ всякаго намѣреній печатать что-либо объ этомъ предметѣ, скорѣе съ положительнымъ намѣреніемъ не выпустить своихъ замѣтокъ въ свѣтъ», и только лестный отзывъ какого удостоилась теорія Дарвина отъ «такого естествоиспытателя какъ Карлъ Фогтъ» побуждаетъ его издать сочиненіе о происхожденіи человѣка.[56] Намъ кажется весьма замѣчательнымъ въ этомъ признаніи самого Дарвина то что онъ рѣшается издать свое сочиненіе не потому что обладаетъ какими-нибудь серіозными данными для рѣшенія вопроса, не потому что уже настало время бросить свѣтъ на происхожденіе человѣка, что самъ Дарвинъ такъ недавно предоставлялъ отдаленному будущему, но единственно потому что самолюбіе его было польщено пріемомъ оказаннымъ его теоріи въ средѣ естествоиспытателей. И вотъ онъ пишетъ о происхожденіи человѣка, хотя наука и ея данныя не уполномочиваютъ его на то. Гирашивается: это ли серіозное отношеніе ученаго къ наукѣ?
Отъ кого произошелъ человѣкъ по Дарвину, если разсматривать по его физическому строенію? Для нашего естествоиспытателя этотъ вопросъ рѣшенъ окончательно: человѣкъ произошелъ отъ обезьяны, о чемъ онъ и говоритъ какъ о дѣлѣ несомнѣнномъ. Но видовъ обезьяны не мало: отъ какой же именно извѣстной намъ обезьяны происходить человѣкъ? Къ удивленію, оказывается что ни одну изъ современныхъ намъ обезьянъ нельзя признавать за родоначальницу человѣка. «Не должно впадать въ ошибку, предполагая что древній родоначальникъ человѣка былъ тождественъ или близко сходенъ съ какою-либо изъ существующихъ нынѣ обезьянъ».[57] Отъ какой же обезьяны произошелъ человѣкъ если онъ не происходитъ ни отъ одной изъ извѣстныхъ намъ обезьянъ? Въ отвѣтъ на этотъ вопросъ Дарвинъ увѣряетъ что человѣкъ произошелъ отъ нѣкоей не существующей въ настоящее время обезьяны, но лишь предполагаемой имъ. Другими словами, Дарвинъ силою своего воображенія создаетъ обезьяну какая нужна для его теоріи о происхожденіи человѣка, — и этотъ фактъ воображенія выдаетъ какъ фактъ естествознанія. Ознакомимся же покороче съ этою неизвѣстною намъ обезьяною. «Что касается величины тѣла, то мы не знаемъ (?) произошелъ ли человѣкъ отъ какого-нибудь сравнительно малаго вида обезьянъ въ родѣ Шимпанзе или такого мощнаго какъ Горилла; поэтому не можемъ сказать сталъ ли человѣкъ мощнѣе и сильнѣе, или, наоборотъ, меньше и слабѣе своихъ прародителей. При этомъ однакожь надобно имѣть въ виду что животное обладающее большимъ ростомъ, силою и дикостію, и способное подобно Гориллѣ защищаться отъ всѣхъ враговъ, едва ли сдѣлается общественнымъ; это обстоятельство всего болѣе помѣшало бы развитію у него его высшихъ духовныхъ способностей, какъ напримѣръ симпатіи и любви къ ближнимъ. Поэтому для человѣка было безконечно выгоднѣе (въ особенности для Дарвиновой теоріи!?) происходить отъ сравнительно слабой формы.»[58] Не находя ни одинъ видъ изъ нынѣ существующихъ обезьянъ тождественнымъ или даже близко схожимъ съ нашимъ прародителемъ-обезьяною, Дарвинъ однакожь не хочетъ оставаться, объясняя происхожденіе * человѣка естественнымъ путемъ, при х; онъ хочетъ увѣрить что эта искомая обезьяна, по всей вѣроятности, принадлежала къ той группѣ обезьянъ которая нынѣ извѣстна съ именемъ узконосыхъ. «Человѣкъ, говоритъ Дарвинъ, по строенію своихъ зубовъ, ноздрей и нѣкоторыхъ другихъ особенностей принадлежитъ безспорно къ узконосымъ обезьянамъ Стараго Свѣта; онъ не представляетъ ни въ чемъ близкаго сходства, съ обезьянами Новаго Свѣта. Слѣдовательно, заключаетъ Дарвинъ, едва ли можно сомнѣваться что человѣкъ произошелъ отъ обезьяны Стараго Свѣта и что съ генеалогической точки зрѣнія онъ долженъ быть отнесенъ къ отдѣлу узконосыхъ.»[59] Дарвинъ не ограничивается тѣмъ что указываетъ въ какомъ видѣ вообще должно представлять себѣ родоначальника человѣка, онъ обязательно разъясняетъ намъ и частности организаціи предполагаемаго родоначальника человѣческаго. Вотъ этотъ портретъ прародителя человѣческаго: «Древніе родоначальники человѣка были безъ сомнѣнія покрыты нѣкогда волосами, и оба пола имѣли бороды; ихъ уши были заострены и подвижны, а тѣло снабжено хвостомъ съ принадлежащими къ нему мышцами, которыя появляются лишь случайно у теперешняго человѣка. Главная артерія и нервъ плеча проходили чрезъ надмышечное отверстіе. Въ этотъ или еще болѣе ранній періодъ кишки образовывали еще большій слѣпой мѣшокъ чѣмъ существующій теперь у человѣка. Нога, судя по формѣ большаго пальца у зародыша, была въ это время хватательнымъ орудіемъ; наши предки были безъ всякаго сомнѣнія древесными животными и населяли какую-нибудь теплую лѣсистую страну. Самцы имѣли большіе клыки, которые служили имъ грознымъ оружіемъ.» «Еще раньше предки человѣка должны были быть водяными животными».[60]
Съ перваго взгляда можетъ показаться не совсѣмъ яснымъ почему Дарвинъ такъ настойчиво говоритъ о нетождественности нынѣ существующихъ видовъ обезьянъ съ предполагаемымъ родоначальникомъ человѣка. Дѣло становится яснымъ если возьмемъ во вниманіе фактъ засвидѣтельствованный естествознаніемъ что ни одинъ изъ существующихъ видовъ обезьянъ ни мало не сходенъ съ человѣкомъ. Производить человѣка отъ этихъ видовъ обезьяны значитъ идти на встрѣчу такимъ трудностямъ съ которыми не въ состояніи справиться и самъ остроумный и смѣлый въ гипотезахъ Дарвинъ еслибъ онъ захотѣлъ произвести человѣка отъ обезьянъ дѣйствительно существующихъ. Въ этомъ случаѣ пришлось бы утверждать что человѣкъ произошелъ отъ всѣхъ обезьянъ въ совокупности и ни отъ одной въ частности. Вотъ знаменательныя слова Фогта въ которыхъ высказывается отчаяніе естествоиспытателя еслибъ онъ захотѣлъ производить человѣка отъ какой-нибудь нынѣ существующей формы обезьянъ: «Не подлежитъ никакому сомнѣнію что каждая изъ человѣкоподобныхъ обезьянъ имѣетъ свои характеристическія особенности, которыми и приближается къ человѣку болѣе своихъ соперницъ: шимпанзе, напримѣръ, формою черепа и устройствомъ зубовъ, орангъ — образованіями мозга, а горилла — строеніемъ конечностей. Ни одна изъ нихъ не стоитъ къ человѣку безусловно ближе всѣхъ другихъ, съ различныхъ сторонъ стремятся онѣ къ типу человѣка, не будучи впрочемъ въ состояніи вполнѣ достигнуть его. Я говорю съ различныхъ сторонъ стремятся къ типу человѣка, потому что и въ самомъ дѣлѣ человѣко-подобныя обезьяны не представляютъ собою высшихъ членовъ одной и той же основной формы, а напротивъ того происходятъ отъ трехъ различныхъ семействъ, которыя въ свою очередь мы можемъ представить себѣ стоящими не одно за другимъ, но параллельно другъ другу.»[61] Что же отсюда слѣдуетъ? То что высказываютъ естествоиспытатели Шредеръ фозъ-деръ-Колькъ и Броликъ, цитуемые Фогтомъ. «Мы не знаемъ, говорятъ они, ни одного вида обезьянъ который бы составлялъ прямой переходъ къ человѣку, и еслибы кто-нибудь захотѣлъ насильственно производить этого послѣдняго отъ обезьянъ, то ему пришлось бы для этого взять голову у тѣхъ небольшихъ животныхъ которыя группируются вокругъ ревуновъ, руку у шинпанзе, скелетъ у сіаманга, и мозгъ у оранга. Человѣческія черты пришлось бы собирать отъ пяти различныхъ обезьянъ, изъ которыхъ одна водится въ Америкѣ, двѣ въ Африкѣ, одна въ Борнео и одна въ Суматрѣ. Другими словами, прародители человѣка оказались бы до того разсѣянными по землѣ что лишь съ трудомъ можно было бы допустить подобное происхожденіе.»[62] Если въ такомъ отношеніи стоятъ къ человѣку по своему физическому устройству обезьяны, то понятно становится почему Дарвинъ не хочетъ признавать ни тождества, ни близкаго сродства нынѣ существующихъ обезьянъ съ первобытнымъ человѣкомъ. Дарвинъ очевидно боялся тѣхъ трудностей съ которыми ему пришлось бы бороться допустивъ сродство человѣка съ указанными обезьянами. Чтобы выдти изъ этихъ именно трудностей Дарвинъ и рѣшается на чрезвычайно смѣлый шагъ: производить человѣка отъ такой обезьяны какая когда-то существовала, но какой въ настоящее время не существуетъ. Нужно имѣть много смѣлости чтобы выступить съ такою вполнѣ невѣроятною гипотезой, но Дарвинъ не изъ робкихъ. Для него уже то представляло неоцѣнимыя выгоды въ данномъ случаѣ что никто не въ состояніи провѣрить: правъ ли онъ, вѣрны ли его данныя; притомъ онъ могъ дать своей воображаемой обезьянѣ такой видъ, такую организацію и структуру какія лучше всего могли служить цѣлямъ произведенія человѣка отъ обезьяны. Выгоды какія извлекаетъ Дарвинъ изъ своихъ представленій о прародителяхъ человѣка для своей теоріи суть только фиктивныя. Подобныя представленія щогутъ удовлетворять развѣ только беззавѣтныхъ приверженцевъ Дарвина. Вѣдь онъ указалъ не какіе-нибудь научные факты которымъ не вѣрить нельзя, а предлагаетъ фантастическіе образы которые не имѣютъ оправданія въ строгой эмпиріи. Его представленія не могутъ имѣть значенія пока не оправдаются геологіей и палеонтологіей; но сколько извѣстно, эти науки не даютъ никакихъ подтвержденій для Дарвиновыхъ идей, какъ заявляетъ и самъ этотъ натуралистъ.[63] Намъ кажется съ такою же основательностію съ какою толкуетъ Дарвинъ о происхожденіи человѣка можно писать и трактаты о жителяхъ Нептуна, ихъ религіозномъ и общественномъ устройствѣ и пр. Но что выиграетъ отъ этого наука? Не сдѣлается ли она игрушкой въ рукахъ фантазеровъ? Да, мы думаемъ что Дарвинъ положительно проигрываетъ когда берется доказать то что удаляется отъ анализа эмпирическаго. Слышать такія странныя вещи отъ ученаго какъ Дарвинъ значитъ убѣждаться въ полномъ безсиліи науки приподнять таинственную завѣсу скрывающую актъ происхожденія человѣка отъ естественнаго взора. Только отказавшись отъ служенія строгой наукѣ можно поступать какъ поступаетъ Дарвинъ: открыто признавать что мы «не знаемъ» отъ кого именно могъ бы произойти человѣкъ если его разсматривать какъ продуктъ натуральнаго развитія міра органическаго, и въ то-же время расписывать опредѣленными красками этого неизвѣстнаго наукѣ прародителя человѣка, приводя въ подтвержденіе своихъ представленій единственно такой аргументъ что человѣка «безконечно выгоднѣе» производить отъ такой, а не отъ другой формы обезьяньей породы. Все это мы говоримъ не съ тѣмъ чтобъ отражать наладки дѣлаемые Дарвиномъ на общераспространенное ученіе о созданіи видовъ, мы думаемъ что самая фантастичность теоріи Дарвина есть лучшее опроверженіе оной, а затѣмъ чтобъ указать въ безсиліи подобныхъ теорій вообще некомпетентность современнаго естествознанія въ вопросѣ о происхожденіи человѣка. «Мы должны откровенно сознаться, говоритъ антропологъ Вайцъ, что опытное естествознаніе не имѣетъ никакихъ аналогій въ пользу преобразованія обезьяны въ человѣка. Что вынуждаетъ изслѣдователя составлять извѣстные взгляды, для подтвержденія которыхъ нѣтъ никакихъ фактовъ? Ровно ничего; напротивъ, любовь къ истинѣ должна запрещать это самымъ рѣшительнымъ образомъ. Правда, для многихъ трудно, или даже вовсе невозможно дойти до сознанія что они ничего не могутъ сдѣлать для какого-либо вопроса, но логика и чисто научные интересы требуютъ остановиться тамъ гдѣ оканчиваются выводы на основаній фактовъ. Если какой-либо взглядъ имѣетъ за себя не положительныя доказательства, а только то что онъ вообще соотвѣтствуетъ извѣстному взгляду на природу, то въ такомъ случаѣ его нельзя не признать въ высшей степени слабымъ; противъ себя онъ будетъ имѣть огромное количество противоположныхъ возможностей.»[64] Вотъ, по нашему мнѣнію, единственно правильное сужденіе какое можно вынести изъ знакомства съ теоріями о происхожденіи человѣка подобными Дарвиновой. Не даромъ съ такимъ недоумѣніемъ и пренебреженіемъ встрѣтили англійскіе натуралисты, даже приверженные къ Дарвину, его теорію о происхожденіи человѣка."[65] Дарвинъ называетъ «невѣжествомъ» утвержденіе что происхожденіе человѣка недоступно для знанія, но намъ кажется гораздо благоразумнѣе сознавать свое невѣдѣніе въ неизвѣстномъ-вопросѣ, чѣмъ безосновательную притязательность ставить на мѣсто дѣйствительнаго знанія.
Какъ ни мало естественно-научныхъ данныхъ для сужденія о происхожденіи человѣка въ физическомъ отношеніи, тѣмъ не менѣе Дарвинъ не останавливается на простомъ предположеніи о происхожденіи человѣка отъ обезьяны, но беретъ на себя задачу прослѣдить и самый процессъ какимъ совершилась метаморфоза человѣкообразной обезьяны въ настоящаго человѣка, при чемъ воображаемый имъ прародитель человѣка служитъ исходною точкой.
Намъ кажется что не мало должно возбуждать недоумѣній и то обстоятельство что въ данномъ случаѣ Дарвинъ отступаетъ отъ простоты своей теоріи, усложняя ее элементами дающими ей совсѣмъ иной видъ. Для объясненія вообще развитія міра органическаго ему прежде казалось достаточно принциповъ «борьбы за существованіе» и «естественнаго подбора», въ объясненіи же происхожденія особенностей устройства человѣка этихъ принциповъ оказывается уже мало, понадобились другіе принципы; теорія измѣняетъ себѣ. Думаемъ что всякій согласится съ этимъ кто прочтетъ слѣдующія объясненія Дарвина касательно принциповъ которымъ подчинялось физическое развитіе человѣка. «У человѣка постоянно проявляются индивидуальныя различія во всѣхъ частяхъ тѣла. Эти различія обусловливаются повидимому тѣми же общими причинами и слѣдуютъ однимъ и тѣмъ же законамъ какъ и у низшихъ животныхъ. Человѣкъ стремится размножиться съ большею быстротой чѣмъ позволяютъ его средства къ существованію; вслѣдствіе этого по временамъ онъ подвергается Жестокой борьбѣ за существованіе, и естественный подборъ вступаетъ въ свои права во всемъ что входитъ въ кругъ его дѣйствованія; легко колеблющіяся измѣненія въ недѣлимомъ достаточны для дѣйствія естественнаго подбора. Мы можемъ быть увѣрены что наслѣдственные результаты продолжительнаго употребленія или неупотребленія частей цѣлаго дѣлали весьма много въ томъ же направленіи какъ и естественный подборъ. Когда измѣнена какая-нибудь одна частъ, другія измѣняются въ силу принципа соотношенія. Нѣкоторыя черты могутъ быть приписаны прямому и опредѣленному вліянію окружающихъ жизненныхъ условій, каковы напримѣръ обильная пища, жаръ или сырость. Наконецъ, многія черты маловажныя по своему физіологическому значенію, а нѣкоторыя и очень важныя были пріобрѣтены путемъ половаго подбора».[66] Изъ этихъ объясненій Дарвина легко видѣть что его претензіи на простоту своихъ принциповъ, о которой онъ заявлялъ въ своемъ сочиненіи О происхожденіи видовъ, не имѣютъ уже мѣста какъ скоро ему пришлось говорить о происхожденіи человѣка. Происхожденіе человѣка, по этому объясненію Дарвина, является результатомъ слишкомъ многихъ принциповъ. Но замѣчательно, Дарвинъ однако жъ сознаетъ что и всего того чѣмъ онъ хочетъ объяснить происхожденіе человѣка въ сущности еще не достаточно для цѣли. Онъ находитъ что быть-можетъ и еще дѣйствовали въ этомъ случаѣ какіе-нибудь законы, о которыхъ мы ничего не знаемъ. Вотъ что онъ самъ говоритъ перечисливъ сейчасъ указанные принципы дѣйствовавшіе въ происхожденіи человѣка: «путемъ перечисленныхъ способовъ и можетъ-быть съ помощію другихъ еще не открытыхъ въ настоящее время человѣкъ поднялся наконецъ до своего теперешняго состоянія.»[67] Вообще сужденія Дарвина о принципахъ условливавшихъ-происхожденіе частностей организаціи человѣка имѣютъ такую форму: такая-то и другая особенность тѣлесная произошла или отъ того, или отъ другаго, или отъ третьяго, если же не отъ этого, то отъ какой-нибудь неизвѣстной причины, не открытой въ настоящее время. Вотъ языкъ Дарвиновой точной науки.
Сдѣлаемъ нѣсколько замѣчаній касательно разъясненія происхожденія той или другой особенности человѣческой организаціи. Дарвинъ придаетъ большое значеніе способности человѣка оставаться въ вертикальномъ положеніи и обладанію двумя свободными руками. «Человѣкъ, говоритъ Дарвинъ, одинъ сталъ двуногимъ, и асы можемъ, я думаю, отчасти понять какимъ образомъ онъ дошелъ до вертикальнаго положенія, составляющаго одно изъ наиболѣе рѣзкихъ отличій его отъ ближайшихъ родственниковъ (то-есть обезьянъ). Человѣкъ не могъ достигнуть своего настоящаго преобладающаго положенія въ свѣтѣ безъ рукъ, которыя такъ удивительно приспособлены къ дѣйствіямъ по указанію воли. Однако руки едва ли бы могли усовершенствоваться настолько чтобы выдѣлывать орудіе, чтобы метать камни въ цѣль, пока ими пользовались для передвиженій и для поддержанія всего вѣса тѣла или пока онѣ спеціально были приспособлены къ лазанью по деревьямъ. Такое грубое употребленіе притупило бы въ то же время чувство осязанія, отъ котораго очень много зависитъ ловкое владѣніе руками. Уже по этому одному человѣку выгодно было стать двуногимъ; кромѣ того при многихъ дѣйствіяхъ почти необходимо чтобъ обѣ руки и вся верхняя часть туловища были свободны, а для этого онъ долженъ твердо стоять на ногахъ. Чтобы достигнуть этой значительной выгоды, ноги должны были сдѣлаться плоскими и большіе пальцы на ногахъ видоизмѣниться особеннымъ образомъ, что вело за собою потерю хватательной способности.»[68] Совершенно согласны что способность человѣка держаться вертикально и обладаніе двумя свободными руками даютъ ему «преобладающее положеніе въ свѣтѣ». Интересно знать: какъ же, при какихъ условіяхъ, одинъ или многіе изъ нашихъ «ближайшихъ родственниковъ» — обезьянъ пришли къ этимъ особенностямъ организаціи? Мы кажется не вправѣ ожидать отъ Дарвина точнаго и обстоятельнаго разъясненія вопроса, потому что онъ самъ находитъ что только «отчасти можно понять» какъ случилась такая метаморфоза. Пусть такъ; удовольствуемся неполнымъ объясненіемъ, объясненіемъ отчасти. Въ чемъ же состоитъ это объясненіе? Но Дарвинъ въ сущности не объясняетъ дѣла, хотя бы и отчасти. Вмѣсто всякихъ объясненій, или пожалуй въ видѣ объясненія, онъ говоритъ только: "Если человѣку выгодно имѣть руки свободными и стоять твердо на ногахъ, въ чемъ не можетъ быть никакого сомнѣнія при его выдающихся успѣхахъ въ жизненной борьбѣ, то я не вижу почему бы не было выгодно для прародителей человѣка принимать болѣе и болѣе вертикальное положеніе и дѣлаться двурукими.[69] Вотъ и все чѣмъ объясняетъ Дарвинъ переходъ человѣка изъ положенія горизонтальнаго, которое было свойственно его прародителю, къ вертикальному, которое сдѣлалось особеннымъ его отличіемъ. Говоримъ: вотъ и все чѣмъ объясняетъ Дарвинъ сказанный переходъ, если не считать заслуживающимъ какого-нибудь вниманія слѣдующее замѣчаніе брошенное мимоходомъ: «какъ скоро какой-либо древній членъ длиннаго ряда приматовъ,[70] вслѣдствіе ли перемѣнъ въ способѣ добыванія средствъ къ жизни или по причинѣ перемѣнъ въ условіяхъ родной страны, сталъ жить нѣсколько меньше на деревьяхъ и больше на землѣ, измѣнялся и его способъ хожденія и онъ долженъ былъ сдѣлаться двуногимъ животнымъ».[71] Бытъ-можетъ для кого-нибудь ясны подобныя сужденія, для насъ же нисколько. Неотвязчивый вопросъ: какъ совершилась данная метаморфоза остается ни мало не разрѣшеннымъ. Въ какомъ положеніи находился напримѣръ нашъ ближайшій родственникъ когда онъ, переставъ употреблять верхнія конечности для хожденія, не пріучилъ еще ихъ и къ цѣлесообразной дѣятельности въ смыслѣ рукъ, потому что вѣдь конечно это совершилось постепенно? Было ли такое неопредѣленное положеніе выгодно въ борьбѣ за существованіе, когда онъ, безъ сомнѣнія, въ началѣ отучась лазить по деревьямъ, не могъ еще привыкнуть бѣгать на заднихъ конечностяхъ? Не былъ ли онъ въ этомъ случаѣ подобенъ спутанной лошади по удобству въ передвиженіи и защитѣ отъ враговъ? Этотъ переходный моментъ весьма интересно было бы изучить (если только онъ возможенъ), и однакожь Дарвинъ не хочетъ брать на себя трудъ всесторонняго объясненія факта постеленнаго перехода обезьяны лазящей въ человѣка ходящаго.
