Уездное училище (Потанин)/ДО

Уездное училище
авторъ Гавриил Никитич Потанин

Опубл.: 1865. Источникъ: az.lib.ru • (Из романа: «Старое старится, молодое никогда»)

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

УѢЗДНОЕ УЧИЛИЩЕ.
(Изъ романа: «Старое старится, молодое никогда»)

I.

Баринъ Василій Ивановичъ Куроѣдовъ задалъ Васькѣ вопросъ: «хочешь ли, Васька, быть вольнымъ?» — Васька отвѣтилъ: «не знаю-съ». — Баринъ изволилъ захохотать надъ глупостью ребенка, а испуганный Вася заплакалъ. — Тѣмъ и началась его вольная жизнь.

Перваго августа Вася пошелъ въ училище и, по привычкѣ, завернулъ налѣво.

— Э, нѣтъ, братъ, не сюда! сказалъ ему прежній учитель Иванъ Иванычъ: — ты теперь не мой! ступай-ка вонъ направо, въ новое…

Такъ Вася и пошелъ въ новое, вздохнувъ о старомъ.

Направо было все ново. Вывѣска съ новыми буквами, полы и столъ, крашеные заново, ребятишки, липнувшіе къ нимъ, какъ мухи къ клейстеру, смотритель, объявившій Васѣ новость, что здѣсь ученье начнется не просто, а послѣ молебна; законоучитель, такъ вспрыснувшій Васю святой водой, что ему стало весело, и наконецъ отецъ діаконъ, такъ громко возгласившій многолѣтіе учащимъ и учащимся, что кто-то изъ школяровъ въ углу шепнулъ: «лихо!»

— Это кто? спросилъ любопытный Вася, указывая на господина съ огромными, нечесаными волосами.

— Это учитель, отвѣтилъ старый Замерзаевъ.

— А это? Вася указалъ на другого, стриженаго гладко.

— Тоже учитель.

— И это?

— И это учитель.

— «Ну, ужь этакъ больно много: заучатъ совсѣмъ, до смерти», подумалъ новичокъ и началъ осматривать учителей.

Первый, на кого обратилъ вниманіе Вася, былъ учитель исторіи, Бѣлогорячкинъ, только-что спущенный со школьной скамьи, гимназистъ гоголь. Онъ носилъ огромнѣйшіе волосы, отброшенные назадъ, эспаньелку; за которую вѣчно ссорился съ смотрителемъ, какъ за беззаконіе, плащъ на красной подкладкой и, шапочку корабликомъ, какъ Рафаэль Санчіо, такъ что вся Сибирь говорила впередъ: «а вотъ идетъ учитель Бѣлогорячкинъ.» — Готовъ бы я познакомить васъ и съ образомъ жизни Бѣлогорячкина, но дѣло въ томъ, что у него не было никакого образа жизни: видѣли его только переѣзжающимъ съ квартиры на квартиру, а въ квартирѣ самой — штаны и сапоги на столѣ, а графинъ, шляпу или тарелку подъ порогомъ.

Вообще, это былъ типъ крайне-безпорядочный и странный, какъ всѣ художники и поэты. Впрочемъ художникомъ и поэтомъ онъ не былъ; его просто повихнула жизнь. На службу онъ вѣчно опаздывалъ, но велъ себя въ классѣ щегольски, и даже поигрывалъ лорнетомъ или часами, и за пять минутъ до окончанія урока приходилъ въ какую-то агитацію и начиналъ сильно бѣгать по классу. Ругаться и шумѣть онъ не любилъ, и вообще, какъ человѣкъ гостиный, ученикамъ говорилъ вы, даже любимое слово «анафема» употреблялось у него вмѣсто «милый другъ.» — «А, нутека вы, анафема» — спрашиваетъ онъ урокъ! анафема вскакиваетъ и весело роспишетъ по Кайданову Александра Македонскаго или Юлія Цезаря. Въ своемъ учительскомъ кружкѣ онъ танцовалъ мазурку, какъ спущенный съ цѣпи, приплеталъ къ разговору ломанныя французскія или нѣмецкія фразы, разсказывалъ ухарскіе анекдоты и слылъ за разбитного малаго и лихого товарища, а въ городѣ онъ извѣстенъ былъ по анекдоту: какъ отстаивалъ эспаньелку отъ штатнаго смотрителя и выхлопоталъ наконецъ докторское свидѣтельство, въ которомъ было сказано, что предъявителю сего бороды брить нельзя, потому что на выбритыхъ мѣстахъ у него выходятъ прыщи.

Агафонъ Иванычъ Пупкинъ, пожилой господинъ, мрачный математикъ, заливающій за галстукъ, — словомъ, потасканный титулярный совѣтникъ. Этотъ носилъ форму, кокарду, галстукъ хомутный и вѣчно стоптанный лѣвый сапогъ. Домашній его образъ жизни — водка, трубка и скрипка. Прокуренный на сквозь, жолтобурый, небритый, онъ даже въ классѣ бредилъ только одно: «а пойдемъ затянуться въ стороженціи». Въ училищѣ онъ почти всегда спалъ, даже на шалуновъ, не дающихъ ему покою, ворчалъ какъ-то лѣниво: «Эй, ты, шельма, что ревешь? Я, братъ, тебя пореву по зубамъ, погоди!» Любимая его поговорка: «пятьсотъ ввалю!» не имѣла нисколько страху на учениковъ. Въ старшемъ классѣ онъ шутилъ и хвастался тѣмъ, что знаетъ задачу тройного правила во 105 членовъ, а объясняя правила слѣпое и золотое, иногда прибавлялъ съ улыбкой: «А есть, ребятушки, еще правило дѣвичье, — погодите, покажу». Въ обществѣ товарищей его звали Агафоша, ученики прозвали «безпалый», а новому директору извѣстенъ онъ былъ по одному нечаянному случаю. Разъ съ товарищемъ Махоркой они подкутили и по пальцу другъ другу откусили. — «Я, говоритъ, ему только попробовалъ, а онъ мнѣ напрочь отхватилъ, собака! Еще товарищъ называется! Посудите, ваше превосходительство, сами, — говорилъ онъ директору со слезами: — какое это товарищество — кусаться»! — И при этомъ титулярный совѣтникъ плакалъ.

Учитель русскаго языка, тупой семинаристъ, Федоръ Иванычъ Короновоздвиженскій. Этотъ носилъ кисейную косыночку, на томъ основаніи, что человѣкъ потѣетъ, а косыночка грязнится, — помоешь — опять новенькая. Ходилъ онъ въ форменной фуражкѣ на кожѣ, въ видѣ камилавки, а въ лѣтніе жары накидывалъ и сѣрую суконную шинель съ стоячимъ воротникомъ, словомъ, какую обыкновенно мы встрѣчаемъ на архіерейскихъ пѣвчихъ и бурсакахъ. Полы ея полоскались въ воздухѣ, какъ мокрое бѣлье. Домашній бытъ его — жена, свинина и масляная каша, да какія-то книжки-грамматики, которыя онъ любилъ до страсти.

Въ училищѣ казался онъ тихъ, не любилъ крику и дранья, но за то на видъ былъ такой дикообразъ, что на вопросъ: «какъ тебя зовутъ?» самъ смѣлый Вася отвѣтилъ съ испугу: «не знаю-съ». Уроки свои величалъ «лекціями», и передъ начатіемъ каждой такъ пыхтѣлъ и кряхтѣлъ, какъ будто приготовлялся везти телѣгу, а не грамматику. Востокова онъ зналъ отъ корочки до корочки, безъ запиночки, да не просто еще, в съ штуками. Предложитъ, напримѣръ, ученикамъ задать себѣ вопросъ такой: «на которой страницѣ говорится о глаголѣ страдательномъ?» — и дѣйствительно отвѣтитъ, на которой страницѣ и строкѣ. Зададутъ-ли ему вопросъ о причастіи и притяжательномъ, — и причастіе онъ знаетъ гдѣ стоитъ, и притяжательное всякое отыщетъ. А ужь о томъ, какъ онъ декламировалъ востоковскій стишокъ: «хотъ зимою и тепленько; а весною холодненько, но и въ стужѣ мнѣ не хуже» — объ этомъ и говорить нечего — просто умилительно!.. Ругался онъ всегда по латыни; такъ что ученики, озадаченные какимъ нибудь азинусомъ или стультусомъ, не обижались, а просто думали: «по каковски это онъ рутается»? — Въ обществѣ ходилъ, озираясь, садился съ ужимкой на краюшекъ стула и, раздвинувъ колѣни, вѣсилъ туда руки, какъ плети. Для разнообразія позы, запускалъ иногда большой палецъ за бортъ, а четырьмя барабанилъ себя по чреву, — и больше молчалъ. Въ кругу товарищей появлялся, рѣдко, да хорошо и дѣлалъ потому что тамъ его терпѣть не могли. Въ городѣ его никто не зналъ, даже анекдотовъ о немъ не слагалось — просто только шла молва, что онъ чрезвычайно жаденъ до денегъ.

Прибавьте сюда Звѣровидова, смотрителя, смотрящаго въ землю, законоучителя Пернатовѣнценосцева, мѣстнаго отца іерея, огромнѣйшаго росту, учителя рисованія, Махорку, маленькаго человѣка, франта на тоненькихъ ножкахъ, раздушеннаго, разрумяненнаго и извѣстнаго всему училищу подъ именемъ «канашки») — и вотъ вамъ полный штатъ.

— Ну-ну, господа! понукаетъ смотритель учителей, какъ лошадей^;: «помолясь, да за дѣло»! — говорятъ добрые люди.

Кони просвѣщенія тронулись съ мѣста.

— У насъ, братъ, не то, что у васъ въ приготовительномъ, стращаетъ Замерзаевъ Васю: у у васъ что? — рихментка одна, а у насъ здѣсь больно мудрено. У насъ — грамматика, исторія, географія, а учителей цѣлыхъ пятъ, — вотъ сколько! (Замерзаевъ щелкнулъ языкомъ, а Вася сосчиталъ учителей — дѣйствительно пять). — Какъ учнутъ всѣ запаливать уроки, такъ только держись! Агафонъ Иванычъ задачу закатитъ во всю доску, потѣешь-потѣешь, не сдѣлаешь ни въ жисть! Такъ и молитву прочтутъ, и домой уйдутъ, а не сдѣлаешь проклятую, потому — во всю доску, больно велика! — А ты умѣешь выговаривать сиксиліоны? а?

— Нѣтъ, отвѣтилъ Вася робко.

— Ага? не умѣешь, не бось, а я такъ умѣю.

— А зачѣмъ такіе большіе листы? — У васи даже мелькнуло: на змѣй бы хорошо такіе листы.

— Это не листы, это карты висятъ, объяснилъ Замерзаевъ.

— Эхъ, какъ зд0сь мудрено! думаетъ бѣдный Вася. Какія же это карты? — совсѣмъ не похожи: въ карты я игралъ съ Асафомъ, въ носки!

А географическія карты такъ и смотрятъ на него недостижимою мудростью.

Вошелъ Федоръ Иванычъ.

— Ну, кто ткутъ такой? Эй! встаньте, новенькіе. Ты развѣ новенькій, азинусъ, съ колокольню величиной? Олеумъ дубинорумъ тебѣ надо запустить, стультусъ этакой!

Замерзаевъ присѣлъ, а Вася новенькій вскочилъ.

— Ну, грамматику себѣ купите, — слышите? Кто тутъ старики-то? Эй, Замерзайка, покажи мнѣ книжку-то.

Замерзаевъ вытащилъ изъ стола старую тряпку, по которой едва можно было догадаться, что это была нѣкогда книга. По корешку ея видно было, много усердія стоило обратить ее въ засаленную тряпку. Федоръ Иванычъ поднялъ Востокова въ верху и, потрепавъ его передъ новичками: сказалъ: «вотъ она, грамматика-то, видите? Запишите и купите — да непремѣнно сегодня же, чтобъ къ воскресенью я могъ, задать урокъ.»

Все зашевелилось, зашелестило бумагой. Поповичъ записалъ на тетради: «громадика», а Вася, выхвативъ у него карандашъ, съ усердіемъ выписалъ: «гром-аттика.»

Короновоздвиженскій ушелъ.

— Господа новички! извольте къ моему классу заготовить географію. Она стоитъ въ казнѣ-ѣ 50 или 70, что-то въ родѣ этого, копѣекъ, запишите!

Бѣлогорячкинъ обвелъ лорнетомъ классъ.

— О, да какіе тутъ маленькіе есть! — Исторію, господа маленькіе, купите; не русскую, конечно, — эту вамъ не нужно, а такую — тамъ вамъ скажутъ какую! Въ казнѣ это — Кайданова исторію. Она-а… ст-о-итъ… 70 или 5, что-то въ родѣ этого, копѣекъ. — Поняли?

— Вотъ-съ Кайданова! вскричалъ обрадованный Замерзаевъ, ощупавъ въ сумкѣ своей исторію.

— Что такое?

— Кайданова-съ.

— Пусть Кайданова, положимъ, но зачѣмъ же такъ кричать? Это ты ей обрадовался? — стыдясь, братецъ, стыдись! — У него есть Кайданова, такъ онъ реветъ на все училище, — каково! Помилуй, Замерзаевъ, въ тебѣ благонравія вовсе нѣтъ, а еще оставленъ ты на третій годъ.

— Извольте-съ.

— Да не нужна мнѣ она, твоя Кайданова: я безъ тебя ее знаю хорошо. Кажи вонъ имъ, если хочешь.

Николай Васильевичъ убѣжалъ, а новички бросились въ Замерзаеву — смотрѣть сокровище, исторію Кайданова.

— Ну-у!.. зѣвать опять! Арифметика есть? Эй! вы, повобранцы!

Агафонъ Ивановичъ широко раскрылъ глаза при допросѣ. Замерзаевъ отвѣтилъ за всѣхъ: Есть у насъ, Агафонъ Иванычъ, приходская-съ…

— А то какую тебѣ еще нужно, уѣздную, что ли? Не бываетъ она уѣздная-то: все одна арифметика здѣсь и тамъ.

— Приходская есть-съ! пищали новобранцы.

— Ну, есть, такъ и толковать съ вами нечего. Ступайте вонъ: ученье начнется завтра.

Все всполошилось и пошло.

— Ну-ну, потише нельзя ли?..

Такъ прошелъ первый день ученья. Мамынька испугалась, когда Вася прочиталъ ей по запискѣ, какія мудреныя книжки велѣно было купить.

— Какая такая болѣсть лихая, грамматика? Гдѣ ее взять-то, Васинька: ты мнѣ растолкуй?

— У смотрителя, мамынька.

— Да смотритель-то гдѣ, сынокъ?

— Да тамъ же, гдѣ книги продаютъ! крикнулъ Вася.

— Да ты не ори, смотри; я вѣдь и двухвостку тебѣ покажу.

— Ну да, чего тебѣ!

Вася отвернулся и ушелъ.

Такъ и поссорился онъ съ мамой изъ-за грамматики Востовова, которую еще не покупалъ и не видалъ. Что-жъ будетъ тогда, какъ купитъ ее?

На другой день былъ урокъ исторія, и съ Васей вышла та же исторія. Николай Васильичъ отмѣчалъ по списку учениковъ:

— Подполкинъ или Подпилкинъ?.. шутъ знаетъ, какъ скверно написано, — не разберешь!

— Подпалкинъ! закричали знатоки въ разъ.

— Ка-акъ?

— Подпалкинъ-съ.

— Что за Подпалкинъ такой? Это что еще за новость: — подъ палкой, что-ли, былъ? Который это?

Вася всталъ. Ученики засмѣялись надъ шуточной учителя.

— А! вотъ господинъ Подпалкинъ. Очень-очень пріятно видѣть. А книга у васъ есть?

— Есть-съ.

Вася робко развязалъ сумочку и поднялъ къ верху исторію.

— О, да курьезная какая, тоненькая! Покажи-ка, покажи, что за исторія.

