А. П. Чехов (Лазаревский)/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
| А. П. Чеховъ |
| Источникъ: Лазаревскій Б. А. Повѣсти и разсказы. — М: Типо-литографія Н. И. Гросманъ и Г. А. Вендельштейнъ, 1906. — Т. II. — С. 1. |
На свѣтъ и тепло, которые даетъ солнце, не всѣ люди реагируютъ одинаково. Одинъ наслаждается, другой досадливо щурится, третій опускаетъ на окнѣ занавѣску. И если каждый, по совѣсти, разскажетъ о своихъ ощущеніяхъ, то разсказы эти не будутъ похожи между собою.
Въ литературномъ мірѣ Антонъ Павловичъ Чеховъ былъ солнцемъ, которое вызвало къ жизни, обогрѣло, приласкало и даже переформировало не одного писателя.
Въ іюлѣ мѣсяцѣ 1904 года все вниманіе русскаго общества захватила война съ ея ужасами. Но даже и громада зла, волнами катившагося съ Дальняго Востока, не могла осилить интереса публики къ добру, которое не умерло вмѣстѣ съ тѣломъ замѣчательнаго писателя и человѣка.
Послѣ смерти Чехова въ газетахъ было такъ: полъ-листа о его жизни и кончинѣ, а полъ-листа о войнѣ. Въ двѣ недѣли о немъ составилась цѣлая литература и тѣмъ не менѣе, сказано было мало. Люди, дѣйствительно его знавшіе и любившіе, еще долго не были въ силахъ взяться за перо, чтобы спокойно говорить о несчастьи, которое случилось въ Баденвейлерѣ. Статьи же, появившіеся въ теченіе этихъ двухъ недѣль только потому, что ихъ «слѣдовало» написать, — цѣны не имѣли.
Невыносимо больно сознавать, что значеніе дѣятельности всѣхъ дѣйствительно необыкновенныхъ людей выясняется только черезъ много лѣтъ послѣ ихъ смерти. Но это правда. Для современниковъ же слово «знаменитый писатель», въ большинствѣ случаевъ, означаетъ господина, который одѣвается такъ-то, волосы стрижетъ такъ-то и ухаживаетъ за такою-то.
Антонъ Чеховъ нарисовалъ огромную картину жизни русскаго общества за послѣднія двадцать пять лѣтъ. Особенность этой картины заключается въ томъ, что на ней и главныя фигуры и детали выполнены одинаково художественно. Значеніе такой картины чрезвычайно важно, какъ для историковъ, такъ и для художниковъ. Вся колоссальная работа была выполнена совсѣмъ по новому. Это новое состояло въ томъ, что авторъ никому не вбивалъ въ голову своихъ личныхъ симпатій и антипатій къ общественнымъ явленіямъ или отдѣльному типу, а давалъ читателю думать надъ ними самому.
Если писателя можно сравнить съ педагогомъ, въ высшемъ значеніи этого слова, то Чеховъ похожъ на профессора, который читаетъ лекціи, не стараясь заручиться популярностью у своихъ слушателей, но читаетъ ихъ такъ, что не заинтересоваться и не проникнуться его словами нѣтъ никакой возможности.
Вдумываясь въ самые разнообразные отзывы публики о произведеніяхъ Чехова, я былъ глубоко убѣжденъ, что рано или поздно личностью и творчествомъ этого писателя заинтересуются даже узко-мыслящіе и тѣ, которые говорятъ: «Я беллетристики не читаю»; и многіе изъ нихъ ужаснутся, потому что увидятъ, кто они такіе, какъ увидѣли себя крѣпостники, современники Гоголя…
Съ пятнадцати лѣтъ я мечталъ познакомиться съ А. П., но увидѣть его и говорить съ нимъ мнѣ пришлось только въ сентябрѣ 1899 года.
Чеховъ уже переѣхалъ въ Ялту и жилъ на своей еще недостроенной дачѣ. Я только что поступилъ на службу въ одинъ изъ крымскихъ городовъ и бывалъ въ Ялтѣ довольно часто.
Все слышанное отъ Чехова я записывалъ въ тотъ же день въ дневникъ и такъ дѣлалъ послѣ каждой встрѣчи.
Въ 1899 году вышла первая книжка моихъ разсказовъ. Мѣстная газета ихъ безпощадно высмѣяла. Я рѣшилъ спросить мнѣнія Чехова, написалъ ему письмо и послалъ мою книжку, а черезъ нѣсколько дней отправился къ нему самъ.
Я ждалъ сухого пріема и наставительнаго тона большого писателя, и поэтому волновался. Но услышалъ я отъ человѣка, который видѣлъ меня въ первый разъ, совсѣмъ другое.
— Послушайте, ну какъ же можно было такъ убиваться изъ-за того, что въ газетѣ кто-то тамъ написалъ эту статейку? Мало ли какой чепухи о насъ не пишутъ…
Слова «о насъ» прозвучали въ моихъ ушахъ особенно сладко, и я понялъ, что со стороны Чехова они прежде всего актъ его доброты.
— Нѣтъ, это пустяки, — продолжалъ А. П., — и обращать на нихъ вниманія не стоитъ. Худо, если о книгѣ совсѣмъ не пишутъ. А вы развѣ не на желѣзной дорогѣ служите? — вдругъ спросилъ онъ.
Вопросъ этотъ былъ заданъ потому, что большинство моихъ разсказовъ касалось жизни желѣзнодорожныхъ машинистовъ.
— Теперь нѣтъ, — отвѣтилъ я и объяснилъ, гдѣ служу.
— Гм… Ваши разсказы, какъ разсказы… Послушайте, вы сдѣлали громадную ошибку, что издались въ провинціи. Этакъ нельзя. Останетесь незамѣченнымъ. Издавать нужно непремѣнно въ столицѣ. И для рецензій нельзя посылать такъ, зря. Вѣдь вы знаете, какъ въ редакціяхъ? Придетъ какая-нибудь барышня, завѣдующая объявленіями, увидитъ, что получена новая книжка, и возьметъ ее почитать… Вотъ вамъ и рецензія! Вы пошлите въ «Жизнь»[1], къ Поссе. А зимой обождите посылать до тѣхъ поръ, пока я не буду въ Москвѣ… Вы уроженецъ какой губерніи?
— Я родился въ Полтавѣ.
— Это слышно. Я тоже южанинъ. Только я выросъ возлѣ моря, хоть и возлѣ паршивенькаго, но моря…
Боясь помѣшать Чехову, я спросилъ:
— Можетъ быть, вы, Антонъ Павловичъ, собираетесь въ городъ?
— Да, да. Сейчасъ пойду. У насъ сегодня обѣдъ, на которомъ будетъ Максимовъ. Выйдемъ вмѣстѣ…
Чеховъ сталъ собираться, а я ходилъ по комнатѣ и глядѣлъ на него. Уже и тогда приходилось читать въ газетахъ, что онъ боленъ, но замѣтно этого не было. Его слегка загорѣлое лицо не казалось изможденнымъ, а движенія были сильны и увѣрены. Внимательные глаза не смотрѣли грустно. Слушая его голосъ, можно было заключить, что онъ обладаетъ великолѣпнымъ пѣвучимъ басомъ. За все это время Чеховъ кашлянулъ всего одинъ разъ, — какъ будто у него запершило въ горлѣ. Сравнительно со всей его стройной фигурой, только ноги были нѣсколько худы въ колѣняхъ.
Антонъ Павловичъ надѣлъ лѣтнее пальто, мягкую шляпу, взялъ въ руки зонтикъ, и показался мнѣ такимъ изящнымъ. Мы вышли и стали спускаться вдоль грязныхъ татарскихъ домиковъ. По небу ходили тучи, а далекое море казалось сѣрымъ. Темными пятнами выступили на немъ броненосцы пришедшей въ этотъ день въ Ялту эскадры. Хорошо дышалось влажнымъ, чуть пропитаннымъ хвоей кипарисовъ, воздухомъ. Внизу раскинулся городъ.
Я сказалъ, что вся Ялта мнѣ представляется великолѣпнымъ, но сильно подгнившимъ цвѣткомъ магноліи и что, вѣроятно, люди здѣсь живутъ только богатые и счастливые, но безсердечные и развратные. Чеховъ поднялъ голову и, посмотрѣвъ на меня, вдругъ быстро и отрывисто заговорилъ:
— Что вы, что вы?.. Какъ можно… Здѣсь очень много несчастныхъ, много больныхъ… Большинству здѣсь живется очень тяжело.
— Но вы все-таки одинъ изъ счастливѣйшихъ.
— Почему вы такъ думаете?
