Урок (Лазаревский)/ДО

Урокъ
авторъ Борисъ Александровичъ Лазаревскій

Источникъ: Лазаревскій Б. А. Повѣсти и разсказы. — М: Типо-литографія Н. И. Гросманъ и Г. А. Вендельштейнъ, 1906. — Т. II. — С. 133.

I

Какъ только наступали теплые дни, студентъ Константинъ Ивановичъ Смирновъ терялъ способность заниматься въ комнатѣ. Когда на улицахъ начинали скалывать ледъ, а вдоль тротуаровъ бѣжали грязные ручьи, подгоняемые метлами дворниковъ, онъ по цѣлымъ часамъ стоялъ на подоконникѣ, и высунувъ голову въ форточку, безъ конца дышалъ влажнымъ, мягкимъ, немного одуряющимъ мартовскимъ воздухомъ. Съ наступленіемъ же настоящей весны, случалось, что Константинъ Ивановичъ уходилъ изъ дому на весь день и даже не обѣдалъ.

Когда Смирновъ былъ гимназистомъ, ему часто доставалось отъ отца за эти прогулки. Въ седьмомъ классѣ онъ остался на второй годъ изъ-за того, что съ ранняго утра ушелъ за городъ и опоздалъ къ началу письменнаго экзамена. Теперь Константинъ Ивановичъ уже цѣлый годъ былъ студентомъ естественнаго факультета, дома пользовался свободой и заниматься ему предоставлялось, когда онъ хочетъ и гдѣ хочетъ. Къ экзаменамъ онъ готовился, какъ и многіе изъ студентовъ, въ университетскомъ саду.

Садъ былъ старый, расположенный на четырехъ десятинахъ земли, съ широкими каштановыми аллеями и запущенными далекими уголками, въ которыхъ, даже въ жаркіе дни, пахло влагой и бузиной.

Константину Ивановичу нравилось приходить сюда какъ можно раньше, когда на лопухахъ еще блестѣли крупныя, холодныя капли, трава казалась серебряной, особенно радостно кричали воробьи и даже на самой главной аллеѣ нельзя было встрѣтить ни оного человѣка.

Нагнувшись надъ книгой, онъ переставалъ иногда читать и думалъ, что наслажденіе отъ близости съ природой въ эти часы должно быть похоже на ту радость, какую испытываетъ человѣкъ, глядя на полюбившую его перваго дѣвушку. Казалось ему тогда, что гдѣ-нибудь въ лѣсу, или въ паркѣ заброшенной помѣщичьей усадьбы, разсвѣтъ вѣроятно еще красивѣе, а воздухъ кругомъ еще сильнѣе пропитанъ дыханіемъ цвѣтовъ.

Константина Ивановича не любила ни одна дѣвушка, и настоящій лѣсъ онъ видѣлъ только возлѣ дачнаго поселка, гдѣ случалось, что унылый стонъ кукушки вдругъ заглушался козлинымъ голосомъ мороженщика.

Съ начала марта, каждый вечеръ, онъ мечталъ послѣ экзаменовъ найти урокъ на выѣздъ въ деревню. Онъ былъ увѣренъ, что тамъ всѣ люди здоровѣе, воспріимчивѣе къ добру, ласковѣе другъ къ другу, и жить среди такихъ людей — уже большое счастье. Какъ-то за обѣдомъ онъ попробовалъ подѣлиться своими мыслями съ отцомъ и сестрой. Отецъ, только-что вернувшійся изъ контрольной палаты, молчалъ пока не съѣлъ весь борщъ, потомъ вытеръ сѣдые усы салфеткой и сказалъ:

— Дуракъ ты, братъ Костя, и больше ничего. Я пятьдесятъ лѣтъ живу на свѣтѣ, бывалъ и въ деревнѣ… Теперь вотъ усталъ и служить мнѣ надоѣло, а въ деревню все-таки не поѣхалъ бы. Тамъ иногда съ голоду пропасть можно, — одно молоко да яйца. Никто тебѣ ни сорочки не выгладитъ какъ слѣдуетъ, ни кофе не сваритъ… Конечно, быть помѣщикомъ — другое дѣло, а такъ — лучше туда и не показываться.

Сестра Таня съ удивленіемъ посмотрѣла и звонко прощебетала:

— Да. По-моему тоже, поселиться въ деревнѣ, — это значитъ похоронить себя заживо. Я нисколько не стою за вѣчное пребываніе въ городѣ, но гораздо лучше жить гдѣ-нибудь на большой желѣзнодорожной станціи; тамъ можно дышать прекраснымъ воздухомъ, ѣздить въ лѣсъ, и въ то же время вокругъ тебя всегда люди; можно достать конфектъ, закусокъ… А нужно новое платье, или перчатки, или въ театръ захочется, сѣлъ въ поѣздъ и черезъ пять-шесть часовъ въ городѣ. Наконецъ, поручить можно…

— Почему же именно на станціи? — спросилъ Константинъ Ивановичъ.

— Такая у меня фантазія.

— Странная фантазія.

— Экая ты сорока-болтуха, — сказалъ отецъ Танѣ и чему-то улыбнулся.

Низко наклонившись надъ тарелкой, Константинъ Ивановичъ молчалъ до конца обѣда.

Черезъ недѣлю, совсѣмъ неожиданно, молодой лаборантъ Винтеръ, который зналъ о страстной любви Константина Ивановича къ природѣ, письменно отрекомендовалъ его въ качествѣ постояннаго учителя въ богатую помѣщичью семью. Заниматься нужно было съ двумя барышнями, пятнадцатилѣтней и тринадцатилѣтней, по русскому языку, по географіи, по математикѣ и по исторіи. Обѣ онѣ учились дома и, какъ говорилъ Винтеръ, были способныя, а плату можно было ожидать не меньше пятидесяти рублей въ мѣсяцъ. Фамилія барышень была Орѣховы и жили онѣ зимой съ матерью, на одной изъ лучшихъ улицъ въ собственномъ домѣ, а лѣтомъ, до сентября, у себя въ имѣніи. Явиться туда слѣдовало въ началѣ іюня, какъ разъ когда должны были окончиться экзамены.

Константинъ Ивановичъ будто опьянѣлъ отъ радости. Волнуясь и задыхаясь, онъ сейчасъ же побѣжалъ разсказать объ этомъ самому близкому для него человѣку, студенту третьяго курса Кальнишевскому. Кальнишевскаго онъ засталъ маявшимся взадъ и впередъ по своей убогой комнатѣ, съ давно потухшимъ окуркомъ, прилипшимъ къ нижней губѣ. Выслушавъ Константина Ивановича, онъ остановился и сказалъ:

— Да, тебѣ здо́рово повезло! Вотъ мнѣ бы такъ; а то, ей-Богу, кажется придется заняться какимъ-нибудь отхожимъ промысломъ. Ни одного даже поганенькаго урока не наклевывается. Думаю на каникулярное время устроиться въ бакалейную лавку въ качествѣ приказчика, ей-Богу! А что-жъ? Тамъ разныя закуски… Можно брать обрѣзки ветчины домой: буду ѣсть лучше, чѣмъ ты у своихъ пановъ…

Константину Ивановичу стало жаль товарища и онъ обѣщалъ ему занять денегъ изъ первой же получки.

— Не откажусь, — сказалъ Кальнишевскій и снова зажегъ свой окурокъ.

Низенькій, крѣпенькій, въ застегнутой до верху, не всегда чистой тужуркѣ, Кальнишевскій, въ университетѣ говорилъ рѣдко, и только по серьезнымъ поводамъ. Слова его шли плавно и толково. Въ «курилкѣ» его любили слушать.

Константинъ Ивановичъ увлекся Кальнишевскимъ съ первой же встрѣчи и потомъ гордился своею близостью съ нимъ, какъ гордятся гимназисты знакомствомъ съ очень извѣстнымъ человѣкомъ. Онъ часто удивлялся выносливости Кальнишевскаго, который третій годъ жилъ одними уроками, безъ стипендіи и безъ всякой посторонней помощи, и никогда ни хандрилъ, а въ будущее глядѣлъ спокойно. Круглолицый, смуглый, съ плохо выбритыми, немного синеватыми щеками, онъ никогда не смотрѣлъ на того, кто его слушать, а въ сторону или въ землю. Если онъ сердился, то широкія ноздри его некрасиваго носа раздувались, и за это его дразнили киргизскою лошадью. Звали Кальнишевскаго Зиновій Григорьевичъ. Барышнямъ это имя не нравилось. Въ присутствіи женщинъ онъ молчалъ или говорилъ только по необходимости и успѣха у нихъ никогда не имѣлъ.

Константинъ Ивановичъ ушелъ отъ Кальнишевскаго такимъ же веселымъ. Съ каждымъ днемъ настроеніе подымалось. Отъ отца и сестры онъ почему-то хранилъ свою тайну объ урокѣ, и отъ этого она была еще слаще. Всѣ экзамены сходили отлично.

II

Второго іюня, за три дня до тѣхъ поръ, какъ нужно было уже пойти къ Орѣховымъ, сестра Таня вернулась изъ города особенно оживленной. Не снимая верхней кофточки, она пролетѣла въ кабинетъ къ отцу и оттуда вышла не скоро, но еще болѣе взволнованной и радостной.

Одѣтая во все новое, съ краснымъ перомъ на огромной соломенной шляпѣ, она была похожа на шансонетную пѣвицу, и пахло отъ нея приторными духами.

— Слушай, Костя, слушай, — заговорила она, положивъ обѣ руки на плечи брату, — у меня къ тебѣ большая, огромная просьба.

— Ну?

— Будь у меня шаферомъ.

— Ты развѣ выходишь замужъ?

— Ну, конечно, какой глупый…

— За кого?

— За Жоржика Аристархова.

Константинъ Ивановичъ нахмурился. Аристарховъ былъ помощникомъ начальника станціи. Мало интеллигентный, гладенько всегда причесанный, съ завитыми усами, онъ былъ похожъ на парикмахера, и гребешокъ даже у него всегда торчалъ изъ бокового кармана. Говорили, что онъ беретъ взятки за доставленіе мѣстъ сторожамъ и стрѣлочникамъ.

Константинъ Ивановичъ почему-то представлялъ себѣ будущаго мужа сестры человѣкомъ умнымъ и серьезнымъ, который перевоспитаетъ Таню, а для него будетъ близкимъ другомъ. И теперь эта новость его не обрадовала. Онъ вспомнилъ, какъ Таня говорила за обѣдомъ о томъ, что хорошо жить на большой станціи, и понялъ, что любовь ея къ Аристархову существовала уже давно, и отецъ объ этомъ зналъ, но оба они отъ него это скрывали, какъ отъ чужого, который не сумѣлъ бы раздѣлить ихъ радости.

— Ну, нечего дуться, — опять защебетала Таня. — Ты навѣрное думаешь, что Жоржинька получаетъ мало жалованья и поэтому мы будемъ несчастливы, такъ очень даже ошибаешься. Онъ назначенъ агентомъ движенія (она выговорила а́гентомъ) на «Узловую». Правда, немножко далеко отъ папы, но зато какая станція, лучше всякаго Петербурга. Тысяча восемьсотъ и квартира… Ага, ага, ага… Ну, такъ говори, будешь шаферомъ, будешь?

— Отчего же, буду.

— Честное слово?

— Честное слово.

— Настоящее?

— Настоящее. Не люблю я этого. Сказалъ — буду, такъ ужъ значитъ буду и безъ всякихъ словъ.

— Вотъ и отлично. Еще просьба, голубчикъ, дусинька, пожалуйста, надѣнь парадный мундиръ и со шпагой, ну, однимъ словомъ, все какъ слѣдуетъ, и со значкомъ.

— Значокъ носятъ только уже получившіе дипломъ.

— Ахъ, я и не знала, ну все равно, смотри же непременно достань у кого-нибудь мундиръ.

— Это можно. Хотя, вотъ что, когда же свадьба? Мнѣ нужно ѣхать на урокъ, — далеко.

— И мнѣ нужно ѣхать еще подальше твоего и надолго, можетъ — на всю жизнь.

Она сдѣлала искусственно грустную физіономію, помолчала, снова улыбнулась и добавила:

— Вѣнчаться мы, кажется, будемъ девятаго іюля.

— Въ такомъ случаѣ я не могу.

— Такъ чудакъ же ты, вѣдь нельзя же въ самомъ дѣлѣ вѣнчаться въ Петровъ постъ. Нѣтъ, нѣтъ, теперь уже не отвиливай. Далъ слово, такъ и конецъ, конецъ…

Константинъ Ивановичъ почувствовалъ, что блѣднѣетъ и на лбу у него стало холодно, точно сквознякъ пробѣжалъ. Вмѣсто того, чтобы объясняться дальше, овладѣвъ собой, онъ вдругъ со злобой въ голосѣ спросилъ:

— Зачѣмъ ты себѣ купила такую шляпу?

— А тебѣ не нравится?

— Не нравится… и духи у тебя какіе-то злостные.

— Ничего ты не понимаешь. За шляпу я заплатила девятнадцать рублей, а духи мнѣ вчера купилъ въ подарокъ самъ папа, ажъ за шесть рублей флаконъ. Ага!

Таня оттопырила нижнюю губку, повернулась на одномъ каблукѣ, засмѣялась и, шумя юбками, побѣжала въ свою комнату переодѣваться.

Цѣлый вечеръ Константинъ Ивановичъ собирался сказать сестрѣ, что отказывается быть шаферомъ, такъ какъ провести лѣто въ деревнѣ для него очень важно. Онъ даже обдумалъ всѣ выраженія, въ которыхъ изложитъ, что нарушить слово въ такомъ случаѣ не безчестно, но такъ и не собрался войти къ ней въ комнату, а надѣлъ фуражку и пошелъ къ Кальнишевскому.

На улицѣ была тихая, лунная ночь. Будто осыпанные по краямъ блестками, тополи замерли на синемъ фонѣ небесъ. Извозчики не гремѣли, и слышно было, какъ въ университетскомъ саду щелкалъ соловей.

Въ первый разъ въ жизни Константинъ Ивановичъ не думалъ о томъ, какъ все вокругъ красиво и полно глубокаго смысла.

Кальнишевскій, противъ своего обыкновенія, не ждалъ, когда Константинъ Ивановичъ заговоритъ, а началъ первый:

— Слушай, братъ, если можешь, одолжи карбованецъ, а то совсѣмъ плохо приходится. Во-вторыхъ, отчего у тебя такой растерянный видъ, и ты такъ дышишь, будто за тобою гнались собаки?

— Шелъ скоро, — сказалъ Константинъ Ивановичъ, доставая изъ кармана кошелекъ.

Немного отдышавшись, онъ разсказалъ весь свой сегодняшній разговоръ съ сестрой и умоляюще поднявъ глаза, спросилъ, что ему дѣлать.

Кальнишевскій пощипалъ себя за кончикъ носа, пошевелилъ ноздрями и не сразу отвѣтилъ.

— Да, — началъ онъ, — женская пустота часто рождаетъ весьма серьезныя положенія. Я знаю твою сестру, — ей не втолкуешь. На попятный тоже не стоитъ. Въ общемъ не хорошо, но не непоправимо. Исхода есть два. Отправиться къ Орѣховымъ, а на свадьбу пріѣхать. Оно, конечно, тоже не совсѣмъ ловко, такъ скоро и въ отпускъ проситься. Второй исходъ: передай ты этотъ урокъ пока мнѣ. Я до осени продержусь тамъ, кое-что заработаю, а на зиму возвращу тебѣ дѣвицъ. Согласенъ?

Константинъ Ивановичъ тяжело вздохнулъ и какъ-то уныло отвѣтилъ:

— Согласенъ. А какъ же деревня?

— Деревня не убѣжитъ, у тебя еще много времени впереди, а мнѣ университетъ кончать нужно. Только ты, ради Бога, дѣлай это просто, а не приноси жертву. Твой родитель получаетъ что-то больше двухъ тысячъ на троихъ, а я на одного себя за годъ и пятисотъ рублей не выработалъ. Нужно, значитъ, только зайти предварительно къ Винтеру и объяснить, въ чемъ дѣло. Онъ нѣмецъ добрый, сейчасъ же устроитъ рекомендацію и мнѣ. Ладно?

— Ладно.

Константинъ Ивановичъ плохо спалъ въ эту ночь. Онъ утѣшалъ себя мыслью, что выручилъ такого хорошаго человѣка, какъ Кальнишевскій, но сердце все же ныло. Такъ чувствовалось цѣлую недѣлю. Стало чуть легче, когда Кальнишевскій уже уѣхалъ къ Орѣховымъ.

Наступило жаркое, безнадежное городское лѣто, съ крикомъ разносчиковъ, съ грохотомъ телѣгъ по мостовой, со свистками городовыхъ по ночамъ. Иногда на душѣ подымалась невольная, тяжелая злоба и противъ Тани, и противъ постоянно ворчавшаго отца. Не хотѣлось даже ходить въ университетскій садъ, и листья на его деревьяхъ казались пыльными, а гулявшія тамъ съ дѣтьми няньки — всѣ съ глупыми лицами. Отъ скуки, Константинъ Ивановичъ по цѣлымъ днямъ лежалъ на кровати и перечитывалъ старые журналы, когда же не читалось, наблюдалъ за Таней и думалъ о томъ, что она называла «счастьемъ».

Ни разу, до самаго дня свадьбы, онъ не замѣтилъ въ ней грусти о томъ, что она покидаетъ отца и брата. Глядя на суету Тани и слушая ея быстрый, вѣчно вертѣвшійся на практическихъ темахъ разговоръ, онъ пришелъ къ заключенію, что для такой женщины, какъ только рѣшенъ вопросъ о ея принадлежности мужчинѣ, который ей нравится, — уже не существуетъ ни родины, ни природы, ни искусства, ни любимыхъ людей, ни книгъ, и что въ этомъ ея сила, и въ этомъ же ея ничтожество.

Какъ-то вечеромъ, по настоянію отца, пришлось побывать въ семьѣ Аристарховыхъ. Потомъ, черезъ нѣсколько дней, Таня попросила его снести туда записку. Въ этотъ разъ онъ едва вырвался. Его оставили обѣдать, и за обѣдомъ было выпито больше, чѣмъ слѣдуетъ. Въ концѣ концовъ Константинъ Ивановичъ выпилъ съ Жоржемъ на брудершафтъ, цѣловался съ нимъ и чувствовалъ на своей физіономіи его нафабренные фиксатуаромъ усы, а его сестра — уже пожилая дѣвица Тася и ея мать въ это время звонили въ стаканы и кричали «ура». Послѣ обѣда пили кофе со сливками и говорили о томъ, какъ хорошо, что будущую жену Жоржика зовутъ Таня, а сестру — Тася. Черезъ нѣсколько недѣль весь строй семьи Аристарховыхъ сталъ для него понятенъ. При чужихъ тамъ ѣли и пили на бѣлой скатерти, изъ дорогого, хотя и грубо размалеваннаго сервиза, и одѣты всѣ были опрятно. Когда же были только свои, то ѣли изъ той самой посудины, въ которой пища варилась; мать Аристархова и Тася ходили въ грязныхъ фланелевыхъ блузахъ и въ стоптанныхъ, надѣтыхъ на босую ногу, парусиновыхъ туфляхъ. Изъ кушаній тамъ любили больше всего борщъ съ бараниной и гуся съ капустой, а на сладкое подавались орѣхи на стеклянномъ блюдечкѣ со щипчиками сбоку, затѣмъ леденцы въ бумажкахъ, нѣсколько яблокъ и всегда одинъ апельсинъ, котораго никто не бралъ. Ничего и никогда тамъ не читали. И нельзя было разобрать — богатые они или бѣдные. Мать Аристархова часто говорила о какихъ-то процентахъ, купонахъ и векселяхъ.

Теперь Константинъ Ивановичъ съ нетерпѣніемъ ждалъ дня свадьбы. Казалось что послѣ отъѣзда молодыхъ онъ снова встряхнется, и тогда его существованіе станетъ осмысленнѣе и чище.

Часто онъ старался представить себѣ, какъ живетъ и что чувствуетъ Кальнишевскій въ имѣніи Орѣховыхъ, и не могъ, — въ головѣ рисовались картины, непохожія на дѣйствительность.

III

Вѣнчаніе было назначено въ три часа. День выдался знойный, и у Константина Ивановича ныло въ вискахъ. Предстояло много дѣла. Нужно было побывать у священника, въ городѣ и потомъ отвезти Аристархову забытые имъ галстуки и перчатки.

Жоржъ сидѣлъ въ сорочкѣ и брюкахъ за столомъ и что-то писалъ.

— Вотъ спасибо, — сказалъ онъ обернувшись, — а то послать некого, самому въ этотъ день быть у васъ не полагается, а безъ галстука никакъ невозможно, пришлось бы новый покупать…

Жоржъ всталъ и поцѣловалъ Константина Ивановича въ губы. Опять запахло фиксатуаромъ.

— Что это ты, еще кому-нибудь приглашеніе пишешь?

— Нѣтъ, такъ, ликвидирую нѣкоторыя дѣла.

Константинъ Ивановичъ подошелъ къ столу и, замѣтивъ, что на одномъ конвертѣ было написано: «Его Высокоблагородію», а на другомъ: «Милостивому Государю», спросилъ, зачѣмъ это такъ.

Аристарховъ засмѣялся и погладилъ усы.

— А видишь ли, это одному таксатору, все-таки онъ землемѣрное училище окончилъ, ну ему — «высокоблагородію», а второе письмо жиду, и весьма богатому, безъ титула неудобно, такъ я ему и вклеилъ «милостиваго государя».

«И съ такимъ человѣкомъ Таня будетъ жить, каждый день, до самой своей смерти!» — подумалъ Константинъ Ивановичъ. Наскоро попрощавшись, онъ пошелъ домой. Въ половинѣ второго нужно было переодѣться и еще съѣздить за букетомъ.

Едва поворачиваясь въ чужомъ мундирѣ, съ высокимъ кованымъ воротникомъ, Константинъ Ивановичъ поминутно вытиралъ платкомъ лобъ и тяжело вздыхалъ.

Настоящія же мученія начинались съ того, что онъ расписался въ книгѣ для брачущихся не въ той графѣ, гдѣ нужно, чѣмъ очень разсердилъ дьякона. Потомъ онъ снова принялся писать и чуть не разорвалъ всю страницу, — перо было старое и расплющенное, въ родѣ тѣхъ, которыми даютъ расписываться на почтѣ.

Свадьба вышла шумная, хотя и безъ музыки, но съ длиннѣйшимъ обѣдомъ. Постоянно произносили тосты и кричали «горько». Отъ голосовъ и шума у Константина Ивановича еще сильнѣе болѣло въ вискахъ. Ему казалось, что всѣ закуски пахнутъ жестью, а осетрина облита машиннымъ масломъ. Онъ ничего не пилъ, боясь, что его стошнитъ, а Таня, вся въ бѣломъ, тянулась къ нему черезъ столъ съ бокаломъ и кричала:

— Стыдно, Костя, стыдно!.. Въ такой день и не хочешь выпить за мое здоровье. А когда ты будешь жениться, я за твое выпью… А ты скоро женишься, — вотъ посмотришь, у меня есть предчувствіе. Ты хорошенькій блондинчикъ и въ мундирѣ похожъ на какого-нибудь князька… Такъ не хочешь выпить за мое здоровье? Ну, значитъ, не любишь.

— Да нѣтъ же, я…

— Не любишь, не любишь! — и голосъ ея звенѣлъ точно крикъ цесарки.

На вокзалѣ снова пили шампанское, подносили букеты, а когда поѣздъ тронулся, заголосили нестройное «ура». Отецъ тоже кричалъ до хрипоты и долго не хотѣлъ уѣзжать съ вокзала. Дома старика разобрало. Онъ сѣлъ за столъ, облокотился обѣими руками на залитую липкими ликерами и виномъ скатерть и заплакалъ, приговаривая:

— Улетѣла наша птичка, улетѣла наша касаточка, остался я, Костька, съ тобой дуракомъ…

Свадьба сестры не встряхнула Константина Ивановича. Послѣ всего этого шума въ головѣ осталось что-то въ родѣ огромнаго презрѣнія къ людямъ, производившимъ его, и тянуло куда-то въ иное общество.

Товарищи всѣ разъѣхались. Урока не находилось, да и не хотѣлось находить, — будто на зло судьбѣ за то, что не пришлось поѣхать къ Орѣховымъ въ деревню. Скверно чувствовалось и безъ денегъ, а просить ихъ у отца было неловко и страшно, — еще обругается.

Старикъ, возвратившись со службы, читалъ длинную проповѣдь о бездѣльѣ студентовъ и о не благодарности дѣтей вообще. Онъ сильно скучалъ безъ Тани.

Константинъ Ивановичъ равнодушно выслушивалъ его воркотню и только краснѣлъ, когда отецъ начиналъ ставить ему въ примѣръ Аристархова.

Получилось очень коротенькое письмо отъ Кальнишевскаго, въ которомъ онъ просилъ выслать учебникъ географіи, «Азія, Африка и Америка» и писалъ, что скучаетъ. Константинъ Ивановичъ опять началъ бывать въ городскомъ саду. Но, разлѣнившись за этотъ мѣсяцъ, онъ уже не могъ заставить себя проснуться рано и отправлялся на прогулку только передъ вечеромъ.

Уже темнѣло, а онъ все сидѣлъ неподвижно на одной и той же скамейкѣ. Деревья скрывали солнце, но вѣрнымъ признакомъ того, что оно уже низко, было неумолкаемое «живканье» воробьевъ. Они также радостно провожали свѣтъ, какъ и встрѣчали его утромъ. Иногда видно было, какъ къ дереву крался рыжій толстый котъ и, ежесекундно останавливаясь, ударялъ легонько хвостомъ по травѣ. Компанія крикуновъ вдругъ умолкала, точно хоръ пѣвчихъ по знаку регента. Затѣмъ весь воробьиный народъ съ шумомъ перелеталъ на другое дерево, и тамъ снова раздавалось радостное: «жив… жив… жив»… На верхнихъ вѣтвяхъ начиналъ играть ярко-оранжевый свѣтъ, и сухіе листья казались совсѣмъ красными, а потомъ золотыми. Минутъ черезъ двадцать умолкали и воробьи. Стволы и листья темнѣли и особенно рѣзко выдѣлялись на свѣтло-зеленомъ фонѣ неба. Становилось сыровато. Но Константину Ивановичу не хотѣлось уходить и особенно хорошо думалось и о себѣ, и о жизни всѣхъ обыкновенныхъ людей.

Ужасной ему казалась обязательность для большинства даже и смерти, по извѣстному шаблону. Какъ-то, очень ясно, онъ вспомнилъ похороны своей матери. Она была классной дамой въ епархіальномъ училищѣ и умерла осенью, четыре года назадъ. За катафалкомъ шли ученицы и весь преподавательскій составъ. Надъ могилой одинъ изъ учителей захотѣлъ произнести «слово». Во время его рѣчи Константину Ивановичу было особенно больно. Онъ слышалъ, какъ по дорогѣ къ кладбищу тотъ же учитель говорилъ начальницѣ:

— Очень хорошо вышло, что вакансія освободилась не зимой, а въ самомъ началѣ учебнаго года, и на нее можно будетъ устроить не Вильчинскую, потому что она еще не вернулась съ каникулъ, а Ласкину, за которую просилъ преосвященный.

И всѣ хорошія слова, которыя потомъ произносилъ учитель возлѣ не опущеннаго еще въ яму гроба, — казались Константину Ивановичу оскорбительными для памяти покойной.

Лѣто все тянулось, — точно это была не жизнь, а безконечная ходьба по вязкому болоту. Иногда разбирала злость на Кальнишевскаго за рѣдкія и безсодержательныя письма.

Отецъ почти не разговаривалъ, и это было пріятно. Поздно вечеромъ, когда на столѣ шумѣлъ самоваръ, случалось, что прибѣгала мать Аристархова и приносила письмо отъ Жоржа и Тани, — молодые сообщали самымъ подробнымъ образомъ, какъ они устроились и какую пріобрѣли мебель. Прочитавъ письмо нѣсколько разъ, старики на время умолкали. Потомъ слышался звонъ чайной ложечки о стаканъ и шопотъ Аристарховой: «купоны, талоны, билеты, проценты»…

IV

Наступилъ сентябрь. Студенты уже записывались на третій семестръ, но лекціи еще не начались. Кальнишевскій не пріѣзжалъ и не писалъ. Было очень скучно. Константину Ивановичу иногда думалось, что если бы деньги, то отъ такой жизни не грѣшно было бы и напиться, и надѣлать всякихъ гадостей.

Подъ праздникъ Воздвиженья отецъ ушелъ въ церковь. Константинъ Ивановичъ сидѣлъ въ столовой одинъ и читалъ газету. Возлѣ иконы легонько потрескивалъ въ фіолетовомъ стаканчикѣ огонекъ лампадки. Слышно было, какъ въ сосѣдней квартирѣ капризничалъ ребенокъ. Въ передней вдругъ позвонили. Константинъ Ивановичъ лѣниво всталъ и пошелъ отворять дверь. Потянувъ за ея ручку, онъ почти столкнулся съ запыхавшимся лицомъ Кальнишевскаго и такъ обрадовался, что ничего не могъ сказать, а только улыбался. Кальнишевскій, стуча ногами, затоптался на одномъ мѣстѣ и, вывернувъ рукавъ, снялъ лѣтнее пальто, а потомъ самъ засмѣялся и сказалъ:

— Ну, здравствуй…

Его черные волосы сильно отросли, а все лицо стало темно-коричневымъ и только лобъ казался неестественно бѣлымъ. Губы уже сомкнулись въ серьезное выраженіе, а глаза еще смѣялись.

— Здравствуй, здравствуй, — отвѣтилъ Константинъ Ивановичъ. — Вотъ, братъ, не ожидалъ. Хм… Да… Ну, пойдемъ же въ комнату.

— Пойдемъ, хотя я на минутку.

— Какъ это можно, столько времени не видались, и вдругъ на минутку…

— Пожалуйста не сентиментальничать, — отвѣтилъ Кальнишевскій и грузно сѣлъ на диванъ. — Я, собственно говоря, часъ какъ съ вокзала, и у меня еще отъ поѣзда трещитъ голова. Затѣмъ согласись, что я могъ бы придти и завтра, а вотъ видишь, явился сегодня…

— Цѣню, цѣню. Ну, разсказывай, какъ жилось?

— Жилось?.. Жилось отчасти хорошо, отчасти плохо, — произнесъ Кальнишевскій, дѣлая сильное удареніе на буквѣ «о». — Постой, нужно сначала закурить.

Онъ вынулъ жестяную коробочку, свернулъ папиросу и, не подымаясь съ дивана, зажегъ ее на лампѣ. Руки у него тоже были загорѣлыя, волосатыя и немного дрожали. Выпустивъ первую затяжку дыма, онъ снова заговорилъ:

— Насчетъ ѣды, природы и всякихъ прогулокъ — великолѣпно, что же касается, такъ сказать, пищи духовной, то чуть съ голоду не померъ. Но не въ этомъ дѣло. Видишь ли, я Ольгѣ Павловнѣ — значитъ, самой madame^[1] — сказалъ, что могу заниматься только до перваго октября, а тамъ въ исправленіе моей должности вступитъ тотъ самый студентъ, который по иниціативѣ Винтера предполагался раньше — значитъ, ты. Ну, она ничего противъ не имѣетъ. Надѣюсь и ты ничего?

— Конечно.

Константинъ Ивановичъ снова почувствовалъ, какъ его сердце зачастило.

— Ну, ну, дальше?

— Дальше? Дальше съ дѣвицами будешь заниматься ты, а я, къ моей великой радости, — нѣтъ.

— Чѣмъ же ты, собственно говоря, былъ недоволенъ? Съ родителями поссорился, или дѣвицы очень уже не симпатичныя, или одиночество заѣло?

— Ни того, ни другого, ни третьяго. Одиночества иной разъ даже хотѣлось, но это было недостижимо.

Константинъ Ивановичъ начиналъ сердиться.