Вася показалъ. Николай Васильичъ разразился хохотомъ.

— Какая-жь это исторія, братецъ, помилуй? Кто тебѣ далъ такую исторію?

— Мамынька-съ.

— А! мамынька. Молода твоя мамынька?

— Нѣтъ-съ, старуха.

— Ну, такъ ты растолкуй ей, что эта исторія здѣсь не годится, — понимаешь? Это священная исторія называется и употребляется для батюшки попа, а не для меня. Для меня нужно другую, не такую. Вътвоеи о святыхъ людяхъ говорится, а въ моей о царяхъ. Понимаешь?

— Понимаю-съ, отвѣтилъ Вася сквозь слезы.

Молчали.

— Слушать! эй, задніе, не шумѣть!

Все приготовилось слушать.

— Ну-съ, я такъ, мы сегодня начнемъ исторію, — началъ учитель торжественно и обратился во всему классу. — Откройте страницу пэрр-вую и читайте глазами за мной. — «Исторія это: гисторрр…эо! слово гр-эческое!..» И учитель такъ началъ выворачивать слова греческія, что Вася только думалъ: «охъ, какъ здѣсь мудрено». — Впрочемъ лекція продолжалась недолго: строкъ черезъ десять Бѣлогорячкинъ, пересталъ орать, оттолкнулъ книгу и карандашъ и ушелъ къ сосѣду поболтать, — и забылъ даже урокъ видать.

А мамынька бранитъ опять:

— Врешь ты, собака, пустяки, что исторія не годится! Отчего она не годится, когда книжка новехонька? Самъ смотритель вчера ничего не сказалъ, а это натко — учитель! О святыхъ, вишь, людяхъ прописано въ книгѣ, такъ эта ему не годится, а напиши-ко о царяхъ какихъ нибудь, такъ ту онъ похвалитъ. Нѣту, батюшка Васенька, нѣту: не стану я еще покупать тебѣ новыхъ книжекъ, не думай! Вотъ тебѣ мой послѣдній сказъ: «учи по этой, покуда не изотрется!» — и мамынька съ азартомъ ткнула пальцемъ, въ «Начатки».

— Ну-съ, господа, а сегодня у насъ географія, началъ Бѣлогорячкинъ, картинно раскинувшись на стулѣ и лорнируя Васю. — А гдѣ же тутъ, мой господинъ Подопалкинъ, я не вижу? — А-а! вотъ онъ. — Ну что, какъ ваша мамынька: какую она дала вамъ географію?.. Ну-на, кажи.

Вася показалъ.

— Ну да, она. А землю ты видалъ?

— Видалъ-съ. Тятенька въ горшочикъ насыпалъ, онъ цвѣтокъ сажалъ, отхватилъ Вася смѣло.

— Ну, нѣтъ, братъ, дудки! Наша земля не такая: вотъ она какая. — Видишь?

Николай Васильичъ указалъ на шкафъ, гдѣ стоялъ голубой глобусъ: — Вася осовѣлъ

Кто здѣсь прошлогодній?

Приподнялся Замерзаевъ.

— Нутка, Замерзайка, прыгни да, достань нашу землю.

Замерзаевъ, какъ кошка, прыгнулъ на столъ и стянулъ на себя за ногу земной шаръ.

— Вотъ наша земля какая, круглая, какъ шаръ. Николай Васильичъ загнулъ обшлага, какъ-будто приготовляясь показать фокусъ, и ткнулъ пальцемъ земной шаръ. Отъ толчка уѣзднаго учителя картонная земля начала вращаться быстро.

— Ай, какъ вертится! раздалось со всѣхъ сторонъ. Головы поднялись.

— Поди, не устоишь на этакой? заключилъ Почечкинъ, обращаясь къ Васѣ.

А Николай Васильичъ отмѣтилъ крестъ, швырнулъ книгу и тетрадь и ушелъ опять къ сосѣду болтать. Такъ и кончился классъ географіи.

— А со мной вы будете учить грамматику, началъ Федоръ Иванычъ со вздохомъ: первая часть ее называется етимологія.

— Эхъ! выговорилъ кто-то вслухъ;

— Ну, я тебя эхну, азинусъ! У меня ты прикусишь языкъ.

Зябликовъ съежился, какъ-будто озябъ.

— Смотрите-ко въ книжки: на первомъ листочкѣ, первая строчка написано: «грамматика есть руководство къ правильному» и прочее. Ну, вотъ это и выучить потверже къ завтрешнему дню, доо… до… до параграфа второго. — Вонъ тутъ червячекъ въ книжкѣ стоитъ, — видите? Червячекъ этотъ параграфъ называется, — поняли? А вы, старые стультусы, покажите новичкамъ червячекъ-отъ; и кресты-то проставьте, до коихъ я задалъ.

Словомъ, началось вліяніе школа. Здѣсь оно было гораздо сильнѣе, нежели въ приходскомъ: тамъ одинъ Иванъ Иванычъ — здѣсь пять учителей, и требованія ихъ не только разнообразны, а часто взыскательны и даже нелѣпы.

— Да что мнѣ за дѣло, что ты училъ географію? баситъ семинаристъ: поэтому не нужно знать грамматику? Экое дурацкое разсужденіе! Чистѣйшій ты азинусъ послѣ этого: ты совершенно не постигаешь своей пользы. Безъ географіи люди живутъ какъ-нибудь — не умираютъ. У насъ вонъ высшее заведеніе, семинарія, да и та плюетъ на географію потому самому: чортъ ли въ ней, наука эта безполезная. Ну, а безъ языка-то своего родного далеко не уѣдешь. Письмецо ли къ отцу-матери написать, просьбицу ли кому настрочитъ, — и тутъ подавай грамматику! Словомъ, куда не сунься; — смотришь, нужна грамматика. Грамматика — мать наукамъ, стультусъ ты этакой! — понилъ?

— Учи мою географію! кричитъ запальчиво Бѣлогорячкинъ: вотъ что я тебѣ приказываю. Это тоже предметъ, онъ не мной выдуманъ — правительствомъ, анафема! Поставило меня правительство учить географію, вотъ я и учу географію, и ты учи географію, — не умничай, учи, какъ слѣдуетъ, наизусть. Почему она неважна, когда съ ней можно объѣхать весь шаръ земной и нигдѣ не запутаешься? Училище, анафема, установлено не для того, чтобъ умничать: оно установлено для просвѣщенія юношества! — Ну, и пользуйся просвѣщеніемъ, какъ слѣдуетъ, не дури!.. А будешь умничать, такъ я тебя на записку да къ смотрителю, а онъ штанишки долой, да сзади припуститъ тебѣ какого нибудь македонскаго завоевателя — вотъ и будешь знать исторію. — Я съ вами, господа, церемониться не стану.

Вася дѣйствительно скоро узналъ, что здѣсь много не церемонились. Иванъ Иванычъ бывало только кричалъ да стращалъ, а здѣсь не кричали и не грозили, — просто говорили: «пойдемъ-ка, братъ, къ смотрителю!» — А зачѣмъ? — Вася скоро узналъ, зачѣмъ ходятъ къ смотрителю.

— Ахъ вы, шельмы!.. — Да понимаете ли вы, разбойники, что это математика! Вразумитесь ли вы, головорѣзы, что безъ меня вамъ куска порядочнаго говядины не съѣсть! Формально вамъ говорю: съ деньгами насидитесь голодомъ, душегубцы! Что за человѣкъ безъ счету? — чурбанъ, больше ничего! Кругомъ обдерутъ его, какъ липку, и долженъ молчать — потому счету не знаетъ! Пустое, кажись, дѣло — карты, а что сдѣлаешь безъ счету? — шишъ! и облупили тебя, какъ сидорову-козу! А какъ математику-то я знаю, такъ нѣтъ, шалишь, меня ужь не облупишь, какъ сидорову возу, я ихъ самъ облуплю. — Да-да, ребятушки, великое слово счетъ.

— Нѣтъ, Агафонъ Иванычъ, извините, этого вы не говорите, возражаетъ Махорка. Положимъ, оно и цифра ваша великое дѣло, милліоны вы валяете на доскѣ, однако позвольте вамъ сказать: воли вы не съумѣете написать, такъ вамъ нечего будетъ и считать. Я хоша, конечно, человѣкъ простой и притомъ же не ученый, — не могу вамъ, такъ сказать, доподлинно доказать исторически: что отъ чего началось? — а все же я это дѣло понимаю и такъ объ этомъ разсуждаю: что Моисей, напримѣръ, сперва выучился писать, а потомъ написалъ законъ. Значитъ, видите ли: законъ выходитъ послѣ, а чистописаніе идетъ впередъ!

— Ну, братъ, доказалъ канальски — дважды-два!

— А нельзя-ли, господа-съ, по мѣстамъ? смотритель, смотря на часы.

Господа идутъ по мѣстамъ.

— Это кто отличился?

Звѣровидовъ указалъ на чернильное озеро послѣ чистописанія.

— Говори скорѣй, проститъ, — шипитъ Замерзаевъ бѣдному трусишкѣ Васѣ.

— Я-съ!

— Свинья-съ! отвѣтилъ глухо Звѣровидовъ и кликнулъ сторожа подтереть.

— Да что это у тебя, Передрягинъ, на потолкѣ? звѣзды, гнѣзды, что ли, пауки насидѣли? Что не обметаешь?..

— Обметатъ-то обметаю, да не успѣваю, ваше вскородіе! Вишь, опять жованой бумаги наметали.

— Кто это отличился?

— Говори, проститъ, — шипитъ Замерзаевъ бѣлокурому Васькѣ.

Молчаніе.

— Ты, что ли, зелье? Что не говоришь?

— Нѣтъ-съ, я ей-Богу не кидалъ! Я это такъ-съ…

— Дуракъ-съ! Что. не признаешься сразу? Возьми у него, сторожъ, шапку: я съ ними послѣ классовъ побесѣдую!..

А голова Васьки: въ то же время, думаетъ: какъ бы изобрѣсти еще новую пакость; руки-ноги зудятъ и хотятъ пошалить, и никакіе училищные стражи не уймутъ; этихъ ногъ и головы. Эхъ, искрометный ребячій возрастъ. Эхъ, искрометный ребячій возрастъ, всѣ-то въ тебѣ играетъ, смѣется, шалитъ!

Не успѣетъ зоркій Передрягинъ трубочку зажечь, — смотришь: училищныя птицы взлетѣли на заборы, крыши и сидятъ на деревьяхъ, въ смотрительскомъ саду.

— Это что такое? реветъ Звѣровидовъ. Вотъ я васъ ужо.

А училищныя птицы летятъ въ классъ и тамъ изобрѣтаютъ еще такія пакости, при видѣ которыхъ и самъ Звѣровидовъ становится въ тупикъ.

II.

Разъ Васька разсердился на мать — кажется, за то, что она не дала ему классы прогулять, — свирѣпо забралъ книжонки, хлопнулъ дверью и ушелъ.

— Отца-то покойника нѣтъ на тебя, разбойника: онъ бы тебя продралъ! закричала мама въ окно.

— Ну да, чего тебѣ отца! ворчалъ сердито Вася, и еще сердитѣе зашагалъ.

Въ классѣ мертвая тишина — преподавался русскій языкъ. Федоръ Иванычъ сопѣлъ и готовился начать объ употребленіи буквы ѣ, но пока чинилъ перышко и пощелкивалъ имъ съ такой любовью, какъ птица, разламывающая сѣмячки въ клѣтнѣ. По сторонамъ, какъ статуэтки, стоятъ на колѣняхъ Азбучкинъ и Ижицынъ. Часы чикаютъ въ углу. Классъ точно спитъ, — лежитъ наповалъ, скрипятъ перья, — списываютъ или переписываютъ какія-то задачки, въ родѣ семинарскихъ хрій. Мухи орутъ подъ потолкомъ: они не боятся Федора Иваныча.

— А фиту въ нонѣшнему классу подготовили? началъ было Федоръ Иванычъ, крякнувъ; но въ это время вошелъ становой Зудилкинъ.

— Отецъ твой, шепнулъ Вася Сидоркѣ и ткнулъ сосѣда въ бокъ.

Отецъ сильно качался на ногахъ и стучалъ каблукомъ; разорванный сюртукъ, сѣрые штанишки и грязная манишка — все было запачкано въ пыли, какъ у человѣка, валявшагося подъ заборомъ; комъ грязи или навозу воткнутъ въ небритый подбородокъ; правая рука, проткнутая гвоздемъ или стклянкой, сунута въ карманъ, лѣвая нога глядитъ изъ сапога, какъ черепаха. Любопытныя головки дѣтей начали вскакивать, какъ фортепьянные молотки.

— Кто здѣсь учитель? спросилъ сердито чиновникъ, не снимая кокарды, какъ почтальонъ.

— Скиньте фуражку, отвѣтилъ Федоръ Иванычъ.

— Не ваше дѣло меня учить! Вы, что ли, учитель?

— А что вамъ угодно?

— Учителя мнѣ угодно.

— Я учитель.

— Ну, вотъ теперь я сниму фуражку. — Здравствуйте! Становой протянулъ Федору Иванычу руку.

— Что же вамъ угодно?

— А вотъ постойте, погодите, — тише, говорятъ, ѣдешь, дальше будетъ. Имѣю честь рекомендоваться: я чиновникъ теперь по удѣлу, а прежде былъ въ становыхъ. Ну, тамъ предводитель, мой отецъ покровитель, и все такое… Вы, конечно, его знаете?

— Длинногубовъ?

— Ага! онъ-съ самый и есть. Такъ вотъ-съ: подалъ и въ уголовную-съ, тамъ проволочка — сами знаете; дѣло тянулось года три, изъ меня посасывали этакъ… (чиновникъ представилъ, какъ изъ него посасывали въ уголовной). Это впрочемъ нечего вамъ разсказывать — это длинная пѣсня, А просто запросто: я Андрей Михѣичъ Стираксовъ и — Зудилкинъ тожъ, если хотите. У меня, какъ видите, про всякій случай, двѣ фамиліи — собственныя, замѣтьте!

— Я понимаю.

— Вы не подумайте однако, что это что нибудь эдакъ тамъ тово!… Ни ни, Боже сохрани! Батюшка мой, не тѣмъ будь помянутъ, на этотъ счетъ былъ у!… звѣрь настоящій, я вамъ скажу. (Чиновникъ звѣрски погрозилъ пальцемъ). Вы имъ не шутите, — да! Стираксовъ я по отцѣ: отецъ мой былъ изъ духовныхъ, не тѣмъ будь помянутъ. — Поняли?

— Я понимаю.

— Ну, конечно, что грѣха таитъ; дьякономъ вотъ онъ тутъ былъ у Николы-Дѣвичьяго; потомъ его въ дьячки шаркнули къ Маріи-египетской! Ну, да-что объ этомъ толковать? вы, конечно, знаете Марію-египетскую?…

— А гдѣ эта Марія-египетская?

— Да низенькая этакая церквеночка, въ полгорѣ тамъ стоитъ, направо за Шагаловской, какъ начнешь спускаться, знаете, налѣво-то, мимо трактира Сеньки Огорошина.

— А? тутъ…

— Ну-ну, вотъ тутъ онъ и прослужилъ лѣтъ десятокъ, — теперь ужь онъ въ землѣ-съ! (Чиновникъ грустно махнулъ въ землю). А славный былъ старикъ, живой-то-съ: испивалъ только маленько на послѣдяхъ, царство ему небесное! такъ въ одночасьи и окачурился.

— Ну, а какъ же вы вышли Зудилкинъ?

— А! я только это и хотѣлъ вамъ доложить-съ. Зудилкинъ, надо вамъ замѣтить, — материнская у меня фамилія.. Она у насъ была изъ роду Зудилкиныхъ — надворнаго совѣтника дочь-съ. (Чиновникъ, вздохнулъ). Я, знаете, грѣшный человѣкъ, любилъ мою покойницу-съ, и вотъ на этомъ-то основаніи, замѣтьте, и сыну моему закатилъ въ матушку — Зудилкина: пусть, думаю, поноситъ дѣдушку, надворнаго совѣтника! — Онъ вѣдь здѣсь, у васъ, въ училищѣ-съ?

