М. Н. Катков
правитьУстав духовных академий
правитьУниверситетский устав 1863 года не ограничился в своем действии университетами. Действие его неудержимо распространилось и на всю у нас педагогическую систему и подчинило положенным в основание этого устава началам более или менее и другие высшие учебные заведения, даже такие, которые по своему характеру менее всего, казалось бы, подходили под эти начала. Этого мало: начала, впервые выраженные в этом уставе, обозначали целую политическую систему, которая потом отозвалась в дальнейших реформах шестидесятых годов. Университетский устав был первым шагом, первым актом этой системы, прикрывшим ее как бы интересами образования. Когда искусные руки водворяли эту систему в университетах, дело, по-видимому, шло о предмете совершенно специального значения, об учебе. Но таившаяся в нем идея быстро пошла в ход, а идея эта состояла в том, чтобы связать правительство по рукам и по ногам якобы в видах прогресса, цивилизации, самоуправления.
Для педагогического мipa университетский устав стал обязательною нормой, которой волей или неволею все должны были подчиниться. Даже тихий, замкнутый мip духовных учебных заведений не мог защититься от могучей аналогии, которая захватывала его. Когда творец университетского устава сошел в 1863 году с арены, новый министр народного просвещения, бывший в то же время и обер-прокурором Святейшего Синода, не мог воспротивиться этой аналогии, пока не осмотрелся и не изведал на деле наследия своего предместника. Университетский устав был тогда в полной силе, и как везде, так и в синодальном ведомстве бродили проекты преобразования по тому же образцу, что тогда казалось требованием науки и цивилизации. В 1869 году вступил в силу новый, по университетскому образцу переделанный устав духовных академий, а три года спустя министр народного просвещения, испытав на деле положение учебных заведений, созданное его предместником, после блистательно исполненной им реформы гимназий поднял вопрос об освобождении университетов от устава 1863 года, в котором некая партия в правительстве видела палладиум своей политической системы и ревниво оберегала его. Дело с университетским уставом, как известно, длилось двенадцать лет, и лишь в истекшем учебном году проект университетской реформы получил наконец законодательный ход. Это дало возможность и синодальному ведомству приступить к очищению духовных академий от нелепой конституции, занесенной в них уставом 1863 года.
Устав духовных академий подвергся теперь радикальному пересмотру. Бес 1863 г. из них изгнан, и их администрация приведена к здравым нормам. Новый устав вступает в действие с начинающегося 1884—1885 учебного года.
Слова: совет, правление, ректор остаются прежние, но понятия, обозначаемые ими, изменяются. И академиями управляло безличное и безответственное большинство членов совета. Каковы бы ни были постановления этого совета, действительного ответчика не было. Святейший Синод мог присылать выговор совету, что и бывало, но члены совета нисколько не относили этого выговора к себе, а вместе с номиналистами XI столетия смело утверждали: universalia sunt nomina [общие понятия есть лишь имена (лат.)]. Совет есть потеп et flatus vocis [имя и дуновение голоса (лат.)]; к нему и относился «строгий выговор» Святейшего Синода, что, однако, не препятствовало всем определениям того же совета иметь полную реальность. Советы остаются в духовных академиях и по новому уставу; но в нем есть параграфы, которые изменяют сущность дела. Таков прежде всего параграф 22, где должность назначенного ректора прямо определяется в том смысле, что он есть непосредственный, ближайший начальник академии по всем частям ее управления. В связи с этим параграфом в общих положениях устава (§ 3) пояснено, что управление академией вверяется совету и правлению «при ближайшем наблюдении и руководстве ректора». Такой же взгляд на начальственное положение ректора[1] проведен по всем сферам управления академией; так, на ректора возлагается главное наблюдение за нравственным и религиозным направлением студентов академии; усвояется право в случае проступков подвергать виновных взысканиям по своему усмотрению (§ 24); ему предоставляется наблюдение за точным исполнением всеми служащими в академии их обязанностей с правом делась в случае надобности внушения и замечания не одним только подведомым ему лицам административной службы, как это предоставлено уставом 1869 года, но и всем вообще должностным лицам академии, не исключая профессоров и прочих преподавателей (§ 27); ректору же принадлежит и академическая цензура (§ 31). Чтобы ректор имел возможность удобно и беспрепятственно исполнять возлагаемые на него многосложные и трудные обязанности, для этого постановлено, что он