— У васъ есть средства, есть имя…
— Какія же у меня средства? Кромѣ бездоходной дачи, — ничего. И гдѣ же мое счастье? Я не могу даже жить тамъ, гдѣ хочу, и только благодаря своему здоровью долженъ сидѣть въ Ялтѣ. Вы Ялты не знаете…
— Да, не знаю, — согласился я.
— Вотъ то-то же и есть.
Я замолчалъ и подумалъ, что Чеховъ все понимаетъ; а я отъ радости, что вижу его, говорю, не взвѣсивъ предварительно своихъ словъ.
Во второй разъ я былъ у Чехова въ ноябрѣ. А. П. былъ очень озабоченъ устройствомъ въ Ялтѣ санаторіи для легочныхъ больныхъ и готовилъ цѣлый рядъ писемъ къ разнымъ людямъ по этому поводу.
Запечатавъ одинъ изъ конвертовъ, Чеховъ спросилъ о томъ, что я теперь пишу, и внимательно выслушавъ, заговорилъ.
— Такъ. Только вотъ что… Избѣгайте вы всякихъ терминовъ, особенно скоропроходящихъ. Нѣкоторыя слова черезъ пять-шесть лѣтъ совсѣмъ уничтожаются и потомъ звучатъ въ разсказѣ или въ пьесѣ ужасно дико. Вы знаете, не такъ давно, въ Воронежѣ, я смотрѣлъ свой водевиль «Медвѣдь» и отъ слова «турнюръ» пришелъ въ ужасъ. Теперь это слово уже не существуетъ, и въ новомъ изданіи я его вычеркнулъ.
Мы помолчали. Затѣмъ я разсказалъ Антону Павловичу о сильномъ впечатлѣніи, которое произвела на меня только что вышедшая тогда книга Мельшина «Въ мірѣ отверженныхъ». Мнѣ казалось, что все произведеніе выиграло бы отъ большаго безпристрастія автора въ изображеніи всякаго рода тюремщиковъ, потому что поступки говорятъ сами за себя сильнѣе, чѣмъ комментаріи къ нимъ.
— Что же дѣлать? Вѣдь нельзя, въ самомъ дѣлѣ, требовать отъ человѣка, который пробылъ столько лѣтъ въ каторгѣ, хладнокровной оцѣнки своихъ мучителей…
— Да, это трудно…
Въ тотъ же день вечеромъ я зашелъ къ Чехову попрощаться. Антонъ Павловичъ ходилъ по кабинету взадъ и впередъ и, увидѣвъ меня, сказалъ взволнованнымъ голосомъ:
— Знаете, скверная новость…
— А что такое?
— Послѣднія извѣстія, что Толстому хуже. Умретъ, должно быть. Вѣдь этакій онъ колоссъ въ искусствѣ! Знаете, есть люди, которые боятся дѣлать гадости только потому, что живъ еще Толстой. Да, да, да…
Потомъ Чеховъ снова сталъ жаловаться на гнетущую тоску, которую на него нагоняетъ Ялта. Помолчавъ, онъ спросилъ:
— Вамъ нравятся разсказы Горькаго?
— Да. Особенно «Старуха Изергиль».
— Онъ не только писатель, а еще и поэтъ. Большой поэтъ… и какой хорошій человѣкъ; а между тѣмъ многіе этого не понимаютъ… — добавилъ Антонъ Павловичъ и прошелся взадъ и впередъ.
Я облокотился на его письменный столъ, на которомъ лежала какая-то рукопись.
— Меня интересуетъ, много ли вы перечеркиваете, когда пишете. Можно посмотрѣть? — спросилъ я.
— Можно.
Я подошелъ къ столу съ другого конца. Обыкновенный листъ писчей бумаги былъ унизанъ ровными, мелкими, широко стоящими одна отъ другой строчками. Словъ десять было зачеркнуто очень твердыми, правильными линіями, такъ что подъ ними уже ничего нельзя было прочесть. Мнѣ бросилась въ глаза фраза: «Хересъ былъ кисловатый, пахло отъ него сургучемъ, но выпили еще по рюмкѣ»…[2]
Чеховъ сказалъ, что готовитъ этотъ разсказъ для журнала «Жизнь», а потомъ улыбнулся и добавилъ:
— А разсказъ-то совсѣмъ не въ духѣ марксистовъ. Пожалуй, и не напечатаютъ.
— Ну, ваше-то все напечатаютъ…
Не помню по какому поводу, мы заговорили о процессѣ Дрейфуса. Чеховъ надолго задумался и, наконецъ, проговорилъ глухимъ баскомъ:
— Знаете, вотъ у Гоголя кто-то выражается: «Это все французъ гадитъ». Такъ вотъ и евреи гадятъ въ дѣлѣ Дрейфуса. Евреи здѣсь не причемъ. Если бы дѣло это было не правое, то такой человѣкъ, какъ Зола, не вступился бы. Я какъ разъ въ это время былъ во Франціи, — тамъ вся интеллигенція была на его сторонѣ.
Мнѣ хотѣлось еще и еще сидѣть у Чехова и слушать его полныя безпристрастія и правды слова. Но я зналъ, что ему вредно много говорить и что онъ ложится рано спать, а потому пожелалъ всего хорошаго.
Чеховъ всегда настаивалъ на необходимости для молодого писателя работать какъ можно больше и однажды сказалъ мнѣ:
— Печатать можно и немного, но писать слѣдуетъ какъ можно больше. Къ тридцати годамъ обязательно нужно опредѣлиться: всѣ опредѣлялись къ этому времени. Исключеніе составляетъ Сервантесъ… Да и невозможно было ему раньше писать, а потомъ тоже очень трудно, — въ тюрьмѣ бумаги не давали. Знаете, какъ нужно писать, чтобы вышла хорошая повѣсть? — Въ ней не должно быть ничего лишняго. Вотъ какъ на военномъ кораблѣ на палубѣ: тамъ нѣтъ ничего лишняго, — такъ слѣдуетъ дѣлать и въ разсказѣ…
Въ апрѣлѣ 1900 года въ нашъ городъ пріѣхалъ Московскій художественный театръ. Для глубокой провинціи это было огромнымъ событіемъ. Я отправился къ зданію театра съ цѣлью во что бы то ни стало достать для себя и для жены билеты хоть на «Чайку», которая была анонсирована на 13-ое число. Съ трудомъ, но мѣста были куплены, и я довольный вышелъ изъ кассы. Смотрю, на лавочкѣ, у самаго входа въ театръ, сидитъ Антонъ Павловичъ. Мы поздоровались. Чеховъ спросилъ, отчего я такъ плохо выгляжу. Я отвѣтилъ, что усталъ и что у меня было сильное разлитіе желчи.
— Вы на «Дядѣ Ванѣ» были? — спросилъ онъ.
— Нѣтъ. Нельзя было достать билета, но на «Чайку» идемъ.
— Что «Чайка»! Нужно непремѣнно, чтобы вы пошли на «Одинокихъ» Гауптмана, — вотъ это пьеса! Какъ бы это сдѣлать?.. Вы Немировича не видали?
— Нѣтъ.
— Ну, пойдемъ, поищемъ его.
— Вонъ, въ цилиндрѣ ходитъ. Это онъ? — спросилъ я.
— Онъ самый.
Чеховъ насъ познакомилъ и сейчасъ же обратился къ Немировичу:
— Вотъ что: есть у тебя два билета на «Одинокихъ»?
— Для тебя лично? — недовѣрчиво спросилъ Немировичъ.
— Для меня лично.
— Посмотрю.
Немировичъ ушелъ и скоро вернулся съ билетами.
— Ну, вотъ вамъ — непремѣнно пойдите! — сказалъ Антонъ Павловичъ, передавая мнѣ билеты.
Я не зналъ, какъ и благодарить его. Денегъ у меня уже не было и купить ихъ самъ я не могъ бы. Мы прошлись по аллеѣ, возлѣ гостинницы Киста. Я спросилъ Чехова, что онъ думаетъ объ одномъ изъ моихъ разсказовъ. Онъ похвалилъ.
— Чудесный разсказъ, отличный разсказъ…
Каждый пишущій знаетъ, какъ болѣзненно относится авторъ къ мнѣніямъ дорогихъ людей. Въ голосѣ Антона Павловича мнѣ послышалось желаніе не по заслугамъ приласкать меня своимъ отзывомъ. Я помолчалъ и сказалъ:
— Знаете, въ вашемъ «Островѣ Сахалинѣ» описанъ одинъ ссыльно-каторжный, бывшій персидскій принцъ, который клеитъ «неуклюжіе» конверты. Дальше вы пишите, что поглядѣли на его работу и сказали: «Очень хорошо», чѣмъ доставили ему большое удовольствіе. Вотъ такъ и со мной…
Чеховъ нахмурился.