— Кто это?

— Сыъ-отъ-мой!

— Это Сидоръ кажется?

— Ну, вотъ онъ самый и есть! Да чего? вы вѣдь знаете его, сына моего: Сидорка, мошенникъ, протобестія, ракалія-то!

— Извѣстенъ.

— Еще бы-съ! Весь Бестіаловскій переулокъ висѣльникомъ зоветъ? кому мой Сидорка не извѣстенъ. Эй, ты, шельма! гдѣ онъ тутъ? Гмъ! спрятался, значитъ, отъ отца! Онъ, знаете, чуетъ: «чье кошка мясо съѣла», и знаетъ, зачѣмъ я сюда пожаловалъ! — Сидоръ мой здѣсь?

Чиновникъ провелъ красными глазами по классу.

— Зудилкинъ! вызвалъ наставникъ.

Зудилкинъ выставился изъ-за головъ.

— А!… мое вамъ-съ… Ну, вотъ-вотъ онъ самый и есть! Глядите: образина какова — чистѣйшій звѣрь!… Гм! и рядышкомъ съ пріятелемъ посиживаютъ; каковы бестіи-то!… А такая же, я вамъ доложу, будетъ шельма и тотъ — Подпалкинъ вѣдь?

— Да.

— Ну, да чего тутъ разговаривать? я знаю его: мальчишка огневой тоже, какъ мой. Одно только…. Эхъ, одно только!… (Чиновникъ остановился и вздохнулъ). Мой, знаете, былъ, есть и будетъ сынъ губернскаго секретаря, Андрея Михѣича Стираксова-съ (чиновникъ потыкалъ пальцемъ въ грудь), а тотъ…. тотъ просто вотъ что-съ — тьфу! (Чиновникъ плюнулъ и мѣдленно растеръ ногой). Мы вѣдь знаемъ кто онъ.

Учитель хотѣлъ было возразитъ, что Подпалкинъ не совсѣмъ плевка стоитъ, но чиновникъ чуть не закрылъ ему ладонью ротъ.

— Ни! ни-ни не говорите! знаю, знаю: хамъ-съ, и больше ничего.

— Что это онъ обо мнѣ разсказываетъ? думалъ испуганный Вася. Ну, какъ меня высѣкутъ?

Раздался звонокъ. По классу — гулъ и шумъ.

— Отпускъ? спросилъ удивленный чиновникъ.

— Нѣтъ, это перемѣна называется у насъ, отвѣтилъ учитель.

— А! «перемѣна», знаю. У насъ въ бурсѣ тоже была перемѣна-съ. — Эхъ! была-была, господинъ учитель, и перемѣна! все было въ бурсѣ!

— Вы, значитъ, тоже бурсачинки-то хватили?

— Хватилъ-съ; и, какъ видите, больно таки хватилъ-съ.

— Я тоже, грѣшный человѣкъ, оттудова…

— А фамилія ваша?

— Короновоздвиженскій.

— Ну, такъ съ вами и говорить, значитъ, нечего! Сами знаете твердо: помните, чай, какъ отецъ ректоръ велитъ бывало принести беремечко, да запуститъ тебѣ, рабу божію, перемѣну, да не одну, знаете, а три заразъ! Вотъ тѣ такъ перемѣны были, прелесть. Это что здѣсь ваши перемѣны: звякнетъ сторожъ въ колокольчикъ — и вся уже перемѣна! Нѣ-ѣтъ-съ! помните, какъ бывало тамъ: въ такой тебя отзвонятъ поліелеинъ, съ такимъ проздравятъ праздникомъ, что просто о-го-го! — А куда они-съ?

— На дворъ.

— Э, нѣтъ! вы, сдѣлайте милость, погодите. Вы, господинъ учитель, остановите ихъ для примѣрцу-съ. — А вы, ребятушки, не ходите: я сейчасъ это, живо.

— По мѣстамъ.

— Я, знаете, не къ вамъ, господинъ наставникъ, шелъ было… здѣсь, что ли, мой почтеннѣйшій Агафонъ Иванычъ? Я ихъ знаю коротко-съ.

— Нѣтъ его сегодня.

— А, ну такъ, значитъ, все равно: вамъ въ ножки поклонюсь, господинъ… Какъ ваше имя отчество? Прошкольте, ради Христа, подлеца-то моего? Изъ рукъ вонъ!

— Да, это не мѣшаетъ ему всыпать маленько: онъ, признаться, и у меня пошаливаетъ порядкомъ, — изрядный азинусъ.

— Именно азинусъ. — Вы благороднѣйшій человѣкъ теперича: вы, значитъ, не балуете этихъ животинъ?

— Да коли стоютъ, такъ чего на нихъ смотрѣть. Вспрыснулъ маленько, какъ цвѣтокъ этакій-какой, ну, и посвѣжѣе будутъ.

— Именно, именно «посвѣжѣе»; вы справедливо изволите выражаться. Драть ихъ, подлецовъ, больше ничего-съ. Что касается моего сорви-голова, я прошу васъ, господинъ учитель: ради самого создателя, дерите его не на животъ, а на смерть! Плетью обуха не перешибешь-съ, прутомъ въ могилу не сгонишь, — это все пустяки-съ, бабьи причуды!

— А иначе ничего тутъ и не подѣлаетъ съ этакой семейкой.

— Куда съ семейкой! послушайте: одинъ-отъ навяжется, и то… Да вотъ вамъ недалеко Сидорка, вотъ этотъ самый подлецъ-отъ мой, вообразите: — сегодня поутру — этакъ ужь на зарѣ, — пришелъ я изъ гостей. Ну, конечно, человѣкъ! такъ неспавши, измятый и все такое, одно слово: чортъ его знаетъ какъ, но только разсердилъ онъ меня маленько. Ну, я, знаете, человѣкъ горячій, и хотѣлъ было этакъ… (Чиновникъ показалъ кулакомъ, какъ онъ хотѣлъ. Учитель отшатнулся въ сторону). Ну, просто, знаете, хотѣлось мнѣ дать ему туза козырнаго. Какъ честный-благородный человѣкъ, не больше, какъ затрещину. И что-жъ, вы думаете, онъ со мной сдѣлалъ?

— Не знаю.

— Однако, какъ вы полагаете?

— Я ничего не полагаю.

— Убѣжалъ-съ! Да-съ, отъ отца родного убѣжалъ-съ! Вотъ они каковы-съ, нонѣшнія дѣтки! Изъ подъ родительскаго благословенія, такъ сказать, бѣгутъ-съ, подлецы! — Вы сами благороднѣйшій человѣкъ теперича. Ну, посудите здраво: ну, есть ли тутъ хоть капля божескаго?

— Конечно, ни крохи.

— А! то-то и оно-то. Теперича-съ: пой, кормь его, подлеца, обувай, одѣвай его, каналью, да онъ же-тебѣ накладетъ въ шапку, чтобъ помнилъ, знаете, папашенька Сидорку! А тутъ къ этому еще, — извѣстно вамъ, жалованьишко наше какое, да и доходцы-то, знаете, ныньче — въ одномъ карманѣ свищъ, въ другомъ — червяточника. — Эхъ, господинъ учитель! вы благороднѣйшій человѣкъ терерича: вамъ, конечно, что толковать, сами знаете: ужь ноньче не сорвешь! Чуть этакъ лапку-то… смотришь и отрубили напрочь. А туги еще какъ они-то, чертенята, закуски тебѣ этакія. подносятъ, отъ нихъ-то нѣтъ сыновняго почету, такъ и-и какъ, горько бываетъ! (Чиновникъ сдѣлалъ такую рожу, какъ будто проглотилъ горчицу). Такая, я вамъ скажу, горечь-съ, что вотъ и плачешь да бьешь-съ! — Прикажите-ка, господинъ наставникъ, принести хорошенькихъ.

Азбучкина и Ижицына командировали за хорошенькими, a чиновникъ, покачиваясь, отправился къ столу и сразу выволокъ сына.

— Ой!

— Ну, не ойкай! Я не мамашенька, я, братъ, — отецъ! крикнулъ чиновникъ на все училище. Я отецъ родной, а не кто другой!

И родной при этомъ такъ сунулъ Сидоркѣ въ шею, что тотъ птицей пролетѣлъ черезъ классъ.

— Сюда, сюда, отцы родные, пожалуйста, поживѣе! махалъ становой Азбучкину и Ижицину, вошедшимъ съ букетами. — Это вѣдь его благородіе, вамъ его бить нельзя. Вы только облупите его, какъ яичко, a я ужь самъ приложусь, гдѣ слѣдуетъ — по отечески отшлифую! Христа ради, только поживѣе, пока зудитъ рука!

Становой былъ въ азиаціи, потряхивалъ пучками и дѣйствовалъ, какъ брандмейстеръ при видѣ огня.

— Серебряный, золотенькій, жемчужный мой папашенька! молилъ бѣдный Сидорка.

— Ну-ну-ну!

— Херувимчикъ! вскрикнулъ отчаянно ребенокъ.

— Цыцъ, собака! вотъ я тебѣ запущу херувимчикъ. — Что это, господинъ наставникъ, розги-то, у васъ подгуляли? Училище, кажись, возлѣ полиціи, a розогъ нѣтъ! Эхъ, вспомнишь матушку-то семинарію! — Ну, да это для примѣра только, a тамъ у меня заготовлено для тебя, сахаръ-медовичъ, — въ солкѣ лежатъ, въ корытѣ. Я тебя поподчую дома!

— Ай! вскрикнулъ Азбучкинъ.

Ижицынъ отскочилъ.

— Кусается! чуть выговорилъ Азбучкинъ, и дѣйствительно изъ руки хлынула кровь.

— А! ну, сторожа надо позвать, распорядился было Федоръ Иванычъ. Но Сидорка въ мгновеніе ока вылетѣлъ въ окно, обернулся назадъ, крикнулъ: «утоплюсь»! и полунагой понесся богъ знаетъ куда.

— Ну! шалишь, — не утопишься, придешь. У меня, брать, въ солкѣ лежатъ… бормоталъ какъ-то неудачно отецъ.

Классъ остолбенѣлъ.

— А нужно бы для примѣра, ухъ! какъ нужно бы всѣхъ васъ, разбойники!.. и становой, забывшись, погрозилъ на всѣхъ.

— Ну, извините и простите! обратился онъ къ наставнику: — напрасно безпокоилъ.

— Ничего-съ, отвѣтилъ находчивый Федоръ Иванычъ и отдалъ приказаніе классу идти освѣжиться.

Ушелъ становой; прошла перемѣна; настала опять мертвая тишина чистописанія. Канашка ходитъ по классу, о чемъ-то мечтаетъ и улыбается себѣ. Ученики лежатъ на столахъ; опять трещатъ перья, а сердечки испуганныхъ шалуновъ бьются еще, какъ перепуганныя птицы.

Васѣ жарко и душно въ училищѣ; точно кто крикнулъ опять за окномъ, а передъ глазами такъ и мечется искаженное ужасомъ лицо Сидорки. По классу сонно бродитъ Канашка и поругиваетъ учениковъ за отчеркъ да розчеркъ; укушенный товарищъ показываетъ багровую руку, а въ ушахъ раздаются жалобные стоны «папашенька, золотой»! У Васи болитъ голова, точно горячечный бредъ: столбенѣютъ товарищи, испуганные горячей человѣческой кровью. Ну-ну-ну! кричитъ злой становой; Сидорка виситъ гдѣ-то на соснѣ и пыхтитъ: «Вася, лѣзь сюда!»

— А какой, братъ, злой становой, — ой-ой! шипитъ Вася сосѣду Почечкѣ.

— Да, отвѣчаетъ сосѣдъ, и съежился.

— А что думаешь, Зудилка гдѣ, — а?

— Не знаю, братъ.

— Поди, чай, утопъ?

— Не знаю.

— Ухъ! чай, страшный будетъ какой! — и Вася съежился пуще сосѣда.

А солнце манитъ шалуновъ на улицу; полдень моритъ и душитъ училищной духотой, — «Хоть бы шарманку послушать!», думаетъ Вася, — а городъ словно вымеръ, ни единаго звука — жара! Хоть бы въ окошко посмотрѣлъ Вася отъ скуки — и то не на что: площадь пуста — одинъ пѣшеходъ. Часы по старому стучатъ въ углу, вѣчный труженикъ-маятникъ валитъ черезъ пень колоду, чуть-чутъ покачиваясь изъ стороны въ сторону. Федоръ Иванычъ молчитъ, сопитъ и чинитъ съ любовью перышко, богъ знаетъ для кого. — Когда-то пройдутъ еще третьи-четвертые часы?!.

Скучно смотритъ Вася въ окно на соборъ. Вспомнилось ему младенчество: стоитъ онъ съ отцомъ на колокольнѣ и смотритъ, какъ очарованный, на прелестную панораму рѣки-царя. У! какая широкая равнина водъ! — «Слабодная стихея, батюшка-развасюрынька», шепчетъ въ правое ушко волшебница Іоновна, а въ лѣвое суровый отецъ отхватилъ: «ну, пойдемъ-ка домой»! — «Тогда я былъ маленькій, думаетъ Вася: какой я состроилъ соборъ, а тятя взялъ да разорилъ. Помню, какъ летѣли тогда паруса. Ухъ! какъ весело летѣли они, бѣлые, словно вольныя птицы. — А теперь?», и Вася широко зѣвнулъ.

Вспомнились Васѣ и веселые дни. Идутъ они съ отцомъ на базаръ…

— Эхъ, когда-то, сыновъ, ты будешь читать? весело спросилъ тятя: вотъ и прочелъ бы ты мнѣ по картинки, какъ мышки кота погребли. — Весело было тогда, думаетъ Вася теперь: тятя картинку купилъ, ясно прочелъ ее питерскій дядя и громко смѣялся тятя живой, — Слышишь, слышишь, сыновъ, какъ они погребли казанскаго и астраханскаго?.. Вотъ и ты учись такъ же читать. — А картинку онъ мнѣ подарилъ: какъ хотѣлось тогда угодить-то ему, какъ хотѣлось скорѣй и читать, и писать! А теперь?.. Вася глубоко вздохнулъ.

Видится Васѣ отецъ: тятя крадется въ училищу, словно идетъ воровать. Шапочку снялъ онъ на улицѣ, робко идетъ на крыльцо и шопотомъ спрашиваетъ у наставника: — Что, батюшка, Иванъ Иванычъ, мой молодецъ не зашаливается ли, отецъ? — Нѣтъ, ничего, отвѣчаетъ добрый Иванъ Иванычъ, а Вася весело смотритъ на родителя и учителя, и не страшно ему ничего. А теперь?.. — Ой, какъ кричитъ становой! думаетъ Вася. — Страшно стало ему.

А отецъ, какъ живой, говоритъ: «наклонись, поцѣлую, сыновъ». Весело было тогда, думаетъ Вася, а холодная рука тяти скользитъ опять по щекѣ и шеѣ, сладостная дрожь пробѣгаетъ по всему тѣлу, смѣется въ окно веселое солнышко, а надъ ухомъ такъ и раздаются громкіе слова: «ученье свѣтъ, а неученье тьма, сынокъ!» — сынку только невесело въ училищѣ!

Грустно смотритъ онъ на часы и въ окно, а двѣ крупныя слезы капнули на катихизисъ.

Батюшка преподаетъ законъ.

Вася вспоминаетъ маму: вспомнилъ, какъ поссорился утромъ: заныло ево бѣдное сердечко и вздохнулъ онъ впервые, какъ человѣкъ, начинающій жить!

Батюшка кашляетъ, харкаетъ и готовится изобразить картину: какъ мать питаетъ сосцы а, кокошъ собираетъ птенцы, и проч.