— Да разскажи ты все, какъ слѣдуетъ, что они за люди, какихъ взглядовъ, какъ живутъ? А то плететъ! Я вѣдь какъ тебя ждалъ…

Кальнишевскій почесалъ въ затылкѣ и продолжалъ тѣмъ же ровнымъ голосомъ:

— Надоѣла мнѣ эта канитель и больше ничего, а такъ они люди, какъ люди, ѣдятъ, спятъ, кое-что дѣлаютъ. Родители съ цѣлью увеличить капитальчикъ для дочерей — хотя, кажется, уже сильно уменьшили его, — дочери съ цѣлью доставить себѣ какое-нибудь развлеченіе. Папаша любитъ въ винтъ играть, хотя онъ больше въ разъѣздахъ бываетъ. Ну, а насчетъ ученицъ, — обѣ еще не опредѣлились въ своихъ симпатіяхъ и антипатіяхъ. Какія-то онѣ ни рыба, ни мясо, скорѣе, впрочемъ, мясо или даже сало. Старшая, Дина, уже совсѣмъ взрослая, недурна собой, не болтлива, насчетъ правописанія безнадежна и вообще, кажется, вмѣсто науки больше не прочь замужъ. Впрочемъ, это мое личное мнѣніе. Младшая, Леночка, чистый бѣсенокъ, очень способная, но изъ рукъ вонъ разсѣяна. Ну, да все это самъ увидишь. Только тебѣ нужно къ нимъ зайти числа двадцать девятаго, познакомиться съ мамашей и насчетъ гонорара условиться. Ну, братъ, а пока до свиданья, я пошелъ.

— Да обожди ты, — три мѣсяца не видались!

— Въ другой разъ поговоримъ, а сейчасъ не могу.

— Рано еще?

— Нѣтъ, нѣтъ. Не могу, честное слово, не могу. Усталъ я отъ поѣзда. Голова трещитъ, ничего не понимаю. Я сегодня зашелъ главнымъ образомъ сообщить о предстоящемъ урокѣ, чтобы опять какой-нибудь свадьбы не вышло…

— Нѣ-ѣ-ѣтъ ужъ!

— Городской адресъ Орѣховыхъ знаешь?

— Знаю.

— Ну и отлично, а я пошелъ.

И въ эту ночь, какъ и въ ту, когда онъ уже зналъ, что въ деревню къ Орѣховымъ не пойдетъ, Константинъ Ивановичъ долго ворочался. Перекликались пѣтухи и стекла на окнахъ стали голубоватыми. Ему пришло въ голову, что все лѣто было похоже на длинную ночь и что, какъ сейчасъ уже наступаетъ разсвѣтъ, — такой же разсвѣтъ близокъ и въ его личной жизни. До сихъ поръ бывало, — или одиночество, или Аристарховы, а теперь будетъ еще близость съ людьми, которые живутъ иначе и навѣрное осмысленнѣе, хотя бы потому, что у нихъ, благодаря деньгамъ, есть возможность пользоваться всѣмъ интереснымъ и хорошимъ на свѣтѣ.

«Кальнишевскій всегда капризничаетъ и требуетъ, чтобы всѣ были ангелами или философами, а это невозможно, достаточно и того, если люди хоть кому-нибудь полезны. И Ольга Павловна, о которой Кальнишевскій говорилъ иронически, навѣрное женщина мыслящая и сердечная»…

Думалось о бѣдности и богатствѣ. Казалось, что даже Аристарховы, если бы не имѣли надобности копить и беречь деньги, вѣроятно, были бы симпатичнѣе.

Проснулся Константинъ Ивановичъ поздно, когда отецъ уже ушелъ на службу. Долго, не одѣваясь, онъ сидѣлъ въ столовой надъ остывшимъ стаканомъ чая. Въ университетъ онъ не пошелъ и ясно чувствовалъ, какъ его разозлилъ бы шумъ въ коридорахъ и хлопанье входныхъ дверей на пружинѣ. Хотѣлось скорѣе увидать еще разъ Кальнишевскаго и поговорить съ нимъ; но онъ не сказалъ, гдѣ остановился.

Константинъ Ивановичъ выпилъ залпомъ и безъ хлѣба чай, быстро одѣлся и пошелъ на ту улицу, гдѣ жили Орѣховы. Нумеръ ихъ дома былъ тридцать первый. Еще издалека ему бросился въ глаза длинный одноэтажный особнякъ, выкрашенный масляной краской шоколаднаго цвѣта, съ большими зеркальными окнами и массивной дубовой парадной дверью.

«Навѣрное, они живутъ здѣсь», — подумалъ Константинъ Ивановичъ и обрадовался, когда увидалъ надъ воротами цифру 31.

Четыре окна были закрыты шторами.

«Значитъ, еще спятъ», — мелькнуло у него въ головѣ и, самъ не зная зачѣмъ, онъ проходилъ взадъ и впередъ по противоположному тротуару съ полчаса.

Изъ воротъ дома Орѣховыхъ вышелъ дворникъ въ красной рубахѣ и бѣломъ фартукѣ, и Константину Ивановичу его лицо показалось умнымъ и симпатичнымъ. Поглядѣвъ на дворника еще разъ, онъ тихо пошелъ назадъ.

Двѣ недѣли тянулись, какъ два мѣсяца, — не помогало и отчеркиванье дней на календарѣ. Не хотѣлось ничего читать. Отецъ, узнавъ, что Костя скоро получитъ выгодный урокъ, пересталъ ворчать и даже шутилъ. Двадцать седьмого сентября Константинъ Ивановичъ надѣлъ новый сюртукъ и, немного волнуясь, пошелъ къ Орѣховымъ.

V

Въ гостиной ждать пришлось не долго. Онъ прошелся два раза по мягкому ковру, оправилъ волосы и сѣлъ. Слѣва стоялъ открытый рояль, за нимъ подымалось нѣсколько фикусовъ съ пыльными листьями и два олеандра. Мебель была шелковая золотистая, подъ цвѣтъ обоевъ. На стѣнахъ висѣло два огромныхъ зеркала, но не было ни одной картины, и это непріятно удивляло глазъ. Пахло здѣсь хорошимъ табакомъ и затхлостью давно не выбивавшихся ковровъ.

Константинъ Ивановичъ взялъ съ круглаго стола большой альбомъ и хотѣлъ его раскрыть, но въ это время вошла, сильно шумя платьемъ, Ольга Павловна. Полная блондинка, здоровая и розовая, со вздернутымъ носомъ и завитыми волосами, она щурилась черезъ золотое пенснэ и улыбалась.

— Господинъ Смирновъ?

— Да.

— Садитесь пожалуйста. Курите. Кажется, нѣтъ спичекъ. Впрочемъ, вотъ онѣ.

— Спасибо, я не курю.

— Не курите? Это хорошо. Значитъ, у васъ есть сила воли, а я вотъ не могу отстать отъ этой нехорошей привычки…

И слова у нея пошли быстро и гладко. Ольга Павловна прежде всего расхвалила Кальнишевскаго. Но въ ея голосѣ слышалась едва замѣтная фальшь.

Константинъ Ивановичъ чувствовалъ, что ей пріятнѣе говорить теперь именно съ нимъ, совсѣмъ новымъ человѣкомъ, одѣтымъ въ свѣжій сюртукъ, чѣмъ съ Кальнишевскимъ, который заранѣе зналъ каждое ея слово.

Ольга Павловна сейчасъ же перешла къ вопросу о воспитаніи и сказала, что ни сама она ни ея мужъ никогда не допустятъ, чтобы ихъ дочери учились въ гимназіи, гдѣ дѣвочки слишкомъ рано узнаютъ то, о чемъ знать имъ не слѣдуетъ. Константину Ивановичу эта фраза не понравилась.

«И такъ ошибочно смотритъ большинство людей. Знать слѣдуетъ по возможности все, и только зная, можно разумно уходить отъ всего дурного и стремиться къ завѣдомо хорошему», — подумалъ онъ.

Потомъ лицо Ольги Павловны стало грустнымъ, и она разсказала, какъ умеръ отъ воспаленія мозга ихъ единственный сынъ Левушка — гимназистъ шестого класса и первый ученикъ. Она вскользь упомянула о тѣхъ предчувствіяхъ, которыя давили ее передъ несчастьемъ, о телепатическихъ явленіяхъ и о Фламмаріонѣ. На минуту она умолкла, чтобы закурить тоненькую папироску, и голосъ ея снова зазвучалъ бодро и убѣдительно.

— Знаете ли, Константинъ Ивановичъ, — кажется, такъ? — Очень многіе знакомые упрекали насъ въ томъ, что мы къ сравнительно большимъ дѣвочкамъ приглашаемъ учителей, а не учительницъ. Но какой это необдуманный упрекъ! Въ Америкѣ, въ средней школѣ, уже давнымъ-давно молодые люди не только обучаютъ дѣвушекъ, но и сами получаютъ образованіе съ ними на одной школьной скамейкѣ, и результаты этого совмѣстнаго обученія великолѣпны. Я сама женщина, но плохо вѣрю въ ихъ педагогическія способности. У насъ живетъ Любовь Петровна, на ея обязанностяхъ лежитъ присутствовать во время уроковъ дѣвочекъ и заниматься съ ними по Закону Божьему и по-французски. Откровенно говоря, толка изъ этихъ занятій не выходитъ ровно никакого, и если мы Любови Петровнѣ до сихъ поръ не отказали, то лишь потому, что ей рѣшительно некуда дѣваться… Она съ ними занималась раньше по всѣмъ предметамъ и, благодаря этому, дѣвочкамъ теперь приходится работать даже и лѣтомъ. Зиновій Григорьевичъ говоритъ, что онѣ очень отстали отъ гимназическаго курса…

Вниманіе Константина Ивановича стало притупляться. Онъ молча смотрѣлъ на носокъ прюнелеваго ботинка сидѣвшей передъ нимъ барыни и думалъ: «всѣ толстыя женщины, даже и богатыя, ходятъ въ прюнелевыхъ ботинкахъ, вѣроятно, потому, что ногамъ тяжело носить такую махину и на нихъ дѣлаются мозоли, которыя обыкновенный ботинокъ давитъ».

Ольга Павловна взглянула на свои маленькіе золотые часики и быстро произнесла:

— А теперь пойдемте позавтракаемъ, — вамъ нужно познакомиться съ будущими ученицами. У насъ учитель всегда свой человѣкъ и принимаетъ участіе во всей нашей жизни.

Константинъ Ивановичъ чуть поклонился и пошелъ за ней въ столовую. Небольшой столъ былъ накрытъ на четыре прибора. Ольга Павловна позвонила и сказала вошедшей пожилой горничной:

— Давай, Анюта, завтракать и зови барышень.

Дина и Леночка вошли одна за другой и поздоровались просто, за руку, безъ реверансовъ, и это ему понравилось. Одѣтыя въ одинаковыя, коричневыя платья и черные передники, онѣ не были похожи между собою. Дина, пухленькая шатенка, съ хорошо развитымъ бюстомъ и чуть вздернутымъ, какъ у матери, носикомъ, съ темными голубыми глазами и особенно большими, точно подвитыми кверху, рѣсницами, сейчасъ же сѣла и спокойно начала накладывать себѣ горячую ветчину съ картофельнымъ пюре. Волосы ея были причесаны вверхъ и туго перетянуты красной ленточкой. Невольно обращала на себя вниманіе нѣжная, чуть загорѣлая кожа ея лица, съ едва замѣтнымъ пушкомъ на щекахъ. Она куталась въ наброшенный на плечи сѣрый платокъ и молчала. На Константина Ивановича она посмотрѣла только разъ, когда здоровалась, какъ на новую, но мало интересную вещь.

Леночка была совсѣмъ блондинка, съ едва замѣтными веснушками, съ плоскою грудью и короткими, очень свѣтлыми и плохо слушавшимися гребешка, волосами. Личико ея иногда передергивалось, а блестящіе глаза чуть косили и быстро осматривали новаго человѣка Она взяла кусокъ хлѣба, вырѣзала изъ него мякишъ, густо посолила корочку, погрызла ее передними бѣлыми зубами и потомъ уже сѣла за столъ. Эта привычка осталась у нея съ тѣхъ поръ, какъ она принимала рыбій жиръ. Перваго блюда Леночка не ѣла, — только потомъ положила себѣ маленькій кусочекъ индѣйки и очень много салата изъ красной капусты.

Константинъ Ивановичъ смотрѣлъ на Дину и думалъ: «Вотъ вѣдь и черты лица у нея неправильныя, а кажется, будто она красавица. Это потому, что у нея глаза и волосы не одного цвѣта, и вся она точно олицетворенныя здоровье и нормальность. Близка къ природѣ, — и въ этомъ весь секретъ. И сердце у нея навѣрно золотое»…

— Что же вы ничего не кушаете? — сказала, обращаясь къ нему, Ольга Павловна. — Кто у насъ въ домѣ мало ѣстъ, тотъ никогда не можетъ быть нашимъ другомъ. Анюта, подай барину еще индѣйки и огурцовъ — это домашніе, собственнаго производства. Я всегда дѣлаю ихъ на вишневыхъ или на смородиновыхъ листьяхъ, — это имъ придаетъ крѣпость и ароматъ.

Константинъ Ивановичъ съ удовольствіемъ взялъ еще кусочекъ индѣйки. Все было очень вкусно. Судочки и хрустальный салатникъ привѣтливо блестѣли на чистой скатерти. Вмѣсто вина подали въ кувшинѣ квасъ, душистый и холодный.

За завтракомъ говорили мало. Барышни тоже молчали, но вели себя непринужденно. Послѣ индѣйки подали чай, а затѣмъ всѣ поднялись и пошли въ классную. И почти въ каждой комнатѣ, чрезъ которую проходили, висѣло на стѣнахъ по зеркалу, а то и по два. На огромномъ столѣ, въ комнатѣ у дѣвочекъ, былъ безпорядокъ. Нѣкоторые учебники были совсѣмъ изорваны, столъ изрѣзанъ, а ручки и карандаши обкусаны. Въ ариѳметическихъ тетрадяхъ Леночки чаще встрѣчались какія-то рожицы, чѣмъ цифры.

Потомъ обѣ онѣ стали показывать, что было пройдено за лѣто съ Кальнишевскимъ. Когда Ольга Павловна вышла, Леночка прислонилась къ кафельной печкѣ и, обмахиваясь передникомъ, точно ей было жарко, сказала:

— Зиновій Григорьевичъ былъ очень строгій. А вы не будете такимъ?

Она чуть подвизгивала. Константинъ Ивановичъ покраснѣлъ и не сразу нашелся, что отвѣтить.

— Н-не знаю.

— Напримѣръ, онъ не позволялъ смѣяться, — добавила Леночка и не улыбнулась.

— Ну, ты ужъ… — пропѣла своимъ контральто Дина. — Въ Знаменскомъ мы съ нимъ занимались до двухъ часовъ дня, а здѣсь занимаемся отъ пяти до восьми, а обѣдаемъ въ четыре. Уроки мы готовимъ утромъ. Послѣ завтрака къ намъ приходитъ Любовь Петровна, а потомъ учительница музыки. Вы знаете Любовь Петровну?

— Нѣтъ.

— Мы съ ней говоримъ по-французски и учимъ Законъ Божій. Она очень добрая.

— Вы на естественномъ факультетѣ? — спросила вдругъ Леночка.

— Да.

— Значитъ, учите о томъ, какъ живутъ разные звѣри?

— Не только объ этомъ…

— Ну, все-таки, вы, напримѣръ, знаете что-нибудь о ящерицахъ, — и Леночка сильно фыркнула.

— Ты не можешь безъ глупостей. Удивительно, право. Это она Любовь Петровну такъ называетъ, — произнесла Дина и презрительно надула губки.

Снова вошла Ольга Павловна и заговорила о женскомъ воспитаніи, и такъ быстро, что иногда ее трудно было понять.

Потомъ перешли въ гостиную и здѣсь условились относительно платы, — пятьдесятъ рублей въ мѣсяцъ. Когда пробило часъ, Константинъ Ивановичъ попрощался. Зажмуривъ глаза отъ солнца, онъ переходилъ улицу. На дворѣ было душно, какъ въ іюлѣ.

Изъ-за угла вдругъ послышались звонки, потомъ выскочилъ верховой, и за нимъ полетѣлъ пожарный обозъ, подпрыгивая массивными красными колесами по булыжной мостовой. И долго еще было видно, какъ, покачиваясь то вправо, то влѣво, уменьшался послѣдній, запряженный четверикомъ, «багорный ходъ».

Константинъ Ивановичъ очень любилъ бывать на пожарахъ и въ другой разъ непремѣнно поѣхалъ бы смотрѣть или качать воду, а теперь ему хотѣлось только поскорѣе домой, лечь на кровать и думать. Казалось, что въ его жизни наступаютъ новые, легкіе и очень интересные дни.

VI

Константинъ Ивановичъ увидѣлъ Кальнишевскаго на слѣдующій день въ университетскомъ коридорѣ. Онъ сидѣлъ на подоконникѣ и болталъ ногами. Мимо ходили взадъ и впередъ студенты. Первокурсники выдѣлялись своими новенькими тужурками и свѣтлыми пуговицами. Всѣ говорили такъ громко, что въ двухъ шагахъ нельзя было разобрать ни одного слова. Пахло еще масляной краской и известью недавно отремонтированнаго зданія.

— Ну, что, былъ? — спросилъ Кальнишевскій.

— Былъ.

— Понравилось?

— Да.

— Ну, и великолѣпно.

Кальнишевскій порылся въ одномъ карманѣ, въ другомъ, потомъ досталъ потертый кошелекъ и вынулъ изъ него сложенную вчетверо записку.

— Вотъ, я здѣсь тебѣ размѣтилъ, что пройдено съ Диной, и что съ Леной, и какъ я предполагалъ вести курсъ до весны. Нажми ты ради Бога старшую насчетъ математики. Хотя бы она уравненія съ однимъ неизвѣстнымъ постигла, вѣдь шестнадцать скоро! По россійскимъ да и по общефизическимъ законамъ замужъ можно… Да. Ну, а мнѣ нужно идти въ аудиторію.

— Да обожди, ты же обѣщалъ разсказать мнѣ о нихъ побольше.

— Относительно занятій въ запискѣ все обозначено, затѣмъ все существенное сказано, а несущественное — самъ узриши.

— Досадный ты человѣкъ…

— Ей-же-Богу нужно на лекцію идти. А кромѣ того, право, все сказано, остальное пустяки. Да, вотъ еще что, ты въ винтъ играешь?

— Нѣтъ.

— Тамъ это, братъ, большой минусъ. Вообрази, я выучился, игра въ сущности очень умная, иной разъ и до восхода солнышка засиживались. Ну, а верхомъ ты ѣздилъ когда-нибудь?

— Нѣтъ.

— Это тоже нехорошо; впрочемъ, и я не ѣздилъ. Все, братъ, пустяки. Будь здоровъ.

Кальнишевскій грузно прыгнулъ съ подоконника, наморщилъ лобъ и потерялся среди сѣрыхъ тужурокъ.

Константинъ Ивановичъ тоже пошелъ на лекцію. Профессоръ, еще совсѣмъ молодой и очень худой человѣкъ въ золотомъ пенснэ, говорилъ внятно и толково. Но Константинъ Ивановичъ черезъ нѣсколько минутъ началъ думать не о томъ, что слышали его уши, а о своихъ ученицахъ и о Кальнишевскомъ. И ему казалось, что Кальнишевскій, вѣроятно, былъ неравнодушенъ къ Динѣ, и потому такъ настойчиво избѣгаетъ подробнаго разговора о ней, и въ тонѣ его голоса слышны злость или презрѣніе, какъ у человѣка, обиженнаго отсутствіемъ взаимности.

«Потому она и уравненій постигнуть не можетъ, потому она и сало, потому онъ и кричитъ о возможности ея замужества… Если подумать безпристрастно, то Кальнишевскій очень дюжинная натура и даже въ винтъ способенъ играть по цѣлымъ ночамъ, будто какой-нибудь чинуша»…

Когда протрещалъ звонокъ, то показалось, что лекція продолжалась не больше двадцати минутъ. Дома, за обѣдомъ, Константинъ Ивановичъ сказалъ отцу, что получилъ урокъ и съ сегодняшняго дня начнетъ заниматься.

— Много будешь получать?

— Пятьдесятъ.

— Это хорошо, для студента это рѣдкость. Сходи, поблагодари того профессора, который тебя рекомендовалъ.

— Это мнѣ лаборантъ, Винтеръ, устроилъ.

— Ну, все равно. Сегодня есть письмо отъ Тани. Пишетъ, что у нихъ жизнь дешевая, — возъ капусты полтора рубля, — и они успѣли уже купить одну четырехпроцентную государственную ренту… Это тоже хорошо. Послѣ женитьбы человѣкъ всегда измѣняется. Еще когда была жива покойница твоя мать, такъ бывало, всегда сердилась, если я скажу, что изъ нашихъ дѣтей не выйдетъ толка. Оказалось, что была права она, а не я, толкъ выходитъ. Скоро мнѣ можно будетъ и на пенсію…

Въ этотъ день старикъ говорилъ другимъ голосомъ, — въ которомъ была слышна ласка. Но ласка эта не доставляла радости Константину Ивановичу, и ему все думалось, что онъ купилъ ее у отца за пятьдесятъ рублей въ мѣсяцъ, и хотѣлось даже сказать объ этомъ. Удерживало только чувство, которое часто не позволяетъ говорить людямъ въ глаза правду, изъ боязни нарушить собственный покой.

Въ половинѣ четвертаго Константинъ Ивановичъ пошелъ къ Орѣховымъ. Его встрѣтила учительница Любовь Петровна. Очень длинная, на видъ лѣтъ тридцати пяти, рыжеватая, одѣтая во все черное, она обрадовалась ему, будто старому знакомому. Разъ пять подъ рядъ она сказала, что ей всегда особенно пріятно знакомиться съ людьми, которые посвящаютъ себя педагогической дѣятельности. Послѣ каждой фразы она быстро поворачивала голову то вправо, то влѣво, а потомъ громко смѣялась, и смѣхъ ея былъ похожъ на кашель.

— Значитъ мы съ вами товарищи по оружію, — ках… ках… ках…

Когда вошли въ классную, Любовь Петровна скоренько проговорила:

— Простите, я тоже буду присутствовать, ках… ках… ках… — и ея желтое лицо на тонкой шеѣ быстро повернулось изъ стороны въ сторону.

«Дѣйствительно, она похожа на ящерицу», — подумалъ Константинъ Ивановичъ и сжалъ губы, чтобы не улыбнуться.

Какъ нужно заниматься съ барышнями, да еще съ двумя, онъ не могъ себѣ представить и рѣшилъ, что чрезъ нѣсколько дней это выяснится само собой. До сихъ поръ Константинъ Ивановичъ былъ репетиторомъ только два раза. Прошлой зимой недѣлю занимался съ гимназистомъ третьяго класса, и, въ годъ своего выпуска, на каникулахъ готовилъ къ передержкѣ по латыни тупоголоваго и всегда соннаго шестиклассника Дроздова. «Теперь все будетъ не такъ… Въ первый день необходимо выяснить степень грамотности и знаній по математикѣ»…

Константинъ Ивановичъ порылся въ хрестоматіи, нашелъ статью подъ заглавіемъ «Восходъ солнца», внятно прочелъ ее вслухъ, а потомъ попросилъ Леночку сѣсть за отдѣльный столъ и написать своими словами то, что она запомнила. Съ Диной онъ началъ съ алгебры и задалъ ей рѣшить коротенькое уравненіе. Брови ея нахмурились. Она низко нагнулась надъ бумагой, что-то пошептала, написала нѣсколько буквъ, потомъ стерла ихъ прямо пальцемъ, снова написала, немного подумала и довольно быстро нашла неизвѣстное.

— Такъ-съ. Теперь посмотримъ, какъ вы справляетесь съ умноженіемъ многочлена на многочленъ?

Онъ выбралъ примѣръ потруднѣе. Дина снова низко нагнулась надъ столомъ. Прошло пять минутъ. Задача по отвѣту не выходила. Константинъ Ивановичъ началъ ее рѣшать самъ…

— Если я отворю окно, это вамъ не помѣшаетъ? — спросила Любовь Петровна.

— Нѣтъ, ничего. Пожалуйста. Такъ вотъ видите ли, прежде, чѣмъ…

— Я уже написала, — прощебетала съ другого конца Леночка.

— Хорошо, сейчасъ. Такъ вотъ видите ли…

Въ итогѣ получалось совсѣмъ другое выраженіе. Константинъ Ивановичъ почувствовалъ, что краснѣетъ, и старался овладѣть собой.

— Простите, я на минутку выйду, — сказала Любовь Петровна и засмѣялась.

— Пожалуйста.

Леночка перестала писать и косилась, и это мѣшало сосредоточиться. Наконецъ, нужный отвѣтъ вышелъ. Константинъ Ивановичъ задалъ Динѣ еще одну почти такую же задачу, а самъ подошелъ къ Леночкѣ и сталъ просматривать ея переложеніе. Было всего двѣ грамматическихъ ошибки. Почеркъ ровный, съ большими хвостами, слогъ красивый, и мысли всѣ выражены ясно. Константинъ Ивановичъ подумалъ, что въ мужской гимназіи такъ пишутъ только очень способные ученики послѣднихъ классовъ.

— Хорошо, очень хорошо.

— А Зиновій Григорьевичъ нашелъ бы, что можно и лучше…

— По-моему, лучше трудно.

Леночка покраснѣла, отошла къ окну и начала обмахиваться передникомъ.

Рѣшили, что Константинъ Ивановичъ будетъ заниматься съ шести до девяти вечера, съ каждой изъ ученицъ отдѣльно, — по полтора часа.

Онъ сѣлъ за столъ и, перелистывая учебникъ, началъ отмѣчать, что нужно было повторить къ завтрему, а потомъ сдѣлалъ расписаніе уроковъ на каждый день. За несовсѣмъ прикрытой дверью послышались шаги и шелестъ платьевъ.

— Простите, но, право, сразу видно, что это настоящій учитель, что у него есть къ этому призваніе, — говорилъ голосъ Любови Петровны. — Кальнишевскій умѣлъ только ворчать, а этотъ… Если бы вы только послушали!..

— Тѣмъ лучше, — отвѣтила Ольга Павловна, и обѣ онѣ вошли въ классную.

Константинъ Ивановичъ всталъ, поздоровался и, чуть приподнимаясь на носкахъ, — что всегда было у него признакомъ волненія, — сталъ разсказывать, какъ онъ думаетъ распредѣлить занятія. Затѣмъ всѣ вмѣстѣ пошли въ столовую пить чай. Здѣсь уже ярко горѣла электрическая люстра, и ея три лампочки отражались въ зеркалѣ и на самоварѣ.

Лена еще больше разошлась и болтала безъ умолку. Она, захлебываясь, говорила о жизни въ Знаменскомъ. Разсказала, что тамъ у нихъ есть сынъ птичницы мальчикъ Ѳедька, замѣчательно способный, который за одно лѣто выучился читать и писать, и кромѣ того, онъ знаетъ наизусть, въ какой день празднуется память какого святого, но только до апрѣля — «впрочемъ, теперь онъ, вѣроятно, знаетъ уже и дальше»…

Затѣмъ она разсказала, что въ десяти верстахъ отъ нихъ живетъ помѣщикъ Брусенцовъ, еще совсѣмъ молодой и красивый, и что въ прошломъ году онъ подарилъ Динѣ такса Томку. Томка иногда душитъ куръ, и тогда мать Ѳедьки плачетъ.

Дина молчала и машинально заплетала въ косички бахрому скатерти. Выраженіе всего ея прекраснаго лица было покойно. Константинъ Ивановичъ думалъ, что, вѣроятно, она принадлежитъ къ числу тѣхъ натуръ, о которыхъ говорятъ: «тихія воды глубоки». Умолкла вдругъ и Лена, и полная тишина держалась съ минуту, а казалось, что дольше.

Блестящій никелевый самоваръ весело шумѣлъ и въ его круглыхъ бокахъ отражались несоотвѣтственно широкія лица. Бѣлый домашній хлѣбъ былъ нарѣзанъ въ такомъ количествѣ, что его хватило бы человѣкъ на десять. Масло, сливки въ хрустальномъ, запотѣвшемъ отъ холода кувшинѣ, огромный кусокъ швейцарскаго сыру, двѣ большихъ вазы варенья, черной смородины и крыжовника, все было вкусно, чисто и аппетитно пахло, какъ и вчера за завтракомъ. Чувствовалось, что здѣсь все это такъ бываетъ каждый день, а не дѣлается для чужого человѣка.

Тишину нарушила Любовь Петровна. Она вдругъ загремѣла стуломъ и сказала:

— Простите, мнѣ пора на урокъ къ Синюшинымъ, — и сейчасъ же засмѣялась, — ках… ках… ках… Я пойду.

Она попрощалась только съ однимъ Константиномъ Ивановичемъ и вышла. Ольга Павловна нажала звонокъ возлѣ лампы. Горничная Анюта торопливо прошла черезъ столовую, и потомъ въ передней загремѣла цѣпочка.

— Эта Любовь Петровна глуповата и преподаваніе у нея идетъ Богъ знаетъ какъ, но у насъ она уже двѣнадцатый годъ и такъ любитъ дѣтей, что совѣстно ей отказывать, — сказала Ольга Павловна.

И хотя она объ этомъ уже разсказывала раньше, но ей казалось, будто о преподаваніи Любови Петровны она вспомнила только теперь.

«Напрасно она такъ говоритъ въ присутствіи дѣтей, — подумалъ Константинъ Ивановичъ, но сейчасъ же мысленно себя поправилъ, — хотя, пожалуй, несложившимся людямъ полезнѣе говорить настоящую правду, чѣмъ маскировать старшихъ во что-то высшее, когда этого на самомъ дѣлѣ нѣтъ».

Вслухъ онъ прибавилъ:

— Такіе типы все же чрезвычайно симпатичны, — у нихъ есть душевная чуткость, и въ тяжелыя минуты они незамѣнимы.

— Это совершенно вѣрно. Какой вы однако сердцевѣдъ! Когда умеръ нашъ Левушка, она чуть съ ума не сошла и была, вѣроятно, единственнымъ существомъ понимавшимъ тогда меня.

Лица барышень стали серьезными.

«И это она уже говорила», — подумалъ Константинъ Ивановичъ.

Скоро подали ужинъ. И за ужиномъ все время слышался только голосъ одной Ольги Павловны. Въ гостиной часы пробили мягкимъ башеннымъ боемъ одиннадцать.

— Дина, Леночка, вамъ пора спать, — сказала Ольга Павловна.

— Мамочка! — жалобно простонала Лена.

— Нечего, нечего, мамочка. Маршъ, маршъ…

Дина молча поднялась, поправила движеніемъ плеча сѣрый платокъ и подала свою мягкую, теплую руку Константину Ивановичу. Лена капризно надула губки и, немного раскачиваясь, пошла вслѣдъ за сестрой.

— Видите ли, — заговорила снова Ольга Павловна, — я хотѣла коснуться еще одного важнаго по моему мнѣнію вопроса. Мы Кальнишевскимъ были вообще очень довольны, но онъ иногда бывалъ съ дѣвочками рѣзокъ. Мужъ находилъ такое обращеніе даже необходимымъ, мнѣ же, по правдѣ сказать, оно не всегда нравилось. Конечно, это все зависитъ отъ взгляда. Васъ мнѣ рекомендовалъ Винтеръ, какъ человѣка не только добросовѣстнаго, но и очень мягкаго и воспитаннаго.

— Но вѣдь онъ меня такъ мало знаетъ.

— Значитъ, знаетъ. — Ольга Павловна улыбнулась и добавила. — Фридрихъ Карловичъ никогда не бываетъ опрометчивъ въ своихъ сужденіяхъ. Мы знакомы съ нимъ очень давно. Онъ, еще будучи студентомъ, готовилъ Левушку въ гимназію. Кальнишевскій, по-моему, не педагогъ. Но я чувствую, что съ вами мы всѣ поладимъ.

Она снова начала говорить о воспитаніи, старалась выражаться научными терминами, и это выходило не всегда удачно. Каждый новый человѣкъ интересовалъ Ольгу Павловну только до тѣхъ поръ, пока она окончательно не привыкла къ его лицу и голосу.

«Въ дѣлѣ воспитанія она понимаетъ мало, — думалъ Константинъ Ивановичъ, — но говоритъ горячо, потому что любитъ дочерей, и это очень симпатично». Онъ не перебивалъ ее, и такъ время прошло до полуночи.