— Видите ли, то былъ ссыльно-каторжный и нуждался въ ласковомъ словѣ, а вы вѣдь свободный человѣкъ…
Антонъ Павловичъ сейчасъ же улыбнулся. Улыбнулся и я отъ сознанія, сколько чуткости и доброты живетъ въ этомъ человѣкѣ.
Вечеромъ мы съ женой были на «Одинокихъ». Впечатлѣніе получилось огромное, потрясающее. Въ антрактахъ я былъ или возлѣ Чехова за кулисами, или прислушивался въ вестибюлѣ къ тому, что говорила публика. Два господина хвалили постановку и негодовали по поводу репертуара: «Дядя Ваня», «Одинокіе», «Эдда Габлеръ» и «Чайка»…
Одинъ изъ нихъ съ красной, самодовольной физіономіей размахивалъ руками и вопилъ:
— Помилуйте, помилуйте, что это я васъ спрашиваю? Чѣмъ это они насъ угощаютъ? Чорта ли мнѣ въ этой самой декаденщинѣ?
— Я тоже ничего не понимаю. Какая-то чепуха, — лѣнивымъ, низкимъ теноромъ отвѣтилъ другой.
Я не выдержалъ и вступилъ съ ними въ легкій споръ, говоря, что во всѣхъ этихъ пьесахъ отразились болѣе тонкія чувства новыхъ людей. Увидѣвъ потомъ Чехова, я попросилъ его объяснить, почему сравнительно образованные господа не реагируютъ на содержаніе такихъ дѣйствительно художественныхъ произведеній.
— Потому что они еще живутъ въ сороковыхъ годахъ прошлаго столѣтія… — отвѣтилъ Антонъ Павловичъ и потомъ съ укоромъ добавилъ. — А вы зачѣмъ съ ними объ этихъ вещахъ разговариваете?..
«Чайка» прошла съ ошеломляющимъ успѣхомъ. Чеховъ сидѣлъ въ послѣднемъ ряду партера, ноздри его чуть расширялись и видно было, что онъ сильно волнуется.
Автора вызывали безконечное число разъ. Наконецъ онъ появился на сценѣ, безпомощный, удивительно скромный, и кланялся немножко бокомъ.
И публика, умѣвшая до сихъ поръ волноваться лишь за картами, застонала отъ восторга. Это былъ необыкновенный день для умственной жизни тогдашняго Севастополя.
Въ іюнѣ я провелъ въ Ялтѣ нѣсколько чудныхъ дней. Трудно ихъ забыть. Какъ-то вечеромъ я сидѣлъ въ столовой Чеховыхъ. Чувствовалось искренно, просто и хорошо. Заговорили объ «Эддѣ Габлеръ». Я сказалъ, что понимаю всякую месть со стороны женщины, оскорбленной въ своихъ чувствахъ, — можно убить, можно облить сѣрной кислотой; но сжечь неизданную рукопись, надъ которой столько работалъ любимый человѣкъ, — какъ сдѣлала героиня пьесы, — это ужъ не совсѣмъ естественная подлость.
— А имѣть рукопись большого, серьезнаго сочиненія только въ одномъ экземплярѣ развѣ естественно? — спросилъ Антонъ Павловичъ.
— Да, конечно. Очевидно, Ибсенъ не принялъ во вниманіе, что такія рукописи рѣдко бываютъ въ одномъ экземплярѣ…
Затѣмъ разговоръ сталъ общимъ. Говорили объ отдѣльныхъ актерахъ художественнаго театра и объ ихъ талантахъ. Послѣ чая Чеховъ ушелъ вмѣстѣ со мною въ кабинетъ. Въ этотъ день онъ много говорилъ и казался бодрымъ. Я ловилъ, а потомъ, вечеромъ, записалъ каждое его слово.
— Теперь къ писателю предъявляются огромныя требованія и выбраться изъ рядовыхъ очень трудно. Мопасанъ взялъ міровую славу и извѣстность въ области короткаго разсказа. Публикѣ все остальное кажется уже повтореніемъ и слабымъ повтореніемъ…
Вспомнили о Гаршинѣ.
— Гаршинъ… — Что же Гаршинъ? — сказалъ Антонъ Павловичъ. — Большимъ талантомъ его назвать нельзя. «Четыре дня» и «Записки рядового Иванова» — это вещи хорошія, а все остальное наивно.
— А «Художники»? — спросилъ я.
— По-моему очень наивная вещь… Гаршинъ былъ чудесный человѣкъ и писалъ въ очень выгодное для беллетриста время, — послѣ войны. Книги всегда имѣютъ огромный сбытъ и читаются особенно охотно послѣ окончанія большихъ народныхъ бѣдствій.
Не помню, по какому поводу, разговоръ перешелъ на тему о бракѣ.
— Счастливы или несчастливы данные мужъ и жена — этого сказать никто не можетъ. Это тайна, которую знаютъ трое: Богъ, онъ и она… — произнесъ прищурившись Чеховъ.
Позднѣе мы вдвоемъ отправились въ городъ. По дорогѣ я сознался, какъ гнететъ меня невозможность издаться такъ и тамъ, гдѣ хотѣлось бы.
— Обождите, обождите! Нужно прежде всего, чтобы васъ узнали всѣ свои, — пишущіе. Года три обождите…
Въ слѣдующій разъ я совершенно случайно встрѣтился съ Чеховымъ на пароходѣ, шедшемъ въ Ялту. Послѣ третьяго гудка, когда отдали концы, мы вышли на верхъ. Здѣсь у пароходнаго книгопродавца была выставлена масса открытыхъ писемъ, были и съ портретами писателей.
— Есть у васъ портретъ Чехова? — спросилъ я.
Антонъ Павловичъ зацыкалъ на меня, чтобы я громко не произносилъ его имени. Я кивнулъ головою въ знакъ того, что отлично это понимаю, и опять подошелъ къ книгопродавцу. Тотъ усиленно перебиралъ карточки и потомъ сказалъ:
— Нѣтъ, — Чехова нѣтъ. Теперь самый большой спросъ на Чехова и на Сенкевича, и потому всѣ открытки съ ними проданы.
Антонъ Павловичъ косился на открытки порнографическаго содержанія и, когда мы отошли, сказалъ:
— Вы знаете, даже во Франціи продажа этихъ вещей карается уголовнымъ закономъ. Эта мерзость окончательно портитъ вкусъ у молодежи.
Въ четыре часа вмѣсто пяти прозвонили къ обѣду. Пассажировъ было слишкомъ много и ихъ раздѣлили на двѣ очереди. Мы попали въ первую. Чеховъ былъ доволенъ, что на пароходѣ его никто не узналъ и весело «балагурилъ».
— А послѣ обѣда, — говорилъ онъ, — пойдемъ наблюдать бѣшенство буфетчика, который по выходѣ изъ Севастополя ожидалъ что будетъ качать и теперь долженъ подать по крайнѣй мѣрѣ еще пятьдесятъ обѣдовъ, за которыя деньги уже получены, непремѣнно пойдемъ…
Подавали медленно. Когда принесли жаренаго барашка, Антону Павловичу попался плохой кусокъ съ костью и онъ сказалъ мнѣ по этому поводу что-то неодобрительное.
Сидѣвшая vis-à-vis[3] старушка протянула ему свою тарелку и несмѣло выговорила:
— Вотъ у меня мягкій кусочекъ… Будьте добры возьмите мою порцію, а я вашу, я люблю съ косточкой.
Они обмѣнялись тарелками. Антонъ Павловичъ не захотѣлъ лишить старушку сдѣлать любезность «Чехову». Лицо его стало серьезнымъ и задумчивымъ. Инкогнито было открыто.
Послѣ обѣда мы подошли къ борту. Чеховъ сталъ разспрашивать меня, какъ я распредѣляю свой день и пью ли водку.
— Берегите, берегите здоровье и не пейте каждый день водки. Ничто не тормазитъ такъ работы писателя, какъ водка; а вы только начинаете…
— Да я и не пью водки. Меня заѣдаетъ другое — это вѣчный самоанализъ. Благодаря ему бывали отравлены лучшіе моменты…
— Отучайтесь отъ этого, отучайтесь. Это ужасная вещь.
На берегу мы простились.
Дня черезъ два я поѣхалъ къ Чехову. Онъ сидѣлъ въ нишѣ, на своемъ любимомъ диванѣ, и показался мнѣ совсѣмъ другимъ человѣкомъ, чѣмъ на пароходѣ: желтый, серьезный, какъ будто сильно тоскующій. Онъ разсказалъ мнѣ подробности о смерти скончавшагося 14 августа 1901 г. въ Ялтѣ писателя Г. А. Мачтета, а потомъ сталъ меня разспрашивать о дуэли между лейтенантомъ Р. и мичманомъ И., котораго зналъ еще мальчикомъ. Эта тяжелая драма не только интересовала его, но и мучила.
