В ОДИН бурный и дождливый майский день дворник нашего дома нашёл на дворе выпавшего из гнезда, ещё не оперившегося птенчика. Добрый старик принёс его ко мне и убедительно просил взять на воспитание его найдёныша, который и сам, дрожа от холода, как бы просил о том же, своим жалобным писком. Но я была в то время не здорова, — могла спать по утрам — и, зная очень хорошо, в какие ранние часы утра такие птенчики начинают просить кушать, не нашла в себе достаточно храбрости сказать «да»; я не решилась пожертвовать маленькому попрошайке те ранне-утренние часы сна, которые были теперь так благодетельны для моего здоровья. Хотя это было для меня и стыдно, и очень с моей стороны жестокосердно, однако я, скрепя сердце, отказала доброму дворнику в его просьбе. Спустя дня два, до моего сведения дошло, что этот птенчик нашёл себе тёплый приют в моей молочной кладовой, и что мои девушки, в промежутки между работой, выкармливают его там, когда я вскоре убедилась, что это был маленький скворчик (вначале я приняла его было за дроздёнка), тогда, признаюсь, у меня явилось желание снова обзавестись таким же милым и весёлым товарищем-скворушкой, какой уже был у меня однажды. Судьба птенчика была решена: я взяла его под свою особенную охрану и посвятила ему мои материнские заботы. Само собою разумеется, что в течение нескольких недель он доставил мне немало хлопот и забот.
В большинстве случаев, все такие юные птенцы ведут себя в первое время своей жизни почти одинаково. Заметив меня ещё издали, мой скворчик тотчас же широко раскрывал своё голодное горлышко и с замечательным искусством заставлял себя кормить. Он рос теперь не по дням, а по часам. Сначала у него выдвинулись из кожи небольшие пеньки, которые вскоре затем превратились в пушистые пёрышки. Его искусство в бегании и скакании увеличивалось с каждым днём, и, наконец, он был в состоянии, хотя и не совсем твёрдым шагом, перебежать через весь ковёр моей комнаты. Теперь он уже перестал быть довольным своею корзинкой; ему устроили жёрдочку, на которой он мог свободно сидеть, как настоящая большая птица. Он пробовал спать на ней, поджавши одну ножку; но это ему удалось лишь после многих неудачных попыток, во время которых он не раз кувыркался со своей жёрдочки.
Во время моего утреннего туалета, скворчику разрешалось свободно разгуливать по комнате, причём он потешал меня своими уморительными играми и разными затеями.
Ему было около двух месяцев, когда я получила приглашение провести несколько недель в городе, у моих друзей. Я согласилась на эту поездку лишь с тем условием, что мне позволено будет взять с собою моего питомца, так как его всё ещё нужно было регулярно кормить маленькими кусочками сырого мяса[1], да и вообще он не мог ещё обойтись без моего заботливого ухода.
Итак, мой скворчик совершил первую свою поездку по белому свету в маленькой клетке, стенки которой были обёрнуты бумагой, и лишь верх клетки оставался открытым — для света и воздуха. Он вёл себя во время всей поездки с достоинством и вполне благовоспитанно, и, если его спокойствие нарушалось чем-нибудь особенным, — достаточно было нескольких моих слов, чтобы он снова успокоился; так что к концу поездки его даже не смущал шум внезапно проносившегося мимо курьерского поезда. Мне доставляло удовольствие видеть, как беспрестанно входившие и выходившие пассажиры с интересом, а иногда даже и с удивлением, смотрели на моего самостоятельного и разумного маленького питомца. Меня спрашивали, что это, вероятно, какая-нибудь очень редкая птица, и мне смешно было им отвечать: «нет, это самый обыкновенный скворец». Обыкновенно думают, что птица в клетке, среди непривычной для неё обстановки, должна пугливо биться и метаться, а потому всех и удивлял мой спокойный умный скворушка.
Когда мы устроились по-домашнему у моих друзей, первою моею заботой было — обеспечить правильное кормление моего птенчика, так как здесь не было нашей кладовой, на которую всегда можно было с уверенностью положиться; поэтому, пришлось заказать ежедневную порцию нежного бифштексного филе, к большому удовольствию мясника, доставлявшего жаркое для нашего стола.
