Б. Арватов.
Утопия или наука?
правитьТеоретикам производственного искусства приходится сплошь и рядом встречаться с возражениями, коренящимися либо в непонимании, либо даже в полном незнании их идей. Одно из главнейших возражений подобного рода сводится к следующему:
Производственники из «Леф, а» полагают, что искусство должно слиться с общественно-материальным жизнестроением и требуют этого слияния немедленно.
Так как действительное и полное проникновение искусства в быт возможно лишь в конституированном коммунистическом обществе, то производственники являются не более, как утопистами.
Утопизм производственников сказывается и в отрицании изображающего и украшающего искусства, и в догматическом подходе к строительному искусству, напр. архитектуре: производственники не учитывают ни материальных возможностей переходного времени, ни его разнообразных конкретно бытовых потребностей (см. статьи и рецензии т.т. Троцкого, Луначарского, Тугендхольда и др.).
Разберемся по порядку.
Прежде всего — относительно «немедленного слияния» искусства с общественным производством, которого якобы требуют теоретики «Леф, а».
Нужно с самого же начала подчеркнуть: теоретики «Леф, а», поскольку они остаются теоретиками, ничего не «требуют», они исследуют и доказывают. И если мы обратимся к соответствующим исследовательским работам, то окажется:
1) теоретики «Леф, а» утверждают, что производственное искусство возможно только как искусство победившего экономически пролетариата, как искусство коллективизированного производства, как искусство непосредственно на массового потребителя, — т.-е. как искусство, развертывание которого в широком масштабе мыслимо в сравнительно отдаленном будущем;
2) теоретики «Леф, а» первые установили ту тесную и необходимую связь между реализацией производственного искусства и коммунистическим строительством, которая еще недавно не была ясна огромному большинству марксистов — в том числе и нынешним критикам «Леф, а». Последние только теперь под несомненным влиянием «Леф, а» увидели, что искусство
стр. 17
социалистическое будет искусством производственным, но вместо того, чтобы поблагодарить «Леф, ов» за ценное научное открытие, пробуют его использовать для борьбы с «Леф, ами».
В чем же, следовательно, основное различие между создателями теории производственного искусства и ее «критическими» (ревизионистскими) последователями?
«Леф, ы» полагают, что, несмотря на отдаленность полного осуществления их прогноза, приступать к частичному осуществлению задач производственного искусства надо теперь же, «Леф, ы» полагают, что подобно социалистическому строю, искусство этого строя будет реализоваться постепенно, десятилетиями, с непрерывным накоплением опыта в жестокой классовой борьбе с формами искусства буржуазного. «Леф, ы» полагают, что отмахивание от сегодняшнего революционно-художественного делания и ссылки на «отдаленность» есть замаскированная поддержка буржуазного искусства, т.-е. эстетическое соглашательство, эстетический меньшевизм, ревизионизм, оппортунизм. «Леф, ы», наконец, полагают, политехническое преобразование наших художественных училищ, постановка экспериментальных работ на образцовых заводах и изобретательство стандартных форм материального быта, хотя бы в сфере мебельного, костюмного и т. п. производства не только экономически, но и идеологически выгодно одним уже тем, что это было бы ударом по прикладническому разврату, процветающему в пролетарском искусстве (см. обмундирование Красной Армии, оборудование Сель-Выставки и т. д.).
Этого мало.
Ближайшее, по крайней мере, десятилетие промышленность Советской России должна будет удовлетворяться прикладничеством, как единственным методом, к которому технически и экономически приспособлены наши заводы в своем большинстве. И спрашивается: неужели для нас безразлично какие эстетические формы будут прикрывать материальную конструкцию вещей? Неужели нам все равно за чью, за какую эстетику станут агитировать предметы рабочего быта? Неужели мы не обязаны использовать даже прикладничество для удара по старой эстетике узорчиков, цветочков и т. п.
И спрашивается еще: разве возможно такое использование без наличия собственной эстетики — эстетики социально-технического утилитаризма, данной не в абстрактных рассуждениях, а в ее конкретном — пускай лабораторном, пускай частичном — овеществлении.
Вопрос, значит, стоит так: или культивировать буржуазное, реакционное, тянущее назад искусство, или по мере сил строить свое революционное, пересоздающее быт рука об
стр. 18
руку с общесоциальным строительством; — или сидеть сложа руки, вздыхать о будущем и ожидать его, погрязать в болоте эстетического мещанства, или бить по этому мещанству и строить новые формы, исходя из задач созидающего пролетариата. «Леф, ы» предпочитают второе.
Теперь по поводу изображающего искусства.
