В. В. Розанов править
Упрощение программ править
Мне хочется сделать поправку относительно родительских комитетов при гимназиях. Те примеры их, которые мне привелось наблюдать, были чрезвычайно печальны, и, естественно, я сужу по «эмпирическому материалу». Но нужно быть весьма осторожным в этом деле. Суть дела заключается ведь в том, что одни только родители детей знают, видят и осязают домашнюю сторону гимназической работы; они видят то в «гимназии», как в государственном учреждении, как в «институте среднего образования», чего решительно не видит министерство, о чем понятия не имеет попечитель учебного округа и все в совокупности русские попечители учебных округов и чего не знает директор гимназии и весь учительский персонал (насколько они не суть в то же время и «родители»; но «чиновник» и «нормы службы» необыкновенно забивают «родителя» в человеке). Только единственно родителям видно, напр., разрушение здоровья учеников и учениц, изнурение физическое, истощение душевное, медленное в восемь лет перерабатывание живого, даровитого и оригинального мальчика и таковой же девочки в общеинтеллигентную балаболку, без своего взгляда, без своего глаза, с общими фразами… Видят превращение живой природы — в пошлость. Опошление человека — вот страшная работа, которую работает восемь лет гимназия над учеником. Потухший человек, потухшая душа — вот результат всех программ, всех учебных заведений, всех сонмов учителей и профессоров, довольно «заштампованных»… В течение 30 лет я размышляю над школою; 12 лет был учителем гимназии; и уже размышлял об «учебном деле», как ученик, присматриваясь к товарищам, анализируя себя, 30 лет; а все вместе, т. е., беря ученические годы наблюдения и самоанализа, — получим сорок лет… Сорок лет наблюдения и размышления человека все-таки неглупого, а главное — страшно внимательного; и мне хочется, чтобы кто-нибудь воспользовался же этою массою работы, которая не всегда случится, не всегда будет «под рукою» у министерства и у страны. «Ненавидеть» у меня нет причин, ибо кто же будет ненавидеть счастье и воспитание своих детей: «мстить» у меня тоже нет причин, — ибо все дети учатся недурно, две девочки и один мальчик ни разу «не оставались в том же классе» (одна из них — уже кончила, и «с дополнительным классом», гимназию, две девочки «оставались» по одному разу в том же классе, чему я был «очень рад»). Привожу все эти подробности домашнего обихода для обоснования беспристрастия. Я действительно беспристрастен в этом деле и интереса личного не имею. Но у меня есть пафос общекультурный. В то же самое время, как я был педагогом и отцом пятерых учеников и учениц, — я 1/2 века тружусь пером (и, след., мыслью) над темами общей культуры: философии («О понимании», 737 стр.), истории, религии и литературной критики. Таким образом, случилось счастливое совпадение центров, — которое опять же не во всяком времени, не во всяком десятилетии и не у всякого племени случится. Бог привел, что «глаз мой» (умственный глаз) поместился в самой оси того колеса, которое именуется всемирною культурою и спицы которого образуют великие отделы этой культуры. Молитва и алгебра, суд с адвокатами и церковь с богомольцами, семейная жизнь, журнальная работа, денежная нужда и фантазии поэта — все это у меня «за пазухой», а не то, чтобы я это вижу «издали», — не то, чтобы я сужу об этом «отвлеченно» и особенно с чужого голоса, как судят «другие», как говорят «в газетах», как говорят «в журналах». И вот мне хотелось бы, когда уже и смерть недалеко (59 лет), чтобы кто-нибудь воспользовался, чтобы воспользовалась наша дорогая Россия тем, что естественно открывается о «движущемся колесе» из его «оси», — что мне случилось увидеть и о чем случилось догадаться, любя приблизительно одинаковою любовью почти все области культуры. Убеждение мое, — самое глубокое, — заключается в том, что через школы теперешнего типа происходит засыхание души человеческой и через этот процесс — засыхание самой культуры человеческой. Цивилизация гаснет — в гимназиях, в университетах. В деревне, на ярмарке, даже в старом кабаке (с «гармоникой») — она или цветет, или «держится на прежнем уровне». «Историю продолжает» даже и кабак: да! да! — говорю это я, написавший столько против алкоголизма. В «кабаке» Мармеладов рассказывает страшную историю своей семьи, а Раскольников ее слушает, — чего не случится в торжественном годичном заседании Академии Наук. Цветет еще жизнь в семье и в семейных историях («Война и мир», «Анна Каренина»)… Цветет она в любви (поэзия). Цветет она в окопах, «где наша доблестная армия защищает отечество», в нянях, купцах, в нетрезвом попе — история все-таки движется, не остановилась, не умерла. О, какая безумная любовь к этой живой истории! !! Кто ее не любит, господа? — кто не любит зеленеющего Древа Жизни, поистине «в раю» выросшего и поистине «насажденного» самим Богом… Святые чаяния религии, святые воспоминания человечества. Но есть одно проклятое место, где «Древо Жизни» более не растет: это — школа. Наша школа, на которую… «положено столько усилий». О, — вот где «песенки не запоют», «сказочки не расскажут». Где умирает русский человек? — в школе. Он перерабатывается там в «интеллигента» и в «космополита». Где умирает «поэт в зародыше»? — в школе. Где умирает мудрец «еще в зачатке»? — в школе. Да посмотрите на зрелище: так оно и есть! Вне «Древа Жизни» — нет и талантов. Все прекрасное, живое, мудрое, поэтичное, героическое — ex Natura, из Природы. Угасите ее, брызните мертвой водой на «яичко жизни» — и вы сразу погасите всю историю. Погасите солнце. Вот погашением-то солнца и занимается школа, «столь культурно возделанная». Приносят в школу живое яичко. Это — наши детки 9-10 лет: выносят из школы — трупики, «протухшее яйцо». И — ничего еще! Будьте уверены — ничего «третьего». «Как превратить живое яйцо в протухшее» — и есть задача школы, идеал ее, пафос ее. «С талантом и усердием выполняемый». Поразительно: таланты школы — против жизни. Чем «талантливее школа», чем она «лучше организована», «тщательнее обдумана», — тем меньше и меньше остается в ней «прежнего живого человека» — этого сопливого Митьки с остренькими глазами, какого девяти лет привели в нее родители. «Где Митька?!» — «Нет. Теперь это — талантливый адвокат, со своими фразами». — «Да человек-то где в нем?» — "Господи: зачем «адвокату» — «человек»? Адвокат «защищает» и кладет «гонорар» в карман.