Приблизительно около этого времени мой скворчик стал наряжаться в новый и очень красивый пёстрый наряд. Грудь его покрылась белыми крапинками, на спинке и головке заиграли пурпуровые и металлически-зелёные отливы, что, вместе со стройным и изящным телосложением, сделало мою птичку в высшей степени привлекательною.
Когда мы вернулись домой, я могла уже настолько положиться на прирученность моего скворчика, что в хорошую погоду выносила его на руке в сад. Там я садилась под старым тенистым деревом и мирно читала в уютной тишине, в то время, как мой питомец копошился подле меня в траве или внимательно исследовал трещины в коре деревьев, всюду разыскивая насекомых. Хотя он в то время хорошо уже мог летать, однако ему, по-видимому, и в голову не приходило испытать свои крылышки на воле; казалось, он был совершенно доволен, что ему позволили вертеться возле меня на свободе.
В одно прекрасное утро я с радостью услыхала от моего маленького любимчика ясно выговоренное первое слово. Совершенно отчётливо вылилось из его горлышка слово: «прекрасно». Я терпеливо твердила ему его целые недели, и вот — наступила минута, которая вознаградила меня за мой труд. С этого времени он стал делать изумительные успехи в искусстве говорить. Почти каждый день он делал мне в этом отношении всё новые и новые сюрпризы. «Здравствуй! Здравствуй! Как поживаешь? Милая птичка! Ай, ай, ай! Прелесть! Прелесть! Киса, киса, мяу, мяу!» — так болтал он без умолка. Эти слова перемешивались, кроме того, с его природными свистами и разными другими своеобразными звуками, так что казалось, будто он мог ещё гораздо больше сказать, если бы только пожелал. Болтая или распевая, он держал свою головку очень высоко и, слегка распустив крылышки, беспрестанно ими потряхивал, как это обыкновенно делают вольные скворцы, распевая близ своих скворечниц.
Ничего меня так не сердило, как беспрестанно обращавшиеся ко мне вопросы: «Вы, вероятно, подрезали вашему скворцу язык, что он так хорошо может говорить?» Я убедительнейше и от всего сердца прошу моих благосклонных читателей всеми силами содействовать к искоренению этого жестокого и совершенно бесцельного предрассудка. Разговорная способность моей птички была развита в высшей степени, и это было лишь результатом её природной понятливости, пробуждённой и усиленной внимательным и любвеобильным воспитанием, тщательным и ласковым уходом, шутками и весёлою болтовней, что, в общей совокупности, и сделало из моего скворчика маленького и всеми любимого друга нашей семьи.
Теперь я должна рассказать об одном происшествии, причинившем мне истинное сердечное огорчение. Однажды утром, мой скворчик, по обыкновению, забавлялся в моей комнате, дверь из которой в соседнее помещение случайно была открыта. Я не сразу заметила, как он очутился за дверями и оттуда через открытое окно выпорхнул в сад. Я ещё успела увидеть его садившимся на большой старый дуб, росший неподалеку от окна, но, тотчас же выбежав в сад, уже не нашла его там. Я видела сидевшую неподалеку на дереве стаю скворцов, и другую, болтавшую на крыше, но — кто мог мне сказать, был ли между ними мой дорогой скворчик? Я звала, пока не устала, и повторяла мои попытки, от времени до времени, в течение целого дня, но — безуспешно. Уже я начинала бояться, что никогда больше не увижу моего маленького любимчика, так как дикие скворцы могли отманить его настолько далеко от дома, что он мог уже и не услышать моего зова. Признаюсь, сердце у меня болезненно сжалось, когда я представила себе мою милую птичку беспомощно умирающею с голода где-нибудь под кустом… Он был слишком избалован и не так воспитан, чтобы самому зарабатывать свой хлеб.