Но тутъ раздастся звонокъ; читаютъ молитву; шумитъ училище; кто-то крикнулъ звонко; купаться, ребята! и стремглавъ ринулись училищные шалуны. Вырвались они изъ своей душной темницы и тутъ же забыли утопленника, станового и законъ!.. Эхъ, дѣти-дѣти!..

III.

Какъ не плоха была школа, въ которой школили Васю и Сидорку, но она имѣла свое неотразимое вліяніе на дѣтей. И дикій хаосъ преподаванія, и дикіе родители, и учителя, и сама жолтая комната съ чорными столами и мрачнымъ смотрителемъ, — все врѣзывалось въ живой и свѣжей памяти, все имѣло свою долю пользы или вреда.

Съ той поры, какъ Вася перешагнулъ порогъ этой жолтой комнаты, онъ во многомъ измѣнился. Училище — тоже общество, гдѣ на каждаго новаго члена кладется особенный отпечатокъ. Посмотримъ, какой отпечатокъ положило оно на Васю.

Первѣе всего онъ научился, конечно, шалить, да непросто, a съ какимъ-то особеннымъ, училищнымъ удальствомъ и озорствомъ. Теперь онъ не восхищается простодушно голубкомъ и лягушкой, a ловитъ и продаетъ ихъ какому-то французу на жаркое. Галокъ и воронъ раскрашиваетъ зеленой краской, въ видѣ попугаевъ, или вывѣшиваетъ такіе красные манишки на грудь, что и самъ Звѣровидовъ, вѣрно, не угадалъ бы, какая это птица прилетѣла въ училище? Собакъ и кошекъ связываетъ ногами и заставляетъ грызться на потѣху шалуновъ. Разъ даже старому коту Дворецкому привязалъ да хвостъ кудели и зажегъ; Дворецкій неистово пронесся по избѣ и чуть не выцарапалъ глаза Машѣ, самой, а Васька въ восторгѣ бѣжитъ въ училище, и разсказываетъ, какъ это хорошо видно. — «Славно, говоритъ, точно Змѣй-Горынычъ, особливо впотьмахъ». А ужь объ озорствѣ на улицѣ нечего и говорить — оно превышало всякую мѣру, и не даромъ у насъ «уличный мальчишка», такая обидная брань для дѣтей. Ни одного забора не пропускалъ Васька, идя въ училищѣ, вездѣ сдѣлаетъ извѣстнаго рода надписи. А попадись товарищи… такъ мигомъ накатятъ снѣговой шаръ и такъ уставятъ его посреди Дворянской улицы, что и самъ блюститель порядка, полицеймейстеръ не перескочитъ черезъ такой глобусъ. Какъ бѣшеныя лошади такъ шарахнулись въ сторону отъ этой новой планеты, что бѣдная прокурорша, кажется, и до сихъ поръ помнитъ, какой былъ молодецъ Вася!

И все бы это ничего — рѣзвость свойственна дѣтямъ; но, къ сожалѣнію, при этой рѣзвости начинало уже проглядывать иногда что-то черезчуръ размашистое. О смѣлости Васьки и говорить нечего? Онъ не только не боялся новаго сторожа Андроныча, но не боялся даже самого свирѣпаго Звѣровидова. Плясалъ онъ и въ училищѣ на столѣ, плевалъ онъ и Андронычу въ шапку и въ карманъ, и даже разъ попробовалъ самому щеголеватому Махоркѣ поставили сзади на пуговицу плясуна.

Успѣхи въ наукахъ оказались виднѣе всего въ рваныхъ книгахъ и во всевозможныхъ надписяхъ, которыми пестрились обложки. На грамматикѣ, напримѣръ, выписанъ былъ стихъ такой: «сія книга моя, сочинялъ ее чортъ, не я»; на тетради склоненій и спряженій эпитафія такая: «сію тетрадь пора бы драть»). Научился онъ по бѣготнѣ Николая Васильича угадывать — скоро ли кончится классъ; по походкѣ Агафоши; — сонно ли будетъ спрашивать математикь, а по одному выходу смотрителя — сердитъ или не сердитъ Звѣроидовъ. Силенъ былъ Вася и въ лубошной училищной литературѣ: насквозь прочиталъ нелѣпаго Бову-королевича и разпреславнаго витязя Еруслана Лазаревича, — a это не шутка! Плѣненъ онъ былъ восхитительнымъ Францыломъ Венеціаномъ и прекрасной королевой Ренцывеной, даже на распѣвъ прочиталъ эту поэму въ присутствіи дворни, и сама Іониха со слезами прошипѣла: эко, какъ знатно учитываетъ мой-отъ книжничекъ-грамотѣюшко!« А о чудесномъ произведеній Ершова: „Конекъ-Горбуновъ“ Васька не могъ говорить безъ восторга: „Ухъ! какая, братъ, знатная книженція — вотъ бы украсть!“

Сквозь это, конечно, проглядывало иногда и что-то не ребячье, разумное, озабочивающее безпечнаго Васю, но, къ сожалѣнію, проглядывало оно не часто, да такъ опять и заигрывалось и забывалось, какъ что-то суровое и жосткое, вовсе неприложенное къ веселой и безпечной жизни ребятъ. Всплакнетъ ли мама надъ головой Васи, — выскажется ему горько, что онъ сирота, что ему теперь нужно больше учиться да брата учить. — Вася готовъ послушаться маму и поучиться, — да какъ тутъ поучишься? Надъ ухомъ болтаютъ училищную чепуху: „семьдесятъ семь покоевъ, а рцы да у“, или задаютъ загадку: „кто два раза родился и два раза умиралъ?“ Въ томъ углу бойко играютъ училищныя игры трикъ-травъ и чотъ и не чотъ, а въ этомъ мастерски гнутъ мѣхи, набиваютъ сажей, и такъ фукаютъ въ рожицу товарищу, такой раздается звонкій и веселый смѣхъ, что заглушитъ онъ всякую суровую грамматику! Пригрозитъ ли Звѣровидовъ въ сердитый часъ: „я, братъ, тебя избучу!“ — Васѣ, конечно, очень извѣстно избучиванье Звѣровидова, и готовъ бы онъ отъ него какъ нибудь отдѣлаться, да какъ отдѣлаешься? Развѣ можно упомнить всѣхъ этихъ проклятыхъ Сеннахиримовъ съ эклиптиками и катетовъ съ гипотенузами? А такъ еще растолкуй: кто такой Сеннахиримъ, да что такое гипотенуза? Поневолѣ будетъ скучно!

Отъ скуки, впрочемъ, Вася нашелъ самое вѣрное средство:, онъ сталъ похаживать съ пріятелями на пролетъ. Казалось бы, неважно, что ребятишки сговорятся, вмѣсто училища, уйдти куда нибудь въ захолустье, въ оврагъ, и тамъ, какъ птицы, пролетаютъ все учебное время. Но въ этомъ уже много было и смѣлости, и ловкости, и умѣнья шельмовать. Во-первыхъ, нужно сдѣлать мастерски кислую рожу, надуть смотрителя — отпроситься по болѣзни; во-вторыхъ, надобно такъ повести дѣло, чтобъ Звѣровидка не узналъ, что больной страждетъ въ оврагѣ; а въ-третьихъ, — во время придти домой, чтобъ ни въ чемъ не заподозрила мама. — И это все Вася дѣлалъ отлично! А дальше стало обнаруживаться тоже самое и въ домашнемъ быту: то онъ скажетъ матери, что у нихъ сегодня нѣтъ ученья послѣ обѣда, потому что учителя имянинники; то утромъ нейдетъ въ классъ, съ божбой увѣряя маму, сто у нихъ теперь моютъ полы, такъ что мамѣ остается только подивиться: что за чистота соблюдается въ этомъ казенномъ училищѣ? То придумаетъ Васька, что имъ велѣно принести пятакъ на чернила, да пятакъ на воду, между тѣмъ, какъ на чернила и воду велѣно принести только копѣйку, да и то велѣлъ сторожъ, а не смотритель. — „За это говоритъ, я разыграю вамъ лотерею“. — Какой же мамынькѣ придетъ въ голову, что Передрягинъ будетъ разыгрывать въ лотерею казенную воду изъ колодца? — Такъ бѣдная мать и отдаетъ послѣдяіе два пятачишка. A съ деньгами еще веселѣе гулять на пролетѣ: колокольня и лавочка рядомъ, значитъ, яица и калачъ есть, чего-жь еще? — Такъ вотъ и началось Васино новое ученье?

— Это не годится закону не учиться, начинаетъ батюшка. Придется вѣдь когда нибудь исповѣдоваться въ лѣности, что тогда будетъ?..

Вася, послѣ такого отеческаго наставленія, въ самомъ дѣлѣе почуетъ, что ребятишкамъ не годится закону не учиться, да какъ тутъ учиться, когда и самая крѣпкяя память не можетъ удержать въ головѣ мудреныхъ текстовъ славянскихъ, — поневолѣ поплачешь надъ катихизисомъ!

— A вотъ я вамъ разскажу веселую басенку, начинаетъ тупой семинаристъ.: — „Полезно ль просвѣщеніе?“ — Полезно, слова нѣтъ о томъ!…

Ораторъ воодушевляется, степенно разводитъ руками направо и налѣво, часъ цѣлый толкуетъ о пользѣ разныхъ книжекъ, коснется даже неисчерпаемыхъ пользъ грамматики Востокова, a кончитъ все-таки тѣмъ, что не объяснитъ дѣтямъ, что такое просвѣщеніе.

— Ну, это не совсѣмъ веселая басня, есть веселѣе, думаютъ дѣти; и рады рады, что слышатъ звонокъ и можно убѣжать на улицу отъ пользы просвѣщенья.

Веселѣе всего были классы Бѣлогорячкина. Николай Васильичъ хотя былъ и пустой человѣкъ, школероватъ, какъ гимназистъ, но у него было какое-то особенное умнѣніе передавать дѣтямъ, шутя. Пошлыя шуточки сыпались у него градомъ, ученики часто хохотали залпомъ, но сквозь все это живо и весело слушали наставника и многое у нихъ оставалось въ памяти.

— А вотъ я, вамъ разскажу анекдотъ, начинаетъ учитель, бѣгая по классу. Въ одномъ училищѣ былъ экзаменъ изъ географіи. Собрались родители, учителя и посѣтители. Учитель вызвалъ какого-то Вахорку и спросилъ: гдѣ стоитъ Парижъ? Вахорка взялъ палку и ткнулъ въ Атлантическій океанъ. — Правѣе! скомандовалъ учитель. Вахорка поѣхалъ съ палкой направо и доѣхалъ наконецъ до Парижа. — „Не больно, вишь, знать, малецъ-отъ по географіямъ ловокъ“, замѣтилъ какой-то прикащикъ сосѣду. — „Ну, молчи, отвѣтилъ сосѣдъ аршинникъ: экая важность, обмѣрился на три вершка“.

Ученики смѣются.

— Смотрите, вы такъ не отличитесь у меня на экзаменѣ! заключаетъ наставникъ.

— Зачѣмъ же-съ? отвѣчаютъ веселые ученики: мы постараемся, — лихо отвѣтимъ.

И шумно звучитъ повтореніе экватора, эклиптики и меридіановъ.

— Законъ важнѣе всего! говоритъ грозно Звѣровидовъ, и дѣти послѣ класса узнаютъ, что законъ дѣйствительно важнѣе всего.

Приходитъ сонный математикъ, закатываетъ задачу во всю доску, которую, по словамъ лѣнтяя Замерзаева, не сдѣлаешь ни въ жисть. Скрипятъ грифеля въ мертвой тишинѣ и позѣвываютъ вздремнувшіе ученики. Тянется, тянется эта проклятая арифметика — такъ, кажется, и не дождешься, когда выпустятъ купаться. А тутъ еще Махорка теребитъ за какую-то рефлекцію да росчеркъ. — „Эхъ ты, ученье-свѣтъ“, думаетъ плачущій Вася.

— Я есмь азинусъ! вотъ какъ будетъ настоящее! учитъ Федоръ Иванычъ. А множественное число: мы есьмы, вы есте, они, онѣ суть. Вотъ какъ оно будетъ, стультусъ ты этакой, и наставникъ еще тюкнетъ грамматикой Востокова.

Вася, впрочемъ, не слышитъ настоящаго. Съ утра закатились они съ Сидоркой въ оврагъ или на островъ матушки игуменьи и ныряютъ тамъ въ озерахъ Чертопоясъ и Чортовой, какъ нырки.

Не только Вася, самые учителя тяготились часто своей каждодневной работой.

— Никакъ отца командира дома нѣтъ? спрашиваетъ Агафоша, пронюхавши, что смотрителя нѣтъ дома.

— А чортъ его знаетъ! отзывается Бѣлогорячкинъ о начальствѣ.

— О чемъ бесѣдуете, господа? подхватываетъ Махорка, высунувшись изъ третьихъ дверей.

И тотчасъ составляется бесѣда, — обыкновенно на порогѣ перваго и второго класса, чтобъ не шумѣли ученики.

— Скажи-ка что нибудь веселое, Николаща? Агафонъ Иванычъ обнимаетъ за талью Бѣлогорячкина.

— Да что я тебѣ скажу? Скучно, братъ, жить на вольномъ свѣтѣ, особенно тянуть эту анафемскую канитель: везешь, везешь года-отъ, какъ лошадь, а тамъ пріѣдетъ какой нибудь чортъ-ревизоръ и закатитъ тебѣ перцу-азра, вмѣсто спасиба.

— Ну, ты еще везешь! не усталъ ли?

— Я о себѣ не говорю, я въ этомъ отношеніи философъ. Я разсуждаю такъ: казенщина она, матушка, такъ казенщина и есть — вали ее, какъ черезъ пень колоду. Не даромъ меня воспитали на казенный, не даромъ везли сюда на казенныхъ, — весь вѣкъ я буду казенный человѣкъ! А вотъ этакъ везти, какъ нашъ Иванушка-дурачокъ, это чортъ знаетъ что такое! — настоящій волъ. — Здѣсь, что ли, онъ? Хоть бы надъ нимъ потѣшиться отъ скуки.

— Глазенапъ? — здѣсь, конечно; въ своемъ приготовительномъ: приготовляетъ намъ ословъ.

— Ступайте-ка, ребята, кто нибудь, позовите сюда гогу-магогу. — Знаете?

— Знаемъ-съ! закричатъ веселые ученики и бросятся звать приходскаго учителя на потѣху товарищей.

— А вчера я, братъ, слышалъ новое словцо: „услуживать“ — славное словцо! начинаетъ Бѣлогорячкинъ. На дворѣ, гдѣ я живу, стоитъ какой-то отставной становой Зудилкинъ. Въ прошлую субботу или какъ — не помню, но только подъ праздникъ, приходитъ къ нему пріятель, какой-то Петръ Стаканычъ Незабудкинъ или Лизоблюдкинъ — чортъ ихъ знаетъ! но тоже, должно быть, закатило-мученикъ. Вотъ они, анафемы, и сговорись: за ночь устукать четверть. Ну, думаю; въ добрый часъ! — легъ. Просыпаюсь подъ утро: на дворѣ горятъ свѣчи; звонятъ колокола! — Фу! ты, анафема, праздникъ, какъ есть, — и раздается страшный крикъ: „ура“ побѣдили!» — Кого же? спрашиваю хозяина. — Шведскаго, говоритъ, короля. — Какого чорта короля? думаю наконецъ, вотъ исторія-то Кайданова. Напяливаю халатишко, иду, хозяинъ растаскиваетъ побѣдителей: — вцѣпились! — "Растолкуй, говорю, сдѣлай милость: какого они тутъ побѣдили шведскаго короля? — Да просто, говоритъ, сударь, за ночь усидѣли четверть нѣмецкой водки. — Вотъ тебѣ и Карлъ XII!

Слушатели хохочутъ.

— Слышишь, Зудилка, какъ отецъ-отъ твой шведскаго короля побѣдилъ? Правда, что ли?