Да так и везде. Зачем профессору «человек», — теперешнему-то, который пикируется с Кассо? «Человек» нужен был Буслаеву, Менделееву, но теперешнему «ученому» «человек» вовсе не нужен. И вот — история того, как «люди» постепенно превращаются и окончательно превратились в «адвокатов», «профессоров», «публицистов», стихоплетов и т. п. и т. п. Будьте уверены, никакой Диккенс теперь не напишет второго «Давида Копперфильда» и никакой Пушкин не задумается над образами Татьяны, Ленского и Онегина. То есть? Да — Древо Жизни угасло, солнце не светит.
Почему? Как? да иначе-то как же? Ведь это — «талантливая школа», «старательная и внимательная к ученику так утонченно, так научно, осторожно, медленно снимала „свое лицо“ с того сопливого Митьки», но — с остреньким глазом и с бездною живых зачатков в нем, — и как бы кисточкою проводила по лицу его «шаблоны». «Вот мы тебе сделаем глазки», «вот мы тебе сделаем ротик», — «будешь паинькой»: нерусский, а — общечеловек, «1/3 немца, 1/3 француза, 1/3 храброго римлянина, 1/3 художественного грека, 1/3 христианского попа». — «Вот — Закон Божий, вот — латынь, вот -алгебра». Тянут сопливого Митьку, тянут по восьми направлениям. «Не больше 1/3 попа, не больше 1/3 римлянина…» Как больше — так беда! Вон из гимназии. «Помилуйте: по другим предметам не успевает, — зачитался прологов, любит жития святых, жития мучеников христианских». — «Помилуйте: он бредит греками, спит с Гомером; а как же русская-то словесность??» — «Вон». Как с «талантом», — так его «вон», как с «порывом», — так «вон»! Как «свое лицо» упорно, не сходит с сопливого, как только он «любит, каналья, древние русские сказки», «любит одного Виргилия», «любит только математику» — так «ни к черту не способен, бездарность, туп, по семи предметам из 11-ти двойки». И заключительное — «вон».
Эта машинка везде действует, это — самая суть школы, особенно талантливой и «культурной»: и везде она подстригает «первоначальный древний рай» в человеке, преображая его в Unter den Linden в Берлине, с кокотками, франтами, адвокатами и профессорами. «Позор Германии» весь сидит «в школе». Немцы не понимают, что они делают, и — никогда не поймут, ибо «Рай» в них умер и осталось «Unter den Linden». «Мы носим галстух, как все, и рыбы ни за что не станем есть ножом»: вот — культура!
Понятно, что эта «культура» стала разрушать Реймский собор и пытаться уронить бомбу в Notre Dame de Paris. «Нам всего этого не нужно, нам нужен телефон».
— «К черту Данте и Виргилий: граммофон поет мне песенку из кафешантана».
Ясно ли теперь для читателя, что культура действительно падает, солнце почернело и цивилизация гаснет. «Среди такой учености», — и когда «типографии печатают умопомрачительное множество книг, журналов и газет».
Лицо погасло. И потому, что его тянули по 8 направлениям, «в грека», «в римлянина», «в христианина», «в немецкого патриота», «в директора фабрики», «в инженера», «в адвоката», «в журналиста». — Лопнул человек: раскололся на 8 частиц и стал — мелочь.
О, «мелочная душонка», враг Христа, враг Рима, враг Греции, враг самой Германии, ибо ты «урод-немец» и явил собою миру зрелище «изуродованной Германии».
Движение педагогическое должно быть — к упрощению! Возврат к простоте систем, к несложности программ, к недолгим годам занятий в школе… «Освободите мое л», — «спасите я человеческое»: вот лозунг великого освобождения, школьного освобождения, которое решительно нуждается в своем 19 февраля. Пусть будет велик ученик, а школа — маленькая! Да! да! говорю преступные слова, ужасные «для мира сего» с великою твердостью и добавочным восклицанием: тогда-то у нас появится на кафедре Грановский вместо Бодуэн-де-Куртенэ, вырастет В. О. Ключевский вместо «профессоров русской истории, имена же их Ты, Господи, веси», и вместо многоученого поэта и академика Бальмонта, который знает культуру мексиканскую, культуру египетскую, культуру индейскую — появится простой Пушкин с его русским стихом и русским рассказом.
Господа: да неужели никто не услышит? Русь, неужто ты не хочешь знать своего русского дела!
Впервые опубликовано: Новое Время. 1915. 25 марта. № 14021.