Единственно, что я могла ещё сделать, это — встать на следующее утро чуть свет и обойти с зовом весь сад и вокруг дома — в надежде, что он находится ещё где-нибудь поблизости. Ещё не пробило пяти часов, как я была уже в саду, в поисках за моим беглецом. Там я нашла множество диких скворцов, гладкие пёрышки которых отливали золотом, под утренними лучами солнца, но все они, до последнего пёрышка, так были похожи на моего любимчика, что положительно не было возможности отыскать его между ними. Так продолжала я напрасно звать и искать, до самого утреннего чая, и почти уже потеряла всякую надежду когда-либо снова его увидеть. Около одиннадцати часов возвращалась я из моего огорода с полным передником цветов и плодов, как вдруг, к неописанной моей радости, увидела бедного моего скворчика, медленно ковыляющего из-под лаврового куста. Теперь он стоял предо мною, на песчаной садовой дорожке — истинное олицетворение птичьего «блудного сына», лучше которого и представить себе нельзя: перья растрепаны, крылья вяло опущены, — вся его маленькая фигурка представляла самый жалкий вид! Трогательно было смотреть, как он подходил ко мне, с опущенною головой и полузакрытыми глазами, — он словно хотел мне сказать: «я крайне сожалею… прости меня… никогда в жизни я этого больше не сделаю». И в самом деле, его немая мольба была не напрасна: цветы и плоды посыпались на землю, — мой маленький любимчик взят на руки и, при нашёптывании тысячи ласкательных и утешительных слов, снесён домой, в свою знакомую клеточку. Первым его желанием было — пить!
Бедняжка! Он едва не умерь от голода и жажды. Я уверена, останься он ещё один час без помощи, — наверное погиб бы. Ведь он в течение 28-ми часов не утолял своей жажды, и самое большое, что время от времени мог освежать своё горлышко какою-нибудь каплей росы. Первое время его пришлось кормить с большою осторожностью, давая лишь маленькие порции пищи за один раз, через каждые четверть часа, пока он, наконец, несколько не оправился. В продолжение всего дня он оставался слабым и вялым, и я уже начинала опасаться, что всё-таки могу ещё потерять моего милого питомца. Однако, нет, — он вскоре начал заметно оправляться и, спустя немного времени, снова стал нашим прежним, весёлым скворчиком.
Теперь нужно рассказать, как мой скворчик купался. Боже мой, как он бывал при этом забавен и уморителен! Его любовь к воде доходила положительно до страсти, — он жить не мог без воды. Сначала ему служила ванной для купанья широкая стеклянная плошка, которую ставили в столовой, на полу, на подостланной рогожке; но он там так плескался и брызгался, так заливал всё вокруг — и диван, и портьеры, и кресло, — что моя горничная девушка возмущалась до глубины души «этою птицей» и называла её «истинным наказанием». Пришлось подумать об устройстве для моего скворушки другой, более подходящей ванны. В оранжерее моего дома находился маленький водяной бассейн, обложенный туфом и окружённый тропическими папоротниками. Среди этого «озерка» возвышается стеклянный шар, из которого, открывая кран, можно заставить бить кверху небольшой фонтанчик. Здесь я устроила из свежего мха небольшой островок, посадила на него скворчика и повернула кран у трубки фонтана. Скворчик очутился под брызгами мелкого дождя и был в восторге! Расхохлившись и распластав крылышки, он вертелся во все стороны и, видимо, наслаждался освежающим действием падавших на него водяных струй. Затем я стала поливать его полными пригоршнями воды, и это, видимо, ещё больше ему понравилось: широко растопырив крылья, прижавшись грудью ко мху и раскрывши рот, он лежал неподвижно и заставлял поливать себя до тех пор, пока у него, буквально, не захватывало дыхания. Тогда он вскакивал на ноги, отряхался, оправлялся и, по прошествии нескольких секунд, опять ложился и просил, чтобы я снова его поливала. И так это мы с ним проделывали почти каждый день. Когда я, наконец, уставала с ним возиться и направлялась в свою комнату, тогда и он летел или бежал вслед за мною, забирался в свою клетку, и затем начинался самый тщательный туалет: шумное, многократное отряхивание, расправливание крылышек, приглаживание перьев, — пока, наконец, всё не было опять в полном и изящном порядке. Затем следовали бесконечные песни и болтовня, причём всем окружающим торжественно заявлялось, — вперемешку со свистами и трескучим стрекотаньем, — что «скворушка — красавчик» и «прекрасная птичка»!
У скворцов, в подкожных железках, находится, по-видимому, очень много жира, которым эти птицы прилежно смазывают свои пёрышки; благодаря этому, и мой скворчик почти не бывал мокрым после своих купаний. Вообще, он весь был такой гладкий и скользкий, что, будучи пойман неумелыми руками, обыкновенно, тотчас же выскальзывал из них на свободу.