Замерзаевъ ерошитъ Зудилку.

— Ну, отстань, я смотрителю отжалуюсь! крикнулъ Зудилкинъ и съ досады лягнулъ шутника.

— Эти мнѣ извѣстны оба, поддерживаетъ разговоръ Агафоша. Андрюшка какъ-то ныньче слабъ сталъ, поплоше насъ, грѣшпыхъ. A бывало: ухъ! молодецъ пить-то былъ! какъ воду, сучій сынъ! Съ удовольствіемъ смотришь бывало на него, какъ начнетъ, каналья, въ пересыпочку: хлопъ стаканчикъ и огурчикъ, хлопъ рюмочку и рыжичекъ, a тамъ опять: хлопъ стаканчикъ и огурчикъ, хлопъ рюмочку съ рыжичкомъ — просто прелесть! Ужь не собьется, небось, нѣтъ, шалишь. До чортиковъ бывало допьемъ, a стаканчикъ и рюмочка у него все своимъ чередомъ. — Отчетливо, шельма, пилъ!

— A кто это изъ нихъ служебную палку изобрѣлъ? спросилъ Махорка.

— А, это чудодѣйственный жезлъ-то, ну, это Питеръ. Тотъ мастеръ на эти штуки. Тотъ вѣдь жидконогій, тотъ пьетъ немного, тотъ въ компаніи только хорошъ, какъ товарищь: — вотъ этакъ шведскаго короля побѣдить, ну, пакость какую нибудь учинить… Вотъ тутъ ужь Петръ Стаканычъ употребляется, это но его части — его, такъ сказать спеціальность. Да вотъ хоть бы эта штука: — жезлъ вѣдь это чортъ знаетъ что такое! И какъ вѣдь, скотина, предсѣдателя-то озадачилъ: старичишка просто сталъ въ тупикъ. Товарищи-то долго не могли понять что это за штука?

— A что это такое? спросилъ любопытный Бѣлогорячкинъ.

— Да, «что такое», разрѣши-ка вотъ, братъ, я задамъ тебѣ задачу. Въ прошломъ году, въ казенной палатѣ былъ столоначальникъ, именно Петръ Стаканычъ Незабудкинъ. Человѣкъ онъ усердный, исправный и все такое казенное. Ну, трезвъ конечно съ утра, какъ подобаетъ столоначальству и всякому иному прочему начальству. Садился за дѣла рано, вставалъ поздно, до выхода предсѣдателя ни съ мѣста! А на дѣлѣ оказывалось, что къ концу присутствія такъ иной разъ нарѣжется, хоть брось, — въ лыко не вяжетъ человѣкъ, насилу вытащутъ вонъ. — Разрѣши-ка, какъ это сдѣлать?

— Ну, братъ, задача! это чортъ знаетъ что такое! Никакъ не пойму!..

— Ага! а ларчикъ просто открывался. Вотъ тутъ-то и помогъ ему чудодѣйственный жезлъ. Онъ просто заказалъ себѣ палку — ходить на службу, — жестяную, пустую, да въ нее, подлецъ, и ухалъ цѣлый штофъ! Придетъ и поставитъ ее въ уголъ, а чтобы не пахла, пожалуй, въ шкафикъ запретъ, да и похаживаетъ туда за справочками.

— Ну, справочки, чортъ его обдери!

А слушатели опять захохочутъ.

— Миръ честной компаніи! привѣтствуетъ честную компанію простодушный приходскій учитель.

— А! министерство просвѣщенія безъ сапогъ! Четверть вамъ почтенія, вершокъ уваженія! Ну, какъ у васъ приготовительный классъ шагаетъ? Поди, всякая тварь все точитъ букварь?

— Конешно. А то какъ бы ты думалъ?

— Ну, и рихметику на счетцахъ полагаютъ?

— Конешно, полагаютъ.

— И пишутъ люди и мыслети?

— Фпту давно ужь прописали.

— Каково! Саженные, значитъ, успѣхи?

— Не безъ того.

— А-а!.. Представить въ ордену его!

Бѣлогорячкинъ принимаетъ директорскую позу и указываетъ на учителя.

Опять все смѣется надъ остротой Бѣлогорячкина. А ученики даже думаютъ: «ай-ай, какой умный, этотъ чортъ Николай Васильичъ».

— А мы не даромъ за тобой посылали, свѣтило помраченія. Потѣшь, другъ сердечный, тараканъ запечный: разскажи-ка, какъ у батюшки жена родила?

— Ну, ладно, скалъ зубки-то; разсказывай самъ, коли охота есть.

— Да мнѣ чего разсказывать: — у меня и жены-то нѣтъ.

— Ему, братцы, и безъ жены тепло, заключилъ Пупкинъ и подмигнулъ.

— Агафоша! тс!.. Экъ ты лягнулъ, душа. Вспомни, гдѣ мы съ тобой? — во храмѣ просвѣщенія. — «И сіи младые юноши»…

— Ну да, толкуй, чего тебѣ. Юноши, чай, твои еще понимаютъ? Какже, растопырь карманъ. Это они въ первомъ смотрятъ немножко барашками, какъ придутъ вотъ отъ него, а копни-ка, поди, вонъ второй, такъ ой-ой! Насъ съ тобой поучатъ.

— А все это просвѣтилъ, поди, — Николай Васильичъ.

— Ну, братъ, свострилъ! Ай да отецъ Іоаннъ — бухнулъ.

— А ей-богу такъ.

— Дуракъ, ты дуракъ.

Одинъ только Федоръ Иванычъ съ батюшкой оставались больше молчаливыми слушателями. Федоръ Иванычъ не любилъ пустого разговору: это былъ человѣкъ-книжка.

— Вы что ничего не скажете? спросить его приходскій.

— Да что молоть-то не дѣло, я пустяковъ не люблю. Я вотъ думаю теперича: откуда бы произнести корень снова будни. Чортъ ихъ обдери, эти будни! Они съ ума меня сводятъ цѣлую недѣлю.

— Экъ, нашелъ, что отыскивать, — отыскивалъ бы лучше корни праздниковъ.

— Нѣтъ, кромѣ шутокъ. Вотъ, напримѣръ убогій, — это я знаю откуда, — это значитъ человѣкъ близкій у Бога: А будни теперича? Богъ знаетъ откуда ихъ произнести?

— Отъ слова будить, произвелъ Бѣлогорячкинъ. Оттого я и терпѣть не могу будни, что меня рано будятъ на службу.

— Николай Васильичъ сплететъ.

— Ай, идетъ! шепнулъ Николай Васильичъ и юркнулъ въ третій. Агафонъ Иванычъ обратился къ доскѣ, будто смотритъ задачу, Короновоздвиженскій сѣлъ за кафедру, а приходскій остался на мѣстѣ, — струсилъ.

— Надулъ, надулъ! Какъ я ихъ поддѣлъ! хохоталъ острякъ. Этотъ какъ осовѣлъ! Эхъ ты, чудо-юдо! А еще Иваномъ великимъ хотѣлъ прозвать!..

— Вы этимъ не шутите, смотрите: «идетъ да идетъ», — въ самомъ дѣлѣ придетъ сердитый, заключаетъ поучительно Иванъ Иванычъ.

И съ Федоромъ Иванычемъ опять начинается важный разговоръ о книжкахъ.

— Читали вы новый романъ Гончарова: «Обломовъ»? спроситъ Бѣлгорячкинъ.

— Читать-то я читалъ-съ, отвѣчаетъ Федоръ Иванычъ по обломовски, да онъ мнѣ какъ-то не совсѣмъ по нутру, больно ужь тово…

— Чего?

— Да Богъ ихъ знаетъ, этихъ новѣйшихъ писателей; они что-то больно ужь… тово…

— Чего? допекаетъ Бѣлогорячкинъ.

— Высоко больно заносятся — вотъ чего! Ни нравятся они мнѣ: все пустяки пишутъ-съ. Про любовь тутъ какую-то замололъ, — смерть я этого не люблю. Нѣтъ, вотъ на прошлой недѣлькѣ напали мы съ батюшкой на книжки — Ну, такъ ужь книжка! Это Далевы разсказцы. — Фу! какія знатныя книги! Просто, такъ забавно пишетъ, — бѣда! Я во все горло хохоталъ цѣлую ночь, и жену-то разбудилъ.

— Ну, то вѣдь наше родное-съ, то россійская словесность, заключаетъ батюшка.

Конецъ такихъ бесѣдъ былъ всегда почти одинъ и тотъ же: или осуждалось суровое начальство, или проклиналась неблагодарная учительская служба, или, наконецъ, просто axaли о томъ, что денегъ нѣтъ.

— Что ты такой измятый? спрашиваютъ Агофошу.

— Будешь измятый, чортъ ее обдери! Голова болитъ послѣ праздника, а тутъ еще въ карманѣ ни гроша.

— Какъ это, господа, денегъ-то у васъ не бываетъ? вступается наконецъ приходскій учитель. Это, ей-Богу, удивленія достойно! Получаете вы такую прорву, теперича, четырнадцать цѣлковыхъ въ мѣсяцъ! и плачетесь еще на судьбу — денегъ нѣтъ! Что же остается послѣ того намъ-то грѣшнымъ? Я вонъ къ первому-то четыре съ полтинкой хвачу;

— Ну, дудки, братъ, врешь, — картофелемъ доберешь?

— Какой ужь ныньче картофель, и шелухи-то ни съ кого не сдерешь. Купечество все стало какіе-то жидоморщики, лаптевщина, чиновники наровятъ своихъ въ гимназію, да и мѣщанишки — чуть оперится его, — топорщутся туда-жъ! А тутъ, теперича, у меня остались только барскіе люди. Этихъ — самъ знаешь, голова, — чего еще лупитъ? Какой съ нихъ картофель? — Господь съ ними совсѣмъ, пусть ходятъ такъ.

— Экой ты чудакъ! А я хотѣлъ у тебя же взаймы — на табакъ…

Приходскій только махнулъ рукой.

— Это все пустякъ, господа, «денегъ нѣтъ», — храбрится Бѣлогорячкинъ. А вы вотъ о чемъ погорюйте; квартиры у меня лѣтъ, — тюфквъ лежитъ у воротъ.

— Это какъ?

— Да такъ! Вообразите, въ три мѣсяца перемѣнилъ седьмую! Нанялъ одну — хозяйка свинья, тарелку подала немытую; нанялъ другую — хозяинъ скотина, съ курами запираетъ ворота, да еще ворчитъ, когда поздно приду; нанялъ третью — оба скоты: и кормятъ скверно, и берутъ дорого, и грубятъ еще вдобавокъ. Наконецъ нанялъ три въ день, и всѣ ни къ чорту не годятся! Выволокъ все, собака, къ воротамъ: — «ступай, говоритъ, баринъ, на всѣ четыре стороны». — Такъ и теперь стоятъ тамъ: и комодъ, и тюфякъ.

— Ну, а къ ночи какъ?

— Да какъ къ ночи? Вонъ къ Агафошѣ переселюсь на время. А тамъ попробую еще найму: хорошо — останусь, а нѣтъ, такъ прощай Сибирь! и жить здѣсь больше не хочу, на Кавказъ улечу — черкесовъ душить! Чортъ ее возьми, и службишку поганую!..

— Охъ, ты Аника-воинъ! храбрый какой вдругъ сталъ.

— Да похрабрѣе тебя, Иванъ болванъ! Держи-ка, я тебя поражу.

— Ну-ну-ну!.. Языкомъ, братъ, какъ хошь мели, а рукамъ воли не давай.

Но что всего хуже, что въ этихъ пошлыхъ бесѣдахъ принимали часто самое живое участіе ученики.

— Потѣшь, Николаша, чѣмъ нибудь, — проситъ опять мрачный математикъ, любящій все веселое.

— Да чѣмъ я тебя потѣшу, Агафоша? Слыхалъ ты, напримѣръ, новость такую: у васъ актеры завелись въ первомъ классѣ? я открылъ талантъ.

— Какъ?

— А вотъ я сейчасъ покажу тебѣ какъ. — Подпалкинъ, поди сюда! — Нутка, анафема, сострой печальную рожу.

Подпалкинъ въ присутствіи учителей строитъ печальную рожу. Учителя смѣются отъ скуки.

— Мастакъ! Ай да бестія! А нутка веселую! задаетъ мрачный математикъ.

Но объ веселой и говорить нечего — веселая выходила еще лучше. Руки въ боки, и Васька прямо пускается въ присядку подъ ногами учителей.

— Каковъ, каковъ! раздается со всѣхъ сторонъ,

— И знаете, какой онъ молодецъ! поджигаетъ Бѣлогорячкинъ: — къ смотрителю ходитъ отпрашиваться и новый способъ изобрѣлъ. На прошлой недѣлѣ у него бабушка умирала, на нынѣшней дѣдушка умираетъ, а на будущей оба умрутъ, и заливается горючими, а тотъ сдуру, какъ съ дубу, и отпускаетъ его! Третьяго дня лобъ себѣ нагрѣлъ объ печку, — тотъ пощупалъ, отпустилъ! Вчера въ корридорѣ поймалъ — стѣну лижетъ языкомъ. Спрашиваю: что ты дѣлаешь, бестія? — Языкъ, говоритъ, бѣлю: къ смотрителю иду проситься, — языкъ велитъ казать.

— Ахъ ты, азинусъ, гляди-ка, какъ онъ навострился. Ну, и испуганную умѣешь?

— И испуганную можно съ, отвѣчаетъ бойко Васька и строитъ испуганную рожу.

— Я вамъ говорю: лихой будетъ, анафема. — Сдѣлай же ты теперь, Подпалкинъ, вотъ что: ступай на квартиру къ учителю Махоркѣ съ этой же испуганной рожей — слышишь? — и скажи, что пріѣхалъ директоръ, а тебя послалъ за нимъ смотритель, — требуютъ его въ училище. — Мы его распотѣшимъ.

Училище приходитъ въ восторгъ отъ выдумки умнаго Николая Васильевича. Все ожидаетъ нетерпѣливо, что изъ этого выйдетъ?

Махорка, конечно, напяливаетъ мундиришко, треуголку и черезъ четверть часа показывается на площади, — сыпучимъ шажкомъ торопится въ училище. Бѣлогорячкинъ разставляетъ учениковъ въ дверяхъ и приказываетъ крикнуть: «ура»! при появленіи учителя. Махорка останавливается на порогѣ, озадаченный, столбенѣетъ отъ крику, но образумившись, плюетъ, ругается: «подлецы вы, господа!» и сердито убѣгаетъ домой. A Подпалкинъ за такое представленіе получаетъ еще одобреніе учителей.

— A сегодня, Подпалкинъ, мы состряпаемъ съ тобой вотъ какую штуку, начинаетъ веселый Бѣлогорячкинъ.

— Какую-съ?

— Сдѣлай ты вотъ что: ступай сперва къ сторожу, дерни у него шараповскаго и прослезись; а потомъ сострой печальную рожу и маршъ къ приходскому учителю, скажи: «умеръ смотритель».

Васька стоитъ, думаетъ только: а что, какъ покойникъ задастъ мнѣ деру?

— Ну, валяй. Что-жь ты?

— Боюсь-съ

— Кого это?

— Смотрителя-съ.

— Э, вздоръ какой, трусишка! Укуситъ, что ли, онъ тебя?

— Высѣчетъ-съ.

— Дичь, братецъ, анафемская дичь! Откуда онъ узнаетъ? что ты? Да хоть бы и узналъ, такъ я тебя не выдамъ. Скажу: я послалъ, вотъ и только!

Словомъ, кончится тѣмъ, что Васька идетъ, испуганный Иванъ Иванычъ бѣжитъ, а Бѣлогорячкинъ опять дико хохочетъ.

— Этакой ты олухъ царя небеснаго, мальчишкѣ дался обмануть!