Пришла Анюта и начала убирать тарелки. Константинъ Ивановичъ поблагодарилъ за ужинъ и пожелалъ спокойной ночи.

Хотѣлось побыть совсѣмъ одному. На улицѣ его приласкала свѣтлая и тихая ночь. Красноватый мѣсяцъ уже спрятался однимъ концомъ за куполъ церкви. Трамвай пересталъ ходить, и потому казалось очень тихо, а шаги прохожихъ звенѣли о камень особенно отчетливо.

«Конечно, конечно, и madame^[1] и барышень я еще совсѣмъ не знаю, — говорилъ себѣ мысленно Константинъ Ивановичъ, — но нѣтъ сомнѣнія, что это не Аристарховы и не наша семья. Если Орѣховы, какъ люди, не достаточно развиты, то мое дѣло внести въ ихъ семью свѣтъ, а не называть Дину саломъ. Аристарховы же и отецъ этого свѣта не хотятъ, — въ этомъ разница».

Потомъ онъ вспомнилъ, что если каждый мѣсяцъ будетъ откладывать только по двадцати пяти рублей, то къ слѣдующему лѣту образуются двѣ сотни, на которыя можно поѣхать въ Крымъ, на Кавказъ, куда только захочется. Но онъ навѣрное поѣдетъ въ деревню къ Орѣховымъ и проведетъ, среди настоящихъ крестьянъ и настоящей природы, чудное лѣто, о которомъ никогда не забудетъ.

VII

Занятія сразу наладились симпатично. Первую недѣлю обѣ ученицы готовили уроки особенно хорошо. Ясно было, что Лена гораздо способнѣе. Въ диктовкѣ она почти не дѣлала ошибокъ и рѣшала въ умѣ очень сложныя задачи. Дина писала хуже, а когда занималась ариѳметикой, то долго что-то шептала и имѣла не хорошую привычку стирать цифры прямо пальцемъ. Порядочно она готовила только исторію, но хронологія ей тоже не давалась, и тѣмъ не менѣе Константину Ивановичу было пріятнѣе заниматься съ ней, чѣмъ съ Леной, которая все время вертѣлась и задавала посторонніе вопросы.

Дина никогда ни о чемъ не спрашивала, и послѣ длиннаго объясненія только лицо ея дѣлалось серьезнѣе. Константину Ивановичу нравилось это выраженіе, особенно когда правая ея черная бровь поднималась чуть выше лѣвой. И ему пріятно было чувствовать, какъ ея глаза слѣдятъ за движеніемъ его головы и губъ. Дина казалась ему симпатичнѣе, когда была въ простенькой ситцевой кофточкѣ, а на плечахъ у нея лежалъ сѣрый пушистый платокъ, чѣмъ затянутая въ корсетъ и одѣтая въ платье, похожее на форменное гимназическое.

Замѣтивъ, что ей нравится больше всего исторія, Константинъ Ивановичъ сталъ самъ готовиться къ каждому уроку, и когда разсказывалъ прочитанное, то ему казалось что онъ излагаетъ событія не хуже, чѣмъ знаменитый профессоръ, на лекціи котораго сходились студенты всѣхъ факультетовъ. Присутствовала ли при этомъ Любовь Петровна, — ему было все равно, но когда входила Ольга Павловна, то слова, какъ на зло, укладывались не такъ гладко и красиво.

Лена же, бывало, рѣшитъ въ двѣ минуты задачу, откинется на спинку стула, и если въ комнатѣ нѣтъ Любови Петровны, смѣющимся голосомъ спроситъ:

— Константинъ Ивановичъ?

— Что?

— Вѣдь ящерица потому не умѣетъ плавать, что у нея между пальцами нѣтъ перепонокъ?

— Откуда вы это взяли?

— Но вѣдь у Любови Петровны между пальцами тоже нѣтъ перепонокъ, а все-таки она хорошо плаваетъ, — перебивала Лена.

— Не остроумно это, Лена, право же не остроумно и старо.

— Можетъ быть. Ахъ, какъ бы мнѣ теперь хотѣлось пробѣжать по липовой аллеѣ до самой бесѣдки, и быстро, быстро, чтобы вѣтеръ въ ушахъ гудѣлъ и чтобы Томка догнать не могъ.

— Вотъ придутъ Рождественскіе праздники, поѣдете и будете бѣгать.

— Зимой въ аллеѣ много снѣгу и бѣгать нельзя, а лучше кататься на конькахъ, — снова сказала Лена.

— Ну, и отлично, а теперь возьмите богослуженіе Рудакова, да подучите его, а то мнѣ Любовь Петровна жаловалась, что вы не знаете даже, какъ начинается всенощное бдѣніе.

— Завтра, завтра, завтра все выучу, — защебетала Лена и, двинувъ стуломъ, начала складывать тетрадки.

«Бѣсенокъ, а не дѣвочка, — думалъ Константинъ Ивановичъ, — и устанешь послѣ занятій съ нею очень — но бѣсенокъ симпатичный и милый».

Ему нравилось, что у Орѣховыхъ въ городѣ мало знакомыхъ и не бываетъ званыхъ вечеровъ. Когда въ праздникъ или въ чей-нибудь день рожденія къ Динѣ и Ленѣ приходили гимназистки или двоюродный братъ, кадетъ шестого класса съ товарищемъ, — Константинъ Ивановичъ, послѣ вечерняго чая, сейчасъ же прощался.

«Самое симпатичное въ этой семьѣ то, что всѣ они, повидимому, любятъ деревню и только, о ней и мечтаютъ, — думалъ онъ по дорогѣ домой, — люди, стремящіеся къ природѣ не могутъ быть плохими».

Прежде ему не нравилось, что у нихъ во всѣхъ комнатахъ слишкомъ много зеркалъ, а теперь это казалось оригинальнымъ. Въ первые дни ему не понравилось, что въ этомъ домѣ ужъ очень часто и вкусно ѣдятъ, теперь же онъ думалъ: «Нелѣпо было бы питаться худо, если есть возможность питаться хорошо»…

Непріятными были только два обстоятельства: во-первыхъ, то, что здѣсь никто не любилъ читать, и книги, которыя онъ приносилъ, по мѣсяцамъ валялись на роялѣ не разрѣзанными или открытыми на первой страницѣ. Послѣ Левушки остался цѣлый шкапъ съ книгами въ роскошныхъ переплетахъ и стоялъ онъ въ классной комнатѣ, но ни Лена, ни Дина, никогда къ нему и не подходили.

Вторую непріятность составляло желаніе Любови Петровны заключить съ Константиномъ Ивановичемъ что-то вродѣ дружбы. Она часто говорила: «насъ судьба свела, — мы служимъ одному святому дѣлу», и потомъ ни съ того, ни съ сего смѣялась: ках… ках… ках… Уходить она умудрялась именно тогда, когда уходилъ и Константинъ Ивановичъ, и часто провожала его до самаго дома. Хотѣлось побыть одному, обдумать всѣ впечатлѣнія вечера, а сбоку все время звучалъ и раздражалъ голосъ женщины, чужой и жалкой. «Безпомощна, какъ курица, и глупа, какъ курица», — думалъ онъ каждый разъ, когда здоровался и прощался съ нею.

За полтора мѣсяца самъ онъ тоже измѣнился и почему-то не прочелъ ни одной книги, а въ университетъ заглянулъ только разъ пять, не больше. Изъ перваго жалованья онъ купилъ себѣ новую фуражку и замшевыя перчатки, которыхъ раньше никогда не носилъ.

Какъ-то послѣ урока онъ случайно пошелъ въ гости къ богатому однокурснику Толстопятову. Тамъ засидѣлись, а за ужиномъ много выпили. На улицу вышли только въ три часа, когда уже перекликались пѣтухи. Ночная тишина охватила весь городъ. Одинъ изъ студентовъ запѣлъ красивымъ баритономъ.

Я васъ люблю, люблю безмѣрно,
Безъ васъ не мыслю дня прожить…
Я подвигъ силы без-при-мѣ-ѣ-рной…^[2]

Константинъ Ивановичъ нахмурился, слушая сильный голосъ, и потомъ ему вдругъ захотѣлось увидѣть Дину, отъ сознанія, что это невозможно, — стало грустно и не хотѣлось ни съ кѣмъ разговаривать.

У своего подъѣзда пришлось звонить долго. Было очень свѣжо и въ лѣтнемъ пальто холодно. Константинъ Ивановичъ часто вздрагивалъ.

Отецъ вышелъ въ одномъ бѣльѣ, стукнулъ сильно дверью и запахивая на груди сорочку, крикнулъ:

— Шляешься по ночамъ, болванъ!

На слѣдующій день у Константина Ивановича долго болѣла голова и во рту чувствовалась непріятная терпкость. Было неловко передъ отцомъ и почему-то хотѣлось плакать. Но какъ только онъ вошелъ въ квартиру Орѣховыхъ, настроеніе сразу поднялось. Дина въ этотъ день занималась особенно прилежно. Сочиненіе, которое онъ задалъ ей вчера на тему «Городъ и деревня», было написано хотя и съ ошибками, но въ немъ ясно слышались ея симпатіи къ деревнѣ. Лена вела себя тихонько.

Послѣ урока, въ столовой Константинъ Ивановичъ увидѣлъ Винтера и очень ему обрадовался. Въ прошломъ году этотъ рыжеватый нѣмецъ былъ въ его глазахъ только добросовѣстнымъ сухимъ труженикомъ, теперь же онъ казался ему очень близкимъ и добрымъ человѣкомъ, благодаря которому вся жизнь приняла иное направленіе и пошла къ свѣту.

Винтеръ говорилъ мало и, несмотря на упрашиванія Ольги Павловны, ничего не ѣлъ, а только мѣшалъ въ стаканѣ ложечкой, поправляя по временамъ очки съ очень толстыми стеклами. Произносилъ онъ слова и строилъ фразы по-русски почти правильно, только съ буквою «в» у него не ладилось и она часто звучала какъ «ф». Ровно въ десять часовъ Винтеръ застегнулъ на сюртукѣ верхнюю пуговицу, всталъ и началъ прощаться. Съ нимъ вышелъ и Константинъ Ивановичъ.

Облака нависли надъ городомъ и чуть свѣтлѣло только то мѣсто, гдѣ спряталась луна. Фонари не горѣли. Срывался по временамъ сильный вѣтеръ и морозило. Гдѣ-то время отъ времени гремѣла оторвавшаяся желѣзная вывѣска. Людей почти не встрѣчалось. Винтеръ и Константинъ Ивановичъ подняли воротники и шли молча. По лицамъ ихъ зачастили не то капли дождя, не то крупинки, а черезъ нѣсколько минутъ складки на пальто и поля шляпы Винтера побѣлѣли.

— Вотъ и зима пришла, — сказалъ Константинъ Ивановичъ.

— Да, это она обрадофалась, что увидѣла своего однофамильца…

— Вотъ что, Фридрихъ Осиповичъ, я хотѣлъ еще разъ поблагодарить васъ за то, что вы доставили мнѣ такой хорошій урокъ…

Винтеръ промолчалъ и закурилъ папироску, а потомъ, будто про себя, заговорилъ:

— Семья Орѣховыхъ очень милая семья. Папашу я ее совсѣмъ люблю, хотя и говорятъ, что онъ тамъ важный общественный дѣятель. Но мать и дочери — это прелесть что такое. И тѣмъ не менѣе я тамъ не могу бывать, не чувствуя грусти. Мнѣ трудно забыть Левушку. Ахъ, если бы вы знали, какой это способный былъ мальчикъ, прилежный, честный. И какъ разъ во время экзаменовъ это воспаленіе мозга. Онъ былъ какъ Леночка, но тише. Тогда ему только-что окончилось шестнадцать лѣтъ. Почему? Зачѣмъ это случилось? Кому нужна была эта смерть? Вы знаете, какъ онъ много читалъ… Я видѣлъ разъ, какъ онъ плакалъ надъ севастопольскими разсказами Толстого… — онъ опять помолчалъ и спросилъ. — Ну, а какъ ваши барышни?

— Пока я доволенъ. Мнѣ онѣ кажутся представительницами того будущаго хорошаго поколѣнія, которое обновитъ всю русскую жизнь.

— Да… Дина уже совсѣмъ взрослая, хорошая дѣвушка. Это будетъ очень счастливый человѣкъ, который будетъ ея мужемъ. Лена еще дитя, но обѣщаетъ тоже быть такой же здоровой и тѣлесно и морально. Отъ такихъ женщинъ никогда не произойдутъ какія-нибудь дегенераты въ стилѣ moderne^[3]. Ахъ, знаете что дѣлается! Дѣйствительно, нужно обновленіе. Лѣтомъ я былъ въ Одессѣ и своими ушами слышалъ, какъ одна гимназистка говорила подругѣ, что романъ съ женатымъ человѣкомъ гораздо интереснѣе, ибо онъ, боясь жены, никогда не станетъ хвастаться, и многому можетъ научить. Вѣдь это ужасно!

— Да, ужасно, — согласился Константинъ Ивановичъ. — Я думаю, что семья и деревня спасутъ Дину и Леночку отъ этихъ мерзостей.

— Конечно, конечно. Я не понимаю, почему Кальнишевскій такъ скучалъ. Это хорошо, что у нихъ теперь вы. Я немножко наблюдателенъ, и когда рекомендовалъ васъ, какъ учителя, то зналъ, что Орѣховы останутся довольны. Кальнишевскій требовалъ отъ дѣвочекъ такого серьезнаго отношенія къ наукѣ, какого можно требовать развѣ отъ взрослой курсистки. Но педагогія не въ этомъ: нужно считаться и съ возрастомъ, и со всѣмъ строемъ семьи. Какъ вы думаете?

— Думаю, что вы говорите правду.

— Кальнишевскій только знающій человѣкъ, а вы тоже знающій человѣкъ, но вы еще немножко и поэтъ, и это хорошо. Я часто слышалъ ваши разговоры въ лабораторіи.

— Ну, какой я поэтъ!

Винтеръ тоже засмѣялся. На углу слѣдующей улицы онъ нанялъ извозчика и поѣхалъ въ лѣво. Луна выглянула изъ-за облаковъ. На тротуарахъ было скользко, и Константинъ Ивановичъ одинъ разъ чуть не упалъ. Оправившись, онъ снова сталъ шагать машинально и думалъ о томъ, въ какой средѣ люди симпатичнѣе и полезнѣе.

И ему пришло въ голову, что понятія городскихъ людей о добрѣ и злѣ основаны на книжной наукѣ, на искусствѣ профессіональномъ и на жизни окружающихъ. Жители же деревни берутъ свою мораль изъ собственнаго опыта и изъ природы. Горожане правду слышатъ будто изъ фонографа, а деревенскіе люди — будто отъ страстно говорящаго живого человѣка, поэтому они и лучше и добрѣе. Отъ сознанія, что для разрѣшенія такого серьезнаго вопроса онъ нашелъ удачное, по его мнѣнію, сравненіе, на душѣ стало весело.

Когда Константинъ Ивановичъ легъ въ постель, то снова мелькнула мысль, что пожалуй, онъ ошибся и сперва нужно самому посмотрѣть тѣхъ и другихъ людей, и тогда только можно сказать навѣрное, которые изъ нихъ лучше и счастливѣе. Заснулъ онъ съ головною болью, и въ эту ночь ему ничего не снилось.

VIII

И Винтеръ и Ольга Павловна, когда говорили объ отцѣ Дины и Лены, то всегда прибавляли слово «дѣятель». Поэтому Орѣховъ представлялся Константину Ивановичу нестарымъ еще человѣкомъ, съ большою окладистой бородой, непремѣнно въ очкахъ и съ длинными волосами. Однажды вечеромъ въ передней протрещалъ долгій звонокъ, а черезъ минуту въ классную комнату влетѣла Леночка и, подвизгивая, проговорила еще на ходу.

— Динка, Константинъ Ивановичъ, идите скорѣе въ столовую, папа пріѣхалъ…

Константинъ Ивановичъ настоялъ однако, чтобы окончена была задача, которую рѣшила Дина, потомъ потеръ руку объ руку, ласково поглядѣлъ, и солиднымъ баскомъ произнесъ:

— Ну, а теперь пойдемъ знакомится съ папой.

Степанъ Васильевичъ оказался высокимъ человѣкомъ съ большой лысиной и сѣдыми баками, какія бываютъ у людей желающихъ придать своему лицу выраженіе чиновничьей важности. Уголки его рта немного опустились, и вся кожа была дряблая, а подъ небольшими, но блестящими глазами легли мѣшочки. Одѣтъ онъ былъ въ изящную сѣрую пару, и на ногахъ у него были ботинки на пуговицахъ.

— Здравствуй, здравствуй, моя булочка пухлая, — сказалъ онъ и, взявъ Дину за плечо, чмокнулъ ее въ щеку. — Здравствуйте, молодой человѣкъ, — продолжалъ онъ тѣмъ же привѣтливымъ, немного хриплымъ голосомъ и на Константина Ивановича пахнуло запахомъ крѣпкой сигары.

Изъ деревни Степанъ Васильевичъ привезъ масла, нѣсколько окороковъ, творогу и два огромныхъ мѣшка антоновскихъ яблокъ. Все это пока лежало на полу, и оттуда пахло домашнимъ полотномъ и холодомъ.

«Какъ это странно, какъ это странно, что видъ у него, будто у какого-нибудь директора департамента, — думалъ Константинъ Ивановичъ, — и зачѣмъ эти ботинки? Развѣ старые люди носятъ такую обувь? Впрочемъ, это показываетъ только, что онъ человѣкъ съ европейскимъ вкусомъ, въ деревнѣ онъ, вѣроятно, одѣвается иначе».

Орѣховъ не садясь за столъ, допилъ стаканъ чаю и снова заходилъ взадъ и впередъ по столовой. Онъ продолжалъ разсказъ о томъ, какъ машинистъ испортилъ молотилку, и нѣсколько разъ повторилъ, что всякаго человѣка, который берется не за свое дѣло, слѣдуетъ повѣсить.

Ольга Павловна слушала его, нахмуривъ лобъ и постоянно поправляла пенсне; она какъ будто думала о чемъ-то другомъ, и сама стала иная.

— Хорошо еще, что Брусенцовъ далъ свою молотилку, а то бы пришлось опоздать съ хлѣбомъ на цѣлый мѣсяцъ. А интенданты требуютъ непремѣнно соблюденія срока. Вотъ и представь себѣ мое положеніе. Слава Богу, съ картофелемъ во-время успѣли устроиться, восемь тысячъ пудовъ на ректификаціонный заводъ сдалъ, деньги получилъ, проценты уплатилъ, и хоть немного легче вздохнулось. Налей мнѣ еще чаю, только покрѣпче… Если бы нашелся покупатель, ей-Богу продалъ бы все и уѣхалъ бы въ Москву. И этотъ бы домъ продалъ… Однихъ налоговъ приходится платить до трехсотъ рублей, да ремонтъ тоже около этого стоитъ. Пользы же отъ него, кромѣ даровой квартиры ни малѣйшей…

По выраженію лица Ольги Павловны было видно, что все это она слышала уже много разъ. Орѣховъ сѣлъ и помѣшалъ ложечкой въ стаканѣ.

— Ну, а какъ ваши дѣла? — спросилъ онъ Константина Ивановича.

— Ничего, я своими ученицами доволенъ.

— А ученицы вами?

— Этого ужъ я не знаю.

— Ты, булочка, довольна новымъ репетиторомъ? — спросилъ онъ Дину и поправилъ у нея на лбу прядь волосъ.

— Д-а-а.

— А ты, Лена?

— Очень, очень, очень, — скороговоркой отвѣтила Лена и откусила чуть не половину яблока.

«Удивительная дѣвочка, — подумалъ Константинъ Ивановичъ, — ни одной фразы не скажетъ просто».

— Ну, и отлично. Завтра непремѣнно зайду и самъ послушаю, какъ вы отвѣчаете уроки, — сказалъ Орѣховъ и, повернувъ голову къ Константину Ивановичу, спросилъ, — А вы въ деревнѣ когда-нибудь живали?

— Нѣтъ.

— Значитъ, объ уѣздномъ земствѣ, объ урожаяхъ, о рабочихъ рукахъ и о другихъ прелестяхъ понятія не имѣете?

— Нѣтъ.

— Вотъ счастливецъ! Тѣмъ не менѣе, какъ человѣкъ образованный, вы навѣрное всѣмъ этимъ интересуетесь… Ну, такъ я вамъ скажу правду. По нынѣшнимъ временамъ, жить въ деревнѣ не для удовольствія, а такъ, чтобы работать, — это сущій адъ. Уѣздное земство, это не государство въ государствѣ, а республика въ государствѣ. Я имѣлъ честь два трехлѣтія состоять предсѣдателемъ управы, а теперь вотъ не понравилось имъ то, что я, — искренно любя дѣло народнаго образованія, — только посовѣтовалъ не драться съ церковно-приходскими школами, — такъ и прокатили на вороныхъ!.. Согласитесь, что если нѣтъ мяса, то лучше питаться хлѣбомъ, чѣмъ совсѣмъ не питаться. Я просилъ, я молилъ объ одномъ, — обождать. Соглашались, а въ результатѣ у меня чуть ли не одни черняки оказались. Въ сущности же я имъ очень благодаренъ… Дѣло въ томъ, что все у насъ раздѣлилось на партіи. Всякую же постройку легче разрушить тогда, когда она уже расчленена, а не представляетъ изъ себя стройнаго цѣлаго. Теперь я по крайней мѣрѣ свободный человѣкъ, захочу уѣхать въ Питеръ, въ Москву, въ Парижъ, словомъ, хоть немного освѣжить мозги, — и уѣду. Вотъ Ольга Павловна и дочери мои любимыя отъ Знаменскаго въ восторгѣ, и если бы не мои настоянія, чтобы зиму жить въ городѣ, — то онѣ бы тамъ и умерли, а умственный кругозоръ Дины и Лены сталъ бы не выше, чѣмъ кругозоръ любой поповны. Ей-Богу-съ! Знаете, кто тормазитъ дѣятельность земства? — Ваши же, университетскіе. Ей-Богу-съ! Я самъ не университетскій и закончилъ свое образованіе лишь курсомъ частнаго реальнаго училища… Но тѣмъ не менѣе, не могу не понимать, что кому дано много знаній, тотъ и долженъ дѣлать болѣе важную работу. Да-съ. А они только болтаютъ. Правда, есть и у насъ въ уѣздѣ университетскій человѣкъ — свѣтлая голова, — это Брусенцовъ. Изъ принципа, понимаете ли, изъ принципа, онъ государственныхъ экзаменовъ не держалъ совсѣмъ. Ему непріятна была самая мысль, что наука, — чистая наука, — даетъ патентъ на службу. Онъ находитъ, что тотъ, кто хочетъ приносить пользу, будетъ это дѣлать и безъ патента… У него двѣ тысячи десятинъ земли, и знаете, сколько на нихъ теперь долгу — всего семь тысячъ рублей, а у насъ земля очень дорога. Со дня смерти отца, онъ уже успѣлъ погасить восемнадцать тысячъ, — почти столько же, сколько я принужденъ былъ сдѣлать новаго долга. Конечно, и я не нищій, но до Брусенцова мнѣ далеко. Брусенцовъ — это тотъ истинный дворянинъ, который для интересовъ губерніи дѣйствительно готовъ пожертвовать собой… Нашъ старикъ-предводитель недолго проскрипитъ, и на его мѣстѣ будетъ Брусенцовъ. Тогда ему плевать на всякія земскія исторіи. Онъ сдѣлаетъ свое дѣло. Но Брусенцовыхъ на всю губернію немного, а именно — одинъ. Человѣку тридцать два года, — онъ не пьетъ, не куритъ, впрочемъ, виноватъ, куритъ, но это не важно, а важно что онъ нравственно чистъ, а главное — работаетъ, съ утра до вечера работаетъ. Его усадьба и все имѣніе содержатся образцово. Мужики его боятся, но любятъ, увѣряю васъ, любятъ. Въ голодный годъ онъ не устраивалъ столовыхъ, но далъ населенію возможность заработать деньги честнымъ трудомъ. Онъ окопалъ громадную лѣсную площадь глубокой канавой и дренажировалъ почти семьсотъ десятинъ болота, которое теперь пашутъ тѣ же крестьяне. Люди были сыты и онъ не въ убыткѣ. Когда же обѣ стороны довольны, — это вѣрнѣйшій признакъ, что сдѣлано серьезное дѣло. Единственное, что онъ себѣ позволяетъ, — это въ сентябрѣ или въ октябрѣ пожить въ Ялтѣ. И знаете, сколько онъ за два мѣсяца тамъ проживаетъ? Шестьсотъ цѣлковыхъ… Это въ Ялтѣ, и при пятнадцати тысячахъ годового дохода! Къ сожалѣнію, Брусенцовыхъ въ Россіи очень и очень немного…

Степанъ Васильевичъ умолкъ и началъ раскуривать спичкой давно потухшую сигару.

— Ты вотъ любишь говорить, что деревней не доволенъ, а пересели тебя въ городъ, затосковалъ бы, — сказала Ольга Павловна.

— Никогда! Ну, однако, что же чай, да чай. Не пора ли и закусить. Я безъ ужина и заснуть не могу.

— Сейчасъ будетъ и ужинъ.

Перешли въ гостинную. Степанъ Васильевичъ, мягко скрипя ботинками, снова заходилъ взадъ и впередъ по ковру и заговорилъ:

— Я почему стремлюсь изъ деревни? Потому, что чувствую, какъ усталъ отъ нелѣпой жизни, изнервничался и работаю непроизводительно. А деревню я люблю. Если бы мнѣ годы Брусенцова, я бы еще поработалъ. Когда я увлекался хозяйствомъ, я только и думалъ, что дѣлаю все для сына, который будетъ мою работу продолжать. Но Богъ судилъ иначе. Если бы Левушка былъ живъ, я увѣренъ, что изъ него вышелъ бы второй Брусенцовъ. Если человѣкъ относится къ дѣлу серьезно, тогда все ладится, а польза выйдетъ сама собой. Я уважаю Кальнишевскаго и Винтера, хотя мы — люди разныхъ взглядовъ, за то, что оба они любятъ свое дѣло и вѣрятъ въ свои силы, — ѣдутъ по дорожкѣ прямо, — въ сторону не сбиваются…

Константинъ Ивановичъ слушалъ внимательно, но правъ или не правъ Орѣховъ, — рѣшить не могъ. Для него было только понятно, что это человѣкъ живой и горячій, но не развитой.

Передъ ужиномъ Степанъ Васильевичъ досталъ изъ чемодана бутылку, отдѣланную кожей, и выпилъ изъ нея три большихъ чарки желтой настойки.

— Вотъ и пить водку дурная привычка, и пока человѣкъ молодъ, ее легко побороть, а я ужъ не могу отказать себѣ въ этомъ удовольствія, — сказалъ онъ, тщательно завѣшиваясь салфеткой.

Ѣлъ онъ много и молча. Потомъ выпилъ бутылку пива и сказалъ:

— Ну, господа, извините, — я спать. Усталъ съ дороги, а послѣзавтра опять въ дорогу.

Константинъ Ивановичъ сталъ прощаться.

Лежа въ постели, онъ думалъ:

«Лена вся въ отца, и сынъ, вѣроятно, былъ такой же живой, а Дина — какъ мать. Вѣроятно, Ольга Павловна чувствуетъ недостатки мужа, а молчитъ и любитъ, — любитъ и хорошее и дурное, что въ немъ есть, — это по глазамъ ея видно. Интересно, однако, будетъ познакомиться съ Брусенцовымъ, что это за птица такая? Не то идейный работникъ, не то аферистъ, — не поймешь. И нужно будетъ завтра хорошенько подготовиться къ уроку, чтобы не оскандалиться».

Когда онъ уже совсѣмъ засыпалъ, въ его ушахъ, какъ будто издали раздавался хриплый голосъ: «если человѣкъ относится къ дѣлу серьезно, тогда все ладится, а польза выйдетъ сама собой»…

На слѣдующій день Константинъ Ивановичъ входилъ въ классную комнату и немного волновался, ожидая, что скажетъ Орѣховъ о его способѣ заниматься. Уже рѣшили нѣсколько задачъ. Все шло своимъ чередомъ. Явилась съ повязанной щекой Любовь Петровна и, перебивая отвѣчавшую по синтаксису Лену, разсказала, какъ она мучилась цѣлую ночь съ зубомъ, а потомъ неизвѣстно чему засмѣялась: ках… ках… ках… И на глазахъ у нея вдругъ выступили слезы.

Дина, подергивая плечемъ, чтобы поправить платокъ, вышла въ столовую, но сейчасъ же вернулась и медленно проговорила:

— Папа сказалъ, что сегодня учиться больше не надо, онъ въ одиннадцать часовъ уѣзжаетъ въ Москву. Идите чай пить и ужинать.

Любовь Петровна опять засмѣялась и показала свои желтые зубы.

Столъ былъ заставленъ всякими кушаньями и бутылками. Вкусно пахло маринованными вишнями. Степанъ Васильевичъ объѣдалъ ножку рябчика и сначала только кивнулъ головой, потомъ вытеръ руку, всталъ и поздоровался съ Константиномъ Ивановичемъ.

— Теперь налей мнѣ чаю, только покрѣпче, — сказалъ онъ женѣ и добавилъ, — конечно, если бы здѣсь можно было достать точно такую же сортировку, я бы не поѣхалъ въ Москву, но въ Москвѣ эти предметы и лучше, и дешевле. Вообще же вѣялка такая вещь, что лучше покупать изъ первыхъ рукъ. Въ провинціи всякая фирма всегда сдаетъ товаръ поплоше. Одолжаться же я ни у кого больше не намѣренъ.

— А мнѣ кажется, что эти вещи и здѣсь не хуже, — сказала Ольга Павловна.

— Нѣтъ, никогда. Я знаю, что говорю…

Въ голосѣ Степана Васильевича послышалась какъ будто ложь. Онъ нагнулся надъ стаканомъ и, сильно прихлюпивая, сталъ пить чай.

Любовь Петровна слѣдила за каждымъ движеніемъ его губъ. Не закрытое повязкой, одно ея ухо горѣло. Относительно занятій съ дочерьми Орѣховъ такъ и не заговорилъ. Ольга Павловна ничего не ѣла. Константинъ Ивановичъ думалъ, уходить ему или оставаться. Онъ чувствовалъ, что между мужемъ и женой что-то не ладится. «Лучше попрощаться», — подсказывала деликатность. А невольное любопытство хотѣло изъ дальнѣйшихъ разговоровъ побольше узнать объ этой, какъ будто не чужой ему теперь, семьѣ. Но Степанъ Васильевичъ разговоровъ больше не подымалъ. Лена присмирѣла и, осторожно взявъ кисточку винограда, стряхивала съ нея опилки. Дина молча заплетала въ косички бахрому скатерти.

Когда было безъ четверти десять, Орѣховъ быстро поднялся и началъ собираться.

— Значитъ, до Рождества мы больше не увидимся, — говорилъ онъ Ольгѣ Павловнѣ, надѣвая въ передней высокія кожаныя калоши. — Въ Москвѣ я останусь не больше недѣли. А въ Знаменскомъ буду ожидать тебя съ дѣтьми пятнадцатаго декабря. Булочка лѣто училась, зимой, небось, отдохнуть хочетъ, да и Лена не прочь. Что еще? Вотъ побрякушекъ для елки въ школу ты купи здѣсь, — эти пустяки въ столицѣ дѣйствительно дороги. Ну, два мѣсяца пролетятъ быстро… Храни васъ всѣхъ Богъ! Давай, Анюта, шубу…

Орѣховъ надвинулъ на самый лобъ высокую барашковую шапку, поцѣловалъ жену и дѣтей, а Константину Ивановичу крѣпко пожавъ руку. Любови Петровны онъ будто не замѣтилъ и вышелъ вслѣдъ за горничной, которая понесла чемоданъ.

— Прилетѣлъ и улетѣлъ, онъ у насъ всегда такой. Затворяй, Анюта, двери на цѣпочку, — грустно произнесла Ольга Павловна.