Но удивленіе наше увеличивается когда не доказанный фактъ перехода родоначальника человѣческаго обезьяны изъ положенія горизонтальнаго въ вертикальное становится однакожь существеннѣйшимъ и важнѣйшимъ пунктомъ откуда, по Дарвину, объясняются уже будто бы сами собою всѣ другія особенности человѣческой организаціи. Вертикальное положеніе человѣка есть ключъ, по Дарвину, къ разгадкѣ сложнаго и достопримѣчательнаго устройства человѣческаго тѣла. «Когда прародители человѣка, поучаетъ онъ, приняли болѣе и болѣе вертикальное положеніе и руки ихъ все сильнѣе видоизмѣнялись ради хватанія и другихъ цѣлей, а ступени и ноги въ то же время измѣнялись для твердой поддержки тѣла и передвиженія, множество другихъ измѣненій въ строеніи сдѣлалось необходимымъ. Тазъ долженъ былъ сдѣлаться шире, позвоночникъ изогнулся особеннымъ образомъ и голова установилась въ другомъ положеніи. Человѣкъ прошелъ всѣ эти измѣненія».[72] Положимъ что человѣкъ прошелъ всѣ эти измѣненія, но дайте же объясненіе факта: какимъ образомъ такое простое явленіе какъ вертикальное положеніе человѣка вело за собою такое замѣчательное слѣдствіе — полное измѣненіе всей структуры человѣческаго тѣла? Дарвинъ, для уясненія дѣла, хотя и прибѣгаетъ къ болѣе или менѣе вѣроятнымъ сближеніямъ, вообще же не можетъ не заявлять что и онъ также затрудняется наглядно представить дѣло; «очень трудно рѣшить, говоритъ онъ, насколько эти соотносительныя измѣненія суть послѣдствія естественнаго подбора и насколько они обусловлены унаслѣдованнымъ вліяніемъ, усиленнымъ упражненіемъ извѣстныхъ частей или дѣйствіемъ одной части на другую.»[73] Спрашивается: если это такъ трудно объяснить, то на чемъ же строится его теорія? Неужели трудность пониманія должна быть доказательствомъ несомнѣнности факта? Какъ ни много придаетъ значенія Дарвинъ въ вопросѣ о происхожденіи физической организаціи человѣка предполагаемому имъ переходу прародителя человѣческаго изъ горизонтальнаго положенія въ вертикальное, тѣмъ не менѣе ему однакожь не удается вывести изъ этого факта всѣхъ особенностей человѣческой организаціи. Непреодолимыя трудности представляются для него въ особенности при объясненіи происхожденія даннаго объема мозга человѣческаго и обнаженія человѣка, то-есть факта потери человѣкомъ волосныхъ покрововъ какія встрѣчаемъ у обезьянъ. Въ доказательство происхожденія этихъ особенностей человѣческой организаціи, Дарвинъ прибѣгаетъ къ объясненіямъ которыя способны возбудить только возраженія. Такъ все объясненіе, сравнительно съ обезьяньимъ, большаго объема мозга человѣческаго заключается въ такихъ сужденіяхъ: «Съ постепеннымъ развитіемъ умственныхъ способностей мозгъ почти навѣрное увеличился. Никто, я думаю, не сомнѣвается что относительно большій объемъ мозга у человѣка въ сравненіи съ мозгами гориллы тѣсно связанъ съ его болѣе высокими умственными способностями. Мы встрѣчаемъ совершенно аналогическіе примѣры въ насѣкомыхъ.»[74] Совершенно справедливо; но отвѣчаютъ ли объясненія на вопросъ: какъ мозгъ обезьяны превратился въ мозгъ человѣка? Едвали. Въ самомъ дѣлѣ, Дарвинъ въ этомъ случаѣ вовсе забываетъ что онъ говоритъ о развитіи мозга человѣка на ступени животнаго міра: онъ отправляется отъ «высшихъ умственныхъ способностей» какъ факта уже существующаго въ породѣ человѣкообразной обезьяны, тогда какъ ему слѣдовало бы говорить о различіи мозга какъ явленіи условливающемъ появленіе высшихъ умственныхъ способностей; иначе выйдетъ что душа человѣческая или разумъ человѣческій, или специфическія способности умственныя отличающія человѣка, будутъ существовать помимо, независимо, ранѣе физической организаціи какою они для своихъ цѣлей пользуются. То-есть человѣкъ какъ сумма извѣстныхъ способностей будетъ предварять въ своемъ бытіи того прародителя человѣческаго какого отыскиваетъ Дарвинъ. Но будетъ ли это объяснять происхожденіе человѣка? Не думаемъ. Такъ же неудачно объясняетъ Дарвинъ и фактъ лишенія прародителемъ человѣка волосныхъ покрововъ. «Рѣзкое отличіе человѣка отъ животныхъ низшихъ состоитъ въ томъ что кожа у него голая», говоритъ Дарвинъ.[75] Отъ чего же это случилось? Въ отвѣтъ на этотъ вопросъ Дарвинъ замѣчаетъ: «Такъ какъ у женщинъ на тѣлѣ меньше волосъ чѣмъ у мущинъ, то мы въ правѣ заключать что наши получеловѣческіе родоначальники были въ началѣ до нѣкоторой степени бѣдны волосами. По мѣрѣ того какъ наши родоначальницы постепенно пріобрѣтали этотъ новый признакъ, онѣ должны были передавать его въ равной мѣрѣ молодымъ потомкамъ обоихъ половъ. Нѣтъ ничего удивительнаго что частная утрата волосъ считалась украшеніемъ у обезьяноподобныхъ родоначальниковъ человѣка. Мы видимъ что у животныхъ всѣхъ родовъ странныя особенности имѣли подобное же значеніе.»[76] Такое объясненіе нельзя считать удовлетворительнымъ: вопервыхъ, оно допускаетъ ничего не объясняющій фактъ что человѣкъ потому обнаженъ что его обезьяноподобные прародители были лишены до извѣстной степени волосныхъ покрововъ; раждается вопросъ: а они почему были обнажены? Вовторыхъ, если и допустить что обнаженіе унаслѣдовалось при естественномъ или точнѣе половомъ подборѣ, какъ пріятное украшеніе въ женскихъ особяхъ обезьяноподобныхъ прародителей человѣка, то противъ подобнаго допущенія будетъ говорить борода мущины, которая также унаслѣдовалась, по толкованію Дарвина, какъ пріятное украшеніе въ мужескихъ особяхъ.[77] Становится непонятнымъ почему мужескій и женскій полъ человѣческихъ прародителей пріобрѣли такіе вкусы: мущинѣ нравилось оголеніе, а женщинѣ напротивъ волосистость? Во всякомъ случаѣ пробныя объясненія предполагаютъ извѣстныя эстетическія наклонности, притомъ, довольно причудливаго свойства, а съ этимъ, какъ и въ вопросѣ о мозгѣ человѣческомъ — духъ человѣческій допускается какъ напередъ данное, откуда и объясняются особенности человѣка физическія; иначе говоря, при подобномъ толкованіи становятся совершенно напрасными самыя усилія Дарвина открыть происхожденіе человѣка. Онъ уже существуетъ прежде чѣмъ Дарвинъ отыщетъ перваго человѣка въ животномъ мірѣ. Втретьихъ, по словамъ самого Дарвина, оголеніе человѣка есть не болѣе какъ «странность», и этимъ сказано что эта особенность, какъ и всякая странность, не поддается объясненію. Мы уже не говоримъ о томъ какъ не выгодно было терять человѣку свои волосяные покровы, если на дѣло смотрѣть съ естественной точки зрѣнія по отношенію къ защитѣ отъ дѣйствія вредныхъ вліяній климатическихъ, въ чемъ согласенъ и Дарвинъ.[78]
Вообще нужно сказать что главныя затрудненія съ которыми необходимо встрѣчается Дарвинъ при изображеніи самого процесса какимъ произошла эта предполагаемая метатаморфоза обезьяны въ человѣка еще остаются скрытыми отъ глазъ нашихъ, когда пытаются лишь болѣе или менѣе отвлеченно утверждать происхожденіе человѣка отъ обезьяны. Но стоитъ только коснуться возможныхъ въ этомъ случаѣ фактическихъ подробностей процесса, какъ парадоксальность гипотезы о происхожденіи человѣка отъ обезьяны выступаетъ со всею ясностію, роняя невозвратно кредитъ гипотезы. Такое разоблаченіе привлекательной для матеріализма, но въ сущности неосновательной гипотезы беретъ на себя Бэръ, и тѣмъ самымъ наноситъ рѣшительный ударъ Дарвинизму, поскольку онъ касается вопроса о происхожденіи человѣка. Бэръ дѣлаетъ попытку, по принципамъ установленнымъ Дарвиномъ, произвести человѣка отъ гориллы, одной изъ самыхъ человѣкообразныхъ обезьянъ. И что же? Что ни шагъ, то затрудненіе, что ни шагъ, то препятствіе. «Какъ достигла, спрашиваетъ онъ, родоначальница горилла что получила человѣческую ногу? Должны ли мы принять что такая родоначальница бросила деревья и начала упражняться въ хожденіи по ровной землѣ? что отъ этого нога постепенно улучшилась, большой палецъ сталъ мало-помалу менѣе отставать отъ другихъ, философская горилла пріучилась держаться и стоять отвѣсно? — что колѣни могутъ выправиться съ теченіемъ времени, въ теченіе тысячелѣтій по крайней мѣрѣ, ноги сдѣлаются длиннѣе, руки и челюсти короче, и наконецъ волосы выдадутъ, кромѣ какъ на головѣ и на нѣкоторыхъ другихъ частяхъ тѣла, гдѣ они, кажется, наименѣе необходимы? Но куда же дѣвается борьба за существованіе? Плоды, которыми обезьяна прежде питалась, растутъ на деревьяхъ, отчего же она не вернется за ними назадъ на деревья, по крайней мѣрѣ въ первое время, если она въ послѣдствіи научилась разводить арбузы, а можетъ-быть и рисъ? И отчего она не останется на деревьяхъ, такъ какъ каждый видъ животныхъ заботится о своемъ сохраненіи. Должно ли принять что всѣ деревья были вдругъ истреблены, или ни одно изъ нихъ не стало приносить плодовъ? Но тогда необходимо должны были бы погибнуть всѣ обезьяны. Или надобно допустить что обезьяны въ теченіи тысячелѣтій упражнялись въ хожденіи по ровной землѣ, и съ земли доставали плоды, чтобы только отвязаться отъ роковой формы руки, и не сохранить ее упражненіемъ въ лазаніи? Но это не будетъ борьба за существованіе, а борьба за цивилизацію, которой онѣ должны были предаваться въ продолженіе столѣтій.»[79] Съ такими неопредѣленными трудностями должна, по Бэру, бороться гипотеза Дарвина приложенная къ происхожденію человѣка. Человѣкообразная обезьяна скорѣе бы умерла чѣмъ достигла бы преобразованія въ человѣка. Намъ кажется гипотеза Дарвина тѣмъ особенно выигрываетъ въ привлекательности что она, витая въ области идеальной, слишкомъ мало обращается къ суровой дѣйствительности; она излагается въ видѣ обольстительныхъ для мысли обобщеній и избѣгаетъ объясненія подробностей происхожденія органическаго царства путемъ такихъ началъ какъ борьба за существованіе и естественный подборъ. Но эмпирическая наука только тогда и будетъ точною когда ею разъяснены всѣ мелочи и частности вопроса. Если же эти научныя требованія поставимъ въ отношеніи къ происхожденію человѣка, то оказывается что Дарвинова гипотеза не только не можетъ разъяснить подробностей процесса происхожденія человѣка^-- она чужда какихъ бы то ни было фактовъ разъясняющихъ вопросъ. Бурмейстеръ, напримѣръ, прямо сознается что «напрасно стали бы ожидать отъ нея разъясненія какъ произошелъ человѣкъ, ожидать истинной исторіи возникновенія его, потому что наука для разъясненія этой темы не имѣетъ никакихъ достовѣрныхъ фактовъ».[80]
VIII.
правитьДарвинова гипотеза не ограничивается попыткою разъяснить происхожденіе органическихъ существъ населяющихъ и населявшихъ землю лишь съ одной внѣшней, физической стороны, со всѣмъ разнообразіемъ внѣшнихъ формъ. Она идетъ далѣе, она хочетъ подчинить своимъ принципамъ и развитіе самой внутренней жизни организмовъ, ихъ психическихъ особенностей, она хочетъ сорвать покровъ таинственности облекающій эту сокровенную область.
Какъ ни разнообразны инстинкты животныхъ, какъ ни трудно объяснить ихъ происхожденіе какими-либо внѣшними дѣятелями, Дарвинъ тѣмъ не менѣе сводитъ происхожденіе ихъ къ своему принципу естественнаго подбора. Онъ приписываетъ ему въ этомъ случаѣ точно такую же роль какъ и при образованіи физическаго разнообразія и совершенства организмовъ. «При измѣненныхъ условіяхъ жизни, говоритъ Дарвинъ, излагая сущность своего воззрѣнія на вопросъ, по крайней мѣрѣ возможно чтобы легкія видоизмѣненія въ инстинктѣ принесли пользу виду; и если можно доказать что инстинкты хоть сколько-нибудь измѣнчивы, то я не вижу ничего невѣроятнаго въ томъ чтобъ естественный подборъ сохранялъ и накоплялъ уклоненія въ инстинктѣ въ той мѣрѣ какъ они полезны. Такимъ путемъ, по моему мнѣнію, возникли всѣ самые сложные и дивные инстинкты, точно такъ же какъ и черты тѣлеснаго строенія возникаютъ или усиливаются вслѣдствіе изощренія или извѣстнаго образа жизни. Но я думаю что дѣйствіе образа жизни ничтожно въ сравненіи съ дѣйствіемъ естественнаго подбора уклоненій въ инстинктѣ, такъ-сказать, случайныхъ, то-есть обусловленныхъ тѣми же неизвѣстными причинами которыя вызываютъ легкія уклоненія въ тѣлесномъ строеніи.»[81]
Очевидно, Дарвиново ученіе о развитіи умственныхъ способностей животныхъ организмовъ не иначе можетъ быть мыслимо какъ при предположеніи какихъ-либо первоначальныхъ простыхъ инстинктовъ, отъ которыхъ и отправляется Дарвинъ, какъ уже отъ даннаго. Не будь чего-либо первоначально въ этомъ родѣ, не было бы и уклоненій, ибо уклоняться можно только отъ чего-нибудь. Какъ же, спрашивается, возникли первые инстинкты, въ чемъ бы они ни состояли? На этотъ вопросъ Дарвинъ отвѣчаетъ отказомъ объяснить фактъ первоначальнаго происхожденія умственныхъ способностей одушевленныхъ организмовъ. «Я долженъ замѣтить, говоритъ онъ, что я не думаю касаться вопроса о первичномъ происхожденіи умственныхъ способностей, какъ не касаюсь вопроса о происхожденіи самой жизни».[82] Но несомнѣннымъ, конечно, должно оставаться для Дарвина то что какіе-либо зачатки инстинктовъ даны животнымъ вмѣстѣ- съ бытіемъ. Если такъ, то не будетъ, кажется, ничего страннаго въ предположеніи что сила создавшая первые инстинкты вмѣстѣ съ тѣмъ дала имъ и возможность развиваться все далѣе и далѣе по мѣрѣ надобности, или даже болѣе, сила создавшая первые простые инстинкты могла сообразно съ извѣстными жизненными условіями живыхъ организмовъ разнообразить ихъ и увеличивать качественное ихъ содержаніе. И это не простое предположеніе, котораго хотя и можетъ, напримѣръ, держаться религіозное представленіе, но которое съ полнымъ удобствомъ для натуралиста можетъ замѣняться предположеніемъ лишь Дарвиновыхъ началъ. Нѣтъ, къ нему необходимо приходимъ, потому что есть факты которые положительно идутъ противъ воззрѣній Дарвина на происхожденіе инстинктовъ чрезъ постепенное усовершенствованіе ихъ естественнымъ подборомъ, съ другой стороны, къ нему же приводитъ обсужденіе самыхъ начавъ Дарвина, становящихся здѣсь въ неразрѣшимое противорѣчіе съ собою.
Дарвинъ основываетъ свое ученіе о постепенномъ усовершеніи инстинктовъ на предположеніяхъ двоякаго рода: на томъ что возникновеніе такого или другаго инстинкта есть простой случай, такъ что отъ неизвѣстной причины возникшій инстинктъ, становясь наслѣдственнымъ, переходитъ на потомство и упрочивается, — и на томъ что инстинкты измѣнчивы и усовершимы до безконечности.
Не то свидѣтельствуютъ живые факты. Опытомъ дознано что хотя въ домашнемъ состояніи животныя измѣняются относительно инстинкта, но эти измѣненія должны стоятъ въ тѣсной связи съ инстинктами принадлежавшими особямъ въ дикомъ состояніи; какъ скоро эти измѣненія инстинкта не имѣютъ той неразрывной связи съ дикимъ инстинктомъ животнаго, они не держатся у него далѣе того индивидуума которому они принадлежатъ, измѣненные инстинкты не передаются потомству. «Не подлежитъ сомнѣнію, говоритъ Ляйэлль, что въ новѣйшее время извѣстныя породы собакъ пріобрѣли не только множество новыхъ свойствъ и качествъ, но и передали ихъ потомству. Но въ этихъ случаяхъ слѣдуетъ замѣтить что такія новыя особенности имѣютъ близкое отношеніе къ нравамъ животнаго въ дикомъ состояніи. Какъ въ общемъ правилѣ, замѣчаетъ онъ, я вполнѣ согласенъ съ Кювье что при изученіи нравовъ животныхъ мы должны приписывать ихъ домашнія свойства видоизмѣненію инстинктовъ вложенныхъ въ нихъ отъ природы.»[83] И ничто такъ не доказываетъ вѣрности этого предположенія какъ тотъ фактъ что нѣкоторыя привычки усвоенныя животными не становятся наслѣдственными, слѣдовательно не дѣлаются инстинктами въ собственномъ смыслѣ слова. «Свинья была пріучена къ охотѣ и стояла надъ дичью съ величайшимъ рвеніемъ и твердостію, но такое случайное пріобрѣтеніе не обратилось въ наслѣдственность».[84] Извѣстны также примѣры что птицы выучиваются выговаривать какія-либо слова, но эта привычка также не удерживается въ потомствѣ. Еслибъ инстинкты были случайнымъ явленіемъ, какъ представляетъ дѣло Дарвинъ, въ такомъ случаѣ подобные факты были бы необъяснимы съ его точки зрѣнія. Если разнообразіе инстинктовъ, по Дарвину, есть унаслѣдованіе случайныхъ явленій въ инстинктахъ животныхъ, то нѣтъ видимой причины почему бы не удерживаться всякому инстинкту. Нельзя утверждать ни того что извѣстный инстинктъ не удерживается потому что онъ не сообразенъ съ природою животнаго, — это бы значило допускать что инстинкты животныхъ въ своемъ развитіи имѣютъ предѣлы, чего не допускаетъ теорія Дарвина. Нельзя утверждать и того чтобъ извѣстные инстинкты не удерживались въ потомствѣ лишь потому что они безполезны особямъ; это возраженіе устраняется легко тѣмъ что сохраняются же многіе другіе инстинкты въ животныхъ которые также безполезны для вида, напримѣръ способность подавать убитую дичь охотнику и т. д. Слѣдовательно указанные факты ненаслѣдованія нѣкоторыхъ инстинктовъ могутъ быть объясняемы именно тѣмъ чѣмъ они и должны быть объясняемы съ точки зрѣнія Кювье и Ляйэлля: они не были въ связи съ дикими инстинктами животныхъ. А это значитъ что не всякое случайное измѣненіе въ привычкахъ животнаго можетъ быть унаслѣдовано, какъ инстинктъ, потомствомъ, а только то что гармонируетъ съ природою животнаго, и слѣдовательно въ самой природѣ напередъ положены задатки извѣстнаго рода инстинктовъ, слѣдовательно инстинкты суть нѣчто строго условленное природою животнаго, и Дарвинова теорія случайныхъ измѣненій можетъ имѣть лишь ограниченный характеръ.
Какъ мы сказали, теорія Дарвина въ ученіи о постеленномъ образованіи инстинктовъ основывается между прочимъ на предположеніи безконечной усовершаемости инстинктовъ. Конечно, Дарвинъ не можетъ доказать этого положенія фактически; безконечность не подлежитъ удостовѣренію фактами. Тщетно даже мы стали бы искать фактовъ по крайней мѣрѣ постоянно продолжающагося у совершенія инстинкта подъ вліяніемъ человѣка. Строгая эмпирія разрушаетъ подобныя иллюзіи. Примѣръ психическаго развитія слоновъ служитъ яснѣйшимъ примѣромъ того въ какія строго опредѣленныя границы заключена возможность развитія психическаго у животныхъ. Нѣтъ животнаго смышленѣе слона, и однакожь что представляютъ наблюденія надъ его развитіемъ? Мы знаемъ, говоритъ Ляналль, что достаточно нѣсколькихъ лѣтъ чтобы произвесть самое удивительное измѣненіе въ нравѣ животнаго, и хотя бы ту же самую особь продолжали обучать въ теченіе цѣлаго столѣтія, однакоже она не дѣлаетъ никакихъ дальнѣйшихъ успѣховъ въ общемъ развитіи своихъ способностей.[85] Чѣмъ объяснитъ Дарвинъ подобный фактъ? Отчего бы животному не развиваться все далѣе и далѣе при благопріятныхъ обстоятельствахъ? Отчего инстинктъ, по Дарвинову предположенію, столь пластичный въ естественномъ состояніи, сдѣлался столь упругимъ въ искусственномъ состояніи? Отчего въ началѣ дѣло развитія слона идетъ совершенно успѣшно, а лотомъ чѣмъ далѣе тѣмъ хуже? Почему въ естественномъ состояніи природа всегда готова пользоваться уклоненіями въ инстинктѣ, какъ предполагаетъ Дарвинъ, а въ искусственномъ состояніи этого не видимъ? Почему бы слону путемъ постепеннаго развитія не дойти до разумности человѣка?. Не очевидно ли что безконечное усовершеніе психическихъ особенностей, признаваемое Дарвиномъ, существуетъ лишь въ его теоріи и. опровергается дѣйствительностію?
Но еслибы даже и не существовало подобныхъ фактовъ, опровергающихъ основы Дарвиновой теоріи, твердость ея оставалась бы все еще подъ сомнѣніемъ. Когда зараждаегся инстинктъ новый? Тогда ли когда животное еще находится въ утробѣ матери, такъ что животное появляется на свѣтъ уже съ готовымъ инстинктомъ, или же онъ возникаетъ уже въ послѣдствіи, когда индивидуумъ уже нѣсколько времени пользовался какимъ-либо инстинктомъ? Но ни перваго, ни втораго случая допустить нельзя. Допустивъ первое происхожденіе инстинкта отъ чрева матери, Дарвину невозможно было бы такое явленіе помирить съ его ученіемъ о наслѣдственности, притомъ происхожденіе его было бы чѣмъ-то таинственнымъ, загадочнымъ, такъ что для подобнаго происхожденія инстинкта могло бы быть пригодно какое угодно объясненіе, а не Дарвиново. Наконецъ, животное здѣсь уже прежде своего появленія на свѣтъ, являлось бы приспособленнымъ къ извѣстнымъ цѣлямъ, чего не можетъ допустить Дарвинова теорія случайности. Остается допустить что инстинктъ образуется у особи въ то время когда она пользовалась болѣе или менѣе продолжительное время прежнимъ инстинктомъ, такъ что она уже отъ одного инстинкта переходитъ къ пользованію другимъ. Но возможно ли это? Гдѣ болѣе вѣроятности, въ томъ ли чтобы животное оставалось при прежнемъ инстинктѣ, съ которымъ оно уже сжилосъ, или въ томъ чтобъ оно усвоило, новый инстинктъ который только-что проявился въ немъ? Не долженъ ли былъ перевѣсъ оставаться на сторонѣ прежняго инстинкта? Извѣстно какъ сильна традиція даже въ жизни человѣческой, а что сказать о животномъ, которое раждается съ извѣстнымъ инстинктомъ? Да притомъ положимъ, животное отъ неизвѣстной причины проявило какое-либо свойство, почему это новое свойство получаетъ перевѣсъ предъ старымъ, почему это новое свойство предпочитается прежнему? Пусть, какъ предполагаетъ Дарвинъ, кукушка какъ-нибудь случайно положила свое яйцо въ чужое гнѣздо, замѣтила выгоду проистекающую отсюда, стала дѣлать такъ чаще и чаще, и вышелъ инстинктъ новый.[86] Но откуда, спросимъ у Дарвина, взялась въ кукушкѣ способность быть такою разсудительною? Дарвинъ сошлется для объясненія на борьбу за существованіе, но борьба эта не можетъ дѣлать того что несвойственно животному, что превышаетъ его способности. Какъ ни трудно представить себѣ возникновеніе новаго инстинкта, допустимъ однакожь что это дѣйствительно какъ-нибудь случилось. Но этимъ вопросъ объ инстинктѣ съ точки зрѣнія Дарвиновой теоріи не исчерпывается. Нужно чтобъ инстинктъ упрочился въ потомствѣ. Что такое Дарвиново случайное измѣненіе въ инстинктѣ какого-либо индивидуума? Это рядъ дѣйствій повторенныхъ какою-либо особью во время ея жизни, — дѣйствій которыхъ не знаютъ другія особи того же вида. Если такъ, то почему же то что составляетъ такъ-сказать исключительную принадлежность одной или нѣсколькихъ особей дѣлается всеобщимъ достояніемъ всѣхъ потомковъ. Почему же послѣ этого не наслѣдуются и такія дѣйствія какъ собираніе пчелами меда именно съ такого-то дерева, даже съ такой-то вѣтки и т. д., словомъ, почему же послѣ этого не наслѣдуется вся совокупность дѣйствій предковъ въ потомкахъ? Почему послѣ этого потомокъ въ своей дѣятельности не есть полное повтореніе дѣйствій предка? Этого слѣдовало бы ожидать, еслибы частныя случайныя измѣненія инстинкта пчелы, напримѣръ, въ строеніи ячейки, — измѣненія служащія чѣмъ-то постороннимъ и прибавочнымъ въ сравненіи съ тѣмъ инстинктомъ который наслѣдуетъ особь отъ родителей, — переходили, согласно Дарвину, отъ одного поколѣнія къ другому. Случайность какихъ-либо дѣйствій пчелы въ устроеніи ячейки ничѣмъ не отличается отъ случайности всѣхъ другихъ индивидуальныхъ дѣйствій особи. Если не наслѣдуются послѣднія, не должны наслѣдоваться и первыя. Если мы знаемъ что есть нѣчто наслѣдственное и есть нѣчто не наслѣдственное у животныхъ, то мы, видя что къ не наслѣдственному относятся всѣ частныя, индивидуальныя дѣйствія животнаго, должны сюда относить и частныя дѣйствія въ. строеніи ячейки, если такое когда-либо случилось, а къ наслѣдственному относить все то что повторяется неизмѣнна изъ рода въ родъ. Слѣдовательно частное измѣненіе инстинкта, какъ простое проявленіе индивидуальности, не могло и не должно дѣлаться наслѣдственнымъ. При допущеніи наслѣдственности частныхъ измѣненій въ инстинктѣ, остается непонятнымъ еще какимъ образомъ это чисто внѣшнее дѣйствіе переходитъ во внутреннее содержаніе организма. Куда, далѣе, дѣлся прежній инстинктъ, напримѣръ, кукушки, замѣнившись новымъ? Почему первый уступилъ послѣднему? Почему новый именно сдѣлался наслѣдственнымъ, а прежній не наслѣдственнымъ?
IX.