Послѣдній фарсъ однако производилъ не совсѣмъ пріятное впечатлѣніе на учениковъ. Положимъ, дѣти готовы были угодить веселому наставнику и потѣшиться, надъ кѣмъ угодно, въ училищной скукѣ, но въ душахъ ихъ уже рождался вопросъ: такъ ли это должно быть? Давно ли этотъ простой и добрый Иванъ Иванычъ училъ ихъ слагать персты и шептать молитвы, давно ли онъ благодушно прощалъ ихъ дѣтскія шалости и доставлялъ такое великое торжество при переходѣ въ другой классъ. — Вася любилъ своего стараго наставника: низенько кланялся ему на улицѣ, ходилъ христосоваться на пасху, славить на рождество, — словомъ, по своему выражалъ свою признательность. И вдругъ теперь говорятъ ему въ глаза: "это не учитель, это олухъ царя небеснаго, Иванушка-дурачокъ. Что долженъ почувствовать ребенокъ въ такую минуту? Что подумаетъ онъ впослѣдствіи о своемъ новомъ наставникѣ?

Но довольно. И изъ этого видно ясно, что училище дѣлало свое. То Вася видѣлъ, что ему не сладить съ безтолковыми требованіями своихъ пяти уродовъ-учителей, то онъ учится отъ нихъ истинное дѣло замѣнять бездѣльемъ и болтовней, то его манитъ солнце и вода на пролетъ, то наконецъ само училище душитъ его казеннымъ порядкомъ и пустотой! Поневолѣ будетъ искать онъ своей духовной жизни или въ шалостяхъ, или въ лѣности, или въ потѣхѣ учителей. Эхъ, дитя! точно безконечная болѣзнь, тянутся твои лучшіе годы — училищная канитель, и преслѣдуетъ тебя, живого, одно убійственно-холодное ученіе твоихъ учителей. Какимъ-то методически казеннымъ образомъ кладутъ они на тебя клеймо нашей лѣниво-казенной жизни, и отвращаешься ты подъ нимъ и отъ дѣла, и отъ интересовъ науки, и отъ жизни самой! И задается послѣ-то опять тяжкій вопросъ: сотрешь ли ты это клеймо?

IV.

— Дурачье, естественное дурачье! — арканомъ тащутъ въ училище, ребенка! А позвольте васъ спросить, какой въ этомъ прокъ? Нѣтъ, доведи его до сознанія, чтобъ онъ самъ пришедъ къ матери и сказалъ: «мама, въ училище хочу», — вотъ тогда будетъ прокъ! А то тянутъ его, какъ лошадь, да хотятъ, чтобы были успѣхи! Чорта съ два будутъ успѣхи, дожидайся, растопырь карманъ, какже!.. Нѣтъ, оставь его дома, до тѣхъ поръ оставь, пока не придетъ сознаніе! Въ десять не придетъ — въ пятнадцать придетъ; въ пятнадцать не придетъ — ну, въ двадцать придетъ, въ тридцать, наконецъ! а все-таки придетъ: вотъ тогда и учи его — вотъ тогда будутъ успѣхи! — Эхъ, жаль, время не приспѣло, а то я-бъ такой представилъ проэктъ о народномъ образованіи, что у меня сама бы дирекція встала вверхъ ногами!..

Такъ огрызался самъ съ собою Григорій Никитичъ Звѣровидовъ, смотритель сибирскаго уѣзднаго училища.

— Да что ты, Гриша, не попробуешь? спросила робко жена.

— Чего это?

— Да проэктъ твой представить.

— Молчи, христа ради, не досаждай! Ты ничего не понимаешь, что у насъ тутъ творится! Какого чорта я попробую, когда у меня и директоръ Дубеногартенъ, и попечитель какой-то Колодниковъ, да еще князь… Ну, какого дьявола я попробую? — Ослы, естественное дурачье и больше ничего. Иной тоже зовется родителемъ, Лупыча дѣлаетъ учителемъ, да вдвоемъ и лупятъ ребенка: «успѣвай, говорятъ, собачій сынъ, успѣвай!». А какого чорта успѣвать? Да меня этакъ лупи, тамъ и я ни въ чемъ не успѣю. Нѣтъ, доведи его сперва, доведи!.. А для этого одно только средство — проэктъ, который бы радикально перевернулъ всю эту чепуху вверхъ дномъ!

— Ну, въ Петербургъ попробуй…

— Чего это?

— Да проэктъ твой представить. Тамъ, я думаю, есть ученые люди, — поймутъ.

— Есть, есть, какъ не быть умныхъ людей въ Петербургѣ… Петербургъ наша голова, а мы ноги. Ты и представь туда свои проэкты, а я не хочу.

— Да почему тебѣ не попробовать?

— Фу, ты баба-дура, наконецъ! Не бѣси меня, христа ради. Какая тутъ, дьяволъ, проба, когда время наше — тьфу! и больше ничего? (Звѣровидовъ звѣрски плюнулъ на свое время). Возьмешь ли ты хоть это въ толкъ: я человѣкъ на службѣ, я человѣкъ казенный, я, такъ сказать, продалъ себя въ кабалу! Представь-ка я туда, помимо ихъ, попробуй: — они здѣсь попробуютъ представить меня въ отставку! У насъ вѣдь это живо! Какъ бы у насъ было просто начальство, — ну, то дѣло другого рода, того я не боюсь. А это вѣдь все отцы-начальники, благодѣтели — эти какъ разъ упекутъ тебя подъ красную шапку!

Жена ужь только вздохнула.

Въ это время сторожъ подалъ смотрителю записку, съ надписью «въ собственныя руки». Письмоводитель директорской канцеляріи увѣдомлялъ, что директоръ третьяго дня уже проговорился: что скоро ѣдетъ ревизовать училища и начнетъ, вѣрно, съ васъ.

— Эй, Передрягинъ, воротись.

Сторожъ воротился,

— Живо метлу, швабру, песокъ — и валяй: мети улицу, дворъ, крыльцо, сѣни, и смотри, чтобы все было по чину, — ѣдетъ ревизоръ.

— Метлы нѣтъ, ваше вскородіе.

Это донесенье сторожа до такой степени озадачило смотрителя, что въ первую минуту онъ не нашелъ, что сказать.

— Ахъ ты, животное! — въ этакое-то время… Ну, не вчера-ли я на базарѣ былъ, что-жъ ты ничего не говорилъ? — а? Ревизоръ во дворѣ, а у него метлы нѣтъ въ рукахъ — сору вынести нечѣмъ! каково! Да на вотъ, наконецъ, тебѣ, собака, щетка, вотъ другая, вотъ третья!..

Звѣровидовъ началъ швырялъ въ ногамъ сторожа щетки, и столовую, и салонную, и головную.

— Пошелъ! вонъ она дастъ тебѣ еще четвертую, такую — половую!

— Да щетка тамъ есть, ваше вскородіе: — да щеткой ничего не подѣлаешь, особливо на вулицѣ.

— Ахъ ты, вулица — каналья; въ этакое-то время «ничего не подѣлаешь?» Каковъ! Ну, пошель, вонъ стащи вѣники съ бани: возьми ихъ десятокъ; мало — два наконецъ! перевяжи лыкомъ, наткни на палку, и вотъ тебѣ метла. — Понялъ, оселъ?

— Это можно-съ.

— Ну, живо же, живо!

Сторожъ убѣжалъ живо.

— Вотъ и извольте тутъ служитъ! За что, спрашивается, мы деньги платимъ, хоть бы этому скоту, письмоводителю? При тебѣ тогда Христомъ-богимъ молилъ человѣка: какъ только пронюхаетъ, такъ сію минуту свистнулъ бы сюда! — Нѣтъ-сь, какъ деревянные, ничѣмъ ты ихъ не проймешь. Еще пишетъ каналья, какъ въ насмѣшку: «третьяго дня, говоритъ, проговорился». Ахъ ты, скотина!

— Да ты не сердись много-то, вредно. .

— Да какъ тутъ не сердиться, помилуй? Такъ вотъ и жди — выйдетъ какая нибудь пакость! Вотъ посмотри: не успѣетъ этотъ оселъ къ воротамъ выйдти съ метлой, какъ тотъ шасть на дворъ — вотъ те и ревизоръ!

Смотритель робко посмотрѣлъ въ окно.

— Смотри-ка вонъ, смотри, какъ лѣзетъ, — а? Ахъ ты, каналья! — Живо, живо, что ты тамъ копаешься, какъ мертвый!.. кричалъ Звѣровидовъ въ форточку, и сторожъ живо уползъ въ баню за вѣниками.

— Не тревожься, успѣетъ вымести все. Помнишь, какъ въ третьемъ году мѣсяцъ цѣлый ждали его? Онъ у васъ лѣнивъ, вашъ директоръ.

— Эхъ, отстань, пожалуйста, къ дьяволу, съ твоими нравоученьями! Лѣнивы они всѣ — представить человѣка къ наградѣ или чѣмъ нибудь поощрить. Я вотъ тридцать лѣтъ молочусь съ этими собаками, плюнуть на меня не хотятъ. А на пакости они не лѣнивы: живо нанакостятъ, только ротъ разинь. Дай вотъ только въ дверь войдти, и потомъ опять: «Это что за безпорядки? Вы чего смотрите, смотритель?»

Смотритель забылъ всѣ проэкты въ свѣтѣ, напялилъ вицмундиришко и тотчасъ убѣжалъ въ классъ — извѣстить учителей.

Училище мгновенно приняло физіономію дѣлового уѣзднаго суда передъ ревизіей губернатора. Все приняло на себя работящій и озабоченный видъ.

Давно забылъ Звѣровидовъ базаръ и халатъ, и переселился въ классы почти ночевать. Ходитъ онъ, какъ беременная баба въ послѣдній періодъ, ожидая какого-то невѣдомаго разрѣшенія отъ бремени. Ночи насквозь подготовляетъ какія-то чистенькія вѣдомости, протоколы, да недосягаемыя для насъ свои счетныя книги; день-деньской слоняется изъ угла въ уголъ и заглядываетъ наконецъ въ такія мѣста, гдѣ цѣлый годъ были обгажены и стѣны, и потолокъ, а теперь все это моется, метется и посыпается пескомъ. Даже рамки въ классахъ покрываются лакомъ и самыя училищныя окна издаютъ рѣшительный свѣтъ. А ужь о дѣйствующихъ лицахъ комедіи и говорить нечего. Ученикамъ запрещается на строго носить въ это время физіономіи разбойниковъ или ходитъ нечесами, какъ косматый дьяволъ. Все, не выключая самого Бѣлогорячкина, стрижется, брѣется, моется и сильно готовится къ ревизіи. Болѣе всѣхъ, конечно, чувствуютъ оную сторожъ и приходскій учитель, помогающій смотрителю письменно.

— Дьяволъ одинъ только завтракаетъ въ этакое время! кричитъ Звѣровидовъ на жену, и даже учителямъ своимъ, вмѣсто «ну-ну!» говоритъ теперь: «Пожалуйста, господа, — ѣдетъ, ѣдетъ!» А объ учителяхъ и говорить нечего: тѣ, точно скрипки, наигрываютъ въ одинъ голосъ: «повторяйте, повторяйте, ребятушки! Директоръ на дворѣ, господа».

— А не помянуть ли его за здравіе? Поди, чай, смирненькій пріѣдетъ? спрашиваетъ религіозный Федоръ Иванычъ.

— А не худо вы это придумали, Федоръ Иванычъ, право. Положимъ тамъ, кто что не говори, а сила духовная все-таки великая сила, — помянуть не мѣшаетъ, отозвался батюшка-законоучитель.

И на другой же день съобща помянули они за здравіе Генриха Иваныча.

— Ну, только бы экзамены сдать, ужь я тогда покажу себя: зарѣжусь, какъ сапожникъ! храбрился Махорка, которому вовсе нечего было сдавать.

— Э, ну ихъ къ ….. экзамены! Все пустяки! Сами сойдутъ какъ нибудь, а не сойдутъ — наплевать! Не повѣситъ на висѣлицу на базарѣ, шалитъ, феферу только задастъ! — отличался безпардонный Бѣлогорячкинъ.

— А по мнѣ, такъ пріѣзжай не пріѣзжай — все равно. Видалъ я ихъ на своемъ вѣку довольно: и директоровъ, и инспекторовъ, и попечителей. Все, господа, вздоръ, кромѣ вѣчности и соленаго огурца!

И титулярный совѣтникъ безпечно и равнодушно махнулъ на все рукой.

— Охъ, нѣтъ, не говорите, господа! заключилъ тяжелымъ вздохомъ приходскій. Я бы Богъ знаетъ что отдалъ отъ себя, лишь бы только не было этихъ ревизоровъ на свѣтѣ! Это чистѣйшая холера! Въ третьемъ году, какъ спервоначалу-то онъ прибылъ къ намъ въ дирехтуры, такъ со мной, съ позволенія сказать, вышло просто — фю! Отъ одного слова, я вамъ доложу, какъ Передрягинъ прибѣжалъ сказать: «пріѣхалъ!» меня просто такъ и повалило въ постель! И его превосходительству не представился.

— Экъ ты, братъ! и училище-то замаралъ своей репутаціей, а еще служака!

— Кромѣ шутокъ, захворалъ, ей-богу! какъ честный человѣкъ. Что будешь дѣлать, братцы? Чистѣйшая была холера.

— Ну, есть съ чего! Тебѣ-то что это топорщиться? Къ тебѣ, я думаю, онъ и плюнуть не зайдетъ?

— Нѣтъ, извините, вы этого не говорите — ни зайдетъ! Зайдетъ онъ, вездѣ зайдетъ и все пронюхаетъ наскрозь! На маленькихъ онъ еще пуще нападаетъ. Это ужь такой ехидный человѣкъ.

Учителя тотчасъ разбрелись.

— Ну-ну-ну! зубрите, зубрите, ребята, чтобы все было на зубокъ! Склоненія-то, спряженія-то потверже долбите, Христа-ради, — повторяетъ испуганный Федоръ Иванычъ. — Ревизоры, ребятушки, на носу! объявляетъ онъ въ каждомъ классѣ. А гулъ училища такъ и несется на половину площади: — вce качается, склоняетъ и спрягаетъ.

— Ну, а тебя, Подпалкинъ, что спросить на экзаменѣ? Просклоняй-ка мнѣ рожь.

— Именительный рожь, родительный рожи, дательный рожу, — началъ бойко Подпалкинъ.

— Вотъ тебя за это и надо въ рожу, потому не ври теперича, — ѣдетъ ревизоръ. Онъ, азинусъ не свой братъ: это обоимъ намъ запуститъ олеумъ дубинорумъ! Вы зарѣжете меня, разбойники, безъ ножа! — выводитъ, наконецъ, грустно Федоръ Ивановичъ. Цѣлый годъ я корплю надъ вами, какъ надъ моими собственными птенцами. A вы безсовѣстные, черти!… И не грѣшно тебѣ, дьяволъ, такъ рѣзать меня, — а?

Федоръ Иванычь съ чувствомъ ткнулъ Ваську въ грамматику и даже прослезился.

— Я-съ, Федоръ Иванычъ…

— Молчи ужь, скотина, — «Федоръ Иванычъ». Давно я Федоръ Иванычъ; тридцать лѣтъ я, оселъ, Федоръ Иванычъ, a врать все-таки не ври, потому — ѣдетъ ревизоръ, онъ не свой братъ.

— Я-съ, Федоръ Иванычъ, поторопился: ржи будетъ род….

— Вотъ-вотъ, за торопленье-то и индо тебя такъ поподчивать, чтобъ ты заржалъ! Ржи, вишь, теперича выходитъ у него родительный, а прежде онъ ни зналъ. Ахъ ты, душегубецъ!

Другого Федоръ Иванычъ заставилъ просклонять звонъ или трезвонъ, назвалъ головорѣзомъ за какой то звательный падежъ и оттрезвонилъ за уши.

— Повторяй — не зѣвай, повторяй — не зѣвай!..

— Я повторяю-съ! звякнулъ ученикъ.