Видя, что Антонъ Павловичъ нервничаетъ, и боясь утомить его, я посидѣлъ у него всего минутъ двадцать.
3-го сентября, по просьбѣ Чехова, я былъ у него очень рано, — въ 7 часовъ утра. Я прошелъ прямо въ столовую и увидѣлъ здѣсь Антона Павловича и Евгенію Яковлевну, его мать. И по тону голоса и по движеніямъ Чехова было видно, что онъ чувствуетъ себя лучше. Онъ много шутилъ и разсказывалъ о ялтинскихъ нравахъ. Перешли къ литературнымъ темамъ. Чеховъ заговорилъ о Тургеневѣ и Достоевскомъ. Было слышно, что сочиненія Достоевскаго производятъ на него тяжелое впечатлѣніе. Имя же Тургенева и заглавія его произведеній онъ произносилъ другимъ голосомъ и съ задумчивымъ выраженіемъ на лицѣ.
— Однажды Достоевскій сдѣлалъ гадость, почти преступленіе, и сейчасъ же пошелъ къ Тургеневу и подробно разсказалъ ему объ этой гадости, съ единственною цѣлью причинить боль. Ну зачѣмъ такія выходки? — съ грустью проговорилъ Антонъ Павловичъ.
— Мнѣ кажется, Достоевскій былъ нервно-больной человѣкъ, а иногда просто психически ненормальный. Вѣдь сколько онъ пережилъ… — сказалъ я.
— Да, его жизнь была ужасна… Талантъ онъ несомнѣнно очень большой, но иногда у него недоставало чутья. Ахъ, какъ онъ испортилъ «Карамазовыхъ» этими рѣчами прокурора и защитника, — это совсѣмъ, совсѣмъ лишнее.
— Скажите, — спросилъ я, — имѣетъ ли какое-нибудь отношеніе личная нравственность или безнравственность автора къ его таланту?
— Да, имѣетъ. Вотъ точно такое же, какъ большой или небольшой носъ у этого автора.
Насколько я успѣлъ замѣтить, у Чехова не было «боговъ» въ литературномъ мірѣ. Анализируя всякую человѣческую личность, онъ всегда дѣлалъ спокойный, замѣчательно правдивый выводъ. Вотъ это, дескать, его хорошія черты, а вотъ это — дурныя.
Прожилъ онъ сорокъ пять лѣтъ и сказалъ въ это время и устно и письменно очень много, но все это была только одна кристаллизированная, сверкающая правда.
Я увѣренъ, что если бы, напримѣръ, и Л. Н. Толстой сдѣлалъ худой поступокъ, то Чеховъ бы сказалъ: «Да, это дурно». И если бы послѣдній негодяй сдѣлалъ хорошее, то Чеховъ сказалъ бы: «Да, онъ поступилъ хорошо». Мнѣ кажется, что въ своихъ недоброжелателяхъ Антонъ Павловичъ долженъ былъ возбуждать чувство, подобное тому, которое заставило грековъ изгнать Аристида.
15-го сентября 1901 года я снова видѣлъ Чехова въ Севастополѣ. Онъ ѣхалъ въ Москву и остановился у своего знакомаго, г. Ш. Какъ и всегда, передъ поѣздкой въ Москву онъ былъ очень веселъ. Говорили о новой газетѣ. Антонъ Павловичъ, между прочимъ, сказалъ:
— Издавать хорошую газету въ провинціи можетъ только тотъ, у кого есть столько денегъ, сколько требуется, чтобы поставить передъ своимъ домомъ электрическій дуговой фонарь… Иначе говоря, есть деньги, можно издавать газету, а нѣтъ — и говорить не о чемъ, — это будетъ уже не газета, а вырѣзки…
Когда заговорили о талантѣ Мопасана, Чеховъ сказалъ:
— Таланту подражать нельзя, потому что каждый настоящій талантъ есть нѣчто совершенно своеобразное. Золота искусственнымъ путемъ не сдѣлаешь. Поэтому никто и никогда не могъ подражать Мопасану. Какъ бы объ этомъ ни говорили, будетъ то, да не то…
— Какъ же все-таки формулировать талантъ? — спросилъ я.
— А никакъ. Талантъ есть талантъ и больше ничего.
Вечеромъ на вокзалѣ Антонъ Павловичъ продолжалъ быть такимъ же жизнерадостнымъ. Провожали государственнаго контролера. Было много полиціи и чиновниковъ въ парадной формѣ. Чеховъ и г. Ш. пріютились на платформѣ, возлѣ одного изъ столиковъ. Пассажировъ скопилось тоже такъ много, что въ этотъ разъ на сѣверъ отправляли два курьерскихъ поѣзда подъ-рядъ.
Для Чехова были приготовлены билеты и плацкарты на первый поѣздъ.
Наконецъ, подали составъ Николаевской желѣзной дороги. Послѣ перваго звонка Чеховъ, г. Ш. и я вошли въ вагонъ, прямо въ купе съ нумерованными мѣстами. Но къ нашему удивленію, эти мѣста были уже заняты двумя молодыми людьми.
Антонъ Павловичъ спокойно полѣзъ въ жилетный карманъ, вынулъ билеты, осмотрѣлъ ихъ при свѣтѣ фонаря и сказалъ, что это купе куплено имъ.
— Да, но вы ѣдете одинъ и вамъ все равно, а мы вдвоемъ и поэтому хотѣли бы помѣститься вмѣстѣ, а въ сосѣднемъ купе тоже есть пассажиръ.
Чеховъ еще разъ посмотрѣлъ на свои билеты и безпомощно оглянулся, ничего не возражая. Г. Ш. отвелъ въ сторону развязнаго молодого человѣка и что-то прошепталъ ему на ухо. Претенденты на чеховское купе сейчасъ же скрылись.
— Вѣдь это же нахальство… — сказалъ я по ихъ адресу.
— Нѣтъ, не нахальство, а молодость, — отвѣчалъ Антонъ Павловичъ. — Когда я былъ гимназистомъ старшихъ классовъ, то однажды сидѣлъ въ театрѣ въ первомъ ряду. Въ антрактахъ товарищи кричали мнѣ съ верховъ: «Антонъ, Антонъ!..» и я былъ ужасно доволенъ. Возможно, что и этимъ друзьямъ представляется весьма заманчивымъ ѣхать только вдвоемъ, въ отдѣльномъ купе перваго класса, — ну, они и разсудили по-своему…
Мы снова вышли на платформу.
— Какъ я завидую тому, что вы ѣдете въ Москву! — вырвалось у меня.
— Да, вамъ непремѣнно нужно побывать въ Москвѣ, и не только побывать, а пожить, — сказалъ Чеховъ.
— Марія Павловна, когда уѣзжала, то шутила, что Москва вѣроятно представляется мнѣ такъ же, какъ и Ферапонту въ «Трехъ сестрахъ». Помните: «Подрядчикъ сказывалъ, будто поперекъ всей Москвы канатъ протянутъ»…
Чеховъ засмѣялся.
— Да, да. Вамъ непремѣнно нужно пожить тамъ.
Рѣзко ударилъ второй звонокъ. Чеховъ сталъ на площадку вагона. Наконецъ, третій. Поѣздъ поплылъ. Антонъ Павловичъ ласково и счастливо щурился и улыбался.
Какъ-то въ ноябрѣ 1901 года Чеховъ былъ въ отличномъ расположеніи духа. Говорилось хорошо, мѣшалъ только постоянно звонившій телефонъ. Я вспоминалъ темы его прошлыхъ разсказовъ, иногда цитируя ихъ, и между прочимъ спросилъ:
— Скажите, пожалуйста, когда вамъ приходится описывать чьи-либо сновидѣнія, чѣмъ вы руководствуетесь, своими ли собственными снами, или вѣроятностью того, что такому-то субъекту можетъ присниться такой именно сонъ.
— Никогда и ни въ одномъ разсказѣ я не описывалъ сновъ…
— Позвольте. А въ «Учителѣ словесности», а въ «Попрыгуньѣ», а въ «Гусевѣ»?..
— Да, да, да. Я ужъ и забылъ. Вы знаете, что я, напримѣръ, не помню содержанія своего разсказа «Огни»[4].
— Какъ вы думаете, любой авторъ-беллетристъ въ своихъ сужденіяхъ о беллетристикѣ же — публика или компетентное лицо?