правитьДарвинова теорія имѣетъ своею задачею объяснить происхожденіе психическихъ особенностей у всѣхъ одушевленныхъ существъ органическаго міра; Дарвинъ не знаетъ предѣловъ для приложенія своей теоріи. Поэтому естественно что его сужденія объ инстинктѣ должны имѣть полное свое приложеніе и къ происхожденію интеллектуальныхъ способностей человѣка. Если такъ, то, по Дарвину, выходитъ, скажемъ словами Фромгаммера, что «разумъ, память, воображеніе, воля человѣческаго духа и вся нравственно-историческая жизнь человѣка произошли мало-по-малу при помощи естественнаго подбора, произошли такъ же какъ хвостъ жираффы, или хоботъ слова.»[87] Но мыслимо ли это? На это отрицательный отвѣтъ даютъ уже представленія самихъ натуралистовъ о характерѣ психической жизни человѣка, поставляющія человѣка съ полнымъ правомъ выше всего животнаго міра, со всѣми его инстинктами. Исидоръ Жоффруа Сентъ-Илеръ отличительною особенностію человѣка въ сравненіи со всѣмъ животными поставляетъ мыслительную способность его. Онъ говоритъ: животное отличается отъ растенія свойственными ему способностями, которыя исчезаютъ тамъ гдѣ кончается животный міръ, только вслѣдствіе обладанія этими способностями (ощущенія и движенія), животный міръ возвышается до особеннаго царства. Равнымъ образомъ и человѣкъ въ свою очередь отдѣляется отъ животныхъ своими несравненно высшими качествами и способностями интеллектуальными, которыя присоединяются къ ощущенію и движенію (животныхъ), и такимъ образомъ возвышаясь надъ животнымъ царствомъ, человѣкъ составляетъ высшій отдѣлъ природы: царство человѣка… «Растеніе живетъ, животное живетъ и чувствуетъ, человѣкъ живетъ, чувствуешь и мыслитъ»[88] Флурансъ, точнѣе обозначая въ чемъ состоитъ эта мыслительная способность человѣка въ сравненіи съ животнымъ, опредѣляетъ ее какъ способномъ размышлять о самомъ себѣ и обсуждатъ свои дѣйствія. «Животныя, говоритъ этотъ натуралистъ, своими чувствами получаютъ впечатлѣніе, подобныя тѣмъ какія мы получаемъ, они сохраняютъ, какъ и мы, слѣды этихъ впечатлѣній; сохраненныя впечатлѣнія образуютъ разнообразныя представленія; но въ нихъ нѣтъ способности размышлять, наблюдать надъ самими собою и изучать умъ. Мысль которая сама себя созерцаетъ, разумъ который видитъ себя и изучаетъ, знаніе которое само себя знаетъ, составляетъ рядъ явленій не доступныхъ ни для какого животнаго; только одному человѣку изъ всѣхъ живыхъ существъ дана возможность чувствовать что онъ чувствуетъ, знать что онъ знаетъ, мыслить что онъ мыслитъ.»[89]
Ляйэлль находитъ самую существенную черту различія человѣка отъ животныхъ въ разумѣ. «Первенство человѣка заключается, говоритъ онъ, не въ тѣхъ способностяхъ и качествахъ которыя онъ раздѣляетъ вмѣстѣ съ низшими животными, но въ его разумѣ которымъ онъ отличается отъ нихъ. Организмъ его вовсе не таковъ чтобы дать ему рѣшительный перевѣсъ, еслибы вмѣсто своихъ мыслительныхъ способностей онъ былъ надѣленъ такими же инстинктами какими обладаютъ низшія животныя.»[90] Самъ Дарвинъ изъясняетъ высокое уваженіе къ разумности человѣка. «Сомнѣваться, говоритъ онъ, въ великомъ значеніи умственныхъ способностей человѣка невозможно, потому что человѣкъ преимущественно имъ обязанъ своимъ высокимъ положеніемъ въ мірѣ.»[91] По Ляйэллю, исключительно одному человѣку принадлежитъ способность развивающагося и у совершающагося разума. «животныя родятся тѣмъ чѣмъ имъ предназначено оставаться вѣчно. Природа назначила имъ извѣстное мѣсто и ограничила размѣры ихъ способностей непреходимою преградой. Человѣку же она дала возможность самому опредѣлять свое положеніе, надѣливъ его способнымъ къ усовершенствованію разумомъ.»[92] Въ томъ же смыслѣ отзываются о свойствѣ человѣческихъ способностей и антропологи Вайцъ и Кабанисъ. Первый говоритъ: "Весь образъ жизни и вообще внѣшнія условія при которыхъ жило одно и то же человѣческое племя могутъ измѣняться самымъ рѣшительнымъ образомъ и часто дѣйствительно измѣнялись, но этого не бываетъ у животныхъ. Одно и то же человѣческое племя можетъ проходить и дѣйствительно проходитъ весьма различныя ступени умственнаго развитія, чего не бываетъ у животныхъ.[93] Второй говоритъ: «Человѣкъ успѣлъ извлечь изъ своего разума многія средства которыя на вѣчныя времена останутся недоступны прочимъ самымъ умнымъ животнымъ.»[94] Въ связи съ его умственнымъ превосходствомъ, съ его способностію прогрессивнаго усовершенствованія, стоить даръ слова; онъ служитъ лучшимъ выраженіемъ разумности человѣка. Въ этомъ отношеніи справедливо считаютъ даръ слова особеннымъ отличіемъ человѣка въ сравненіи съ животнымъ. Приводимъ замѣчательное изреченіе Вильгельма Гумбольдта: «Человѣкъ есть человѣкъ только по своей способности говорить, но для того чтобъ изобрѣсти рѣчь онъ уже долженъ быть человѣкомъ».[95] Катрфажъ, разсматривая человѣка какъ особое царство въ ряду другихъ живыхъ существъ, основаніе для этого находить въ томъ что человѣкъ существо нравственное и религіозное. «У самыхъ дикихъ народовъ, даже у тѣхъ племенъ которыхъ обыкновенно единогласно ставятъ на самыхъ низшихъ ступеняхъ въ человѣчествѣ, общественныя и частныя дѣйствія заставляютъ принять что человѣкъ всегда умѣлъ различать и ставить выше добра и зла физическаго еще нѣчто болѣе возвышенное: у людей же самыхъ передовыхъ цѣлыя учрежденія опираются на это основаніе, — на отвлеченное понятіе о добрѣ и злѣ нравственномъ, которое находится во всѣхъ группахъ человѣческихъ. Но нѣтъ рѣшительно никакого повода или основанія предполагать чтобъ око существовало у животныхъ. Итакъ оно есть первый отличительный признакъ человѣческаго царства.»[96] Съ этимъ мнѣніемъ Катрфажа согласенъ и Дарвинъ. Онъ говоритъ: «Нравственнымъ существомъ мы называемъ такое которое способно сравнивать свои прошлые и будущіе поступки и побужденія, одобрять одни и осуждать другіе. То обстоятельство что человѣкъ есть единственное существо которое съ полною увѣренностію можетъ быть опредѣлено такимъ образомъ, вотъ самое большое изъ всѣхъ различій между нимъ и низшими животными»[97]. При другомъ случаѣ тотъ же Дарвинъ говоритъ еще: «Почему человѣкъ жалѣетъ, несмотря на усилія уничтожить въ себѣ это сожалѣніе, что онъ послѣдовалъ тому, а не другому изъ своихъ естественныхъ побужденій, и далѣе, почему онъ чувствуетъ что долженъ сожалѣть о своемъ поступкѣ? Въ этомъ отношеніи человѣкъ далеко отличается отъ низшихъ животныхъ.»[98] Другой отличительный признакъ человѣческаго царства есть, по Катрфажу, религіозность. «Понятіе о божествѣ и понятіе о другой жизни точно такъ же распространены какъ понятіе о добрѣ и злѣ. Какъ бы ни были они иногда неопредѣленны, тѣмъ не менѣе они всегда производятъ извѣстное число весьма значительныхъ фактовъ. Они служатъ очень скромными эквивалентами великихъ проявленій того же свойства у народовъ цивилизованныхъ. Никогда ни у какого животнаго не дознано ничего подобнаго этому.»[99] Таковъ, по представленію натуралистовъ, человѣкъ въ духовною отношеніи, по справедливости называемый царемъ природы.
Послѣ этихъ признаваемыхъ самими естествоиспытателями различій человѣка отъ животныхъ въ психическомъ отношеніи, казалось бы не должно быть мѣста въ сочиненіяхъ серіозныхъ естествоиспытателей попыткамъ производить разумнаго человѣка отъ низшихъ животныхъ. Между тѣмъ находимъ совершенно обратное. Даже Дарвинъ, который такъ хорошо сознаетъ различіе человѣка отъ низшихъ животныхъ въ психическомъ отношеніи и который сначала такъ осторожно уклонялся отъ открытаго заявленія своихъ мнѣній о происхожденіи человѣка въ духѣ своихъ теорій, — и тотъ не могъ удержаться въ предѣлахъ осторожности и благоразумія.
Только закрывая глаза на тѣ грани которыя отдѣляютъ духовный міръ человѣка отъ психическаго міра животныхъ можно отваживаться на безлюдную попытку производить разумность человѣческую отъ малоразумія животнаго.[100] Въ самомъ дѣлѣ, обращая свой взоръ отъ человѣка къ другимъ тварямъ, мы тщетно стали бы искать что бы хотя сколько-нибудь напоминало намъ о человѣкѣ съ его разумностію. Кто укажетъ намъ тотъ посредствующій членъ въ животномъ мірѣ, членъ который связывалъ бы неразумную тварь съ разумнымъ человѣкомъ, какъ того необходимо требуетъ Дарвинова теорія прогрессивнаго развитія міра одушевленныхъ существъ, заключительное звено коихъ есть человѣкъ. Конечно естествоиспытатели подобные Фогту и Гэксли и самъ Дарвинъ посовѣтуютъ намъ обратиться для разъясненія вопроса къ человѣкообразнымъ обезьянамъ наиболѣе приближающимся къ человѣку. Но если при взглядѣ на эти существа мы и найдемъ физическое сходство съ человѣкомъ, развѣ одного этого достаточно для разъясненія вопроса? Гдѣ здѣсь то умственное развитіе котораго достигаетъ человѣкъ и даже гдѣ возможность подобнаго развитія, гдѣ здѣсь даръ слова, въ которомъ человѣкъ выражаетъ свои внутреннія движенія мысли и сердца, гдѣ здѣсь хотя тѣнь той общественности которую создаютъ нравственныя и религіозныя начала человѣка? Тщетно взоръ человѣка ищетъ того чего хочетъ. Вмѣсто существъ имѣющихъ зачатки умственнаго развитія, мы видимъ въ обезьянахъ, по свидѣтельству Бэра, такихъ неразумныхъ тварей которыя способны развѣ только на то чтобы «погрѣться у огня разведеннаго людьми, но неспособны даже на то чтобы прибавить туда дровъ для поддержанія огня, хотя онѣ, и видали какъ дѣлаютъ это люди, не говоря уже о самостоятельномъ добываніи огня, которое имъ вовсе неизвѣстно. Ихъ умственныя способности такъ ничтожны что собака въ прирученномъ состояніи превосходитъ ихъ смышленостью: обезьяну можно научить развѣ ношенію корзины, но и здѣсь малѣйшій переполохъ заставляетъ ее бросить свою ношу», она теряетъ при этомъ всякую разсудительность, въ чемъ превосходитъ ее столь далекая отъ человѣка по своему типу собака. Напрасно мы стали бы искать у этихъ предполагаемыхъ прародителей человѣка хотя слабыхъ задатковъ языка. "Ни одна обезьяна, по Бэру, не имѣетъ языка болѣе выработаннаго нежели у всякаго другаго животнаго; онѣ лишь издаютъ одинъ звукъ для предостереженія отъ опасности, другой для простаго времяпрепровожденія, «опять иной звукъ для выраженія боли»,[101] и только. Никакая фантазія еще не создавала наконецъ предположенія о какихъ-либо нравственныхъ, религіозныхъ связяхъ у этихъ высшихъ тварей между неразумными существами. Общественность обезьянъ ничѣмъ не выше общественности дикихъ лошаковъ и черепахъ. Прекрасно разсуждаетъ объ умѣ обезьянъ натуралистъ Карусъ, имѣя въ виду теоріи подобныя Дарвиновой. «Обезьяна, говоритъ онъ, съ одной стороны конечно стоитъ выше животныхъ, но такъ какъ ей при этомъ не дается высшаго разума, то эта высота обращается ей во вредъ, и тѣмъ болѣе удаляетъ ее отъ человѣческой разумности. Прежде всего ей недостаетъ въ особенности сужденія, и хотя она имѣетъ довольно смышлености для яснаго усвоенія многихъ внѣшнихъ процессовъ и даже находитъ средства подражать этимъ процессамъ, но у нея нѣтъ способности вникать въ сущность этихъ внѣшнихъ процессовъ и ихъ значенія для своего собственнаго бытія, и потому такія подраженія обращаются ей во вредъ; напримѣръ она видитъ что человѣкъ обрѣзаетъ себѣ бороду, у нея является Желаніе подражать ему, но вмѣсто того она обрѣзываетъ себѣ шею; или напримѣръ она видитъ что человѣкъ моете а, и хватаетъ съ умысломъ поставленную для нея клейкую воду, оклеиваетъ себѣ ею глаза и попадаетъ въ руки человѣка; или наконецъ обезьяна ясно видитъ что человѣкъ надѣваетъ сапоги, и натягиваетъ себѣ на ноги сапоги вымазанные смолою и вслѣдствіе того не въ состояніи бываетъ убѣжать отъ преслѣдованія. За то обезьяны очень скоро, а часто и легко, научаются чисто механическимъ вещамъ, для которыхъ не требуется высшаго сужденія. Напримѣръ она хорошо научается вертѣть вертѣлъ (пока около нея есть человѣкъ который можетъ судить когда жаркое можетъ быть готово), научается черпать и носить воду, разбивать орѣхи, чтобы достать ихъ ядро, но понятіе слова или числа, которое легко усвояетъ даже маленькое дитя, недоступно даже для самыхъ старыхъ обезьянъ. „Здѣсь, замѣчаетъ Карусъ, намъ представляется конечно весьма замѣчательный психологическій фактъ указывающій на твердую границу между человѣкомъ и животнымъ.“[102] Да и самъ Дарвинъ не можетъ не сознаться что между человѣкомъ и самою высшею обезьяною теперь намъ извѣстною нѣтъ ничего общаго въ психическомъ отношеніи. Это признаніе очень замѣчательно въ устахъ такого естествоиспытателя какъ Дарвинъ! Вотъ его слова: „Нѣтъ сомнѣнія что существуетъ огромная разница между умомъ самаго низкаго человѣка и самаго высшаго животнаго. Еслибы человѣкообразная обезьяна могла имѣть безпристрастный взглядъ на себя, она бы допустила что хотя она умѣетъ составитъ планъ грабежа сада, знаетъ употребленіе камней для драки, или разбиванія орѣховъ, мысль объ устройствѣ изъ камня инструмента далеко выше ея силъ. Она бы допустила что она еще меньше могла бы слѣдить за ходомъ метафизическихъ разсужденій или разрѣшить математическую задачу, или размышлять о Богѣ, или восхищаться величавою красотой природы. Она бы допустила что, хотя она способна дать другимъ обезьянамъ понять нѣкоторыя изъ своихъ ощущеній и простыхъ нуждъ посредствомъ криковъ, ей никогда не приходила въ голову мысль о выраженіи опредѣленныхъ понятій опредѣленными словами. Она могла бы утверждать что готова помогать другимъ обезьянамъ одного съ нею племени, но должна была бы признаться что безкорыстная любовь ко всѣмъ другимъ существамъ, благороднѣйшее свойство человѣка, далеко выше ея понятія“.[103] Вообще нужно замѣтить, только тогда достигаютъ хоть какой-нибудь степени вѣроятности сближенія человѣка съ обезьянами въ умственномъ отношеніи когда настолько преувеличиваютъ умственныя способности обезьянъ что мы уже встрѣчаемся не съ дѣйствительными, а фантастическими, сказочными. А такое преувеличеніе возможно и бываетъ. Вундтъ говоритъ: „мнѣнія объ умственныхъ способностяхъ обезьянъ обыкновенно бываютъ преувеличены. Дѣлающіе такіе отзывы увлекаются, кромѣ наружнаго сходства обезьянъ съ человѣкомъ, ихъ необыкновеннымъ подражательнымъ талантомъ.“[104]
Но обратимся къ разсмотрѣнію того какъ именно принципы Дарвина прилагаются къ вопросу о происхожденіи человѣка съ психической его стороны. Первую попытку приложенія этихъ принциповъ къ данному вопросу дѣлаетъ не самъ Дарвинъ, — мы уже сказали выше что онъ долгое время благоразумно удерживался отъ подобнаго шага, — а его услужливые друзья по наукѣ. Считаемъ не безынтереснымъ привести и разобрать одну изъ такихъ попытокъ сдѣланную Ляйэллемъ, чтобы видѣть тотъ историческій путь какимъ Дарвинъ приведенъ къ смѣлому тагу — подведенія и человѣка подъ начала своей теоріи. Такимъ образомъ мы опредѣлимъ много ли самъ Дарвинъ сдѣлаеггъ для рѣшенія вопроса въ сравненіи съ его предшественниками на томъ же поприщѣ Мы выбираемъ именно Ляйэлдя, старающагося въ своемъ сочиненіи „о древности рода человѣческаго“ подладиться къ воззрѣніямъ Дарвина, прежде имъ не раздѣляемымъ, частію потому что онъ одинъ изъ ученыхъ естествоиспытателей нашего времени, частію потому что по этому образцу талантливѣйшаго естествоиспытателя можно судить о другихъ попыткахъ въ томъ же родѣ менѣе талантливыхъ. Вотъ какимъ образомъ, слѣдуя Ляйэллю, изъ низшаго животнаго, по мнѣнію большинства матеріалистовъ естествоиспытателей изъ обезьяны, образовался человѣкъ. „Рожденіе необыкновеннаго генія отъ родителей не выказывающихъ особенныхъ умственныхъ способностей, стоящаго выше своего вѣка или племени, представляетъ явленіе которое не слѣдуетъ упускать изъ виду…. Если согласно теоріи постепеннаго развитія мы допустимъ что человѣкъ постепенно развился съ весьма низкой степени, то подобные скачки не только могли повести къ болѣе и болѣе высшимъ формамъ и степенямъ развитія, но въ гораздо болѣе отдаленные періоды могли однимъ прыжкомъ перескочить пространства раздѣляющія неразвитый разсудокъ низшихъ животныхъ отъ первой самой слабой формы совершенствующагося ума, проявляемаго человѣкомъ.“[105] Кто бы могъ подумать что это слово естествоиспытателя стоящаго во главѣ другихъ естествоиспытателей? Многимъ ли отличаются подобныя неясныя, неопредѣленныя, загадочныя, темныя объясненія отъ простаго: не знаю? Развѣ только тѣмъ что послѣднее объясненіе есть плодъ невѣдѣнія сознающаго себя какъ невѣдѣніе, что дѣлаетъ ему честь. При этомъ Ляйэлль хочетъ объяснить дѣло по теоріи Дарвина, по теоріи прогрессивнаго развитія, и однакожь поражаемый безконечнымъ различіемъ человѣка отъ животнаго, не можетъ иначе представить себѣ происхожденія человѣка какъ путемъ скачковъ, слѣдовательно вопреки теоріи. Онъ говоритъ далѣе что въ гораздо болѣе отдаленные періоды однимъ прыжкомъ можно было перейти отъ животнаго къ человѣку; но спрашивается, почему отдаленные періоды способны были на то на что неспособны нынѣшнія эпохи міра, отчего только на долю ихъ выпадали такія счастливыя случайности? Наконецъ, аналогія происхожденія перваго человѣка отъ животнаго съ происхожденіемъ генія отъ обыкновенныхъ родителей не выдерживаетъ критики: нѣтъ примѣра чтобъ отъ генія произошло цѣлое геніальное племя; почему же отъ исключенія въ животномъ мірѣ, отъ случайно явившагося существа одареннаго проблескомъ разсудка произошелъ цѣлый родъ разумныхъ существъ?
Такимъ образомъ попытка показать происхожденіе человѣка съ духовной стороны отъ животнаго въ родѣ обезьяны, на основаніи принциповъ Дарвиной теоріи, окончилась полною неудачей. Но эта неудача не побудила Дарвина къ осторожности въ такомъ трудномъ вопросѣ. Онъ самъ съ своей стороны дѣлаетъ попытку произвести человѣка съ его духовной стороны отъ ближайшаго „родственника человѣческаго“, обезьяны. Что это былъ за ближайшій родственникъ человѣка въ физическомъ отношеніи, объ этомъ мы уже говорила, и слѣдовательно уже знакомы съ нимъ. Теперь, при какихъ условіяхъ этому прародителю человѣка, обезьянѣ, удалось перейти въ человѣка съ интеллектуальными и нравственными дарами его духа? Нужно замѣтитъ, самъ Дарвинъ приступаетъ къ рѣшенію подобной задачи съ большою неувѣренностію, о которой онъ добродушно и заявляетъ, какъ будто отъ такого заявленія умствованія его станутъ убѣдительнѣе и сильнѣе. Онъ хорошо понимаетъ что недостаточно сослаться на какой-нибудь „скачекъ“, какъ дѣлаетъ Ляйэлль, чтобы доказать именно произошелъ человѣкъ, одаренный умственными и нравственными способностями, но нужно съ отчетливостію и наглядностію раскрыть какъ естественнымъ путемъ возникла каждая изъ высшихъ способностей человѣка. Но можно ли сдѣлать это? Дарвинъ говоритъ что нельзя, и однакожь дѣлаетъ. „Безъ сомнѣнія было бы важно, говоритъ онъ, прослѣдить развитіе каждой способности въ отдѣльности, начиная отъ состоянія въ какомъ она находится у низшихъ животныхъ, и кончая состояніемъ ея у человѣка; но у меня, замѣчаетъ Дарвинъ, не достаетъ ни умѣнья, ни знанія, чтобы взяться за это“,[106] и потому ему ничего не остается какъ прослѣдить происхожденіе умственныхъ и нравственныхъ, способностей человѣка, по его сознанію, лишь „очень несовершенно и отрывочно“.[107]
Послѣ такого признанія намъ ничего не остается сдѣлать какъ показать насколько „несовершенно“ Дарвиково раскрытіе даннаго предмета, чтобы съ своей стороны вполнѣ подтвердить собственное сужденіе Дарвина объ этой части его изслѣдованій.
Какъ ни различны между собою по своей сущности умственныя и нравственныя способности человѣка, для Дарвина такого различія не существуетъ. Онъ разсматриваетъ ихъ какъ два близко сходныя качества одной и той же вещи. Поэтому въ его изслѣдованіяхъ о происхожденіи человѣка съ этой стороны замѣчается чрезвычайная запутанность. Трудно опредѣлить у него: нравственныя ли способности, развившись ранѣе, обусловили умственное развитіе человѣка, или наоборотъ? Эта неопредѣленность даетъ Дарвину большія выгоды для развитія его теоріи; говора о нравственныхъ способностяхъ и ихъ происхожденіи, онъ уже предполагаетъ умственныя способности человѣка, а говоря объ умственныхъ, онъ опирается на существованіе нравственныхъ способностей какъ на нѣчто данное, отчего общій характеръ объясненій пріобрѣтаетъ мнимую вѣроятность.
Исходною точкой откуда отправляется Дарвинъ въ своихъ изслѣдованіяхъ о происхожденіи нравственныхъ и умственныхъ способностей человѣка служатъ общественные инстинкты человѣка, Какъ скоро Дарвинъ раскрываетъ какимъ путемъ произошли общественные инстинкты прародителей человѣка — обезьянъ, ему кажется остальныя способности духа человѣческаго уже не трудно вывести изъ этихъ инстинктовъ. О зависимости умственныхъ и нравственныхъ способностей человѣка отъ его общественныхъ инстинктовъ Дарвинъ говоритъ такъ: „всякое животное одаренное ясно выраженными общественными инстинктами должно роковымъ образомъ пріобрѣсти нравственное чувство“,[108] или: „какъ только родоначальники человѣка сдѣлались общественными, а это случилось вѣроятно очень рано, умственныя способности должны были развиться“.[109] Такимъ образомъ несомнѣнно что принципъ какимъ условилось духовное развитіе человѣка — есть его инстинктъ общественности, въ немъ какъ зачаткѣ положено основаніе духовнаго совершенствованія человѣка.
Прежде чѣмъ спросить какъ совершилось это, попросимъ объясненія какъ возникъ въ прародителѣ человѣка такой, благодѣтельный инстинктъ какъ инстинктъ общественности? Вотъ объясненія Дарвина: „Для того чтобы первичные люди, или обезьянообразные родоначальники человѣка сдѣлалась общественными, они должны были пріобрѣсти тѣ же инстинктивныя чувства которыя побуждаютъ другихъ животныхъ жить какъ одно цѣлое и безъ сомнѣнія обладать тѣми же самыми наклонностями. Они должны были чувствовать скуку вдали отъ своихъ товарищей, къ которымъ имѣли извѣстную долю любви (?), должны были предупреждать другъ друга объ опасности и помогать одинъ другому при нападеніи и оборонѣ. Все это предполагаетъ извѣстную степень сочувствія, вѣрности и храбрости (!). Такія общественныя качества, громадную важность которыхъ никто не оспариваетъ для низшихъ животныхъ, были безъ сомнѣнія пріобрѣтены родоначальникомъ человѣка путемъ естественнаго подбора“ Когда два племени первобытныхъ людей живущія въ одной странѣ сталкивались между собою, то племя которое заключай по въ себѣ большее число храбрыхъ, вѣрныхъ и преданныхъ членовъ должно было имѣть большіе успѣхи.»[110] Читая эти объясненія о происхожденіи общественныхъ инстинктовъ у родоначальниковъ человѣка, предполагаемъ что авторомъ доказано происхожденіе общественныхъ инстинктовъ у низшихъ животныхъ, и что въ настоящемъ случаѣ по отношенію къ человѣку сужденія его суть простая передача данныхъ уже ранѣе добытыхъ, во предположеніе это оказывается ошибкой. Дарвинъ ничуть не доказалъ того какъ произошли общественные инстинкты у низшихъ животныхъ, и хотя онъ и говоритъ о происхожденіи общественныхъ инстинктовъ у человѣка какъ о вопросѣ напередъ рѣшенномъ, однакожь вопросъ этотъ остается не разъясненнымъ. Въ самомъ дѣлѣ, развѣ можно назвать рѣшеніемъ вопроса такого рода замѣчанія о происхожденіи общественныхъ инстинктовъ у животныхъ: «наслажденіе доставляемое обществомъ (въ классѣ животныхъ) проистекаетъ вѣроятно отъ расширенія родительской или дѣтской любви. Что касается источника родительской или дѣтской любви, лежащей очевидно въ основѣ общественныхъ привязанностей, то всѣ наши умозрѣнія безплодны въ подобномъ случаѣ». «Не возможно рѣшить были ли извѣстные общественные инстинкты пріобрѣтены путемъ естественнаго подбора, или же они представляютъ косвенный продуктъ другихъ инстинктовъ и способностей, напримѣръ, участія, разсудка, опыта (?), или на нихъ наконецъ слѣдуетъ смотрѣть какъ на простой результатъ долговременной привычки».[111] Итакъ, было бы ошибочно думать будто аподиктическій тонъ сужденія Дарвина о происхожденіи общественныхъ инстинктовъ у человѣка основывается на рѣшеніи вопроса объ общественныхъ инстинктахъ у низшихъ животныхъ.