Характер у него был смелый и решительный. Если какое-нибудь его желание не исполнялось, он тотчас же выражал своё неудовольствие и с азартом наносил своему обидчику удары клювом; когда же его бранили или дразнили, тогда он становился просто восхитительным: стройно вытягивался, насколько мог, кверху, взъерошивал свой хохол и стоял в такой воинственной позе, совсем как какой-нибудь турухтан[2]. Стоило только протянуть ему, дразня, палец, как он тотчас же начинал с ожесточением щипать его и «браниться»; но, вслед же затем, при первом ласковом слове, гнев его мгновенно проходил, и он доверчиво вскакивал на мою руку и начинал клювом раздвигать мои пальцы, разыскивая, по обыкновению, между ними гусениц. И просто удивительно это вечное разыскивание насекомых, хотя ему и ни разу не посчастливилось найти хотя бы одного! По-видимому, воображение скворцов должно быть всё переполнено образами разных гусениц, улиток и тому подобных тварей. Мои гости всегда очень забавлялись этими ревностными поисками моего скворчика за насекомыми, — поисками, производившимися притом в самых невероятных местах. С вытянутым клювом и оживлёнными, суетливыми движениями, он искал и исследовал, как будто бы и в самом деле столь долго разыскиваемые червячки должны были быть, наконец, найдены — или там в углу, под ковром, или здесь, между страницами толстой книги, или под теми пёстрыми шёлковыми лоскутками. И если кто-нибудь, бывало, попробует помешать ему в этих его охотах, тогда он начинал браниться и трясти головой, как бы желая сказать: «оставьте меня в покое, не мешайте: я занят делом — мне нужно заботиться о моём существовании, а черви так редки!»
Скворчик мой очень рано познакомился с оконными рамами: стукнувшись раза два о стёкла, он уже затем их остерегался. Он быстро летал взад и вперёд по комнате, и я была совершенно спокойна за него, как относительно оконных рам, так и относительно огня: и того и другого он умел прекрасно избегать.
Иногда мне случалось находить моего скворчика летающим по комнате, тогда как я, перед тем, уходя, запирала его клетку. Я знала положительно, что дверца его клетки была заперта на крючок, и недоумевала, каким образом мог он вылететь. Я стала подкарауливать — и тайна открылась. Однажды я услышала продолжительное стучание и долбление в клетке и увидела своего плутишку за усердною работой над затвором дверец; он стучал и стучал до тех пор, пока крючок, поднимаясь всё выше и выше, не высвободился, наконец, из петли; однако дверца продолжала ещё быть закрытою, и ему стоило ещё не мало труда заставить её, продолжительными и быстрыми ударами клюва, раскрыться настолько, чтобы быть в состоянии протискаться сквозь образовавшуюся щель. Сделав это и выйдя из клетки, он остановился и с видом торжествующего победителя окинул взглядом всю комнату. В то время я была больна и лежала в постели. Он тотчас же подлетел ко мне — поздороваться и поболтать, вскочил затем на протянутый ему палец и, крепко за него уцепившись, начал делать свой туалет. Приведя в порядок свои пёрышки и охорошившись как следует, он принялся за исследование остатков моего завтрака. Взял кусочек сахара из сахарницы, пошарил под подносом и под салфеткой — не притаился ли там где-нибудь желанный червячок, осторожно заглянул в сливочник, выразил своё нерасположение к соли, щипнул, между прочим, меня раза два клювом, желая выразить этим своё ко мне расположение, и затем отправился в кругосветное путешествие по моей комнате — за открытиями: протискался сквозь ажурные украшения камина, полетел к комоду, на котором нашёл несколько виноградин, пришедшихся ему очень по вкусу, и продолжал таким образом свои изыскания в течение некоторого времени, причём всякий маленький предмет, который он мог приподнять своим клювом, обязательно опрокидывался. Так как я в то время читала интересную книгу, то и не могла всё время следить внимательно за тем, что он там делал, пока он, наконец, не добрался до столика, стоявшего возле моей кровати. Тут я услышала какой-то подозрительный звук и, оглянувшись, увидела, что своевольная птица полощется носом в моей чернильнице, — что салфетка, покрывавшая столик, порядочно уже забрызгана, а со столешницы уже бегут на пол маленькие чернильные ручейки. Столь ложно направленная жажда деятельности не могла быть терпима. Блудливый скворка без всякой пощады был водворён в своей клетке.