— Когда онъ говоритъ о своихъ вещахъ, то не публика, а когда о чужихъ, то публика…
— Васъ, какъ беллетриста, легко изучить, но какъ человѣка трудно. Иногда мнѣ кажется, что вы суровый…
— Нѣтъ, я не суровый…
— Такъ, значитъ, вы очень, очень добрый, но боитесь эту доброту показать и маскируете ее суровостью.
Чеховъ засмѣялся. Я сталъ прощаться.
— Ну, до свиданія! Вотъ что, если вы завтра не уѣдете, то приходите къ тремъ часамъ.
— А что будетъ въ три часа?
— Ничего не будетъ, такъ приходите.
На слѣдующій день, не помню по какому поводу, мы заговорили о современныхъ женщинахъ-писательницахъ.
— Нѣтъ ужъ, — сказалъ Чеховъ, — лучше я прочту что-нибудь изъ физики или по электротехникѣ, чѣмъ женское писаніе. Вотъ госпожи такая-то и такая-то, пишутъ, пишутъ, а когда умрутъ, ничего отъ нихъ не останется…
За все мое знакомство я только разъ слышалъ, какъ онъ хорошо отозвался о разсказѣ «Сережка», напечатанномъ въ декабрьской книжкѣ «Журнала для всѣхъ» за 1901 годъ, хотя авторомъ его была женщина.
— Вы знаете, — сказалъ потомъ Антонъ Павловичъ, — какъ женщины относились къ Лермонтову, пока онъ былъ живъ? Считали его шелопаемъ и хлыщомъ…
— Изъ нихъ, кажется, только одна Варичка Лопухина понимала, съ кѣмъ имѣла дѣло, — добавилъ я.
Мы помолчали. Потомъ у меня вырвался вопросъ:
— Скажите, отчего васъ считаютъ олимпійцемъ или нелюдимомъ, между тѣмъ какъ съ вами такъ легко и такъ просто говорится?
— Олимпійцемъ я никогда не былъ. А нелюдимомъ меня считаютъ потому, что я никуда не показываюсь. Показываться же мнѣ мѣшаетъ болѣзнь…
Прошелъ почти годъ. Я опять сидѣлъ въ знакомомъ кабинетѣ. За это время Антонъ Павловичъ очень похудѣлъ, но духъ писателя былъ бодръ. Онъ только что получилъ извѣстіе о томъ, что завтра пріѣзжаетъ В. Г. Короленко. Предстоящая встрѣча его радовала и волновала. Самъ онъ черезъ два дня долженъ былъ ѣхать въ любимую Москву. Въ этотъ день Чеховъ былъ вообще оживленнѣе обыкновеннаго. Его лицо приняло мрачный оттѣнокъ только, когда онъ заговорилъ о пріѣздѣ одного одесскаго фельетониста, съ напоминаніемъ относительно сотрудничества въ газетѣ.
— Я чувствовалъ себя ужасно плохо въ этотъ день… — разсказывалъ А. П. — У меня силъ мало, и желудокъ совсѣмъ не варитъ. Настойчивость этого господина меня измучила и разсердила. Я принялъ его чрезвычайно сухо…
Въ послѣдней фразѣ прозвучало какъ будто сожалѣніе. Чеховъ органически не любилъ доставлять кому бы то ни было непріятныя минуты.
— Но ваше сотрудничество было бы для газеты просто кладомъ. Кромѣ того, нельзя сердиться на человѣка за то, что онъ плохой психологъ…
— Дѣло не въ психологіи. Тамъ вѣдь не мальчики сидятъ и знаютъ, что по заказу я писать не могу. Ну, да теперь уже съ ними кончено…
Въ немъ былъ оскорбленъ прежде всего художникъ, отъ котораго требовали произведенія не съ цѣлями прочесть и подумать надъ нимъ, а съ единственною цѣлью увеличить тиражъ газеты. Въ этотъ тяжкій мѣсяцъ нервы Чехова и безъ того были окончательно издерганы. Быстро дѣлала свое дѣло и чахотка.
Въ январѣ 1903 года, Чеховъ сидѣлъ на диванѣ, перебирая и сортируя письма за минувшій годъ.
— Идетъ дождь? — спросилъ онъ, здороваясь со мною.
— Нѣтъ, теперь пересталъ.
Антонъ Павловичъ подошелъ къ окну, постоялъ и оглянувшись произнесъ:
— Вотъ въ такую бы погоду застрѣлиться…
Я постарался перевести разговоръ на другое и разсказалъ ему новый малороссійскій анекдотъ, послѣ котораго онъ долго хохоталъ. Мнѣ было пріятно, что я развеселилъ Антона Павловича, и въ то же время страшно тѣхъ хриповъ, которые слышались иногда въ его смѣхѣ.
Онъ снова сѣлъ на диванъ и, все еще улыбаясь, продолжалъ перекладывать письма. Я замѣтилъ на столѣ небольшую брошюрку со стихами.
— Развѣ вы любите стихи? — спросилъ я.
— Не часто и нѣкоторые — да; вотъ, напримѣръ.
Онъ перевернулъ нѣсколько страницъ въ этой книжкѣ и указалъ рукою на слѣдующіе строки:
Шарманка за окномъ на улицѣ поетъ…
Мое окно открыто. Вечерѣетъ.
Туманъ съ полей мнѣ въ комнату плыветъ,
Весны дыханье ласковое вѣетъ.
Не знаю почему, дрожитъ моя рука,
Не знаю почему, въ слезахъ моя щека.
Вотъ голову склонилъ я на руки. Глубоко
Взгрустнулось о тебѣ. А ты… ты такъ далеко.[5]
— Часто къ вамъ авторы присылаютъ свои книги?
— Часто. Почти каждый день что-нибудь получаешь. Я не люблю лишнихъ книгъ и сейчасъ же отправляю ихъ въ Таганрогъ.
Я заговорилъ о томъ, какъ нравится мнѣ его литературная техника.
— Вы поняли, что простота и объективизмъ усиливаютъ впечатлѣніе гораздо больше, чѣмъ восторги и проклятія. Въ этомъ ваша сила. Особенно хороши сравненія, по Тригоринской системѣ, только иногда они повторяются и еще нѣкоторыя ваши любимыя слова.
— Напримѣръ? — спросилъ Антонъ Павловичъ.
— Да, напримѣръ, силуэтъ дерева или камня вы часто сравниваете съ темной фигурой монаха.
— Гдѣ?
— Да вотъ въ «Степи» и въ «Черномъ монахѣ» въ «Красавицахъ»… А изъ московскихъ гостинницъ вы очень любите «Славянскій Базаръ».
— Какъ такъ? гдѣ?
— Въ «Чайкѣ», въ «Дамѣ съ собачкой», въ повѣсти «Три года»…
— Это отъ того, что я москвичъ. Въ «Славянскомъ Базарѣ» можно было когда-то вкусно позавтракать…
Я спросилъ Чехова, изъ дѣйствительной ли жизни его разсказъ «Перекати поле». Начинается онъ такъ: «Я возвращался со всенощной»…
— Да, изъ дѣйствительной… — отвѣтилъ Антонъ Павловичъ и добавилъ. — Вотъ этотъ мой сожитель по монастырской гостинницѣ оказался потомъ сыщикомъ…
— Какъ это непріятно было, вѣроятно, вамъ узнать, — вѣдь вы такъ его обласкали…
— Да, но что же дѣлать…
Былъ уже девятый часъ и я сталъ прощаться.
— Если не уѣдете, то приходите завтра въ три часа.
— Хорошо.
Надѣвъ въ передней пальто, я все еще не могъ отдѣлаться отъ мысли о сыщикѣ и спросилъ:
— Зачѣмъ же этотъ сыщикъ былъ приставленъ къ вамъ? Чтобы вывѣдать вашъ образъ мыслей?
— А Богъ ихъ знаетъ… Это что!.. Вотъ въ Ниццѣ возлѣ меня все ходилъ господинъ и потомъ познакомился, элегантный такой, и тоже оказалось…
Антонъ Павловичъ горько усмѣхнулся.
Въ сентябрѣ 1903 года, на возвратномъ пути изъ Москвы, я заѣхалъ въ Ясную Поляну. Меня очень интересовало, какъ относится Л. Н. Толстой къ творчеству Чехова. Л. Н. съ тревогой въ голосѣ разспрашивалъ о его здоровьи, а потомъ сказалъ:
— Чеховъ… Чеховъ — это Пушкинъ въ прозѣ. Вотъ какъ въ стихахъ Пушкина каждый можетъ найти откликъ на свое личное переживаніе, такой же откликъ каждый можетъ найти и въ повѣстяхъ Чехова. Нѣкоторыя вещи положительно замѣчательны… Вы знаете, я выбралъ всѣ его наиболѣе понравившіеся мнѣ разсказы и переплелъ ихъ въ одну книгу, которую читаю всегда съ огромнымъ удовольствіемъ…
Меня всегда интересовало, могли ли быть случаи, когда редакціи отказывали Антону Павловичу въ пріемѣ его рукописей и я какъ-то спросилъ его объ этомъ.