Не споримъ что появленіе между родоначальниками человѣка особей храбрыхъ, преданныхъ обществу, сочувствующихъ остальнымъ членамъ онаго, должно вести къ преобладанію и торжеству общества обладавшаго подобными особями надъ другими обществами. Но вѣдь это уже результатъ развитыхъ общественныхъ инстинктовъ. Въ чемъ же истинная причина ихъ происхожденія? Дарвинъ говоритъ что развитіе общественныхъ инстинктовъ у человѣка предполагаетъ въ особяхъ у которыхъ они являются «извѣстную степень сочувствія, вѣрности и храбрости». Но мыслимы ли такія качества въ особяхъ которыя еще должны развить въ себѣ нравственныя и умственныя качества изъ своихъ общественныхъ инстинктовъ, и которыя не могутъ тѣхъ качествъ имѣть до пріобрѣтенія инстинктовъ общественныхъ? Въ противномъ случаѣ, пришлось бы не изъ общественныхъ инстинктовъ объяснять умственныя и нравственныя способности человѣка, а наоборотъ умственными и нравственными качествами условливалось бы происхожденіе общественныхъ инстинктовъ. Такимъ образомъ происхожденіе духовныхъ качествъ человѣка выйдетъ за предѣлы Дарвиновыхъ объясненій, будетъ чѣмъ-то первоначальнымъ, не имѣющимъ нужды въ Дарвиновскихъ гипотезахъ. Въ самомъ дѣлѣ, мы уже встрѣчаемся съ храбрыми, преданными и обладающими долею нравственной любви людьми прежде чѣмъ Дарвинъ указываетъ намъ происхожденіе перваго человѣка. Въ такомъ же ошибочномъ логическомъ кругу вращаются объясненія Дарвиновы и тогда когда онъ хочетъ изъ будто бы объясняемыхъ имъ общественныхъ инстинктовъ прародителя человѣческаго вывести нравственныя особенности человѣка. Знакомясь съ этою новою попыткой его, мы вынуждаемся совсѣмъ позабыть что имѣемъ дѣло съ серіознымъ натуралистомъ: такъ малоцѣнна представляется она на нашъ не притязательный взглядъ. Приступая къ этому дѣду, Дарвинъ, по обыкновенію, заявляетъ о трудности своей задачи. «Развитіе нравственныхъ качествъ (человѣка) составляетъ, говоритъ онъ, трудную задачу».[112] Совершенно согласны; но какъ же онъ побѣждаетъ эту трудность? Разрѣшеніе вопроса авторъ даетъ въ слѣдующихъ замѣчаніяхъ: «Слѣдующее положеніе мнѣ кажется въ высшей степени вѣроятнымъ, именно что всякое животное одаренное ясно выраженными общественными инстинктами должно роковымъ образомъ пріобрѣсти нравственное чувство или совѣсть, какъ только его умственныя способности достигнутъ такого же или почти такого же высокаго развитія какъ у человѣка (!). Въ пользу этого, вопервыхъ, говоритъ то что общественные инстинкты побуждаютъ животное чувствовать удовольствіе въ обществѣ своихъ товарищей, сочувствовать имъ до извѣстной степени и оказывать имъ различныя услуги. Вовторыхъ, какъ скоро умственныя способности достигли высокаго развитія (!), образы прежнихъ дѣйствій и побужденій должны были постоянно носиться въ мозгу каждаго недѣлимаго, и чувство недовольства должно было возникать во всѣхъ случаяхъ когда животное видѣло что сильные и присущіе ему общественные инстинкты уступали какому-либо другому инстинкту. Втретьихъ, послѣ того какъ развилась способность рѣчи, и желанія членовъ одной общины могли быть ясно выражаемы (!), общественное мнѣніе должно было сдѣлаться въ значительной степени руководителемъ поступковъ и опредѣлять дѣйствія каждаго изъ членовъ для общаго блага. Наконецъ привычка особей должна была современемъ играть важную роль въ управленіи поступками каждаго изъ членовъ, потому что общественные инстинкты и побужденія значительно подкрѣпляются, напримѣръ, привычкой повиноваться желаніямъ и суду общины (!).»[113] «Но можно спросить, разсуждаетъ далѣе Дарвинъ, какимъ образомъ въ. предѣлахъ одного племени извѣстное число членовъ было надѣлено подобными общественными и нравственными качествами и какъ впервые поднялся уровень развитія?» Оказывается, по сознанію самого Дарвина, что его могущественный принципъ естественнаго подбора ни къ чему тутъ не служитъ. «Весьма сомнительно чтобы потомки людей добрыхъ и самоотверженныхъ были многочисленнѣе потомковъ себялюбивыхъ и предательскихъ людей одного и того же племени. Тотъ кто готовъ скорѣе жертвовать жизнію чѣмъ выдать товарищей часто не оставляетъ потомковъ которые могли бы наслѣдовать его благородную натуру. Поэтому окажется едва ли вѣроятнымъ чтобы число людей одаренныхъ такими благородными качествами могло быть поднято путемъ естественнаго подбора, то-есть переживаніемъ наиболѣе способныхъ.» Очень жаль! При трудности объяснить фактъ основными принципами своей теоріи, Дарвинъ долженъ прибѣгнуть для объясненія его къ другимъ дѣятелямъ? Посмотримъ. «Хотя обстоятельства ведущія къ увеличенію одаренныхъ такимъ образомъ людей въ одномъ и томъ же племени слишкомъ сложны чтобъ ихъ возможно было прослѣдить вполнѣ, тѣмъ не менѣе мы можемъ указать на нѣкоторыя вѣроятныя ступени этого развитія. Можно принять, вопервыхъ, что по мѣрѣ того какъ разсуждающая способность и предусмотрительность членовъ развивались (!), каждый изъ нихъ легко могъ убѣдиться изъ опыта что помогая другимъ онъ обыкновенно подучалъ помощь въ свою очередь. Изъ этого низкаго побужденія онъ могъ пріобрѣсти привычку помогать своимъ ближнимъ.» «Но существуетъ, продолжаетъ Дарвинъ, еще болѣе сильное побужденіе къ развитію общественныхъ добродѣтелей, именно одобреніе и порицаніе нашихъ ближнихъ. Члены одного племени одобряли поступки которые по ихъ мнѣнію служили къ общей пользѣ и порицали тѣ которые казались вредными. Насколько рано въ теченіи своего развитія родоначальники человѣка стали способными цѣнить похвалы и порицанія товарищей и руководиться ими, мы конечно не можемъ сказать.» Развитію этой способности дѣйствовать подъ вліяніемъ похвалъ или порицаній могли въ особенности содѣйствовать индивидуумы показавшіе себя преданными общинѣ до самопожертвованія. «Человѣкъ жертвующій жизнію для блага другихъ изъ любви къ славѣ побуждаетъ своимъ примѣромъ то же желаніе славы въ другихъ и вслѣдствіе частаго повторенія усиливаетъ благородное чувство удивленія. Такимъ образомъ онъ можетъ принести своему племени гораздо болѣе пользы чѣмъ въ томъ случаѣ еслибъ онъ оставилъ потомковъ со врожденнымъ стремленіемъ наслѣдовать его благородный характеръ.» «Такимъ образомъ, заключаетъ Дарвинъ, развивается мало-помалу то чрезвычайно сложное чувство которое имѣетъ первымъ источникомъ общественные инстинкты.»[114]
Мы нарочно съ особенною подробностію раскрыли теорію Дарвина о происхожденіи нравственныхъ особенностей человѣка чтобы нагляднѣе видѣть какъ всѣ усилія его въ данномъ вопросѣ остаются тщетными.
Первая странность: объясняя происхожденіе общественныхъ инстинктовъ у родоначальниковъ человѣка, Дарвинъ уже предполагаетъ существованіе у нихъ нравственныхъ качествъ, неизвѣстно откуда взявшихся; такъ точно, объясняя происхожденіе нравственныхъ инстинктовъ у родоначальниковъ человѣка, Дарвинъ предполагаетъ уже у нихъ существованіе болѣе или менѣе развитыхъ умственныхъ способностей, не показавъ какъ развились эти способности. По Дарвинову воззрѣнію вообще выходитъ что родоначальникъ человѣка сдѣлался нравственнымъ существомъ потому что его «умственныя способности достигли высокаго развитія», потому что у него «развилась способность рѣчи, и желанія членовъ одной общины могли быть ясно выражаемы», потому что у него «явилась привычка повиноваться желаніямъ и суду общины». Говоря такъ, Дарвинъ забываетъ главное: онъ долженъ былъ, по своей теоріи, путемъ естественныхъ причинъ вывести нравственныя качества изъ общественныхъ инстинктовъ, а не изъ умственнаго развитія человѣка, да притомъ высокаго. Какъ скоро родоначальникъ человѣка дѣйствительно обладалъ такими умственными способностями какими надѣляетъ его Дарвину, онъ уже перестаетъ быть «родоначальникомъ» человѣка, онъ становится настоящимъ человѣкомъ. Дарвинъ долженъ былъ показать какъ общественные инстинкты, понятые въ замомъ непосредственномъ смыслѣ, въ смыслѣ привычки жить стадами, — какъ эти инстинкты сами по себѣ, «роковымъ образомъ», породили нравственное чувство. Не то видимъ у автора: онъ до такой степени идеализуетъ бытъ прародителей при ихъ общественныхъ инстинктахъ что въ стадѣ человѣкообразныхъ обезьянъ онъ находитъ просто не начатки нравственныхъ качествъ, но развитыя основы гражданственности. Какъ въ самомъ дѣлѣ назвать иначе то что фиктивные прародители «взаимно оказываютъ различныя услуги», сознательно руководятся «образами прошлыхъ дѣйствій и побужденій», дѣйствуютъ подъ вліяніемъ «общественнаго мнѣнія» (какъ это интересно: гласности у обезьянъ!), воспитываютъ въ себѣ привычку повиноваться «суду общины» (Не было ли у нихъ ужь и суда присяжныхъ?). Словомъ, можно только тогда повѣрить теоріи Дарвина о происхожденіи нравственнаго чувства у прародителей человѣка когда онъ докажетъ отъ какихъ причинъ и по какимъ побужденіямъ неразумная обезьяна сдѣлалась напередъ разумною, изъ животно-эгоистической сдѣлалась способною къ самопожертвованію и преданности, другими словами, когда Дарвинъ, не приписывая и не предполагая въ обезьянообразномъ прародителѣ человѣка духовныхъ качествъ человѣка, отправится въ своихъ изслѣдованіяхъ отъ дѣйствительнаго типа животнаго и укажетъ какъ эта животная жизнь на извѣстной ступени перешла въ не-животную, человѣческую, а дотолѣ вѣрить его теоріи можетъ одно ослѣпленіе.
Естественный подборъ, на который съ такимъ упованіемъ смотритъ Дарвинъ въ вопросѣ о происхожденіи видовъ въ физическомъ и психическомъ отношеніи, оказывается безсильнымъ и недостаточнымъ при объясненіи происхожденія духовныхъ силъ человѣка. Здѣсь невольно припоминаются слова Гексли: «настоящая естественная причина только въ томъ случаѣ признается за таковую когда она можетъ удовлетворительно объяснить всѣ явленія входящія въ кругъ ея дѣйствій. Если она несовмѣстна съ какимъ-нибудь явленіемъ, то слѣдуетъ отвергнуть ее: если она не въ состояніи объяснить то или другое явленіе, то значитъ она слаба и подлежитъ сомнѣнію.»[115] На происхожденіи человѣка, Дарвинова теорія, зиждущаяся на естественномъ подборѣ, разбивается въ прахъ теряя всякую силу и значеніе. А между тѣмъ естественный подборъ долженъ бы въ сущности имѣть болѣе всего силы въ приложеніи къ человѣку, такъ какъ извѣстная степень сознательности прародителей облегчала бы имъ пользованіе этимъ принципомъ для своего развитія. Но чѣмъ же замѣняетъ Дарвинъ дѣйствіе естественнаго подбора въ вопросѣ о происхожденіи нравственныхъ свойствъ человѣка? Собственно говоря ничѣмъ; потому что его усилія подыскать въ данномъ случаѣ дѣятелей естественныхъ которые бы вознаграждали недѣятельность естественнаго подбора не увѣнчиваются успѣхомъ. Его «вѣроятныя ступени развитія» нравственныхъ инстинктовъ у человѣкообразныхъ прародителей человѣка вовсе не вѣроятны. Лишаясь услугъ своего принципѣ «естественнаго подбора», Дарвинъ вынуждается къ размышленіямъ которыя мы и хотимъ оцѣнить. Онъ говоритъ: «каждый (изъ прародителей человѣка) легко могъ убѣдиться изъ опыта что помогая другимъ онъ обыкновенно получалъ помощь въ свою очередь».. Положимъ; но вѣдь по сужденію самого Дарвина это можетъ случиться только тогда когда «развилась разсуждающая способность и предусмотрительность членовъ» общины прародителей человѣка. Слѣдовательно вопросъ: при какихъ условіяхъ начали развиваться и утверждаться нравственные инстинкты первоначально когда еще не развились ни разсуждающая, способность, ни предупредительность, остается внѣ объясненія, а между тѣмъ для немъ-то должно было бы сосредоточить вниманіе. Другую причину утвержденія нравственныхъ началъ въ общинѣ прародителей человѣка Дарвинъ полагаетъ въ существованіи «порицанія и одобренія» членами первобытной общины поступковъ хорошихъ или дурныхъ допускаемыхъ какимъ-либо членомъ ея. Но происхожденіе такихъ явленій необъяснимо съ точки зрѣнія Дарвина. Онъ предполагаетъ для сего появленіе какого-нибудь героя въ средѣ прародителей который поражаетъ всѣхъ мужественностію, отвагой, самопожертвованіемъ. Его доблестный примѣръ увлекаетъ остальныхъ членовъ и такимъ образомъ «онъ много приноситъ пользы своему племени», воспитывая тоже героевъ. Но, вопервыхъ, явленіе такого героя среди общества съ единственно животными инстинктами невѣроятно; какимъ образомъ возникнутъ и разовьются такія способности въ томъ или другомъ индивидуумѣ какихъ не встрѣчалось еще во всемъ безконечномъ протяженіи временъ (по Дарвинову воззрѣнію) доселѣ? Вѣдь это будетъ не меньшимъ чудомъ какъ и сотвореніе человѣка Богомъ. Вовторыхъ, почему примѣръ подобнаго индивидуума можетъ быть увлекателенъ: даже въ развитыхъ обществахъ герои остаются большею частію безъ подражателей, а что же должно было быть на ступени на какой стояли тогда, по Дарвину, родоначальники человѣка? Естественное чувство самосохраненія всегда должно было брать перевѣсъ надъ «благороднымъ чувствомъ удивленія», которое, по фантазіи Дарвина, пораждалось у животныхъ прародителей человѣка при видѣ геройства одного изъ нихъ. Подражать геройству другаго можетъ только субъектъ со вполнѣ развитыми умственными способностями.
Намъ остается въ вопросѣ о происхожденіи человѣка съ психической стороны разсмотрѣть еще какъ Дарвинъ объясняетъ происхожденіе собственно умственныхъ способностей человѣка, если считать ихъ за продуктъ естественнаго развитія животныхъ инстинктовъ.[116]
Дарвинъ самаго высокаго мнѣнія объ умственныхъ способностяхъ человѣка. Онъ говоритъ напримѣръ: «сомнѣваться въ великомъ значеніи умственныхъ способностей (человѣка) невозможно, потому что человѣкъ имъ преимущественно обязанъ своимъ высокимъ положеніемъ въ мірѣ»;[117] тѣмъ интереснѣе знать какъ возникли такія высокія способности въ крайнемъ членѣ органическаго міра — человѣкѣ. И что же? Тщательно прочтя сочиненіе Дарвина Происхожденіе человѣка съ его многообѣщающими рубриками въ родѣ слѣдущихъ: «о развитіи умственныхъ и нравственныхъ способностей въ первобытныя времена», мы не нашли не только серіознаго разсмотрѣнія вопроса, но даже никакого. Авторъ ограничивается бѣглыми замѣчаніями, избитыми афоризмами. Вотъ самая замѣчательная страница въ его сочиненіи разсуждающая о происхожденіи умственныхъ способностей человѣка. «Очень вѣроятно что у людей умственныя способности постепенно совершенствовались путемъ естественнаго подбора; этого заключенія достаточно для нашихъ цѣлей (sic!). Необходимо замѣтить что какъ только родоначальники человѣка сдѣлались общественными, умственныя способности должны были въ силу закона подражанія, въ соединеніи съ разсудкомъ и опытомъ, развиваться. Еслибы, напримѣръ — говоритъ Дарвинъ, Желая сколько-нибудь объяснить дѣло — какой-нибудь одинъ человѣкъ наиболѣе одаренный чѣмъ другіе члены его племени изобрѣлъ новую хитрость, оружіе или какой-либо новый способъ нападенія или защиты, то прямая личная выгода, безъ особеннаго вмѣшательства разсуждающей способности, заставила бы другихъ членовъ подражать ему; Если новое изобрѣтеніе важно, то племя должно увеличиться въ числѣ, распространиться и вытѣснить другія племена. Въ племени которое стало многочисленнѣе вслѣдствіе такихъ причинъ будетъ всегда болѣе шансовъ для рожденія другихъ одаренныхъ и изобрѣтательныхъ членовъ. Если такіе люди оставятъ дѣтей которыя могли бы наслѣдовать ихъ умственное развитіе, то шансовъ для рожденія еще болѣе одаренныхъ членовъ будетъ нѣсколько больше.»[118] Не угодно ли будетъ послѣ этихъ и подобныхъ разсужденій Дарвина понять и ясно представить себѣ процессъ происхожденія умственныхъ способностей человѣка? Авторъ ничуть не беретъ на себя труда показать первоначальное происхожденіе этихъ способностей человѣка. Онъ повсюду въ своихъ разсужденіяхъ о человѣкѣ отправляется отъ существованія умственныхъ способностей у прародителей человѣка какъ уже напередъ данныхъ. Напримѣръ онъ говорить: «первые прародители человѣка стояли по уму безъ сомнѣнія ниже самыхъ низкихъ изъ существующихъ теперь дикарей; рядомъ съ тѣмъ какъ постепенно утрачивались ихъ звѣриныя способности, какъ напримѣръ лазанье по деревьямъ, они развивались въ умственномъ отношеніи»[119]. Но какъ возникли эти умственныя способности прародителя человѣка, отвлекавшія его отъ «звѣриныхъ способностей», отвѣта на этотъ вопросъ мы тщетно стали бы искать у Дарвина. Нужно думать что для Дарвина вопросъ о происхожденіи человѣческихъ умственныхъ способностей такой же «безотрадный» какъ и вопросъ «какимъ образомъ развились впервые умственныя способности у низшихъ организмовъ».[120] Хотя онъ и увѣряетъ что для разъясненія вопроса достаточно сказать вообще: «умственныя способности совершенствовались постепенно путемъ естественнаго подбора», но такое голословное утвержденіе совершенно недостаточно для цѣли. Пусть естественный подборъ и будетъ дѣйствовать какъ Желательно Дарвину, но для насъ непонятно, почему если «какой-либо одинъ человѣкъ изобрѣтетъ новую хитрость и оружіе, всѣ другіе члены общества прародителей станутъ подражать ему?» Гипотеза появленія такого человѣка между прародителями тождественна съ гипотезой Ляйелля о появленіи генія между обезьяноподобными прародителями человѣка. Ляйэлль такой фактъ считаетъ не иначе какъ за «скачокъ» въ обыкновенномъ ходѣ жизни прародителей; точно такъ же должно смотрѣть и на предполагаемое Дарвиномъ появленіе между прародителями индивидуума отличнаго отъ нихъ по своему умственному строю. Но скачокъ въ природѣ есть то же что и случай, то-есть такая причина которой понятъ нельзя. Итакъ, много ли усовершилъ свою теорію о происхожденіи человѣка въ психическомъ отношеніи Дарвинъ въ сравненіи съ тѣмъ какъ она для пробы раскрыта была Ляйеллемъ?
Утверждать согласно съ Дарвиновою теоріей возможность преобразованія человѣка изъ низшаго животнаго, при содѣйствіи естественнаго подбора, мѣшаетъ уже то обстоятельство что психическая жизнь человѣка существенно отлична отъ психической жизни животныхъ. Въ самомъ дѣлѣ, психическая жизнь животныхъ выражается въ инстинктѣ. Еслибы человѣкъ развился изъ низшаго животнаго, то характеръ его разумности долженъ представлять нѣчто аналогическое съ инстинктомъ животныхъ. Умственное достояніе его, точно такъ же какъ у животныхъ инстинктъ, передавалось бы изъ рода въ родъ. Человѣческая разумность была бы также инстинктомъ лишь на высшей степени развитія. Если же, какъ намъ извѣстно, разумность человѣка передается только потенціально, а не матеріально какъ у животныхъ, то нельзя не признать что умственный характеръ человѣка существенно отличенъ отъ подобія умственныхъ качествъ представляемыхъ животными; разумность человѣка стоитъ какъ исключеніе въ мірѣ одушевленныхъ существъ. Сравнимъ напримѣръ инстинктъ насѣкомыхъ и умственныя способности человѣка. Для этой цѣли мы воспользуемся Сравнительною Психологіей Каруса, въ которой мы находимъ весьма поразительную параллель показывающую какъ генетически инстинктъ отличенъ отъ ума человѣка. «Познаваніе и воспоминаніе насѣкомыхъ, говоритъ Карусъ, вообще стоятъ очень низко сравнительно съ познаніемъ и воспоминаніемъ человѣка, съ другой же стороны они опережаютъ его, въ особенности своею большею непогрѣшимостію. Такъ напримѣръ, короѣдъ типографъ, одно изъ насѣкомыхъ наиболѣе опустошающихъ наши лѣса и принадлежащихъ къ семейству точильщиковыхъ, никогда не ошибается въ отыскиваніи нужной ему и его дѣтенышамъ сосны. Но большая часть важнѣйшихъ примѣровъ приходится на долю насѣкомыхъ соединяющихся въ одно цѣлое для большихъ общихъ построекъ, каковы муравьи и пчелы… Между тѣмъ какъ человѣкъ усвояетъ себѣ каждое познаніе только посредствомъ наученія, такъ что безъ пособія и указанія себѣ подобныхъ остается даже неискуснѣе и бѣднѣе познаніями чѣмъ большая часть животныхъ, животное напротивъ, и въ особенности такое какъ насѣкомое, которое далеко отстоитъ по организаціи отъ человѣка, уже обладаетъ всѣми познаніями и всѣмъ умѣньемъ какъ только появится изъ яйца на свѣтъ.»[121] Еслибы теорія Дарвина была дѣйствительно справедлива и въ отношеніи къ человѣку, то человѣкъ родился бы не съ tabula rasa, а уже съ готовымъ содержаніемъ знанія, какъ это бываетъ у животныхъ, и притомъ знаніе его въ такой мѣрѣ превосходило бы отъ природы инстинктивное знаніе всѣхъ другихъ животныхъ въ какой онъ удаляется отъ того или другаго животнаго въ своемъ физическомъ строеніи. Еслибы происхожденіе разумности человѣка объяснялось естественнымъ подборомъ, то не понятно почему человѣкъ лишился того легкаго средства пріобрѣтать познаніе какими обладаютъ животныя въ инстинктѣ; непонятно почему естественный подборъ измѣнилъ свой обыкновенный методъ въ развитіи психическихъ особенностей какъ скоро дѣло дошло до человѣка, почему лишилъ человѣка наслѣдственныхъ познаній, и далъ ему взамѣнъ лишь способность пріобрѣтать познанія. Можно указать и другія особенности инстинкта животныхъ отличающія оный отъ разумности человѣка. Человѣкъ можетъ проявлять и не проявлять свою разумность, по крайней мѣрѣ проявлять болѣе или менѣе. Проявленіе умственныхъ силъ у человѣка зависитъ отъ его воли. То ли видимъ у животныхъ? «То что мы называемъ инстинктомъ, говоритъ Карусъ, есть не что иное какъ дѣйствіе только болѣе сложное и совершаемое всѣмъ организмомъ, но всегда, подобно простымъ отправленіямъ органическимъ, дыханію и пищеваренію, обусловливаемое безсознательнымъ бытіемъ и требованіемъ цѣлаго. Напримѣръ образованіе и несеніе яицъ есть простой органическій актъ, между тѣмъ какъ приготовленіе мѣста вывода для этихъ же яицъ должно быть названо дѣйствіемъ инстинкта которое основано на безсознательномъ бытіи, во совершается всѣмъ существомъ животнаго. Поэтому дѣйствіе инстинкта относится къ просто физіологической или органической функціи не какъ новое и разнородное, но только какъ высшее и болѣе сложное; оно зависитъ отъ цѣльности цѣлаго, является періодически, и каждый разъ возбуждается особыми настроеніями цѣлаго.»[122] Другое отличіе инстинкта животныхъ отъ ума человѣка состоитъ въ томъ что инстинктъ животныхъ не подлежитъ развитію. То ли опять видимъ у человѣка? «Сознаніе и представленіе животныхъ очевидно вращается въ одномъ и томъ же кругу, не давая большаго простора психическому развитію индивидуумовъ и не обнаруживая никакого замѣтнаго прогресса въ исторіи цѣлой породы. животныя, сколько показываетъ наше наблюденіе, остановились совершенно на одной точкѣ развитія. Отрицать этого нельзя.[123]
Раждается вопросъ: почему естественный подборъ произвелъ человѣка съ такими умственными особенностями какихъ не видно въ мірѣ животныхъ? Почему инстинктъ животныхъ безсознательный, тождественный въ своихъ свойствахъ съ физіологическими процессами, перешелъ въ разумъ свободно проявляющій себя въ такихъ или другихъ дѣйствіяхъ? Почему не развивающійся инстинктъ животныхъ переходитъ въ разумъ со способностію къ самому широкому развитію? Въ разумности человѣка, что очень важно, Дарвиновъ законъ наслѣдственности оказался бы недѣятельнымъ въ противность воспроизводящей дѣятельности его среди животныхъ.
Не много яснаго и опредѣленнаго, не говоримъ: серіознаго, высказываетъ Дарвинъ о происхожденіи умственныхъ способностей человѣка. Онъ говоритъ объ этомъ, по его собственнымъ словамъ, „отрывычно и несовершенно“, да и могло ли быть иначе? Онъ самъ находитъ что „прогрессъ (умственный) зависитъ невидимому отъ стеченія многихъ благопріятныхъ обстоятельствъ, а этотъ комплексъ слишкомъ сложенъ чтобы можно было прослѣдить составныя его части въ отдѣльности“. И во всякомъ случаѣ, продолжаетъ онъ, вопросъ о первомъ движеніи дикарей (прародителей) къ цивилизаціи слишкомъ запутанъ чтобъ его можно было рѣшить въ настоящее время.»[124] Этимъ признаніемъ Дарвина и закончимъ нашъ разборъ теоріи его о происхожденіи человѣка по его психической сторонѣ.