«Отчего у нея такое тревожное выраженіе лица? — думалъ Константинъ Ивановичъ. — Куда онъ поѣхалъ? Дѣйствительно по дѣлу или кутить? Онъ любитъ семью по-своему и врядъ ли что-нибудь понимаетъ въ дѣлѣ воспитанія. Впрочемъ, это естественно, его взгляды и понятія въ этомъ отношеніи не могли не устарѣть, а мое дѣло — научить дѣвочекъ, кромѣ предметовъ гимназическаго курса, еще и тому, какъ нужно относиться къ людямъ и ко всему, что жизнь даетъ хорошаго и дурного».

Онъ тоже сталъ прощаться. Вышли вмѣстѣ съ Любовью Петровной. Было холодно, какъ зимой, и телефонные столбы звонко гудѣли.

— Я думаю, этотъ вѣтеръ нагонитъ облака и къ завтрашнему вечеру можетъ упасть хорошая санная дорога, — сказалъ Константинъ Ивановичъ.

Вмѣсто отвѣта послышались звуки, непохожіе на обычный смѣхъ Любови Петровны, а потомъ можно было различить и ея отрывисто вырывавшіяся слова:

— У нихъ, въ домѣ, я, положительно, осуждена разыгрывать роль собаки! Если бы вы знали, сколькимъ мнѣ обязанъ этотъ Степанъ Васильевичъ, сколько разъ я молчала о его шашняхъ… Вы вотъ въ хозяйствѣ ничего не понимаете, а я понимаю. Онъ ѣдетъ въ концѣ октября покупать вѣялку, а я убѣждена, что уже весь хлѣбъ давно перевѣянъ и телеграмма отъ управляющаго, извѣстнаго жулика, — одинъ шахеръ-махеръ… и Ольга Павловна это знаетъ. Сколько ночей я не спала, когда у нихъ кто-нибудь бывалъ боленъ!.. Можно сказать, я всю жизнь имъ отдала, а меня не замѣчаютъ, игнорируютъ, — будто я этого не вижу…

Константинъ Ивановичъ не сразу сообразилъ сущность ея словъ. Его взволновало чувство жалости къ женщинѣ, у которой впереди такъ же темно, какъ и у любого бездомнаго бродяги, и, желая ее успокоить, и самъ волнуясь, онъ заговорилъ:

— Ай-ай, какая вы нервная и болѣзненно-самолюбивая. Кромѣ того, вы плохой психологъ. Поймите, что когда человѣкъ спѣшитъ, — озабоченъ, — онъ дѣлается разсѣяннымъ и могъ совершенно неумышленно съ вами не прощаться.

— Знаю я, все знаю. Не говорите мнѣ… Вы здѣсь нѣсколько недѣль, а я… Если бы не Ольга Павловна, онъ бы меня въ двадцать четыре часа на улицу выбросилъ.

И до самаго дома она жаловалась на свою судьбу, а Константинъ Ивановичъ придумывалъ всякія фразы, чтобы успокоить ее, но это плохо удавалось. И такая она была пришибленная, ноющая, съ подвязанной щекой…

IX

Послѣ отъѣзда Орѣхова жизнь пошла попрежнему. Только Лена чаще вспоминала о Знаменскомъ.

— На первый день праздника вечеромъ будемъ въ школѣ, — говорила она нараспѣвъ, — тамъ всегда устраивается на папинъ счетъ елка. Придетъ батюшка, придетъ учитель, Любовь Петровна и еще одна учительница, пріѣдетъ земскій начальникъ Квасоваровъ, прилетитъ на своихъ арабахъ Брусенцовъ, онъ тоже привезетъ подарки и сладости. Мальчики и дѣвочки споютъ молитву, а затѣмъ мы раздаемъ подарки, чтобы досталось каждому, каждому… Всѣ они ужасъ, какъ насъ любятъ. Потомъ на двухъ тройкахъ домой. Впереди папа, Дина и Брусенцовъ, а за ними я, мама и Любовь Петровна. На нашей тройкѣ бубенчики гремятъ сильнѣе. А когда Кузьма ударитъ кнутомъ, пристяжная Зорька всегда подбрасываетъ задомъ, — снѣгъ въ самое лицо такъ и засыпаетъ… Въ шубѣ тепло, только отъ мороза въ носу крутитъ…

— Скорѣе бы!.. — сказала, чуть потягиваясь, Дина.

«Счастливыя, счастливыя, — думалъ Константинъ Ивановичъ, — и другимъ приносятъ счастье, и народъ ихъ любитъ».

Были два раза въ театрѣ — въ драмѣ и въ оперѣ. И все, что Константинъ Ивановичъ видѣлъ и слышалъ въ этотъ разъ на сценѣ, произвело на него болѣе сильное впечатлѣніе, чѣмъ когда онъ бывалъ одинъ. Любовь Петровна попрежнему хохотала и ни разу не пожаловалась на свою жизнь.

Теперь Константинъ Ивановичъ мысленно раздѣлялъ семью Орѣховыхъ и близкихъ имъ людей на двѣ части: Дина, Ольга Павловна, Лена и Любовь Петровна были симпатичныя, а Степанъ Васильевичъ, Брусенцовъ и управляющій, которыхъ онъ еще не видѣлъ, казались несимпатичными. Ему часто приходило въ голову, что такъ бываетъ почти въ каждой семьѣ, и это не бѣда. Онъ съ удовольствіемъ думалъ о томъ, какъ поѣдетъ лѣтомъ въ Знаменское въ качествѣ ли учителя или просто въ гости и будетъ тамъ наблюдать народъ и учить Дину и Лену относиться хорошо къ мужикамъ. Съ Кальнишевскимъ почему-то было непріятно встрѣчаться и его остроты казались плоскими.

Однажды, уже въ началѣ декабря, Константинъ Ивановичъ сидѣлъ рядомъ съ Диной и, нагнувшись надъ столомъ, исправлялъ ея диктовку. Она внимательно слѣдила за синимъ карандашомъ. Подчеркнувъ слово «прежде», написанное черезъ два «ѣ», онъ поднялъ голову и сердитымъ тономъ сталъ говорить о томъ, что никакъ не ожидалъ подобной ошибки.

Взглянувъ на все еще перегнувшуюся Дину, онъ замѣтилъ что ея кофточка спереди немного разошлась, видно было тонкое кружево сорочки, а за нимъ почти вся одна очерченная, какъ у Фрины на картинѣ Семирадскаго, вполнѣ сформировавшаяся грудь, которая спокойно то подымалась, то опускалась.

Стало сухо во рту и буквы запрыгали на бумагѣ. Сдѣлавъ огромное, ужасное усиліе, Константинъ Ивановичъ прошелся взадъ и впередъ по комнатѣ. Дина, думая, что онъ все еще сердится, молчала и не поднимала головы. Снова пришлось сѣсть рядомъ и глядѣть на удивительное и будто совсѣмъ не такое, какъ случалось видѣть у другихъ женщинъ тѣло. Наконецъ, онъ рѣшился сказать Динѣ, чтобы она поправила платье, но смутился и сказалъ что-то по поводу диктовки. Дина, точно инстинктомъ почуявъ неладное, запахнулась платкомъ и одной рукой, подъ нимъ, застегнула пуговку. Диктовка была исправлена. Константинъ Ивановичъ отпустилъ Дину и позвалъ Лену, чтобы объяснить ей десятичныя дроби. Онъ говорилъ уже ровно, а сердце все еще стучало глухо и сильно.

Лена по обыкновенію задавала посторонніе вопросы. Константинъ Ивановичъ отвѣчалъ ей на нихъ со злостью и невпопадъ, а ей казалось что онъ шутитъ, и было смѣшно.

Противъ обыкновенія онъ не остался даже пить чай, и, сказавъ Ольгѣ Павловнѣ, что болитъ голова, — убѣжалъ. На воздухѣ стало легче, но все еще было стыдно передъ кѣмъ-то невѣдомымъ, а главное — страшно, страшно… Казалось, будто онъ сегодня укралъ изъ квартиры Орѣховыхъ какую-то цѣнную, фамильную вещь. Ужаснѣе же всего было, что въ эту ночь приснилась Дина, полуобнаженная, и будто онъ цѣлуетъ ея тѣло. Проснувшись, онъ хорошо помнилъ, какъ шепталъ во снѣ:

— Диночка, золотая, никто не узнаетъ!.. милая, прости, я обезумѣлъ, да, да, я совсѣмъ сумасшедшій…

Заснуть снова Константинъ Ивановичъ уже не могъ. Онъ лежалъ и думалъ:

«Если человѣкъ чего-нибудь не желаетъ, то у него не можетъ быть объ этомъ и представленія. Значитъ, я скотина. Именно скотина, потому что въ данномъ случаѣ даже и любви нѣтъ. Вѣдь, она для меня — симпатичная дѣвушка, моя ученица и до физическаго ея существа мнѣ нѣтъ никакого дѣла. Но это пройдетъ, непремѣнно пройдетъ»…

Онъ всталъ и подошелъ къ окну. Разсвѣтъ уже начался. Ночью выпалъ снѣгъ. Крыши и карнизы между этажами казались голубыми. Внизу по улицѣ медленно проѣхалъ извозчикъ; онъ спалъ, уткнувшись въ передокъ саней.

Черезъ недѣлю Константинъ Ивановичъ совсѣмъ успокоился. Онъ только косился на Дину и старался какъ можно меньше оставаться возлѣ нея, когда не было урока. Радовало очень сознаніе, что онъ не влюбленъ и что Дина и всѣ Орѣховы для него только очень симпатичные но совсѣмъ чужіе люди и въ его чувствѣ къ нимъ разсудокъ не ушелъ.

Четырнадцатаго декабря Константинъ Ивановичъ проводилъ Дину, Леночку, Ольгу Павловну и Любовь Петровну на вокзалъ. Послѣ отхода поѣзда онъ сейчасъ же вернулся домой, рухнулъ ничкомъ на постель и въ первый разъ въ жизни горько заплакалъ…

Праздники проходили грустно. Кромѣ тоски набѣгалъ иногда еще и ужасъ. Кто-то невѣдомый говорилъ въ самыя уши:

«До ихъ отъѣзда ты думалъ, будто любишь всю эту семью, будто любишь свое дѣло учителя, будто любишь въ Динѣ естественную, неизломанную натуру… Но ты, на самомъ дѣлѣ, такъ не думалъ, а только хотѣлъ думать. Ты самъ себѣ лгалъ. Теперь эта искусная ложь кончена. Совсѣмъ кончена. Теперь тебѣ никогда не уйти отъ сознанія, что въ Динѣ ты любишь больше всего уже сформировавшуюся женщину. Что ты уже мысленно ласкаешь ея милое всему твоему существу тѣло. Что въ сѣромъ платкѣ на плечахъ она нравится тебѣ больше потому, что тогда бываетъ безъ корсета. И Ольга Павловна тебѣ нравится не потому, что она добра, а потому, что она ея мать. И съ желтолицей кликушей Любовью Петровной ты потому только и можешь разговаривать, что она часто бываетъ возлѣ нея. Какъ ты ни вертись, какъ ни прячься, какъ ни развлекайся, но я тебя найду вездѣ и проникну въ тебя, какъ проникаетъ лучъ солнца сквозь крохотную щелочку темнаго амбара и рисуетъ на его стѣнахъ всю внѣшнюю дѣйствительность, какая бы она ни была»…

Но онъ еще не вѣрилъ этому голосу.

Орѣховы должны были возвратиться двѣнадцатаго января утромъ. Константинъ Ивановичъ поѣхалъ на вокзалъ. Санная дорога была разбита и маленькій извозчичій козырекъ сильно подпрыгивалъ. Морозило. Настроеніе было бодрое, свѣжее.

«Вотъ ѣду встрѣчать ихъ и нисколько не волнуюсь, — значитъ, все вздоръ», — думалъ онъ.

Поѣздъ опоздалъ на часъ. За это время Константинъ Ивановичъ выпилъ въ буфетѣ рюмку водки и вкусно позавтракалъ. На душѣ стало еще покойнѣе и веселѣе.

Вдругъ все зданіе вокзала затряслось и мимо зеркальныхъ оконъ пронесся, задыхаясь, черный силуэтъ паровоза, а за нимъ все медленнѣе и медленнѣе шли синіе и коричневые вагоны.

Ударилъ звонокъ. Послышалась трель кондуктора. Огромная дверь на платформу распахнулась. Константинъ Ивановичъ выбѣжалъ и сталъ смотрѣть направо и налѣво. Орѣховыхъ не было. Онъ прошелъ еще разъ вдоль обмерзшаго поѣзда и подумалъ:

«Значитъ, пріѣдутъ завтра. А я все-таки не очень волнуюсь».

Домой онъ возвращался въ трамваѣ. Поминутныя остановки, кондукторъ въ огромныхъ валенкахъ, постоянно наступавшій на ноги, и равнодушныя лица пассажировъ — все злило.

Вечеромъ пришлось идти съ отцомъ къ Аристарховымъ. Тамъ говорили о томъ, что Таня беременна, а Жоржику назначили новаго начальника, мало понимающаго дѣло, и теперь ему трудно. За ужиномъ, какъ и всегда, было скучно. Не хотѣлось дотрагиваться ни до осетрины подъ маіонезомъ, ни до гуся съ капустой. Потомъ подали пастилу на стеклянномъ блюдечкѣ и на тарелкѣ нѣсколько яблокъ, а сверху лежалъ апельсинъ.

Орѣховы не пріѣхали и на слѣдующій день. Константинъ Ивановичъ уже волновался и не спорилъ съ надоѣдливымъ голосомъ. Хотѣлось пойти и поговорить обо всемъ съ близкимъ и хорошимъ человѣкомъ. Кальнишевскій былъ все еще, почему-то, противенъ.

Наконецъ, пришло въ голову сходить къ Винтеру, но его онъ встрѣтилъ только-что вышедшимъ изъ квартиры. Нѣмецъ куда-то спѣшилъ и сказалъ только, что Орѣховы изъ деревни всегда опаздываютъ. Прошло еще четыре дня. Константинъ Ивановичъ каждое утро бывалъ на вокзалѣ и возвращался съ грустнымъ лицомъ. Дина снилась почти каждую ночь. Затѣмъ онъ уже не ѣздилъ встрѣчать Орѣховыхъ, а лежалъ и мечталъ о Динѣ. Не хотѣлось даже въ театръ.

X

Двадцатаго числа вечеромъ пришла горничная Орѣховыхъ Анюта и принесла записку въ голубомъ конвертикѣ. Константинъ Ивановичъ сразу узналъ почеркъ Дины и покраснѣлъ.

На листочкѣ было слѣдующее:

«Многоуважающій (такъ и было написано) Константинъ Ива… Мы сегодня уже пріѣхали. Мама проситъ придти. Приходи… Дина».

Константинъ Ивановичъ далъ Анютѣ рубль и сталъ быстро одѣваться. Черезъ десять минутъ онъ уже ѣхалъ на извозчичьихъ санкахъ, въ рукѣ все еще было письмо Дины. Онъ хорошо зналъ, что Дина часто не дописываетъ конца словъ, и, тѣмъ не менѣе, слово «приходи» его очень смущало.

«А вдругъ это умышленно? Вдругъ это взаимное чувство? Вѣдь она уже способна любить… Въ февралѣ ей шестнадцать… А можетъ-быть, это маленькое кокетство? Вызовъ?.. Какъ это странно!.. Знаю навѣрное, что ошибаюсь, и все-таки вздоръ этотъ лѣзетъ въ голову. Ужасно нелѣпо, ужасно»… — думалъ онъ.

Вотъ и подъѣздъ. Сердце затараторило что-то сладкое. Всѣ встрѣтили его въ передней и видимо обрадовались. Дина улыбалась ласково. Ольга Павловна пожала руку крѣпче обыкновеннаго. Любовь Петровна кашляла. Леночка сейчасъ же начала разсказывать о Знаменскомъ. Всѣ заговорили сразу, и поэтому трудно было отвѣчать. Голосъ Дины звучалъ, какъ музыка. Она еще поздоровѣла и казалась выше.

— А вы даже выросли, — сказалъ онъ, улыбаясь.

— Нѣтъ, это у меня ботинки на французскихъ каблукахъ, — отвѣтила Дина и опять ласково улыбнулась.

Константинъ Ивановичъ окончательно пришелъ въ себя только въ столовой.

— Знаете, знаете, — говорила Леночка, — я изобрѣла новый способъ кататься на конькахъ. У насъ есть собаки Милордъ и Трезвый, я беру ихъ на смычки, какъ гончихъ, — кольцо отъ ремней въ руки, и гайда по пруду. Впереди Томка, они стараются его догнать и бѣгутъ быстро, быстро, какъ поѣздъ. А сзади Брусенцовъ и Дина, — руки на-крестъ и тоже хотятъ меня догнать, но всегда остаются далеко, далеко.

Послѣдняя фраза встревожила Константина Ивановича.

«А вдругъ они нарочно остаются позади, и онъ въ это время говоритъ ей о своей любви. Вѣдь ее нельзя не любить».

— Да, — продолжала Лена, — кланяется вамъ Ѳедька, онъ уже выучилъ святыхъ до августа мѣсяца. И кланяется вамъ замѣчательная тетя Лиза.

— Елизавета Васильевна дѣйствительно замѣчательная женщина и говорить о ней такимъ тономъ нельзя, — сказала Любовь Петровна.

— Она носитъ вериги и ничего не ѣстъ, — задумчиво произнесла Дина. — Тетя Лиза никогда не была въ театрѣ и говоритъ, что бывать тамъ грѣхъ, и выходить замужъ тоже грѣхъ. Съ тѣхъ поръ, какъ я родилась, она ни разу не уѣзжала изъ Знаменскаго, значитъ уже шестнадцать лѣтъ.

— Къ ней монашенки ѣздятъ и привозятъ просфоры, вкусныя такія, — прозвенѣлъ опять голосъ Лены.

Весело шумѣлъ самоваръ. Особенно аппетитно смотрѣли разставленныя на столѣ: творогъ, масло, густая сметана, холодный поросенокъ и привезенный изъ Знаменскаго домашній черный хлѣбъ. И во всей комнатѣ пахло еще чѣмъ-то особенно пріятнымъ, давно знакомымъ. Константинъ Ивановичъ наконецъ сообразилъ, что это запахъ отъ папироски Ольги Павловны, котораго онъ не слыхалъ уже цѣлый мѣсяцъ. На душѣ было хорошо до слезъ. Въ этотъ день урока не было и о занятіяхъ не говорили. Лена снова начала разсказывать о деревнѣ.

— Да что ты все болтаешь, — сказала ей Ольга Павловна, — вѣдь все равно никого изъ тамошнихъ жителей Константинъ Ивановичъ не знаетъ. Пріѣдетъ лѣтомъ, поживетъ и самъ все увидитъ.

— Пріѣдетъ лѣтомъ, поживетъ и самъ все увидитъ, — радостно повторилось въ его ушахъ.

И онъ думалъ:

«Значитъ, то, что я лѣтомъ буду въ Знаменскомъ — вопросъ рѣшенный. Значитъ, теперь надолго, а можетъ-быть и на всю жизнь я для нихъ свой человѣкъ»…

Вошла Анюта и убрала самоваръ; локтемъ она нечаянно задѣла по плечу Константина Ивановича и онъ этого не замѣтилъ.

Мысли текли все также сладко: «Умышленно или неумышленно она написала „приходи“, а не „приходите“? Такъ ли она ласково относится ко мнѣ, какъ смотрятъ ея глаза? А можетъ, на Брусенцова она смотритъ еще ласковѣе»… Отъ этой мысли стало вдругъ жарко.

Когда на другой день Константинъ Ивановичъ снова шелъ на урокъ, то думалъ, что вторая половина года пройдетъ еще симпатичнѣе, потому что теперь Дина для него не просто ученица, а существо, ради счастья видѣть которое каждый день только и стоитъ жить на свѣтѣ. Нужно непремѣнно держать себя такъ, чтобы никто, рѣшительно никто не могъ догадаться, какъ она ему дорога.

Занятія пошли какъ будто хуже, но это легко объяснялось, — послѣ деревенской жизни и Динѣ, и Леночкѣ трудно было заставить себя учиться регулярно.

Какъ-то въ классную вошла Ольга Павловна и Лена, въ ея присутствіи сказала:

— Какой вы право, Константинъ Ивановичъ! Динѣ, небойсь, разсказываете исторію цѣлый часъ, а мнѣ — сказали нѣсколько словъ о Троянской войнѣ да и кончено.

Онъ сильно покраснѣлъ, но сейчасъ же нашелся и отвѣтилъ:

— Вы скорѣе запоминаете все, что вамъ говоришь…

— Очень пріятно, — отчеканила Лена.

— Леночка, такъ нельзя отвѣчать. Константинъ Ивановичъ лучше знаетъ, которой изъ васъ, какъ и что нужно объяснять, — сказала Ольга Павловна.

Лицо ея было серьезно и даже строго, какъ и тонъ голоса.

Но Константину Ивановичу послышалась насмѣшка по его адресу. Онъ покраснѣлъ еще сильнѣе и въ этотъ вечеръ ушелъ домой раньше обыкновеннаго.

Съ каждымъ днемъ онъ велъ себя иначе. Въ столовой онъ старался не садиться рядомъ съ Диной, чтобы кто-нибудь не замѣтилъ, какъ пріятна ему ея близость. Въ присутствіи Ольги Павловны онъ иногда не совсѣмъ справедливо выговаривалъ Динѣ за ея разсѣянность, и опять только для того, чтобы нельзя было подумать, что она ему дороже всего на свѣтѣ. Дина слушала эти замѣчанія совсѣмъ равнодушно. А Константинъ Ивановичъ думалъ: «бѣдная, милая, прости, но что же дѣлать, — это необходимо». Отъ всѣхъ этихъ уловокъ въ итогѣ получалась усталость.

Время бѣжало теперь быстро. Константину Ивановичу казалось иногда, что всего нѣсколько дней назадъ онъ ходилъ на вокзалъ встрѣчать Орѣховыхъ, между тѣмъ, на слѣдующей недѣлѣ уже начиналась масляная. Часто на душѣ бывало нехорошо отъ сознанія, что за пять мѣсяцевъ по курсу почти не пройдено и половины. На дворѣ стояла слякоть и поскребыванье лопатокъ дворниковъ напоминало, что уже скоро весна, а тамъ и Знаменское, — за лѣто можно будетъ наверстать пропущенное зимою. Въ понедѣльникъ Ольга Павловна взяла ложу въ оперу и пригласила и Константина Ивановича.

Шелъ «Евгеній Онѣгинъ». И баритонъ, и теноръ были выдающіеся пѣвцы. Особенно сильное впечатлѣніе произвела арія Ленскаго передъ дуэлью. Началъ оркестръ и вдругъ стихъ. Віолончель простонала что-то грустное, ей такъ же печально и коротко отвѣтили волторны, точно сказали: «да, это такъ». Потомъ запѣли сразу всѣ скрипки. Видно было изъ-за барьера, какъ поднимались и опускались ихъ смычки.

Весь театръ притихъ, когда вступилъ полный тоски человѣческій голосъ.

Куда, куда, куда вы удалились,
Весны моей златые дни…

У Дины глаза были влажны. Золотой медальонъ на ея розовой кофточкѣ то подымался, то опускался.

«Какъ она сильно чувствуетъ, какъ она сильно чувствуетъ, — думалъ Константинъ Ивановичъ, — вотъ Ленѣ все равно, — только брови нахмурила, и видно, что ни на секунду не забыла, что все это происходитъ не въ жизни, а на сценѣ».

Изъ театра ѣхали въ большихъ четырехмѣстныхъ саняхъ. Константинъ Ивановичъ и Леночка сидѣли на передней скамейкѣ. Иногда сани очень потряхивало, и его колѣни чуть прикасались къ колѣнямъ сидѣвшей противъ Дины. Не полная луна ярко освѣщала милое, спокойное лицо. Изрѣдка ея закругленныя рѣсницы вздрагивали. Морозило. Отъ ридикюля Ольги Павловны чуть пахло кожей и духами.

Мало-по-малу страхъ, что могутъ замѣтить его любовь къ Динѣ, расплылся. Иногда даже хотѣлось, чтобы Ольга Павловна сама подумала о возможности этой любви. Случая съ кофточкой больше не повторялось и ничто не волновало. На душѣ было чисто. Какъ-то послѣ урока Константиномъ Ивановичемъ овладѣло особенно хорошее расположеніе духа и ему захотѣлось разсказать Динѣ и Леночкѣ, что онъ думаетъ о ихъ жизни.

Онъ говорилъ о томъ, что на нихъ, какъ на дѣвушкахъ богатыхъ и образованныхъ лежитъ нравственная обязанность думать о счастьѣ крестьянъ, — не богатыхъ и не образованныхъ. Онъ говорилъ, что въ первый разъ видитъ семью, гдѣ барыши такъ искренно любятъ и народъ, и природу, и всей душею стремятся поскорѣе изъ города. Онъ говорилъ, что когда онѣ войдутъ въ настоящую жизнь, то уже будетъ новое, хорошее время, и всѣ классы общества будутъ любить своего ближняго, какъ это сказано въ евангеліи.

Любовь Петровна съ восторгомъ глядѣла на него и послѣ каждой фразы кивала головой. Леночка тоже была серьезна, потомъ вздохнула и сказала:

— Да, у насъ хорошо. Когда пріѣдете, тогда сами увидите мужиковъ, и поля, и липовую аллею, и Ѳедьку, и Томку, — все увидите…

Дина машинально рисовала на промокательной бумагѣ лошадиную голову.

Хорошее бодрое настроеніе не оставило Константина Ивановича и тогда, когда онъ вернулся домой.

«Навѣрное, и она чувствуетъ, какъ дорога мнѣ. Она должна быть моей женой! Я никому не дамъ ее и никому ее позволю ее развратить. Я научу ее, какъ нужно жить… Это мое первое чувство, и потому самое серьезное. Никогда и никого я не полюблю больше, чѣмъ ее. Каждый человѣкъ кузнецъ своего счастья… Если идти къ цѣли искренно, честно и смѣло, то идеалъ жизни осуществить легко. Погибаютъ только трусы», — сладко плыло въ его головѣ.

XI

Въ это время Дина и Леночка тоже раздѣвались и собирались спать.

— Кальнишевскій былъ умнѣе и лучше объяснялъ ариѳметику, — сказала Лена, нагнулась и однимъ движеніемъ разстегнула на ботинкѣ пуговицы, такъ что одна изъ нихъ оторвалась и покатилась по полу.

Дина ничего не отвѣтила и только тряхнула головой впередъ, чтобы волосы разсыпались, потомъ чуть повернула все личико на бокъ и стала расчесывать ихъ гребешкомъ.

— Этотъ Константинъ Ивановичъ какъ будто немного странный, — продолжала Лена, — говоритъ о томъ, какъ хорошо, что мы любимъ природу, а самъ не видалъ ни нашего сада, ни лошадей, ни мужиковъ…

— Ты ничего не понимаешь, — сказала Дина и опять тряхнула головой. — Онъ хорошо объясняетъ словесность и исторію, — долго говоритъ, и тогда можно сидѣть не двигаясь, и думать о Знаменскомъ, о чемъ хочешь… А Кальнишевскій два-три слова сказалъ и сейчасъ начинаетъ спрашивать, будто дергаетъ. И злюка онъ…

— Все-таки Смирновъ очень странный.

— По-твоему странный, а вотъ и мама говоритъ, что онъ гораздо симпатичнѣе Зиновія.

— А я сама слышала, какъ папа говорилъ, что лучшаго учителя, чѣмъ Зиновій Григорьевичъ и желать нельзя.

— Мало ли что…

— Папа знаетъ, что говоритъ.

— Онъ знаетъ, а ты глупышка.

Лена обидѣлась. Раздѣвшись окончательно, она юркнула подъ одѣяло, потомъ вскочила, торопливо перекрестила подушку и снова укрылась.

Дина легла еще не скоро и долго шопотомъ молилась Богу.

Вошла Любовь Петровна въ бѣлой кофточкѣ и юбкѣ, худая, худая. Она поставила на умывальникъ кружечку съ зубной щеткой, затѣмъ подошла и поцѣловала Лену. Дина лѣниво подставила ей свою щечку, обождала пока дверь снова затворится, а потомъ подошла и повернула кнопку электрической лампочки. Сквозь верхнюю часть ставни сейчасъ же пробился широкій зеленоватый лунный лучъ и заигралъ на противоположной стѣнѣ.

— Лена.

— Что?

— Я не буду зажигать ночника, и такъ свѣтло.

— Какъ хочешь… Не мѣшай, я уже сплю.

Лена перевернулась на другой бокъ и глубоко вздохнула. Въ комнатѣ было очень тепло. Пахло бѣльемъ и зубнымъ эликсиромъ. Дина грузно легла на постель и закрылась до подбородка плюшевымъ одѣяломъ. Она любила ночь и полное одиночество, когда кругомъ было совсѣмъ тихо.

Теперь мысли ея сразу перелетѣли въ Знаменское и къ Брусенцову…

Когда Брусенцовъ былъ гимназистомъ восьмого класса, Динѣ было десять лѣтъ. Здороваясь съ нею, онъ важно расшаркивался и, улыбаясь, говорилъ: «а вотъ и моя невѣста пришла». И это ей было смѣшно, а Брусенцовъ казался совсѣмъ взрослымъ, онъ уже курилъ и у него пробивались усы. Въ слѣдующемъ году, лѣтомъ, умеръ отъ удара его отецъ, старый генералъ, и оттого, что Брусенцовъ сталъ самостоятельнымъ хозяиномъ и уже носилъ коротенькій студенческій китель, онъ точно сдѣлался еще старше.

Проводить время съ двоюроднымъ братомъ, кадетомъ Юшей, было гораздо интереснѣе. Юша умѣлъ дѣлать смѣшныя рожи и могъ такъ лаять по-собачьи, что вводилъ въ заблужденіе настоящихъ собакъ.

Когда Динѣ окончилось четырнадцать лѣтъ, Степанъ Васильевичъ позволилъ ей учиться ѣздить верхомъ. Въ этихъ урокахъ принимали большое участіе и Брусенцовъ и Юша. Она ѣздила то съ тѣмъ, то съ другимъ. Въ провожатые давали еще конюха Клима. Климъ всегда трясся сзади, болталъ руками и ногами, точно развинченный, и на лицѣ у него была скука.

Во время этихъ поѣздокъ Юша вдругъ сталъ объясняться Динѣ въ любви. Онъ говорилъ, что во всемъ Петербургѣ не видалъ такой хорошенькой барышни, и что, какъ только станетъ офицеромъ, то непремѣнно женится на ней. Одинъ разъ онъ показалъ ей у себя на рукѣ букву Д, которую выжегъ раскаленнымъ перомъ.

Очень смѣшнымъ казалось, что когда Юша клялся принадлежать только ей, то ѣхавшій въ двухъ шагахъ Климъ, видимо, ровно ничего не понималъ и лицо у него оставалось такимъ же равнодушнымъ, какъ всегда.

На другое лѣто Юши уже не было. Онъ писалъ только страстныя письма изъ Красносельскаго лагеря. Пріѣхалъ Кальнишевскій, который заставлялъ слишкомъ много заниматься. Онъ былъ хмурый, неразговорчивый и боялся лошадей.

Теперь ѣздить верхомъ можно было только съ Брусенцовымъ, который въ любви не объяснялся, но часто глядѣлъ въ глаза такъ особенно, что сердце само начинало биться. Когда они въѣзжали на лѣсную дорогу, Брусенцовъ часто спрашивалъ:

— Ну, Дина, поскачемъ?

— Идетъ.

Случалось, что Брусенцовъ ѣхалъ съ лѣвой стороны и на полномъ карьерѣ лошадь прижимала его къ ногамъ Дины. Пять минутъ такой скачки страшно волновали.

Въ концѣ августа снова пріѣхалъ Юша, но только на двѣ недѣли, и по прошлогоднему началъ говорить о своей любви: иногда это ласкало уши, а иногда было очень скучно. Послѣ отъѣзда Юши, какъ-то вечеромъ возвращались съ пикника. Дина сидѣла вмѣстѣ съ Брусенцовымъ въ его пролеткѣ. Было темно и сыро. На фіолетовыхъ, уже занявшихъ полъ-неба облакахъ выступили силуэты избъ и церкви Знаменскаго.