Онъ усмѣхнулся и сказалъ:
— Вотъ N, когда былъ редакторомъ, какъ-то держалъ мой разсказъ, должно быть съ мѣсяцъ и потомъ возвратилъ съ нравоученіемъ, — дескать и то не такъ и это нехорошо… А теперь, когда вышло полное собраніе моихъ сочиненій, тотъ же N особенно хвалилъ разсказъ, который когда-то возвратилъ…
— Чтожъ вы ему не напомнили объ этомъ?
— Нѣтъ. Богъ съ нимъ…
— Что по вашему обезпечиваетъ пріемъ въ редакцію разсказа, талантъ съ которымъ онъ написанъ, или имя автора? — спросилъ я.
— Въ большинствѣ случаевъ цѣнность этого имени на литературномъ рынкѣ. Всѣ мои непринятые разсказы впослѣдствіи были напечатаны…
22 ноября 1903 года я глядѣлъ на Антона Павловича, слушалъ его голосъ, и мнѣ не приходило въ голову, что я вижу этого необыкновеннаго, всепонимающаго человѣка въ послѣдній разъ. Къ сожалѣнію, мнѣ не пришлось остаться съ нимъ одинъ-на-одинъ. У него сидѣли начальница гимназіи и молоденькая барышня, жадно ловившая каждое его слово. Чеховъ былъ веселѣе, чѣмъ вчера, часто шутилъ и вспоминалъ свою прошлую жизнь.
Заговорили о писателяхъ конца девятнадцатаго вѣка. О враждѣ Достоевскаго съ Тургеневымъ и Тургенева съ Некрасовымъ. О томъ, какъ Тургеневъ помирился съ Некрасовымъ только передъ смертью, а Достоевскій не могъ слышать имени Тургенева, — человѣка въ сущности безконечно добраго — и жестоко высмѣялъ его въ романѣ «Бѣсы», хотя въ этомъ не было никакой надобности.
— Ну, и отношенія же были между писателями! — сказала начальница.
— Да… — протянулъ Чеховъ. — Теперь они живутъ лучше…
— Всѣ они люди болѣзненнаго самолюбія и каждый изъ нихъ думаетъ, что его «вѣра» самая правая. Этимъ только и можно объяснить вражду такихъ хорошихъ и талантливыхъ людей, какъ Некрасовъ, Тургеневъ и Достоевскій, — сказалъ я.
— У актеровъ не лучше, — добавилъ Чеховъ.
— Скажите, пожалуйста, Антонъ Павловичъ, — спросилъ я, — почему самому писателю рѣшительно не видно, хорошій или дурной разсказъ онъ написалъ?
— Развѣ? — удивилась начальница. — А мнѣ кажется, что писатель лучше видитъ достоинства и недостатки своего разсказа, чѣмъ всякій другой.
— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! — сказалъ Чеховъ. — Самъ писатель не можетъ судить о своей вещи. Развѣ лѣтъ черезъ пятнадцать, когда читаешь свое, какъ чужое.
Я вышелъ во дворъ покурить. Погода была, точно лѣтняя и не вѣрилось что въ Москвѣ, до которой чуть больше сутокъ ѣзды, теперь холодъ и снѣгъ. Вернувшись въ кабинетъ, я спросилъ Антона Павловича, какъ онъ думаетъ устроиться со своей поѣздкой въ Москву.
— Да вотъ какъ. Вчера ночью получена…
Онъ досталъ телеграмму и далъ мнѣ прочесть: «Погоди выѣзжать — погода испортилась»…
Чеховъ просилъ меня узнать о здоровьи одного очень талантливаго, но едва начинающаго поэта, котораго онъ никогда не видалъ.[6]
— И пожалуйста, протелефонируйте мнѣ, какіе доктора его лѣчатъ… — добавилъ онъ.
Мнѣ хочется возстановить въ своей памяти характерныя черты внѣшности и душевныхъ качествъ Чехова. Его наружность иногда мѣнялась въ зависимости отъ того, какъ была подстрижена борода. Поэтому существуютъ портреты какъ будто мало похожіе между собою. Лучшимъ изъ нихъ, по передачѣ сходства, мнѣ кажется, слѣдуетъ считать снятый въ 1902 году въ Ялтѣ, въ фотографіи «Югъ». Антонъ Павловичъ сидитъ на садовой скамейкѣ въ пальто, шляпѣ и пенсне. Этотъ портретъ въ послѣднее время стоялъ на столѣ въ комнатѣ его матери.
Общее выраженіе его лица носило печать озабоченности. Когда онъ снималъ пенсне, видны были мелкія морщины вокругъ его серьезныхъ и добрыхъ глазъ. Глядя на собесѣдника, онъ щурился и казалось иногда, что относится безучастно къ его словамъ. Но потомъ Чеховъ вдругъ вскидывалъ голову, на высокомъ его лбу кожа чуть двигалась, а надъ носомъ ложились двѣ глубокія вертикальныя морщины, и онъ начиналъ говорить самъ, не спѣша, глухимъ баскомъ, избѣгая всякихъ терминовъ, гладко и замѣчательно просто. Если его густые, темные волосы были давно не стрижены, то одинъ локонъ часто двигался въ тактъ рѣчи, а потомъ спускался на лобъ. Въ послѣдніе года у него чуть посѣдѣли виски и было нѣсколько бѣлыхъ волосковъ по краямъ бороды. Когда онъ волновался или хохоталъ, его широкія ноздри шевелились. Сидя Чеховъ почти всегда клалъ ногу за ногу и очень рѣдко жестикулировалъ руками; его крупные, удлиненные пальцы покойно лежали на обострившихся колѣняхъ. Славная у него была улыбка, тихая и немного застѣнчивая. Чтобы сдержать ее, онъ едва замѣтно пожуетъ губами, и потомъ опуститъ голову.
Въ ноябрѣ 1901 года это былъ еще подвижной, немного исхудавшій, но совсѣмъ не старый, высокій человѣкъ. Прохаживаясь по кабинету, онъ чуть гнулся впередъ. Онъ носилъ легкія, иногда съ суконнымъ подъемомъ ботинки и ступалъ увѣренно. Въ однобортномъ пиджакѣ, съ простымъ галстухомъ на крахмальномъ воротѣ бѣлой сорочки, въ темныхъ брюкахъ, Чеховъ никогда не былъ похожъ на человѣка, особенно заботящагося о своей внѣшности; но то, что онъ надѣвалъ, всегда къ нему шло. Чеховъ казался скорѣе типичнымъ западно-европейцемъ, чѣмъ москвичомъ.
Я часто любовался его фигурой. Тогда думалось: «Конечно, онъ очень боленъ, но много еще нужно времени бацилламъ, чтобы разрушить этотъ стройный, безъ малѣйшихъ признаковъ вырожденія, организмъ».
Мнѣ кажется, всякій его собесѣдникъ долженъ былъ чувствовать, что можно рисовать людей и общественныя явленія и въ черномъ и въ бѣломъ свѣтѣ, и все-таки Антонъ Павловичъ, не переспрашивая, угадаетъ, какой свѣтъ настоящій. Изъ душевныхъ качествъ Чехова самымъ выдающимся было терпѣніе. Пребываніе въ Ялтѣ часто становилось для него равносильнымъ одиночному заключенію. Къ мукамъ одиночества присоединилась еще боязнь причинить безпокойство своею болѣзнью нѣжно любившимъ его сестрѣ и матери.
Любопытные незнакомцы и незнакомки, не имѣвшіе ничего общаго съ литературой, наѣзжали къ нему довольно часто. Но и съ ними Антонъ Павловичъ бывалъ всегда вѣжливъ. Съ хмурымъ лицомъ подпишетъ автографъ, поклонится какъ-то немного бокомъ и молчитъ. И только послѣ ухода гостя вздохнетъ о томъ, что къ нему пристаютъ съ пустяками.
За пять лѣтъ знакомства съ Чеховымъ я лично знаю только два случая, когда его терпѣніе, повидимому, лопнуло: одинъ разъ, когда пріѣзжалъ одесскій фельетонистъ, и другой — когда группа захудалыхъ актеровъ рѣшила поставить «Три сестры». Въ первомъ случаѣ его волненіе выразилось въ томъ что начались перебои сердца, а во второмъ — усилилось кровохарканье. Пріѣзду же Горькаго, Короленка, Бунина, Куприна Антонъ Павловичъ всегда былъ радъ. Любилъ онъ Гарина-Михайловскаго и часто вспоминалъ И. Н. Потапенко.