Что же отсюда слѣдуетъ? Въ состояніи ли естествознаніе дать рѣшительный отвѣтъ о происхожденіи человѣка? «Родъ человѣческій, скажемъ на это словами Кабаниса, не можетъ получить никакого точнаго свѣдѣнія о первоначальномъ своемъ происхожденіи; ему не дано способности имѣть правильныя понятія объ условіяхъ сопровождавшихъ его возникновеніе, какъ каждому человѣку не дано въ частности способности сохранить воспоминаніе объ обстоятельствахъ его рожденія.»[125]
X.
правитьРазбирая доселѣ теорію прогрессивнаго развитія организмовъ, мы блуждали съ Дарвиномъ лишь въ туманныхъ сферахъ вѣроятностей и возможностей. Мы изслѣдовали вмѣстѣ съ нимъ свойства и характеръ культурныхъ организмовъ, и по нимъ обсушивали возможность заключать отсюда къ состоянію организмовъ въ естественномъ состояніи; мы разсмотрѣли вѣроятныя начала развитія организмовъ въ этомъ послѣднемъ состояніи; мы видѣли вѣроятные результаты дѣятельности этихъ началъ для животнаго и растительнаго царства въ физическомъ и умственномъ отношеніи. Словомъ, доселѣ мы видѣли лишь теоретическіе взгляды Дарвина, но мы не касались еще фактическихъ основъ его теоріи. Есть ли такія основанія у Дарвина? Какъ представитель точной науки, онъ долженъ имѣть такія основанія, и дѣйствительно, Дарвинъ представляетъ намъ такія основанія. Какія же это основанія? Въ чемъ состоятъ они?
Фактическое подтвержденіе своихъ воззрѣній о прогрессивномъ развитіи организмовъ изъ низшихъ въ высшіе, путемъ нечувствительныхъ измѣненій организаціи. Дарвинъ хочетъ найти въ трехъ различныхъ моментахъ органическаго царства: въ развитіи недѣлимыхъ данной организаціи, именно въ предполагаемомъ прохожденіи ихъ въ зародышевомъ состояніи по низшимъ ступенямъ животнаго міра — въ эмбріологіи, или наукѣ о зачаточномъ состояніи животныхъ организмовъ; въ характерѣ животныхъ формъ представляемыхъ рядомъ нынѣ существующихъ созданій — въ морфологіи, или наукѣ о строеніи животныхъ; и наконецъ, въ развитіи организмовъ въ теченіе геологическихъ періодовъ — въ палеонтологіи, наукѣ объ ископаемыхъ остаткахъ прежде существовавшихъ органическихъ формъ. Первые два момента берутся изъ фактовъ современнаго намъ органическаго міра, послѣдній изъ міра временъ прошедшихъ. При обзорѣ этихъ трехъ моментовъ, Дарвинъ говоритъ уже не какъ теоретикъ, но какъ эмпирикъ по преимуществу, притомъ не какъ эмпирикъ наблюдающій органическую жизнь лишь только въ культурномъ состояніи, но и въ домѣ самой природы съ ея прошедшимъ и настоящимъ.
Разборъ теоретическихъ воззрѣній Дарвина оказался говорящимъ не въ пользу Дарвина; посмотримъ что скажутъ факты, что скажетъ неподкупная эмпирія.
Что положительнаго извлекаетъ Дарвинъ для своей теоріи изъ ученія о зачаточномъ состояніи организмовъ? Ему кажется что здѣсь онъ нападалъ на слѣдъ того хода развитія организмовъ который допускаетъ его теорія. Вотъ собственное его мнѣніе объ этомъ: «Зародышъ, говоритъ Дарвинъ, указываетъ намъ на строеніе своихъ прародителей. Если въ двухъ группахъ животныхъ, сколько бы они ни развились теперь между собою по строенію и образу жизни, зародышевыя стадіи тождественны или схожи, мы можемъ быть увѣрены что они произошли отъ однихъ или отъ близко сходныхъ родителей, и слѣдовательно близко сродны между собою. Такимъ образомъ тождественность въ строеніи зародышей обнаруживаетъ тождественность происхожденія. Интересъ эмбріологіи значительно возвышается если мы станемъ смотрѣть такимъ образомъ на зародышъ какъ на снимокъ, болѣе или менѣе затемненный, съ общаго прородителя каждаго великаго класса животныхъ.»[126] То-есть проще: въ переходѣ отъ зародыша къ совершенному животному, по Дарвину, существуетъ типическое изображеніе всѣхъ тѣхъ превращеній которымъ, по его теоріи, подвергались всѣ первичные виды во время длиннаго ряда поколѣній между настоящимъ періодомъ и отдаленнѣйшею первобытною геологическою эпохой.
Намъ кажется, въ этомъ случаѣ Дарвинъ походитъ на утопающаго который хватается за соломинку. Въ самомъ дѣлѣ, едва ли гдѣ-либо могъ онъ заимствовать такъ мало свѣта для своей теоріи какъ именно въ темной области эмбріологіи. Здѣсь, при темнотѣ предмета, каждый воленъ извлекать какіе угодно выводы.
Дарвинъ въ своихъ воззрѣніяхъ на эмбріологію, какъ кажется, пользуется не столько трудами новѣйшихъ ученыхъ, сколько мнѣніями авторитетовъ уже отшедшихъ въ область исторіи.[127] Чѣмъ далѣе идетъ наука, тѣмъ болѣе открывается какъ шатки и преждевременны были заключенія дѣлаемыя на основаніи эмбріологическихъ изысканій прежними учеными.
Состояніе науки въ настоящее время весьма мало благопріятствуетъ иллюзіямъ которымъ предавались ученые прежде, а за ними и Дарвинъ. По изслѣдованію Катрфажа, знаменитаго спеціалиста въ вопросѣ, сходство въ зародышевомъ состояніи организмовъ ограничивается лишь тѣмъ временемъ когда зародыши находятся на первой ступени развитія; лишь только зародыши переступаютъ эту первую ступень бытія, сходство невозвратно исчезаетъ. «Нѣсколько зернышекъ, говоритъ Катрфажъ, едва замѣтныхъ подъ сильнымъ увеличительнымъ стекломъ или же одна ячейка менѣе острія тончайшей иголки, вотъ въ какомъ видѣ представляется въ началѣ зародышъ растенія и животнаго: зерно, почка, луковка, или яичко. Ими одинаково начинаются существованія какъ дуба и слона, такъ равно и мха, и червяка, въ такомъ же первоначальномъ видѣ является и человѣкъ.»[128] «Но какъ скоро обозначатся первые признаки организаціи, подобіе прекращается; съ появленіемъ отличительныхъ свойствъ зачатокъ становится зародышемъ, получающимъ съ самаго начала основныя черты той группы къ которой со временемъ онъ будетъ принадлежатъ. До сихъ поръ развитіе какъ позвоночныхъ, такъ и безпозвоночныхъ животныхъ было совершенно одинаково; теперь, съ первымъ началомъ организаціи, они навсегда раздѣляются; съ этихъ поръ уже видно къ какому изъ этихъ двухъ отдѣленій животнаго царства принадлежитъ зародышъ.»[129] Отсюда для Катрфажа «зародышъ есть миніатюра существа вполнѣ образованнаго».[130] «Только изъ пристрастія къ идеѣ, говоритъ Фогтъ, не хотятъ замѣтить что съ самаго начала уже въ зародышахъ являются типическія основныя различія кладущія свою неизмѣнную печать на всю организацію и никогда не уничтожающіяся. Не хотѣли замѣтить того что достаточно нѣсколькихъ общихъ признаковъ чтобъ отличить во всякомъ случаѣ зародышъ позвоночнаго отъ зародыша суставчатаго или моллюска самымъ положительнымъ образомъ.»[131] Таковы мнѣнія ученыхъ о первыхъ лорахъ организаціи животныхъ, ученыхъ которые говорили въ этомъ случаѣ безъ предзанятой идеи прогрессивнаго развитія организмовъ въ смыслѣ Дарвина. Желающій найти различіе между организмами въ зародышевомъ состояніи находитъ это различіе, не желающій всегда можетъ отрицать его пользуясь темнотою предмета.
Если съ самаго начала развитія организаціи организмъ уже носитъ черты строго опредѣляющія будущее строеніе животнаго, то понятно какія бы онъ ни принималъ формы въ теченіе своего зародышнаго развитія, онѣ будутъ имѣть лишь случайное сходство съ другими формами животныхъ, а никогда не будутъ имѣть характера одинаковости. Этого именно мнѣнія и держится Фогтъ: «Совершенно справедливо, говоритъ онъ, что зародыши высшихъ животныхъ во время своего развитія проходятъ фазы аналогичныя съ постоянными формами низшихъ животныхъ. Однако эта аналогія никогда и ни въ какомъ случаѣ не заходитъ такъ далеко чтобы за нею совершенно исчезалъ частный планъ организаціи животнаго. Эта аналогія ограничивается въ отдѣльныхъ случаяхъ только извѣстными опредѣленными органами: какъ, напримѣръ, человѣческій зародышъ по жаберной щели, бывающей у него на шеѣ въ первое время, имѣетъ нѣкоторое сходство съ рыбою, хотя у него нѣтъ настоящихъ жабръ и хотя въ другихъ отношеніяхъ онъ нисколько не походитъ на рыбу. Организація каждаго животнаго въ частности есть какъ бы результатъ двухъ силъ: 1) общаго плана лежащаго въ основаніи обширнаго класса животныхъ и обусловливающаго тѣ особенности въ силу которыхъ животное относится къ позвоночнымъ членистымъ, и 2) частнаго плана, сообщающаго животному болѣе опредѣленный характеръ; въ силу этого частнаго плана оно заявляетъ свои исключительныя особенности, напримѣръ какъ рыба, земноводное или птица. Вотъ этотъ-то первый планъ и даетъ возможность возникнуть упомянутымъ сходствамъ, которыя однакожь далѣе этого плана не заходятъ. У каждаго типа, у каждой вѣтви есть свой особый планъ развитія, который съ планомъ другой вѣтви не имѣетъ ничего общаго.»[132] Много ли Дарвинъ извлечетъ отсюда выгоды для своей теоріи? Прежде всего онъ желаетъ найти тождественность между зародышевымъ состояніемъ высшихъ животныхъ и развитыми формами низшихъ животныхъ, но такому заключенію препятствуетъ частный планъ организаціи зародыша; такой планъ съ самаго начала бытія зародыша и во все продолженіе его развитія придаетъ ему строго опредѣленный характеръ именно того животнаго до котораго долженъ развиться зародышъ. А безъ этого тождества подобное сходство ничѣмъ не отличается отъ того какое имѣетъ всякое высшее животное со сродными ему формами по роду и даже классу. Возьмемъ, напримѣръ, человѣка: и тотъ въ полномъ своемъ развитія имѣетъ сходство въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ съ рыбою въ устройствѣ глаза, спиннаго хребта и т. д., и еще болѣе съ млекопитающими. Но что отсюда слѣдуетъ кромѣ того что человѣкъ назначенъ для жизни въ природѣ, есть звено природы? Если отъ того сходства которое проявляютъ высшія животныя съ низшими въ развитомъ состояніи обратимся къ сходству формъ высшихъ животныхъ въ зародышевомъ состояніи съ низшими формами развитаго состоянія обоихъ родовъ животныхъ, то и это сходство, говоря вообще, не говоритъ болѣе чѣмъ сходство формъ въ развитомъ состояніи. Человѣкъ въ зародышевомъ состояніи походитъ на рыбу, но вѣдь и въ развитомъ состояніи имѣетъ нѣкоторое отдаленное сходство съ нею. Онъ также и въ развитомъ состояніи носитъ черты и общаго плана какъ позвоночное, и частнаго плана какъ человѣкъ. Эмбріологія ничего не прибавляетъ къ этому наблюдаемому нами вседневно факту.
Но даетъ ли подобное сходство зародышей высшихъ животныхъ основаніе для ученія о прогрессивномъ развитіи организмовъ по Дарвиновой теоріи? Ни мало. Основываясь на сходствѣ высшихъ формъ животныхъ на низшей ступени зачаточнаго развитія съ формами низшихъ животныхъ, бэръ говоритъ: "можно принять, сообразно съ Дарвиномъ, что постоянныя различія животныхъ образовалась съ теченіемъ времени, чрезъ многія поколѣнія. "Но именно это, замѣчаетъ онъ, повидимому естественное предположеніе и ложно. Почему же? Потому, говоритъ знаменитый натуралистъ, что «сходство встрѣчается только въ зародышахъ которымъ еще нечего заботиться о себѣ, и которые еще не могутъ заботиться. Такъ какъ ранніе зародыши не могутъ принимать никакой пищи своимъ ртомъ, который еще не образовался, то они не имѣютъ надобности и въ дыханіи ни жабрами, ни легкими, которыхъ у нихъ нѣтъ, потому что кровь измѣняется безъ ихъ содѣйствія или воздухомъ, который проникаетъ въ яйца птицъ, или кровію матери у млекопитающихъ.»[133] Проще: зародышъ высшаго животнаго походитъ въ первомъ періодѣ своего развитія на низшихъ животныхъ только потому что не имѣетъ органовъ которые отличаютъ его въ развитомъ состояніи и въ которыхъ онъ въ періодъ своего эмбріональнаго состоянія не имѣетъ никакой нужды. Человѣкъ въ извѣстный періодъ своего эмбріональнаго состоянія не имѣетъ легкихъ, какъ рыба, не потому чтобы онъ проходилъ ступень рыбы въ своемъ развитіи, но только потому что природа, скупая на излишества, не дала зародышу того въ чемъ онъ не имѣетъ никакой надобности. Объясненіе Бэромъ эмбріональнаго состоянія высшихъ животныхъ разбиваетъ иллюзіи на которыхъ строится теорія Дарвина.
Наконецъ, если ближе всмотримся въ научныя данныя эмбріологіи относительно порядка въ которомъ слагаются части организма въ различныхъ классахъ животныхъ, то здѣсь Дарвинова теорія встрѣчается съ такими затрудненіями которыя должны лишить ее всякихъ надеждъ. Вотъ что говорить Катрфажъ: «У млекопитающихъ прежде всего появляется сердце, вскорѣ затѣмъ артеріи и вены; спустя немного нервная система, и гораздо позднѣе пищеварительный каналъ. У безпозвоночныхъ порядокъ совершенно измѣняется. Пищеварительный аппаратъ производится прежде органовъ кровообращенія. Иногда случается что ихъ вовсе не бываетъ въ теченіе долгаго времени независимой жизни молодаго животнаго внѣ яйца.»[134] Что отсюда слѣдуетъ? Слѣдуетъ то отъ чего Дарвинова теорія окончательно запутается въ противорѣчіяхъ на почвѣ эмбріологіи. Эмбріологія показываетъ что развитіе позвоночныхъ идетъ такъ, а безпозвоночныхъ идетъ иначе. Спрашивается: въ какомъ же порядкѣ шло развитіе животной жизни на землѣ, въ томъ ли какъ показываетъ эмбріональное состояніе позвоночныхъ, или въ томъ какъ показываетъ то же состояніе безпозвоночныхъ? Если въ первомъ порядкѣ, то противъ теоріи будетъ свидѣтельствовать развитіе безпозвоночныхъ; если во второмъ, то противъ предположенія заговоритъ развитіе позвоночныхъ. Дѣло въ томъ что если сообразно съ теоріею Дарвина эмбріональное состояніе есть образъ первоначальнаго состоянія животныхъ, то, судя по развитію позвоночныхъ, міръ животныхъ долженъ начаться организмами съ легкими, слѣдовательно дышащими воздухомъ, а судя по развитію безпозвоночныхъ, міръ животныхъ начался животными имѣющими лишь пищеварительный каналъ. Итакъ эмбріологія не только не говоритъ въ пользу Дарвиновой теоріи, но самымъ положительнымъ образомъ свидѣтельствуетъ противъ ея идей.
XI.
правитьПовидимому болѣе надеждъ для теоріи Дарвина подаетъ морфологія. «Что можетъ быть любопытнѣе того обстоятельства, говоритъ Дарвинъ, что рука человѣка, назначенная для хватанья, дала крота, назначенная для рытья, нога лошади, ластъ моржа и крыло летучей мыши — всѣ построены по одному образцу и содержатъ однѣ и тѣ же кости въ одинаковыхъ положеніяхъ?» Какое же Дарвинъ даетъ объясненіе атому и подобнымъ фактамъ сходства въ строеніи? Вотъ оно. «Тождественность остововъ человѣческой руки, крыла летучей мыши, плавника моржа и лошадиной ноги, равенство числа позвонковъ составляющихъ шею жираффы и слона и безчисленные другіе подобные факты сразу объясняются по теоріи постеленнаго, потомственнаго видоизмѣненія. Сходство плана въ крылѣ и лапѣ летучей мыши, хотя и служащихъ къ столь различнымъ цѣлямъ, въ челюстяхъ и ногахъ раковъ, въ лепесткахъ, тычинкахъ и пестикахъ цвѣтовъ, также понятно при предположеніи что части и органы, тождественные у ранняго предка класса, постепенно видоизмѣнились.»[135]
Что есть сходство въ извѣстныхъ органахъ у организмовъ извѣстныхъ классовъ, это не подлежитъ сомнѣнію; но для того чтобы видѣть вытекаетъ ли отсюда то что вытекаетъ для Дарвина, необходимо не закрывать глаза и на тѣ различія которыя остаются при всемъ сходствѣ организмовъ извѣстныхъ классовъ и полагаютъ между ними непроходимую бездну. Выводъ Дарвина только тогда бы былъ вѣренъ еслибъ имъ безпристрастно взвѣшены были вмѣстѣ со сходствомъ и различія организмовъ, еслибъ имъ такъ-оказать положены были на одну чашку вѣсовъ сумма сходствъ организмовъ, на другую сумма различій организмовъ, и еслибы первая чашка очевидно для всѣхъ перетягивала вторую чашку. Но Дарвинъ не дѣлаетъ такого безпристрастнаго взвѣшиванія. Онъ упираетъ на одни сходства, но оставляетъ различія безъ вниманія. Между тѣмъ эти различія, по свидѣтельству Бэра, такъ перевѣшиваютъ сходства что натуралистъ этотъ не затрудняется заявить слѣдующее: «кто серіозно занимался исторіей развитія и различіемъ въ строеніи животныхъ, тотъ искренно сомнѣвается въ возможности развитія всѣхъ животныхъ изъ одной или очень немногихъ начальныхъ формъ. животныя устроены, утверждаетъ Бэръ, по совершенно различнымъ типамъ, такъ что невозможно допустить чтобъ они могли переходить другъ въ друга.»[136] И это увѣреніе онъ подтверждаетъ рядомъ вѣскихъ фактовъ, которые краснорѣчиво свидѣтельствуютъ что не то что сходство преобладаетъ надъ различіемъ въ строеніи организмовъ, но наоборотъ, различіе преобладаетъ въ нихъ надъ сходствомъ.
Это различіе поразительно, какъ между организмами принадлежащими къ цѣлымъ различнымъ отдѣламъ, такъ и животными принадлежащими къ различнымъ классамъ въ одномъ и томъ же отдѣлѣ, такъ наконецъ и между животными принадлежащими къ одному и тому же семейству въ классѣ.