Никто не правилъ, лошадь шла сама за переднимъ экипажемъ, въ которомъ ѣхали Ольга Павловна и Леночка. Брусенцовъ, молча, всей своей широкой ладонью обнялъ за талію Дину и, не отнимая руки, тихо спросилъ:

— Вамъ хорошо со мною?

— Мгм…

Такъ ѣхали они еще минутъ десять. Почему хорошо? — Дина не успѣла себѣ объяснить. Она только знала, что никогда и никому объ этомъ «хорошо» не скажетъ. Теперь, подъ теплымъ одѣяломъ все вспомнилось особенно точно.

Дина думала:

«Въ это лѣто начнетъ ѣздить верхомъ и Лена, — мѣшать будетъ. Впрочемъ, пусть себѣ ѣздитъ съ Константиномъ Ивановичемъ или Климомъ… Да все равно, мы ускачемъ впередъ. Пріѣдетъ ли Юша? Ему еще цѣлый годъ нужно быть юнкеромъ. Когда онъ говоритъ о своихъ чувствахъ, то пріятно, точно лимонадъ пьешь. А когда Брусенцовъ скажетъ одно слово, то даже голова кружится, — будто послѣ замороженнаго шампанскаго».

О замужествѣ она не мечтала и думалось ей, что замужемъ скучно и дѣти будутъ мѣшать оставаться одной.

Самымъ пріятнымъ ей казалось наслаждаться жизнью такъ, чтобы ни одна душа не смѣла ее заподозрить въ этомъ наслажденіи. — Самымъ же непріятнымъ она считала искать чьей-нибудь любви и кокетничать или выслушивать объясненія въ чувствахъ человѣка, который не нравится. Думалось ей также, что если бы ей въ любви вдругъ объяснился Климъ или Кальнишевскій, то это было бы до слезъ смѣшно. Ей было также смѣшно, когда мать называла ее дѣвочкой, и въ то же время остро пріятно — не показать и виду, что она уже давно не чувствуетъ себя дѣвочкой.

Дина съ нетерпѣніемъ ждала Пасхи и лѣта. Теперь, въ посту, чувствовалось особенно тоскливо и единственнымъ развлеченіемъ была постная пища. Иногда она съѣдала по цѣлой коробкѣ маринованной осетрины и любила вымазывать бѣлымъ хлѣбомъ острый, немного пахнущій жестью, сокъ.

Пасха въ этомъ году была ранняя, и Ольга Павловна рѣшила встрѣтить праздникъ въ городѣ, побывать нѣсколько разъ въ театрѣ, а на Ѳоминой, когда дороги въ Знаменскомъ немного подсохнутъ, двинуться туда на цѣлое лѣто. Въ срединѣ марта пріѣзжалъ на два дня Степанъ Васильевичъ и утвердилъ этотъ проектъ. Было также окончательно рѣшено, что Константинъ Ивановичъ сейчасъ же послѣ своихъ экзаменовъ тоже пріѣдетъ въ Знаменское.

Ночь подъ Свѣтлое Воскресенье выдалась темная, беззвѣздная. Накрапывалъ иногда дождикъ. Движеніе на улицахъ все усиливалось. Колокола еще молчали, и только слышно было, какъ они торопливо перезванивали на другомъ концѣ города въ костелѣ. Соборная колокольня, вся иллюминованная электричествомъ, свѣтлымъ пятномъ выступала на фонѣ неба.

У заутрени Орѣховы и Константинъ Ивановичъ были въ университетской церкви. Онъ еще никогда не видалъ Дину одѣтой такъ нарядно. Въ бѣломъ длинномъ платьѣ, она была похожа на невѣсту. Константинъ Ивановичъ любовался ея фигурой, спокойнымъ выраженіемъ глазъ, густыми будто подвитыми кверху рѣсницами и нѣжнымъ, немного матовымъ цвѣтомъ ея личика. И ему хотѣлось, чтобы служба тянулась какъ можно дольше.

Пѣвчіе вдругъ умолкли, все кругомъ загудѣло, зашелестѣло, и двинулись впередъ. Священникъ началъ христосоваться. На душѣ было радостно и тревожно. Выслушали еще коротенькое «слово». Потомъ Ольга Павловна улыбнулась и пригласила Константина Ивановича ѣхать къ нимъ разговляться, и онъ согласился, хотя зналъ, что его, пожалуй, будетъ ждать и отецъ. Въ передней всѣ похристосовались съ Анютой, а потомъ сняли верхнія кофточки и прошли въ ярко освѣщенную столовую. Здѣсь еще разъ поздравили другъ друга съ праздникомъ и Ольга Павловна поцѣловалась съ Константиномъ Ивановичемъ, а потомъ вышло такъ, что онъ похристосовался въ губы и съ Диной и съ Леночкой. Дина поцѣловалась совсѣмъ спокойно, но все-таки впечатлѣніе получилось головокружительное.

Константинъ Ивановичъ возвращался домой, когда уже свѣтало. Иллюминація потухла. Куполъ на соборѣ переливался розовымъ золотомъ. Тротуары были влажны. По небу разбросались маленькія облачка съ золотыми краями внизу. Воробьи уже кое-гдѣ живкали. Наступали теплынь и свѣтъ. По улицамъ спѣшили люди съ узелками въ рукахъ. Попался навстрѣчу одинъ пьяный.

Константинъ Ивановичъ шелъ медленно, ему хотѣлось плакать и казалось, что онъ въ первый разъ въ жизни понялъ, что такое счастье. Въ концѣ святой совсѣмъ неожиданно явился Степанъ Васильевичъ, а черезъ три дня Орѣховы на все лѣто уѣхали въ Знаменское.

Константинъ Ивановичъ вернулся съ вокзала грустный. Были деньги, предстояло перейти на третій курсъ, предстояло скоро ѣхать въ настоящую деревню къ любимымъ людямъ, и все-таки на душѣ лежала тяжесть. Просмотрѣвъ программу и росписаніе экзаменовъ, онъ пришелъ къ заключенію, что если ихъ выдержитъ, то это будетъ чудомъ. Нужно было заниматься очень энергично.

Погода вдругъ испортилась, стало холодно, какъ въ ноябрѣ, и разъ утромъ въ воздухѣ летали даже снѣжинки, а потомъ на цѣлую недѣлю зарядилъ дождь. Готовившіяся распуститься деревья покрылись ледяной корой и печально стучали вѣткой о вѣтку. Дулъ такой вѣтеръ, что тряслись окна. Опять начали топить печи.

До перваго экзамена оставалась недѣля. Но Константину Ивановичу за книгой не сидѣлось. Онъ безъ конца ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ, а когда начиналъ чувствовать въ ногахъ усталость, то становился на подоконникъ, отворялъ форточку и подолгу глядѣлъ на темную улицу. Было пріятно, когда вѣтеръ трепалъ волосы или вдругъ упавшая съ крыши крупная капля попадала за воротникъ и тогда хотѣлось громко пѣть подъ тактъ мѣрной дроби дождя.

XII

Однажды вечеромъ Константинъ Ивановичъ простоялъ на подоконникѣ дольше обыкновеннаго и сильно промерзъ. Въ эту ночь въ головѣ плыли тяжелые сны. Онъ совсѣмъ ясно увидѣлъ мать съ желтымъ грустнымъ лицомъ; она позвала его: «Костя!» Константинъ Ивановичъ хотѣлъ подойти, но сзади его остановила чья-то рука, онъ оглянулся и увидѣлъ, что никого нѣтъ, и вдругъ стало такъ страшно, какъ въ дѣйствительной жизни никогда не бывало. Дышать было трудно, точно на лицо наложили подушку. Онъ помоталъ головою, перевернулся на спину и сейчасъ же увидѣлъ Дину съ обнаженной грудью и, невольно рванувшись къ ней, проснулся.

Ужасъ и волненіе улеглись не скоро.

«Какъ я палъ, обратился въ скота, — подумалъ онъ. — Если человѣкъ не желаетъ чего-нибудь на яву, то не увидитъ и во снѣ. Представленіе о чемъ-нибудь возможно тогда, если знаешь хорошо само явленіе… Впрочемъ, все это чепуха, настоящая чепуха… Чѣмъ это я себѣ такъ испортилъ желудокъ? Во рту вкусъ такой, будто я жевалъ резину»…

До утра онъ спалъ уже спокойно. Но днемъ тоже было тоскливо, не хотѣлось ни ѣсть, ни заниматься, ни гулять. Послѣ десяти часовъ вечера охватила необычайная дремота и тряслись руки. Константинъ Ивановичъ, какъ легъ, такъ и заснулъ. Въ три часа ночи онъ вскочилъ отъ невѣроятной, одуряющей боли въ боку. Послѣ каждаго вздоха, въ невидимую рану будто кололи шиломъ. Совсѣмъ нельзя было удержаться отъ громкихъ стоновъ. Кричало само горло.

Шаркая туфлями, въ одномъ бѣльѣ, со свѣчой въ рукахъ пришелъ отецъ и спросилъ:

— Что съ тобой?

— Болитъ, страшно болитъ… въ боку… — простоналъ Константинъ Ивановичъ и снова крикнулъ.

Утромъ послали за докторомъ. Онъ измѣрилъ температуру, выслушалъ, посмотрѣлъ на розовую пѣнистую мокроту и сказалъ отцу, что это крупозное воспаленіе легкихъ.

Во все время сознаніе окончательно уходило только два раза. Дней пять было полузабытье и выражалось оно очень своеобразно. Стоило, напримѣръ, взглянуть на цвѣты, нарисованные на обояхъ комнаты, и по желанію любой цвѣтокъ обращался въ лицо человѣка, который былъ въ мысляхъ. Только весь рисунокъ казался окрашеннымъ въ ярко-алый цвѣтъ. Чаще всего грезилось личико Дины.

— Идите ближе, Дина, сядьте здѣсь, неужели вы стѣсняетесь?

За Дину отвѣчала сидѣвшая уже четвертую ночь возлѣ постели сестра милосердія.

— Ничего, ничего. Лежите смирно, она сейчасъ придетъ.

И Константинъ Ивановичъ какъ будто успокаивался и начиналъ ждать, а потомъ и засыпалъ.

Однажды сознаніе прояснилось окончательно; трудно было только понять, почему такъ скомкалось время, и двѣ недѣли пробѣжали, какъ два часа.

Приходилъ Кальнишевскій, — сказалъ, что ему осталось всего два экзамена и что, кажется будетъ дипломъ первой степени, потомъ упоминалъ фамилію Орѣховыхъ, но какъ-то замялся и сталъ собираться домой.

— Вотъ что, — сказалъ Константинъ Ивановичъ, — пожалуйста, опусти имъ открытку о моей болѣзни и сообщи, что я, можетъ, задержусь пріѣздомъ.

— Непремѣнно, непремѣнно.

Константинъ Ивановичъ до самаго вечера думалъ о томъ, какое впечатлѣніе на Дину произведетъ извѣстіе о его болѣзни.

На слѣдующій день температура опять вдругъ поднялась до сорока и во рту снова былъ вкусъ жеваной резины. Глаза совсѣмъ померкли. Отецъ часто входилъ въ комнату. Собравъ кое-какъ мысли, Константинъ Ивановичъ вдругъ произнесъ:

— Папа, папочка, вы дадите мнѣ всѣ письма?

— Какія письма, Танины?

— Н-ѣ-ѣ-т-ъ, которыя будутъ получаться изъ Знаменскаго.

— Ну, ну, успокойся, дастъ Богъ все хорошо будетъ.

— Папа, да я не брежу, я прошу, дайте мнѣ письма, вѣдь поймите вы, что это звѣрство. Звѣрство! — шепотомъ повторилъ онъ и заплакалъ.

— Такъ я же дамъ тебѣ ихъ, пойми, успокойся, я не отказываю, — отвѣчалъ голосъ отца.

— Да, да, конечно.

Вечеромъ Константинъ Ивановичъ опять пришелъ въ себя и понялъ, что непремѣнно умретъ, и мысль о смерти не была такъ страшна, какъ сознаніе, что онъ никогда уже не увидитъ Дины.

Позже приходили два доктора. Потомъ онъ видѣлъ священника и на его вопросы не отвѣчалъ, а только утвердительно опускалъ вѣки, будто щурился отъ яркаго свѣта. Кто-то положилъ на лобъ ему руку, и Константинъ Ивановичъ чувствовалъ на ней холодное кольцо. Затѣмъ приходилъ еще докторъ и скоро вмѣстѣ съ отцомъ вышелъ изъ комнаты. Было слышно, какъ уже за дверью онъ говорилъ трусливымъ теноркомъ:

— Конечно, предсказаніе это нѣчто неопредѣленное, но если это кризисъ, въ чемъ нѣтъ сомнѣнія, то положеніе больного очень серьезно и слѣдуетъ приготовиться ко всему.

— А мнѣ такъ хотѣлось видѣть его уже на службѣ, въ формѣ, съ будущностью, съ жалованьемъ. На хорош… на хорошей службѣ, — отвѣтилъ со слезами въ голосѣ отецъ.

— Вы не волнуйтесь. Все можетъ окончиться благополучно, я вѣдь ничего страшнаго не говорю, а говорю только, что сегодня кризисъ…

«Приговорили», — подумалъ Константинъ Ивановичъ. Стало страшно. Захотѣлось громко крикнуть, и не было силъ. Потомъ вдругъ сдавило горло, и слезы, горячія, липкія, сами собой пошли изъ глазъ.

Иногда его сильно встряхивало, а потомъ на душѣ стало покойнѣе и онъ незамѣтно уснулъ. Когда онъ открылъ глаза, уже свѣтало, парусиновая шторка на окнѣ потемнѣла, а по ея краямъ выдѣлились клиньями двѣ голубыя щели. Возлѣ кровати, низко опустивъ голову, спала, сидя на стулѣ, сестра милосердія.

Константинъ Ивановичъ чуть приподнялся и вздохнулъ. Стало почему-то весело и вдругъ пришла мысль, что болѣзнь смертью не окончится, — навѣрное, навѣрное. Сестра милосердія опускала голову все ниже, покачнулась впередъ и, выпрямившись, замигала глазами.

— Нельзя ли чайку? — шепотомъ попросилъ Константинъ Ивановичъ и улыбнулся.

— Можно, можно, — радостно отвѣтила сестра.

Выпивъ нѣсколько ложечекъ слабаго, чуть теплаго чая, онъ опять откинулся на подушку.

Первая недѣля выздоровленія была огромнымъ блаженствомъ. Отецъ говорилъ ласково и даже шутилъ, чего въ обыденной жизни не случалось. Даже и черезъ окно чувствовалось, какъ солнце грѣло, уже по-настоящему, — по-весеннему. Тополь, который, — казалось, такъ еще недавно, — въ гололедицу стучалъ своими вѣтвями, теперь одѣлся молоденькими свѣжими листьями.

Опять нѣсколько разъ приснилась Дина, милая, сочувствующая болѣзни. А въ субботу получилось отъ Ольги Павловны письмо: «Желаемъ нашему больному скораго выздоровленія. Не спѣшите вставать, нужно оправиться Вамъ какъ слѣдуетъ. Будемъ ждать Васъ въ Знаменскомъ, пріѣзжайте попить молочка. По просьбѣ мужа, пока къ намъ пріѣхалъ и занимается съ дѣвочками Зиновій Григорьевичъ, онъ о Васъ часто вспоминаетъ. Всего, всего хорошаго. О. О.»

Вмѣсто радости, письмо это нагнало тоску. Не хотѣлось самому себѣ признаваться, что въ эти минуты онъ почти ненавидитъ Кальнишевскаго, въ сущности ни въ чемъ неповиннаго. «Онъ тамъ возлѣ Дины, а я здѣсь въ провонявшей лѣкарствами комнатѣ»… — мелькнуло въ головѣ.

— Уйдите, папаша, мнѣ что-то дремать хочется, — сказалъ онъ.

— Отъ кого письмо?

— Такъ. Дѣловое. Уйдите, папаша.

Отецъ ушелъ, но Константинъ Ивановичъ заснуть не могъ. Тоска росла и росла. Все раздражало. Послѣ обѣда, когда онъ дѣйствительно сталъ дремать, подъ самымъ окномъ зазвенѣлъ голосъ точильщика:

— Н-э-жи, ножницы т-эчить.

Голосъ на нѣсколько секундъ смолкъ и потомъ еще рѣзче отчеканилъ:

— Бритвы править…

«Вѣроятно въ этотъ промежутокъ онъ папиросу закуривалъ», — подумалъ Константинъ Ивановичъ. Точильщикъ снова заблеялъ козломъ. Захотѣлось вскочить съ постели, открыть форточку и бросить въ него чернильницей или толстымъ ботаническимъ атласомъ.

Съ каждымъ днемъ нехорошее чувство зависти къ Кальнишевскому росло. «Я самъ виноватъ, — думалъ иногда Константинъ Ивановичъ. — Я попросилъ его написать Орѣховымъ о болѣзни. Тамъ, вѣроятно, рѣшили, что мнѣ пришелъ уже конецъ, и вызвали Кальнишевскаго. На его мѣстѣ я бы зашелъ сказать о своемъ отъѣздѣ, — это съ его стороны непорядочно. Какъ бы тамъ ни было, но и я туда поѣду, во что бы то ни стало поѣду!..»

На другой день отецъ сказалъ, что Кальнишевскій дѣйствительно приходилъ, но какъ разъ во время кризиса, а потому его не пустили въ комнату. Константинъ Ивановичъ только глухо произнесъ:

— Если бы вы знали, что вы этимъ надѣлали…

— Но вѣдь ты же былъ безъ сознанія…

Отецъ сердито дернулъ рукой и вышелъ. Выздоровленіе шло медленно. По утрамъ была еще большая слабость, а къ вечеру лихорадило. Грустно было сознавать, что пропалъ учебный годъ. Константинъ Ивановичъ вышелъ въ первый разъ на воздухъ въ началѣ іюня. Дышалось вкусно до одуренія. Злила только слабость, — пройдя кварталъ, другой, нужно было отдыхать или брать извозчика.

Деревья и цвѣты казались сказочно красивыми, а всѣ люди и особенно отецъ, холодными и мелочными. Досадно было, что докторъ запретилъ гулять послѣ захода солнца и сказалъ, что ѣхать можно только черезъ двѣ недѣли. Эти двѣ недѣли тянулись дольше, чѣмъ вся болѣзнь. На всякій случай Константинъ Ивановичъ подалъ декану факультета прошеніе о томъ, чтобы ему разрѣшили держать экзаменъ осенью, и просилъ одного изъ товарищей по курсу написать ему о результатѣ просьбы.

Отецъ опять сталъ молчаливымъ и только разъ сказалъ:

— Ты бы къ Аристарховымъ зашелъ, они такъ безпокоились о тебѣ.

— Можетъ-быть, — отвѣтилъ Константинъ Ивановичъ и подумалъ: «Ну ужъ этого вы отъ меня не дождетесь».

Двадцать перваго іюня онъ послалъ Орѣховымъ телеграмму: «Буду завтра. Смирновъ», а вечеромъ поѣхалъ на вокзалъ и отъ волненія у него кружилась голова.

XIII

Въ вагонѣ было четыре свободныхъ мѣста, но Константинъ Ивановичъ долго не могъ уснуть. Онъ ложился, потомъ опять вставалъ и выходилъ на площадку, и его всего охватывали свѣжая, безлунная ночь и грохотъ длиннаго почтоваго поѣзда. Мелькали искры, но больше ничего не было видно. Иногда казалось, что вагоны бѣгутъ не впередъ, а назадъ.

Заснуть удалось только послѣ полуночи, а въ четыре Константинъ Ивановичъ уже вскочилъ, будто его кто-нибудь толкнулъ. Крайнее окно было открыто. Онъ подошелъ къ нему и стоялъ не двигаясь до самой станціи «Лихарево», гдѣ нужно было выходить.

Упругій, холодный вѣтеръ точно умывалъ лицо. Константинъ Ивановичъ никогда не видалъ такого широкаго горизонта и, какъ наступаетъ разсвѣтъ сразу, со всѣхъ концовъ. Слѣва, на закатѣ, еще свѣтила Венера, а справа желтые тоны уже начинали сливаться съ красными. Весь огромный фіолетовый куполъ неба раздѣлился на безконечное множество тучекъ съ золотыми краями. Хотѣлось услѣдить, поймать тѣ моменты, когда тучки свѣтлѣли и отходили одна отъ другой, обращаясь въ облака, и трудно это было.

Двѣ минуты — не больше — поглядишь въ лѣво, обернулся, а справа уже все перемѣнилось, и, гдѣ была кровавая полоса, ниже ея блеститъ и будто колеблется волнообразная линія изъ расплавленнаго золота.

И все теплѣе и теплѣе становилось. Солнце вышло изъ-за горизонта, а почти всѣ пассажиры въ вагонѣ еще спали. Было душно, и запотѣли окна; Константину Ивановичу было непонятно, какъ можно спать, когда вокругъ такая удивительная красота. Особенно хороши были далекія лѣса, въ долинахъ совсѣмъ голубые. На послѣднемъ разъѣздѣ немного постояли. Константинъ Ивановичъ наскоро умылся, собралъ вещи и оправился. Въ девять часовъ и двадцать четыре минуты поѣздъ подошелъ къ платформѣ «Лихарево». Станція была маленькая, съ сѣрыми, обмытыми дождемъ стѣнами. Внутри, передъ буфетной стойкой топтались три крестьянина въ зипунахъ и лаптяхъ. Вспомнились «Плоды Просвѣщенія»^[4].

Увидѣвъ Константина Ивановича, буфетчикъ пихнулъ въ грудь перваго мужика и взялся за графинъ съ водкой.

Константинъ Ивановичъ только спросилъ, не высылали ли лошадей изъ Знаменскаго. Буфетчикъ подумалъ и отвѣтилъ:

— Нѣтъ. Денъ пять, али четыре назадъ, самъ знаменскій баринъ проѣхалъ, а съ тѣхъ поръ лошадокъ ихнихъ не было.

Мужики сдѣлали серьезныя лица и замигали глазами.

— Ну, а какого-нибудь извозчика здѣсь нельзя достать?

Оказалось, что можно. Черезъ минуту явился и самъ извозчикъ, угреватый парень съ хитрымъ взглядомъ; одѣтъ онъ былъ въ грязный пиджакъ и въ правой рукѣ держалъ кнутъ, а въ лѣвой картузъ.

— Вашей чести въ Знаменское требовается?

— Въ Знаменское.

— Положьте три рублика, хорошо доставлю.

Въ это время пришелъ съ перрона сторожъ, съ метлою въ рукѣ, и, узнавъ въ чемъ дѣло, сказалъ, что лошади Орѣховыхъ будутъ къ почтовому поѣзду, — привезутъ слѣдователя, и это ему доподлинно извѣстно отъ самого кучера Кузьмы. Потомъ извозчикъ, буфетчикъ, сторожъ и мужики о чемъ-то горячо заспорили. Константинъ Ивановичъ сѣлъ за столикъ у окна и спросилъ чаю.

— Такъ не поѣдете со мною? — спросилъ извозчикъ, уже съ картузомъ на головѣ.

— Да что-жъ ѣхать, если лошади будутъ.

— Какъ желаете…

Парень вышелъ. Буфетчикъ принесъ на подносѣ стаканъ мутнаго чая и плюшку. Молока не оказалось.

— Никто не требуетъ, — извинился буфетчикъ. — У насъ станція махонькая, больше на счетъ того, чтобы выпить и закусить, своей коровы не держимъ, въ прошломъ годѣ была, да отъ болѣсти пала…

Крестьяне сначала подозрительно слѣдили за всякимъ движеніемъ Константина Ивановича, потомъ снова заговорили о своихъ дѣлахъ, а когда буфетчикъ закрылъ шкафъ и снялъ все бывшее на стойкѣ, — ушли.

Въ окно былъ виденъ станціонный дворъ, по срединѣ кругъ, а въ немъ чахлыя березки и подобіе цвѣтника. На крыльцѣ сидѣлъ парень-извозчикъ и, поминутно сплевывая, курилъ сдѣланную изъ газетной бумаги носогрѣйку. Возлѣ сѣраго забора стояла телѣга, укрытая выцвѣтшимъ ковромъ, изъ-подъ котораго торчала солома.

Пристяжная опустила голову и не двигалась, точно спала. Коренникъ, менѣе забитый, какъ будто скучалъ и по временамъ пытался грызть верхнюю доску забора. Загремѣвъ сильно бубенчиками, онъ тряхнулъ головой, отмахнулся хвостомъ отъ надоѣдливаго овода и сдѣлалъ нѣсколько шаговъ впередъ. Пристяжная осталась на мѣстѣ, потомъ затопталась и перешагнула задней ногой постромку. Парень вдругъ вскочилъ, подбѣжалъ и изо всей силы началъ ее бить кнутовищемъ по мордѣ и по глазамъ. Бубенчики тревожно и тоскливо загрохотали. Сорвавъ злобу, онъ отвелъ лошадей отъ забора, сѣлъ на облучокъ и вскачь выѣхалъ со двора.

Константинъ Ивановичъ допилъ чай и вышелъ на платформу. Здѣсь онъ долго ходилъ взадъ и впередъ и думалъ о томъ, какъ можетъ даже самый грубый и неразвитой человѣкъ такъ издѣваться надъ беззащитнымъ, ничего кромѣ добра не сдѣлавшимъ ему, животнымъ. Когда человѣкъ мучитъ человѣка, это понятно, — они взаимно другъ другу дѣлаютъ много зла, но оказывается, что человѣкъ можетъ еще угнетать и существо, не дѣлающее ему зла. Вспомнился одинъ приватъ-доцентъ, большой любитель спорта, который былъ способенъ засѣчь лошадь, если та, на бѣгахъ, начинала отставать. Потомъ думалось о всѣхъ Орѣховыхъ и Динѣ. — Обрадуются или не обрадуются? — Стало жутко отъ мысли, что въ Знаменскомъ онъ, можетъ-быть, почувствуетъ себя грустно.

Время до полудня прошло незамѣтно. Буфетчикъ опять отворилъ шкапъ и началъ выкладывать на стойку закуски, а потомъ, нагибаясь, доставать бутылки. Во дворѣ глухо прогудѣлъ рессорный экипажъ. У крыльца остановилась коляска, запряженная четверикомъ вороныхъ, изъ нея вышелъ чиновникъ въ формѣ министерства юстиціи.

— Вотъ и Кузьма Знаменскій пріѣхалъ, слѣдователя привезъ, — сказалъ буфетчикъ.

У Константина Ивановича забилось сердце. Казалось, что куда-то онъ долженъ былъ прыгнуть, или сдѣлать что-то рискованное, — и вотъ наступилъ моментъ, когда поворота назадъ быть не можетъ. Онъ рѣшилъ прежде всего поговорить со слѣдователемъ, — подошелъ, представился и спросилъ объ Орѣховыхъ.

Слѣдователь — утомленный человѣкъ, съ желтымъ цвѣтомъ лица, отвѣчалъ односложно, а потомъ извинился и пошелъ въ кассу брать билетъ. Кучеръ Кузьма оказался болѣе разговорчивымъ, но прежде всего заявилъ, что лошадямъ нужно отдохнуть и поэтому онъ поѣдетъ на постоялый дворъ, къ Соловьихѣ, а къ пяти часамъ вернется на станцію.

— Какъ-никакъ, тридцать пятъ верстъ считанныхъ, а колясочка-то чижолая. Холодкомъ и лошадки веселѣе станутъ бѣжать, — аккуратъ къ ужину поспѣемъ, — добавилъ онъ.

— Ну, а гдѣ же мнѣ пообѣдать? — спросилъ Константинъ Ивановичъ.

— Это ужъ вы на станціи съ буфетчикомъ поговорите, это ужъ онъ вамъ предоставитъ, — самъ ѣстъ хорошо. Онъ можно бы и у Соловьихи, только грязно тамъ и нечистота однимъ словомъ.

Кузьма говорилъ все время улыбаясь, и конецъ каждой фразы выходилъ у него привѣтливо, нараспѣвъ. Константину Ивановичу понравилось также, что онъ сказалъ не «лошади», а «лошадки» и «колясочка».

Земля вдругъ затряслась. Къ станціи подлетѣлъ курьерскій поѣздъ, постоялъ три минуты и увезъ желтолицаго слѣдователя. На обѣдъ буфетчикъ далъ Константину Ивановичу жирныхъ щей со сметаной и цѣлую курицу, и потребовалъ за это только шестьдесятъ копеекъ. Захотѣлось подремать, но лечь было негдѣ. На платформѣ стояла жара, и было такъ скучно, какъ только бываетъ на очень маленькихъ станціяхъ. Впереди, сейчасъ за рельсами, рябило и волновалось море колосьевъ, справа темнѣлъ лѣсъ, а еще правѣе, изъ-за деревьевъ выглядывала каменная труба какого-то завода.

Кузьма сильно опоздалъ и пріѣхалъ почти въ семь часовъ вечера, когда уже свечерѣло. Лицо у него было заспанное, измятое и потомъ онъ еще долго возился, прилаживая къ задку корзину.

Константинъ Ивановичъ началъ раздражаться, но когда, наконецъ, Кузьма сѣлъ на козлы, на душѣ стало до слезъ счастливо. Ни разу въ жизни еще ему не приходилось ѣхать среди такой природы, съ такимъ удобствомъ и на такихъ хорошихъ лошадяхъ. Чуть кружилась голова и скользила змѣйкой все одна мысль: «какъ хорошо жить, какъ хорошо жить»… Хотѣлось даже пѣть эту фразу.

Коляска мягко бѣжала по грунтовой дорогѣ. Легко дышалось. Копыта лошадей часто хлюпали по мелкимъ лужицамъ, которыя Кузьма старался объѣзжать, и тогда колеса шуршали, задѣвая по стеблямъ ржи. Горѣлъ краснымъ золотомъ крестъ на далекой церкви, а приближавшійся лѣсъ покрылся свѣтло-фіолетовой дымкой. Солнце заходило такъ же красиво, какъ и вставало сегодня утромъ.

Дорога стала шире. По краямъ ея, все чаще и чаще, пробѣгали бѣлые стволы березъ. На небѣ уже горѣла одна звѣздочка. Рѣзко выяснился тоненькій полумѣсяцъ. Скоро поѣхали лѣсомъ и стало совсѣмъ темно. Воздухъ былъ мягче. Пахло землею. Молчавшій все время Кузьма вдругъ заговорилъ:

— Нонче погода слава Богу, а на прошлой недѣлѣ дожди и дожди…

— Что же у васъ тамъ, въ Знаменскомъ, дѣлается? — спросилъ Константинъ Ивановичъ, не разслышавъ его фразы.

— Ничего, все обнаковенно.

— А господинъ Кальнишевскій какъ поживаетъ?

— Тоже ничего. Чудаковаты это они немного, а такъ баринъ хорошій.

— Какъ чудаковаты?

— По-простецки очень себя держатъ, и даже будто отъ прочихъ господъ подальше. Зайдутъ это въ конюшню, ну, я, извѣстно, шляпу сниму, а они сейчасъ: «Надѣвай, надѣвай. Я, — гритъ, — хохолъ, а въ нашей сторонѣ страсть не любятъ, если кто себя унижаетъ». Да-съ… Въ среду на прошлой недѣлѣ несчастье это у насъ на деревнѣ вышло. Мужики конокрада захватили, ну, и малость помяли, а онъ и кончился. Нашъ слѣдователь въ отпуску, — другой пріѣзжалъ. Зиновій Григорьевичъ ходили съ нимъ смотрѣть. Очень убивались. Сказывали, что у этого самаго вора глаза на лобъ вылѣзли, отъ муки, значитъ. А по нашему разумѣнію жалѣть бы его нечего, — собакѣ и собачья смерть.

Помолчали.

— Что, Кузьма, вамъ дорогу видно? — спросилъ Константинъ Ивановичъ.

— Малость видно. Это четверикъ ѣзжалый, съ нимъ куда угодно. И лѣсомъ не ошибутся. Вотъ зимой, да въ полѣ, худо бываетъ, если лошадь глупа. Другая норовитъ домой, въ стойло, да съ дороги и своротитъ. У насъ «Арабчикъ» есть, — бѣда!..

— А что?

— Египетская лошадь.

— Какъ египетская?