не занимает штатной профессорской кафедры, но преподает один из богословских предметов по своему избранию, имея не более двух лекций в неделю (§ 21). Еще более возвышена власть местного преосвященного над академией. По § 11 нового устава епархиальному архиерею принадлежит начальственное наблюдение не только за исполнением устава, но и за направлением преподавания и воспитания в академии. В § 15 предоставлено преосвященному право давать совету и правлению академии предложения не для обсуждения только, но прямо для исполнения по делам всякого рода, кроме тех, кои восходят на утверждение Святейшего Синода. В тех же видах, именно для усиления влияния епархиального преосвященного на лиц, начальствующих в академии, а чрез них и на все учебное учреждение, предоставлено преосвященному ближайшее участие в назначении ректора и инспектора академии, именно представлением в Св. Синод на утверждение избранных непосредственно самим преосвященным кандидатов на эти должности (§ 20 и 32)…[2] Из сказанного ясно, что будущий совет академии, состоящий из членов, над которыми имеется здесь же присутствующий их начальник, и которому епархиальный преосвященный может давать предложения не для обсуждения только, но и прямо для исполнения по делам всякого рода, кроме тех, кои восходят на утверждение Св. Синода, совсем не тот «Великий Совет», какой завелся в духовных академиях по образцу университетских советов, созданных злополучным уставом 1863 года, более или менее приравнявшим к себе все высшие учебные заведения. Изменены и предметы, подлежащие обсуждению совета. Доселе ведению совета подлежали дела и учебные, и ученые, и административные в тесном смысле, и дисциплинарные, и отчасти экономические, что вело к обременению совета и к значительным неудобствам, особенно в административном отношении, так как собрания совета не могут быть часты, а дела этого рода требуют скорейшего разрешения. Для устранения этих неудобств признано нужным[3] не только все дела хозяйственные, но и некоторые дела учебно-воспитательной части и административной, однородные по существу или имеющие второстепенное значение, решение коих по уставу 1869 года принадлежит совету, изъять из его ведения и отнести в ведение правления, которое имеет заседания, значительно более учащенные, чем совет, и менее обширный круг занятий.
Вообще новый устав духовный академий усиливает власть начальствующих лиц, главных органов академической администрации, оставляя за ученою коллегией только известную меру участия в управлении делами академии учеными и учебными, а также административными и хозяйственными в совете и правлении, в первом — посредством всех профессоров, в последнем — посредством трех из их среды членов[4].
Теперь переходим к учебной части. Увы, переход не радостный! Какая-то роковая сила тяготеет над нашими несчастными духовными учебными заведениями! Грустно убеждаться в недостатке крепких преданий в них. В начале сороковых годов наши духовные семинарии были преданы в распоряжение самодурству, которое изгнало из них серьезное учение и задалось мыслию обучать в них медицине и сельскому хозяйству. Хорошие вышли из них медики и сельские хозяева! Теперь… но начнем по порядку.
Составители нового академического устава предположили себе руководствоваться следующим верным соображением: «Так как невозможно было бы студентам, — сказано в „Объяснительной записке“, — выслушать в течение четырехлетнего курса и основательно усвоить себе лекции по всем наукам, преподаваемым в академии, то положено принять меру, имевшую место в академическом уставе 1814 года, именно: большее число учебных предметов сделать для всех студентов обязательным к изучению, а несколько остальных, второстепенных предметов разделить на два отдела, вменив в обязанность студентам слушать лекции по своему выбору на одном из них»[5]. То есть нечто должно быть требуемо обязательно от ученого богослова и нечто может быть предоставлено свободе его любознательности. Но как осуществилось в новом академическом уставе это вредное руководящее правило? К числу предметов, обязательных для всех студентов, новым академическим уставом отнесены: 1) введение в круг богословских наук; 2) Священное Писание с библейскою историей; 3) догматическое богословие; 4) нравственное богословие; 5) гомилетика и история проповедничества; 6) пастырское богословие и педагогика; 7) церковное право; 8) история церкви; 9) патристика; 10) церковная археология и литургика; 11) философия: а) логика, психология, метафизика; б) история философии (§ 100). Вот какая масса обязательного материала! сколько курсов! сколько обязательной учености! Зато все остальные предметы академического курса отнесены к числу «второстепенных», которые и разделены на две параллельные группы (§ 101).