— Нѣтъ, надобно васъ драть, такъ будете всѣ знать! началъ наконецъ стихами отзванивать учитель русскаго языка.

— У меня задачку начинать съ самаго сверху, съ уголка, — слышите? подготовляетъ къ экзамену Агафонъ Иванычъ. Директоръ любитъ порядокъ, такъ и начинайте съ краишку… — Поняли?

— Поняли-съ, Агафонъ Иванычъ! рявкнулъ классъ.

— Ну-ну, ревѣть, я пореву по зубамъ! — А который не додѣлаетъ задачки, такъ внизу не мели мелко, — слышите? Чортъ съ ней, съ задачей, — пусть лучше не додѣлана: директоръ терпѣть не можетъ мелкихъ цифръ, — поняли?

— Поняли-съ! рявкнулъ снова классъ.

— Опять ревѣть? — А говорите яснѣе, не гнусите такимъ манеромъ: гу-гу-гу! Директоръ сердится, когда гнусятъ подъ носъ: — отвѣчайте ему громко, — слышите?

— Слышимъ-съ!

— А главное, какъ говорилъ въ прошлый разъ: ни подъ какимъ видомъ не становитесь къ нему задомъ, — слышите? Директоръ бѣсится на того, кто станетъ задомъ; — становитесь передомъ. — Поняли все?

— Все-съ!

— Ну, то-то.

Бѣлогорячкинъ поучалъ, между тѣмъ, третій классъ:

— Смотрите, анафемы, у меня отвѣчать, какъ слѣдуетъ, а главное нигдѣ не останавливаться, — слышите? Что только попадетъ въ голову, такъ и катай на пропалую! Остановитъ, — ну, тогда нечего дѣлать, стой; значитъ, очень ужь заѣхалъ въ дичь: — держи ухо востро, подскажу. Не остановитъ — валяй съ Богомъ во всѣ лопатки. Главное, смотри въ оба на меня: покажу четыре пальца — вотъ тебѣ Генрихъ IV или Иванъ какой нибудь съ грозой, взгляну на ноги съ пальцемъ — ну Людовикъ XI, съумасшедшій, чего еще разговаривать. На грудь руку — ну, по рождестдвѣ случилось; назадъ ее загну — ну до Х. Р. было. — Эхъ вы!…

Ученики засмѣялись.

— Ну, чего тутъ еще толковать? Главное — не унывать. Кашляну — значить, англичанъ начинай; чихну — ну, француза катай — какую-нибудь варфоломеевскую, что-ли; a харкну или плюну — ну, тогда уже нечего дѣлать, нѣмцевъ за бока. — Смекнули?

— Смекаемъ-съ! отхватали молодцы.

— Ну, a кто ни бельмеса не смекаетъ, тотъ понатужься какъ-нибудь, выучи хоть семилѣтнюю войну Марьи Терентьевны съ Фридрихомь Хераусомъ. Авось отуманимъ нѣмца. — Достанется другой вопросъ, — ну, скажу: "этотъ легокъ ему, позвольте задать потруднѣе! — Вотъ и всучимъ какъ нибудь Марью Терентьевну. A Фридрихъ Хераусъ и самъ понравится: онъ вѣдь тоже колбаса.

Ученики опять засмѣялись.

— A главное, не робѣть, бойчѣе ври, тогда все будетъ зер-гутъ. Такъ, что-ли, Подпалкинъ?

— Такъ-съ! хватилъ басомъ Подпалкинъ.

— Ишь, еще баситъ, анафема.

Махорка заказалъ принести каждому по двѣнадцатм листовъ лучшей бумаги: писать прописи на показъ. Война съ прописями продолжалась недѣли двѣ: то азокъ не крупенъ, то буки велики, то зачѣмь тамъ y добра брюшко толсто да хвость закарюкой, — и опять рвутъ и пишутъ.

Иванъ Иванычъ чуть только не ночевалъ въ приготовительномъ, все училъ азбучниковъ, какъ вставать и кланяться директору.

Прошло двѣ недѣли, ревизоръ не пріѣзжалъ. Наконецъ, смотритель получилъ вторую записку, въ которой было сказано, что «директоръ третьяго дни уѣхалъ въ уѣздъ», a въ пост-скриптѣ прибавлено: васъ будетъ экзаменовать по пріѣздѣ, — такъ самъ сказалъ.

Учителя вздохнули свободно; ученики принялись шалить, но смотритель не переставалъ смотрѣть, и еще чаще и азартнѣе началъ посѣщать классы.

— Это что за новость? кричитъ онъ всякій день, выдергивая ноги изъ чернильныхъ болотъ. — Опять налили чернилъ? Ахъ вы, канальи-кавальи! Хоть бы вы на это время посовѣстились пачкать казенные полы! Вѣдь вчера мыты, подлецы! — Не смѣть больше носить чернилъ!

— Да они-съ прописи на показъ… начинаетъ Махорка.

— Такъ смотрите за ними! Что же вы не смотрите за ними? Развѣ такіе бываютъ прописи на показъ? Помилосердуйте! Я подошву промочилъ отъ вашихъ прописей на показъ! Развѣ нельзя было наконецъ раньше писать, когда были грязные полы? — Пощадите меня!..

Словомъ, не радъ былъ Махорка, что и поусердствовалъ.

— Задеру, если каплю найду на полу! храбрился онъ, въ свою очередь, по уходѣ смотрителя.

A въ секретномъ мѣстѣ ученики уже составили совѣтъ: какъ бы, въ самомъ дѣлѣ, уставить наконецъ прочно тѣ долговязыя чернильницы и пузырьки, которые кувыркаются подъ столъ и обливаютъ казенный полъ?

— Эхъ вы, дурачве! звонитъ Костя Сашенькинъ; — а я такъ молодецъ: я вонъ свой прилѣпилъ смолой, гузинышемъ въ столу. Совсѣмъ теперь не падаетъ, зубами не оторвешь, шельму, такъ и торчитъ!

— Лихо, ай-да Коська — штукарь! закричалъ отъ восторга Подпалкинъ: — завтра же приволоку полную шапку смолы!

Вася дѣйствительно приволокъ, и классъ торжествовалъ: теперь всѣ пузырьки стоятъ твердо, какъ солдаты на часахъ.

Разъ Звѣровидовь пришелъ послушать лекцію Федора Иваныча, заворотилъ фалды и усѣлся на столъ. Представьте же положеніе начальства: смола разогрѣлась и смотритель прилипь къ столу.

— Эй, Передрягинъ! заоралъ онъ па весь домъ, отдирая штанишки: — это что еще за новость?..

Вбѣжалъ испуганный сторожъ.

— Что это y тебя за гадость на столѣ, смотри!

Удивленный Передрягинъ не только посмотрѣль, a даже колупнулъ на ноготь и, обнюхавъ основательно, доложилъ по начальству:

— Это, ваше вскородіе, не гадость — смола-съ.

— A откуда она взялась?… пошелъ опять экзаменовать смотритель сторожа. — Что стоишь, ничего не говоришь, — а? Или мнѣ за тебя еще подставлять шею директору и просить: «намыльте, ваше превосходительство, сдѣлайте милость!» — Вѣдь это еще величайшее счастье, что я самъ попалъ на это мѣсто: ну, а что, если бы господинъ директоръ сѣлъ на такую гадость? Тогда что?.. а?

Сторожъ такъ смотрѣлъ тупо и глупо, какъ будто въ самомъ дѣлѣ хотѣлъ задать вопросъ: что вышло бы тогда, еслибъ самъ генералъ сѣлъ въ такую гадость?

— Смотрю, ваше вскородіе, да не вижу-съ, оправдывался бѣдный Передрягинъ. Вишь, опять успѣли наметать смолы-съ.

— Кто это отличился?

Словомъ, началось опять слѣдствіе и оказалось, что на этомъ мѣстѣ лѣпешечку налѣпилъ какой-то Сеня Зайчиковъ, трусливѣйшій изъ училищной челяди. У Зайчикова только прядали и краснѣли ушки, когда Звѣровидовъ обратился къ нему съ допросами. А Вася, облупившій четыре колеса у дядюшки Вавилы, думаетъ: «Господи, какъ спроситъ: кто принесъ?»

Но и вырвавшись изъ училища-острога, живые мальчутаны не чувствуютъ теперь себя вольнѣе. Учителя наяриваютъ, какъ скрипки, одно и то же: «повторяйте, повторяйте, ребята!» И ребята въ самомъ дѣлѣ чувствуютъ, что нужно повторять. За полночь сидитъ Вася надъ Востоковымъ, качается, какъ маятникъ, и бормочетъ про себя:

— Образы выраженія дѣйствій, или наклоненіе глагола, образы выраженія дѣйствій… и опять одно и то же въ сотый разъ.

— Что же это такіе за образы? думаетъ заботливая мама. Какъ мудрено ихъ тамъ учатъ!

— Союзы суть связи или противоположенія между понятіями и пр. — Вася опять качается и съ новымъ азартомъ начинаетъ: союзы суть связи, противоположенія… и прочую чепуху.

— Какіе же это союзы съ образами, Васинька, ты все упоминаешь? Союзы-то вѣдь пришиваютъ въ сапогамъ.

— Не знаю я, мамынька, отвѣтилъ Васинька и аппетитно зѣвнулъ.

— Ложись-ка, сынокъ, спатеньки: головка будетъ болѣть. Кинжку-то подъ головы подсунь — вотъ и не забудешь до завтра.

— Не все еще выучилъ, мамынька, отвѣтилъ грустно сынокъ, и еще пуще началъ качаться и бормотать: междометія звукоподражательныя: авъ-авъ, гау! мяу-мяу!

— Ну, сынокъ, я ужь лягу, — заключила еще грустнѣе мамынька. Такъ и не дослушала, бѣдная, лаю и мяуканья сынка.

— Сейчасъ и я, мамынька, доучусь до конца. — Бацъ, пырь, шасть! бацъ, пырь, шасть!:

— А когда это бацнетъ къ намъ директоръ? думаетъ Вася на сонъ грядущій, заботливо креститъ Востокова, цѣлуетъ въ корешокъ и укладываетъ подъ подушку.

Утромъ неожиданно вошли въ классъ два господина, большой и маленькія.

— Эй, служитель! пошелъ, скажи смотрителю: я пріѣхалъ, — началъ большой, обращаясь въ Федору Иванычу.

Маленькій завертѣлся передъ сторожемъ.

— Послушай, служивый, доложи, братецъ, тамъ твоему господину штатному смотрителю, что его превосходительство господинъ директоръ пожаловали.

— Это что за птица? подумали ученики, глядя на маленькаго.

— Вы кто такой? спросилъ большой учителя русскаго языка.

Короновоздвиженскій отвѣтилъ.

— И что-жъ у васъ это — первый классъ?

— Точно такъ-съ! отвѣтилъ маленькій, вмѣсто оробѣвшаго Федора Иваныча.

— А сколько здѣсь учениковъ?

— Тридцать три, отвѣтилъ опять маленькій.

— Вы откуда это узнали?

— Изъ списка, ваше превосходительство, — тамъ, на стѣнѣ.

— И вѣрно онъ говоритъ? обратился большой въ учителю.

Учитель поручился за вѣрность.

— Ну, вы хорошій ревизоръ.

Прошлись по классамъ.

— Здѣсь что-жъ такое — старшій классъ?

— Точно такъ-съ, отвѣтилъ вывернувшійся изъ подъ руки смотритель въ мундирѣ.

— Скажите, отчего тутъ мало?

— Семь удостоено перевода и два прошлогоднихъ, ваше превосходительство.

— И только! ну, это несоразмѣрно съ первымъ, это надо какъ нибудь устроить: — ну, уравновѣсьте, наконецъ? оттуда переводите больше.

— Постараюсь, ваше превосходительство!

Смотритель отъ усердія наклонился.

— A вы преподаете законъ?

Батюшка отвѣтилъ низкимъ поклономъ.

— Пріятно слышать. — Господинъ инспекторъ! потрудитесь заняться закономъ божіимъ, a я похожу и посмотрю пока.

Маленькій тоже отвѣтилъ низкимъ поклономъ.

— Такъ вотъ онъ, новый инспекторъ, — говорятъ, превосходно знаетъ языки, — шепталъ Бѣлогорячкинъ Агафошѣ.

Директоръ ушелъ на дворъ смотрѣть училищные закоулки. По корридору начали бродить тѣни учителей, прислушиваясь y дверей: какъ-то идетъ первый экзаменъ?

Директоръ и инспекторъ представляли два типа ревизоровъ, такихъ же противоположныхъ, какъ буря и тишина. Директоръ принялъ манеру князя Колодникова, попечителя округа, и хотя не говорилъ еще законоучителямъ, какъ тотъ; «я тебя въ форточку вышвырну, батька!» не грозилъ приходскимъ учителямъ: «въ солдаты тебя упеку сію минуту!» — однако ревизіи его боялись, какъ огня. Словомъ, это былъ одинъ изъ числа тѣхъ генераловъ, которыхъ посылаютъ у насъ что нибудь устроить или разгромить. Дубиногартенъ былъ посланъ въ Сибирь устроить тамошнюю гимназію, и въ доказательство того, что его трусили сильно, здѣсь можно принести подлинныя слова Ивана Иваныча и то, что случилось съ нимъ въ третьемъ году, когда директоръ былъ еще вновѣ. — Инспекторъ, напротивъ того, былъ человѣкъ погнутый службой, постный и религіозный, кланялся чрезвычайно низко, говорилъ тихо, жалобно, умилительно, и экзаменовалъ, повидимому, чрезвычайно легко.

— Съ вашего благословенія, батюшка, — сядемте! — началъ новый экзаменаторъ. И дѣточекъ-то усадите, а меня грѣшнаго благословите.

— Извольте-съ, отвѣтилъ густо батюшка, и съ удовольствіемъ усадилъ дѣточекъ и благословилъ ревизора.

— Теперь приступимъ-съ. Вы, отецъ святой, потрудитесь спросить, а я послушаю-съ.

— Очень хорошо-съ.

Ученики, ободренные такимъ предложеніемъ, заключили: «о, да это смирненькій!» — Послѣ двухъ-трехъ несвязныхъ отвѣтовъ, принявъ веселый и смѣлый видъ, такъ принялись отхватывать катихизись Филарета, что экзаменатору оставалось только, какъ алебастровому факиру, покачивать головой.

— Такъ-къ, дѣтушки, точно такъ-съ! Именно, могущество божье; справедливо, изволите говорить премудрость.

— А нельзя ли, батюшка, спросить у дѣтушекъ исторійку какую нибудь, хоть ветхенькую?

— Можно-съ, отчего же?.. согласился батюшка и спросилъ исторію о дочеряхъ Лавана.

— Какъ ихъ звали, позвольте узнать? началъ нѣжно экзаменаторъ и подсѣлъ къ самому старшему ученику, Чепарухину.

— Лилія и Эпатрахиль, отвѣтилъ бойко Чепарухинъ.

— Немного оно, знаете, не такъ; но впрочемъ очень хорошо.

Задали еще нѣкоторые вопросы; — оказалось, что Моисей далъ заповѣди чуть ли не на горѣ Елеонской.

— Ну-съ, повтореньице у нихъ немножко подгуляло; но впрочемъ законъ, батюшка, хорошъ. Такъ я и донесу его превосходительству: законъ у васъ хорошъ. — Благословите меня, грѣшнаго.

Батюшка приподнялся и приготовился…

— Ахъ, извините: позвольте еще одинъ вопросикъ сдѣлать!..

Экзаменаторъ отдернулъ руку изъ подъ креста батюшки и обратился къ дѣтушкамъ:

— Вотъ, господа, вы разсказали мнѣ исторію Авраама и все такое; отъ васъ я узналъ, что Авраамъ былъ человѣкъ добрый, принималъ странниковъ и проч… Но мнѣ бы желательно было узнать отъ васъ главное: гдѣ жилъ Авраамъ? — вотъ что, господа. Можетъ быть, со временемъ, и самому мнѣ захочется съѣздить къ такому гостепріимному старичку. — Не такъ ли, батюшка? — Какъ вы полагаете, господинъ!.. какъ васъ?