— Все желаетъ тебѣ напротивъ сдѣлать…

Въ разговорахъ и переживаніи совсѣмъ новыхъ ощущеній время шло быстро. Константинъ Ивановичъ думалъ о томъ, какъ его встрѣтитъ Дина, обрадуется или не обрадуется? О томъ, что въ народныхъ сказкахъ самыя поэтическія мѣста почти всегда связаны съ лѣсомъ и это имѣетъ глубокое основаніе. И представляется ему связанный конокрадъ съ искаженнымъ, страшнымъ лицомъ.

XIV

Снова поѣхали лѣсомъ. Впереди чернѣли деревья. Минутъ черезъ десять, по кожанымъ крыльямъ зашуршали листья и коляска влетѣла въ узкую аллею. Изъ темноты вдругъ выступилъ длинный одноэтажный домъ, съ ярко освѣщенными окнами. Нѣсколько собакъ громко и радостно залаяли. Кузьма остановилъ тяжело дышавшихъ лошадей возлѣ крыльца. Кто-то вышелъ изъ темныхъ дверей и спросилъ:

— Почту привезли?

— Есть два письма и повѣстка, — отвѣтилъ Кузьма.

Собаки продолжали лаять. Потомъ засвѣтился огонь и показалась Ольга Павловна, а за ней и Дина, въ розовой ситцевой кофточкѣ.

Константинъ Ивановичъ выпрыгнулъ изъ коляски и, сильно волнуясь, поздоровался.

— Ну, вотъ, дождались васъ наконецъ… — сказала Ольга Павловна, улыбнулась и нагнула голову. — Снимайте пальто и пойдемте пить чай. А можетъ-быть, хотите умыться?

Прошли черезъ огромный залъ съ плохо выкрашенными, подъ паркетъ, полами, затѣмъ маленькую гостиную и, черезъ стеклянную дверь, на балконъ. За длиннымъ столомъ сидѣли Леночка, Кальнишевскій, Любовь Петровна и очень худая старушка, — вся въ черномъ. Слѣва, за ломбернымъ столомъ, играли въ карты Степанъ Васильевичъ, священникъ, господинъ въ полицейской формѣ съ рыжей бородой и молодой человѣкъ въ русской поддевкѣ, въ фуражкѣ съ краснымъ околышемъ и очень длинными красивыми усами. Всѣ загремѣли стульями.

— Рекомендую, — сказалъ Орѣховъ, — еще педагогъ.

Константину Ивановичу это привѣтствіе не понравилось, но сердиться было некогда. Онъ поздоровался, радостно отвѣтилъ на рукопожатіе Кальнишевскаго и сѣлъ возлѣ него, какъ разъ противъ Дины. Она замѣтно загорѣла и пополнѣла, глаза ея какъ будто сильнѣе блестѣли, и вѣяло отъ всей ея фигурки здоровьемъ. И здѣсь, какъ и въ городѣ, больше всѣхъ говорила Леночка.

— Мы завтра поведемъ васъ и на прудъ, и по всему парку, и на мельницу, и на конюшню, правда, Дина?

— Да-а.

«Дина глубже по натурѣ, она больше чувствуетъ, поэтому и больше молчитъ… Милая, золотая, хорошая»… — думалъ Константинъ Ивановичъ.

Кальнишевскій чему-то улыбнулся, словно угадалъ его мысли. Играющіе въ винтъ продолжали свое дѣло. Молодой человѣкъ въ фуражкѣ съ краснымъ околышемъ внимательно глядѣлъ въ свои карты, иногда онъ опускалъ голову ниже и задумчиво свисталъ.

— Кто это? — спросилъ тихо Константинъ Ивановичъ Кальнишевскаго.

— Брусенцовъ.

Дина услыхала вопросъ и посмотрѣла по направленію къ столу, за которымъ играли въ карты, а потомъ лѣвое ухо у нея стало краснымъ. Послѣ чая сейчасъ же начали подавать ужинъ, длинный и обильный бутылками. Всѣ громко говорили. Смѣялась Любовь Петровна. Спрашивали о чемъ-то и Константина Ивановича и онъ отвѣчалъ невпопадъ. Кальнишевскій шутилъ и подливалъ ему то наливки, то вина. Встали изъ-за стола въ полночь. Степанъ Васильевичъ и его партнеры опять принялись за карты. Кальнишевскій повелъ Константина Ивановича черезъ темный дворъ во флигель. Вверху горѣли звѣзды. Двѣ собаки подбѣжали и ласково запрыгали возлѣ Кальнишевскаго. Онъ вынималъ изъ кармана черный хлѣбъ и бросалъ имъ.

— Усталъ ты, вѣроятно, и отъ дороги и отъ впечатлѣній, теперь умойся, ложись и высыпайся, а завтра уже будешь наслаждаться природой. Слышишь, какъ соловей въ паркѣ щелкаетъ? — сказалъ Кальнишевскій, отпирая ключемъ дверь флигеля.

— Ничего не слышу, — отвѣтилъ Константинъ Ивановичъ.

Въ ушахъ и въ головѣ у него гудѣло.

— Ну вотъ, теперь тёхкаетъ. Здѣсь они поздно поютъ, а у насъ на Украйнѣ уже въ маѣ кончаютъ. Въ этихъ мѣстахъ и въ іюнѣ холодно бываетъ.

Во флигелѣ, пока раздѣвались, — еще поговорили. Константинъ Ивановичъ разспрашивалъ о всѣхъ новыхъ людяхъ, которыхъ видѣлъ въ этотъ вечеръ.

— Что это за старушка такая была, въ черномъ?

— А это, братъ, наша блюстительница нравовъ, знаменитая тетя Лиза и Христова невѣста. Если ты, напримѣръ, вздумаешь завести здѣсь какой-нибудь романъ, такъ это ужъ ей будетъ раньше всѣхъ извѣстно. Причемъ къ инымъ идилліямъ она относится благосклонно, иныя же немедленно расторгаетъ, ее даже Степанъ Васильевичъ боится. Она носитъ вериги, мясного не употребляетъ и съ самимъ преосвященнымъ въ перепискѣ состоитъ.

— Развѣ теперь такія бываютъ? — усомнился Константинъ Ивановичъ.

— Бываютъ. Здѣсь, братъ, вся жизнь лѣтъ на сорокъ назадъ идетъ, — сказалъ Кальнишевскій и заболталъ ногою, снимая сапогъ.

— А полицейскій кто это?

— Это помощникъ исправника. Ничего себѣ человѣкъ. Бываетъ исключительно тамъ, гдѣ хорошо кормятъ, зла никому не дѣлаетъ… Жену свою часто ревнуетъ, хотя она харя удивительная.

— Ну, а кто такой Брусенцовъ?

— Брусенцовъ, это, братъ, типъ уже позднѣйшей формаціи. Дворянинъ-коммерсантъ и дѣльный хозяинъ. Съ университетскимъ образованіемъ, но городской жизни терпѣть не можетъ. Служить тоже не хочетъ, хотя, кажется, собирается примоститься къ министерству внутреннихъ дѣлъ. Возможно, что скоро будетъ предводителемъ дворянства. Недавно у него въ имѣніи цѣлый скандалъ вышелъ, чуть настоящаго бунта не было… Понимаешь ли, Брусенцовъ, какъ образцовый хозяинъ, занимается метеорологическими наблюденіями, ну и повѣсилъ у себя гидрометръ, чтобы точнѣе слѣдить за атмосферическими осадками. А тутъ дождь и дождь. Какой-то дуракъ взялъ да и пустилъ среди крестьянъ слухъ, будто гидрометръ — это котелъ такой, который съ неба воду притягиваетъ. Является къ Брусенцову въ усадьбу цѣлая депутація.

«— Ваше высокоблагородіе, сними котелъ…

— Что онъ вамъ мѣшаетъ?

— Такъ и такъ, воду съ неба притягиваетъ.

Брусенцовъ попробовалъ-было объяснить, а потомъ погналъ ихъ всѣхъ къ чорту. На другой день опять депутація.

— Ваше высокоблагородіе, сними, а то быть бѣдѣ.

— Не сниму, — говоритъ.

Такъ и не снялъ. Вѣроятно, и на самомъ дѣлѣ случилась бы бѣда, да кто-то догадался ночью этой злосчастный гидрометръ украсть. Брусенцовъ новаго еще не успѣлъ купить. И все разошлось. Но самое замѣчательное во всей этой исторіи двадцатаго столѣтія то, что сейчасъ же послѣ кражи гидрометра дождь на самомъ дѣлѣ пересталъ… Вотъ, братъ, какія здѣсь дѣла бываютъ… Въ семьѣ Орѣховыхъ Брусенцовъ свой человѣкъ. Дѣлиться взглядами онъ не любитъ. Вотъ въ винтъ играть любитъ и за Диной, кажется, пріударяетъ, — часто верхомъ вмѣстѣ ѣздятъ».

У Константина Ивановича вдругъ закружилась голова. Стало легче послѣ того, какъ онъ умылся. Разспрашивать еще о Брусенцовѣ казалось страшно. «Кальнишевскій любитъ дразниться, — думалъ онъ укутываясь одѣяломъ, — и навѣрное вретъ. Такіе типы, какъ Брусенцовъ, врядъ ли способны на долгое и серьезное чувство, и Динѣ онъ навѣрное не по душѣ»…

— Тебѣ не холодно? — спросилъ Кальнишевскій.

— Нѣтъ.

— А то возьми еще мой пледъ и укройся.

— Нѣтъ, не нужно.

— Ну, я тушу свѣчку.

— Туши.

— А какъ вообще здѣсь живется? — спросилъ, уже въ темнотѣ, Константинъ Ивановичъ.

— Въ общемъ скучно. Когда погода хорошая, еще ничего себѣ, а когда холодно и дождь, такъ просто не знаешь, куда себя дѣвать. Я же говорилъ, что одно время здѣсь цѣлый потопъ былъ. Впрочемъ, потопъ продолжался только сорокъ дней, а тутъ какъ зарядилъ дождь съ конца апрѣля, такъ и до начала іюня, цѣлыхъ сорокъ три дня. Всего недѣлю назадъ, какъ стало сухо.

— Да, я и отъ Кузьмы объ этомъ слышалъ.

— Ну, будемъ спать, — сказалъ Кальнишевскій, помолчалъ пять минутъ и опять заговорилъ.

— Я забылъ тебѣ сказать самое главное: Степанъ Васильевичъ взялъ съ меня слово, что я буду заниматься съ барышнями до конца лѣта, хотя бы ты и пріѣхалъ. Я, по правдѣ сказать, не вѣрилъ въ твой пріѣздъ и согласился. Ты не подумай однако, что онъ видитъ во мнѣ геніальнаго педагога; здѣсь совсѣмъ другое обстоятельство, хотя и очень простое, — я хорошій партнеръ въ винтъ, вотъ и все. По совѣсти скажу, если бы не долги, да не темное будущее, плюнулъ бы и уѣхалъ. Ты ничего противъ этого не имѣешь?

— Ничего, — отвѣтилъ Константинъ Ивановичъ и подумалъ о Кальнишевскомъ: «онъ пристрастенъ и до сихъ поръ не понялъ семьи Орѣховыхъ».

XV

На слѣдующій день Константинъ Ивановичъ проснулся въ семь часовъ и въ одномъ бѣльѣ подошелъ къ открытому окну. Запахъ цвѣтовъ, хвои и неуловимая, носившаяся въ воздухѣ, влага — ласкали грудь. Передъ самымъ окномъ росли двѣ американскихъ елочки, и на ихъ блѣдно-зеленыхъ иглахъ сверкали капли росы. Кричали воробьи. Гдѣ-то во дворѣ бабій тоненькій голосъ сзывалъ цыплятъ.

Черезъ пять минутъ Константинъ Ивановичу стало холодно, и онъ, переступивъ съ ноги на ногу, захлопнулъ окно.

— Ну, какого черта такъ стучать, — проговорилъ Кальнишевскій, подымая съ подушки свое заспанное лицо. — Ужъ эти мнѣ увлекающіеся господа, требуютъ покоя, а сами никому его не даютъ.

— Во-первыхъ, я не увлекающійся, а во-вторыхъ, не ругайся.

— Я и не ру-га-а-юсь, — протянулъ Кальнишевскій, зѣвая. — Ну, что-жъ, будемъ вставать?

Оба они быстро одѣлись, перекидываясь шутливыми фразами.

— А гдѣ у васъ чай пьютъ? — спросилъ Константинъ Ивановичъ.

— Тоже на балконѣ, но не раньше одиннадцати часовъ. Послѣ пріѣзда сюда пили сначала въ восемь, потомъ въ девять, и довели чуть ли не до двѣнадцати, а обѣдъ въ два, вотъ и выбирай тутъ время для занятій. Это все твои дѣвицы надѣлали, — любятъ поспать.

— Почему же онѣ мои, скорѣе твои: вѣдь ты съ ними занимаешься.

— Ну, это тебѣ лучше извѣстно. А кстати, скажи ты мнѣ, что вы зимой дѣлали?.. Вѣдь Лена еще туда-сюда, а старшая… ей-Богу и въ четвертый классъ экзамена не выдержала бы. Ну, да все равно, — никогда и держать не будетъ, а вотъ, нужно выпить молока. Молоко, братъ, здѣсь великолѣпное.

Кальнишевскій ушелъ и скоро вернулся съ огромнымъ кувшиномъ въ лѣвой рукѣ и двумя побрякивавшими стаканами въ правой. Выпили молока и пошли въ паркъ.

И на деревьяхъ, и на водѣ, и на постройкахъ утро еще хранило свое свѣжее дыханье. Константину Ивановичу казалось, что идетъ онъ по этимъ широкимъ дорожкамъ, среди вѣковыхъ деревьевъ, не теперь, а въ пятидесятыхъ годахъ прошлаго столѣтія. И казалось ему еще, что онъ здѣсь когда-то былъ, только давно, давно. Думалось, что университетскій садъ, который онъ считалъ на рѣдкость большимъ и полнымъ поэзіи, также отличается отъ этого парка, какъ заигранный вальсъ «Невозвратное время» отъ увертюры Антона Рубинштейна къ «Демону». По тѣнистой и широкой липовой аллеѣ вышли на зеленую поляну. Трава здѣсь была высокая, шелковистая, изъ-подъ ногъ выпрыгнуло нѣсколько лягушатъ. Шагахъ въ двадцати босой крестьянинъ, въ красной рубахѣ навыпускъ, — косилъ. Замѣтивъ студентовъ, онъ пріостановился и снялъ шапку.

— Надѣвай, надѣвай, — закричалъ ему Кальнишевскій.

— Мнѣ Кузьма уже говорилъ объ этой твоей манерѣ, — сказалъ Константинъ Ивановичъ.

— Кузьма у насъ философъ и дипломатъ въ то же время. Онъ съ трехъ словъ видитъ человѣка и соотвѣтствующимъ образомъ съ нимъ и держится. Есть вѣдь такія газеты, все тамъ извѣстно, все понято, и найдется всегда статья, для каждаго пріятная. Мнѣ кажется, такимъ людямъ, какъ Кузьма, и въ каторжныхъ работахъ живется легко.

Подошли къ огромному пруду и сѣли на скамеечкѣ.

Въ нѣсколькихъ шагахъ шелестѣлъ своими сухими листьями камышъ. Слѣва вода казалась зеленой, такъ низко спустились надъ ней листья огромныхъ плакучихъ ивъ. Хлюпая своими широкими носами, двѣ утки ловили ряску.

— Хорошо здѣсь. Вѣдь этакое богатство во всѣхъ смыслахъ! — сказалъ Константинъ Ивановичъ и вздохнулъ.

— Богатство-то, богатство, но за весьма солидную сумму въ дворянскомъ банкѣ заложенное.

— И выкупить нельзя?

— Отчего-жъ нельзя? Кто-нибудь да выкупитъ… — Кальнишевскій долго молчалъ, потомъ улыбнулся и спросилъ. — Слушай, скажи ты мнѣ, какъ попу на духу, какія чувства въ тебѣ возбуждаетъ Дина и какою она тебѣ представляется?

Константинъ Ивановичъ хотѣлъ-было отвѣтить уклончиво, но особое настроеніе, которое охватило его съ того момента, какъ, проснувшись, онъ подошелъ къ открытому окну, — не позволило лгать и потянуло подѣлиться мечтами о счастьѣ.

— По совѣсти говоря, кажется мнѣ, что Дина существо высшей духовной организаціи, много думающее, хотя и мало говорящее, желающее добра всѣмъ окружающимъ людямъ…

Кальнишевскій фыркнулъ и поперхнулся. Константинъ Ивановичъ покраснѣлъ, опустилъ голову и глухо проговорилъ:

— Видишь ли, я думаю, что попъ, которому люди на духу искренно говорятъ обо всемъ ими пережитомъ, — ни въ какомъ случаѣ не позволилъ бы себѣ смѣяться…

— Прости, голубчикъ, пожалуйста прости, это совсѣмъ противъ моей воли вышло.

— Какъ бы тамъ ни было, а разговору объ этомъ — конецъ.

— Ну, и прекрасно.

Когда было около десяти часовъ, — вернулись къ дому. На верандѣ всѣ уже были въ сборѣ. Ольга Павловна спросила Константина Ивановича, какъ онъ спалъ. Противъ, какъ и вчера, сидѣла Дина, и поэтому онъ отвѣтилъ, что паркъ ему очень понравился. Дина была одѣта въ прозрачную кофточку, и видно было, что она безъ корсета.

Дыханіе Константина Ивановича само собою стало учащаться. Было пріятно пить почти холодный кофе, каждый глотокъ промачивалъ горло. Стараясь подавить волненіе, онъ думалъ:

«Неужели мое сердце сейчасъ бьется сильнѣе, только потому, что я вижу, какъ она дивно сложена? Не можетъ этого быть, не должно этого быть… Люблю, и потому не могу видѣть ее спокойно. А что такое любовь?..»

Было воскресенье, и барышни въ этотъ день не занимались. Послѣ чая Ольга Павловна, Дина и Леночка повели Константина Ивановича еще разъ осматривать усадьбу и всѣ ея достопримѣчательности.

Побывали въ конюшнѣ, видѣли тамъ караковаго Мамая, на которомъ ѣздила верхомъ Дина, видѣли Арабчика, потомъ зашли въ каретный сарай, оттуда на скотный дворъ и наконецъ въ избу къ птичницѣ. Здѣсь было такъ много мухъ, что стѣны казались черными, и всѣ рамы въ окнахъ были не отворяющіяся и безъ форточекъ.

Леночка представила Ѳедьку, сына птичницы, высокаго мальчика съ удивленными сѣрыми глазами, одѣтаго въ очень грязную рубаху. Всѣ поочередно стали его экзаменовать, и оказалось, что Ѳедька дѣйствительно помнитъ, въ какой день празднуется память какого святого, отъ января и до августа.

— А вѣдь ему еще и двѣнадцати лѣтъ нѣтъ, — сказала Ольга Павловна.

— Да… — отвѣтилъ Константинъ Ивановичъ.

Во дворѣ навстрѣчу имъ прибѣжалъ Томка. Работая своими кривыми лапами, онъ обнюхивалъ Константина Ивановича.

— Не бойтесь, онъ не укуситъ, — сказала Леночка, — онъ только кошекъ душитъ.

Потомъ прошли къ пруду и хотѣли покататься на лодкѣ, но въ ней оказалась вода и мокрая солома, недоставало и одного весла.

Ольга Павловна увидала садовника и стала его спрашивать, почему въ лодкѣ грязно; къ ней подбѣжала и Лена.

— Скажите, здѣсь въ Знаменскомъ вы хорошо себя чувствуете, — лучше, чѣмъ въ городѣ? — спросилъ Константинъ Ивановичъ Дину.

— Да, здѣсь лучше.

— Почему лучше?

— Какъ вамъ сказать! Во-первыхъ, здѣсь мы занимаемся меньше. Затѣмъ можно ѣздить верхомъ и гулять однѣмъ. Ну… ну, еще фруктовъ много бываетъ.

— Ну, а какъ вамъ нравятся крестьяне? Я ихъ совсѣмъ не знаю.

— Я тоже ихъ мало знаю. Иногда они бываютъ очень злые, вотъ замучили конокрада, говорятъ руки ему переломали. Бабы, тѣ лучше, только глупыя, глупыя, — онѣ часто приходятъ къ мамѣ лечиться. Я тоже помогаю и объясняю, какъ нужно принимать лѣкарство, и все-таки онѣ ничего не понимаютъ; одна мазь съѣла…

— Вы бы могли быть женщиной-врачомъ?

— Нѣтъ, я боюсь крови и грязи.

Опять подбѣжала Леночка и при ней Константинъ Ивановичъ почему-то не могъ продолжать разговора съ Диной.

День окончился безъ всякихъ замѣчательныхъ происшествій. Вечеромъ много говорили съ Кальнишевскимъ о конокрадѣ и не могли столковаться во мнѣніяхъ.

— Нужно какъ можно больше школъ, и школъ настоящихъ, хорошихъ, земскихъ, — говорилъ Кальнишевскій.

— Однѣ школы не помогутъ. Нужно не только учить, но еще и воспитывать въ человѣкѣ человѣка…

Споръ ничѣмъ не кончился. Потушили свѣчу въ четверть третьяго ночи. И мухи, которыхъ при огнѣ не было замѣтно, вдругъ загудѣли. Запѣлъ гдѣ-то комаръ.

XVI

Засыпая Константинъ Ивановичъ думалъ о Динѣ: «завтра мы съ нею поговоримъ много и хорошо»… Снилось что-то пріятное, была тамъ и Дина. Потомъ представились почему-то экзамены на аттестатъ зрѣлости, и пѣлъ еще какой-то красивый голосъ. Не хотѣлось даже просыпаться.

Онъ полежалъ съ открытыми глазами, потомъ тихонько, чтобы не разбудить Кальнишевскаго, одѣлся и вышелъ. День наступилъ сѣренькій, прохладный. Въ домѣ еще вездѣ были спущены шторы. Константинъ Ивановичъ пошелъ по дорожкѣ ко двору и, облокотившись на калитку, смотрѣть туда.

Кузьма повелъ лошадей къ колодцу. Коровница и дѣвчонка, въ очень длинной юбкѣ, понесли изъ сарая молоко, въ двухъ металлическихъ ведрахъ. Возлѣ насыпаннаго изъ земли погреба ходили куры. Сбоку выскочилъ Томка и бросился на нихъ. Послышалось кудахтанье и куры, теряя перья, бросились въ разныя стороны. Одинъ только пѣтухъ остался на мѣстѣ, издалъ неопредѣленный рѣзкій звукъ и хотѣлъ было клюнуть Томку въ глазъ, но послѣ новаго нападенія бросился бѣжать, широко разставляя ноги.

— Ужъ я тебя, подлецъ, ужъ я тебя!.. — закричала изъ кухонной двери птичница.

Томка повернулъ голову направо, налѣво и спокойно, переваливаясь на своихъ кривыхъ лапахъ, ушелъ за погребъ.

Наплыла тучка и все небо нахмурилось. По листьямъ вяза, росшаго возлѣ самаго забора, заторохтѣли все чаще и чаще дождевыя капли. Константинъ Ивановичъ укрылся подъ его вѣтвями. Скоро закапало и на фуражку и за шею. Изъ водосточной трубы на углу дома вдругъ вылетѣло нѣсколько соломинокъ, комокъ грязи, и сейчасъ же запрыгала сѣрая, дрожащая струя воды.

Константинъ Ивановичъ поднялъ воротникъ тужурки и скорымъ шагомъ вернулся во флигель.

— Что, братъ, подмочило? — спросилъ уже сидѣвшій на кровати Кальнишевскій.

— Немножко.

Чай пили въ этотъ день въ комнатѣ. Всѣ присутствовавшіе казались злыми. Тетя Лиза не выходила совсѣмъ. У Любови Петровны разыгрался флюсъ и она держала голову на бокъ. Затѣмъ Кальнишевскій съ барышнями ушелъ заниматься, а Константинъ Ивановичъ ходилъ взадъ и впередъ по столовой и разговаривалъ съ Ольгой Павловной.

Она долго разсказывала о томъ, какъ успѣшно лѣчитъ травами. Вспомнила, что въ саду у нихъ нашлась трава, очень похожая на Кузьмичову, и что Кальнишевскій не хочетъ сказать латинскаго названія этой травы, а только посмѣивается, между тѣмъ знать названіе очень важно. Потомъ Ольга Павловна разсказала о полученномъ отъ ея сестры письмѣ, въ которомъ та сообщала, что въ ихъ городѣ реалистъ седьмого класса застрѣлилъ четырнадцатилѣтнюю гимназистку, а затѣмъ покончилъ съ собой и оставилъ записку: «любилъ и убилъ».

— Какъ это ужасно! — добавила она. — Воображаю положеніе родителей. Отчего это теперь такія вещи дѣлаются? Вѣдь я же еще не очень стара, а въ наше время такихъ страстей не бывало. Случались всякія романтическія убійства и самоубійства, но не въ такомъ же возрастѣ. Какъ я все-таки рада, что мои дѣвочки никогда не были и не будутъ въ гимназіи.

«При чемъ тутъ гимназія?» — подумалъ Константинъ Ивановичъ, но ничего не возразилъ.

Скоро стало ему скучно и, улучивъ моментъ, онъ ушелъ во флигель. Дождь уже пересталъ. По дорожкамъ кое-гдѣ блестѣли лужицы. Въ воздухѣ парило, а во флигелѣ было прохладно.

Мысли шли невеселыя и на душѣ будто разговаривали два голоса. Одинъ спокойно говорилъ: «ничего хорошаго, свѣтлаго здѣсь, въ Знаменскомъ, нѣтъ, жизнь самая обыкновенная»… Другой голосъ кричалъ: «быть этого не можетъ, природа такая чудная, люди здоровые, а потому здѣсь должны быть и дѣятельность полезная и счастье настоящее»…

Около часа дня, тяжело топая ногами по ступенькамъ крыльца, прибѣжалъ Кальнишевскій, бросилъ на столъ какую-то истрепанную книгу и сейчасъ же заговорилъ:

— Ну, братъ, твоя Дина… Два часа въ день этихъ несчастныхъ занятій, и то ей въ тягость. Ольга Павловна полагаетъ, будто ея дочери всѣ науки превзошли, въ сущности же онѣ ни черта не знаютъ. Не понимаю, къ чему эта комедія? Я вѣдь отказывался, такъ Степанъ Васильевичъ не пускаетъ, — я думаю только потому, что въ моемъ лицѣ онъ потеряетъ партнера въ винтъ. Хочешь опять съ ними заниматься? Я сегодня же скажу…

— Нѣтъ ужъ, какой я учитель! А по отношенію къ Динѣ ты все-таки не правъ. Вѣдь не въ томъ же, въ самомъ дѣлѣ, цѣль жизни, чтобы умѣть рѣшать уравненія.

— Погоди, погоди. Я отлично понимаю, что ты хочешь сказать. Противъ ея лѣтъ я ничего не имѣю. Но у всякаго, самаго лѣниваго существа, есть еще хоть какая-нибудь область, его интересующая, а здѣсь такой области нѣтъ. И несчастный будетъ тотъ человѣкъ, который на ней женится. Знаешь, мнѣ кажется, я бы всегда и все могъ простить любимой женѣ, — даже физическую измѣну. Но чего бы я никогда не простилъ, — это пошлости ея идеаловъ. «Сыта, красива, хорошо одѣта, — мною интересуются, и больше ничего не хочу». Этого бы я никогда не могъ простить.

— Не твоими грубыми руками копаться въ нѣжной, совсѣмъ юной душѣ. Ничего ты тамъ не видишь и не понимаешь, — сказалъ Константинъ Ивановичъ и сурово посмотрѣлъ.

— Ну, хорошо. Инцидентъ исчерпанъ.

Послѣ обѣда солнце опять выглянуло, и всѣ повеселѣли. Часамъ къ пяти пріѣхалъ верхомъ на ворономъ донскомъ жеребцѣ Брусенцовъ. Онъ не сошелъ съ сѣдла, а шагомъ объѣхалъ вокругъ двора, остановился возлѣ открытаго окна комнаты барышень и крикнулъ:

— Дина! Такъ хотите ѣхать со мной на заводъ, или нѣтъ?

— Да, да. Сейчасъ, я только мамѣ скажу, — послышался ея голосъ.

Константинъ Ивановичъ стоялъ на крыльцѣ. Въ тонѣ Брусенцова ему послышалась какая-то власть надъ Диной. Брусенцовъ съ нимъ поздоровался, едва приложивъ руку къ своей фуражкѣ съ краснымъ околышемъ. Сѣдло у него было кавказское съ насѣчкой и стремена чашечками. Своимъ синимъ кафтаномъ, туго стянутымъ по таліи кавказскимъ же поясомъ, и посадкой онъ напоминалъ казака.

Пробѣжала по направленію къ конюшнѣ Анюта и тоненькимъ голосомъ, еще на ходу, закричала:

— Климъ, а, Климъ, сѣдлай скорѣича барышнѣ Мамая!

На крыльцо вышли Ольга Павловна и Любовь Петровна подъ руку съ Леночкой. Брусенцовъ соскочилъ съ лошади и со всѣми поздоровался, а Константина Ивановича такъ и не замѣтилъ.

— Хотите проѣхаться? — ласково спросила Ольга Павловна, обращаясь къ Брусенцову.

— Да. Не надолго. Меня соблазнило то, что нѣтъ пыли; — дождикъ прибилъ дорогу.

— Только пожалуйста, Андрей Петровичъ, не нужно скакать, — Динѣ это вредно…

— Нѣтъ, нѣтъ, не безпокойтесь.

— А въ слѣдующемъ году и я буду ѣздить верхомъ, — прощебетала Леночка.

Въ дверяхъ конюшни показался Кузьма. Поглаживая бороду, онъ говорилъ о чемъ-то съ Анютой.

— Кузьма, Кузьма, миленькій, скажи этому болвану Климу, чтобы скорѣе сѣдлалъ, — закричала изъ окна Дина.

Вышелъ на крыльцо и Степанъ Васильевичъ, заспанный, взъерошенный, въ туфляхъ и съ сигарой въ зубахъ. Онъ поздоровался съ Брусенцовымъ и сказалъ:

— Ну что, вечеромъ роберочковъ пять сыграемъ?

— Я съ удовольствіемъ, только вотъ партнеровъ нѣтъ.

— Найдутся. Зиновій Григорьевичъ, вы, я, еще батюшку привлечемъ къ отвѣтственности.

— Что-жъ, хорошо.

Размахивая лѣвой рукой, безъ шапки, съ соломой въ волосахъ, Климъ подвелъ осѣдланнаго Мамая. Брусенцовъ опять сѣлъ на свою лошадь и продолжалъ разговаривать. Потомъ онъ подъѣхалъ къ окну и громко сказалъ:

— Ну, что же вы, Дина, я больше ждать не буду и поѣду одинъ.

— Сейчасъ, сейчасъ, — прозвенѣлъ ея голосъ.

«Онъ не родственникъ, а называетъ ее прямо по имени», — подумалъ Константинъ Ивановичъ, и ему стало досадно.

Въ дверяхъ послышался шелестъ платья. Держа въ правой рукѣ шлейфъ, а въ лѣвой хлыстъ, вышла Дина. Она улыбнулась, глаза ея блестѣли, и одна бровь поднялась выше другой. Низенькій цилиндръ былъ надѣтъ чуть на бокъ. Синяя вуалетка затрепетала подъ вѣтеркомъ. Дина оперлась одной рукой на плечо Клима и поставила свою ногу на его широкую ладонь, а потомъ однимъ прыжкомъ очутилась на лошади.

«Какъ она красива, какъ она красива! И къ чему ей, въ самомъ дѣлѣ, алгебра и все то, для чего она не создана»… — думалъ Константинъ Ивановичъ.

И сердце у него тревожно и ревниво заныло.

— Ну-съ, до скораго свиданья, — сказалъ Брусенцовъ и тронулъ колѣномъ своего коня.

Совсѣмъ рядомъ, они шагомъ выѣхали со двора и скрылись за деревьями.

И до тѣхъ поръ, пока они не возвратились, Константинъ Ивановичъ не могъ ни съ кѣмъ говорить. Онъ ушелъ въ паркъ и долго ходилъ взадъ и впередъ по далекой дорожкѣ. Было такъ грустно, что, казалось, словами этого и выразить нельзя. Приходило на мысль встать завтра пораньше и, не говоря никому ни слова, уѣхать. Ни одной свѣтлой минуточки ожидать здѣсь было уже нечего.