Критики «Леф, ов» указывают, что «Леф, ы» не хотят знать ничего, кроме беспредметных форм конструктивизма, что с точки зрения «Леф, ов», изображающее искусство должно быть пролетариатом отвергнуто.
Опять-таки с самого же начала: ничего подобного никто из «Леф, ов» никогда и нигде не говорил. Недоразумение здесь кроется в следующем: критики «Леф, а», живущие традициями буржуазного искусства, приняли беспощадную борьбу производственников со станковизмом, т.-е. с буржуазной формой изображающего искусства, с формой самодавлеюще-созерцательной, за борьбу с изображающим искусством вообще. Между тем, «Леф, ы» не только не боролись с изображающим искусством, не только не отметали, следовательно, «переходных» фаз пролетарского искусства, но, наоборот, выдвинули ряд таких изобразительно-воздействующих художественных форм, которые, по возрениям «Леф, ов», должны быть с особенной настойчивостью культивируемы в эпоху пролетарской диктатуры. Решительно отвергая комнатно-музейный станковизм, «Леф, ы» борятся за плакат, за иллюстрацию, рекраму, фото- и кино-монтаж, т. е. за такие виды утилитарно-изображающего искусства, которые были бы массовыми, выполнимыми средствами машинной техники и тесно связанными с материальным бытом городских промышленных рабочих. В этом смысле «Леф, ы» — прикладники.
«Леф, ы» никогда не были догматиками. И если бы станковизм можно было использовать, как форму пролетарского искусства, «Леф, ы» не протестовали бы. Однако, станковая картина, воспитывающая пассивное любование иллюзией и уводящая из быта, по этому одному не способна стать боеспособным оружием в руках пролетариата. Отсюда, конечно, не следует, будто пролетариат должен порвать со всяким изображением в искусстве, как это померещилось критикам, для которых вне станковизма нет изобразительного мастерства. По их взглядам, плакат и т. п. — низменные формы творчества, «недостойные» великого класса. По взглядам, «Леф, ов» — все дело в квалификации, в умении и желании вложить максимум творческой изобретательности в то дело, которое в руках буржуазии прозябало на эстетических задворках.
стр. 19
Формулирую: проблема пролетарского переходно-изображающего художественного творчества это проблема агитискусства, — искусства, агитационного не только по теме, но и по приемам материального оформления.
Все предыдущее с достаточной очевидностью показывало, насколько далеки «Леф’ы» от какого бы то ни было утопизма. Для большей убедительности, однако, я специально останавливаюсь на упреке, брошенном «Леф’ам» тов. Троцким и сводящемся к тому, что «Леф’ы» якобы не считаются с потребностями современного советского строительства.
В чем же увидел тов. Троцкий эту псевдо оторванность производственников от текущих задач, от сегодняшнего дня?
В их прямолинейной, суровой борьбе за индустриальный «стиль», в их революционном отрицании всего внеиндустриального.
Снова — жестокое, не по «Леф’овской» вине, недоразумение.
Да! «Леф’ы» — убежденные и последовательные индустриалисты в искусстве. Такова их программа-максимум. Но только благодаря ей могут «Леф’ы» строить свою программу-минимум, свою сегодняшнюю тактику.
«Надо знать, куда и как итти», говорят Леф’ы, — «надо иметь свой железный курс в искусстве так же, как он имеется в политике и экономике, — иначе собьешься с пути. Но это не значит, будто немедленно, минуя все промежуточные этапы, можно достигнуть конечной станции. Она — дело будущего. Однако, будущее есть начатое сегодняшнее. В противном случае — приятие всех и вся, беспринципный эклектизм и, как результат, подчинение господствующей эстетике, т.-е. эстетике буржуазии».
Насколько непроработанность и всеприятие вредны для наших товарищей, видно на следующем примере.