Сзади приподнялся Замерзаевъ-старшій, дѣтина чуть ли не въ полтора раза выше самого ревизора; на подбородкѣ сильно пробивался пухъ.

— Нутка, Замерзаевъ, на послѣдяхъ-то отличись, братецъ! заговорилъ одобрительно батюшка. Вотъ, господину экзаменатору хочется знать: гдѣ живетъ Авраамъ? Имъ, вишь, съѣздить къ нему желательно. Отвѣть-ко: гдѣ?

— Въ Бесарабской области, въ Кишиневѣ-съ! бухнулъ Замерзаевъ-старшій.

— Это Авраамъ-то? Дитя мое, господь съ вами! что ужь это такое, наконецъ? трагически заговорилъ экзаменаторъ и отступилъ шагъ назадъ.

— Перемѣшалъ, братъ, перемѣшалъ, вѣрно, съ генералъ-губернаторомъ. Полно, неправильно говоришь!

Батюшка замахалъ большими рукавами, какъ крыльями.

— Нѣтъ, ужь лучше кончимъ. — Благословите, и я уйду!..

Ревизоръ тотчасъ принялъ благословеніе и вышелъ.

— Что, каковъ этотъ? спросилъ высунувшійся Бѣлогорячкинъ.

— Отмѣнно-хорошій человѣкъ. Вотъ ревизоръ, такъ ревизоръ; я этакихъ еще и не видывалъ на моемъ вѣку; моментально допрашиваетъ все, и между тѣмъ ни къ чему не придирается.

— Говорятъ, онъ лингвистъ, больше грекъ или латинистъ, — игралъ словами Бѣлогорячкинъ.

— А Господь его вѣдаетъ. Любопытно бы знать, какъ зовутъ такую персону?

— Василій Николаичъ, кажется, Чашечкинъ, Ложечкинъ или Блюдечкинъ, что-то въ родѣ этого, — чортъ его знаетъ.

— Отмѣнно-хорошій человѣкъ и, должно быть, хорошій христіанинъ?

Изъ перваго раздался громкій крикъ: директоръ началъ экзаменовать русскій языкъ.

— Это Федора Иваныча пудритъ; пойдти, никакъ, послушать.

Бѣлогорячкинъ ушелъ.

— Ну, вѣрно и поминовеніе не помогло, подумалъ батюшка и не пошелъ слушать.

— Ну-съ, господинъ инспекторъ, теперь вы займитесь тамъ математикой, а я здѣсь поговорю вотъ съ этимъ господиномъ!

Директоръ указалъ на вспотѣвшаго Федора Иваныча. Инспекторъ поклонился и пошелъ опять экзаменовать.

— Какъ васъ зовутъ, г. Пупкинъ? спросилъ онъ учителя математики.

— Агафонъ Ивановъ-къ.

— Давно вы изволите находиться на службѣ, почтеннѣйшій Агаѳонъ Иванычъ?

— Да вотъ въ маѣ отмаю-съ полный срокъ.

— Ого! А чинокъ?

— Титулярный.

— Садитесь, дѣтки. — Это бѣда, ей-Богу, какъ туго идутъ у насъ чины по министерству! Шутка сказать: двадцать-пять, и только титулярный?

— Только-съ, больше не даютъ.

— Богъ знаетъ, что такое «не даютъ». Ну, ордена бы давали!

— Учителямъ орденовъ не полагается.

— Это ужасно! Ну, денежную бы наградку! — это, знаете, стоитъ иного крестика. Вы, конечно, получали денежныя награды?

— Ни одной.

— Ахъ, Боже мой! Да растолкуйте мнѣ, ради Бога; какъ же это такъ?

— Такъ случилось-съ. Хотѣлъ было покойникъ-директоръ представить къ наградѣ, да маленькое обстоятельство подвернулось.

Агафонъ Иванычъ плюнулъ въ уголъ и не досказалъ про маленькое обстоятельство: какъ его въ нетрезвомъ видѣ вывели изъ собора отъ заутрени, на пасху.

— Ай-ай-ай! какъ плохо наше министерство народнаго просвѣщенія. Извините меня, Агафонъ Иванычъ но мнѣ все сдается, что вы настоящій служака? — крестикъ къ вамъ присталъ бы, кажется?

— Не дадутъ-съ, не на такомъ я мѣстѣ.

— Ну, надобно бы какимъ нибудь манеромъ ухитриться сдѣлать это…

Инспекторъ такъ углубился, въ этотъ вопросъ, какъ будто въ самомъ дѣлѣ хотѣлъ ухитриться… Но въ эту минуту такой опять раздался крикъ въ сосѣдяхъ, во второмъ, что онъ испуганно добавилъ:

— Ахъ, сдѣлайте милость, задайте что нибудь — никакъ сюда идетъ!

Учитель задалъ и вызвалъ ученика.

— А у васъ хорошіе пріемы задавать, видно вы большой практикъ! Чтобы вамъ къ намъ въ гимназію?

— Не примутъ-съ.

— Будто?

— Ни за какія коврижки-съ.

— Каково! это ужасно! Двадцать пять лѣтъ человѣкъ на одномъ мѣстѣ, — да это, по моему, можно одичать! Какъ вы полагаете?

— И дичаемъ отличнѣйшимъ манеромъ-съ!

— Но, однако, есть у васъ какія нибудь приватныя занятія — уроки, напримѣръ? — Давно вы въ Сибири?

— Пять лѣтъ, уроковъ нѣтъ.

— Ну, квартирка, наконецъ, казенненькая?

— Шесть рублей плачу-съ за собачью конуру-съ.

— Ай, какъ плохо все по нашему министерствѣ! Богъ знаетъ, что это такое: въ одномъ училищѣ пользуются казенной квартирой, въ другомъ не пользуются! Значитъ, на нѣтъ и суда у насъ нѣтъ! Это ужь такъ законъ…

— Не законъ, а счастье инымъ, заключилъ философски титулярный.

— Да! счастье инымъ…

Въ сосѣдяхъ раздался крикъ.

— Ахъ, страхъ какой! Неужели онъ все этого одного… Какъ его, вашего толстяка?

— Учителя русскаго языка?

— Мнѣ даже совѣстно за него! Позвольте, однако, полюбопытствовать.

Инспекторъ такъ искусно подкрался къ двери и заглянулъ въ щолочку, что даже ученики подумали: «ой, какой мастеръ подкрадываться!»

— Г. инспекторъ, пожалуйте сюда! раздалось еще громче.

Въ открытую дверь высунулся смотритель и чуть было не сшибъ господина инспектора.

— Иду, иду!..

— Полюбуйтесь успѣхами вотъ этого господина.

Директоръ указалъ на Бѣлогорячкина.

— Каково вамъ покажется? у него не знаютъ даже Генриха Птицелова!

При этомъ восклицаніи инспекторъ сложился въ такой вопросительный знакъ, какъ-будто жалостливо хотѣлъ спросить Бѣлогорячкина: "ну, какъ же это не знаютъ у васъ Генриха-Птицелова?

— Я, ваше превосходительство… въ рамкахъ программы… началъ витіевато обвиненный.

— Молчите, не говорите ни слова! Я исковеркаю всѣ ваши рамы и программы! Это не сапожникъ, милостивый государь, это — король! (Директоръ всталъ во весь ростъ). — Или вы не понимаете, что такое король?

— Здѣсь, ваше превосходительство, преподается Кайдановъ по сокращенной, — вмѣшался смотритель.

— Ну-съ?

— Въ сокращенной у него обо всемъ говорится коротко.

— Ну-съ?

— Вѣроятно, и объ этомъ государѣ сказано только, что онъ былъ птицеловъ.

— Дичь! этого не можетъ быть.

— Точно такъ, ваше превосходительство.

— Дичь, дичь! вамъ говорятъ. Не можетъ быть, чтобъ государь, жившій пятьдесятъ лѣтъ, занимался только, однимъ ловленіемъ птицъ! Обязанность государя — великая обязанность.

Но на это никто ничего не отвѣтилъ, всѣ почтительно промолчали.

— Кончить! скомандовалъ генералъ. .

У всѣхъ отлегло на сердцѣ.

— Вы тоже кончили? обратился онъ инспектору.

— Немножко еще взглянуть-съ.

— Такъ, идите, взгляните!..

Махорка-щоголекъ кстати подалъ прописи напоказъ, и генералъ такъ углубился въ разсматриваніе почерка, какъ въ философію Гегеля.

— Какъ васъ зовутъ?

— Петръ Егоровъ, ваше превосходительство.

— Фамилію я спрашиваю!

— Г. Махорка, — отрекомендовалъ смотритель.

Директоръ оглянулъ г. Махорку съ ногъ до головы.

— Вы чѣмъ, занимаетесь?

— Преподаю чистописаніе, ваше превосходительство!

— Нѣтъ, не то я хотѣлъ спросить. Вы что такое: архитекторъ, пейзажистъ, портретистъ или что?

— Учитель, ваше п-во, отвѣтилъ робко Махорка.

— Это что же такое вы подали?

— Прописи ваше п-во!

— Вижу, что не рогожи. Какого же это класса?

— Забылъ помѣтить, ваше п-во!

— A! забыли помѣтить! — Это вы отказались отъ чина?

— Я-съ, ваше п-во! отвѣтилъ Махорка со вздохомъ.

— Почему?

— Нечѣмъ жить, ваше п-во! Шесть человѣкъ дѣтей, седьмой въ брюхѣ, жалованья 4 рубля съ полтиной въ мѣсяцъ, a за производство съ меня же…

Но тутъ Махорка совершенно сбился въ объясненіи своего положенія и только въ заключеніе добавилъ, что отказаться его заставила нужда.

— Гм! нужда! А вы знаете, что такое чинъ?

— Не могу доложить, ваше п-во!

— Это монаршая милость! --Понимаете?

— Понимаю, ваше п-во, отвѣтилъ Махорка, захлебываясь.

— И ясно?

— Ясно, ваше п-во!

— Какъ же вы осмѣлились отказаться?

— Виноватъ, ваше п-во!

— Я спрашиваю: какъ вы осмѣлились? крикнулъ генералъ.

— Никогда не буду, ваше п-во!

— Завтра, въ девять часовъ явиться ко мнѣ — и прочіе всѣ. — Служитель! платье.

Передрягинъ трусливо подалъ шинель. Инспекторъ почтительно донесъ, что онъ кончилъ и опять завертѣлся около генерала. — Ревизоры молча сошли съ крыльца. Смотритель посмотрѣлъ имъ въ хвостъ.

— Что, скотина? началъ Федоръ Иванычъ съ Подпалкина.

— Испугался-съ, Федоръ Иванычъ: больно кричитъ.

— Испугался ты, азинусъ, — меня-то въ какіе дураки влопали.

— Э, полноте, Федоръ Иванычъ! Кто же ругаетъ учениковъ въ такіе высокоторжественные дни? Сегодня на нашей улицѣ праздникъ, — болталъ Бѣлогорячкинъ.

— Хорошо вамъ, Николай Васильичъ, смѣяться: — вы изъ воды сухи вылѣзаете, а я вотъ — такъ насилу стою. Годъ-отъ съ ними маешься-маешься, да тутъ еще тебя за нихъ…

Ѳедоръ Иванычъ прослезился.

— А пусть его лается, чорти съ нимъ: — брань, говорятъ, на вороту не виснетъ! Это все еще цвѣтки, Федоръ Иванычъ-съ, ягодками мы завтра съ вами полакомимся. Вотъ дома-то, что намъ скажетъ? — по генеральски отшаркаетъ, поди!

— Ну, нѣтъ-съ, я завтра не пойду: скажусь просто больнымъ.

— А награду-то?

— Пусть награждаетъ васъ! Федоръ Иванычъ махнулъ рукой.

— Да мы-то хватимъ, — объ насъ не безпокойтесь.

— Ну, и слава Богу-съ.

На другой день смотритель и учителя стояли въ директорской пріемной. Жара и скука. Лица потны, полны ожиданія и тоски. Часы стукали, стукали и наконецъ зашипѣли, — кукушка прокуковала десять.

Иванъ Иванычъ густо кашлянулъ въ горсть.

— Ну, выходи, что ли, распекай, чортъ Карлычъ! болтнулъ Бѣлогорячкинъ, и такъ двинулъ стулъ, что тотъ визгнулъ.

— Полно, Николаша, не блажи. Ты знаешь пословицу: «не тронь, такъ не воняетъ».

— Да что онъ, варваръ, не выходитъ наконецъ? ноги у меня устали.

— Хорошенечко его проговорилъ батюшка. — Этомъ самомъ дѣлѣ не годится никуда. Я по милости его превосходительства и обѣдню сегодня не служилъ, да, кажется, за часъ пришелъ раньше васъ. Это хуже архіерея нашего.

— Э, батюшка, охота вамъ стоять: я на вашемъ мѣстѣ давно бы ушелъ.

— Ну-съ, эта мы оставимъ пока. Уйдти не годится; это не дѣло вы говорите. Твори волю пославшаго, говоритъ писаніе; порядокъ-съ того требуетъ. Нѣсть, говорятъ, власть, аще…

— Никакъ идетъ, — закончилъ смотритель.

Двери отворились. Учителя поклонились.

— Господа! я вызвалъ васъ сюда сказать вамъ мои начальническія замѣчанія,

— Нука, ну! — подумали господа, — молчатъ.

— Учитель Бѣлогорячкинъ, я благодарю васъ перваго…

— Это за что же? подумалъ Бѣлогорячкинъ и выдвинулся впередъ.

— У васъ отвѣчаютъ бойко и смѣло. Что не знали Генриха-Птицелова, въ этомъ вы непричинны. Это, по моему, пустой государь и на самомъ дѣлѣ не заслуживаетъ того, чтобъ знали его въ училищѣ! Забудьте, что было вчера; трудитесь такъ еще годъ, и я предложу вамъ перейдти въ гимназію. Впрочемъ… э… тамъ сдѣлано кое что въ вашу пользу. Смотритель скажетъ вамъ что. Я распорядился… —

Бѣлогорячкинъ поклонился. Директоръ заглянулъ въ памятную книжку.

— Учитель грамматики. — Гдѣ жъ учитель грамматики?..

— Болѣнъ, ваше п-во! донесъ смотритель.

— Напрасно. Такъ вы передайте ему моего имени: грамматика, у него хороша; превосходно отвѣчали наизустъ, и пусть только, онъ займется практически. Онъ старый учитель, и практика ему, вѣроятно, извѣстна.

Директоръ подошелъ къ батюшкѣ и сказалъ тихо:

— Законъ вашъ тоже хорошъ. Я, постараюсь видѣться съ владыкой и поговорю съ нимъ о васъ.

— Радъ стараться! — наклонился батюшка, держа руку подъ сердцемъ.

— А вами я недоволенъ. Почему? — вы это знаете сами, и я не нахожу нужнымъ объясняться! — Можете идти.

Генералъ, отвернулся и ушелъ. Смотритель остался одинъ, — ждетъ приказаній.

— Что же это такое? подумали учителя, сходя съ лѣстницы.

Вотъ тотъ казенный образъ нашихъ бездушныхъ школъ, которыя наконецъ даже само министерство признало совершенно безполезными, въ прежнемъ ихъ составѣ! Да хорошо еще, если онѣ были только безполезны, a то… Ну, къ счастью нашему, «старое старится и умираетъ».

Г. Потанинъ.

"Русское Слово", № 3, 1865

Уездное училище (Потанин)/ДО

УѢЗДНОЕ УЧИЛИЩЕ. (Изъ романа: «Старое старится, молодое никогда»)

I.

II.

III.

IV.

УѢЗДНОЕ УЧИЛИЩЕ.
(Изъ романа: «Старое старится, молодое никогда»)