Вечеръ наступилъ ясный, теплый. Брусенцовъ и Дина вернулись къ семи часамъ. На балконѣ Анюта накрывала чайный столъ, а сбоку стоялъ другой, карточный. Дина была уже въ полукороткомъ платьѣ и гладенько причесанная. Совсѣмъ неожиданно, она сама подошла къ Константину Ивановичу и спросила:

— А вы верхомъ не ѣздите?

— Нѣтъ, — отвѣтилъ онъ глухо.

— Хотите пройтись по парку? — спросила она.

— Хорошо.

И черезъ пять минутъ на душѣ у Константина Ивановича снова было уже легко. Дина говорила мало, но привѣтливо и просто.

— Надоѣло вамъ учиться? — спросилъ онъ.

— Страшно надоѣло. Да это, кажется, уже послѣдній годъ…

— А потомъ что?

— Потомъ… — не знаю. Можетъ быть, мы съ мамой на всю зиму за границу уѣдемъ. Только мнѣ не очень хочется. Лучше Знаменскаго ничего нѣтъ на свѣтѣ… Правда, что вы были очень больны?

— Да.

— Кальнишевскій говорилъ, что вы могли умереть, и мнѣ васъ было жалко.

— Вамъ нравится Кальнишевскій?

— Такъ себѣ. Злой онъ часто бываетъ… Не очень нравится.

Возлѣ дома встрѣтили Любовь Петровну и тетю Лизу и пошли вмѣстѣ. Разговоръ уже не клеился. Тетя Лиза посмотрѣла на Дину и сказала:

— Когда всѣ сидятъ за столомъ, то одной дѣвушкѣ не хорошо уходить.

«А меня она, значитъ, и за человѣка не считаетъ?» — подумалъ Константинъ Ивановичъ.

Выпивъ стаканъ чаю, онъ сказалъ Ольгѣ Павловнѣ, что хочетъ написать товарищу письмо, и ушелъ во флигель.

Кальнишевскій лежалъ на кровати съ потухшимъ окуркомъ въ зубахъ. Выраженіе лица у него было не то грустное, не то озабоченное.

— Ну, гдѣ былъ? — спросилъ онъ.

— Съ Диной гулялъ.

— Даже!

— Даже. А ты что дѣлаешь?

— А вотъ лежу и думаю думы невеселыя.

— А именно?

— А именно о томъ, что если бы не нужны были такъ деньги, то взялъ бы и уѣхалъ отсюда. Я теперь рѣшилъ на компромиссъ пойти. Буду съ Леной заниматься добросовѣстно, а съ Диной столько, сколько нужно, чтобы она читать и писать не позабыла. Ну, о чемъ ты съ ней говорилъ, напримѣръ, сегодня?

— Такъ, ни о чемъ серьезномъ. Можетъ-быть, и серьезныя темы тронули бы, да встрѣтили Любовь Петровну и тетю Лизу.

— Удивительныя двѣ фигуры, — сказалъ Кальнишевскій, потягиваясь. — Тетя Лиза, положимъ, извѣстная идіотка, но и Любовь Петровна не далеко ушла…

— Она просто глупа.

— Нѣтъ, не скажи. Иногда у нея бываютъ такъ-называемыя Lucida intervalla^[5], и тогда съ ней интересно поговорить. Ея исторія вѣдь очень странная. Ты знаешь, она не такъ стара, — ей всего тридцать два года, но старухой она выглядитъ не даромъ. Лѣтъ двѣнадцать назадъ она попала въ этотъ домъ въ качествѣ бонны. Ольга Павловна уѣхала съ дѣвочками въ Петербургъ къ роднымъ. Степанъ Васильевичъ остался съ сыномъ и съ Любовью Петровной. Въ результатѣ явилась ея беременность. Гдѣ она рожала, и куда они дѣвали ребенка, — этого ужъ я точно не знаю. Должно-быть, онъ умеръ. Но дѣло въ томъ, что она и до сихъ поръ любитъ этого пьяницу, и не только любитъ, а даже и ревнуетъ.

— А Ольга Павловна объ этомъ знаетъ?

— Кузьма, который мнѣ все это разсказалъ, говоритъ, что не знаетъ. Я же думаю, что это не совсѣмъ такъ. Несомнѣнно она знаетъ. Мнѣ даже кажется, что Ольга Павловна поэтому и не живетъ съ мужемъ круглый годъ. А какъ она сумѣла простить все это Любови Петровнѣ, — Богъ ее знаетъ… Одинъ знаменитый русскій писатель, на вопросъ, счастливы ли, по его мнѣнію, данные мужъ и жена, отвѣтилъ такъ: «объ этомъ могутъ знать только онъ, она и Богъ»^[6]. Да-а…

Отъ всѣхъ этихъ разговоровъ у Константина Ивановича разболѣлась голова. Онъ надѣлъ фуражку и долго ходилъ взадъ и впередъ по темной аллеѣ. Думалось о томъ, что жизнь человѣческая вообще очень сложна, и до сихъ поръ онъ ея совсѣмъ не зналъ.

XVII

Въ субботу ѣздили въ коляскѣ четверикомъ въ церковь, въ сосѣднее большое село Колдобино. Кальнишевскій остался дома, и Константинъ Ивановичъ сидѣлъ на его мѣстѣ, противъ Дины. Разсудокъ говорилъ: «и зачѣмъ ты здѣсь, въ семьѣ, съ которой у тебя нѣтъ ничего общаго, зачѣмъ волнуешься, глядя на дѣвушку, которая ни физически, ни морально никогда не будетъ тебѣ близка?..» А другой голосъ стыдливо шепталъ: «мнѣ хорошо, когда я возлѣ нея»…

Проѣзжали мимо усадьбы Брусенцова. Домъ его былъ такой же одноэтажный, съ мезониномъ, какъ и въ Знаменскомъ, только побольше. Константинъ Ивановичъ думалъ, что жить тамъ одному, вѣроятно, очень скучно, и поэтому Брусенцовъ непремѣнно женится на Динѣ.

За недѣлю рожь очень поднялась; отъ ея волнъ шелъ крѣпкій, очень пріятный запахъ. Колдобинская церковь стояла на краю села. Изъ-за новаго тесоваго забора, окружавшаго ее, выглядывали березки съ такими тонкими вѣтвями, какъ на картинахъ Левитана. Вечерня только-что началась. Мужики и бабы, шаркая ногами, раздвинулись, пропуская впередъ Орѣховыхъ. На клиросѣ хоръ школьниковъ пѣлъ «Благослови, душе моя, Господа»…

Константинъ Ивановичъ не былъ въ церкви съ самой Пасхи. Хорошее пѣніе, запахъ ладона, лица дѣйствительно молившихся крестьянъ, — все это производило сильное впечатлѣніе. Онъ стоялъ рядомъ съ Диной. Нѣкоторые мотивы казались похожими на вѣнчальные, и тогда становилось и страшно, и сладко, и хотѣлось жить только этимъ моментомъ. Когда запѣли «Свѣте тихій», мужики и бабы закрестились и стали бить поклоны, многія губы что-то шептали.

Совершенно неожиданно для себя перекрестился и Константинъ Ивановичъ и мысленно произнесъ: «Господи, прости, если я вѣрю не такъ, какъ слѣдуетъ, но я знаю, что Ты несомнѣнно существуешь, и прошу Тебя, сдѣлай такъ, чтобы она, рано или поздно, была моей женой»… И больше ни о чемъ молиться онъ не могъ, а только думалъ, что никогда ни Кальнишевскому, и вообще никому, не скажетъ объ этомъ моментѣ.

Назадъ ѣхать было еще лучше, и хотѣлось, чтобы коляска какъ можно дольше рокотала своими рессорами по мягкой дорогѣ, хотѣлось безъ конца глядѣть на силуэтъ Дины и на зеленоватое небо надъ головою. Ольга Павловна закурила папиросу; ея лицо на секунду освѣтилось красноватымъ огнемъ. Глаза какъ будто глядѣли грустно. Здѣсь, въ Знаменскомъ, она говорила гораздо меньше, и тембръ голоса у нея былъ такой, какъ въ тѣ дни, когда въ городъ пріѣзжалъ мужъ. Константинъ Ивановичъ вспомнилъ все, что слыхалъ вчера отъ Кальнишевскаго, и ему стало жаль эту барыню, принужденную вѣчно скрывать свое горе.

— Скажите, Ольга Павловна, правда ли, что этой зимой вы собираетесь за границу? — спросилъ онъ.

— Да. Мнѣ докторъ совѣтовалъ провести нѣсколько мѣсяцевъ въ Киссингенѣ. Вѣроятно, я возьму съ собой и барышень, пусть посмотрятъ людей. А вы что собираетесь дѣлать?

— Мнѣ нужно учиться. Я вѣдь на второй годъ остался изъ-за этой болѣзни. Впрочемъ, еще возможно, что мнѣ разрѣшатъ держать экзамены осенью.

— Я ужасно боялась за васъ. Досадно, что вы не могли поѣхать сейчасъ же вмѣстѣ съ нами. Степанъ Васильевичъ пригласилъ Кальнишевскаго, и потомъ уже неловко было ему отказать. Вы это понимаете?

— Да.

Когда пріѣхали домой, то во всѣхъ комнатахъ было темно: никто не распорядился зажечь лампъ. Ольга Павловна разсердилась и еще въ передней стала кричать на Анюту. Огонь горѣлъ только въ кабинетѣ у Степана Васильевича, и барышни, не снимая шляпъ, прошли туда, а за ними и Константинъ Ивановичъ.

— Ну, что, какъ вамъ понравилась Колдобинская церковь? — спросилъ онъ и сталъ заклеивать языкомъ какой-то конвертъ.

— Симпатичная.

— А хоръ?

— Хоръ отличный.

— Это Брусенцовъ его такъ оборудовалъ. Онъ и регента выписалъ. У насъ тоже недурно поютъ. Вотъ во вторникъ, на Петра и Павла, — сходите. Вся наша церковно-приходская школа, это ужъ дѣло моихъ рукъ.

Константинъ Ивановичъ глядѣлъ на его двигавшіяся баки и думалъ: «а то, что ты третируешь, какъ горничную, дѣвушку, которая отъ тебя имѣла ребенка, это тоже дѣло твоихъ рукъ?» И все выраженіе лица, и особенно баки Орѣхова — казались ему особенно противными.

— Вамъ на почту не нужно? — спросилъ Орѣховъ и поднялъ голову.

— Нѣтъ, а что?

— Да я на станцію посылаю.

— Нѣтъ, спасибо.

Вечеромъ на балконѣ опять винтили и пили чай. Кромѣ Брусенцова пріѣхалъ еще помощникъ исправника и пришли регентъ съ батюшкой. Взялъ карту и Кальнишевскій, и поэтому играли съ выходящимъ.

Брусенцовъ каждый разъ, когда былъ свободенъ, садился за чайный столъ и просилъ налить себѣ «только полстаканчика». Губы его насмѣшливо улыбались, а глаза щурились. Фуражка все время была на затылкѣ.

Константину Ивановичу захотѣлось съ нимъ поговорить, и онъ спросилъ:

— Отчего вы ходите всегда въ поддевкѣ?

— Оттого, что я русскій, — отвѣтилъ Брусенцовъ, не глядя на него, и бросилъ хлѣбнымъ шарикомъ прямо Динѣ въ лицо.

— Ну, — простонала она и улыбнулась.

— Вы были на юридическомъ факультетѣ? — опять спросилъ Константинъ Ивановичъ.

— Вотъ именно.

Брусенцовъ снова бросилъ шарикомъ въ Дину. Константинъ Ивановичъ молча ушелъ съ балкона. На дорожкѣ встрѣтилась Любовь Петровна, и они пошли рядомъ.

— Нравится вамъ паркъ? — спросила она.

— Очень.

— Вѣдь ему уже лѣтъ сто есть, а можетъ-быть, и больше. Много, много видѣли эти деревья… — и она вздохнула.

— Да. Ну, простите, мнѣ нужно еще къ себѣ, кое-что хочу написать до ужина.

— Вы все письма пишете?

— Да, дѣлюсь впечатлѣніями, — солгалъ онъ.

Въ этотъ вечеръ окончилась ровно недѣля съ тѣхъ поръ, какъ онъ сюда пріѣхалъ. И Константину Ивановичу казалось, что теперь ему уже все извѣстно и понятно, и оставаться здѣсь больше не нужно. Звѣзды тихо горѣли вверху.

Слѣдующіе два дня прошли безцвѣтно. Каждая встрѣча и каждый разговоръ съ Диной оставляли на душѣ боль, точно послѣ тяжелаго личнаго оскорбленія.

XVIII

Въ день Петра и Павла всѣ мужчины и женщины, встрѣчавшіеся во дворѣ, были одѣты чище обыкновеннаго и съ напомаженными головами. Кучеръ Кузьма цѣлыхъ полчаса стоялъ возлѣ конюшни и, поднявъ голову, расчесывалъ мѣднымъ гребнемъ свою бороду, снизу вверхъ. Ольга Павловна съ утра ушла пѣшкомъ, съ дочерьми въ свою Знаменскую церковь. Константинъ Ивановичъ остался дома.

Солнце жарило. Во флигелѣ приставали мухи. Ни на одну минуту не умолкая, клокотала гдѣ-то за сараемъ курица. Кальнишевскій былъ не въ духѣ. И весь день тянулся тоскливо. Когда солнце уже собиралось садиться, на балконъ прибѣжала Леночка и затараторила:

— Мама, мамочка, милая, золотая, слушай, что я тебѣ скажу: во дворъ пришли парни и дѣвки, они просятъ позволить имъ водить хороводъ. Мама, милая, можно? Можно?

— Ну, хорошо, Константинъ Ивановичъ, вы видѣли когда-нибудь хороводъ?

— Нѣтъ. Это, должно быть, интересно.

— Да, интересно, — отозвался Кальнишевскій, — эстетики только въ этомъ мало.

И всѣ пошли черезъ комнаты, на черное крыльцо, смотрѣть хороводъ.

— Въ сущности, это одинъ предлогъ получить угощенье, — говорила на ходу Ольга Павловна, — мнѣ не нравится эта форма попрошайничества, но дѣтямъ ихъ пѣсни и танцы доставляютъ большое удовольствіе.

Посреди двора толпилось душъ двадцать дѣвушекъ въ очень пестрыхъ платьяхъ. Преобладали малиновый и зеленый цвѣта. У всѣхъ фартуки были подвязаны выше грудей, а ноги обуты въ толстые бѣлые чулки и лапти. Только три или четыре щеголихи были въ козловыхъ ботинкахъ на высокихъ каблукахъ. У подростковъ платочки были не на головахъ, а накинуты на плечи.

Пять или шесть парней, какъ будто стѣсняясь, стояли позади. Въ ихъ группѣ слышались звуки немного сипѣвшей гармоники. Всѣ грызли подсолнухи и разговаривали, но, увидя господъ, вдругъ смолкли. И гармоника тоже оборвалась на половинѣ хриплаго звука.

Стоявшія впереди дѣвушки низко поклонились, а парни сняли и опять надѣли картузы.

— Ну, что же вы? — Веселитесь, веселитесь, а мы поглядимъ, — сказала Ольга Павловна.

Гармоника запилила. Дѣвушки раздвинулись, образовавъ неправильный полукругъ. Одна изъ нихъ, обутая въ ботинки, вышла впередъ и затопталась на одномъ мѣстѣ, потомъ махнула рукой и смѣясь спряталась за спинами подругъ. Гармоника опять умолкла.

— Онѣ стѣсняются, — прокричала Леночка возлѣ самаго уха Константина Ивановича.

— Какія ты глупости говоришь, раньше вѣдь не стѣснялись, — произнесла недовольнымъ тономъ Ольга Павловна. — Нужно сказать Лушѣ, чтобы она начала, она отлично танцуетъ. Пусть пройдется съ Митькой. Луша, Луша, гдѣ ты, поди сюда!..

Изъ толпы вышла свѣтлая блондинка, со вздернутымъ носикомъ, сильно загорѣлымъ лицомъ и бѣгающими узенькими сѣрыми глазами. Она улыбнулась, и на щекахъ ея легли двѣ ямочки.

«Какое у нея симпатичное выраженіе лица, — думалъ Константинъ Ивановичъ, — по блеску ея глазъ можно сказать, что вся она огонь. Только зачѣмъ этотъ нелѣпый передникъ врѣзался своими поворозками въ верхнюю часть груди? Нѣтъ образованія, нѣтъ денегъ… мало того, нужно еще какой-то темной силѣ заставлять ихъ уродовать свое послѣднее богатство, — красоту»…

— Что же ты, Луша, не пляшешь? Пѣсню бы завела, а за тобой и другія подхватятъ.

— Да я, барыня, съ вдовольствіемъ, кабы Ѳедька игралъ, какъ слѣдуетъ быть.

— Ты, Ѳедоръ, что-жъ не играешь? — спросила Ольга Павловна.

— Я, барыня, играть могу, да вотъ гармонь плохо дѣйствуетъ, намедни о землю ушиблась, — отвѣтилъ голосъ изъ толпы.

Нѣсколько дѣвушекъ звонко разсмѣялось.

— Небойсь, захочешь, такъ заиграешь, играй, играй!.. Ну, Луша…

Луша еще разъ улыбнулась и вопросительно посмотрѣла на дѣвушекъ. Гармоника запиликала сильнѣе.

— Ахъ, охъ, охъ… — вторилъ ей чей-то мужской голосъ.

Зеленыя кофточки, малиновые и голубые передники зашевелились.

— Да выходи, Митька, чего соромишься…

И Митьку почти вытолкнули. Луша подбоченилась кистью лѣвой руки, — въ правой у нея былъ сильно измятый красный платочекъ. Глаза ея засмѣялись. Она сдѣлала нѣсколько мелкихъ шажковъ, будто хотѣла начать польку. У совсѣмъ еще молодого и безусаго Митьки лицо было серьезное. Поймавъ тактъ, онъ сильно ударилъ о землю каблукомъ, заложилъ руки назадъ и, ставя ногу за ногу, легко пошелъ къ Лушѣ. Подошвы его сапогъ мелькали все чаще и чаще. Луша подалась всей фигурой назадъ, проскочила возлѣ самаго плеча Митьки и метнулась отъ него въ сторону.

Земля загудѣла въ тактъ гармоникѣ. Митька вытянулъ руки книзу и помахивалъ ладонями, точно хотѣлъ полетѣть. Лицо его все краснѣло и становилось серьезнѣе. Картузъ съѣхалъ на затылокъ, а потомъ совсѣмъ упалъ; жиденькіе, немного промасленые волосы подпрыгивали на головѣ. Былъ моментъ, когда онъ хотѣлъ перейти въ присядку, но споткнулся, опустилъ голову ниже и съ тѣмъ же выраженіемъ добросовѣстно трудящагося человѣка продолжалъ танцовать.

Луша носилась все легче и легче. Иногда она вскидывала взглядомъ на Митьку, и тогда на ея личикѣ можно было прочесть досаду на бездарность партнера.

Лучи заходящаго солнца, прорываясь сквозь листья березъ, попадали на чей-нибудь красный фартукъ и раздѣляли его цвѣтъ на два тона — горячій-желтоватый и рядомъ, — неосвѣщенный-матовый. Гармоника прохрипѣла еще нѣсколько тактовъ и вдругъ умолкла.

Луша шевелила ноздрями и вытирала платочкомъ лобъ. Митька замѣшался въ толпу.

— Нѣтъ, это не танцы и не хороводъ, а Богъ знаетъ что, — протянула недовольнымъ голосомъ Ольга Павловна. — Безъ пѣсенъ… Нужно васъ всѣхъ немного разшевелить. Леночка, пойдемъ на минутку со мною.

Кто-то изъ парней вѣроятно, ущипнулъ Лушу, потому что ея голосъ отчетливо произнесъ:

— Ну, и безстыжіе твои глаза, при господахъ-то!..

Дина смотрѣла равнодушно. Она много разъ видѣла все это и оставалась только изъ приличія, ожидая мать.

— Да, — сказалъ Кальнишевскій, — нѣтъ жизни въ ихъ танцахъ, одна Луша на что-нибудь похожа.

— А по-моему, отлично, — замѣтила Любовь Петровна. — Какъ умѣютъ, такъ и пляшутъ.

Послѣ ухода Ольги Павловны дѣвушки и парни всѣ вмѣстѣ громко заговорили. Выраженія лицъ мужчинъ казались тупѣе, чѣмъ у женщинъ. Замѣтно было, какъ подростки старались держаться такъ же, какъ и большія дѣвушки, — въ позахъ, въ манерѣ грызть подсолнухи, или, фыркнувъ по поводу какой-нибудь остроты, — закрываться ладонью. Оживленіе росло. Голоса сразу перешли въ радостный шепотъ, какъ только на крыльцѣ снова показалась Ольга Павловна. Въ рукахъ у нея была большая бутылка казеннаго образца. Лена держала въ одной рукѣ бумажный мѣшокъ съ мятными пряниками, а въ другой двѣ чайныя чашки.

— Ну, подходите кто ближе, прежде всего ты, Луша, чтобы танцовала, а не топталась.

Луша подошла и потупилась. Дина взяла изъ рукъ у Лены одну чашку и подставила ее къ бутылкѣ. Ольга Павловна налила.

— Выпьешь цѣлую? — спросила Дина и улыбнулась.

— Пьяна буду.

Луша предварительно вытерла губы рукавомъ, сдѣлала глотокъ, покрутила головою и выпила остальное однимъ духомъ…

— А еще? — спросила Ольга Павловна.

— Пьяна буду, — повторила Луша.

Она поклонилась, взяла изъ рукъ Леночки цѣлую горсть маленькихъ бѣлыхъ пряниковъ и отошла назадъ. Дѣвушки и парни другъ за другомъ подходили. Приблизились и подростки. И они пили водку, какъ взрослые, безъ жеманства, точно выполняя обрядъ.

Особенно поразила Константина Ивановича дѣвочка лѣтъ тринадцати, Дунька. Выпивъ чашку, она поперхнулась и, видимо стыдясь этого, дѣлала огромныя усилія, чтобы не раскашляться. Все ея личико покраснѣло; прикрывъ ротъ рукой Дунька поскорѣе замѣшалась въ толпу. За ней подошла востроносенькая Соломонидка, загорѣлая сильнѣе другихъ, съ громадными глазами и очень худенькая.

— Ей бы не слѣдовало, — произнесъ Кальнишевскій.

— Какіе пустяки, — сказала Ольга Павловна.

— Я разъ на мужицкой свадьбѣ выпила двѣ такихъ чашки и не охмелѣла, — сказала Леночка.

Слова Ольги Павловны и Лены были простыя, но отъ нихъ Константину Ивановичу стало жутко. И потомъ настроеніе быстро стало ухудшатся, какъ погода осенью, когда черезъ полчаса послѣ солнышка уже сѣетъ непроглядный дождь. Гармоника заработала веселѣе, и вмѣсто неуклюжаго Митьки глухо выбивалъ объ землю своими новыми сапогами конюхъ Евстратъ. Запѣли и пѣсню. Но Константину Ивановичу не хотѣлось ни глядѣть, ни слушать. Тянуло скорѣе уйти.

— Ну вотъ, — говорила Ольга Павловна, — теперь совсѣмъ иное дѣло. Смотрите, и выраженія лицъ другія стали. Положимъ, въ усадьбѣ у насъ они всегда чувствуютъ себя хорошо… Вы знаете, въ прошломъ году намъ нужно было выполоть нѣсколько десятинъ картофеля и у Лабутиныхъ, — тутъ въ трехъ верстахъ, — тоже; ну и, вообразите, къ намъ пошли всѣ, а къ нимъ никто. А цѣна была одна, — по сорокъ копѣекъ поденно; потомъ Лабутины даже набавили еще пять копеекъ. Важно, какъ съ людьми обращаться въ то время, когда не нуждаешься въ ихъ услугахъ.

Константинъ Ивановичъ хотѣлъ ей отвѣтить очень подробно, какъ онъ думаетъ объ этихъ отношеніяхъ къ крестьянамъ, но не отвѣтилъ ничего. Инстинктъ подсказалъ, что лучше молчать. Выждавъ еще минуты три, онъ незамѣтно ушелъ въ садъ. Остатокъ дня тянулся ужасно медленно. Казалось также, что за сегодня онъ передумалъ гораздо больше, чѣмъ за всю недѣлю своего пребыванія въ Знаменскомъ.

И главная мысль была о томъ, что между нимъ и Диной всегда была и всегда останется огромная яма, перебраться черезъ которую у него не хватитъ силъ.

Когда они съ Кальнишевскимъ остались вдвоемъ во флигелѣ, — какъ будто повеселѣло. Не хотѣлось только говорить.

Константинъ Ивановичъ раскрылъ какую-то книгу и сѣлъ возлѣ лампы читать, но не вытерпѣлъ и вдругъ, поднявъ голову, сказалъ:

— Вѣдь онѣ же люди гораздо болѣе образованные, чѣмъ эта красно-зеленая толпа. Одна — мать, а другія — будущія матери. — Поятъ водкой дѣтей, и такъ «мило» все это у нихъ выходитъ. Если бы это продѣлалъ Степанъ Васильевичъ, еще туда-сюда, а то вѣдь онѣ же женщины, чуткія, нѣжныя созданія! Гдѣ же эта чуткость? Ей-Богу, я до сихъ поръ думалъ, что только сапожники способны въ праздникъ поить своихъ мальчишекъ подмастерьевъ водкой, чтобы тѣ потомъ «лучше старались», а то… Помнится, гдѣ-то я читалъ, что дѣтямъ давали водку. Читалъ и не повѣрилъ. Подумалъ: такъ себѣ человѣкъ писалъ, чтобы пострашнѣе вышло, а теперь вотъ своими глазами видѣлъ. Такая, братъ, меня печаль обуяла послѣ всей этой картины…

— Совершенно напрасно, — отвѣтилъ Кальнишевскій.

— Можетъ-быть.

Константинъ Ивановичъ всталъ и прошелся нѣсколько разъ по комнатѣ, а потомъ всей тяжестью тѣла рухнулъ на постель. Оба снова очень долго молчали. Нервное настроеніе Константина Ивановича мало-по-малу передалось и Кальнишевскому и вмѣстѣ съ этимъ настроеніемъ росла потребность говорить. Ему даже захотѣлось ходить взадъ и впередъ, но онъ сдержалъ себя и только дошелъ до печки и облокотился о нее спиною. Помолчавъ еще съ минуту, Кальнишевскій похлопалъ ладонями по холоднымъ кафлямъ и вдругъ заговорилъ, громко и казалось спокойно, хотя голосъ его иногда дрожалъ.

XIX

— Нашелъ, о чемъ печалиться! Вообще я тебя плохо понимаю. У тебя какая-то неестественная точка зрѣнія на человѣка. Человѣкъ, — это звучитъ жестоко и грустно. Жестоко, когда онъ эксплуатируетъ, и грустно, когда его эксплуатируютъ. Иныхъ комбинацій мнѣ встрѣчать не приходилось. Лично я жалѣю тѣхъ и другихъ и никогда ни на кого не сержусь. По-моему, напримѣръ, и Степанъ Васильевичъ и Брусенцовъ не виноваты въ томъ, что не доразвились морально до сознанія жить не только для собственнаго удовольствія. Нѣтъ у нихъ въ мозгахъ соотвѣтствующихъ клѣточекъ альтруизма, и конечно… Не виноватъ и какой-нибудь добросовѣстнѣйшій чинуша, если смыслитъ въ художественномъ произведеніи не болѣе, чѣмъ дворникъ того дома, въ которомъ онъ живетъ. Не виновата и Дина, если не понимаетъ, что водка для дѣвочки-подростка — ядъ. Откровенно тебѣ признаюсь, дуракъ я былъ, когда меня волновала ея неспособность къ математикѣ. Нѣтъ ея воли въ этомъ, а слѣдовательно нѣтъ и вины. Кстати, мнѣ кажется, что ты не совсѣмъ правильно смотришь на такихъ женщинъ какъ Дина и ея мамаша и слишкомъ многаго отъ нихъ требуешь. Онѣ такіе же люди. Есть и среди нихъ существа, приспособленныя для работы высшаго порядка, но большинство приспособлено только для продолженія рода человѣческаго. Если сердиться на Дину за то, что она не можетъ уразумѣть биквадратныхъ уравненій, то можно сердиться и на курицу за то, что ее нельзя выучить читать.

— Тебя тоже разволновала вся эта картина съ хороводомъ, и ты теперь говоришь, можетъ-быть, и остроумно, но зло, — сказалъ Константинъ Ивановичъ.

— Ей-Богу нѣтъ. Напротивъ, мнѣ кажется, что меня сегодня даже осѣнило какое-то откровеніе и я нашелъ правильную точку зрѣнія. Я не хочу сказать, что такія женщины безполезныя существа, — нѣтъ. Если, напримѣръ, Дина выйдетъ замужъ за Брусенцова, то ему одному она и принесетъ пользу, хотя будетъ жить такою же растительною жизнью, какъ и сейчасъ. Но жалѣть ее не за что, —

«Така-жъ іи доля»…^[7]

какъ поется въ одной малороссійской пѣснѣ. Я вотъ не испытываю ни малѣйшаго чувства жалости, когда ѣмъ супъ изъ курицы, такъ какъ знаю, что изъ нея пломбира не сдѣлаешь. Жила — несла яйца, умерла — насъ съ тобою накормила, и за то спасибо. Дина и Лена добрыя существа, онѣ водку даютъ дѣвушкамъ и дѣтямъ не съ цѣлью, чтобы тѣ пришли потомъ полоть картофель, но не вмѣщаютъ ихъ головы, что доставлять удовольствіе не всегда значитъ — не приносить вреда. И на слово онѣ никому не повѣрятъ, пока не будутъ знать физіологіи, а ее знать онѣ не будутъ никогда. Сдѣлаю тебѣ еще признаніе: года четыре назадъ, я самъ увлекся барышней, похожей по натурѣ на Дину. Ну, прелесть что такое была эта дѣвушка, и вся ихъ семья симпатичная. Отецъ умница, профессоръ, мать литераторша, ну, а дѣвица, какъ дошла до пятаго класса, выросъ у нея бюстъ, такъ и шабашъ учиться. Не то чтобы лѣнилась или неспособная была, а такъ: ѣстъ, пьетъ, да мечтаетъ, иногда безъ всякой причины плачетъ. Явилось у нея любовь. Объектомъ этой любви оказался драгунскій корнетъ, рослый такой, съ большими усами и глаза томные. Я принялся спасать, кое-какъ уговорилъ, отвлекъ. Какъ вдругъ новое увлеченіе, да еще посильнѣе прежняго, — оперный теноръ. Мерзавецъ колоссальный, и не одну гимназистку скушалъ. Вотъ какъ-то моя барышня и говоритъ: «Знаю я про него, всѣ гадости знаю! Знаю также, что вы дѣйствительно меня любите. Но стать вашей женой я никогда не согласилась бы, а помани меня онъ только пальцемъ, и пойду»… Это, братъ, не цинизмъ, а искренность, за которую я, и по сей день, ее благодарю. Ну, теноръ, слава Богу, ее не скушалъ. Я опять давай, на духовную сферу дѣйствовать, книги носилъ, о жизни несчастныхъ людей разсказывалъ. Только стала она какъ будто мозгами шевелить, какъ явилось третье увлеченіе, тоже довольно болванообразное. Тутъ она ужъ замужъ вышла. Теперь каждый годъ беременна и на лицѣ счастье написано, и въ цвѣтѣ кожи и въ улыбкѣ и въ глазахъ. И зла она, никому ни вольнаго, ни невольнаго не дѣлаетъ, вотъ точно курица… Какъ-то встрѣчаю. Спрашиваю, — такъ между прочимъ, — читаете что-нибудь? «Нѣтъ, — говоритъ, — вечеромъ у меня глаза болятъ, а днемъ нѣтъ времени»… Такъ, по-твоему, стоитъ приходить въ отчаяніе и отъ судьбы такой дѣвушки… Зналъ еще я нѣкую Катьку, выросла она въ грязи, но въ городскомъ училищѣ была. Съ тринадцати лѣтъ на улицу пошла собою промышлять… Но въ свободное время отъ своей ужасной практики только и дѣлала, что читала: и романы, и журналы, и физику Малинина и Ренана… Тоже, значитъ, нѣчто въ родѣ духовнаго голода испытывала, а ремесла своего не бросила, хоть и была къ тому возможность. Такая уже индивидуальность. Индивидуальность, братъ, великое дѣло и ни профессія, ни среда, ни образъ жизни — ничего тебѣ не объяснятъ. Попалъ въ руки къ моей сестрѣ, — большой любительницѣ собакъ, — щенокъ сеттеръ. Ужъ она его лелѣяла, возлѣ печки спать клала и горячей свининой кормила. Погибаетъ собака. Глаза закисли, хвостъ плетью… Уѣхалъ я недѣли на полторы въ степь (тамъ завѣдывалъ постройкой балагановъ для рабочихъ) и щенка съ собой взялъ. Питался онъ у меня овсянкой, да и то изрѣдка, а больше хлѣбомъ да водичкой. Черезъ недѣлю похудѣлъ, но зато какъ повеселѣлъ, стойку на птицу дѣлаетъ, слова́ понимаетъ, только чутье такъ и осталось испорченнымъ. Вся бѣда въ томъ, что сестра кормила его несоотвѣтствующей пищей. Какъ съ собакой ни возись, но жить ей легко будетъ только по тѣмъ законамъ, которые ей матушка-природа прописала.