Какъ-то я сказалъ объ одномъ уже немолодомъ беллетристѣ:
— Такъ онъ давно пишетъ, и дальше одного тома и двухъ разсказовъ не пошелъ, хотя имѣетъ полную возможность работать и издаваться когда ему хочется.
Мнѣ досталось.
— Не правда, онъ много написалъ. Отличный писатель, чудесный писатель и работаетъ онъ хорошо! — отвѣтилъ Чеховъ.
Вторымъ основнымъ качествомъ Антона Павловича была жалость ко всему страдающему. Процессы, въ которыхъ возможны были судебныя ошибки или неправомѣрное наказаніе, его мучили и волновали. Какъ идеальный юристъ, Чеховъ не могъ назвать преступленіемъ какой бы то ни было поступокъ, если онъ былъ сдѣланъ безъ умысла принести зло, и мысль, что въ жизни это не всегда такъ бываетъ, давила его.
Такія вещи, какъ «Бѣда», «Злоумышленникъ» и особенно «Разсказъ старшаго садовника», могъ написать только человѣкъ, много, упорно и совершенно самостоятельно думавшій надъ этими вопросами.
Страданія дѣтей нагоняли на Чехова ужасъ. «Гриша» и «Ванька» — это цѣлыя драмы. Перечитывая «Островъ Сахалинъ», я часто думалъ, что долженъ былъ переживать Антонъ Павловичъ, когда присутствовалъ при сценѣ описанной имъ такъ:
«Мальчикъ Алешка 3—4 лѣтъ, котораго баба привела за руку, стоитъ и глядитъ внизъ, въ могилу. Онъ въ кофтѣ не по росту, съ длинными рукавами и въ полинявшихъ синихъ штанахъ; на колѣняхъ ярко-синія заплаты.
— Алешка, гдѣ мать? — спросилъ мой спутникъ.
— За-а-копали! — сказалъ Алешка, засмѣялся и махнулъ рукою на могилу»…
Чеховъ относился къ дѣтямъ не какъ къ «маленькимъ дурачкамъ», и говорилъ съ ними не какъ съ существами, созданными для забавы взрослыхъ, а какъ съ людьми, у которыхъ на все своя оригинальная точка зрѣнія.
Антонъ Павловичъ съ любовью разсказывалъ мнѣ объ одномъ мальчикѣ:
— Сидитъ онъ за столомъ, выводитъ букву за буквой и сопитъ…
Чеховъ прошелся взадъ и впередъ по кабинету, посмотрѣлъ въ окно и добавилъ:
— И уши у него торчатъ, — вотъ такъ…
Чуждый всякой полемики, онъ спорилъ очень мягко. Бывало, только и слышишь его ровный, чуть надтреснутый басокъ:
— Что вы, что вы, какъ можно! Полноте…
Къ сознательному злу Чеховъ относился съ брезгливостью. Чистый душою, онъ не понималъ психологіи развратниковъ, и нѣтъ въ его произведеніяхъ ни одного такого типа. Но всякое искреннее, пылкое чувство онъ оправдывалъ. Власичъ въ его разсказѣ «Сосѣди» — симпатиченъ. «Дама съ собачкой» внушаетъ къ себѣ глубокое сочувствіе.
На умственное убожество Антонъ Павловичъ никогда не сердился, а скорѣе былъ склоненъ надъ нимъ подтрунить. Однажды я принесъ Чехову номеръ «Московскихъ Вѣдомостей» съ фельетономъ по поводу новой тогда повѣсти Горькаго «Трое». Статья была озаглавлена «Циничная проповѣдь безстыдства». Въ ней слышалось, что авторъ больше сердитъ на личность Горькаго, чѣмъ разбираетъ психологію его героевъ.
Антонъ Павловичъ внимательно прочелъ фельетонъ, улыбнулся и покачалъ головою: дескать, тоже критики… Потомъ этотъ фельетонъ былъ прочитанъ еще въ обществѣ нѣсколькихъ человѣкъ, и Чеховъ говорилъ, что онъ и всѣ присутствовавшіе искренно хохотали.
Противны Чехову были только люди, будто размѣренные циркулемъ, живущіе по расписанію, безъ всякихъ вспышекъ своего личнаго чувства. Ни въ одномъ изъ его разсказовъ нѣтъ столько яду, какъ въ знаменитомъ «Человѣкѣ въ футлярѣ».
Мнѣ кажется, что я не ошибусь, если скажу, что Чеховъ цѣнилъ людей по силѣ ихъ любви къ ближнему.
Однажды, при мнѣ, онъ спросилъ, какъ поживаетъ одинъ господинъ, тогда власть имущій.
Послѣдовалъ отвѣтъ, что этотъ господинъ сильно пьетъ, плохо отдаетъ долги и вообще симпатій заслуживаетъ мало.
Чеховъ поднялъ голову, остановился (онъ ходилъ) и сказалъ:
— Это не все… Это не такъ. Вотъ, вы, знаете, въ восьмидесятыхъ годахъ былъ процессъ и если бы не этотъ господинъ то нѣсколько хорошихъ и ни въ чемъ не повинныхъ людей можетъ быть пошли бы на каторгу… Онъ добрый, а это много, очень много!..
Антонъ Павловичъ обладалъ исключительною наблюдательностью, — если такъ можно выразиться, — непроизвольною. Онъ запоминалъ характерныя черты каждаго, кого видѣлъ хоть разъ. Однажды при мнѣ онъ изобразилъ походку и гнусавый голосъ какого-то субъекта. Присутствовавшій здѣсь гость, знавшій этого господина, пришелъ въ восторгъ отъ безусловной вѣрности изображенія. Чеховъ высоко цѣнилъ способность талантливыхъ актеровъ проникать не только въ душу изображаемаго лица, но и передавать и его голосъ и манеру одѣваться такъ, а не иначе.
Самъ необыкновенно одаренный Антонъ Павловичъ чутко реагировалъ не только на настоящее, но и на будущее русскаго общества. Онъ понималъ что подходитъ время, когда у людей не хватитъ больше силъ жить такъ какъ они жили до сихъ поръ… Иногда его чутье было просто пророческимъ. Чтобы не быть голословнымъ я позволю себѣ привести такой примѣръ.
Въ его очень большой повѣсти «Три года» написаной, если не ошибаюсь, въ срединѣ девяностыхъ годовъ прошлаго столѣтія есть такая фраза: «Москва это городъ, которому придется еще много страдать»…[7]
Черезъ десять съ лишкомъ лѣтъ въ Декабрѣ 1905 года, слова эти исполнились буквально.
Отмѣчу еще маленькій, но характерный фактъ изъ его жизни.
Питавшій отвращеніе ко всякимъ значкамъ и брелокамъ, Антонъ Павловичъ въ послѣдніе годы своей жизни, однако, не разставался со знакомъ Художественнаго театра, — чайка, летящая надъ моремъ, — и носилъ его всегда на часовой цѣпочкѣ. Въ этомъ театрѣ были самыя счастливыя минуты его жизни.
Здѣсь было все ново, не заиграно, не затаскано… Обыденщина и пошлость были его врагами. Можетъ быть, поэтому онъ никогда не игралъ въ карты. И всѣ ходы въ разсказѣ «Винтъ», который читается на литературныхъ вечерахъ, Чеховъ писалъ, разспрашивая о нихъ у брата Ивана Павловича.
Съ каждымъ мѣсяцемъ послѣднихъ годовъ своей жизни Антонъ Павловичъ все рѣже и рѣже бывалъ веселымъ. Въ этомъ отношеніи его біографія напоминаетъ біографіи Мопасана и Гоголя.
Зато я ни одного раза не видалъ его хмурымъ на севастопольскомъ вокзалѣ, передъ поѣздкой въ Москву.
Какъ-то мы ходили съ нимъ взадъ и впередъ по платформѣ. Мягкая крымская ночь окутала темнотой и вагоны, и городъ, и бухту. На небѣ блестѣли крупныя звѣзды.
— Посмотрите на звѣзды, — сказалъ я, — тамъ, куда вы ѣдете, онѣ врядъ ли такъ ясно горятъ.
— Что вы, что вы… Тамъ звѣзды еще лучше, — быстро произнесъ Антонъ Павловичъ. — Вы такихъ и не видали… Вообще я не понимаю, какъ можно любить и считать лучшимъ только свое. Есть люди, которые никогда не бывали за границей и совершенно равнодушно относятся къ мысли пожить и подышать иначе, чѣмъ дома. Такъ нельзя. Это очень узко. Нужно по возможности все видѣть и все знать… Поживите въ Петербургѣ, поживите за границей, побывайте въ Сибири, на Дальнемъ Востокѣ…
Тогда же, я въ шутливой формѣ спросилъ Чехова, чѣмъ окончилась исторія съ двумя молодыми людьми, которые хотѣли его выжить изъ собственнаго купэ.