Когда ему исполнилось семь месяцев, у него начал желтеть клюв, бывший до тех пор чёрным; пожелтение это, начавшись с верхней стороны кончика клюва, шло постепенно к его основанию, и в продолжение одного месяца весь клюв был уже жёлтый.
С течением времени разговорная способность моего скворчика всё более и более развивалась. Особенно бывало смешно, когда он среди какого-нибудь серьёзного разговора вставлял и свои фразы, причём делал это, как будто желал доверить разговаривающим какую-то великую тайну. «Ах ты, моя милая птичка! Да, да! Как поживаешь? Рата-та-та!» — с такими фразами вмешивался он в разговоры взрослых людей.
Мой скворчик вообще не был пуглив и не боялся никакого шума; его клетку можно было переносить и ставить куда угодно, и он оставался совершенно спокойным. Но однажды он сильно перепугался. Как-то раз, утром, копошившись на окне моей комнаты, он вдруг пронзительно вскрикнул и, бросившись ко мне, забился под подушку дивана, на котором я сидела, причём трясся всем телом, как будто настал его последний час. Подойдя к окну, я увидела, что причиной такого сильного испуга моей милой птицы был не кто иной, как большая цапля, покинувшая находившееся неподалеку от нашего дома озеро и описывавшая высоко в воздухе большие круги. Только инстинкт мог внушить моему скворчику этот страх перед большою летящею птицей, и этот случай прекрасно доказывает, что хотя искусственное воспитание во многом обогащает духовные способности животного, но оно всё-таки не в состоянии заглушить естественных, прирождённых склонностей.
По-видимому, скворцы обладают весьма недюжинными умственными способностями; по крайней мере, у моего скворчика они не раз проявлялись весьма ярко. Так, например, уронит он, бывало, на песок кусочек мяса и тотчас же поднимет, снесёт его в свою питейку, выполощет в воде и только уже тогда скушает. Таким же образом он размачивал в воде и сильно обсохшие кусочки мяса. А его искусное открывание дверец у клетки? — ведь оно требовало весьма немалой наблюдательности и сообразительности.
Летом следующего года раздобыла я парочку молодых скворчат. Они были посажены в клетку неподалеку от моего желтоносого друга. Я надеялась, что он примет на себя роль их воспитателя и тем облегчит мне труд ухаживания за ними. Но не тут-то было! Мой скворчик, очевидно, приревновал новых пришельцев — сделался угрюмым и совсем замолк. Опасаясь, чтобы мой любимец не разучился говорить, я вынуждена была решиться удалить своих новых питомцев. Несмотря на это, прошла ещё добрая неделя, пока он не переложил гнев свой на милость — перестал упрямиться и начал снова болтать.
Более пяти лет этот милый скворушка был истинным членом нашей семьи и постоянным источником нашей радости и забав. Признаюсь, мне всегда бывало больно подумать, что он должен же когда-нибудь состариться и ослабеть, что наступит время, когда я уже не буду больше слышать его весёлой болтовни, не буду иметь подле себя моего вечно бодрого и весёлого товарища. Но, — увы! — это время было ближе, чем я предполагала. И теперь мне остаётся ещё лишь рассказать, каким образом я лишилась моего дорогого скворчика…
В одной из комнат, в которую мой скворчик мог иногда попадать, находился небольшой аквариум, до половины наполненный водой, густо заросшею разными водяными растениями. Уходя завтракать, я оставила скворчика в моей комнате, приготовив для него предварительно ванну в упомянутой уже стеклянной плошке. Вернувшись, я долго не могла найти моего плутишку, и приготовленная для него ванна оказалась нетронутою. Я звала его, искала и, наконец, нашла… мёртвого и окоченелого, плававшего на поверхности воды упомянутого аквариума… Вероятно, искушение покупаться в аквариуме было слишком велико, — он вскочил в него и, несомненно, вскоре же беспомощно запутался в водорослях. Страсть к купанью оказалась, таким образом, для него роковою…
Сердечная боль, испытываемая при потере любимого животного, столь тесно бывшего связанным с нашею ежедневною жизнью, весьма серьезна. Многие могут над этим смеяться и называть это слабостью; но те, которые действительно интересуются животными, в особенности — птицами, и любят их, — те, конечно, поймут, насколько тяжела была для меня потеря моего умного скворчика, и что я никогда, никогда не забуду моего милого маленького пернатого друга!