Производственное движение затронуло все виды искусств, в том числе и театр. В настоящее время, кажется, уже нет никого, кто бы не соглашался с «Леф’ами» насчет слияния театра с жизнью в социалистическом обществе. Соглашается, и притом особенно горячо соглашается, с этим и тов. Троцкий. Во что, однако, превратилась Леф’овская идея в трактовке тов. Троцкого показывают следующие знаменательные строки режиссера Н. Евреинова:
«… Я бесконечно благодарен Льву Давыдовичу Троцкому, а вместе со мной и все мои единомышленники (вольные и невольные), за ту исключительно-ценную поддержку, какую нашла идея театрализации жизни в его последних литературных трудах. Говоря о „новой государственной театральности“ и отмечая, что в то время, как теоретические доводы в пользу новых форм быта действуют только
стр. 20
на ум, — „театральная обрядность действует на чувство и на воображение“ и что „влияние ее, следовательно, гораздо шире“, — тов. Л. Троцкий справедливо полагает и вместе с тем верно предсказывает, что — „творчество новых форм быта и новой театральности быта пойдет в гору вместе с распространением грамотности и ростом материальной обеспеченности. У нас есть все основания следить за этим процессом с величайшим вниманием“, — утверждает т. Л. Троцкий (см. его статью „Семья и общественность“ в Петр. „Правде“ N 156…). „Не может быть конечно, и речи о каком-либо принудительном вмешательстве сверху“, — поясняет он далее, — т.-е. о бюрократизации новых бытовых явлений. Только коллективное творчество самых широких кругов населения, с привлечением к этому делу артистической фантазии, творческого воображения, художественной инициативы, может постепенно, в течении годов и десятилетий, вывести нас на дорогу новых одухотворенных, облагороженных, проникнутых коллективной театральностью форм быта»… («Жизнь искусства», П. 1923 г. N 38).
В этой же статейке Н. Евреинов заявляет, будто «Леф» принял его, Евреинова, теорию театрализации жизни.
Опять и опять сразу же: если это заявление сполна верно относительно тов. Троцкого, то оно ни в какой степени не касается «Леф’ов». Снова кардинальное недоразумение, простительное для эстета-режиссера, но непростительное для тов. Троцкого.
В чем же дело?
Вопрос о грядущем слиянии искусства и, в частности, театра с жизнью, поставлен впервые не Евреиновым, не «Леф’ами», не тов. Троцким. Этому вопросу много десятков лет. В разное время разными общественно-идеологическими группами искусство жизнетворчества понималось по-разному. После выступления «Леф’ов» наметились два прямо друг другу противоположных взгляда.
Первый:
Те приемы и формы творчества, которые созидаются на театральных подмостках надо ввести в жизни, — отеатралить ее. Это взгляд Н. Евреинова, взгляд эстетизатора жизни, взгляд «чистого» художника, режиссера сцены, желающего подчинить действительность приемам своей узенькой специальности, — внести в жизнь т. н. «красоту».
Второй:
Надо перестроить театр, изгнав из него эстетический формализм, на основах общесоциальной, вне-эстетической науки и техники (физкультура, психотехника и пр.). Только выросшие в этом новом «ожизненном» театре мастера смогут, вместо театрализации быта, дать строго утилитарное, тейлоризированное бытооформление.
стр. 21
«Преображать» быт, — вот чего хочет Евреинов.
Целесообразно конструировать быт, — вот чего добиваются «Леф’ы».
«Леф’ы» — против, а не за театрализацию жизни.
«Леф’ы» требуют производственных методов, производственного сознания, мироощущения, подхода ко всей области искусства без исключения. Не индустриально-коллективный быт освящать «красотами» станкового театра, а театр подчинить до конца строительным методам и задачам коллективизированного индустриального быта. Вот почему «Леф’ы» могут быть практиками сегодняшнего дня, сохраняя свою программу-максимум, — вот почему люди, отвергающие эту программу, не могут дать ничего, кроме давно захватанной и на сей раз действительно утопичной и притом реакционно утопичной идеи театрализации быта. Они не умеют найти, не видят, не воспринимают эстетики самой действительности, — жизнь им кажется чем-то недостаточным и требующим восполнения. Им хочется взять эстетику напрокат у вне-бытового искусства, у искусства, противопоставленного действительности и выделенного из нее. Совершенно очевидно, что такое желание никак не совпадает с задачами пролетарского строительства, т.-е. строительства, которое ищет «красоту» в себе самом, в формах собственного развивающего и сознательно организуемого бытия.
Мораль.
Нельзя говорить об искусстве революции без точной программы максимум. Нельзя, владея марксизмом, считать это достаточным и выжидательно лавировать среди художественных течений современности, предоставляя им полную «самодеятельность». Стихийность общественного развития противоречит интересам рабочего класса, хотя бы речь шла о такой «высокой» материи, как искусство. Рабочий класс будет строить свое искусство на основе научного предвидения и сознательной планомерно-организующей практики, т. е. так же, как он поступает в политике и экономике. Теория производственного искусства дает возможность рабочему классу перейти и здесь от утопии к науке.
Именно поэтому я считал необходимым отпарировать обвинение в утопизме, с легкостью расточаемое критиками по адресу «Леф’а». Думая помочь выработке пролетарского искусствостроения, эти товарищи лишь запутывают и искажают поставленные и во многом теоретически разрешенные «Леф’ами» вопросы.
Источник текста: Леф. 1923. N 4. С. 16-21