«Объяснительная записка» в оправдание своего распределения наук на главные и второстепенные ссылается на академический устав 1814 года. Но по справке оказывается, что из этого действительно достоподражаемого устава, от которого напрасно мы отошли, взято только нечто внешнее и оставлено существенное. По § 377 устава 1814 года «необходимыми для всех вообще студентов академии науками разумеются: а) полный курс богословия; Ь) курс теоретической и нравственной философии; с) курс словесности; d) библейская, церковная и российская истории; е) языки: латинский, греческий и еврейский». В § 173 устава 1814 года сказано: «Поелику полагается, что в предыдущих училищах студенты приобрели уже твердое познание языков греческого и латинского, то в академическом учении надлежит только продолжать чтение труднейших авторов на том и на другом языке. Но чтение сие должно быть продолжаемо неослабно. Здесь должны они навыкнуть всем идиотизмам сих языков и уметь не только литературно их переводить, но перелагать самые красоты их на язык российский». § 175: «Язык еврейский также должен быть преподаваем со всем прилежанием». § 389: «Отличившийся успехами в языках разумеются те студенты, которые всякую латинскую прозаическую и стихотворческую книгу переводят свободно, на греческом без запинания трудных прозаических авторов, а на еврейском Библию…» Из приведенных и других подобных же параграфов ясно видно, какое великое значение устав духовных академий 1814 года придавал знанию древних языков в деле высшего богословского образования. Эти языки суть не второстепенные, а главные науки, необходимые для всех вообще студентов академии. Знание всех трех древних богословских языков: еврейского, греческого и латинского, необходимо предполагалось в каждом студенте православной духовной академии; это conditio sine qua поп высшего богословского образования по уставу 1814 года; тогда как новый академический устав все древние языки отнес к числу «второстепенных», и от студента академии требует знания только одного из них.
Три языка Креста Господня не обязательны для ученых-богословов!
Сомнительно, чтобы кто-нибудь в такой постановке дела мог признать «меру, имевшую место в академическом уставе 1814 года»?!
В новом академическом уставе, говорит «Объяснительная записка», «главное внимание обращено на то, чтобы каждый студент в академии мог усвоить себе большее, нежели теперь, количество основательных познаний по предметам богословским» (стр. 16). Но чем измерять это «большее количество познаний»? Числом ли только преподаваемых предметов и курсов чтений по различным богословским наукам? Думающим так и возлагающим надежду на саму, массу профессорских чтений полезно припомнить очень здравые соображения по этому поводу ректора Петербургской духовной академии архимандрита Сергия: «Несправедливо то мнение, что, слушая лекции профессор в классе, можно самому сделаться таким же… Просвещение и образование ума достигается домашним упражнением и прилежным повторением уроков классических, сопровождаемых собственными размышлениями и замечаниями учащихся. Посему лучший и полезнейший план учения по отношению к студентам академий не в том состоять должен, чтобы долго учиться в классе, но чтобы размышлением и домашним упражнением слышанное от наставника разумно усвоить»[6]. «Все ученые в свете сделались славными в своих процессиях не от профессорских лекций, но продолжая собственным трудом и прилежанием первое руководство, полученное от знатных наставников» (ibid., стр. 64). При массе лекций, при постоянном записывании и переписывании их даже у самых внимательных и усердных воспитанников останется очень мало времени на самостоятельный труд, что в деле образования несравненно более важно, чем простое количество готовых сведений из лекций. «Объяснительная записка», конечно, высказывает желание, «чтобы на занятия сочинениями было обращено особое внимание» (стр. 29) и в этих видах при оценке успехов студентов предлагает отметкам по сочинениям отдавать некоторое преимущество пред устными ответами. Но если принять в внимание, что по новому уставу каждый студент духовной академии должен выслушать от 20 до 25 курсов чтений различных профессоров, то само собою явится сомнение, останется ли у студентов время на самостоятельный труд и письменные упражнения. Приведенные слова ректора Петербургской духовной академии архимандрита Сергия в свое время направлены были именно против излишнего количества чтений в духовных академиях, и Св. Синод вполне согласился с разумностью замечаний ректора и признал необходимым сократить как число курсов, так и количество учебных часов, какое студенты академии обязательно должны проводить в классах за слушанием лекций.
Главное же, на что мы обращаем особенное внимание, это то, что несмотря на увеличение количества курсов чтений, студенты духовных академий и на будущее время, как и по уставу 1869 года, «не могут получить высшего богословского образования, полного и цельного». Ученый богослов должен Christum ex fontibus praedicare[проповедовать учение Христа от первоисточников (лат.)], и никакая масса профессорских лекций не может заменить ему этих первоисточников. Никакое богословие не может заменить ни Священного Писания, ни священного предания и святоотеческой литературы. Самая цель богословских научных систем не в том состоит, чтобы заменить собою первоисточники или отвести от них, а совершенно напротив, именно привести к ним, научить воспитанников возможно совершенным образом понимать их и пользоваться ими научно и правильно. Все эти первоисточники, как известно, существуют не на славянском и русском, а на древних языках. Спрашивается, каким же образом богословы стали бы пользоваться этими первоисточниками, если они не будут должным образом сведущи в древних языках? В чем же будет состоять их ученость? И может ли академический устав смотреть на эти языки как на предметы «второстепенные», когда на самом деле без них высшее богословское образование совершенно немыслимо?