Сравнивая позвоночныхъ съ другими отдѣлами животныхъ, Бэръ находитъ между ними различія которыя ставятъ ихъ въ рѣшительную противоположность другимъ. «Позвоночныя животныя содержатъ внутри себя рядъ костей которыя мы называемъ позвонками, имѣющими кверху, то-есть на спинѣ и по бокамъ, отростки; къ поперечнымъ отросткамъ прикрѣпляются ребра. Съ наружной стороны позвонковъ, ихъ отростковъ и реберъ, прикрѣпляются всѣ мускулы движущіе туловищемъ. Вдоль сливы у нихъ лежитъ хребетный мозгъ; окруженный кольцеобразными частями позвонковъ; въ черепной полости онъ переходитъ въ головной мозгъ. Все это устроено совершенно иначе и по большей части въ обратномъ положеніи у суставчатаго (членистаго) животнаго. Твердыя части здѣсь не костяныя, а роговыя, онѣ лежатъ снаружи и даютъ отростки внутрь для прикрѣпленія мускуловъ. Слѣдовательно послѣдніе лежатъ внутри роговаго скелета. Рядъ нервныхъ узелковъ, замѣняющихъ хребетный мозгъ позвоночныхъ, лежитъ у жуковъ и сходныхъ съ ними животныхъ совершенно внизу, на брюшной сторонѣ, а сердце, напротивъ того, вверху, на спинной сторонѣ. Отсюда видно что важнѣйшіе органы имѣютъ обратное положеніе. У слизняковъ и ракушекъ организація опять иная; у морскихъ звѣздъ, у морскихъ ежей и полиповъ опять иная.»[137]
Какое различіе, далѣе, между различными классами одного и того же отдѣла! Какое разнообразіе между классами животныхъ принадлежащихъ къ одному и тому же отдѣлу позвоночныхъ. «Въ глазахъ зоолога всѣ животныя позвоночныя составляютъ, говорить Бэръ, одно большое и главное отдѣленіе животнаго царства, потому что всѣ они устроены по одному общему типу. Но въ нѣкоторомъ отношеніи они однакожь весьма различны. Одни классы принимаютъ воздухъ посредствомъ дыханія въ легкія, и сердце гонитъ или всю кровь чрезъ легкія, прежде чѣмъ послѣдняя будетъ распредѣлена по всему тѣлу, какъ у млекопитающихъ и птицъ, или только часть крови, какъ у пресмыкающихся. У рыбъ, напротивъ того, нѣтъ легкихъ, а есть жабры, то-есть длинные ряды нѣжныхъ листочковъ, въ которыхъ распредѣляется кровь; при этомъ распредѣленіи кровь принимаетъ тотъ воздухъ который растворенъ въ водѣ.»[138] «Головной мозгъ у рыбъ необыкновенно малъ, не только въ отношеніи къ тѣлу, но и въ отношеніи ко хребетному мозгу; головной мозгъ ихъ не имѣетъ ни одной преобладающей части, и состоитъ изъ нѣсколькихъ бугорковъ, лежащихъ другъ за другомъ; у сихъ животныхъ этотъ мало развитый мозгъ лежитъ совершенно спереди хребетнаго, и голова не можетъ нисколько возвышаться надъ туловищемъ, даже шеи здѣсь нѣтъ. У пресмыкающихся головной мозгъ нѣсколько больше въ отношеніи ко хребетному мозгу и къ тѣлу. У нихъ передняя часть головлаго мозга нѣсколько больше развита чѣмъ другія; она нѣсколько закрываетъ сзади слѣдующую часть. Вмѣстѣ съ тѣмъ всѣ они могутъ нѣсколько возвышать голову надъ туловищемъ. У птицъ головной мозгъ повѣсу, а слѣдовательно и по объему, гораздо болѣе нежели у пресмыкающихся, а потому голова не только носится выше туловища, но и все тѣло имѣетъ полуотвѣсное положеніе. Въ этомъ отношеніи птицы гораздо ближе къ человѣку нежели большая часть млекопитающихъ. Но мозгъ птицъ имѣетъ внутреннія несовершенства, ихъ большой мозгъ показываетъ малое развитіе въ томъ что кора его очень тонка, а напротивъ того внутренія части очень велики. У млекопитающихъ начинается новый рядъ развитія мозга. Кора большаго мозга толще и становится тѣмъ толще и больше чѣмъ больше мы приближаемся къ человѣку.»[139]
Если еще болѣе сузимъ нашъ кругозоръ и ограничимъ его однимъ классомъ млекопитающихъ, то и здѣсь встрѣтимся съ тѣми же немалыми различіями которыми, при сходствѣ различаются порядки одного и того же класса. Мы обратимъ вниманіе лишь на различіе въ ихъ конечностяхъ, на которыя съ такимъ упованіемъ смотритъ Дарвинъ. «Ихъ конечности, говоритъ Бэръ, очень различны. Китообразныя имѣютъ только одну пару конечностей, именно на груди, и тѣ превращены въ плавники только съ однимъ сочлененіемъ, между тѣмъ какъ тюлени имѣютъ короткія конечности со многими сочлененіями; у нихъ двѣ пары конечностей, и пальцы ихъ соединены широкою плавательною перепонкою. Большая часть млекопитающихъ имѣетъ болѣе длинныя ноги, которыя поддерживаютъ туловище надъ землею, и пальцы у однихъ съ узкими когтями, у другихъ же съ широкими копытами. Иныя опять имѣютъ четыре руки, какъ обезьяны, и наконецъ у человѣка двѣ руки и двѣ ноги.»[140]
При взглядѣ на классъ млекопитающихъ мы не можемъ обойти молчаніемъ тѣхъ различій которыя полагаютъ цѣлую бездну между двумя высшими представителями млекопитающихъ, обезьяною и человѣкомъ, сходство которыхъ въ строеніи органовъ даетъ пищу для гипотезъ Дарвина.[141]
Прежде всего приведемъ слѣдующія примѣчательныя въ настоящемъ случаѣ слова натуралиста Гэксли, опредѣляющія вообще точку зрѣнія на морфологическое сходство человѣка съ обезьянами, которое подаетъ такія несбыточныя надежды Дарвину. Онъ говоритъ: «Я нашелъ что люди старающіеся передать въ общее свѣдѣніе то что природа ясно показываетъ намъ для ея пониманія весьма часто подвергаются всякаго рода наладкамъ, мнѣнія ихъ перетолковываются, способъ изложенія разбирается вкось и кривъ, и всходитъ наконецъ какъ будто бы они утверждаютъ что анатомическое различіе между человѣкомъ и даже высшею обезьяною ничтожно и незначительно. Пользуюсь этимъ случаемъ чтобы ясно показать напротивъ, того что различіе это велико и что каждая кость гориллы (одной изъ самыхъ человѣкообразныхъ обезьянъ, спеціально изученной Гэксли) носить какую-нибудь особенную примѣту по которой легко отличить ее отъ соотвѣтствующей человѣческой кости, и что по крайней мѣрѣ въ настоящій міровой періодъ между Homo (человѣкъ) и Troglodytee (обезьяна) не существуетъ никакой связующей нити, никакого перехода черезъ эту громадную разсѣлину. Отрицать существованіе такой разсѣлины было бы ошибочно и нелѣпо.»[142] Въ виду такого положенія вещей, Фогтъ готовъ призвать науку къ осторожности въ рѣшеніи вопросовъ о человѣкѣ на основаніи изученія морфологическихъ особенностей обезьянъ. Онъ говоритъ: «всего нѣсколько лѣтъ какъ открыли въ лѣсахъ западной Африки гориллу, о существованіи которой и не предполагалъ никто до сихъ поръ. Изъ трехъ большихъ безсхвостыхъ обезьянъ она самая близкая къ человѣку, по образованію своихъ ручныхъ кистей и столъ, но стоитъ ниже оранга и шинпанзе по развитію черепа и мозга. Нельзя конечно считать невозможнымъ что когда-нибудь и гдѣ-нибудь найдется обезьяна которая по черепу и мозгу будетъ такъ же близка къ человѣку какъ близка горилла по формамъ своихъ конечностей, но пока факта нѣтъ, было бы нелѣпо выводитъ какія-либо заключенія изъ его возможности.»[143]
И дѣйствительно морфологія человѣка и обезьянъ, на которую не безъ упованія смотритъ Дарвинъ, весьма мало даетъ ясныхъ фактовъ для заключеній о родствѣ человѣка съ міромъ животныхъ — съ обезьянами. То что бросается прежде всего въ глаза при сравненіи человѣка съ обезьяною это вертикальное стояніе человѣка. Самъ Фогтъ это вертикальное положеніе человѣка ставитъ какъ отличительный признакъ человѣка въ сравненіи съ обезьяною. "Человѣкъ, говоритъ онъ, отличается отъ обезьяны своимъ вертикальнымъ положеніемъ, которое обезьяна принимаетъ только случайно или вслѣдствіе дрессировки, но которое не составляетъ ея естественной принадлежности. "[144] Вертикальное стояніе человѣка принимаетъ Бэръ какъ признакъ существенно отличающій человѣка отъ обезьяны.[145] Весьма интересныя свѣдѣнія сообщаетъ Гэксли объ отношеніи въ какомъ стоитъ скелетъ и его части у гориллы къ скелету и его частямъ у человѣка. «Я нашелъ, говоритъ онъ, что позвоночный столбъ взрослой гориллы имѣетъ 27 дюймовъ, что рука до кисти имѣетъ 31 1/2, дюйма, нога до ступни 26 1/2 дюймовъ, кисть руки 9 1/2 дюймовъ, ступня 11 1/2 дюймовъ въ длину. Другими словами, если принять длину позвоночнаго столба во 100, руки будутъ относиться къ нему какъ 115, ноги 96, кисть руки 36, и ступня 41. Беремъ, говоритъ Гекели, — скелетъ Бушмена (онъ беретъ Бушмена потому что эти дикари африканскіе стоятъ на самой низшей степени человѣческой цивилизаціи) мужескаго пола, измѣряемъ его точно такимъ же образомъ и получаемъ слѣдующія относительные размѣры: принимая позвоночный столбъ за 100, рука 78, ноги 110, кисть руки 26, ступня 32. У еврейскаго скелета находимъ что рука равняется 80, нога 117, кисть руки 26, ступня 35.[146] Если отъ этихъ признаковъ, нагляднымъ образомъ отдѣляющихъ человѣка отъ обезьяны, обратимся въ частности къ отдѣльнымъ органамъ человѣка и обезьяны, то и здѣсь находимъ какая бездна раздѣляетъ морфологическую сторону обезьяны отъ той же стороны человѣка. Посмотримъ на руки человѣка и руки обезьяны, тождественны ли онѣ по устройству? Далеко нѣтъ. „Отъ того именно что человѣкъ можетъ твердо стоять и ходить на двухъ ногахъ, говоритъ Бэръ, другая пара конечностей совершенно свободна отъ назначенія служить для движенія. Природа превратила послѣднюю часть этой конечности въ многосуставчатое, искусное и ко всему способное орудіе, которое мы называемъ рукою. Это орудіе способно своею нижнею поверхностію узнавать самыя малыя различія въ поверхности другихъ тѣлъ: ихъ твердость и мягкость, и въ то же время обхватывать другія тѣла весьма крѣпко и съ большою силою. Обезьяны имѣютъ также руки на переднихъ или верхнихъ конечностяхъ, но эти руки не такъ хорошо организованы для разнообразнаго употребленія. Ихъ руки суть собственно четырехъ-палые багры, весьма удобные для захватыванія древесныхъ сучьевъ и вѣтвей, чтобы поднимать на нихъ тѣло, а не для того чтобы брать орудіе и управлять имъ съ вѣрностію. Напротивъ, человѣческая рука приспособлена къ разнообразнымъ употребленіямъ: чтобы махать съ силою топоромъ, чтобы дѣйствовать тонкою иглою или перомъ, чтобы чувствовать въ мукѣ самую мелкую песчинку когда она лежитъ на гладкой поверхности.“[147] Если бросимъ взглядъ на спинной хребетъ человѣка, то и здѣсь откроемъ такія же и еще большія различія въ строеніи съ обезьянами. „Только у одного человѣка“, говоритъ тотъ же Баръ, есть четверной изгибъ хребетнаго столба, на шеѣ впередъ, на спинѣ назадъ, на поясницѣ опять впередъ и на крестцѣ еще разъ назадъ. Тогда какъ у всѣхъ обезьянъ, даже и самыхъ сходныхъ съ человѣкомъ, хребетный столбъ изогнутъ слабо въ одну дугу.»[148] Въ этомъ отношеніи Гаксли указываетъ и другія отличія. Напримѣръ онъ говоритъ: «у гориллы замѣчается присутствіе одной пары реберъ при первомъ поясномъ позвонкѣ, которое у человѣка встрѣчается лишь изрѣдка въ видѣ исключеній (т.-е. какъ уродливость); семнадцать спинно-поясныхъ позвонковъ у гориллы дѣлятся на 13 спинныхъ и 4 поясныхъ, между тѣмъ какъ у человѣка спинныхъ 12, а поясныхъ 5.»[149] Человѣкъ преимущественно предъ прочими животными одаренъ даромъ слова и разумомъ; сообразно съ этими дарами и тѣ органы которые условливаютъ ихъ устроены иначе чѣмъ у обезьяны. «Что дѣлаетъ человѣка такимъ какимъ онъ есть?» Спрашиваетъ Гэксли, и отвѣчаетъ: "что другое какъ не способность рѣчи даетъ людямъ способность сдѣлаться людьми? Я утверждаю, продолжаетъ онъ, что это различіе по своимъ послѣдствіямъ необъятно, непостижимо, и поистинѣ безконечно. Но что такое эта способность рѣчи? Голосъ можетъ существовать только до тѣхъ поръ пока голосовыя связки, колебанія которыхъ производятъ звукъ, параллельны; а эти связки до тѣхъ поръ параллельны пока извѣстные мускулы вполнѣ равномѣрно сокращаются, что въ свою очередь зависитъ отъ соразмѣрности въ дѣятельности обоихъ нервовъ оказывающихъ свое вліяніе на мускулы голосовой щели.[150] Какую громадную разницу представляютъ въ этомъ отношеніи обезьяны! Обезьяны вмѣсто такихъ голосовыхъ связокъ, колеблющихся вслѣдствіе даже весьма слабаго движенія, какъ это находимъ у человѣка, имѣютъ гортань и дыхательное горло переполненные всякаго рода прибавочными мѣшками, почему проникающіе въ ихъ гортани воздухъ производитъ лишь глухое резонансъ. «Довольно странно, замѣчаетъ Бэръ, сообщающій эти свѣдѣніи объ устройствѣ гортани у обезьянъ, что именно тѣ большія обезьяны которыя по устройству скелета всего болѣе похожи на человѣка: горилла, шимпанзе и орангутангъ, имѣютъ большіе прибавочные мѣшки на гортани, какъ будто бы природа хотѣла ихъ сдѣлать неспособными къ произношенію членороздѣльныхъ звуковъ».[151] «Обратимся, говоритъ Гэксли — къ благороднѣйшему и наиболѣе характерному органу который такъ рѣзко отмѣчаетъ форму человѣка отъ всѣхъ другихъ формъ — члрелу?» Что же показываетъ разсмотрѣніе черепа человѣческаго и черепа обезьяны? Оно показываетъ что «разница между черепами человѣка и гориллы поистинѣ громадна». Именно: «у послѣдней лицо широко раздавшееся отъ массивныхъ частей челюстей перевѣшиваетъ мозговое вмѣстилище или собственно черепъ, у перваго же все это наоборотъ. У человѣка затылочное отверстіе чрезъ которое проходитъ большой нервный канатъ (посредствомъ котораго головной мозгъ входитъ въ общеніе съ нервами туловища) помѣщается непосредственно за центральною точкой основанія черепа и такимъ образомъ черепъ въ вертикальномъ положеніи находится въ полномъ равновѣсіи. У гориллы же затылочная часть находится въ задней трети этого основанія. У человѣка поверхность черепа сравнительно гладкая и бровныя дуги весьма выдаются впередъ, тогда какъ у гориллы на черепѣ развиваются огромные костяные гребни, а бровныя дуги нагибаются надъ глазницами на подобіе карнизовъ или навѣсовъ.» Весьма поучительныя данныя представляетъ тотъ же Гэксди относительно емкости черепа гориллы и человѣческаго. "Сколько мнѣ извѣстно, говоритъ онъ, ни въ одномъ изъ доселѣ измѣренныхъ человѣческихъ череповъ у взрослыхъ мущинъ кубическая емкость не оказывалась менѣе 62 кубическихъ дюймовъ, самый узкій изъ череповъ измѣренныхъ Мортономъ у различныхъ племенъ имѣлъ 63 кубическихъ дюйма; напротивъ того, полость самаго объема черепа гориллы не превосходила еще емкости 34 1/2 кубическихъ дюймовъ. Для большаго удобства можно, замѣчаетъ Гекели, принять что самый плоскій изъ человѣческихъ череповъ самаго высокаго черепа гориллы.[152] Столь же разительны различія и важнѣйшаго органа человѣческаго, служащаго условіемъ его высшаго интеллектуальнаго развитія, — мозга, отъ соотвѣтствующаго органа у обезьянъ. « Отношенія мозга ко всему тѣлу у человѣка совершенно другія, по Бэру, нежели у обезьянь». «Среднимъ числомъ можно положить что у взрослаго человѣка вѣсъ мозга равенъ 1/30 всего тѣла человѣка, а у гориллы 1/120. У шимпанзе это отношеніе должно быть нѣсколько больше, но не много. Слѣдовательно, отношеніе мозга ко всему тѣлу у взрослаго человѣка въ четыре раза больше чѣмъ у обезьяны/ Особенно велико отношеніе головнаго мозга ко хребетному и нервамъ. Слѣдовательно у человѣка преобладаетъ центральная часть нервной системы въ отношеніи къ периферическимъ частямъ гораздо больше нежели у другихъ животныхъ. Въ самомъ мозгу, большой мозгъ у человѣка развитъ въ отношеніи къ малому болѣе нежели у животныхъ. Далѣе, внутри большаго мозга у человѣка развита сильнѣе опять верхняя часть или собственно полушарія чѣмъ внутренняя и нижняя часть. Поэтому на полушаріяхъ гораздо болѣе извилинъ и глубже борозды чѣмъ на мозгу какого-либо другаго животнаго, какъ будто бы у человѣка не достало въ черепѣ мѣста для мозгу.»[153] На великомъ различіи мозга человѣка и обезьяны настаиваетъ и Гэксли. Онъ признаетъ: «существуетъ огромная разница въ абсолютной величинѣ и вѣсѣ между низшимъ человѣческимъ мозгомъ и высшимъ обезьяньимъ. Разница эта тѣмъ поразительнѣе что, какъ извѣстно, напримѣръ взрослая горилла должна быть сама по себѣ почти вдвое тяжелѣе какого-нибудь Бушмена или многихъ изъ европейскихъ женщинъ. Сомнительно, заключаетъ онъ, чтобы здоровый человѣческій мозгъ когда-либо вѣсилъ менѣе 31 или 32 унцій, а мозгъ гориллы болѣе двадцати.»[154] Въ заключеніе характеристики различій человѣка и обезьяны въ морфологическомъ отношеніи, мы должны еще указать, на различіе человѣка отъ обезьяны въ строеніи лица, измѣреніе котораго достигается при помощи такъ-называемаго лицевого угла. Вотъ результаты подобнаго измѣренія, по Ляйэллю. "Одна изъ породъ четырерукихъ имѣетъ, по его словамъ, лицевой уголъ въ 42°, а другая, по фигурѣ наиболѣе приближающаяся къ человѣку, 50°, между тѣмъ какъ лицевой уголъ человѣка отъ 70° восходитъ до 80°[155] и даже далѣе. Имѣя въ виду указанныя нами различія человѣка отъ обезьяны въ строеніи тѣла, нельзя не повторить многознаменательныхъ словъ Демулена: «говоря анатомически, предѣлъ организаціи отдѣляющій самую совершенную изъ обезьянъ отъ самаго несовершеннаго изъ людей безконеченъ».[156]
Всѣ эти данныя говорятъ ту истину что сходство не есть преобладающій признакъ характеризующій болѣе или менѣе сродные организмы, во что это сходство сопровождается всегда болѣе или менѣе важными различіями въ организмахъ. Поэтому если Дарвинъ, напирая на сходство съ презрѣніемъ къ фактамъ различія, хочетъ въ морфологіи находить подтвержденіе своей гипотезы, то тѣмъ кто не раздѣляетъ увлеченія этою гипотезою всегда можно для укрѣпленія своихъ воззрѣній ссылаться на факты различія. Въ вопросахъ морфологическихъ, говоря безпристрастно, дарвинисты и антидарвинисты уравновѣшиваются въ своихъ доказательствахъ. Каждый можетъ быть правъ по-своему. Сами по себѣ факты не говорятъ ни за, ни противъ Дарвина. Притомъ нельзя не замѣтить что факты эти говорили бы за Дарвина только тогда еслибы твердо стояли самые принципы Дарвина, но какъ скоро эти принципы не столь тверды какъ выдаетъ ихъ Дарвинъ, то факты могутъ и не получатъ того объясненія которое даетъ имъ Дарвинъ. А главное, самые факты только тогда становились бы на сторонѣ Дарвиневой теоріи еслибы сходство въ формахъ организмовъ было такого рода что переходъ отъ одной формы въ другую совершался бы нечувствительно, такъ что трудно было бы сказать гдѣ кончается область одной формы и начинается предѣлъ другой. Еслибы формы, переходя отъ одной въ другую, своею постепенностью въ совершенствѣ организаціи, давали съ ясностью понять о той предполагаемой Дарвиномъ безпредѣльной постепенности въ образованіи организмовъ не которой одинъ организмъ переходитъ въ другой путемъ самыхъ легкихъ, едва замѣтныхъ измѣненій въ строеніи, тогда сходство въ организмахъ было бы доказательствомъ для теоріи Дарвина, но когда факты не говорятъ о подобной постепенности въ переходѣ отъ однихъ формъ къ другимъ, то явленіе сходства въ организмахъ теряетъ Дарвиновскій смыслъ. Правда, Дарвинъ, понимая важность этого возраженія, старается устранить его предположеніемъ что подобныя посредствующія звенья, нѣкогда существовавшія, уничтожились вслѣдствіе борьбы за существованіе съ организмами высшей организаціи.[157] Но вопервыхъ, это не больше какъ предположеніе; вовторыхъ, остается непонятнымъ, почему же не погибли въ борьбѣ за существованіе еще болѣе низшіе организмы, почему напримѣръ не сохранилось посредствующаго звена между кротомъ съ его лапою и летучею мышью съ ея крыломъ, если одна изъ этихъ двухъ животныхъ формъ, хотя во своей организаціи и ниже того животнаго которое служило для никъ связующимъ звеномъ, однакожь сохранилась? И почему именно исчезновеніе посредствующихъ звеньевъ замѣчается въ большей части случаевъ? Конечно здѣсь возможны предположенія; но предположеніе основанное на предположеніи, по нашему мнѣнію, равно бездоказательности.
XII.
правитьПереходимъ къ даннымъ палеонтологіи. Насколько данныя этой науки говорятъ въ пользу Дарвина? Намъ кажется, въ этой области Дарвину особенно надлежало искать и находить самыя твердыя основанія для своей теоріи. Боли развитіе организмовъ шло именно такимъ путемъ какой предполагаетъ Дарвинъ, — если сначала существовали организмы невообразимо простые, приближавшіеся къ простой органической клѣточкѣ, то геологія должна бы сохранить слѣды этихъ организмовъ, по крайней мѣрѣ въ видѣ какихъ-нибудь органическихъ остатковъ; затѣмъ данныя съ очевидностію должны были свидѣтельствовать о постепенномъ, невообразимо медленномъ, исчисляемомъ милліонами милліоновъ лѣтъ, преобразованіи этихъ простыхъ организмовъ въ болѣе совершенные, причемъ должно было бы открыться какъ каждая форма нечувствительно переходила въ другую высшую, такъ что не было бы ни перерывовъ, ни внезапнаго появленія новыхъ существъ, пока наконецъ рядъ такихъ преобразованій не дошелъ бы до того времени съ какого существуютъ нынѣ живущія формы организмовъ. Повторяемъ, намъ кажется что ни эмбріологія, ни морфологія никогда не могли бы оказать той важной услуги для теоріи Дарвина какъ палеонтологія. Ибо, еслибы первая изъ этихъ наукъ и указывала своими данными постеленное прохожденіе зародышемъ тѣхъ или другихъ низшихъ степеней организаціи, прежде чѣмъ онъ достигаетъ той формы высшаго животнаго въ которую ему надлежитъ развиться, то это развитіе было бы еще не болѣе какъ простою аналогіей съ дѣйствительнымъ фактомъ, а самый фактъ все же ускользалъ бы отъ нашего вниманія. Что касается морфологіи, то факты этой науки въ крайнемъ случаѣ указывали бы на возможность, но никакъ не на дѣйствительность факта. Иное дѣло палеонтологія; здѣсь теорія можетъ заручиться твердыми фактами; здѣсь теорія могла бы находить повтореніе самой себя въ фактахъ былаго; здѣсь теорія могла бы доказывать свою несомнѣнность по еще не исчезнувшимъ слѣдамъ творенія. Если теорія Дарвина дѣйствительно вѣрна, то между ею и данными геологіи должно быть полное совпаденіе. Отъ этихъ данныхъ зависитъ ея судьба. Но такъ ли въ самомъ дѣлѣ данныя палеонтологіи благопріятны для теоріи Дарвина какъ его необходимо требуется самимъ предметомъ? Данныя палеонтологіи благопріятные для Дарвиновой теоріи столько же какъ и для всякой другой теоріи которая признаетъ что ходъ творенія организмовъ начался низшими и закончился высшими. Но такъ ли именно шло это развитіе какъ предполагаетъ Дарвинъ, этого палеонтологія не подтверждаетъ. И вотъ причина почему Дарвинъ, вмѣсто того чтобы прямо ссылаться на данныя палеонтологіи для доказательства своей теоріи, ограничивается въ большинствѣ случаемъ лишь тѣмъ что старается такъ или иначе данныя этой науки объяснить въ свою пользу, подвести ихъ подъ свою теорію, перетолковываетъ факты, придавая имъ такой смыслъ какой должны они имѣть по теоріи. А для всего этого онъ прибѣгаетъ къ предположеніямъ которыя увеличиваютъ собою до безконечности сумму другихъ гипотезъ его теоріи и дѣлаютъ его теорію часто фантастическою. Это зависитъ отъ того несомнѣннаго факта что данныя палеонтологіи, взятыя сами по себѣ, въ ихъ неподдѣльномъ видѣ, не только не могутъ подтверждать Дарвиновыхъ воззрѣній, но прямо и рѣшительно опровергаютъ ихъ. Такимъ образомъ Дарвинъ находитъ для своей теоріи гибель тамъ гдѣ она единственно и могла найти себѣ спасеніе, и съ этимъ она лишается своего единственнаго фактическаго основанія. Палеонтологія, вмѣсто того чтобы предлагать Дарвину готовыя уже данныя для его теоріи, представляетъ одни лишь затрудненія съ которыми онъ долженъ безуспѣшно бороться.
Данныя этой науки противорѣчатъ теоріи Дарвина какъ своими свѣдѣніями о начальномъ состояніи органической жизни на землѣ, такъ и свѣдѣніями о всемъ послѣдующемъ развитіи органическихъ существъ на землѣ.
Выходя отъ предположенія о первоначальныхъ, въ высшей степени простыхъ, однообразныхъ органическихъ формахъ на нашей планетѣ,[158] теорія Дарвина, если она справедлива, должна была дѣйствительно между древнѣйшими ископаемыми остатками органическихъ существъ впервые населявшихъ землю указать слѣды именно этихъ простыхъ организмовъ. Но далеко не то говоритъ палеонтологія. Теорія разбивается отъ самаго перваго соприкосновенія съ несомнѣнною дѣйствительностію. Органическая жизнь въ самомъ началѣ, по свидѣтельству палеонтологіи, появляется въ такомъ обиліи и разнообразіи формъ что теорія и дѣйствительность становятся положительно во враждебныя одна къ другой отношенія. Силурійская формація, съ началомъ которой занялась заря органической жизни, оказывается гораздо сложнѣе по содержанію ископаемыхъ остатковъ чѣмъ требуетъ теорія. Здѣсь находимъ представителей изъ трехъ великихъ отдѣловъ органической жизни: изъ отдѣла лучистыхъ, членистыхъ и мягкотѣлыхъ, потомки коихъ живутъ на землѣ и до сего дня. А въ болѣе верхнихъ слояхъ той же формаціи находимъ представителей и четвертаго, послѣдняго и главнѣйшаго отдѣла животныхъ, именно позвоночныхъ, этою высшаго цвѣта органической жизни на землѣ. Всѣ отдѣлы теперь извѣстной намъ органической жизни находятъ своихъ представителей на самыхъ первыхъ порахъ развитія органической жизни на землѣ. «Изъ обширнаго отдѣла лучистыхъ въ силурійской формаціи, говоритъ Ляйелль, мы находимъ звѣздчатые и анемоновые зоофиты, кромѣ морскихъ лилій и иглокожихъ. Изъ моллюсковъ (то-есть мягкотѣлыхъ) насчитывается отъ 200 до 300 видовъ головоногихъ. Изъ числа членистыхъ мы имѣемъ болѣе 200 видовъ трилобитовъ, которые служатъ представителями ракообразныхъ. Остатки рыбъ, слѣдовательно позвоночныхъ, до сихъ поръ встрѣчаются только въ верхней силурійской формаціи; но нѣкоторыя изъ нихъ принадлежатъ къ плакоиднымъ рыбамъ, стоящимъ на высокой степени въ лѣстницѣ животныхъ по организаціи.»[159] Въ томъ же родѣ свѣдѣнія объ органической жизни изъ періода силурійской формаціи находимъ и у Гумбольдта и Гартинга.[160] Сопоставляя эти данныя съ теоретическими предположеніями на которыхъ строится Дарвинова теорія, безъ преувеличенія можно сказать что теорія застаетъ развитіе органическихъ существъ въ силурійскую эпоху на землѣ уже какъ бы на срединѣ того процесса чрезъ который должны проходить, по теоріи, всѣ извѣстныя формы органическихъ существъ. Всего важнѣе для теоріи начало органической жизни на землѣ, существованіе организмовъ низшихъ до періода раздѣленія ихъ на существенные четыре класса: лучистыхъ, мягкотѣлыхъ, членистыхъ и позвоночныхъ; объ этомъ однакожь ничего не говоритъ палеонтологія, и вотъ Дарвинова теорія лишается своей главнѣйшей опоры.
Дарвинъ хорошо понимаетъ какой сильный ударъ его теоріи наноситъ тотъ неотразимый фактъ что органическая жизнь на землѣ, какъ свидѣтельствуетъ палеонтологія, началась не столь простыми организмами какъ выходитъ по его теоріи. Извѣстное намъ начало органической жизни на землѣ идетъ рѣшительно въ разрѣзъ съ воззрѣніями Дарвина. И ему ничего не остается сдѣлать какъ вопреки фактамъ и очевидности допустить что хотя палеонтологія и не даетъ данныхъ для его теоріи, тѣмъ не менѣе поверхность земнаго шара и до силурійскихъ пластовъ кипѣла жизнію. «Если, говоритъ Дарвинъ, становясь съ своею теоріей выше опыта, моя теорія основательна, мы должны допустить что до осажденія древнѣйшихъ силурійскихъ пластовъ прошли длинные періоды времни, столь же, и вѣроятно еще болѣе долгіе, чѣмъ весь промежутокъ между силурійскимъ періодомъ и нашимъ временемъ, и что во время этихъ безмѣрныхъ вовсе неизвѣстныхъ намъ періодовъ поверхность земнаго шара кипѣла жизнію.» Спрашивается: если Дарвинъ для подтвержденія своей теоріи ссылается на предположенія, ни на чемъ не основанныя, опровергаемыя очевидностію фактовъ, то не болѣе ли силы и значенія и согласія, съ фактами будетъ имѣть отрицаніе Дарвиновыхъ воззрѣній? И не будетъ ли въ самомъ дѣлѣ ближе къ эмпиріи противоположное Дарвину воззрѣніе, которое всегда съ полнымъ правомъ можетъ для своего доказательства опираться на несуществованіе фактовъ подтверждающихъ теорію Дарвина, чѣмъ сама эта теорія, утверждающаяся на предполагаемомъ фактѣ? Между тѣмъ какъ Дарвинъ для подтвержденія своей гипотезы ссылается на гипотезы же, противоположное воззрѣніе съ полнымъ правомъ и основательностію можетъ утверждаться не на гипотезѣ, а на несомнѣнномъ фактѣ несуществованія первоначальныхъ звеньевъ органическаго міра которыя столь нужны для самого Дарвина.
Правда, Дарвинъ усиливается хотя какъ-нибудь поставить свою теорію въ согласіе съ фактами палеонтологіи, старается всячески устранить затрудненія возникающія изъ несуществованія фактовъ указывающихъ на органическую жизнь до силурійской эпохи, на которые могла бы опираться гипотеза, но всѣ эти усилія и старанія, громоздя гипотезу на гипотезѣ, ни мало не усиливаютъ самой теоріи. Для защиты своихъ взглядовъ Дарвинъ то ссылается на предполагаемыя имъ причины такого печальнаго для его теоріи явленія, то указываетъ на мелочные факты повидимому свидѣтельствующіе объ органической жизни прежде силурійскихъ пластовъ, но всѣ попытки доказать недоказуемое тщетны.