— Такъ по-твоему значитъ, что Дина, что собака, одно и то же, — прогудѣлъ изъ-подъ-подушки Константинъ Ивановичъ.

— Боже сохрани, Боже сохрани! По строенію скелета и нервной системы и головного мозга, — совсѣмъ не одно и то же. Но по обязательности подчиняться законамъ природы, — совершенно одно и то же. Что кому дано этой природой сдѣлать, тотъ только это и можетъ сдѣлать. Теноръ не запоетъ басомъ. Блондинъ не станетъ брюнетомъ. Тетя Лиза не уяснитъ себѣ теоріи кровообращенія. Человѣкъ безъ слуха не станетъ композиторомъ. И выучить ихъ этимъ вещамъ нельзя. Вотъ переплетать книги, бренчать на роялѣ, писать фельетоны, — этому выучить можно. А что внѣ твоей индивидуальности, тому и тебя не выучишь… Хочешь вѣрь, хочешь нѣтъ. Если не способенъ человѣкъ чувствовать чужихъ страданій, такъ и не выучишь его этому! Его только можно поставить въ такія условія, чтобы онъ не въ состояніи былъ причинять этихъ страданій, но это уже совсѣмъ другое дѣло; а желать сдѣлать кому-нибудь пакость такой субъектъ все-таки будетъ, вотъ какъ, напримѣръ, сидящій въ клѣткѣ волкъ вѣчно мечтаетъ, чтобы съѣсть того самаго человѣка, который его кормитъ. Еще хочу сказать тебѣ одну истину. Я вотъ говорилъ, что Дина и собака не одно и то же. Но я не хотѣлъ и не хочу сказать, что вообще человѣкъ хуже или лучше собаки. Бываетъ и такъ и этакъ. Собака не напишетъ книги, не нарисуетъ картины, не построитъ паровоза, — этого она не можетъ. Но собака въ большинствѣ случаевъ не загрызетъ собственнаго дѣтеныша до смерти, не измѣнитъ тому человѣку, котораго полюбила, не тронетъ своей беременной самки, и навѣрное уже никогда не испытываетъ желанія засадить въ кутузку самаго своего злѣйшаго врага… Доносить и клеветать собаки тоже не умѣютъ, но я объ этомъ умолчалъ, потому что ты бы могъ мнѣ возразить, что у нихъ нѣтъ органа рѣчи, хотя я убѣжденъ что если бы таковой и былъ, то онѣ не стали бы заниматься этими чисто человѣческими дѣлами. Человѣкъ по своему развитію неизмѣримо выше всѣхъ животныхъ, но развитіе это о двухъ концахъ…

— Ты философъ, но философія твоя жестокая, — сказалъ Константинъ Ивановичъ.

Кальнишевскій приподнялся на носкахъ и снова похлопалъ ладонями о печку.

— Всякая истина жестока, потому что не терпитъ компромиссовъ. Ни послабленій, ни строгостей она не знаетъ… Но я не философъ и не профессоръ, читающій лекцію. Мнѣ только хочется, чтобы ты уяснилъ себѣ правдивую точку зрѣнія на окружающее. Уяснишь, — страдать не будешь. Нельзя же въ самомъ дѣлѣ мучиться о томъ, что кровать, на которой ты лежишь, не можетъ летать, — не приспособлена она для этого и приспособить ее невозможно, — такъ какъ тогда она уже не будетъ кроватью. Ты вотъ вчера еще пѣлъ какую-то печальную пѣсню о томъ, что Степанъ Васильевичъ и компанія могутъ цѣлую ночь сидѣть на верандѣ и рѣзаться въ винтъ, и до окружающей ихъ природы и неба, усыпаннаго звѣздами, и красотъ разсвѣта, — имъ нѣтъ ни малѣйшаго дѣла. Ты тоже сердился на нихъ, и кругомъ былъ неправъ. Степанъ Васильевичъ склоненъ играть въ винтъ и уменьшать доходность своего хозяйства, и только. Дина способна угощать крестьянскихъ дѣвицъ водкой, а впослѣдствіи рожать здоровыхъ дѣтей, и только. Помощникъ исправника склоненъ ловить конокрадовъ и ревновать свою жену, и только. Ты можешь мечтать о вѣчномъ добрѣ, о красотѣ Дины, о звѣздахъ и только… Да. Вообще пойми ты, чудакъ, что способности, которыя есть у однихъ, атрофированы у другихъ. Рода человѣческаго никакими мѣропріятіями не измѣнишь. Воспитывай душу, какъ хочешь, но всѣхъ низменныхъ физіологическихъ функцій человѣка не атрофируешь, а если уничтожишь ихъ, то въ этомъ существѣ уже не будетъ жизни. Ну, если бы всѣ люди, скажемъ, были одного трехлѣтняго возраста, то надъ ними ты бы еще могъ попытать свои педагогическія способности. Но вѣдь всѣ разнаго возраста, отъ младенческаго, до столѣтняго. Неужели ты думаешь, что и того, который сто лѣтъ только и дѣлалъ, что преслѣдовалъ своего ближняго, можно заставить любить этого ближняго? Или того, кто всю жизнь пилъ водку и игралъ въ карты, можно научить искренно любоваться природой? Или барышню, которая пятнадцать лѣтъ прожила, будучи увѣренной, что всѣ эти Луши, Дуньки, Соломониды, Параши слѣплены изъ другого тѣста, можно убѣдить въ противномъ? Можетъ-быть, послѣ твоихъ увѣщаній Дина не станетъ больше поить дѣвушекъ водкой. Но та же Дина, когда выйдетъ замужъ и обратится въ барыню, не постѣсняется вытурить на улицу горничную, если та полюбитъ ея сына…

— Ну, этого ты утверждать не можешь, — сказалъ Константинъ Ивановичъ.

— Нѣтъ, могу.

— Не можешь. У тебя нѣтъ дара знать будущее…

— Это не будущее, а тотъ иксъ, который и младенецъ найдетъ, разъ у него будутъ всѣ остальныя данныя уравненія.

— Послѣ этого, значитъ, ты можешь сказать, что я умру такого-то числа, такого-то года, отъ такой-то болѣзни.

— Этого я не могу, — сказалъ Кальнишевскій и неестественно спокойнымъ тономъ добавилъ, — знаешь что: не будемъ больше говорить объ этомъ…

— Ну, не будемъ, — отвѣтилъ Константинъ Ивановичъ, всталъ съ постели и подошелъ къ окну.

Кальнишевскій тоже подошелъ. Оба долго молчали.

— Вечеръ-то какой чудесный, — сказалъ Кальнишевскій, — и гіацинтами пахнетъ.

— Я не люблю гіацинтовъ.

— Почему?

— Такъ. Напоминаютъ гробъ и цвѣты, которыми украшаютъ мертваго человѣка, когда онъ ихъ уже и видѣть не можетъ.

— Ты, братъ, мрачно настроенъ. Я думаю, что это твои нервы не пришли еще въ порядокъ послѣ болѣзни… А здѣсь, отъ созерцанія Дины и Брусенцова, они врядъ ли и наладятся.

— Опять… — сердито произнесъ Константинъ Ивановичъ.

— Ну, не буду, не буду. Но только еще одно слово. Послушай меня, отъ чистаго сердца посовѣтую тебѣ: уѣзжай ты отсюда, найди предлогъ и уѣзжай. Нельзя человѣку, заболѣвшему лихорадкой, лѣчиться возлѣ болота.

— Вотъ это ты правду сказалъ. Я и самъ такъ полагаю, — задумчиво отвѣтилъ Константинъ Ивановичъ.

Со стороны села доносилась пѣсня и звуки гармоники. Слышно было, какъ по двору проѣхалъ тяжелый рессорный экипажъ.

XX

Утромъ привезли почту. Было письмо и Константину Ивановичу. Товарищъ по курсу сообщалъ, что отложить экзамены на осень никому не разрѣшили. Ничего другого и ожидать было нельзя, и потому извѣстіе это не поразило. Совсѣмъ внезапно въ голову пришла другая мысль, солгать, что это письмо отъ отца, который будто бы заболѣлъ, и объявить Ольгѣ Павловнѣ, что необходимо завтра же уѣхать.

Константинъ Ивановичъ подѣлился этимъ проектомъ съ Кальнишевскимъ.

— Лжи, во всякомъ видѣ, я не одобряю, — отвѣтилъ онъ, — тѣмъ не менѣе сознаю, что тебѣ остается или учинить длинную исповѣдь о своемъ чувствѣ къ Динѣ, или уѣхать безъ объясненія причинъ. А потому можно сказать, что и отецъ боленъ…

Константину Ивановичу захотѣлось остаться совсѣмъ одному, и до обѣда онъ просидѣлъ въ пустой бесѣдкѣ. Сложилось глубокое убѣжденіе, что дальнѣйшее его пребываніе въ Знаменскомъ будетъ и мучительно, и унизительно.

«Кто я здѣсь? Не учитель и не гость. Для Дины я менѣе интересенъ, чѣмъ Ѳедька. Близость съ Кальнишевскимъ и разговоры съ нимъ только разстраиваютъ нервы. Съ Ольгой Павловной у меня ничего общаго нѣтъ, а Степанъ Васильевичъ и Брусенцовъ врядъ ли даже знаютъ, какъ моя фамилія. Сидѣть же здѣсь, ради того, чтобы вкусно поѣсть и потомъ погулять въ чужомъ паркѣ, опять-таки унизительно, — думалъ онъ. — Лучше солгать и кончить съ этимъ навожденіемъ».

Выйдя изъ бесѣдки, онъ встрѣтилъ Ольгу Павловну, которая несла въ корзинкѣ осыпавшіяся еще незрѣлыми яблоки. И вышло такъ, что, поздоровавшись, Константинъ Ивановичъ сейчасъ же сказалъ:

— А у меня дома несчастье. Я нехорошее письмо получилъ…

Ольга Павловна остановилась, подняла голову и зрачки ея расширились.

— Что такое?

— Отецъ боленъ.

— Чѣмъ?

И такъ какъ онъ не придумалъ заранѣе названія не существующей болѣзни, то замялся и покраснѣлъ, а затѣмъ уже нетвердо отвѣтилъ:

— Суставчатымъ ревматизмомъ.

— Но вѣдь это не опасно? — сказала Ольга Павловна и еще выше подняла голову.

— Нѣтъ, если дѣятельность сердца плоха, то опасно. И я долженъ уѣхать…

— Какая жалость однако! Скоро мои имянины, у насъ такъ весело бываетъ въ этотъ день.

— Что дѣлать, но я завтра же долженъ уѣхать…

Они снова пошли рядомъ.

«А что, если суставчатый ревматизмъ не имѣетъ никакого отношенія къ сердцу? И почему я выдумалъ именно ревматизмъ? — думалъ Константинъ Ивановичъ. — Будетъ очень нехорошо, если къ обѣду пріѣдетъ земскій докторъ и, со словъ Ольги Павловны, тоже начнетъ меня разспрашивать о болѣзни отца. Солгать разъ легко, но потомъ тянуть и развивать эту ложь — отвратительно».

За обѣдомъ однако доктора не было. И, что очень удивило Константина Ивановича, объ его отъѣздѣ никто не вспомнилъ и не спросилъ, хотя Ольга Павловна, когда наливала супъ, сказала такъ, что всѣ слышали:

— Мнѣ, право, не вѣрится, что вы собираетесь уѣзжать…

Послѣ обѣда, какъ и утромъ, опять хотѣлось остаться одному. Онъ обошелъ самыя глухія мѣста парка, чтобы никого не встрѣтить. Поле отдѣлялось отъ сада глубокимъ рвомъ. Константинъ Ивановичъ сѣлъ но краю его насыпи и задумался. Ложь все еще непріятно шевелилась на душѣ.

«Отчего я сказалъ, что уѣзжаю завтра? Вѣдь была полная. возможность попросить, чтобы сегодня же меня отвезли на вокзалъ, къ ночному поѣзду. И Ольга Павловна навѣрное это сообразила и поняла, что я солгалъ. А впрочемъ, пусть думаетъ, что хочетъ»…

Спѣлая высокая рожь волновалась до самаго горизонта. И когда по дорогѣ ѣхалъ кто-нибудь изъ крестьянъ, то видно было только дугу и голову человѣка. Но вотъ показались двѣ фигуры, мужская и женская. Всадники приближались, и нельзя было уже сомнѣваться, что это Дина и Брусенцовъ. Сначала они двигались шагомъ, а потомъ вдругъ поскакали совсѣмъ близко другъ отъ друга и будто слились въ одинъ силуэтъ.

Константинъ Ивановичъ всталъ и ушелъ во флигель. Когда наступилъ вечеръ, Ольга Павловна позвала его къ себѣ въ комнату и стала подробно разспрашивать объ отцѣ и его болѣзни. Онъ отвѣчалъ неохотно и путался. Это было мучительно, и казалось даже, что въ комнатѣ слишкомъ жарко и дышать нечѣмъ.

Очутившись снова въ паркѣ, Константинъ Ивановичъ сладко вздохнулъ всею грудью, и опять ему захотѣлось до самаго завтрашняго утра не видать людей и не говорить съ ними.

Онъ ушелъ къ пруду и долго сидѣлъ на скамеечкѣ. Вечеромъ сюда рѣдко кто заходилъ. Безъ движенія стало холодно, и отъ сырости иногда пробѣгала по тѣлу дрожь. Слышно было, какъ возлѣ другого берега на водѣ что-то громко булькнуло, будто камень упалъ. Константинъ Ивановичъ нѣсколько минутъ думалъ, отчего бы могъ произойти этотъ звукъ, и не сумѣлъ найти никакого объясненія. Стало не по себѣ. Онъ поднялся и пошелъ къ дому, но не по дорожкѣ, а круговой тропинкой, которую протоптали къ пруду прачки.

Свѣтилось слѣва на балконѣ и съ другого конца въ крайнемъ окнѣ. Бѣлыя стѣны казались темно-голубыми. Константинъ Ивановичъ медленно шелъ и думалъ:

«Какая сейчасъ чудесная декорація, и освѣщеніе таинственное, и въ воздухѣ носится дыханіе тысячи деревьевъ.

И для кого это все? Для крестьянъ, которымъ нѣтъ времени объ этомъ думать. Или для барышень? У нихъ есть время, но все это имъ приглядѣлось уже, да и врядъ ли когда-нибудь ихъ интересовало.

Если какую-нибудь Лушу или Соломонидку сводить въ оперу, то ей тамъ несомнѣнно понравится, хотя и музыки она не понимаетъ, и на всю жизнь у нея останется впечатлѣніе, что театръ — это мѣсто, гдѣ люди развлекаются. Здѣсь, въ деревнѣ, декораціи много лучше театральныхъ, а вмѣсто игры артистовъ — сама дѣйствительность, и, тѣмъ не менѣе, и Динѣ и Леночкѣ, когда онѣ пріѣзжаютъ сюда изъ города, также кажется, что Знаменское — это мѣсто, гдѣ можно и слѣдуетъ только развлекаться. Въ глубокомъ смыслѣ той работы, которая происходитъ тамъ въ избахъ и на поляхъ, еще принадлежащихъ Орѣховымъ, Дина и Леночка такъ же мало понимаютъ, какъ и Луша въ музыкѣ Гуно. И когда Кальнишевскій говорилъ о пустотѣ жизни Дины и о ея будущемъ, то былъ правъ, безпощадно правъ! И не стоитъ она того, чтобы изъ-за нея волноваться и дѣлать глупости. И нѣтъ, и не будетъ у нея больше власти надо мною»…

Возлѣ освѣщеннаго окна Константинъ Ивановичъ машинально остановился. Оно было закрыто парусиновой шторкой, чуть загнувшейся на углу, у подоконника. Въ этомъ свѣтломъ треугольникѣ нѣсколько разъ мелькнуло что-то похожее на тѣло и затѣмъ бѣлое съ кружевомъ. Сдѣлавъ почти безсознательно еще два шага впередъ, онъ ясно увидѣлъ стоявшую передъ комодомъ въ одной сорочкѣ Дину. И неизвѣстная, огромная сила не пустила Константина Ивановича уйти, и ее не могли побороть ни разсудокъ, ни воля.

«Вѣдь въ послѣдній разъ, въ послѣдній разъ»… — мелькало въ головѣ.

Чуть нагнувшись надъ зеркаломъ, Дина въ лѣвой обнаженной рукѣ держала баночку съ кольдъ-кремомъ, а правой медленно намазывала маленькій прыщикъ надъ бровью. Иногда она наклонялась на бокъ, и тогда сорочка сползала съ плеча и открывала одну ея остроконечную, матовую, на диво очерченную грудь. Покончивъ съ кольдъ-кремомъ, Дина сдѣлала изъ бумаги свертокъ, отчесала одну прядь волосъ и стала ее закручивать.

Константинъ Ивановичъ вдругъ почувствовалъ легкую дурноту, а потомъ сухость въ горлѣ и необходимость сейчасъ же, немедленно, напиться воды.

Сдѣлавъ огромное усиліе, онъ отдернулся отъ окна, прошелъ черезъ калитку во дворъ и подбѣжалъ къ бочкѣ, стоявшей противъ дверей кухни. Онъ открылъ кранъ, нѣсколько разъ глотнулъ и поперхнулся, потомъ подставилъ подъ струю всю голову. Вода полилась за воротникъ, и все тѣло передернулось отъ холода. Закрывъ кранъ, онъ вытянулся во весь ростъ и вздохнулъ. Стало совсѣмъ хорошо. Билось только сильно и неровно сердце: такъ-такъ, такъ-такъ…

— На ночь умываетесь, баринъ? — раздался съ крыльца кухни голосъ Клима.

— Д-да…

Разговаривать съ Климомъ не хотѣлось, и Константинъ Ивановичъ снова, быстрой походкой и немного задыхаясь, ушелъ въ паркъ. Онъ искоса поглядѣлъ на окно Дины и, увидѣвъ, что оно уже темно, почувствовалъ, какъ на душѣ зашевелилась радость, а за ней досада. Сейчасъ же утихло и сердцебіеніе.

Первое чувство говорило: «соблазна уже нѣтъ, и ты не украдешь того, на что не имѣешь права», а второе точно напѣвало: «ужасно жаль, ужасно жаль»… И еще кто-то говорилъ: «права тутъ нѣтъ никакого, а только одна красота, и глядѣть на нее, не желая взять, — не стыдно. И цвѣтокъ, и Дина — кусочки природы, вызванные къ жизни только ею, и уйдутъ они изъ жизни только по волѣ той же природы… А тѣ правила и права, которыя люди изобрѣли, чтобы имъ было удобнѣе существовать, — здѣсь ни при чемъ, рѣшительно ни при чемъ»…

На балконѣ еще свѣтилось. Слышно было, какъ кто-то мѣшалъ въ стаканѣ ложечкой. Отрывисто раздавались человѣческіе голоса. Голосъ Брусенцова отчетливо и съ досадой прокричалъ:

— Какое вы имѣете право козырять? Я вамъ даю двойку трефъ, въ то время, когда играющій ихъ не раздаетъ… Да понимаете ли, что этимъ самымъ вы дали батюшкѣ выиграть всю игру!..

Когда уже не было видно огней и замолкли голоса, Константинъ Ивановичъ остановился среди аллеи и зажегъ спичку. Шагахъ въ пятнадцати виднѣлся садовый диванчикъ, онъ дошелъ до него и сѣлъ. Спичка потухла. Казалось, что вокругъ нѣтъ темноты, а глаза потеряли способность видѣть, и только минутъ черезъ пять можно было различить, что рядъ близко стоящихъ другъ отъ друга стволовъ темнѣе, чѣмъ дорожка.

И опять думалось и хотѣлось разрѣшить вопросъ, слѣдуетъ ли считать людей кусочками природы, а ихъ поступки явленіями, обусловленными причинами, находящимися въ тайникахъ этой природы, или люди и ихъ дѣйствія составляютъ особый міръ, подчиняющійся природѣ только отчасти.

«Какъ отчасти, если потомъ — смерть, и съ ней все кончено?», — подумалъ Константинъ Ивановичъ и больше ничего не могъ себѣ отвѣтить.

И вдругъ выросло убѣжденіе, что на мучившій его вопросъ не въ состояніи отвѣтить ни Кальнишевскій, ни писатели, ни философы. И профессоръ, читающій основы біологіи, знаетъ объ этомъ не больше, чѣмъ Луша, которую Дина поила водкой. И для людей, которые будутъ жить черезъ сто лѣтъ, вопросъ этотъ останется такимъ же темнымъ, а попытки ихъ его разрѣшить будутъ похожи на попытки слѣпого узнать цвѣтъ молока.

И еще представлялось, что если бы люди вдругъ узнали, что они такое среди всего существующаго, то и жизнь ихъ стала бы иною, и многія понятія сейчасъ бы уничтожились, какъ уничтожилось убѣжденіе, что «природа не терпитъ пустоты», послѣ того, какъ было доказано, что воздухъ имѣетъ вѣсъ.

Но въ его личныхъ знаніяхъ сегодня прибавилось новое и важное, — навѣрное стало извѣстно и понятно, что въ Динѣ ему нравилась одна только ея внѣшность и одно ея тѣло, и только поэтому онъ такъ страстно мечталъ о счастьѣ быть ея мужемъ.

Когда Константинъ Ивановичъ вошелъ во флигель, Кальнишевскій уже спалъ и сильно храпѣлъ. На столѣ яркимъ пламенемъ трепеталъ огонь свѣчи, догорѣвшей до самой бумажки, которою она была подвернута.

Онъ погасилъ огарокъ, зажегъ другую цѣлую свѣчу и медленно, по временамъ почесываясь, сталъ раздѣваться. Снявъ рубаху, онъ долго смотрѣлъ на ея все еще мокрый воротникъ.

XXI

На другой день Константинъ Ивановичъ проснулся позже Кальнишевскаго, который уже сидѣлъ передъ кругленькимъ зеркальцемъ и брился.

— Удивительный домъ, — сказалъ Кальнишевскій, — чорта въ ступѣ можно найти, только не кусокъ газетной бумаги. Бреешься, и нужно вытирать мыло о собственный палецъ и каждый разъ вставать, чтобы сбросить это мыло въ тазъ. Я уже хотѣлъ пустить въ дѣло твою сорочку, но потомъ подумалъ, что, можетъ-быть, ты ее еще надѣнешь. Почему это у тебя вся манишка желтая? Неужели такъ вспотѣлъ?

— Да.

— Удивительно. Кажись, вчера и день былъ сѣренькій. Жаркій, братъ, у тебя темпераментъ.

Константинъ Ивановичъ сѣлъ на кровати, потомъ босикомъ подбѣжалъ къ своему чемодану и молча началъ доставать чистое бѣлье.

— Ну, что жъ, ѣдешь сегодня? — спросилъ Кальнишевскій, не оборачиваясь.

— Ѣду.

— Это рѣшено и подписано?

— Рѣшено и подписано.

— И отлично. У нихъ, братъ, такъ: или пользу приноси, или развлекай, а отъ тебя ни того, ни другого.

Кальнишевскій сложилъ бритвенный приборъ, надѣлъ тужурку и пошелъ въ большой домъ пить кофе. Скоро пошелъ за нимъ и Константинъ Ивановичъ.

За столомъ все было, какъ и четыре мѣсяца назадъ, какъ и вчера, и третьяго дня: только что испеченныя булочки, масло, домашняя ветчина, холодныя сливки, и люди сидѣли тѣ же самые, и Дина была такая же красивая и здоровая, какъ всегда, и… будто чужое все это уже было. И ушамъ непріятно было слушать ихъ голоса.

Константинъ Ивановичъ все ждалъ, что кто-нибудь замѣтитъ его тяжелое настроеніе и захочетъ выразить свое сочувствіе. Но никто ничего не замѣтилъ и сочувствія никакого не выразилъ, и не спросилъ, когда и почему онъ уѣзжаетъ.

Кальнишевскій съ хмурымъ лицомъ, пошелъ заниматься съ барышнями.

Нужно было узнать точно, когда отходитъ вечерній поѣздъ, и попросить лошадей. Ольга Павловна сдѣлала удивленное лицо, какъ будто услышала объ этомъ въ первый разъ. Но потомъ закивала головой, грустно улыбнулась и сказала, что поѣздъ уходитъ въ полночь, и выѣзжать нужно часовъ въ восемь вечера. На станцію его повезетъ въ шарабанѣ Климъ, а запрягутъ Арабчика.

— Главное, не волнуйтесь: старые люди, когда болѣютъ, — обыкновенно бываютъ очень мнительны.

— Да я владѣю собой хорошо, — отвѣтилъ Константинъ Ивановичъ и сильно покраснѣлъ.

Потомъ онъ пошелъ во флигель и уложился.

Вдумываясь въ свое настроеніе, онъ не понималъ его. Слѣдовало бы волноваться и тосковать, между тѣмъ на душѣ было пусто и равнодушно. Посидѣвъ еще возлѣ стола, Константинъ Ивановичъ надѣлъ фуражку и медленно направился по аллеѣ къ пруду, на свою любимую скамеечку.

И надъ водой, и надъ всѣмъ паркомъ нависла тишина, точно передъ грозой. Слышно было, какъ на балконѣ побрякивала ножами и вилками накрывавшая на столъ Анюта.

Стволы березъ, листья и поверхность пруда были одинаково неподвижны. Быстро перебирая лапками, проползъ по шероховатой корѣ старой ивы дятелъ, повернулъ головку направо, налѣво, вздрогнулъ и вдругъ сорвался и улетѣлъ въ чащу. Гдѣ-то за деревьями звонко застучалъ валекъ, и на томъ берегу эхо повторяло, такъ же звонко, каждый ударъ. По водѣ поплыли медленно огромные круги, до самаго тростника.

Удары валька смолкли. А потомъ женскій голосъ проговорилъ, точно пропѣлъ:

— Иди, иди, милай, ноженьками ступай. Да, золотой ты мой, принесъ матери свою рубашоночку… Да кто же это тебя, дитятко, надоумилъ?..

Валекъ снова застучалъ, и голоса уже не было слышно.

«И отчего этотъ голосъ, и прудъ, и деревья — точно родные мнѣ, точно я гдѣ-то все это уже видѣлъ, — думалъ Константинъ Ивановичъ. — Всѣ мои предки, вѣроятно, родились и выросли среди такой же обстановки. А на самомъ дѣлѣ я здѣсь совсѣмъ чужой, и это положеніе унизительно, до слезъ унизительно. Все отдалъ и ничего не получилъ».

Когда онъ снова подходилъ къ дому, то въ головѣ была только одна мысль: «Скорѣе бы вечеръ, скорѣе бы уѣхать».

Парило. Птицы молчали. Пахло цвѣтами, и нельзя было разобрать — какими, точно увядшимъ сѣномъ.

Возлѣ открытаго окна Дины онъ на минуту остановился. Сухая вѣтка подъ ногами хрустнула.

— Кто здѣсь? — спросила Дина и выглянула.

— Я, — отвѣтилъ онъ и почувствовалъ, какъ его что-то дернуло за самое сердце.

— Вы когда ѣдете, съ курьерскимъ или съ почтовымъ?

— Съ почтовымъ.

— Ну, желаю вамъ всего, всего хорошаго, — и ея головка опять спряталась.

«Только-то», — подумалъ Константинъ Ивановичъ.

За обѣдомъ, кромѣ Брусенцова, чужихъ не было. Кальнишевскій сидѣлъ рядомъ и молчалъ, лицо у него было грустное. Послѣ обѣда они вдвоемъ долго гуляли, но говорили мало. Казалось, что все уже было сказано и понято. Вечеръ наступилъ незамѣтно.

Провожать Константина Ивановича вышли всѣ, кромѣ тети Лизы. Любовь Петровна не могла устоять на мѣстѣ. Брусенцовъ держалъ въ рукѣ соломинку и потихоньку дотрогивался ею до щеки Дины. А она каждый разъ дергала головкой и ласково произносила:

— Ну, не ну-ужно.

Леночка, вытянувъ губы, что-то насвистывала и топала себѣ въ тактъ ногой, Ольга Павловна щурилась и говорила Климу:

— Ночуй у Соловьихи, а завтра обожди, пока раздадутъ почту, и сейчасъ же назадъ.

Вышелъ и Степанъ Васильевичъ и крѣпко пожалъ руку, а потомъ сказалъ:

— Весьма возможно, что у вашего батюшки только невралгія, помните это и не волнуйтесь.

Дина и Леночка еще разъ пожелали:

— Всего, всего хорошаго.

Съ Кальнишевскимъ простились горячо, но молча. Онъ только тряхнулъ головой, точно хотѣлъ сказать: «Хорошо, братъ, дѣлаешь, что уѣзжаешь».

Арабчикъ взялъ сразу и полетѣлъ. Черезъ двѣ минуты колеса уже прогремѣли по мостику на плотинѣ. Отъ пруда пахло влагой и тепломъ, а когда выѣхали на дорогу, то стало даже какъ будто холодно. Скоро и стемнѣло. Отъ сидѣвшаго рядомъ Клима разило водочнымъ перегаромъ. Онъ вдругъ, ни съ того, ни съ сего, ударилъ рысака кнутомъ. Константина Ивановича дернуло назадъ такъ, что чуть не слетѣла фуражка.

«Какъ бы не опрокинулъ», — подумалъ онъ и спросилъ:

— А лошадь дорогу видитъ?

— Извѣстно, видитъ, — отвѣтилъ Климъ и опять ударилъ кнутомъ.

— Ну, зачѣмъ ты, право?

— Ничаво, пущай бѣжитъ…

Думалось о многомъ, и время шло незамѣтно. Рессоры все рокотали, въ лѣсу звучно, а на проселкѣ глуше. Пахло экипажной кожей и лошадинымъ потомъ. Когда впереди показались зеленые огоньки станціи, Климъ, ни съ того, ни съ сего сказалъ:

— У насъ, которые господа настоящіе бываютъ, такъ на чай цалковыхъ по два, а то и по три даютъ, когда отвезешь.

— Ну, а ты вмѣсто чая больше водку пьешь?

— Какъ можно-съ…

— А я тебѣ все-таки дамъ полтинникъ.

— Воля ваша… Господинъ Брусенцовъ, какъ бывало со старшей барышней верхомъ поѣдутъ, такъ я только лошадей имъ возлѣ лѣсу подержу, и то потомъ зелененькой бумажкой награждаютъ…

На душѣ у Константина Ивановича что-то застонало, и онъ обрадовался, когда вошелъ въ грязное зальце станціи. Поѣзда пришлось ждать долго. Ночь наступила теплая. Надъ лѣсомъ изрѣдка мигала зарница.

Примѣчанія

1. фр. Madame — Мадамъ. Прим. ред.
2. «Пиковая дама». Прим. ред.
3. фр.
4. Необходим источник цитаты
5. лат.
6. А. П. Чеховъ. По воспоминаніямъ автора. Прим. ред.
7. укр.