Начетчик, если найдет подтверждение своему мнению в требнике Иосифа, думает, что далее уже и идти некуда, да если б он и захотел продолжать свое исследование, у него нет для этого никаких средств. Точно так же, в сущности, поступает и православный «простец в вере», с тем только различием, что подобным требником для него служит книга не Иосифа, а православное богословие преосвященного Макария или «Опыт церковного законоведения» Иоанна… В человеке же с богословским образованием необходимо предполагается, что он, если дело идет о том же требнике Иосифа, обращается к греческим подлинникам, чтоб исследовать: откуда появилось в них то или другое постановление? согласно ли оно с другими, более ясными и несомненно авторитетными правилами? точен ли самый перевод того или другого канона или текста Священного Писания? Прежде чем выводить или строить что-либо на основании какого-либо изречения из отца или Библии, ученый богослов обязан обстоятельно обозреть подлинный текст речи. Вообще богословское исследование сколько-нибудь серьезное совершенно невозможно без основательного филологического знания классических языков. Они не только лучшее пособие, но и ключ к разумению Священного Писания и святоотеческой литературы, а потому и должны входить в круг наук, общеобязательных для всех студентов духовных академий.
Филарет, митрополит Московский, еще в сане архимандрита был членом Комиссии духовных училищ и составил обозрение богословских наук в отношении к преподаванию их в высших духовных училищах. «Богословское учение, — говорит он, — получает следующий порядок: А) чтение Священное Писания. Слово Божие должно быть непрестанно в устах каждого христианина, кольми паче посвятившего себя в особенности в служение веры и церкви. Лучшее пособие для разумения книг Ветхого и Нового Завета есть знание языков еврейского и греческого. Во всяком случае затруднения можно с большею пользою обращаться к подлиннику, нежели к переводам, которые часто по самому свойству новых языков не выдерживают всей силы подлинника, особенно еврейского». Вот здравая и зрелая постановка дела! В приведенных словах почившего архипастыря говорится только об языках еврейском и греческом без упоминания о языке латинском; но это потому только, что в данном случае речь шла только о лучших пособиях для разумения книг Ветхого и Нового Завета. Кроме того, тогда не было и надобности доказывать кому бы то ни было необходимость латинского языка для богословов: до сороковых годов в семинариях, тем более в духовных академиях свободно говорили полагали. На латинском языке шло и самое преподавание.
И в сане митрополита Московского «на именный указ за собственным Государевым подписанием, повелевавший неукоснительно представить о способах к улучшению образования духовного юношества» приснопамятный архипастырь указал именно языки «еврейский, греческий и римский».
Теперь эти языки в духовных академиях, вместо того чтобы получить подкрепление и войти в надлежащую силу, какой их изучению в духовных заведениях далеко не доставало, оставлены на произвол судьбы. Студенту академии вменяется в обязанность изучение только одного из древних языков. Предположим, студент изберет язык греческий: вся громадная церковная, богословская, историческая, археологическая литература на латинском языке для него закрыта. Да и возможно ли филологическое образование, столь необходимое для богослова, без латинского языка? Изберет ли студент язык латинский: он лишится главнейшего пособия при изучении Нового Завета, святоотеческих творений и всего чина богослужения православной церкви. Да и возможно ли ученому богослову православной греко-российской церкви не обладать полным филологическим знанием греческого языка?
Зачем же, спрашивается, нам, русским, оставлять своих богословов недоучками? Зачем ставить их на всю жизнь в рабскую зависимость от немецких или французских богословов? На чем, в сущности, основана эта зависимость? Разве на особых дарованиях немецких или французских семинаристов? Главным образом на лучшей постановке там учебного дела, на знании языков для пользования первоисточниками. Не следует ли желать и в видах утверждения православия, чтобы наши богословы сами читали первоисточники и не имели бы надобности знакомиться с ними по немецким или французским книжкам, католическим или протестантским?
В уставе духовных академий есть параграф: «С разрешения Св. Синода, по усмотрению нужды могут быть делаемы изменения в учебной части академии» (§ 104). Будем надеяться, что духовное ведомство поставит духовные академии в соответствие с их действительным назначением быть «высшими духовно-учебными установлениями и доставить высшее богословское образование в духе православия» (§ 1).
Впервые опубликовано: Московские Ведомости. 1884.5 августа. № 215.