Вотъ тѣ предположенія которыми Дарвинъ хочетъ замѣнить недостатокъ дѣйствительныхъ фактовъ: «Не слѣдуетъ забывать, говоритъ онъ, что намъ извѣстна съ нѣкоторою точностію лишь малая частица земной поверхности.». Кромѣ того, не нужно де упускать изъ виду что "въ періодъ неизмѣримо древнѣйшій силурійскаго, материки могли существовать тамъ гдѣ нынѣ разстилаются океаны, а на мѣстѣ нашихъ «нынѣшнихъ материковъ могли разстилаться открытыя моря; поэтому бытъ-можетъ, думаетъ Дарвинъ, пласты осѣвшіе на нѣсколько миль ближе къ центру земли и подлежавшіе огромному давленію отъ накопленной надъ ними воды, подверглись метаморфизму въ несравненно большей мѣрѣ чѣмъ пласты постоянно находившіеся ближе къ земной поверхности. И еслибы эти древнѣйшіе осадки цѣликомъ подверглись метаморфическимъ процессамъ, мы должны были бы найти лишь малые остатки отъ нихъ, и эти остатки по большей части должны были бы подвергнуться метаморфизму.»[161] Вотъ основаніе почему не сохранилось драгоцѣнныхъ для теоріи остатковъ организмовъ. Но вотъ вопросъ: чѣмъ докажетъ Дарвинъ что дѣйствительно существовали такого рода передвиженія суши какія допускаетъ Дарвинъ и что они дѣйствительно сопровождались такими именно послѣдствіями о какихъ предполагаетъ онъ? А если не можетъ быть для этого никакого эмпирическаго доказательства, то какую силу будутъ имѣть и тысячи подобныхъ бездоказательныхъ предположеній? Теорія Дарвина есть какое-то царствб гипотезъ, гдѣ и начала и выводы, и основанія и слѣдствія — все гипотезы и гипотезы….
Не странно ли видѣть, съ другой стороны, чтобъ отъ первой предполагаемой Дарвиномъ половины исторіи органической жизни на землѣ остались такіе незначительные слѣды какіе онъ указываетъ, и на которые онъ съ такою силою напираетъ? Вся до-силурійская флора и фауна исчезла, на нее указываетъ лишь какое-то «присутствіе сростковъ фосфорнокислой извести и смолистыхъ веществъ въ нѣкоторыхъ изъ древнѣйшихъ азоическихъ формацій»,[162] Вотъ все, или почти все, въ чемъ долженъ искать и дѣйствительно ищетъ Дарвинъ спасенія своей теоріи. Но при этомъ, кажется, весьма мало будетъ сказать что зданіе Дарвиновой теоріи строится на лескѣ. Что можетъ быть болѣе несоотвѣтственнаго между предположеніемъ Дарвина о цѣлой половинѣ исторіи органической жизни на землѣ протекшей отъ начала этой исторіи до силурійскихъ пластовъ, и такимъ въ полномъ смыслѣ слова ничтожнымъ фактомъ которымъ думаютъ подтвердить дѣйствительность этой исторіи — какъ фактъ нахожденія въ азоическихъ слояхъ какой-нибудь «фосфорнокислой извести и смолистыхъ веществъ»?
Такимъ образомъ отсутствіе слѣдовъ органической жизни на нашей планетѣ до силурійскихъ пластовъ, при всѣхъ усиліяхъ Дарвина устранить значеніе факта, подрываетъ его теорію въ основаніи. Но затрудненія не оканчиваются на этомъ Самые ископаемые организмы силурійскихъ и девонскихъ пластовъ, вмѣсто того чтобы подтверждать теорію, по крайней мѣрѣ въ ея второй половинѣ, прямо и рѣшительно идутъ противъ теоріи. По теоріи Дарвина, жизнь органическая развивалась постепенно; чѣмъ далѣе шло дѣло, тѣмъ болѣе увеличивалось количество видовъ въ сравненіи со временами предшествующими, такъ что силурійская формація необходима должна быть бѣднѣе, по Дарвину, въ количествѣ видовъ, чѣмъ напримѣръ теперешняя эпоха. Все развитіе видовъ органической жизни на землѣ, по его предположенію, уподобляется дереву, которое сначала имѣетъ небольшое количество сучьевъ, и чѣмъ больше растетъ оно, тѣмъ болѣе и болѣе увеличивается количество сучьевъ.[163] Далеко не то представляютъ данныя извлеченныя наукою изъ изученія силурійской и девонской органической жизни. Оказывается что количество видовъ жившихъ въ ту эпоху на извѣстномъ пространствѣ было ничуть не меньше числа видовъ живущихъ на подобномъ же пространствѣ и въ настоящее время. «Попробуемъ, говоритъ Агассисъ, сравнить между собою данное пространство силлурійскаго или девонскаго берега съ одинаковымъ пространствомъ современнаго морскаго, — и мы тотчасъ же убѣдимся что одинъ и другой населены одинаково густо. По берегамъ Покой Англіи встрѣчается теперь около 160 различныхъ видовъ рыбъ, въ Мексиканскомъ заливѣ 250 видовъ, въ Красномъ Морѣ около того же количества. Мы можемъ допустить что на морское пространство покрывающее около 400 миль приходится среднимъ числомъ отъ 200 до 250 видовъ рыбъ. Я спеціально изучалъ девонскія образованія сѣверной Европы, близь Балтійскаго и по берегамъ Нѣмецкаго моря, и нашелъ въ однихъ только этихъ отложеніяхъ 110 видовъ ископаемыхъ рыбъ. Судить о всемъ количествѣ видовъ относящихся къ этимъ древнимъ періодамъ по числу которое извѣстно намъ въ настоящее время такъ же неосновательно какъ предполагать что такъ какъ Аристотель, знакомый только съ водами Греціи, приводитъ всего 300 видовъ рыбъ на этомъ ограниченномъ пространствѣ, то будто бы этимъ числомъ и ограничивалось все количество видовъ жившихъ въ его время. Между тѣмъ область изслѣдованія геолога въ силлурійскій и девонскій періодъ еще ограниченнѣе области Аристотеля, и относится кромѣ того не къ живущему, а къ мертвому міру, понять и изслѣдовать который гораздо труднѣе.»[164] Силлурійскія и девонскія органическія формы показываютъ жизнь органическую въ такомъ обиліи и разнообразіи что теорія Дарвина, вмѣсто того чтобы находить въ дальнѣйшемъ ходѣ развитія органической жизни усложненіе видовъ, должна ограничиваться показаніемъ лишь того какъ видоизмѣнялись формы въ предѣлахъ того количества видовъ которое уже существовало во времена самыхъ древнѣйшихъ формацій. Ея задача значительно сокращается въ сравненіи съ широтою программы. И этотъ фактъ весьма неблагопріятенъ для теоріи Дарвина, потому что онъ вовсе упраздняетъ вопросъ о происхожденіи разнообразія организмовъ на основаніи Дарвиновой теоріи, оставляя ей изощрять себя только на попыткѣ объяснить усовершенствованіе ихъ. Число фактовъ которые желалъ бы объяснить Дарвинъ по своей теоріи ускользаетъ отъ этого объясненія; разнообразіе организмовъ достигнуто прежде чѣмъ теорія могла бы найти какіе-либо слѣды которые подтверждали бы ея предположенія.
Но удается ли Дарвину по крайней мѣрѣ прослѣдить шагъ за шагомъ усовершеніе формъ, указать какъ менѣе совершенныя формы, путемъ медленнаго накопленія легкихъ измѣненій, переводили въ болѣе совершенныя, удается ли, словомъ, отыскать слѣды дѣятельности того дѣятеля который называется у него естественнымъ подборомъ? Къ несчастію Дарвина, нѣтъ. Для вѣрности его гипотезы съ этой стороны ему необходимо было бы имѣть въ своемъ распоряженіи такія данныя палеонтологіи которыя съ большею или меньшею ясностію подтверждали бы что каждая новая формація геологическая, заключая въ себѣ организмы высшей организаціи въ сравненіи съ тѣми какіе мы видимъ въ предшествующей формаціи, въ то же время представляетъ несомнѣнные слѣды что эти организмы суть прямое продолженіе организмовъ предшествующей формаціи. Словомъ, каждый новый періодъ въ развитіи организмовъ, говоря словами Дарвина, долженъ былъ бы съ одной стороны носить слѣды наслѣдственности отъ органической формы прежняго времени, съ другой стороны признаки извѣстной доли измѣнчивости которую потерпѣли организмы съ теченіемъ времени и которая къ наслѣдственному типу организмовъ присоединила несомнѣнные признаки уклончивости типа. Но то ли говорятъ свидѣтельства палеонтологіи? Эти свидѣтельства ясно и рѣшительно утверждаютъ что хотя каждая новая формація, по крайней мѣрѣ каждая наиболѣе рѣзко разграниченная съ предыдущею, и представляетъ слѣды усовершенія и прогресса въ организмахъ, но эти организмы никакъ нельзя считать за формы выродившіяся путемъ постепенной естественной измѣнчивости отъ прежнихъ организмовъ, такъ мало ихъ строй при извѣстной степени отличія отъ прежнихъ организмовъ имѣетъ общаго съ организмами предшествующихъ эпохъ. Эту именно мысль, неблагопріятную для Дарвиновыхъ предположеній объ естественной измѣнчивости въ тѣхъ самыхъ организмахъ которые потомственно переходятъ изъ одной эпохи въ другую эпоху міровой жизни нашей планеты, высказываетъ Агассисъ, который нимало не колеблясь, съ полною увѣренностію утверждаетъ: «теперь это доказанная истина для меня что совокупность органической жизни обновляется не только въ промежуткахъ каждаго изъ великихъ отдѣленій которыя называются формаціями, но также съ отложеніемъ каждаго частнаго отдѣла всѣхъ формацій, такъ что я не могу принять преобразованія видовъ изъ одной формаціи въ другую.» За ту же истину стоитъ и другой ученый, А. Вагнеръ. «То неоспоримо, говоритъ этотъ послѣдній, что каждая формація по своимъ органическимъ образованіямъ совершенно самостоятельна (eigentümlich), и что такія самостоятельныя формы составляютъ въ нихъ преобладающее большинство. Равно также вѣрно и то что смѣшеніе видовъ (то-есть случаи въ которыхъ встрѣчаются организмы равно принадлежащіе къ двумъ различнымъ формаціямъ) не всегда имѣетъ мѣсто въ тѣхъ случаяхъ когда двѣ горныя породы бываютъ сопредѣльны одна съ другою, но что намъ изсѣстны доселѣ только немногія отдѣльныя явленія въ этомъ отношеніи. Сверхъ того нужно имѣть въ виду то обстоятельство что при кажущемся сходствѣ во внѣшнихъ формахъ еще отнюдь нельзя съ вѣрностію заключать къ тождеству вида, такъ какъ въ цвѣтѣ которымъ было окрашено животное, или въ свойствѣ собственно животныхъ составныхъ частей, могутъ лежать различія которыхъ не замѣтишь въ ископаемыхъ остаткахъ. По крайней мѣрѣ, при опредѣленіи нынѣ живущихъ видовъ мы впадали бы въ большія заблужденія еслибы не принимали въ разчетъ всѣ такого рода характеристическіе, часто совершенно необходимые признаки.» И такія увѣренія естествоиспытателей, противоположныя ученію о генетическомъ у совершеніи видовъ, и состоящія въ признаніи специфическаго различія принадлежащихъ къ каждой данной формаціи, не суть какія-либо догадки, а основываются на положительныхъ данныхъ. « Доказано, говоритъ одинъ изъ подобныхъ ученыхъ, что нынѣ совершенно вымерла большая часть растеній покрывавшихъ землю до и во время каменно-угольнаго періода. Но эти именно вымершіе типы растеній того времени (каламиты, лелидодендры) стоятъ въ исторіи развитія растительнаго царства такъ отдѣльно и уединенно что отъ нихъ до сихъ поръ неизвѣстно никакихъ переходовъ къ болѣе совершеннымъ растеніямъ изъ нынѣ живущихъ и изъ принадлежащихъ къ прежнимъ періодамъ.»[165] Другой ученый палеонтологъ, Броннъ, бралъ органическія формы заключающіяся въ такъ-называемыхъ отложеніяхъ Сб. Кассіана и сравнивая эти виды съ видами заключающимися въ угольномъ известнякѣ (изъ каменноугольнаго періода) и цехштейнѣ (изъ пермскаго періода), онъ нашелъ лишь 7 тождественныхъ и 5 аналогическихъ видовъ; сравнивая съ тріасомъ, нашелъ еще менѣе сходныхъ видовъ, именно 4 тождественныхъ и 6 аналогическихъ; въ ліасѣ нашелъ 4 тождественныхъ и 7 аналогическихъ видовъ, а въ юрѣ 1 тождественный и 2 аналогическихъ вида.[166] Не опровергая факта что организмы совершенствовались чѣмъ далѣе тѣмъ болѣе, эти данныя въ то же время не даютъ основанія для предположенія чтобъ это усовершенствованіе произошло путемъ постеленнаго измѣненія однихъ и тѣхъ же организмовъ изъ низшихъ въ высшіе. Еслибы такое усовершенствованіе дѣйствительно имѣло мѣсто, измѣненныхъ организмовъ въ первоначальныхъ формаціяхъ было бы меньше, чѣмъ неизмѣненныхъ, въ дальнѣйшихъ измѣненные и неизмѣненные, положимъ, уравновѣшивались бы, наконецъ въ еще болѣе позднѣйшихъ формаціяхъ измѣненные стали бы перевѣшивать неизмѣненныхъ. Все это можно было бы прослѣдить въ развитіи органической жизни на землѣ, но то ли показываютъ факты лолеонтологіи когда она свидѣтельствуетъ о періодическомъ измѣненіи организмовъ, то-есть такомъ измѣненіи которое полагаетъ въ характерѣ организмовъ рѣзкую грань между извѣстными двумя одна за другою послѣдующими эпохами? Но мы не привели еще результатовъ изслѣдованій Агассиса, который еще болѣе подкапываетъ теорію Дарвина, результатовъ которые, по словамъ Агассиса, не суть какія-либо индукціи, полученныя изъ изученія отдѣльныхъ классовъ животныхъ (напримѣръ рыбъ) и перенесенныя на всѣ другіе классы, но суть результаты сравненія очень значительныхъ собраній ископаемыхъ остатковъ различныхъ формацій и различныхъ классовъ животныхъ. Эти результаты ставятъ выше всякаго сомнѣнія фактъ столь неблагопріятный для Дарвиновой теоріи, фактъ отсутствія переходныхъ звеньевъ отъ органическихъ существъ одной формаціи къ другой сосѣдней, хотя организмы этихъ формацій весьма различны между собою. Существованіе подобныхъ переходныхъ звеньевъ могло бы послужить основаніемъ для теоріи медленнаго и постеленнаго у совершенія организмовъ; за то отсутствіе таковыхъ подрываетъ теорію въ самой ея основѣ. Вотъ тѣ данныя на которыхъ Агассисъ утверждаетъ свои воззрѣнія объ отсутствіи звеньевъ посредствующихъ между организмами различныхъ формацій: "Отношенія юрской и мѣловой эпохъ въ Швейцаріи, говоритъ этотъ авторитетный зоологъ, даютъ намъ факты имѣющіе чрезвычайно важное значеніе для нѣкоторыхъ вопросовъ о коихъ толкуютъ въ наше время не только люди науки, но и всѣ сколько-нибудь заинтересованные изученіемъ, вопроса о самыхъ способахъ появленія животныхъ. Здѣсь мы можемъ прослѣдить на одномъ и томъ же пространствѣ не только различные ряды отложеній относящихся къ этимъ двумъ послѣдовательнымъ періодамъ, въ непосредственномъ соприкосновеніи, но и отложенія относящіяся ко всѣмъ частнымъ періодамъ заключающимся въ границахъ этихъ эпохъ, съ органическими остатками заключающимися въ каждомъ. Въ такихъ-то мѣстностяхъ намъ конечно слѣдовало найти слѣды тѣхъ переходныхъ типовъ при помощи коихъ одинъ рядъ животныхъ, какъ принимаютъ нѣкоторые, развился изъ предыдущаго ряда. Намъ толкуютъ очень много о переворотахъ въ геологическихъ отложеніяхъ, о длинныхъ промежуткахъ времени лѣтописи которыхъ совершенно исчезли и которые могли бы задержать эти промежуточныя звенья коихъ мы ищемъ такъ усердно. Но здѣсь нѣтъ подобнаго перерыва въ лѣтописи. Въ тѣхъ же самыхъ водныхъ пространствахъ, покрывающихъ ограниченныя мѣстности, мы имѣемъ послѣдовательные ряды отложеній содержащіе остатки животныхъ оставшихся безъ измѣненія въ долгій промежутокъ времени. Непосредственно надъ ними, рядомъ со слѣдами болѣе или менѣе сильныхъ переворотовъ поверхности, появляется совершенно новый рядъ животныхъ, отличающійся отъ своихъ непосредственныхъ предшественниковъ какъ и животныя современнаго періода отъ древнихъ животныхъ прослѣженныхъ Кювье въ третичныхъ отложеніяхъ, лежащихъ ниже отложеній нашего собственнаго геологическаго времени.[167] Но мѣловыя отложенія извѣстны не только въ этомъ внутреннемъ морѣ древней Швейцаріи, а также въ нѣкоторыхъ другихъ европейскихъ бассейнахъ, во Франціи въ Пиренеяхъ, по берегамъ Средиземнаго моря, въ Сиріи, Египтѣ, Индіи и Америкѣ. Если теорія постепеннаго развитія въ самомъ дѣлѣ справедлива, то животныя юрскихъ позднѣйшихъ слоевъ должны быть отцами животныхъ раннихъ мѣловыхъ отложеній. Посмотримъ же насколько это подтверждается. Обратимся къ рыбамъ. Мы знаемъ что въ юрскомъ періодѣ вовсе не существовало нашихъ обыкновенныхъ рыбъ, ни одной соотвѣтствовавшей нашимъ современнымъ сельдямъ, макрелямъ и т. д. Словомъ, ни одной рыбы съ тонкою перепончатою чешуею, но что этотъ классъ былъ представленъ исключительно рыбами съ твердокремнистою чешуею. Въ мѣловой періодъ мы вдругъ наталкиваемся на цѣлую толпу рыбъ соотвѣтствующихъ нашимъ современнымъ сельдямъ и макрелямъ. Рыбы юрской эпохи, соотвѣтствующія нашимъ акуламъ и скатамъ, еще существуютъ, но въ гораздо меньшемъ количествѣ, тогда какъ болѣе новые роды многочисленны. Въ самомъ дѣлѣ, классификація мѣловыхъ рыбъ подходитъ очень близко къ классификаціи нынѣ живущихъ; имѣемъ ли мы право вслѣдствіе этого предположить что большія, похожія на пресмыкающихся, рыбы юрской эпохи вдругъ стали производить многочисленное поколѣніе этихъ меньшихъ, болѣе совершенныхъ рыбъ? Иди съ тѣмъ чтобъ объяснить уменьшеніе прежнихъ формъ, имѣемъ ли мы право предположить что старыя рыбы съ тѣмъ чтобъ уступать поле новымъ стала производить ахъ въ огромномъ количествѣ, ограничивая воспроизведеніе своего собственнаго рода? Принявъ этотъ взглядъ, окажется, по весьма точнымъ вычисленіямъ, что поколѣніе юрскихъ рыбъ должно было произвести около 90 % на 100 совершенно новыхъ типовъ, и только 10 % похожихъ на родителей. Юрскіе слои, не содержащіе ни одной современной чешуйчатой рыбы, находятся въ непосредственномъ соприкосновеніи съ мѣловыми слоями, въ которыхъ рыбы этого рода почти такъ же часты какъ и въ наши дни, и между этими двумя рядами слоевъ не существуетъ никакихъ слѣдовъ переходной или промежуточной формы отъ похожихъ на пресмыкающихся рыбъ юрской эпохи къ обыкновеннымъ рыбамъ мѣловаго времени. Новый типъ встрѣчается вдругъ, у самой раздѣльной линіи между двумя періодами, безъ всякихъ подготовительныхъ или переходныхъ формъ. Предполагая, хотя бы на минуту, что позднѣйшія произошли отъ прежнихъ формъ, я поневолѣ долженъ утверждать что еслибъ это было такъ, то перемѣна произошла внезапно, безъ всякихъ постеленныхъ переходовъ, и слѣдовательно вовсе не согласуется съ теоріею постеленнаго превращенія. При разсмотрѣніи третичнаго времени, я могу повторить то же самое, а именно что большія четвероногія, характеризующія эту эпоху, появляются вдругъ, и отложенія содержащія ихъ слѣдуютъ такъ же непосредственно за отложеніями мѣловой эпохи, въ которыхъ не замѣчается и слѣда ихъ, какъ и самыя эти мѣловыя отложенія слѣдуютъ за юрскою эпохою. Въ центральномъ бассейнѣ Франціи, который оказался густо населеннымъ древними млекопитающими, отложенія юрской, мѣловой и третичной эпохи слѣдуютъ другъ за другомъ въ непосредственной, прямой послѣдовательности. То же самое относится къ другимъ мѣстностямъ въ Германіи, въ южной Европѣ и Англіи, гдѣ собраны самыя полныя коллекціи изо всѣхъ этихъ отложеній. А между тѣмъ нѣтъ рѣшительно ни одного факта который бы далъ намъ право полагать что существовали какія-либо промежуточныя формы при посредствѣ коихъ эти новѣйшіе типы развились изъ древнѣйшихъ[168]. Палеонтологическіе факты приведенные нами и указывающіе, съ одной стороны, на непонятное съ точки зрѣнія разбираемой нами теоріи внезапное появленіе совершенно новыхъ органическихъ формъ въ данное время развитія нашей планеты, съ другой — на очевидный недостатокъ переходныхъ звеньевъ отъ одной группы организмовъ къ другой высшей группѣ столь поразительны и сильны что Дарвинъ не монетъ оставить ихъ безъ вниманія. «Если многочисленные виды принадлежащіе къ однимъ и тѣмъ же родамъ и семействамъ дѣйствительно разомъ появлялись на землѣ, то такой фактъ совершенно подрывалъ бы теорію потомственнаго происхожденія видовъ чрезъ медленное видоизмѣненіе путемъ естественнаго подбора. Ибо развитіе группы видовъ которые всѣ произошли отъ одного общаго родоначальника должно было быть процессомъ чрезвычайно медленнымъ, и прародители должны были появиться на землѣ весьма за долго до появленія своихъ видоизмѣненныхъ потомковъ.»[169]
Такимъ образомъ оказывается что указанные нами факты, идущіе въ разрѣзъ съ теоріею Дарвина, остаются несомнѣнными и для самого Дарвина. Какъ же теперь подобные факты мирятся съ воззрѣніями Дарвина? Не низвергаютъ ли они самыя основы теоріи? Щедрый на гипотезы Дарвинъ не скупится на нихъ и въ настоящемъ случаѣ. Онъ старается и здѣсь подладиться подъ несомнѣнные факты, но всѣ его объясненія таковы что невозможно принять ихъ.
Дарвинъ старается увѣрить что по его теоріи и должно быть именно такъ чтобъ опредѣленныя группы преобладающихъ видовъ появлялись въ непродолжительное время въ широкихъ размѣрахъ, какіе дѣйствительно могли бы наводить на мысль о внезапности ихъ появленія, хотя оно въ сущности и не таково. «Какъ мнѣ кажется, говоритъ онъ, параллельная и въ геологическомъ смыслѣ одновременная Ѣмѣна однородныхъ жизненныхъ формъ на всей поверхности земнаго шара совершенно согласна съ теоріею возникновенія видовъ чрезъ обширное распространеніе и видоизмѣненіе видовъ преобладающихъ; ибо виды возникшіе такимъ образомъ становились сами преобладающими въ силу наслѣдственности и потому что уже одержали верхъ надъ своими родителями или надъ другими видами, и въ свою очередь распространились, видоизмѣнились, произвели новые виды. Формы побѣжденныя уступающія свои мѣста новымъ, побѣдоноснымъ формамъ по большей части должны составлять естественныя группы унаслѣдовавшія какое-либо общее несовершенство, и поэтому по мѣрѣ распространенія по земному шару группъ новыхъ, должны исчезать формы старыя.» Напримѣръ: «безъ сомнѣнія должно понадобиться безмѣрно долгое гремя чтобы приспособить организмъ къ совершенно новымъ жизненнымъ пріемамъ, каково хотя бы летаніе. Но по достиженіи подобнаго результата, увѣряетъ Дарвинъ, тѣ немногіе виды которые такимъ образомъ пріобрѣли значительное преимущество предъ другими организмами могли въ сравнительно короткое время произвести множество расходящихся формъ, способныхъ распространиться быстро и далеко по земному шару.»[170] Но, вопервыхъ, всѣмъ этимъ сужденіямъ можно вѣрить и не вѣрить, потому что все это одни предположенія, потому что все это только такъ кажется самому Дарвину, а ему конечно все должно казаться съ тѣми красками какихъ требуетъ его теорія. Вовторыхъ, самъ Дарвинъ, слѣдуя строго принципамъ своей теоріи медленнаго утвержденія измѣняющихся признаковъ, дающихъ какое-либо преимущество извѣстнымъ видамъ насчетъ другихъ видовъ, не можетъ отрицать того что побѣжденные виды сходятъ со сцены лишь по мѣрѣ распространенія группъ ногыхъ. Поэтому слѣдовало бы ожидать что группы новыя, отличенныя какимъ-либо преимуществомъ, вытѣсняли бы группы старыя лишь по частямъ, такъ что перевѣсъ первыхъ видовъ надъ вторыми возрасталъ бы медленно, по мѣрѣ возрастанія самыхъ преимуществъ усвоенныхъ первыми. Причемъ можно было бы видѣть какъ одна группа видовъ вытѣсняла другую; еслибы напримѣръ группа усвоившая какое-либо преимущество въ началѣ относилась къ другой не усвоившей подобное преимущество какъ 1:10, то въ дальнѣйшемъ ходѣ жизненной борьбы должны были бы быть и такіе періоды въ которые новыя формы должны относиться къ старымъ какъ 2:10 или 3:10 и т. д., пока преобладающій видъ въ силу медленнаго усовершенія не вытѣснилъ бы вовсе своихъ предшественниковъ. Но ничего подобнаго не показываетъ палеонтологія; она указываетъ фактъ внезапнаго появленія группъ новыхъ, который никакъ не мирится съ Дарвиновыми воззрѣніями. Втретьихъ, предположеніе Дарвина что для распространенія отличенной какомъ-либо выгоднымъ признакомъ группы нужно дашь короткое время стоитъ въ противорѣчіи съ принципами его теоріи. Естественный подборъ, медленный въ началѣ, такимъ же конечно остается и все время развитія даннаго вида; легкія измѣненія накопляются постепенно, постепенно должны происходить и замѣщенія одними видами мѣстъ прежде занятыхъ другими. "Безмѣрно долгое приспособленіе организмовъ къ новымъ жизненнымъ пріемамъ предполагаетъ и безмѣрно долгое время потребное для вытѣсненія такими организмами организмовъ низшихъ. Какъ нельзя съ точки зрѣнія Дарвина допустить чтобы какой-либо видъ въ данный моментъ его развитія сдѣлался вдругъ безмѣрно-совершеннѣе другаго вида, такъ нельзя допустить и явленія внезапнаго вытѣсненія одними формами другихъ, о чемъ свидѣтельствуетъ палеонтологія и что побуждаетъ Дарвина, забывая основы своей теоріи, допускать странныя вещи: внезапныя появленія новыхъ группъ организмовъ при медленномъ процессѣ дѣйствія естественнаго подбора, процессѣ совершающемся «въ безмѣрно-долгія времена».