— Все обошлось очень хорошо. На слѣдующій день они пришли знакомиться и попросили по автографу…
Въ февралѣ 1904 года, меня экстренно и совсѣмъ неожиданно услали на востокъ. Я не успѣлъ даже побывать въ Ялтѣ и попрощаться съ дорогимъ Антономъ Павловичемъ. Переживать этотъ годъ вдали отъ близкихъ людей было не легко. Нѣсколько писемъ Чехова меня сильно поддержали.
Въ каждомъ изъ нихъ чувствовалось, что онъ хочетъ заставить меня не смотрѣть грустно въ будущее и что и самъ рвется сюда поглядѣть, какъ переживаютъ люди военное время, что думаютъ, что чувствуютъ?
Въ первомъ его письмѣ между прочимъ говорилось: «Когда Вы пріѣдете во Владивостокъ, тамъ какъ разъ будетъ весна, разгаръ войны, Вамъ будетъ очень интересно. Вы не пожалѣете, что рѣшили порвать съ Севастополемъ»…
Самое большое письмо было отъ 13 апрѣля. Онъ писалъ его, видимо, ясно представляя себѣ Владивостокъ; «…уже весна, тепло и знаменитая бухта очистилась ото льда. Когда я былъ во Владивостокѣ, то погода была чудесная, (любимое слово Антона Павловича) тепло — не смотря на октябрь; по бухтѣ ходилъ настоящій китъ и плескалъ хвостищемъ, впечатлѣніе однимъ словомъ оказалось роскошное, быть можетъ отъ того, что я возвращался на родину».
«Когда окончится война, Вы начните разъѣзжать по окрестностямъ. Побывайте въ Хабаровскѣ, на Амурѣ, на Сахалинѣ, по побережью, — увидите много новаго, не вѣдомаго, что потомъ будете помнить до конца дней»… Дальше Антонъ Павловичъ писалъ: «въ іюлѣ или августѣ, если здоровье позволитъ, я поѣду врачемъ на Дальній Востокъ. Быть можетъ побываю и во Владивостокѣ»…
Въ концѣ письма онъ просилъ: «если случится бомбардировка или что-нибудь въ этомъ родѣ то опишите поскорѣе, пришлите или для газетъ или для „Русской Мысли“, смотря по размѣрамъ».
Слова письма о томъ, что онъ собирается сюда взволновали меня и чисто эгоистическою радостью и выводомъ, что теперь онъ чувствуетъ себя много лучше, если думаетъ пускаться въ такую далекую дорогу. Мнѣ и въ голову не приходило, что милый Антонъ Павловичъ такъ скоро уѣдетъ въ еще болѣе далекую дорогу, откуда нѣтъ возврата. Помню я спряталъ письмо и поглядѣвъ на его портретъ, подумалъ: «можетъ быть здѣсь, на краю свѣта, я буду съ нимъ разговаривать»…
Чутье мнѣ говорило, что этого не будетъ, и не должно быть, такъ какъ слишкомъ утомителенъ сюда путь, даже и въ вагонѣ перваго класса.
И все-таки я часто думалъ о возможности его пріѣзда, и, можетъ поэтому онъ часто мнѣ снился. По давно вкоренившейся привычкѣ, я всякій разъ объ этомъ записывалъ. Тринадцатаго іюня я видѣлъ во снѣ Антона Павловича худымъ и желтымъ. Онъ произнесъ глухимъ и грустнымъ баскомъ: «вотъ у меня туберкулезъ перешелъ уже и въ кишечникъ»…
Снамъ этимъ я не придавалъ особаго значенія и не вѣрилъ въ нихъ, какъ въ явленія телепатическаго свойства. Я писалъ Чехову довольно часто и посылалъ ему снимки съ плѣнныхъ японцевъ, мѣстныхъ видовъ и сценъ. Тринадцатаго же іюня я написалъ ему письмо, въ которомъ не совѣтовалъ рисковать здоровьемъ и ѣхать сюда, а лучше укатить куда-нибудь за границу и отдохнуть. (Письмо это вернулось ко мнѣ перваго августа «за смертью адресата»). Въ то же время мнѣ страстно хотѣлось его увидѣть и приходило въ голову, что если Чеховъ побываетъ на войнѣ, то русская литература обогатится вещами не менѣе сильными, чѣмъ «Севастопольскіе разсказы» Л. Н. Толстого или «Четыре дня» В. М. Гаршина.
Второго іюля я снова увидѣлъ Антона Павловича во снѣ и записалъ объ этомъ. Чеховъ молча ходилъ взадъ и впередъ по кабинету. Я удивленно глядѣлъ на стѣны. Кромѣ картины Левитана въ рамѣ и его-же этюда, сдѣланнаго на каминѣ, здѣсь висѣло еще много другихъ громадныхъ картинъ, и всѣ онѣ выцвѣли, такъ, что ничего нельзя было разобрать. Выраженіе лица Антона Павловича и его походка запомнились особенно отчетливо.
Пятаго іюля 1904 года во Владивостокѣ была жара и носилась пыль. Я купилъ у китайченка телеграммы, напечатанныя на синей бумагѣ. Вѣтеръ рвалъ въ рукахъ листокъ, и его трудно было прочесть. Наконецъ, въ числѣ военныхъ сообщеній, я увидѣлъ очень короткую телеграмму: «Петербургъ. Въ ночь на 2-е іюля, въ 3 часа скончался отъ паралича сердца на рукахъ жены извѣстный писатель Антонъ Чеховъ, въ Германіи, въ Баденвейлерѣ»… Я прочелъ и удивился, а потомъ растерялся и не зналъ, съ кѣмъ подѣлиться напавшимъ на меня ужасомъ…
Подробностей катастрофы нужно было ожидать еще двадцать одинъ день, — пока дойдутъ къ намъ столичныя газеты. А пока я вспоминалъ лишь свой сонъ и старался представить себѣ невѣдомый Баденвейлеръ и все ужасное, что тамъ произошло.
Мнѣ хотѣлось использовать все то, что было записано у меня въ дневникахъ за послѣдніе шесть лѣтъ жизни въ Крыму, о встрѣчахъ и разговорахъ съ Чеховымъ. Но всѣ эти тетради остались въ далекой Россіи. Набросавъ нѣсколько строкъ, я снесъ ихъ въ редакцію мѣстнаго «Дальняго Востока». Обѣщали напечатать завтра-же. На слѣдующій день однако замѣтка не появилась и на мой вопросъ, почему, отвѣтили: «не хватило мѣста». Редакторъ обѣщалъ напечатать некрологъ въ слѣдующемъ номерѣ, (что и исполнилъ) затѣмъ сказалъ, что я могу и еще что-нибудь дать о Чеховѣ, «только поменьше, — вѣдь Чехова и безъ того знали».
Когда я возвращался домой, мнѣ казалось, что редакторъ своими нѣсколькими, корректно произнесенными, фразами страшно выбранилъ и русскую литературу, и Чехова, и русское общество, и меня…
Въ «Вѣстникѣ Маньчжурской арміи», въ органѣ спеціально военномъ и во время самаго разгара войны, для Чехова нашлось мѣсто, а въ единственной ежедневной, не военной газетѣ требовалось дать «поменьше».
Уже больше двухъ лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ…
И все-таки мнѣ трудно представить себѣ Чехова въ гробу. Мнѣ рисуется другая картина. Чуть опустивъ голову, въ лѣтнемъ пальто и въ мягкой шляпѣ, стоитъ Антонъ Павловичъ во дворѣ своей дачи, потрогиваетъ палкой какой-нибудь камешекъ и серьезнымъ голосомъ спрашиваетъ мать или сестру, не нужно ли имъ купить чего-нибудь въ городѣ…
Примѣчанія
править- ↑ Журналъ, прекратившійся въ 1901 году.
- ↑ «Въ оврагѣ». Прим. ред.
- ↑ фр.
- ↑ Разсказъ этотъ былъ напечатанъ въ іюльской книжкѣ «Сѣвернаго Вѣстника» за 1888 годъ и не вошелъ въ полное собраніе сочиненій Чехова изданія А. Маркса.
- ↑ А. М. Ѳедорова.
- ↑ Скончавшагося въ 1905 году отъ горловой чахотки Ляпунова.
- ↑ Т. X. Изд. А. Ѳ. Маркса.