Что касается объясненій которыя даетъ Дарвинъ по поводу отсутствія посредствующихъ звеньевъ между данными видами организмовъ извѣстными изъ палеонтелогіи, то объясненія эти еще менѣе представляютъ утѣшительнаго для его теоріи. Дарвинъ частію еще и еще ссылается на «неполноту геологической лѣтописи», частію старается подыскать основанія для факта въ самой своей теоріи.
«Мы постоянно забываемъ, говоритъ онъ, для объясненія факта отсутствія посредствующихъ членовъ въ геологической системѣ прогрессивнаго развитія организмовъ, — какъ обширна поверхность земнаго шара въ сравненіи съ тѣмъ протяженіемъ на которомъ были тщательно изучены наши геологическія формаціи. По нашему незнанію геологіи иныхъ странъ кромѣ Европы и Соединенныхъ Штатовъ… мнѣ кажется, говоритъ онъ, что мы имѣемъ права дѣлать общіе выводы, о послѣдовательномъ появленіи организмовъ на земномъ шарѣ сколько имѣлъ бы натуралистъ посѣтившій на пять минутъ пустынный берегъ Австраліи права разсуждать о количествѣ и свойствѣ ея естественныхъ произведеній. Я считаю, разсуждаетъ онъ, нашу геологическую лѣтопись за исторію міра веденную непостоянной написанную на измѣнчивомъ нарѣчіи. Изъ этой исторіи намъ доступенъ лишь послѣдній томъ, относящійся къ двумъ, тремъ странамъ.»[171] Пусть такъ; что же отсюда слѣдуетъ? Развѣ можно на неизвѣстномъ, невѣдомомъ строить какую-либо разумную теорію? Изъ того что мы плохо изучили землю съ ея ископаемыми остатками можетъ ли слѣдовать что теорія Дарвина права и что совершенно не правы тѣ кто не раздѣляетъ ея воззрѣній? Дождется ли Дарвинъ когда-либо открытія Желанныхъ для него фактовъ, отъ науки совершенно закрыто, но напротивъ то совершенно достовѣрно что переходныхъ звеньевъ какихъ требуетъ Дарвинъ отъ палеонтологіи нѣтъ и нѣтъ. И пока эти факты не открыты, эмпирическая наука, оставаясь вѣрною своимъ началамъ, всегда будетъ противъ Дарвина. Это для нея законная необходимость, неизбѣжный рокъ.
Впрочемъ, какъ мы сказали, остроумный и изобрѣтательный на предположенія Дарвинъ не прочь дать нѣкоторыя болѣе положительныя объясненія почему въ самомъ дѣлѣ такое несчастіе рушится на искомые имъ промежуточныя звенья, почему такой печальный Жребій выпадаетъ на ихъ долю что о существованіи ихъ не заявляютъ вовсе факты палеонтологіи? Находчивый Дарвинъ къ кучѣ своихъ гипотезъ присоединяетъ еще одну. «Если, разсуждаетъ онъ, моя теорія основательна, безчисленныя переходныя разновидности тѣсно связывающія между собою всѣ виды одной группы должны были когда-то существовать, но самый процессъ естественнаго подбора постоянно ведетъ къ истребленію формъ родителя и промежуточныхъ звеньевъ. Слѣдовательно, доказательства ихъ прежняго существованія могли бы найтись лишь между ископаемыми остатками сохранившимися лишь въ чрезвычайно-отрывочной послѣдовательности.» Дѣло въ томъ, по мнѣнію Дарвина, «что разновидности связывающія двѣ другія разновидности вообще существовали въ меньшей численности чѣмъ связываемыя ими формы; тогда, я думаю, говоритъ Дарвинъ, мы можемъ понять почему среднія разновидности должны быть недолговѣчными, почему онѣ должны истребляться и исчезать прежде формъ связуемыхъ ими.»[172] Едва ли можемъ понять. Когда утверждается что болѣе малочисленная разновидность, какова именно по Дарвину разновидность явившаяся вслѣдствіе накопленія какихъ-либо измѣненій, должна исчезнуть какъ скоро она стоитъ между двумя разновидностями болѣе многочисленными, то такой взглядъ, какъ кажется, грозитъ опасностію самому существованію тѣхъ результатовъ въ которыхъ заявляется всемогущій естественный подборъ Дарвина. Если многочисленная разновидность одолѣваетъ и вытѣсняетъ разновидность малочисленную, то и вообще начинающимся разновидностямъ нельзя будетъ развиваться отъ упрочившихся видовъ; если дѣло по преимуществу состоитъ въ численности, то отъ незначительныхъ видоизмѣненій никогда не можетъ произойти видъ, потому что такія видоизмѣненія сначала будутъ принадлежать только немногимъ особямъ, которымъ невозможно будетъ держаться и продолжаться при состязаніи съ многочисленнымъ видомъ уже упрочившимся. Вотъ плачевный результатъ для теоріи къ которому совершенно непонятнымъ образомъ приходитъ ея авторъ въ своей ревности сколько-нибудь благовидно представить дѣло исчезновенія переходныхъ формъ. Таковъ ли характеръ дѣйствительной истины? Объясненіе факта исчезновенія переходныхъ формъ покупается цѣною цѣлости самой теоріи.
Вопросъ объ отсутствіи посредствующихъ звеньевъ получаетъ свой роковой смыслъ для Дарвина въ особенности по отношенію къ человѣку. Можно было бы, кажется, ожидать что палеонтологія доставитъ данныя Дарвину для рѣшенія вопроса о происхожденіи человѣка, такъ какъ происхожденіе человѣка, если разсматривать его даже строго съ точки зрѣнія этого естествоиспытателя, все-таки сравнительно близко къ нашимъ временамъ, и слѣдовательно должны быть шансы отыскать животныя звенья связующія человѣка съ его родоначальниками. Опытъ однако говоритъ противное. И самъ Дарвинъ не думаетъ скрывать печальной для него истины. Онъ знаетъ что существуетъ «значительный пробѣлъ въ органической цѣпи между человѣкомъ и его ближайшими родоначальниками, пробѣлъ который не можетъ быть пополненъ ни однимъ изъ вымершихъ видовъ».[173] Фактъ замѣчательный. И всѣ старанія Дарвина маскировать дѣло, объяснить его какъ-нибудь благовидно для своей теоріи удаются не болѣе какъ и, всѣ другія объясненія его въ томъ же родѣ, такъ напримѣръ онъ весьма наивно замѣчаетъ что это — дѣло вообще не особенно важное, и вѣрующіе въ его теорію должны вѣровать и въ существованіе переходныхъ звеньевъ, — «этотъ фактъ — замѣчаетъ Дарвинъ — не будетъ имѣть особеннаго значенія для тѣхъ кто убѣжденъ въ общихъ принципахъ и вѣрить въ начало постеленнаго развитія»;[174] но спрашивается: чѣмъ же онъ убѣдитъ въ вѣрности своей теоріи тѣхъ кто не вѣрить въ его теорію? Или же для успокоенія своихъ приверженцевъ Дарвинъ говоритъ что на это не слѣдуетъ обращать особеннаго вниманія, потому что подобные пробѣлы повсюду можно встрѣчать въ палеонтологіи; когда вопросъ идетъ о постепенномъ возникновеніи формъ царства органическаго, «пробѣлы постоянно встрѣчаются во всѣхъ рядахъ животныхъ»,[175] разрѣшаетъ Дарвинъ Гордіевъ узелъ; но понятно при этомъ каждый не дарвинистъ долженъ сказать: «тѣмъ хуже для Дарвина». Наконецъ онъ въ видахъ устраненія нареканій на свою теорію, какъ не прочную, при видѣ подобнаго факта — не считаетъ чѣмъ-нибудь бездоказательнымъ сослаться и вообще на неразработанность науки палеонтологіи. «Не слѣдуетъ забывать — утѣшаетъ онъ себя и своихъ друзей — что тѣ области въ которыхъ всего скорѣе должны находиться остатки соединяющіе человѣка съ какимъ-либо вымершимъ обезьянообразнымъ животнымъ до сихъ поръ еще не были изслѣдованы геологами»[176]. Что же отсюда слѣдуетъ? Для Дарвина слѣдуетъ что его теорія вѣрна, а для насъ слѣдуетъ что его теорія не доказана, и ее должно доказывать будущее время, о которомъ мы можемъ судить съ вѣроятностію равною нулю. Дарвинъ находитъ что знакомые съ сочиненіемъ Ляйелля Древность человѣка убѣждаются что разсматриваемый фактъ не имѣетъ будто бы особеннаго значенія. Мы же напротивъ находимъ что ничто такъ не выставляетъ въ невыгодномъ свѣтѣ теоріи подобныя Дарвиновой какъ это высоко талантливое сочиненіе, изъ котораго съ несомнѣнностію можно убѣдиться что пора судить о происхожденіи человѣка съ точки зрѣнія естествознанія не наступила.
Вообще когда смотришь на то какъ мало палеонтологическія изысканія подтверждаютъ теорію Дарвина, невольно припоминаешь слѣдующія слова К. Фогта: «по клочкамъ декорацій уцѣлѣвшихъ отъ сгорѣвшаго театра намъ приходится догадываться о тѣхъ ліесахъ которыя когда-то разыгрывались на этомъ театрѣ, по немногимъ остаткамъ несчастныхъ погибшихъ во время пожара мы должны рѣшить: кто были эти несчастные, — главные ли актеры или простые статисты. Куда бы мы ни оглянулись, повсюду насъ ждетъ неопредѣленность и сомнѣніе, и лишь съ крайнею осторожностію можно отыскать въ этомъ лабиринтѣ такую нить которая вела бы къ цѣли или къ какой-нибудь исходной точкѣ. Каждая ошибка въ наблюденіи, какъ бы мала она ни была, можетъ породить рядъ безчисленныхъ заблужденій, каждый не логическій и не основанный на фактѣ выводъ можетъ увлечь безвозвратно съ большой дороги на проселочную.»[177] Да, кто смотритъ на теорію Дарвина прямыми глазами, тотъ согласится и съ тѣмъ какъ мало Дарвинъ имѣетъ палеонтологическихъ фактовъ въ своемъ распоряженіи которые бы подтверждали его теорію, и потому и съ тѣмъ какъ часто ему приходится въ своихъ выводахъ блуждать сходя съ торной дороги истинной науки на проселочную дорогу чуждую наукѣ.
Мы окончили разборъ теоріи Дарвина съ ея главнѣйшихъ сторонъ. Задачею вашею было опредѣлить въ какой мѣрѣ ея выводы могутъ считаться пріобрѣтеніемъ науки и претендовать, во имя ея, на общественное довѣріе. Мы разсматривали эту теорію не съ точки зрѣнія религіозныхъ вѣрованій или нравственныхъ идеаловъ, а на основаніи простой логики, при сличеніи съ несомнѣнными и общепринятыми фактами естествознанія, которые передавали словами спеціалистовъ, не разбирая какого кто мнѣнія и строго отдѣляя факты отъ мнѣній. Въ заключеніе намъ остается сказать о теоріи Дарвина слѣдующими словами Бэра: «вся эта гипотеза о преобразованіи есть фантастическое произведеніе не основанное ни на какомъ реальномъ наблюденіи».
- ↑ Такъ извѣстный Бюхнеръ, опираясь между прочимъ на теорію Дарвина, говоритъ что „теперь достаточно объясняется фактъ послѣдовательнаго развитія органическихъ твореній, и такое объясненіе менѣе чудовищно и менѣе удалено отъ нашего пониманія чѣмъ принятіе творящей силы, которой въ каждый отдѣльный періодъ землеобразованія угодно было творить виды растеній и животныхъ.“ Kraft und Stoft, 8 Auflage, 1864. 5, 72.
- ↑ Происхожденіе человѣка и подборъ по отношенію къ полу. Русскій переводъ Сѣченова, 1871. (Два тома.) Томъ I, стр. 68.
- ↑ О происхожденіи видовъ. Пер. Рачинскаго. 1864 стр. 386. Во избѣжаніе многократнаго повторенія сейчасъ выписаннаго заголовка Дарвинова сочиненія, въ статьѣ нашей употребленіе въ цитатахъ цифръ указывающихъ однѣ страницы, безъ обозначенія сочиненія, будетъ указывать именно на сочиненіе Дарвина О происхожденіи видовъ.
- ↑ Стр. 381.
- ↑ Стр. 345.
- ↑ Происхожденіе человѣка, томъ I, стр. 241.
- ↑ Стр. 382.
- ↑ Стр. 37.
- ↑ Тамъ же.
- ↑ Стр. 42.
- ↑ Стр. 93—4.
- ↑ Стр. 227.
- ↑ Происхожденіе человѣка. Томъ І, стр. 239—41.
- ↑ Стр. 3.
- ↑ Стр. 368.
- ↑ Стр. 17.
- ↑ Стр. 22.
- ↑ Стр. 26.
- ↑ Стр. 26.
- ↑ Объ инстинктѣ и умѣ животныхъ. Перев. 1859. Стр. 115.
- ↑ Тамъ же стр. 117.
- ↑ Стр. 24.
- ↑ Стр. 34.
- ↑ Геологія Ляйэлля т. II, стр. 294.
- ↑ Геологія Ляйэлля т. II, стр. 279.
- ↑ Геологія Лайэлля, т. II, стр. 279—80.
- ↑ Тамъ же, стр. 284—85.
- ↑ Геологія Ляйэлля, т. II, стр. 282. Естественная исторія человѣка Катрфажа. Переводъ 1861 стр. 60.
- ↑ Лялйэлль, тамъ же, стр. 283.
- ↑ Катрфажъ, стр. 57.
- ↑ Стр. 15.
- ↑ Катрфажъ, Естественная исторія человѣка, стр. 114.
- ↑ Естественная исторія человѣка, стр. 100.
- ↑ Ролле. О происхожденіи видовъ Дарвина. Перев., стр. 61.
- ↑ Ролле. Стр. 111—113. Подобные же факты у Ляйэддя, т. II. стр. 288—9.
- ↑ Естественная исторія человѣка, стр. 265.
- ↑ Стр. 60, 51, 62—64.
- ↑ Стр. 65—68, 70, 50, 215.
- ↑ Наши свѣдѣнія о причинахъ явленій въ органической жизни. Перев., стр. 192, 213.
- ↑ Геологія Лайелля. Т. II, стр. 386.
- ↑ Ляйелль, т. II, стр. 389.
- ↑ Стр. 60.
- ↑ Прирученныя животныя. Перев., т. II, стр. 404.
- ↑ Стр. 190 и далѣе.
- ↑ Происхожденіе естественно-историческаго вида. Перев., 1886.
- ↑ Стр. 106.
- ↑ Стр. 382.
- ↑ Журн. Натуралистъ 1865, стр. 362.
- ↑ О сложности микроскопическихъ животныхъ можно читать интересныя свѣденія напримѣръ у Пуше Земля и небо, перев. 1860, стр. 15, 16.
- ↑ Омбони. Дарвинизмъ, Переводъ 1867, стр. 53, 56.
- ↑ Натуралисту стр. 364—365.
- ↑ Тамъ же, стр. 366—366.
- ↑ Натуралистъ, стр. 363.
- ↑ Стр. 366.
- ↑ Томъ I, стр. XI. Введеніе.
- ↑ Тамъ же, стр. 7—8.
- ↑ Происхожденіе человѣка. Томъ I, стр. 224.
- ↑ Тамъ же, стр. 174.
- ↑ Происхожденіе человѣка, стр. 221.
- ↑ Тамъ же, стр. 233.
- ↑ Человѣкъ и его мѣсто въ природѣ. Переводъ, т. II, 1865 стр. 291—292.
- ↑ См. у Фогта. Человѣкъ и его мѣсто въ природѣ. T. II, стр. 294.
- ↑ Происхожденіе человѣка. T. I. стр. 226.
- ↑ Антропологія первобытныхъ народовъ. Переводъ 1867. Томъ 1, стр. 190.
- ↑ См. Русскій Вѣстники 1871 года, 5, статью: «Англійскіе критики о новой книгѣ Дарвина».
- ↑ Происхожденіе человѣка, томъ II, стр. 431.
- ↑ Тамъ же, стр. 432.
- ↑ Тамъ же, томъ I, стр. 156—157.
- ↑ Тамъ же стр. 158.
- ↑ Такъ Линней называетъ высшія породы обезьянъ.
- ↑ Томъ I, стр. 156.
- ↑ Происхожденіе человѣкъ, т. 1. стр. 169.
- ↑ Тамъ же.
- ↑ Происхожденіе человѣка. T. I. стр. 161.
- ↑ Тамъ же, стр. 164.
- ↑ Тамъ же. T. II, стр. 420.
- ↑ Тамъ же, стр. 422.
- ↑ T. I. стр. 165, 166.
- ↑ Натуралистъ, стр. 433.
- ↑ Geschichteder Schöpfung.
- ↑ Стр. 170.
- ↑ Стр. 168.
- ↑ Геологія Ллйэлля, т. II, стр. 291—2.
- ↑ Тамъ же, стр. 293.
- ↑ Геологія Лайелля. Т. II, стр. 297.
- ↑ Стр. 176.
- ↑ Изъ нѣмецкаго философскаго журнала Athenäum.
- ↑ См. Человѣкъ и его мѣсто въ природѣ. Фогта. Перев. 1864, т. I, стр. 276.
- ↑ Объ инстинктѣ и умѣ животныхъ. Перев. 1850, стр. 36—7.
- ↑ Геологія Ляйэлля. Томъ I, стр. 169.
- ↑ Происхожденіе человѣка, томъ I, стр. 177.
- ↑ Древность рода человѣческаго. Перев. 1864, стр. 477—8.
- ↑ Антропологія первобытныхъ народовъ. Перев. т. 1, стр. 176.
- ↑ Отношеніе между физическою и природой человѣка. Перев. 1866, т. II, стр. 260.
- ↑ См. Древность рода человѣческаго, Ляйэлля. Стр. 450.
- ↑ Тамъ же, стр. 31.
- ↑ Происхожденіе человѣка, томъ II, стр. 430.
- ↑ Тамъ же, томъ 1, стр. 96.
- ↑ Естественная исторія человѣка, стр. 31.
- ↑ Въ вопросѣ объ умственно-нравственныхъ отличіяхъ человѣка отъ животныхъ, по требованію нашей задачи, мы ограничимся немногими замѣчаніями. Для любознательнаго читателя можемъ рекомендовать въ пополненіе къ свѣдѣніямъ какія мы сообщимъ по вопросу, остроумную и во многихъ отношеніяхъ интересную статью: «Человѣкъ въ его отличіи отъ животныхъ» (критическія замѣчанія на вторую и третью главу сочиненія Дарвина человѣка г. Гусева, въ сборникѣ изданномъ при журналѣ Гражданинъ, 1872, часть 2).
- ↑ Натуралистъ 1865, стр. 434.
- ↑ Сравнительная Психологія, Переводъ 1867 года, стр. 188.
- ↑ Происхожденіе человѣка, т. I, стр, 114—116.
- ↑ Душа человѣка и животныхъ. Перев. 1866. Томъ II, стр. 660.
- ↑ Древность рода человѣческаго, стр. 484.
- ↑ Происхожденіе человѣка,T. I. стр. 179.
- ↑ Происхожденіе человѣка. Т. I, стр. 176.
- ↑ Тамъ же, стр. 74.
- ↑ Тамъ же, стр. 179.
- ↑ Происхожденіе человѣка. Томъ I, стр. 180.
- ↑ Тамъ же, стр. 85—87.
- ↑ Происхожденіе человѣка, томъ II, стр. 436.
- ↑ Томъ I, стр. 74—6. Сличи томъ II, стр. 436—7.
- ↑ Происхожденіе человѣка. Томъ I, стр. 181—6.
- ↑ Гексли: О положеніи человѣка въ ряду органическихъ существъ. Перев. 1864. Стр. 121.
- ↑ Мы въ правѣ уводить себя какъ отъ разбора Дарвиновыхъ воззрѣній о происхожденіи человѣческаго дара слова, такъ и разбора его сужденій о происхожденіи религіи въ родѣ человѣческомъ, потому что первую особенность человѣка онъ поставляетъ въ зависимость отъ умственныхъ свойствъ человѣка («умственныя способности, говоритъ онъ, у родоначальниковъ человѣка были уже высоки, прежде чѣмъ самая несовершенная форма рѣчи могла войти въ употребленіе», или: «благодаря умственнымъ способностямъ развилась у человѣка членораздѣльная рѣчь», томъ I, стр. 59, 152), и слѣдовательно разсмотрѣніе Дарвиновыхъ сужденіи о происхожденіи ума человѣческаго уже будетъ разсмотрѣніемъ и его сужденій о происхожденіи дара слова у человѣка, а вторую особенность человѣческую — религіозность Дарвинъ такъ не серіозно разсматриваетъ въ своемъ сочиненіи (т. I, стр. 68—72) что мы не видимъ никакой надобности разбирать его сужденія въ данномъ случаѣ.
- ↑ Томъ I, стр. 177.
- ↑ Томъ I, стр. 179—80.
- ↑ Томъ I, стр. 176.
- ↑ Тамъ же, стр. 33.
- ↑ Сравнительная Психологія, пер. 1867, стр. 91—93.
- ↑ Сравнительная Психологія, стр. 60.
- ↑ Душа человѣка и животныхъ. T. I. Пер. 1865, стр. 301.
- ↑ T. I. стр. 186—7.
- ↑ Отношеніе между физическою и нравственною природой человѣка. Пер. 1866 года, т. II, стр. 11.
- ↑ О происхожденіи видовъ, стр. 954—355. Сл. Происхожденіе человѣка, т. I, стр. 29—30.
- ↑ Геологія Ляйэлля, т. II, стр. 311—312.
- ↑ Метаморфозы человѣка и животныхъ. Перев. 1859, стр. 4.
- ↑ Тамъ же стр. 14.
- ↑ Тамъ же, стр. 25.
- ↑ Зоологическія письма. Перев., стр. 288—289.
- ↑ Естественная исторія мірозданія. Пер. Замѣтки къ стр. 182, 192.
- ↑ Журналъ Натуралистъ, 1866, стр. 366.
- ↑ Метаморфозы человѣка и животныхъ, стр. 19.
- ↑ Тамъ же, стр. 344, 378.
- ↑ Журналъ Натуралистъ, стр. 361—2.
- ↑ Тамъ же, стр. 361—2.
- ↑ Натуралистъ, стр. 365.
- ↑ Тамъ же, стр. 82—3.
- ↑ Тамъ же, стр. 364.
- ↑ Происхожденіе человѣка. Томъ I, стр. 29—30.
- ↑ О положеніи человѣка въ ряду органическихъ существъ. Переводъ 1864, cтр. 117.
- ↑ Человѣкъ и его мѣсто въ природѣ. Перев. 1863, томъ I, отр. 233.
- ↑ Человѣкъ и его мѣ;сто въ природѣ. Перев. 1864, стр. 157.
- ↑ Натуралистъ, стр. 29—30, 49—60.
- ↑ О положеніи человѣка и пр., стр. 80.
- ↑ Натуралистъ, стр. 80.
- ↑ Тамъ же, стр. 415.
- ↑ О положеніи человѣка и пр., стр. 83.
- ↑ Наши свѣдѣнія объ органической природѣ. Перев. Стр. 221—5. См. Натуралистъ, стр. 415.
- ↑ Натуралистъ, стр. 81—82.
- ↑ О положеніи человѣка и пр., стр. 86 и 87.
- ↑ Натуралистъ, стр. 82, 403.
- ↑ О положеніи человѣка и пр., стр. 116.
- ↑ Ляйелль. Геологія. Томъ II, переводъ 1868 года, стр. 309—310.
- ↑ Естественная исторія человѣка Катрфажа, стр. 138.
- ↑ Стр. 143—5.
- ↑ Стр. 381.
- ↑ Геологія Ляйэлля, т. I, стр. 153—4.
- ↑ Космосъ, т. I, стр. 191. Первобытный міръ, стр. 110. Переводъ.
- ↑ Стр. 243—5.
- ↑ Стр. 243.
- ↑ Стр. 107—7.
- ↑ Геологическіе очерки. Перев. 1867. Стр. 60—61.
- ↑ Статья Э. Регеля въ Журн. Натуралистъ. 1866 стр. 86.
- ↑ Броннъ. Руководство къ Зоологіи. Переводъ. См. Таблицы.
- ↑ Геологическіе Очерки. Пер., стр. 148—9.
- ↑ Геологическіе очерки, стр. 189—191, 182—4, 223—4.
- ↑ О происхожденіи видовъ. Стр. 239.
- ↑ Стр. 258, 240.
- ↑ Стр. 239, 242 и 246.
- ↑ Стр. 145, 143.
- ↑ Происх. челов., томъ Ій, стр. 226.
- ↑ Тамъ же.
- ↑ Происх. чел., стр. 226.
- ↑ Тамъ же, стр. 227.
- ↑ Человѣка и его мѣсто въ природѣ. Пер. 1865, томъ II, cтр. 3.